Жили-были в одном царстве-государстве, а, точнее, в одном дворе белая красивая Киска с большими зелёными глазами и маленький чёрный Щенок. Жили они, как кошка с собакой - всё время ругались, гонялись друг за другом и дрались. Щенок лаял на Киску - она на него грозно шипела. И все вокруг думали: когда же они, наконец, помирятся?
Однажды случилась гроза. Матерился гром, небеса озаряла яркая молния, словно из худой цистерны лил дождь. Произошло невиданное наводнение. Киска сразу же промочила мягкие лапки, потом почувствовала, что тонет, и с перепугу забралась на дерево. А Щенок спрятался у себя в конуре, которая была на возвышении двора. Неожиданно в дерево ударила молния, оно упало и сломало конуру Щенка. Он выскочил и прыгнул на дерево, чтобы не утонуть. А дерево со Щенком и Киской поплыло по мутной воде. Их стремительно несло по течению, вынесло в реку, а потом в открытое море. Дождь кончился, но подул сильный ветер.
Они долго плыли на дереве по морю, размышляя: куда же несет вода. И приплыли-таки к необитаемому острову. Вышли на остров и снова призадумались: что же теперь делать?
- Надо собрать веток и сделать шалаш, - предложил Щенок, - а то мы тут совсем окочуримся от ветра.
И они вдвоем собрали веток и соорудили шалашик. Сели там, греются.
- Теперь бы рыбки наловить, а то есть хочется, - потянулась Киска, - пошли, поможешь!
- Рыбки? – удивился Щенок, - но я не ем рыбу. И ловить её не умею.
- Не ешь рыбу? Это плохо! – удивилась Киска, - а что же ты любишь?
- Косточки, требуху, объедки после обеда ... – начал перечислять Щенок.
- Забудь об этом, ничего такого на необитаемом острове нет и быть не может, - перебила Киска, - зато рыбы тут много. Сама видела, как она резвилась в ручье, впадающем в море.
- Ну и иди, – махнул лапой Щенок, - а я полежу пока. Надо силы экономить!
Киска обиженно мявкнула на лежебоку. Она пошла к ручью и уселась на бережке. Вода была чистой и светлой, и Киска видела рыбу. Много разной рыбы. Вот одна подплыла довольно близко. Киска – цап-царап и вытащила на берег. Рыба была небольшой, золотистой, очень аппетитной, и Киска сразу же хотела ею полакомиться, прижала лапкой к земле, открыла ротик, как вдруг рыба сказала:
- Не ешь меня, Киска! Я не простая рыбка, а золотая!
- Я бы рада не есть тебя, но очень кушать хочется.
- А я исполню одно твоё желание.
- Только одно?
- Да! Я маленькая, и у меня не так много волшебной силы.
- Хорошо, - вздохнула голодная Киска.
Теперь надо было придумать желание. Однако лишь одна мысль не давала покоя, ей она и поделилась с рыбкой:
- Знаешь что. Весной повстречала я замечательного, пушистого и ловкого кота. И теперь помню, как призывно мяукал он, как ходил вокруг меня, выгибая спинку. Как тёрся своей серебряной шёрсткой и призывал проявить благосклонность. Но я, дура, решила поиграть в недотрогу и переоценила его терпение. Веришь ли, сколько раз жалела я об этом. Нужен то мне этот ритуал, эти дурацкие прогулки вдвоём под Луной по пыльным чердакам и вонючим подвалам! Мой серебряный кот, единственный, неповторимый мечтатель и лунный поэт, ушёл. Более того, очень скоро я увидела, как он тут же, у цветочной клумбы добился расположения облезлой Муськи, которая визжала в георгинах от счастья.
- Киска! Я задыхаюсь … - прошипела рыбка, - говори же конкретно, что тебе надобно, да поскорее. А то возьму и, не ровён час, сдохну!
- Преврати этого глупого щенка в того самого серебряного кота! Вот что!
- Уже сделано, - отрапортовала золотая рыбка, - отпускай же!
Киска приподняла лапку, второй лапкой щёлчком сбросила рыбу в воду и направилась к шалашу. В животе у неё скребли мерзкие мыши, страшно хотелось есть. Но это были мелочи. Ведь в шалашике её ждал суженый.
Она ускорила бег, скоро достигнув шалаша и с замиранием кошачьего сердечка заглянула вовнутрь.

Продолжение первой истории

Его, серебряного и пушистого, внутри и в помине не было. А был чёрный Щенок, который открыл слезливые узенькие глазки и сонливо пробормотал:
- Как рыбалка?
Киска махнула было лапой, желая сохранить весь ужас от произошедшего в своей клокочущей глубине. Однако не выдержала, расплакалась. И выплакавшись, выложила как на духу всю скверную историю.
- Меня, будущего грозного сторожа, наследника брабантских псов, ты хотела сделать каким-то блудливым котом?! – возмутился Щенок. – Тяф! Тяф! И ещё раз Тяф! Я грозно протестую! Ядрёна вошь, подумать только: всю жизнь ловить этих мерзких мышей, шляться по чердакам и подвалам!
- Да нужны ему мыши! – возразила с плачем Киска, - он домашний. Сметанку, рыбку жареную кушает. Да и то не всякую. Ему даже косточки выбира-а-а-ют.
- Рыбку жареную! – передразнил Щенок, - а золочёна рыбка-то какова! Ведь она тебя кинула!
- Кинула! – заныла Киска, - ох, не трави душу, лучше бы я съела её!
- Честно говоря, я рад, что так закончилось, - подытожил Щенок, - каждый остался при своих интересах. И ты, кошачья твоя душа, получила урок: не обманывай других! Не думай только о себе! Вспомнила бы о своём соседе по шалашу, наверняка попросила бы у рыбки: верни, дескать, нас назад, в наш двор! А тут обычная история. Рыба прикинула: перенести назад не сложно, но нет никакой возможности превратить смелую, юную, красивую собаку в усатого обормота и решилась на «кидалово». А куда ей было деваться?
- Мя! Никому в наше время нельзя верить, - всплакнула Киска.
- Это точно, - подтвердил её собеседник.

Продолжение второй истории

Он – серебряный и пушистый - гордо возлежал на траве внутри временного прибежища, а его широко распахнутые фосфоресцирующие глаза очерчивали задумчивую параболу по сухим веткам. Невероятно красивый хвост иступлёно бил оземь.
- Любимый! – певуче затянула Киска, но кот не выразил никакого восторга при её появлении.
- Любимый мой, - повторила Киска ещё более нежно, - прости меня!
- Мррррр! – зарычал красавец семейства кошачьих, - ничего не понимаю.
Киска объяснилась.
-Мррррр! – опять взревел кот, - и за что мне такое горе! О кошачьи боги! Сжальтесь надо мной! Пошлите разума этой кошачьей женщине!
Небо молчало. Где-то воспаряли в рай и падали в ад чьи-то души, рушились и создавались судьбы, в водовороте событий исчезали надежды. Проходила слава, умирали короли и королевы. Но Киске было не до них. Одна думала только об одном и снова и снова твердила:
- Прости меня! Но … я так люблю тебя!
- Ладно, чего уж … Ничего не поделаешь, - смягчился серебряный, подкрутил длинный ус и протянул пушистую лапу, - будем знакомы – Барсик.
- Какое славное имя! – пролепетала Киска, хотя до знакомства с красавцем-котом терпеть не могла подобных затасканных и банальных кличек, - а я Мурка!
- Славно! Рыба то тут есть? – потянулся кот.
- Есть! – оживилась Киска, - пойдём, может, повезёт поймать ещё одну золотую рыбку.

Общее окончание обеих сказок

А потом стало совсем темно, наступила густая ночь. Мир лёг во тьму, тьма была мудра и печальна. Она шептала: «Спать, спать, спать», и они действительно улеглись в шалашике, не смея ослушаться и думая каждый о своём. И чтобы было теплее, прижались друг к дружке. А когда поутру проснулись, то увидели на горизонте большой корабль и изо всех сил закричали:
- Эй, на корабле! Помогите! Заберите нас отсюда, пожалуйста!
И корабль приплыл к острову, они сели на него и отправились домой.
Когда они возвратились в свой двор, то он показался им совсем другим.
Но ведь и они стали другими …

Едва переступлю порог,
уйдя из дома,
как дел чумной водоворот
закрутит в омут.
Утащит – он меня сильней,
но вспомню фразу;
скажу: «Я сплю!» - на самом дне.

Отпустит сразу.

Когда звереет тигром мир,
а вектор задан,
так хочется махнуть в Сибирь –
не в Баден-Баден.
Там, у нетронутой реки,
в зеленой пойме,
душа начнет слагать стихи…

А я запомню.

Фото-фантазия Анатолия Туманова

Память рисует всё заново... может быть...
время меняет правительства, курс у.е.
Помнишь фонтан, из которого можно пить,
помнишь ли ты искры снов в голубой струе?

След истребителя – фирменный символ «Nike»,
только растает потом, как исчез азарт.
Если опять попадешь в этот город, знай:
я здесь бываю, лишь стоит закрыть глаза.

Помню, вода вкусна, как волшебный чай,
и показалось, очистит весь мир от лжи,
кто-то сказал, что фонтан научил прощать,
кто-то заметил: он чем-то похож на жизнь.

Море родилось давно и существовало миллионы лет. Уже в ту пору, когда ни суши, ни людей ещё не было, проявляло оно свой упрямый и разгульный характер. В глубине необъятной морской памяти хранилось бесчисленное множество событий. Порой в толщу вод врывались астероиды и другие небесные странники, отчего пучина вздымалась и сердилась. Иногда из тверди планеты вырывалась лава, и тогда возникали новые острова. Море окидывало их удивленным взором и милостиво оставляло в покое, но, разгневавшись, могло проглотить целые континенты.
Луна любила море и своей невидимой рукой слегка трепала по щекам берегов веселыми приливами и отливами, зато звезды были далеки. И оттого равнодушны. Какое им дело до моря, которое не могло светить так же ярко и незабываемо.
Звезды не знали, что море обладало такой способностью. Вот и сегодня на рассвете оно светило для одного единственного человека. Он вошел в его воды, море приняло тело, подбросило, опустило, шутливо плеснуло в лицо пеной, окатило голову солеными брызгами, а потом успокоилось. Этот пловец нравился морю.
Море тоже нравилось пловцу. Их взаимная симпатия расцвела из маленького бутончика в большой и красивый цветок, и даже завистливый ветер, пожелавший испортить их отношения, ничего не смог поделать. Человеку было хорошо в море и у моря, но после встречи с ним он отчего-то возвращался обратно. Шел в шумный и дымный город, который не любил, хотя что-то в этом городе его сильно притягивало.
Море тоже не любило город. Он напоминал запуганного, заброшенного и забытого ребенка. Это дитя выросло хилым и больным, его настоящие родители тихо скончались, а приемные были равнодушны, злы и насмешливы. Вскоре они бросили город на произвол судьбы, и появившиеся прыщи были только первыми признаками его грядущего большого нездоровья.
Море понимало: человек не любит город, а любит море. Не случайно же он так менялся, когда приходил на берег. Не случайно же так спешил сюда!
Человек бросался в волны и словно разрывал путы, стягивающие все его существо. Его пленный дух вырывался на свободу. Пловец не думал о море, оно было естественно как воздух, о котором не думаешь, если он не думает о тебе.
Человек не знал, что море научилось читать мысли некоторых людей. Далеко не всех, конечно. Человек плыл размашистым кролем, выдыхая в прозрачную воду, а море улавливало и его давнее разочарование своим нелепым существованием, и стойкое увлечение лазурной бездной. О чем он думал? Наверное, его волновали все те же банальные и известные вопросы. Он думал о том, что всюду эгоизм, и нет ему никакого предела. О том, что густой грим каждодневного людского лицемерия уже не способен скрыть этот порок. Об обмане улыбок и ночных исповедях души. О том, что просто жить по совести – теперь нелегкая задача, и она по плечу не каждому. Он думал, наверное, и о женщинах.
Море пыталось отвлечь пловца, демонстрируя все богатство своей живой природы. Однажды оно даже заманило пловца течением на теплое мелководье, где около берега у камней в воде можно было увидеть крабов, креветок, раков-отшельников, всевозможных интересных рыб – бычков, барабулек, морских игл и других замечательных созданий. А вредную медузу море нарочно отнесло далеко в глубину.
Человеку было интересно собирать интересные и такие разные ракушки. Но он всегда спешил по утрам, а вечером, на закате, потенциальные экспонаты коллекции были плохо видны в воде.
Море пыталось соблазнить человека своими запахами. Оно знало, что есть такие ароматы, чья власть над людьми очень сильна и попыталось создать именно такой – диковинный. Морю показалось, его усилия не были напрасными, и созданные духи вскружили голову человеку и вошли в его воспоминания. Попала ли в плен душа пловца, море по-прежнему не было уверено. А для чего морю была нужна власть над человеком, понятно. Ведь у него был необычайно упрямый и сильный характер.
Но твердый и сильный характер был и у человека. Он не боялся ни пиковых волн, когда заплывал на глубокое место моря, где мыс образовывал своеобразный изгиб на побережье, ни волн, разбивающихся о крутой скалистый берег. Знал направление течений и умел выходить на берег там, где волны мягко гасились о песчаное дно, а вкрапления камней были минимальны. Он умел дышать на поверхности воды и не боялся даже опрокидывающихся волн, приходящих с глубокой толщи моря и хлестко бьющих песчаную отмель.
Море изучало человека, человек изучал море.
Спустя совсем короткое время пловец знал многие течения и старался держаться подальше от быстрин. А слабые потоки уже не были для него сильной помехой, он научился избегать попадания в них вблизи от молов, скал или пристаней. Море понимало: человек все больше и больше узнает все его загадки, но при этом весело и снисходительно улыбалось искрящейся лазурью – ведь это был всего лишь человек.
Человек научился распознавать мощь волн и их характер, отличая злую волну-убийцу от волны-няньки, мирно качающей и убаюкивающей. Он понял, как море может играть волной, сначала двигая ее на побережье, а потом затягивая обратно на глубоководных участках, образуя стремительные течения, движущиеся по направлению от берега через зону прибоя. Он осознал: такие течения легко заметить, потому что они образуются на глубокой воде, и в их пределах волны обычно не разбиваются. Также можно заметить пену и течение воды по направлению к открытому морю.
Сильные течения были артериями моря, слабые – его капиллярами, и море часто помогало людям подсказкой, окрашивая воду в потоке в другой цвет. Оно говорили неразумным людям: «Смотри внимательнее, ничего не бойся, и с тобой ничего не случится, если ты попадешь в отбойное течение. Не надо с ним попусту бороться, плыви параллельно берегу, лови момент и выходи на побережье в другом месте».
Человек понял и эту мысль моря. Со временем море стало для него учителем с раскрытой книгой новых откровений. Каждый день он впитывал в себя новые знания, становясь мудрее, сильнее и добрее.

***
Тот короткий период, когда каштаны на набережной южного города мрачнеют и поеживаются от холода, и даже ангелы все реже посещают угрюмые дома, был для моря нелюбимым временем года. Ему не нравился холодный ветер и косые зимние лучи и то, что человек проводит с ним все меньше времени.
Ночи становились неприветливыми, и холодные осенние росы были первыми слезами пышной прибрежной растительности. Мир все больше тускнел для моря, несмотря на вечнозеленые деревья на берегу.
Этот период не любил и человек. Но в это насупившееся утро море уловило в его настроении не только осеннюю грусть. Море со вздохом заметило, как он разорвал на мелкие клочки фотографию голубоглазой и светловолосой девушки, а потом по шагам и печально захрустевшим, раздавленным мелким ракушкам почувствовало: очень тяжелое у него сердце.
А он быстро пронес в себе и погрузил это сердце в воду, будто понимал, что в морской воде оно станет легче, и ему там будет гораздо лучше. Море снова вздохнуло, приняв в свои объятия своего старого друга, а он разрезал воду быстрыми взмахами, удаляясь от берега все дальше и дальше.
Если бы человек оглянулся, то смог бы увидеть, что спустя двадцать минут душный город окончательно потерял свои очертания, а еще через двадцать минут превратился в полоску земли, которая с каждой минутой становилась все тоньше и тоньше.
Но пловец не оглядывался. Море знало, что он умеет плавать так же хорошо, как люди умеют ходить, и вода не была еще холодна, однако такой поступок в будний день показался необычным и загадочным. Вот и полоска земли исчезла, и теперь во все четыре стороны колыхалась одна древняя стихия. Только это не остановило пловца, который, как одержимый, плыл все дальше и дальше.
Море напрягло все свои способности и попыталось прочитать мысли своего знакомого. Но никаких голосов в морском сознании не прозвучало, а вместо этого из лазурной толщи возник портрет незнакомой девушки. Море не разбиралось в лицах людей, но глаза незнакомки понравились – было в них что-то от бездны, и в то же время от них проистекал мягкий солнечный свет.
Такие глаза нравятся поэтам и художникам – припомнило море разговор людей на палубе яхты, стоящей на якоре у побережья.
Лицо девушки было белым, как полотно. И напомнило морю древнее изваяние, которое оно тысячу лет назад видело на развалинах затопленного им же самим города. Человек смертен, но пытается оставить след в столетиях, рассказав о самых важных своих чувствах, подумало оно тогда. И мечта из камня, и мечта, воплощенная в других человеческих творениях прекрасны, ибо озарены сиянием вечности.
В глазах незнакомки море увидело это сияние и тяжко вздохнуло. Так тяжко, что портрет незнакомки заколыхался, и черты его растворились в лазури вод. А может быть, это человек решил прекратить свечение этого образа в своем сознании и усилием воли выключил невидимый рубильник.
Море в себе все обычно видит. Но созерцание изображения девушки на этот раз отвлекло его, и поэтому оно не заметило: случилось страшное, непоправимое. Только когда тело пловца стало медленно, подобно планирующему осеннему листу, опускаться в глубину, море осознало: произошло именно то, ради чего человек плыл так долго.
Что влекло его сюда? Желание совершить последнюю прогулку? Стремление поговорить с самим собой наедине? Или тяжелое сердце, которое не давало покоя? Море не знало…
Оно молилось...
Если вам кто-то скажет, что у моря нет своего бога, не верьте. Он есть. Мне хочется верить, далеко не случайно спустя мгновение после того, как в толщу вод погрузилось тело человека, оттуда вынырнул дельфин. Он помчался к поверхности, захватил в свои легкие порцию воздуха и умчался прочь, разрезая волну глянцевым, спинным плавником.
А море добавило в свою копилку еще одну печальную историю.

Предзимье, непонятная истома.
Который день всё та же пелена,
И взгляд горящий моего окна
Почти мгновенно гаснет возле дома.

Осенняя всё та же пелена,
Пожалуй, что иначе и не скажешь,
Из этих вечеров уже не свяжешь
чарующего душу полотна.

А музыка дождя к ночи слышней.
Он отыскал таинственные струны,
Чтоб месяц народившийся и юный
Вдруг выглянул и стал ещё милей.

Пожалуй ... день погожий в ноябре
Бывает наваждением от лета.
Так муха в затвердевшем янтаре
Подчёркивает таинство предмета.

Сердце вновь защемило – не позволило спать:
письма мёртвого сына мать читает опять.

Беспокойная память совершает свой путь.
Ничего не исправить, старшину не вернуть.

В день, когда хоронили, как осталась жива!
Лица мимо поплыли, словно эхо – слова.

Уж которую ночку мать на письма глядит.
Помнит каждую строчку – будто сын говорит.

Оттого так упрямо рвётся к письмам рука…
«Я люблю тебя, мама!» – обжигает строка

Где искать попутный ветер,
где тебя – опять не знаю,
или новый парус ставить
мне в погоне за мечтой…
Вспомнив об ушедшем лете,
приумолкла чаек стая,
а моя умчалась память
белой птицей над водой.

Здесь когда-то бегал юным,
и казалось, всё так просто:
без машины и поклажи
было посетить легко:
и укромные лагуны,
и лесистый ближний остров,
и приветливые пляжи
с белым, бархатным песком.

Вроде встали сосны реже
и совсем другие ели.
Над водой другие звуки,
будто это новый мир,
но мне кажется, всё те же
на пригорке заалели
то ли ягоды разлуки,
то ли жизни эликсир.

В верхнем течении реки Адай-Су есть места, подаренные Богом людям. А как иначе сказать о них? Выйдешь утром из палатки, поеживаясь от утренней свежести – сентябрь на высоте тысяча метров над уровнем моря от сентября средней полосы России почти не отличается – и застынешь, как капля росы на можжевельнике, в изумлении. Солнце поднялось, раскрасило все вокруг, в водопаде радуга купается. Поворачивается и так, и этак, переливается, улыбается, кокетничает с солнышком.
У нашего туристского лагеря поблизости протекает другая горная речка – Чегем – с водой молочного цвета, а воды Адай-Су и после водопада хрустальные. Отчего так, непонятно. Направиться мне что ли туда?
Почему нет? Пойду. Время есть. Бритвенные принадлежности, мыло и прочее в походе всегда наготове в одном полиэтиленовом пакете Полотенце на плечо – и айда. Собака – стаффордширский терьер Бусидо – увязывается немедленно со мной. Кличку его просто так на русский язык не перевести, ведь в одном этом слове заключен целый свод понятий о чести и достоинстве, одним словом, сути жизненного пути настоящего японского воина. Но не о собаке речь, это так, к слову пришлось.
Путь до водопада не длинный и не короткий. По асфальту мне его пройти за такой надобностью, как умыться, точно не захотелось бы, а по лесу кавказского высокогорья – с большим моим удовольствием. Легко распознаю среди деревьев дуб и знакомый, но более мощный тут клён, акацию встречаю по одёжке – но на Кавказе это толстое дерево, а не куст, как у нас, на Южном Урале. Пихта, сосна и кавказская ель от наших деревьев-аналогов отличаются совсем незначительно.
Показали мне знатоки местной флоры каштан, граб, бук, кизил и алычу. Деревья интересные, экзотические, со своим лицом. Есть в каждом свой особый шарм. Хотя не родные какие-то. Иду дальше. На траве открывшейся полянки примечаю овечий помёт и коровьи лепёшки – видно, совсем недавно прошло тут стадо, но поблизости его не видно, и поведением чуткой собаки это подтверждается.
Водопады бывают всякие. Иные сразу яростно бросаются вниз на камни. Точно самоубийцы, желающие свести счёты с жизнью. А водопад реки Адай-Су не таков. Он как будто сначала разбегается, как легкоатлет при прыжке в длину, желая прыгнуть подальше. Только водопад к тому же мечтает и приземлиться помягче. Оттого попадает туда, где выбита в камне большая ванна. А потому падает мягко, не злобно. При желании можно протиснуться вдоль скалы и, прижавшись к ней спиной, стоять за падающей сверху стеной воды, ощущая гудящую мощь искрящихся потоков.
Сбрасываю куртку, футболку и с удовольствием умываюсь по пояс ледяной водой с гор. Горячая вода в походе греется для пищи и чая, но я привык бриться такой. Благо есть небольшое зеркальце в пластмассовой коробочке для бритья.
Вдруг собака заволновалась, насторожилась и, коротко гавкнув, хотела было побежать за уступ скалы, как в тот же самый момент из-за поворота ущелья реки вышел немолодой горец с двумя пустыми десятилитровыми полиэтиленовыми бутылями.
Отозвав обученного пса, приветливо поздоровался первым, как принято:
– Салам алейкум!
Балкарец приветливо улыбнулся мне:
– Алейкум салам! И добавил:
– Мир тебе, уважаемый! Зачем тут умываешься? Рядом живу. Пойдём в мой дом! Горячая вода есть, электричество есть.
Догадываюсь, что желтый дом, который я миновал по пути к водопаду, это дом горца. Но вежливо отказываюсь:
– Спасибо тебе, добрый человек!
Как объяснить, что привело меня сюда? Отчего не умылся в Чегеме? Обвёл взглядом студёные струи, поднял свободную от бритвы руку к уступу:
– Красиво тут!
Горец меня понял. Осмотрел горы, будто заметил что-то новое в давно привычном пейзаже, затем степенно согласился.
– Очень красиво, дорогой, да. Все говорят.
И после добавил:
– Где остановились, уважаемый? Долго тут пробудете?
Я махнул рукой по направлению к нашему лагерю, и мой собеседник хорошо меня понял. Ведь ровных площадок для палаток у Чегема было не так много. Пояснил, что планируем уже этим вечером двигаться выше в горы, по направлению к Эльбрусу.
– Есть мыло у тебя? – поинтересовался горец.
Я кивнул на полиэтиленовый мешок:
– Конечно.
– Меня Ахмед зовут, – представился горец.
Я назвал себя и продолжил бритьё второй щеки. Ахмед сбросил футболку и с наслаждением подставил свою загорелую спину и коротко стриженую поседевшую голову под ледяные струи водопада. Потом намылил волосы и с явным удовольствием смыл пену. Умывшись, зачерпнул пригоршней воду раз, другой. А потом наполнил полиэтиленовые бутыли.
– Скважина дома у меня есть. Да! Но эта вода вкуснее. Она чистая. С ледника течет. Там, наверху, ни городов, ни сел, ни заводов нет, – пояснил Ахмед.
Он протянул мыльницу и добавил:
– Спасибо, выручил. Теперь ты обязательно должен зайти ко мне. Будешь гостем. А я хочу угостить тебя.
Смешной повод! Ахмед пригласил в дом на удивление простодушно. Невозможно обидеть горца отказом!
Мы спустились по ущелью Адай-Су вниз и свернули к желтому дому. Бусидо покосился на две огромные цепи в разных концах большого двора, а я обратил внимание на два котлована глубиной примерно по полтора метра каждый. К ним вел канал, выложенный местным камнем.
– Хорошо, мои обе собаки уже погнали овец и коров на пастбище. А то разорвали бы твоего пса, – сказал Ахмед, – вечером они пригонят стадо назад.
– Такие умные?
– Да. Кавказские овчарки – хорошие пастухи. Но когда надо переместить скот на другой выпас, показываю им.
– Строю два бассейна, – объяснил горец, заметив мое внимание к развернувшемуся строительству, – хочу направить часть воды водопада в эти бассейны. Подогрев буду делать, освещение. Э, приезжай через год, дорогой, не узнаешь. Заходи в дом, пожалуйста.
Я сбросил обувь, несмотря на предостерегающий жест хозяина, который указал направо и повернул на мужскую половину, поздоровавшись с немолодой женщиной, мелькнувшей в двери комнаты левой половины.
– Садись на диван, гостем будешь, – показал на обычный диван «раскладушкой» Ахмед, – семечко растения к свету тянется. А человек – к человеку. Хочешь вина? От родственников привёз, вино урожая прошлого года, хорошее. Сам не пью. Коран не позволяет.
Я вежливо отказался от вина.
– Вот и правильно, – одобрил горец, – слышал в Нальчике русскую поговорку: «С утра выпил – весь день свободен».
– Какая же это русская пословица? – улыбнулся я, – это юмор такой, своеобразный, совсем современный. И алкоголиков среди всех народов хватает. У вас меньше, так.
– Согласен, уважаемый, извини, – согласился Ахмед, – тогда вот айран.
Он налил мне большой бокал из высокого глиняного кувшина, который извлек из стоящего в комнате большого холодильника. Похвалив напиток, более густой и ароматный, чем привычный кефир, и обратив внимание на скромную обстановку в комнате, я не удержался от вопроса:
– Ты, наверное, богатый человек, Ахмед? Собираешься столько строить…
Ахмед прищурился и хитро улыбнулся:
– У нас как говорят: реке без притоков не быть, а человеку – без друзей. Друг помогает мне хороший из Нальчика. Дети тоже вносят свой вклад. Дочь замуж вышла, в Москве живёт. Другая – в соседнем селе. Без хлопот человек не проживёт. А без труда сыт не будешь. Наш народ веками боролся с самой природой. Но эта же природа помогла балкарцам осесть в горных ущельях, независимость сохранить. Так у нас издавна повелось – сегодня мне друг помогает, завтра я ему. Малое дело можно в одиночку осилить. А большое – только сообща.
Расспросив про жизнь на Урале, особенно про отношение к верующим, православным и мусульманам, Ахмед сказал:
– Это правильно, что строят и церкви, и мечети. Даже синагога, говоришь, есть? Хорошо. Бог один. И заповеди у него одни. Я так тебе скажу, добрый человек, если сосед спокоен – и тебе спокойно, да? Глупо ссориться. Э, какую страну порушили! Вай! Мне в соседнем селе аксакал что сказал: неуч одну жизнь живёт, умный человек – тысячу жизней – в разных книгах. Неужели у таких мудрых людей нельзя было спросить? Какую войну вместе выстояли, да?
Сообразив, что Ахмед, скорее всего, имеет в виду позорное Беловежское соглашение, я согласился.
– Вот я внуку говорю, – продолжал Ахмед, – на руке разные пальцы, а вместе они сильны в кулаке. А теперь как будто нет нескольких пальцев на руках. Оттого и сила не та. Так? Вот рядом совсем – Чечня, Дагестан, война. Много зла там творится. Мудрые люди говорят: злобой ничего не достигнешь. Обидишь львенка сегодня – берегись всю жизнь. Львенок вырастет – львом станет. Злоба – оружие невежды.
Заметив, что мой бокал пуст, Ахмед потянулся было к кувшину, но поинтересовался:
– А может, ты чаю хочешь?
Я кивнул. Спустя пять минут пили мы чай, вкусный, с травами, неизвестными мне, душистыми, как на лугах вокруг Адай-Су. По словам хозяина, он лично собирал травки эти высоко в горах.
Ахмед внимательно смотрел на меня, словно ожидая продолжения разговора про затянутый туже некуда кавказский узел, Он думал, гость станет возражать или спорить, а я ловил себя на мысли, что согласен со всем прозвучавшим. «Узда человека – разум». Так говорят на Востоке, и с этим трудно не согласиться.
Вот если бы к словам таких простых, но мудрых горцев, как Ахмед, своевременно прислушивались те, кто определяет политику…

Кабардино-Балкария

То ли это мираж, то ли призрачный дым,
то ли дух озорной веселится ...
В чутких снах – города, но по их мостовым
только память летает, как птица,
о потерянном счастье с тоской говоря,
словно ищет пропавшие звенья.
Снова память моя – острый меч фонаря,
разрезающий толщу забвенья.
Мысли шумно бегут по корме площадей,
а по курсу стоят обелиски.
Мне не страшно увидеть ушедших людей,
очень больно не встретить здесь близких.
Город снов опустел, он отпустит назад,
но потом призовёт с новой силой.
По стеклу не случайно скользнула слеза –
это память ее уронила.

Азбука жизни дешевле, чем азбука смерти.
Хмурый властитель с ухмылкой откроет начало,
Может, известием в сером казенном конверте,
Альфой предчувствия, бетой ночного вокзала?

Той высоты и той бездны пока не измерить,
Огненный смерч разгулялся на русском раздолье.
В мире есть мифы, но что-то мешает поверить
Ангелам, певшим акафист о счастье без боли.

Игры окончены. Вспомним банальный эпитет:
Грусть и веселье висят на одном коромысле.
У распахнувшейся пропасти можно увидеть
Мелкие звёздочки слов на созвездии мысли.

Идолы новые мнут и марают страницы,
Ломкой душе в этом мире смертельно морозно.
Есть лишь догадка, что двое не могут проститься,
В Вечности встретившись, слушают звонкие звёзды…

В душной, тревожной, ночной тишине
давит тревога на грудь.
Сердце, как чайка на тихой волне,
тоже не может уснуть.

Тоненькой свечки горит огонёк,
в небо молитва летит:
"Дай ему силы на сотни дорог,
злую беду отведи..."

Ветер качнул старый клён второпях,
бросилась тень на часы.
Дева Мария качает дитя.
"Боже, помилуй, спаси!"

В комнате, где он учился ходить,
чудится голос его.
В небе обкусанный месяц дрожит,
словно большой поплавок.

Дождь застучал, догорает свеча,
а за окном всё светлей.
Матери часто не спят по ночам –
матери ждут сыновей.

Кажутся им почему-то всегда
ночи страшнее, чем дни.
"Дева Мария, ночная звезда,
Боже, спаси, сохрани!"

" …Под богом я разумею существо абсолютно бесконечное, то есть субстанцию, состоящую из многих атрибутов, из которых каждый выражает вечную и бесконечную сущность…»
(Бенедикт Спиноза)

Несмотря на хроническую нехватку свободного времени Миша Лугов не так давно пристрастился играть с компьютером в шахматы. И не то, чтобы умел хорошо играть и часто раньше занимался этим. Напротив. Играл с людьми он крайне редко. Разве что в поезде от скуки и как-то таким образом коротал дождливую погоду в доме отдыха с одним приятным опрятным старичком и даже научился у него азам шахматной стратегии, узнав про «испанскую партию», «сицилианскую защиту» и тому подобное.
Обнаружив в компьютере вместе с карточным пасьянсом, лавирующим в потоке машин автомобилем и другими игрушками программу с шахматами, он решил поначалу просто попробовать. А увлёкся всерьёз - его неожиданно привлекло соперничество с умной машиной, невообразимое сочетание умения вычислительной техники просчитать бесчисленное множество вариантов с гипотетической возможностью угодить в нехитрую западню, загодя подготовленную человеком. Он, конечно же, понимал, что программу составлял программист, такой же человек, но всё равно не мог отделаться от ощущения – он представлял перед собой в виде соперника системный блок с потрескивающими время от времени микросхемами, но отнюдь не человека.
– Ага, – злорадно произносил он вслух, наблюдая, как электронный агрегат в погоне за его лакомой крупной фигурой не замечает элементарного: на правом фланге через ход король соперника будет заперт.
«Я сдаюсь» – на английском выкинула белый флаг электроника, не дожидаясь заветного хода, и Лугов обиделся, что ему не дали поставить мат:
«Вот всегда так с этой техникой! За ход до мата сдаётся, понимая бессмысленность сопротивления. Попробовать что ли поиграть с ним на следующем, четвёртом уровне?»
«Лучше сразу на последнем, на пятом», - услышал он вдруг голос, прозвучавший у него как бы в сознании, но так явственно, что Лугов вздрогнул. А почему бы и нет, подумал он, щелкая клавишами. Компьютер на последнем уровне играл медленнее, что не было удивительным – ему надо было просчитать на порядок больше вариантов всевозможных комбинаций. Он начал привычно развивать фигуры, выводя на оперативный простор белых слонов и коней, как вдруг так же чётко и ясно услышал команду:
«Ни в коем случае не делай это, лучше атакуй ферзём с подстраховкой ладьёй от шаха чёрных!»
– Откуда ты знаешь, чего я хотел? – непонятно кому адресовал свой вопрос Лугов, – мысли что ли читаешь?
– Ну, это несложно, – прозвучало неожиданно, – ты всё же попробуй, как я советую. Не пожалеешь.
– Ладно, – согласился Миша, размышляя, что же за голос он так чётко слышит. «Чертовщина какая-то», – пронеслось у него в сознании, и тут же до него донеслось:
– Не отвлекайся, пожалуйста. Мне так интересно, чем закончится эта комбинация. А кто я, потом объясню. Во всяком случае, с тёмными силами я не имею ничего общего. Так что беспокоиться не надо. Давай-ка лучше сходим вот так.
Лугов послушно реализовал идею, удовлетворённо заметив, как белые шаг за шагом начинают сокрушать противника на левом фланге, неудержимо пробивая его оборону. Пешки почти не реагировали на предложения размена, что он обычно делал, а ползли вперёд, слоны выбрали оптимальную позицию, а белые кони устраивали немыслимые «вилки», подготавливая решительный штурм позиций противника.
Скоро чёрные капитулировали.
«Лихо!» – отметил мысленно Лугов.
– Слабовато, – получил он тут же ответ, – у противника защита никуда не годится.
– Да кто ты, чёрт возьми!
– Про чёрта не надо, мы, кажется, на эту тему уже беседовали. Главное: не бойся. Я – существо вполне разумное. Чего же меня бояться?
– Да и не боюсь я, – вслух сказал вдруг Миша, отчего-то покосившись на плотно закрытую на металлический засов и замок дверь. - Просто не по себе как-то. Кто-то внутри тебя шепчет, подсказывает. Тоже мне внутренний голос. Знаешь анекдот?
Последний вопрос он адресовал уже мысленно, и тут же в сознании его прозвучало:
– Я всё, что в твоей голове, знаю, уже просканировал. Ты уж извини, но другого способа общаться у меня нет. Я долго наблюдал, как ты в шахматы играешь. И не удержался. Решил попробовать.
– А с другими людьми ты так же… –Лугов чуть замешкался, подбирая нужное слово, – контактировал?
– Замечу прямо, с большинством мне совсем неинтересно. У Васьки, соседа твоего, одна мысль: «как бы выпить?» А у Верки с шестого этажа на уме лишь эротика, или я бы сказал: крутая порнография. Такие фантазии, что долго не выдерживаю. А вот ты человек творческий, стихи иногда сочиняешь. Мне это по душе.
– Сочиняю, – отозвался Миша, – да что толку? Печатают плохо. Можно сказать, в последнее время совсем не печатают. Посылал и в тот журнал и в этот.
Лугов назвал известные толстые журналы.
– Будто бы тебе неизвестно – там ведь только своих печатают.
– Откуда мне это должно быть известно? Я как ты мысли не читаю.
– Ладно, – голос в сознании Лугова смягчился, – запоминай или записывай. В Москве найдёшь редакцию вот этого журнала. Только ни в отдел поэзии, ни к главному редактору не ходи. Разыщешь там отдел рекламы. А в отделе том спросишь Тимофея Причитайло. Скажешь: от Мохова. Отдашь свои творенья ему. Скоро не обещаю, но через месяца два стихи войдут в поэтическую подборку. Да не забудь. Когда получишь гонорар, угости всех там хорошенько. Стихи твои вполне проходные, гораздо хуже идут на «ура». Не забудь сказать главное: от Мохова!
– Мохов – это ты что ли?
– Да ты совсем глупый! Я Мохова в глаза не видел. Просто знаю, что и как делается. Хочешь опубликоваться, послушай меня.
– Кого тебя? Да кто ты, в конце концов?
– Ты пока не готов это понять, хотя в числе немногих «хомо сапиенс» наиболее подготовлен к такого рода контактам. Скажу просто и понятно для тебя: иной вид мыслящей материи. То, что мысль имеет волновую структуру и материальна, ваши же учёные давно доказали. Как, впрочем, и то, что материя может быть углеводородная, а может быть и водородная, невидимая простым глазом. Если хочешь, можешь считать меня своим ангелом-хранителем. Тем более, я давно за тобой наблюдаю. А сейчас извини, я должен срочно попасть в одно место за две тысячи пятьсот пятнадцать километров отсюда. Но имей в виду: скоро вернусь.
Голос в сознании умолк. Словно щёлкнул невидимый выключатель. Лугов выключил компьютер и откинулся в кресле. Затем встал и прошёлся по комнате. В сознании его всплыло иное. Как порой кто-то такой же невидимый подсказывал ему долго не находившуюся рифму, и он только диву давался. Лучше и не придумаешь, хотя, говорят, нет предела совершенству. Вот и позавчера сочинил он одно такое стихотворение.
Он бросил взгляд на листок бумаги с заголовком «Высшая материя» и ещё раз прочитал написанное:

Высший Дух колдовал
Над обрывками сна,
Выделяя отдельные лица,
И меня заклинал:
-Сохрани, старина!
Это может тебе пригодиться!

Сохрани, приумножь,
Разбери чехарду
Из забытых и новых законов
А меня - не тревожь!
Буду нужен - приду
Миллиардами быстрых нейронов.

Это что же получается, задумался Лугов. Он приходит, когда мне нужно? Нет, не всегда. Вот сегодня он заинтересовался шахматами. Другое ему может быть неинтересно. А иногда я вижу не вполне обычные сны. Путешествую в неведомые страны. Так недолго и умом тронуться. Впрочем, пока с этим всё в полном порядке.
Лугов придвинул к себе лист бумаги. Если разобраться, в истории нечто подобное имело место. Он взял авторучку, и сложившиеся строчки быстро легли на бумагу:

Элементов столбец
И искомый закон
Менделееву так же предстали.
И прозрел вдруг слепец,
Стал мудрее мудрец,
Композитор рванулся к роялю.

Да! Именно так! Вроде бы всё то, что он хотел сказать. Но всё-таки не всё! Чего-то в стихотворении явно не хватало! Концовки! Поняв это, Лугов прошёл на кухню, заварил себе крепкий кофе и, обжигаясь, прихлёбывая, вернулся к письменному столу. Он исписал не один листок бумаги, разрывая каждый предыдущий в клочья, так что скоро весь край его стола был завален клочками бумаги, но ему не нравилось. Время было за полночь, а дело не ладилось. То, что выходило из под его пера, не заканчивало мысль, а уводило далеко в сторону. Вконец обессиленный, он разделся и, рухнув на стоящий рядом диван, моментально заснул.

*** …Утром Лугов проснулся бодрым и весёлым. Он соскочил с постели раньше обычного сигнала будильника, открыл дверь в ванную. Но в ванной комнате уже чистил зубы его сын Димка.
– Шарашишься всю ночь, папа, – выплюнув зубную пасту, укоризненно пробормотал тинэйджер, – мы уже привыкли, как по вечерам пыхтишь, так нет, мало тебе – ранним утром поднялся с постели и строчил, строчил чего-то.
– Под утро? – переспросил Лугов, – а разве я что-то сочинял? Честное слово, не помню.
Димка махнул рукой и вышел в коридор. Лугов озадаченно почесал в затылке, хотел было зайти и умыться, но вместо этого прошёл к столу. На листке бумаги значилось то, что он искал так долго и мучительно:

Высший дух полетел
По огромной стране -
Посещать остальных вольнодумцев,
И опасный предел
Померещился мне -
Дверь открытая...
клуба безумцев.

Стихотворение в целом ему понравилось. А, может, взять и действительно смотаться в столицу, разыскать там этого самого Причитайло, размышлял он. У него и часть отпуска за прошлый год осталась неиспользованной. От его городка до столицы триста километров с небольшим. Машина на ходу. Попробовать что ли на пару дней отпроситься в организации? Чем чёрт не шутит!
На следующий день он уже гнал свою «девятку» по шоссе в направлении столицы. На заднем сидении автомобиля лежала папка со стихами. Стихи он отбирал очень тщательно, каждый раз пытался поставить себя на место читателя. А, может, спрашивал себя, втайне надеясь вызвать на откровенность тот самый внутренний голос. Как Вам, дескать, дорогой друг, нравится то или иное стихотворение?
Но, сколько он ни прислушивался, ответа не было. Вот и сейчас – полная тишина.
Несмотря на относительно ранний утренний час шоссе было перегружено. По серой ленте летели обтекаемые «десятки». Их обгоняли ещё более быстрые иномарки, медленно ползли автобусы. И ещё медленнее длинные фуры. Вот за одной такой и пристроился Михаил. Стрелка спидометра заплясала возле отметки «шестьдесят», потом пошла вниз. Лугов перешёл на третью скорость, выглядывая просвет на шоссе для маневра и, наконец, решившись, резко пошёл на обгон.
Он не учёл важное обстоятельство. Шоссе в этом месте как раз проходило по впадине, и невидимая его глазу встречная машина буквально в следующее мгновение вылетела прямо на него.
«Всё! Это конец! Вправо – фура! Влево – глубокий овраг. Единственное, что остаётся – по тормозам, благо дорога сухая, и назад!» - промелькнуло в голове – но вряд ли успею».
Он едва не раскрыл рот от удивления, увидев, как летящий прямо на него огромный джип вдруг словно бы застыл на месте, как бы повис в воздухе, позволив ему скрыться за фурой и занять свою прежнюю позицию. В следующее мгновение встречный автомобиль со свистом пронёсся мимо.
В зеркало заднего вида Лугов хорошо разглядел, как встречная машина на бешеной скорости стала удаляться от него и очень скоро исчезла из виду. Глубокий вздох вырвался из его груди и вместе с ним в сознании забилась, запульсировала мысль:
«Ну ты и дурак! Тебя на несколько часов одного нельзя оставить! Имей в виду: твой час ещё не пробил. В качестве покойника ты не нужен! Так изволь вести машину аккуратно!»
– А нужен … для чего? – вслух спросил Лугов. Но ответа не последовало. Он сбросил скорость и вплоть до самой столицы ехал с предельной осторожностью, пытаясь снова и снова во всех деталях припомнить тот эпизод на впадине дороги. Вспоминал и не находил случившемуся на шоссе никакого разумного объяснения.
– Чушь какая-то привиделась, – опять вслух произнес он, – мистика!
Он проехал кольцевую дорогу и не желая томиться в московских «пробках» и пререкаться с московскими сотрудниками ГИБДД, у первой же остановки метро разыскал платную стоянку, поставив туда свой автомобиль.
Разыскать редакцию журнала было легко и на метро.

***
Цифра «два» стала счастливой для Михаила. Через два месяца его стихи действительно вышли в том самом журнале. А через два года ему предложили выпустить сразу две книги стихов в известном издательстве. Его издания вызвали большой резонанс, и спустя два года Михаила Лугова приняли в Союз писателей. Он начал активно сотрудничать с другими журналами и издательствами, публикуя всё новые и новые рассказы, эссе, очерки, не гнушаясь переводами и литературной обработкой.
В настоящее время Член Союза писателей Лугов с семьёй благополучно живёт в Москве в купленной двухкомнатной квартире в одном из новых микрорайонов на Юго-Западе. По слухам не бедствует.
Эту историю он рассказал только мне одному.
– А, впрочем... – заметил он как-то при встрече, прихлёбывая своё любимое пиво «Миллер», - можно и опубликовать небольшой этакий рассказик … ну, скажем, в разделе «фантастика». Всё равно, никто не поверит.

И он подмигнул озорным глазом.

В этой гавани очень печальны глаза кораблей,
а на пристани свет фонаря, словно меч янычара,
при ударе о воду ложится дугой по земле;
и мигает звезда, призывая начать все сначала.

В этой гавани море не спит и причалов бетон
снова гладит ладонями волн, то высоких, то низких.
Здравый смысл возникает, как память, внезапно, и он
мне советует ночью не пить неразбавленный виски.

Край уютной беседки плющом легкокрылым обвит,
кто-то шепчет тихонько – безумный, коварный и дикий:
"Помести свое сердце в безмерную чашу любви,
а потом опрокинь ее в море на лунные блики".

Не найду нужных слов,
а эпитеты будут случайны.
Восковое лицо мудреца,
устремлённые в небо глаза…
Он на грани миров
серебро неразгаданной тайны
разбросал –
поражал без конца –
убивал
наповал
полный зал.
Мир по капле собрал,
а потом, как цунами, обрушил,
будоражил до боли и слёз,
затихал,
нарастая опять.
Кто игру понимал,
говорил, будто дьяволу душу
продал этот скрипач-виртуоз –
потому что нельзя
так сыграть.
…………………….
Генуэзец сумел.
Замирало у пропасти сердце,
понимая, какая цена –
воздадут ли за труд небеса?
Где же этот предел?
И казалось, должна загореться
скрипка в этих руках. Но она
продолжала творить чудеса!

Мир лишился основ
и шатался под куполом тайны,
словно в золото
слиток свинца
превратил он
у всех на глазах.
Не найду нужных слов,
и эпитеты будут случайны.
Восковое лицо мудреца,
не земной, но вселенский
азарт…



* ПАГАНИНИ НИККОЛО (1782–1840), итальянский скрипач и композитор, один из величайших виртуозов в истории мирового музыкального искусства. Маэстро отличался своеобразием манеры игры в сочетании с непревзойдённой легкостью владения инструментом. С 1828 по 1834 гг. он дал сотни концертов в крупнейших городах Европы, заявив о себе как о самом удивительном виртуозе целой эпохи. Игра Паганини раскрывала столь широкие возможности скрипки, что современники подозревали, будто он владеет некой скрытой от других тайной. Некоторые всерьёз полагали: великий скрипач продал душу дьяволу. Все скрипичное искусство последующих эпох развивалось под влиянием стиля Паганини – его приемов употребления флажолетов, пиццикато, двойных нот и разных аккомпанирующих фигураций.

За два года жизни дворняга Блэк успел понять, что такое Тишина и Темнота. Он был совсем маленьким щенком и ощутил величественное спокойствие Тишины и грозную силу ее частого спутника – Темноты, которая показалась ему в виде большого чудовища впервые, когда остался ночью в новой, теплой конуре совершенно один, без матери, братьев и сестер. Еще днем Блэк весело носился по двору, предлагая поиграть своему братишке, и не знал, что ночью может быть одновременно так тихо и так темно.
В теплый весенний вечер, когда вся семья Блэка, за исключением его отца, которого Блэк, впрочем, никогда не видел, дремала в будке, к его первому хозяину пришел незнакомец. Мужчины посидели на скамейке, покурили. Блэк плохо понимал, о чем они говорили, потому что был мал и глуп. Разве мог он предположить: его судьба решается именно в этот момент.
Незнакомец подошел к конуре и заглянул в нее. Что ему нужно в собачьем доме? Блэк неожиданно для самого себя испытал навязчивое желание прогнать непрошеного гостя, встал на лапы и возмущенно залаял.
– Смелый! – одобрительно сказал незнакомец, и Блэк запомнил это слово. Потому что оно прозвучало и второй раз после того, как пожилой, но еще крепкий мужчина вдруг схватил его за шкирку, вытащил из конуры и начал внимательно разглядывать. Блэк зарычал. Но не так, как на своих братьев и сестер, а по-настоящему. Он хотел показать, что ему не нравится подобное обращение, однако уловил в глазах незнакомца интерес в сочетании с доброжелательностью и успокоился.
Блэк очутился в большой сумке, в которой жили незнакомые запахи, и над его головой прошуршала «молния» замка. Он слышал, как люди еще поговорили недолго о чем-то, потом дно сумки пришло в движение, и его закачало из стороны в сторону. Вскоре он с грустью осознал, что даже повизгивание не приводит к желаемому результату. Значит, надо терпеть. Он будущий отважный пес, а смелые собаки не должны жаловаться на свою судьбу.
В новой будке ему понравилось, несмотря на то, что это пристанище было меньше их старого жилища в углу двора. Дощатый пол был щедро устлан душистым сеном, запах которого Блэк полюбил с первой же минуты. Обнюхав все углы, он понял: здесь довольно долго жила большая и старая собака. Она тоже была лохматой – один клок серой шерсти даже зацепился за неровный вырез входа.
Незнакомец надел на шею Блэка большой кожаный ошейник, бросил взгляд на массивную железную цепь, покачал головой и удалился, вскоре вернувшись с веревкой, один конец которой он укрепил на кольце ошейника. Блэк подумал, что этот человек станет его хозяином. Разве мог он предполагать, что хозяев у него будет так много.
Они приходили по очереди каждое утро в одно и то же время, после того, как в поля и леса отступала Тишина. Все остальные люди называли их сторожами. Блэк научился безошибочно определять этот час и понял значение слова «сутки». Он осознал: среди сторожей есть добрые и злые люди, и еще щенком научился распознавать их.
***
Склад, который ему предстояло охранять, находился за морщинистым каменным забором на самом краю большого города, и Тишина приходила сюда гораздо позднее, чем в кронах тополей стихали голоса птиц. Но и потом она часто нарушалась обиженными звонками последних усталых трамваев и звуками отдаленных шагов. Так продолжалось до той поры, когда гасли последние огоньки домов вдали, и Темнота окончательно вступала в свои владения.
В первый вечер он выглянул из будки, немного прогулялся по вытоптанной площадке на длину пятиметровой веревки, заметил, какая чудесная погода. По запаху он обнаружил чугунный котелок у забора и определил, что в нем когда-то была овсяная каша с тушеной свининой. Такой вкусной едой его угощал первый хозяин. К сожалению, посуда была пуста, и в первый раз он лег спать голодным, с надеждой на лучшее.
Первая весна Блэка была ранняя и дружная. Первое утро принесло ему его кличку и первую радость, а первый вечер – горькое разочарование. В час, когда небо допивало влагу из росистой травы у забора, ему принесли в кастрюле дымящейся кашки, но, увы, ни днем, ни вечером такая радость больше не повторилась.
– Что поделаешь, Блэк, – говорил ему вечером самый любимый из сторожей – усатый Федотыч, – скажи спасибо, что зачислили тебя на довольствие вместо Машки. Отравил ее какой-то гад! Некоторые начальники хотели даже важный пост без сторожевой собаки оставить. Слава Богу, директор не пошел на это и велел подыскать замену. Но положено тебе на пропитание совсем немного. Вот подрастешь, может, и норму увеличат. А пока вот, покушай косточку. Бабушка специально тебе принесла.
Федотыч так называл свою супругу, которая часто приносила мужу на службу покушать. Он вынимал из полиэтиленового пакета сахарную кость, Блэк осторожно брал ее зубами и тут же принимался грызть вкусный гостинец. Надо заметить, Блэк был неглупым псом и очень скоро стал понимать значение многих слов. Ну, а если не знал, догадывался по интонации говорящего.
Сахарная косточка имела свойство таять так же быстро, как сахар в чашке с горячим чаем, и Блэк опять оставался один на один с чувством ноющего голода. Может быть, поэтому ему часто не спалось по ночам. Он рос, легко усваивая всю нехитрую службу, а ночами вслушивался в Тишину, всматривался в Темноту, облаивал всех, кто близко приближался к складам, думая о своей собачьей судьбе.
Некоторые сторожа сидели ночью в помещении, кто-то даже спал там, но иным нравилось совершать обязательный ночной обход территории. В этом случае они выходили из караульного помещения, снимали с цепи Блэка и брали с собой. А пес смирно шел рядом и мечтал, чтобы такая мысль приходила в головы людей почаще. Знали бы они, как хорошо прогуляться под ночным небом, особенно, когда ночь звездная и тихая. А как хорошо летом, когда через забор проникают дурманящие запахи с полей, и кажется, даже луна захмелела от подобного волшебства и улыбается моргающим звездам.
Темнота в такие ночи была ласковой и нежной. Она скрывала далекие шаги возвращающихся со свидания пылких влюбленных и шуршание пронырливых мышей, рыщущих по заветным тропинкам. Блэк всматривался в Темноту и с каждой ночью видел в ней все больше и больше. Он научился распутывать хитрые переплетения звуков, когда Тишина еще не приходила, а глубокой ночью безошибочно классифицировал звуки, нарушившие покой, и лаял «попусту», как говорил Федотыч, все меньше и меньше. Тонкое обоняние позволяло Блэку дополнять картину и читать любую Темноту, как книгу.
***
За летом пришла осень, потом зима, весна… Когда природа очертила своим циркулем два огромных круга, Блэк превратился в большого лохматого пса с висячими ушами и карими внимательными глазами. Ему добавили собачье довольствие. К тому же он стал всеобщим любимцем всего склада. Теперь все работники склада тащили Блэку из дома говяжьи ребра и куриные косточки, остатки праздничной трапезы и прочие объедки. Пес не брезговал даже куском черствого хлеба, но, разумеется, в первую очередь налегал на мясное.
По ночам Блэк вспоминал свою семью, маму, братишек и сестренок. Если бы он умел говорить на языке людей, наверное, поинтересовался бы у Федотыча о судьбе своих родных. Хотя откуда старый сторож мог знать об этом? В минуты раздумий Блэк выходил из конуры, вслушивался и всматривался в Темноту, начинающуюся сразу за забором и не находил ответа на многочисленные вопросы, возникающие в его лобастой голове.
Однажды душным летним вечером Федотыч проводил последнюю машину и вышел по обыкновению на крылечко сторожки. Он вставил в щербатый рот сигаретку, и уже собирался было щелкнуть старенькой зажигалкой, как услышал тихий вой. Сторож подкрутил ус и двинулся в сторону будки Блэка.
Тот сидел неподвижно, но тихонько поскуливал. Увидев Федотыча, затих, но посмотрел внимательнее, чем обычно.
– Что случилось, Блэк? Почему грустишь? – спросил сторож.
Блэк вытянул морду вверх и издал тоскливый вой.
– Плохо тебе? – догадался Федотыч, – пойдем, погуляем за воротами!
Он отцепил кольцо ошейника, и массивная цепь с грохотом упала на пыльную землю.
Ночь еще не погрузила в крепкий сон дома, город в этот час состязался с Тишиной и Темнотой, хотя герои чьих-то сновидений взвились во тьму и во весь опор скакали по призрачным полям и лесам. Настоящие же поля, казалось, были пусты. На самом деле в них в Тишине и Темноте жили запахи, но люди не понимали этого.
Но Блэк понимал… Он остановился у края поля, напряженно принюхался и вдруг, бросив прощальный взгляд в сторону оторопевшего Федотыча, несколькими огромными прыжками скрылся в темноте. Ближайший лес сразу же стряхнул с верхушек сосен остатки криков удивленного сторожа: «Блэк-лэк-эк-эк», и замер, зашептав кронами деревьев колыбельную непонятно кому.
Но Блэк уже взял след и теперь уверенно бежал по нему в сторону города. Ночная мгла пролегла от моря до моря, далекие дома тасовали огни негаснущих квартир, как домино, и, казалось, звали к себе. На развилке пес на мгновение остановился, но затем принюхался, свернул на другую дорогу и помчался по ней, подгоняемый самым могучим инстинктом продолжения рода.
Из-за перелеска вынырнули гаражи. В стороне от главного въезда в кооператив Блэк увидел то, что ожидал увидеть. Его тоже заметили. От собачьей своры отделился тот, с кем Блэку предстояло сразиться насмерть, и никто из соперников не собирался сегодня отступать. Противник Блэка, серый кобель, был выше его и, вероятно, не раз побеждал в смертельных поединках за право обладания самкой. Три других кобеля поменьше немедленно прекратили тащиться в хвосте белой пушистой суки и остервенело залаяли.
Блэк понимал: если победа достанется сопернику, эти трое устремятся на него и вонзят свои зубы в его плоть с разных сторон. Но пока эти кобели нетерпеливо и нервно ожидали исхода схватки.
Первый же выпад серого Блэк легко отразил, отпрянув в сторону, но явно недооценил противника, который резко крутнувшись на месте, ухватил его за бок. Блэк почувствовал ожог от укуса, кровь хлынула их раны, воодушевив других кобелей, которые залаяли еще громче. Серый кобель свирепо зарычал и, полагая, что исход битвы предрешен, решил пойти напролом. Он ринулся вперед, сбил Блэка на землю, но тот, изловчившись, снизу вонзил зубы в глотку ненавистного врага.
Серый захрипел, попытался ослабить хватку, но Блэк сжимал зубы до тех пор, пока враг не обмяк и мертвым не сполз на землю. Тогда Блэк зарычал, сделал выпад в сторону ближайшего кобеля и обратил в бегство всех товарищей жениха с импровизированной собачьей свадьбы. Однако преследовать шакалов не входило в планы благородного рыцаря Блэка. Ведь у него были дела поважнее.
Белая пушистая сука стояла, как вкопанная. Потом она подошла к Блэку и, покорно взглянув в карие глаза победителя, начала лизать его рану. Блэку это было очень приятно. Он подумал, что испытывает самые сладкие минуты в своей жизни, смутно догадываясь, что впереди его ожидают и другие чудесные мгновения.
Белая собачья красавица, Тишина и Темнота, а может, Великий Зов Природы вместе зализали рану на боку пса, и кровь перестала из нее капать на теплую землю. Можно было спокойно обнюхать ту, ради которой Блэк пошел на смертельный бой. И надо сказать, Блэк не стал форсировать события и сразу давать волю своим чувствам. Он попытался объяснить: он не такой, как эти нетерпеливые мужланы, и при своих доблестных качествах смелого воина способен быть озорным метеоритом и в то же время бережным со своей дамой.
Темнота укрыла своим гигантским крылом, спрятала от всего мира то, что происходило у гаражей в следующие минуты…
***
На крылечке сторожки всю ночь просидел огорченный Федотыч, который курил сигарету за сигаретой, не обращая никакого внимания на предупреждения Минздрава.
– Как же так, – сокрушенно рубил он заскорузлой ладонью ночной воздух и глубоко затягиваясь, вздыхал, – ну как же так, а?
И вдруг, вглядевшись в ночную мглу, прошептал:
– Мать честная. Вернулся. Да не один!
Блэк несмело приблизился к Федотычу, потом оглянулся на свою подругу. Словно хотел узнать мнение старого друга об избраннице, которую приглашал к себе в гости.
Сторож растерянно пожал плечами и неожиданно открыл калитку проходной. Словно работникам склада, предъявившим необходимые документы:
– Черт с вами, проходите! Как утром объяснять начальству буду? Не знаю…
Но с лица стража исчезла тревога, появилась благостная улыбка. Он выплюнул сигарету и сказал:
– Почти семьдесят лет живу на свете, а такое в первый раз вижу…
Блэк уловил не только удивление в словах старика, но и радость. Конечно, будка пса тесновата. Но они будут честно нести службу и может быть, станут достойны расширения. Тем более, у них точно будет пополнение.
А что Федотыч? Он хотел прицепить Блэка на цепь, но почесал лысину, крутанул прокуренный ус и махнул рукой…
Тишина ушла, не прощаясь. За ней бесследно, как всегда, растворилась Темнота. Нагрянувший внезапно рассвет удивил огненным безумством красок, словно говоря: разрисовать небо легко, точно так же до счастья и до беды – рукой подать. Но Блэк и его очаровательная спутница не стали этим утром любоваться великолепной картиной. Они легли рядышком в конуре и мирно уснули.
А спустя два часа их собачья будка содрогнулась от громких голосов нескольких людей.
– Это что же получается? Как сторожевую собаку с цепи спускать и всяких сук приваживать, он первый, а как порядок наводить – в кусты, – орал начальник караула, – ты кашу заварил, тебе ее и расхлебывать.
Федотыч тихо и несвязно оправдывался, и его голос тонул в ругательствах главного сторожа:
– Ах, мы боимся. Стрелять разучились. Бери винтовку, тебе говорю!
– Не буду, – вдруг четко и ясно сказал Федотыч, – не хочу никого убивать.
– Барышня кисейная! Уволю к чертовой матери! – еще громче заорал начальник.
– Увольняй! – еще более отчетливо бросил Федотыч, – но собаку не трожь!
Слова его потонули в новых ругательствах. И Федотыч не сдержался. Вспомнил свое строительное прошлое и высказал все, что думает о своем начальнике на одном из понятном всем российским людям диалекте.
Голоса приблизились, и Блэк, почувствовав опасность, выскочил из конуры. Он увидел перекошенное от злобы лицо начальника караула и направленное в его сторону дуло винтовки. Следом за Блэком показалась его белая подружка. Начальник караула повернул оружие в ее сторону, и Блэк угрожающе зарычал...
Тишина уже была нарушена пробуждением огромного города. Поэтому только на ближайших полях и перелесках были слышны два выстрела, прозвучавших сразу же друг за другом. Если бы я был уверен, что у собаки есть душа, то мог бы сказать, что потревоженная стая ворон поднялась с тополей и сделала круг над полем не случайно, провожая в дальнюю дорогу души двух собак, поднимающихся вместе все выше и выше…

Пролог

Утром парус подняло судно, шмель взлетел – но летать не должен*. С голой женщиной спорить трудно, и с одетой, бывает, тоже. Я, наверное, буду кратким, разминая сомнений глину – раз давно не пишу в тетрадки, SMS-ку тебе закину.

SMS от меня

Напишу, как на этом свете звёзды могут угаснуть в с(с)оре. Расскажу, что любовь не ветер, и, пожалуй, любовь не море. В сердце ладит на дырку латку и поёт певчей птицей в нем же. Может быть она горько-сладкой, обжигая, пройтись по коже.

SMS в ответ

Рассуждать о любви не надо – если видишь в глазах черешни, ты убит и, не медля, падай, и в объятьях моих воскресни! Станет мостиком прутик тонкий, будет душам тепло в морозы. Так, отважно расправив бронхи, дышит майской мечтой берёза.

* Впрочем, утверждение спорное. Физик Джейн Ванг (Jane Wang) из Корнуэльского университета (США), в отличие от своих коллег, которые считают, что по законам аэродинамики шмели летать не могут, думает иначе. Есть мнение, шмель не может летать согласно уравнениям аэродинамики, использующимся при расчёте подъёмной силы самолётов. Механика полёта насекомых гораздо более сложная, необходимо учитывать гибкость крыльев и нестационарность пограничного слоя на них. Хотя на лит. сайте это не дискутируется.

Говорят, что раньше в дельте Нила
улыбались кошки очень мило,
вежливо раскланиваясь с теми,
кто в глазах у них увидел время.
Растворив его по капле в Ниле,
не отвечу точно, не они ли
на песчаной, вздыбленной кровати
в новых миражах – в 3D формате...
То ли кошки, то ли люди были…
по-другому жили и любили,
тайну гулко мерили шагами
и считались на земле богами…
Может, оттого тогда на Ниле
кошки ночью правду говорили…

«С просторной лоджии своей виллы я люблю наблюдать, как раскалённое за день, утомлённое светило медленно, но неотвратимо погружается на закате в море, такое ласковое и такое умиротворённое … » – Василий Касторкин перечитал написанное, вздохнул и, оторвавшись от монитора, посмотрел в окно. Взгляд его коснулся обширной помойки с мусорными контейнерами, разбитого и покорёженного остова старого горбатого «Запорожца», неизвестно когда и кем оставленного в их дворе, облезлой детской песочницы с одной вырванной доской и кучки подростков, покуривавших возле беседки с конической крышей из ржавой жести. Одинокая ворона, спикировавшая невесть откуда на помойку, ухватила куриную кость из под самого носа облезлого барбоса и полетела в сторону коллективных гаражей, поблёскивая на солнце заурядным и отнюдь не экзотическим опереньем. А само не менее уставшее, нежели в тёплых краях светило, садилось в дымное марево индустриального гиганта, в одном из отделов которого Касторкин и имел честь трудиться заштатным экономистом с унизительно низким окладом.
«И тогда особенно ясно понимаешь лучшего друга Горация, сподвижника Мецената, Вергилия» – продолжил Василий Касторкин, - «именно он, Вергилий Марон Публий, автор знаменитых «Пастушечьих песен» и «Буколиков», как-то на закате глядя в сторону моря, изрёк: «Выбирая богов, мы выбираем свою судьбу». И был прав. Но прав и я, когда решительно и бесповоротно избрал свою судьбу, непростую судьбу крупного финансиста и владельца огромного холдинга, не подозревая о том, какую непомерную ношу придётся взвалить на крепкие загорелые плечи»
Касторкин оторвался от клавиатуры компьютера, почесал обширную лысину с выступившими бисеринами крупного пота и, покосившись на свой весьма округлый животик и тощие ключицы, отвыкшие от физических нагрузок, снова горько вздохнул.
А в это же самое время на мониторе другого компьютера появилась такая запись:
«Василий, здравствуйте! Вы рассказывали про море. Очень поэтично. Я как будто побывала на Кипре. А с девяносто девятого этажа нашего отеля хорошо виден океан. После бесконечных кастингов, выматывающих хождений по подиуму и ни к чему не обязывающих ужинов со знаменитостями в дорогих ресторанах так приятно, стоя у распахнутого окна, просто наблюдать его величие и чувствовать потенциально грозную силу стихии. Которая дремлет сейчас, но может легко взорваться грозным штормом, переворачивая плывущие на горизонте яхты, как скорлупки…»
Зина Почесалова поправила бигуди и снова прочла только что набранный текст. Решительно снизила этажность своего номера отеля до тридцать третьего и, взглянув в окно, горестно вздохнула. Взгляд её коснулся обширной помойки с мусорными контейнерами, разбитого и покорёженного остова старого горбатого «Запорожца», неизвестно когда и кем оставленного в их дворе, облезлой детской песочницы с вырванной доской и кучки подростков, покуривавших возле беседки с конической крышей из ржавой жести. Одинокая ворона, спикировавшая невесть откуда на помойку, ухватила куриную кость из под самого носа облезлого барбоса и полетела в сторону коллективных гаражей, поблёскивая на солнце заурядным и отнюдь не экзотическим опереньем. А само не менее уставшее, нежели в тёплых краях светило, садилось в дымное марево индустриального гиганта, в одном из отделов которого Почесалова имела честь трудиться заштатным специалистом отдела снабжения с унизительно низким окладом.
«По пути из Нью-Йорка в Сингапур я часто останавливаюсь в этом тихом, совсем неприметном отеле гавайского порта Каилуа и после завершения спутниковой связи с офисом и отправки последних распоряжений спускаюсь в бассейн с морской водой. А затем заглядываю в свой любимый ресторанчик, где меня всегда любят и с большим нетерпением ждут. Шеф-повар готовит так полюбившегося мне омара под пикантным соусом с добавлением местных, диковинных специй …», - продолжал Василий. И вдруг почувствовал лёгкое волнение в желудке. Увлёкшись, он и забыл про ужин.
«Честно признаюсь, мне не очень нравятся калифорнийские вина», - продолжил стук по клавиатуре Касторкин, - «мой сомелье в это время года рекомендует обычно молодое белое итальянское вино "Ancherona" из сорта Шардоне либо нежнейшее "Pinot Grigio Ritratti La Vis". Они хорошо сочетаются с карпаччио из телятины. Представьте себе: почти прозрачные ломтики замороженной телятины, покрытые молодым пармезаном и зеленью, и они в коем случае не должны успеть растаять»
-Ни в коем случае! Василий в азарте даже вымолвил это вслух, оторвал от замызганной клавиатуры указательный палец, подняв его вверх, как обычно делал Вергилий Марон Публий в Сенате и пошёл на кухню, откуда доносился не менее аппетитный запах жареной картошки с луком. Это было его любимое холостяцкое блюдо. В углу тесной кухоньки стоял небольшой стол, покрытый изрезанной дерматиновой скатертью и колченогая табуретка, опустившись на которую и, не глядя тыкая вилкой в зажаренный до хруста картофель, Касторкин по привычке взглянул в окно. Пацаны теперь не только курили, но и потягивали пиво из больших полуторалитровых бутылей, хохоча над облезлым барбосом, загнавшим на дерево приблудную кошку. Барбос повизгивал и подпрыгивал, и вынужден был ввиду большого скопления народа достаточно высоко держать свою собачью марку. Хотя без свидетелей давно наплевал бы на тощую Мурку, зная по опыту, сколь отчаянны эти мелкие четвероногие, когда их припрёшь к стенке. Он прогулялся бы лучше к магазину, где местные алкаши могут угостить колбасной шкуркой, селёдочной головой или, на худой конец, куском хлеба.
Зина Почесалова сняла бигуди, придирчиво оглядела свою располневшую фигуру в зеркале, и, не понравившись себе, села за компьютер.
«Да, Василий, в своём письме из Лондона Вы справедливо отмечали, что профессия топ-модели — мечта многих девчонок, - отреагировала она на последнее сообщение Касторкина, - «шампанское перед показом и после, эксклюзивные платья «от-кутюр», бриллианты — пусть и напрокат, цветы, поклонники… Сегодня — Париж, завтра — Милан, послезавтра — Нью-Йорк, Филадельфия, Лос-Анжелес А на самом деле …
А на самом деле? Зина вспомнила свой отдел, вспомнила откровения настоящей модели в модном журнале, который удалось прочитать на одной базе и вдруг с ужасом обнаружила, что и тот и другой труд кое-чем похожи.
«А на самом деле это часто весьма занудный физический труд, - продолжила Зина, - обычный рабочий день — девять часов с перерывом на обед. Сверхурочные в порядке вещей, хотя и оплачиваются отдельно. Профессионалы в день каталожных съемок «отрабатывают» до тридцати различных комбинаций одежды, то есть тридцать готовых картинок, на каждую из которых уходит до ста кадров. Бывает, Василий, мы весь день позируем в таком неудобном положении, что затекают ноги или челюсти начинает сводить от постоянной улыбки»
Зинаида бросила взгляд на свои крепкие бёдра тридцатилетней женщины без видимых следов целлюлита, довольно привлекательную ещё грудь, и ей стало жаль жидконогих и безгрудых манекенщиц. Она вспомнила, как до получения диплома работала кладовщицей на том же заводе, и как у неё самой болели ноги. Это воспоминание отчего-то развеселило её. Она выглянуло в окно и увидела, что пацаны теперь не только курили, но и потягивали пиво из больших полуторалитровых бутылей, хохоча над облезлым барбосом, загнавшим на дерево приблудную кошку. Барбос повизгивал и подпрыгивал, и вынужден был ввиду большого скопления народа достаточно высоко держать свою собачью марку. Хотя без свидетелей давно наплевал бы на тощую Мурку, зная по опыту, сколь отчаянны эти мелкие четвероногие, когда их припрёшь к стенке.
«Прогулялся бы лучше к магазину, где местные алкаши могут угостить колбасной шкуркой, селёдочной головой или, на худой конец, куском хлеба», -подумала Зинаида. И увидев в куче тинейджеров своего одиннадцатилетнего сына-оболтуса, крикнула:
-Так вот ты где, паршивец, вместо библиотеки ошиваешься? Быстро домой, дрянь этакая!
-…домой, дрянь этакая, - услышал голос соседки сверху Василий, подумав: «Ну зачем же орать так громко? Да и что возьмёшь с заводской работницы? Ни шарму тебе, ни знания этикету. Вот то ли дело – тёзка её с довольно странным для манекенщицы именем. Какой тонкий вкус, как умеет разбираться она в сложностях этикета и чего стоят одни только её замечания об особенностях сервировки стола при дворе мальтийских принцев крови или тонкостях японской кухни. Или вот последнее письмо из Милана, после заключительного показа мод …»
Касторкин забегал по клавишам, быстро обнаружив искомое. А затем открыл справочную систему. Сегодня он должен узнать абсолютно всё про охоту на носорогов в Африке. Куда он, оказывается, уже успел слетать между совещанием в Брюсселе и симпозиумом в Дели. Его мысли унеслись на далёкий континент, он с изумлением разглядывал экзотические виды саванны, прикидывал расстояния и маршрут передвижения по Кении и Танзании, увлечённо скачивал информацию. Ведь Зинаида попросила рассказать поподробнее, несмотря на его уверения в сильной занятости.
Его слегка отвлёк шум в подъезде и со своей виллы в предместьях кипрского города Ларнака Касторкин снова попал в обычную однокомнатную квартиру, за дверью которой раздалась глухая возня, удары, а затем нецензурная брань.
«Серёга опять напился, жена домой не пускает», – догадался Вася, - она у него здоровая, а он совсем никакой».
Василий оторвался от компьютера, прислушался. Судя по звукам, Серёга со второй попытки все же зашёл домой, но слышался какой-то неясный ропот.
«Ну вот … и как было признаться этой модели Зинаиде, с какими алкашами-забулдыгами приходится жить по соседству. Ни за что и никогда не признаюсь. Всё равно, не приедет, если узнает, кто я есть», - пронеслось у него в голове, и он вернулся к описанию африканского сафари.
Зинаиду, кормившую макаронами по-флотски своего сына-оболтуса, в то же самое время тоже слегка отвлёк шум в подъезде и с кастинга в предместье Парижа она перенеслась в свою обычную двухкомнатную квартиру, за дверью которой раздалась глухая возня, удары, а затем нецензурная брань.
«Серёга опять напился, жена домой не пускает» – догадалась Зина, - она у него здоровая, а он совсем никакой».
Зина вышла в коридор, прислушалась. Судя по звукам, Серёга со второй попытки все же зашёл домой, но слышался какой-то неясный ропот.
«Ну вот … и как было признаться бизнесмену Василию, с какими алкашами-забулдыгами приходится жить по соседству. Ни за что и никогда не признаюсь. Всё равно, не приедет, если узнает, кто я есть», - пронеслось у неё в голове. Она прошла к компьютеру и вернулась к описанию ужина после кастинга.
В тот вечер они унеслись в невиданные дали и возвратились далеко за полночь, отправив друг другу длинные-предлинные письма с красивейшими иллюстрациями из сказки .
«Вы, Василий, пишете, что одиноки. Это странно, сам образ жизни преуспевающего бизнесмена подталкивает к созданию прочного тыла и уютного семейного гнёздышка», - сформулировала она важную мысль, но затем решительно вычеркнула, а вместо этого принялась рассказывать про свои обычные трудовые будни топ-модели. Про то, что «… подчинена жёсткому графику, про то, что опоздание модели на съемку — чрезвычайное происшествие. Ведь, кроме неё, задействованы фотограф, стилист, визажист и осветитель, и каждый с ассистентом. Студия порой съемная, и реквизит часто взят напрокат. А захочет фотограф на «уличных» съемках использовать нежный утренний свет — вся группа безропотно встает в четыре утра. Просят модель для «красивого кадра» зайти в воду, встать в крапиву, вскарабкаться на утес или пройтись босиком по горячему песку — приходится».
Она отправляла всё это по Интернету, а сама, прислушиваясь к храпу сына, доносящемуся из соседней комнаты, и перечитывая письма своего друга, размышляла о своей нелёгкой доле.
«Неужели у Вас до сих пор нет любовника?» – мысленно интересовался в это время Василий, сначала менял «любовника» на «друга», а затем вычёркивал вовсе. И глядя на тёмное небо, крепко задумывался, как же половчее написать про это и стоит ли вообще это делать.
Перед ними лежали не настоящие фотографии. У Василия на столе – Мисс Вселенная из Восточной Европы пятилетней давности, у Зинаиды – не очень известный, но весьма симпатичный американский актёр. Эти фотографии щедро раздавали улыбки всему свету, но улыбки эти тоже были не настоящие.
Но они не догадывались об этом уже третий год …
Точно так же не знали они о том, что пронизывающее пространство ниточки огней разума, опоясывающие землю и согревающие чьи-то души, замыкаются рядом.

Жадный жук-листоед на мгновение замер на листике тиса и пошевелил чувствительными усиками. Листоед знал: эта поляна на краю густого лесного массива редко посещалась людьми, и они обычно проходили по тропе-биссектрисе осторожно, крадучись. Но эти двое, судя по всему, направлялись именно сюда. Главным среди них был, конечно, высокий, русоволосый в камуфляжной форме, другой человек шел явно не по своей воле.
– Стой! Пришли! Узнаешь поляну? – спросил высокий.
Однако второй, идущий впереди низенький, коренастый бородач, одетый тоже в камуфляж, ничего не ответил.
– Ах да, – спохватился русоволосый, резко дернул ленту скотча с губ бородатого, отбросив брезгливо в сторону, – ну!
Бородач молчал. Он, может, и смахнул бы крупные капли пота, катившиеся по его лицу, как камни по стремнине бешеной реки, если бы не наручники, сковывающие его руки.
– Говори, собака! – повторил русоволосый богатырь, – по глазам вижу: поляну ты узнал!
Он быстрым движением схватил бородача за волосы и сильно ударил тяжелым армейским ботинком в подколенный сгиб. Бородач рухнул на колени, но не упал, удерживаемый сверху таким жестоким способом.
– А меня ты узнал? – высокий повернул голову бородатого за волосы к себе, – все говорят, я похож на своего отца, как две пули в рожке одного автомата друг на друга.
Бородатый отвел взгляд в сторону, затем взглянул на небо и что-то забормотал.
– Верно, – подтвердил русоволосый, – скоро ты, Джабраил, встретишься с аллахом. Очень скоро. Но сначала я тебе кино покажу.
Русоволосый сбросил с плеч рюкзак, извлек из него ноутбук. Открыв, установил на тот же рюкзак, пробежался длинными пальцами по клавиатуре. Послышалась кавказская песня. На мониторе двое бородачей волокли по поляне высокого военного, из-под формы которого виднелась тельняшка с синими полосками.
– Знал бы ты, как это кино в мою память врезалось, – продолжил русоволосый, – помню до каждого кустика это проклятое место. Закрою глаза, вижу, как привели вы сюда моего отца, и что потом сделали, помню до мелочей. Вот видишь – высокий вытащил из ножен длинный, сверкнувший в лучах солнца клинок, – даже нож такой же для тебя подобрал… десять лет ждал, десять лет…
– Застрэли мэня, – перебил речь русоволосого бородатый, отводя взгляд от монитора, на котором двое готовили третьего к казни. Один заставил пленника встать на колени. Другой – это был Джабраил – взяв длинный нож, зашел сзади и стал чуть сбоку.
– Застрэли… я прашу…
Высокий отрицательно покачал головой. Затем ребром ладони коротко и сильно рубанул бородача в область шеи:
– Смотреть! Вы для себя снимали, для тех, кто заплатил вам за смерть моего отца. Но ты не думал, что ко мне попадет это видео. А оно мне всю жизнь изменило. Так гляди сюда, собака! Или…
Удар был болезненный. Джабраил сморщился от боли, поднял взгляд.
На мониторе один из кавказцев быстро вытащил пистолет, выстрелил пленному в колено. Оператор снял, как лицо раненого исказилось от боли, и он повалился бы на бок, если бы Джабраил не подскочил, не ухватил его за волосы. А потом горец поднес к горлу пленника нож…

Высокий парень стукнул пальцем по компьютеру.
– Пауза.
Он подошел к бородачу, отомкнул ключом наручники, которые со звоном упали на землю. Быстро вытащил свой «ТТ», выстрелив в колено бородатому, и тот рухнул, бормоча ругательства. Штанина камуфляжных брюк окрасилась кровью.
– Извини, Джабраил, – высокий неожиданно рассмеялся, – немного не по сценарию, – вас было трое на одного, а мы тут с тобой вдвоем, мне приходится импровизировать. Тем более, тех двоих нет уже на этом свете. Но я не буду, как в плохом боевике, тебе всю свою жизнь до нашей встречи рассказывать. Как закончил спецшколу, как искал тебя по всему Северному Кавказу. Это неинтересно. Давай лучше досмотрим кино. Больше отступлений от сценария не предвидится.
Он подошел к ноутбуку. Вновь заиграла восточная музыка. Русоволосый повернул нож и залюбовался солнечным зайчиком, который отпрыгнул от стальной поверхности. Пнув носком тяжелого ботинка распростертого на земле бородача, бросил:
– Встань на колени и смотри, иначе я тебе вторую ногу прострелю. Ну!
Бородач застонал, но исполнил приказание. Солнечный зайчик прыгнул на дерево, с него на траву, с травы на монитор, на котором жестокосердный оператор смаковал и снимал с разных ракурсов стеклянные глаза головы, которая еще минуту назад была живой.
– Гляди в экран! Сир Публий говорил: страх смерти страшнее смерти, так смотри же, собака, – высокий взял бородача за волосы и направил его взгляд на монитор компьютера.
Живые глаза бородатого вдруг встретились с остекленевшими глазами на видео. Словно разряд тока высокого напряжения ударил по телу, и бородач захрипел, вдруг обмяк, повалился на бок. Русоволосый бросился к нему, ткнул пальцем под скулу, подождал несколько секунд. Метнул в сторону ненужный нож, лихо вонзив в соседнее дерево, вымолвил:
– Публий был прав…

… Жадный жук-листоед посмотрел на удаляющегося русоволосого человека и пошевелил усиками. Он приметил кустик с лакомыми молодыми побегами и решил сократить свой путь. Для этого надо было всего лишь проползти по лицу, которое застыло в маске предсмертного ужаса. Листоед не боялся – он хорошо понимал разницу между мертвым и живым, как и то, что валяющийся на опушке леса бородач не причинит больше никому никакого вреда…

Небо кровавым рассветом расколото.
Холодно. Холодно. Холодно. Холодно.

Поле. Деревня. Дома, как напуганы.
Жмутся друг к другу и курятся трубами.

Тоже Россия, совсем не столичная.
Сплошь деревянная, а не кирпичная.

Как говорят здесь: «Далёко от города».
Восемь старух, старичок. Ох, немолоды!

С каждым рассветом всё уже отдушина,
Крестятся в сторону церкви разрушенной.

А на погосте, за старой околицей,
Сотни любимых и близких покоятся.

Вьюга снежок подняла над могилами.
С нами Господь – вместе с крестною силою!

Ночь отступает мучительно медленно.
Ветрено. Ветрено. Ветрено. Ветрено.

Пейзаж. Но не для фотокамер.
Полынь. Крапива. Лебеда.
В канавах грязная вода.
Чихнув, усталый трактор замер.

Стоп-кран всем полевым делам,
В чумазом ватнике Вергилий*,
грозя перстом нечистой силе,
всем наливает по сто грамм.

Земля поддержит мужика,
его опора – это поле,
и в мастерской никто не спорит,
что жизнь мила, но коротка.

Стакан в ладони запотел.
Ещё сто граммов. Пол шестого.
Вергилий снова молвит слово,
мол, всё имеет свой предел.

«Что будет с нами, со страной?
Как жить?» – опять его спросили.
По главной улице России
потом пошли к себе домой.

Ночь многих валит наповал…
На небе звёздочки гадали:
в одной избе всю ночь не спали,
поди, Вергилий горевал?

* Так прозвали в деревне Василия после того, как этот тракторист в городе купил книгу Вергилия и всем цитировал.

I
От стихии, жестокой как плеть, в эпицентре осадков обильных небо стало в апреле стареть, а должно быть весёлым и сильным. Утром сел на машины народ. Стекла вставив, почти успокоясь, прежней жизнью трудяги живёт, несмотря ни на что, мегаполис. Дым пуская прокуренным ртом и фильтруя седыми усами, кочегарки уверены в том – доминирует стиль ваби-саби*. То ли тигр перед быстрым броском, то ли боров, жующий мякину. Я доподлинным черным мазком дополняю такую картину: неприметен, как яд в шаурме, порох есть, аммиак и нуклиды. Этот город – себе на уме – не случайно летают болиды.

II
В неподдельной неяркости сна не найду долгожданные вести, и в державу сырую весна не приходит в апреле, хоть тресни. Ветер песню японскую спел про любовь, тишину и потерю. Говори, что всему есть предел, может быть, в это снова поверю. Но по-русски холодная ночь мне банальные вещи твердила: одиночество – скромности дочь, а сестра одиночества – сила. Я не жду ни письма, ни звонка. Ночь прочтёт назидание снова, но к бамбуковой палке пока не креплю я заветное слово**. А мотивы предельно просты – словно барышня в синенькой блузе обронила на землю цветы на картине художника Хьюза***. Чувства оземь – как в прорубь котят. Не увидят – никто не осудит... Так погибшие листья летят и уходят замёрзшие люди.

1.04.2013 г.

* Ваби-саби (яп. «скромная простота») ¬– часть японского эстетического мировоззрения. «Ваби» ассоциируется со скромностью, одинокостью, неяркостью, однако внутренней силой. «Саби» — с архаичностью, неподдельностью, подлинностью.
** На ночь некоторые японцы, по древнему поверью, загадывают желания, пишут их на узких полосках бумаги и привязывают к стеблям бамбука.
*** Имею в виду «Апрельская любовь» – картину художника-прерафаэлита Артура Хьюза.

Он опять стоял у мусорного бака и, шаря в нём палкой с заострённым наконечником, смотрел не на мусор, а на догорающий закат в конце широкого городского проспекта, как будто думая о чём-то своём, очень важном.
Мне показалось: я уже видел его здесь, почти в самом центре чадящего, большого, хронически больного города.
- «Его большую, благородную, великолепную отчизну какой-то скучный шут погубил ради красного словца, и это он простить не мог»*, - вдруг негромко, чётко, но без театральной патетики произнёс этот старик в длинном драповом пальто. И, покосившись на полную луну, уже набравшую свежести от спустившегося с октябрьского неба морозца, добавил ещё тише:
– И я простить не могу. Впрочем, кому до этого дело?
Точное, слово в слово, цитирование Набокова и пронзительный взгляд голубых глаз заинтересовали меня. Остановившись, я рассмотрел незнакомца более детально.
Он, вероятно, был красив в молодости и нравился женщинам, если даже теперь морщинистая старость не принуждала отводить взгляд от аристократического лица, обаяние правильных черт которого ещё более усиливалось орлиными бровями и пышной седой шевелюрой.
- «Прости меня! – вдруг воскликнул старик, обратившись к помрачневшему небу, – милосердный, серый ангел, ответь же мне, помоги, скажи мне, что спасёт мою страну?»**
– Из артистов поди, сердешный, - послышался за спиной моей голос старушки, и сама она протянула старцу полбуханки свежего хлеба.
Старец низко поклонился бабуле, взял гостинец и неожиданно изрёк, глядя на меня в упор:
– «Я знаю, ты тоже тоскуешь... но твоя тоска, по сравнению с моею буйной, ветровой тоской, - лишь ровное дыхание спящего. И подумай только: никого из племени нашего на Руси не осталось. Одни туманом взвились, другие разбрелись по миру. Родные реки печальны...»***
Он вдруг умолк на полуслове, его глаза заблестели нахлынувшей влагой, а затем две слезинки, как бы соревнуясь, покатились по щёкам, застывая под порывами морозного ветра.
Но не ветер этот, а гораздо более свирепый, жестокий холодный поток вдруг охватил всё моё существо, бросил в дрожь, заставив более пристально вглядеться в лицо его и спросить важное:
– Кто ты?
– Кто я? Поймёшь ли? Я хотел объяснить ученикам своим, как прекрасна непостижимая моя страна. Не сумел. Не смог найти сильных слов, говорил о мелком и упустил большое, великое. Как оправдаться мне? Чем вину искупить? И жутко мне теперь от этого так, что не могу найти я покоя. Вот и хожу, думаю и думаю. И куда ни пойду, всюду гложет меня мысль острая как бритва, одна-единственная, что не исполнил я своего предназначения. А оттого ни здесь, ни там не будет мне покоя. Кто я? Я и сам теперь этого не знаю.
Глубокий вздох вырвался из груди его, как будто сама больная душа, вырываясь из оболочки, молила о помощи поблескивающие звёзды, равнодушно взирающую с неба Луну, а может, бесконечно могущественного Создателя.
Налетевший ветер бросил на старика кучу жёлтых листьев со старой липы, и один из них, как бы в награду, опустился на седую поникшую голову.
Мне хотелось сказать ему что-то доброе. Может быть, просто соврать, что всё будет хорошо. Он, скорее всего, молча кивнул бы на это, ни за что не поверив словам моим, уловив глубинами подсознания, что я тоже не жду никакого чуда.
Кольнула мысль: нет, хорошо ему никогда не будет, и сказать старику мне нечего.
Я лишь улыбнулся ему виновато. Он понял всё и, махнув рукой, побрёл по длинной аллее, подгоняемый дующим в спину северным ветром, который в этот час один во всем мире стал его союзником.

* В.В. Набоков, «Бритва»
** В.В. Набоков, «Слово»
*** В.В. Набоков, «Нежить»

В пустыне плавятся миры, а во дворце кусочек рая.
Сюда с утра несут дары. Я так устала, выбирая…

Такие правила игры…

Могу грустить и веселиться, порой на слуг своих ворчу.
Я - горделивая царица и вправе делать, что хочу.

Такие набожные лица…

Пустыня обожжёт уста и ляжет городу на плечи,
но легендарный Хи-Ку-Птах в папирусах увековечат.

Такая будет красота…

Когда плотину возвели, мы Нил заставили смириться.
Объединяя две земли, наш город новой стал столицей.

Такие времена пришли…

На смерть опять идут герои, наш фараон сидит в тоске,
А я кошачьей лапой рою под пальмой ямочки в песке.

Вас этот вариант устроит?

Примечание

Мемфис – столица Древнего Египта в эпоху Древнего царства.

Сверхзадача короля:
наплевав на папарацци,
сбросив кожу – удивлять,
поменяв лицо – смеяться.

Вместе с болью танцевать
на высоком пьедестале,
зная, смерть всегда права,
долго ждать она не станет.

Люди, словно мотыльки –
рядом с лампой в ритме танца.
Скалят недруги клыки?
Надо шире улыбаться!

На футбольные поля
выйти, радоваться эху!
Сверхзадача короля:
резать тело на потеху.

Вечность презирает лоск,
водит дружбу с палачами.
– Страшно? – задаёт вопрос.
– Больно! – Jackson отвечает.

Послесловие

Не являюсь ни фанатом, ни поклонником творчества Майкла Джексона, но это была величайшая фигура в мире поп-музыки. Он умер в возрасте 50 лет 25 июня 2009 года, и мало кто станет отрицать, что мир лишился, пожалуй, самого загадочного представителя современного шоу-бизнеса. Его яркие песни и клипы неизменно занимали верхушки музыкальных чартов, заставляя зрителей улыбаться и плакать. Личная жизнь эпатажного короля поп-сцены, которую он старательно скрывал от чужих глаз и ушей, неизменно обрастала множеством тайн и слухов. По одной из версий, певец страдал дикими болями и скончался от передозировки обезболивающего препарата. По другому предположению, его смерть была насильственной.

Огромные глаза словно опускались в море, как солнце на закате, но отчего-то на мгновение зависли над лазурной водой. Море, которое обычно мирно плескалось примерно в двухстах метрах от дома Васи Мявкина, пододвинулось ближе, как во время прилива. И все это для того, чтобы дать возможность лучше разглядеть эти выразительные очи.
«Вот удивительно», – размышлял Вася, – «двадцать пять лет живу на полосатом свете, три года ее знаю, а чего в глазах Лизки Царапкиной больше: синей тоски или оранжевой дерзости, никак не могу понять. Непостижимо это».
Мявкин вздрогнул. Ему показалось, вот сейчас волны встанут на дыбы, взметнутся, подобно цунами, хлынут на второй этаж, ворвутся в квартиру. Вдребезги разобьют хрустальную вазу, стоящую на полке, но сначала пенно разметают компактные диски, лежащие на письменном столе.
Он решительно тронул рельефную кнопку электронно-оптического зума и отодвинул от себя лазурное море. В колючей задумчивости рухнул в кресло, отбросив подальше пульт управления новой супер-шторой. Нет, пожалуй, солнечной задиристости в глазах Лизки больше, чем спокойной прохлады. И как здорово воплотил на оптической шторе его ветреные пожелания гений художника.
А ведь поначалу не верил Мявкин, что из десятка фотографий, сделанных украдкой мобильным телефоном, можно так точно выхватить значительную часть души женщины. Более того, – нечто потаенное, волнующее, находящееся в бесконечной глубине зрачка. Не зря этому превосходному художнику и чудо-фирме все свои сбережения Вася выложил.
Деньги он еще заработает нелегким трудом программера. Зато теперь вот она, Лиза Царапкина, в его единственной комнате. Смотрит на него всевидящими, но не масонскими, разумеется, очами. Она заменит жар солнца, озорство ветра, йод моря, станет частью его жизни.
Василий Мявкин третий год любил Елизавету Царапкину. Да еще как любил! Больше, чем южное море. Размашисто и больно, тревожно и безответно, сладко и горько одновременно. Вечерами он наливал свою любовь в бездонную чашу переживаний, включал любимую британскую группу «Arena» и распевая «Help me! Help me! Help me!», кружил с воображаемым сосудом по комнате, словно это с ним, а не со счастливым соперником Лаврентием Мурлыкиным танцевала Лизка. Он воображал, как она с доверчивостью котенка прижималась к широкой груди Василия, и будто находились они не в обновленной васиной квартире, а на душной дискотеке в клубе.
Вася не умел рисовать, но бесчисленное множество раз изображал Лизку в своем сознании. Вот она выходит из соседнего отдела. В строгом деловом костюме английского сукна. Вот они на корпоративной вечеринке за городом. Царапкина в голубом купальнике, под цвет глаз, сводящих с ума.
А рядом этот франт Мурлыкин. Страсть, как не любил его Мявкин! И за что только приглянулся он Лизке? Не за петушиные же рубахи и не за скромный оклад пиар-менеджера. Впрочем, умел Лаврентий Мурлыкин цветисто говорить, вовремя производил пряжу сладких вымыслов о продукции компании, оболванивая и одурачивая покупателей, что, в сущности, было одним и тем же. Он пользовался покровительством хищного шефа Ерофея Палыча, который в сознании Мявкина был похож на огромную, крайне опасную для здоровья медузу.
Сердечным другом Васи был не сладкоголосый Лаврентий Мурлыкин, а харизматичный вокалист и отличный фронтмен Роб Соуден из группы «Arena». Сейчас он давал многочисленные советы то из правой, то из левой акустической колонки. Мявкин доверял ему гораздо больше, чем своей тете, агрессивно сватающей племяннику добродетельную соседку-рукодельницу Танечку Пушистову, похожую на румяный батон. Хорошо хоть старшие Мявкины, папа и мама, сохраняли выжидательный нейтралитет.
«Нет, только не это. Ну не люблю я Пушистову!», – поделился с Робом Мявкин, и вокалист в принципе согласился. А Вася решил взглянуть на свою электронную почту. Обычно ему хватало халявы на работе. Но сегодня, не решаясь выразить свои чувства в устной форме, послал Мявкин письмо Лизке на e-mail. Признался, наконец, в любви, ожидая хоть какого-нибудь знака внимания…
От Царапкиной ответа не было. Зато пришло письмо от адресата с незнакомой фамилией аж с самого Соединенного Королевства. Мявкин неплохо знал английский – профессия обязывала.
– Ты не поверишь, – вслух поделился он с Соуденом, – они сообщают, мой электронный адрес участвовал в какой-то лотерее, и я выиграл миллион фунтов стерлингов.
Роб напрямую на эти слова не отреагировал, но как будто бы запел веселее, все быстрее перепрыгивая из колонки в колонку. Может быть, от этого, а может, от разбушевавшихся фантазий Мявкину стало благостно. Он выяснил курс обмена фунтов стерлингов на рубли и стал прикидывать, на что израсходует неожиданно вынырнувшее из омута случайностей невиданное доселе богатство.
Можно было купить квартиру попросторнее, крутой джип, совершить несколько кругосветных путешествий, а на сдачу звездно одеться. Вот тогда-то красавица Царапкина точно обратит внимание…
Хотя кто ее знает…

***
На работе с утра было тихо, как на деревенском погосте, а к обеду, когда Мявкин, переполняемый закипающей в душе радостью, предполагал поделиться со всеми волшебными новостями, именно там, куда он в первую очередь собирался, – в соседнем отделе – случился не просто переполох – пронесся настоящий торнадо.
– Давай по порядку, говори, что произошло? – добивался Мявкин развернутых объяснений у Лизы Царапкиной.
Но девушка горестно плакала, прижимая трогательный синий платочек к красивым глазам, и ничего не отвечала.
– Контейнер с малиновым джемом не туда отправила! – пояснила сидящая за соседним столом Евдокия Лапкина, – вместо Мышкино в Мишкино, – а Ерофей Палыч накричал на нее и сказал, что все транспортные расходы за счет виновной. Там немало выходит, ее месячного оклада не хватит. А у нее кредиты, страховки…
– Не плачь, Лиза. Можно связаться в железной дорогой и сообщить нужный адрес, – предлагал выход Василий.
– Времени много прошло, – назидательно подняла вверх палец Лапкина и углубилась в отчеты, а Мявкин, присев на стул, стал утешать Лизу.
У него это плохо получилось, и в это время в кабинет заглянул Мурлыкин, находящийся в прекрасном расположении духа.
– Кто скончался? – поинтересовался Лаврентий. И выяснив причину, сухо бросил:
– Надо было проверять прежде, чем отправлять.
Лиза Царапкина всхлипывала. Потом заплакала еще шибче.
– Иди отсюда, – вдруг замахнулась толстым томом на Мурлыкина Лапкина.
– Евдокия Михайловна! Да что вы? – спокойно отреагировал Лаврентий, – не кипятитесь, не тратьте нервы. Больше трети в месяц не вычтут.
Царапкина не поднимала глаз.
– Лиза! Я тебе дам денег. Да вот, кстати, хотел рассказать, выиграл я, – сбивчиво проговорил Мявкин.
Он поведал всю историю. Лиза подняла на него красивые глаза, а Мурлыкин процедил насмешливо сквозь зубы:
– Да лохотрон это, а ты поверил. Там еще телефон указан. Так?
– Ну да, – подтвердил Мявкин.
– Да мне таких писулек штук пять за год пришло. На две я даже по электронной почте ответил, только не больно разбогател, – рассмеялся Мурлыкин.
– И мне, – подтвердила Лиза, – да, обман это, Вася.
Глаза ее уже не были столь печальны и засветились мягким светом, который так волновал Василия.
– Значит, я не могу помочь тебе, – вырвалось у Васи, – вот… только получка была, но, так получилось, издержал я ее, всю...
Он осекся. «Зачем я это говорю», – пронеслась мысль, а Мурлыкин покровительственно похлопал Васю по плечу:
– Наслышаны, наслышаны, на что огромные деньги потрачены. Там не одна – пять мявкинских получек, Тимофей рассказал. Плазменный экран-штора – во все окно! Живое море и над ним – два огромных лизкиных глаза! Впечатляет!
«Тимофей Хвостов из отдела маркетинга? Каков подлец! А обещал никому ни слова!» – заколола Васю гвоздем досада на хорошего приятеля, который оказался болтуном.
Лиза поднялась из-за стола. Подошла к Мявкину:
– Это правда? Покажешь? После работы?
Мявкин замялся. Потом кивнул. А Мурлыкин обиженно сказал:
– Елизавета, как же так! Мы сегодня в музей современного искусства на новую выставку собирались?
Но красавица Царапкина не слушала Лаврентия. Она повернулась к Василию и при всех поцеловала прямо в губы. Этот поцелуй заставил вскрикнуть Лапкину, но не ангела, который аккуратно приземлился на это самое здание и уже присел на широкий карниз, как будто специально предназначенный для таких небесных странников. Это был самый быстрый и самый умный сотрудник небесной канцелярии. Уютно устроившись, он достал из складок одежды сотовый телефон и ноутбук, подсоединил наушники. Одним словом, не теряя ни минуты, включился в работу.
Но на этом интересные дела не закончились. После обеда позвонили из Мишкино, заказав такой же контейнер с малиновым джемом, и очень удивлялись западноевропейской расторопности менеджеров и рекордным срокам доставки. В Мышкино груз также дошел благополучно, деньги за обе отгрузки поступили, и Ерофей Палыч отозвал свой приказ, пожурив устно Елизавету Царапкину на совещании.
Но самое главное событие – через месяц Царапкина стала Мявкиной.

Случай с африканским людоедом

Был людоед голодным спозаранку -
Поймал он шведку-вегетарианку,
Костёр сложил,
Но полюбил...
Теперь людей не ест, а только манку.

Лимерик про цыгана и попугая

Цыган-меломан из Саратова
Купил попугая лохматого.
Хотел, чтобы пел,
А тот матом хрипел –
Будил всех домашних в полпятого!

Происшествие под Псковом

У Сидора на хуторе под Псковом
Заговорила рыжая корова.
Сказал: «Привет»,
Она в ответ
Пробормотала вежливо: «ЗдорОво!»

Пришелец

Зелёный космонавт с Кассиопеи
В тарелке приземлился у репея,
А там в грозу
Узрел козу.
Умчался прочь, от ужаса немея.

«Корабли постоят и ложатся на курс … »,
(Владимир Высоцкий)

Солнца луч глух и нем, но окрасил росу,
как когда-то старинные фрески.
Я соборов красу через жизнь пронесу,
через горы, моря, перелески.

Опускаются руки, исчезли слова –
так бывает, и некуда деться …
Только будет сто раз голова не права,
правда будет, как прежде, у сердца.

«Корабли постоят и ложатся на курс»,
станет грустно и жалко кого-то.
Так Высоцкий нам пел. Я Венеции пульс
до сих пор ощущаю на фото.

Красоту не собрать по мельчайшим частям,
и душе фотографии мало,
но морозной порой я её по ночам
отпускаю летать вдоль каналов.

Он погладил ладошкой, шепнув: «До чего же ты дура»
в глубине чердака, где они оказались вдвоём.
Огляделся вокруг. Озабоченно, быстро и хмуро
посмотрел на часы, на разбитый оконный проём.

А ладошкой – согрел! На какое-то фото в конверте
снова мельком взглянул, покосившись на тени в окне.
В тишине паучок после секса готовился к смерти,
воробьиха дремала на яйцах с мечтой о весне.

Не ладошка – огонь. И она от него потеплела,
от людского тепла разогрелась, как печка, в момент
и готова была в этот миг сделать всё, что умела.
Он подумал, взглянул на часы, обнажил инструмент.

А затем одарил потеплевшим, приветливым взором,
будто именно с ней он делил чердаки сотни раз.
«Точно дура», – сказал, зарядил, передёрнул затвором

и нажал на курок,

а она полетела, смеясь.

В портах так бывает: от бриза пьянея,
дом сходит тихонько с ума.
Желая добраться скорей до Гвинеи,
он движется к морю впотьмах.
Чердачные голуби в панике! Мыши
со страху бегут и пищат.
Качая антенной, как мачтой, на крыше,
дом выйдет затем на причал.
Пусть это опять не покажется странным –
на пристани нет ни души,
у нас так бывает: пропала охрана –
лишь ветер бумагой шуршит.
Жильцы тоже дрыхнут, не ведая горя, –
умаялся бедный народ.
Дом спустится в тёплое, лунное море
и фыркнув, как морж, поплывёт
к вулканам, тайфунам, горам, водопадам,
в лагуны далёких морей.
Дом станет корветом, а может, фрегатом…

...решил пятилетний Андрей.

Если радугу нот я увидеть могу,
значит, песня рассвета не спета.
Яхты спят у причалов на том берегу,
а костёр догорает на этом.

Искры тают в воде, как волшебные сны.
Снова это покажется странным:
тишина гладит крону могучей сосны,
умываясь прохладным туманом.

Память – берег сильнейших магнитных полей,
а лагуна мечты по соседству,
оттого Тургояк с каждым годом милей,
но загадочно озеро детства.

Заискрилась сильнее на пляже слюда,
На крыло встали вольные птицы.
Есть у времени тоже живая вода,
в ней хочу я душой исцелиться.

Июль 2013 г.

Где-то по дороге в Шереметьево,
у куста с отметиной пожарища,
два бомжа варили суп из третьего –
очень худосочного товарища.

Сели на кирпичики под горкою,
задымили дружно папиросами:
«Наливай теперь палёнку горькую,
потную, чумную, остроносую!»

Выпили за друга – не обидели,
вспоминая только про хорошее.
Лайнеры глазастые не видели,
что в котел походный было крошено.

Пенку снял один, как шаль с красавицы,
и сказал, как будто бы с обидою:
«Он в раю под пальмами не мается,
ест халву, а я ему завидую».

............." … Отшельник лестницы печальной,
.............монах помойного ведра,
.............Он мир любви первоначальной
.............напрасно ищет до утра"
...............(Н. Заболоцкий)

Как только стихнут голоса
во всех пределах суеты,
– Пора взглянуть на чудеса! –
посмотрят на часы коты.

Дом на волнах поплыл любви,
как будто по теченью плот.
– У темноты глаза твои ... –
сказал подруге чёрный кот, –

у тишины твоя печаль,
я с ней давно уже знаком.
Потом, как будто невзначай,
пригладил шёрстку языком.

- Ночь - неоткрытая страна,
и не понять её уму,
она сегодня так нежна,
как ты, - звучал ответ ему.

Пусть в небе неизвестный знак,
и, словно виселица, куст,
но кораблём летит чердак
по океану жарких чувств.

-Тебя одену лаской я ... -
она сказала в тишине,
котята: дочки, сыновья
уже шевелятся во мне.

Увы, кошачий, слабый стон
прервал спокойный ритм стиха,
Кот вздрогнул ... это был лишь сон,
а может, спрыгнула блоха...

То ли поле, то ли лес,
то ли Калахари,
то ли ангел, то ли бес,
то ли юный парень.

Строг, как старый санитар
городской больницы.
От него в Кот-Д’Ивуар
скрылся я, как птица,

так и в Африке настиг
призрак тёмных спален.
Он хитёр и многолик,
весел и нахален.

В ресторане, на пиру
мне испортил вечер.
Где живет, не разберу –
так внезапны встречи.

Схоронился возле пня
на лесной дороге,
да как рявкнет на меня:
«Заплати налоги!»

«По росе туман
Ходит босиком...»
(Лариса Пектораль)

Погулял туман,
но с росой исчез.
Показалось нам,
что умылся лес.

Ветерок подул,
как у моря бриз.
На опушке жду
не один сюрприз.

Так и есть: в траве
крепкий, белый гриб,
сыроежки две
и волнушки три.

Как живой музей,
много тайн храня,
встретил лес друзей
и опять меня,

тишину тая –
не слышны шаги...
Здесь душа моя
сочиняет гимн...

Говоря о том,
что права молва,
и в краю родном
красота жива.


29.08.2013 г.

Тихо липы напевали
шаловливым ветеркам
то мелодии Вивальди,
то баллады Шевчука.
Самолёт царапнул лихо
свод небесный голубой.
Парень шёл аллеей тихой,
память спорила с судьбой,
встречи вороша несмело,
словно ветер колоски.
Грусть свинцовый плащ надела
и давила на виски.
Гордость в сердце заложила
пять минут назад пластит…

...Но она вдруг позвонила,
в трубку выдохнув: «Прости».

.................................«Он создан вовремя. Каким?
.................................Почти таким, как все.
.................................Но бродит кромкою тоски
.................................и сочиняет маяки –
.................................рисунки на песке».
.......................................(Илья Цейтлин)

Он создан временем, как и мы;
брал пиво, так же, как я, в ларьке
и в ожидании злой зимы
хотел стихом досадить тоске...
Ботвой увядшей несло с полей,
а ночью в небе висел банан.
Спокойный голос шептал: «Налей».
Он соглашался и пил до дна...
Ночь расстилала волшебный шёлк,
ему мерещились миражи.
Казалось – поезд его ушёл,
он ждал другого. И этим жил.

22.08.2013 г.

Создано в качестве экспромта-рецензии на стихотворение
Ильи Цейтлина «Наперекор».
http://www.stihi.ru/2013/08/21/1923

- жуткий рассказ -

Невысокий холм круто обрывался в лагуну моря и напоминал такого же крымского медведя, склонившегося к воде. Однако море было северным, и зверь не дополз до полосы легкого прибоя, а распластался у песчаной косы. Ширина её в этом месте была максимальной, и не случайно именно здесь были свалены трубы большого диаметра. Море еще не замерзло, несмотря на снежный покров, и мы, сбросив лыжи, спустились по пологой стороне холма к лагуне.
– Однако рыбачить тут будем, – улыбчивый представитель народов Крайнего Севера кивнул на одну трубу, конец которой заходил в воду, – палтус, голец, муксун, чир, хариус, таймень тут есть. Геолога не все съел.
Затянув пояс на кухлянке, абориген стал разматывать лесу, согревая себя горловым пением, а я начал настраивать снасть. Вскоре мы забросили в море наживки и блесны, устроившись на тех трубах, которые заходили в воду. Море в этот день было на удивление спокойным, но клёва не было.
Вдруг мой проводник бросил снасть, мгновенно спрыгнул с трубы на песок и потянулся к лыжам:
– Умка! – узкие глаза аборигена расширились от ужаса.
На чукотском языке это слово означает: «белый медведь». В полукилометре я увидел огромного зверя, вразвалочку бегущего к нам по песчаной косе. До этого полярных хищников я видел только на предвыборных плакатах партии «Единая Россия» и подумал: не зря чиновники всех рангов так боятся гнева этого зверя за провалы на выборах – в прожорливости, решимости и кровожадности его в сочетании с чудовищной силой и быстротой реакции сомневаться не приходилось.
– Думаешь, на лыжах ты побежишь быстрее медведя? – задал я вопрос, всю глупость которого осознал после прозвучавшего ответа:
– Мне не надо бежать быстрее медведя. Мне надо бежать быстрее тебя!
С этими словами представитель народов Крайнего Севера скрылся из виду, а я остался один на один с приближавшейся зверюгой. Припомнив, что эти хищники прекрасно плавают, а в море была к тому же ледяная вода, отчетливо осознал: пришел конец!
Но в тот момент, когда до зверя оставалась какая-нибудь сотня метров, пришло неожиданное решение. И едва я успел протиснуться в трубу, находящуюся дальше всех остальных от воды, и проползти внутрь ее на пять метров, как почувствовал утробный рык, царапание стальных когтей и зловонное дыхание. Я не видел зверя, так как был не в состоянии развернуться, но по его раздраженному рёву и стуку когтями по трубе мог помянуть добрым словом нефтяников и газовиков. Кто они, было неважно, но за разгрузку здесь продукции такого замечательного диаметра, что медведь не мог проникнуть в трубу, их следовало горячо поблагодарить.
Дышать было тяжело! Я лежал, вытянув руки, ощущая животом мерзкий ил, но самое главное – я был жив! А медведь не уходил, бормотал проклятия и находился где-то поблизости. Он рычал и матерился на медвежьем языке – ведь одна добыча ускользнула от него на лыжах в тундру, а вторая – в нефтегазовую трубу, в которой было неудобно, темно, жутко, мерзко и плохо дышалось. Однако я был пока человеком, способным чувствовать и думать, а не мясом.
Выползти и сразиться с чудовищем? Это невозможно. Они и раньше были сильны, свирепы, кровожадны, а занесение в Красную Книгу позволило им еще больше обнаглеть и почувствовать себя настоящими хозяевами огромного пространства…
………………………………………………………………………………………….
«Как хорошо – все это мне только приснилось, – подумал я утром, смывая под горячей струей душа остатки холодного пота, – и что удивительно: будучи спящим, я способен принимать правильные решения».
– Что ты хочешь? Мы и живем, как в кошмарном сне, – отреагировал на мысли, озвученные в курилке, мой сослуживец, – а в твоем сновидении смысл есть – к бабке ходить не надо. И то, что медведь загнал нас в трубу, где невыносимо душно и тесно, и то, что назад вылезти нельзя, пока медведь рядом. Что остается? Может, голодный медведь уйдет или выберет другую добычу, а может, будет торчать возле тебя лет десять… или двенадцать…
– Я столько в трубе не вынесу…. – вздохнул я.
– Мы тоже…

Ничего не поделаешь, звёзды встали так, что Герасим сызмальства от прочих людей отличался по двум сильным позициям. Он не боялся смерти и не боялся проболтаться. Герасим вообще не тратил время на разговоры, зная в точности, как ему ответят. Знал и то, что скажут другим. К примеру, как отреагирует толстозадая девка Палашка на совершенно недвусмысленное пощипывание её неземных рельефов озорным конюхом Степаном. Или какую витиеватую речь двинет диакон Константин на Благовещенье в церкви. Речь любого человеческого сословия была предсказуема как закат или полнолуние, чего нельзя было сказать об их поведении.
Отличаясь необычайным умом и сообразительностью, Герасим в год от рождения научился говорить, в два писать и читать, в три годика понимать язык зверей и птиц.
Но приходилось тщательно скрывать такой неземной дар от окружающих, прикинувшись глухонемым и придурковатым от рождения. А зачем было горячиться? В еде-питье его по уму-разуму не ограничивали, однако на жизненном пути маячила церковно-приходская школа, где за недостаточное прилежание и просто для профилактики можно было схлопотать по ушам линейкой. К чему было ходить туда, где скука давно сплела свою паутину? Для кого корячиться и напрягаться в душном казённом помещении, когда и так давно известна русская грамматика и арифметика, а книги по Закону Божьему он давно перечёл украдкой в избе, определив их скушными, противоречивыми и оттого неинтересными.
Папенька с маменькой весь световой день весной, летом и осенью пропадали в поле, холодной и тёмной зимой пили горькую, и Герасим прикинул: такова будет со временем и его участь. Послушав, о чём щебечут птицы, присмотревшись к хитроумному поведению толстого кота Потапыча, отродясь не ловившего мышей, но часами валяющегося на печке, он сопоставил его участь с собачьей жизнью грязного дворового Тузика и не без колебаний принял, наконец, мудрое и дальновидное решение.
В то время ему стукнуло пятнадцать лет. Он был красиво сложен, хорошо развит физически. И что немаловажно, только что успешно закосил под круглого дурака, когда папенька пытаясь определить его в подпаски, дабы поиметь хоть какую-нибудь пользу от младшего сына, недурно развитого физически, протестировал своё чадо у местного пастуха.
Папенька опустошённо курил на завалинке третью самокрутку, седобородый пастух ещё жевал в глубокой задумчивости кончик кнута, размышляя о метаморфозах человеческого сознания, а Герасим уже уплетал ватрушки с творогом, которые так хорошо умела печь в русской печи его маменька. Она подкладывала милому дурачку ещё более горяченьких, подливала чаёк с мёдом, гладила по кудлатой русой голове, жалела, не в силах понять своим крестьянским умом самого важного: этот день стал великой вехой на жизненном пути юного Герасима.
Наблюдая, как старшие брат с сестрой готовят нехитрые уроки и с трудом пережёвывают элементарщину, Герасим с трудом скрывал как раздражение от их непроходимой тупости, так и свои феноменальные способности. Он мычал, пытаясь подавить смех, изображал идиотскую ухмылку, блаженно закатывал глаза. И всё только затем, чтобы сбить домочадцев с толку.
Но взгляд на лоснящегося, льняного кота возвращал его в спокойное, раздумчивое состояние. Усатый Потапыч, мурлыкая на печке, размышлял о вечных материях, а Герасим выходил во двор, вспоминал прочитанные втайне книги, горестно вздыхая о том, что ему не с кем поделиться накопившимися размышлениями. Он уже всерьёз подумывал о том, чтобы идти на люди сдаваться, имитируя чудесное исцеление из дебильных в аккурат на следующую Пасху, кабы не судьбоносная встреча с волшебной Муму.
Нацепив блаженную улыбку, Герасим совершал свой обычный неторопливый моцион по берегу широкой реки, как вдруг услышал истошный женский крик:
«Help me, help …»*
Крик на неведомом языке горчично поперхнулся, и юноша поспешил туда, откуда слышались какие-то всплески. В заводи среди кувшинок он не обнаружил никаких женщин-чужестранок, однако заметил маленькую собачонку.
Собачка намеревалась, очевидно, худо-бедно достичь суши, но в этом месте кувшинки и прочая растительность заводи переплелась столь тесно, что выбраться из плена ей никак не удавалось. Она яростно боролась, но силы покидали её.
«А хозяйка её, стало быть, ушла на дно раков кормить» – пронеслось в голове у Герасима. Дурацкая улыбка слетела с лица его, а рука непроизвольно стащила с головы помятый картуз.
- Help .. - Герасим явственно увидел: этот судорожный всхлип теперь донёсся непосредственно из розового рта собачки, от удивления сам разинул рот, как для причастия в церкви. А собачка собралась с силами, посмотрела с отчаянием угодившего в капкан и не чаявшего выбраться матёрого волка. И добавила весьма выразительно:
- Какой дурень! И – никого! Похоже, мне пора умирать!
Сказано это было на языке зверей, известным своим лаконизмом. Поражённый Герасим даже не стал сбрасывать залатанные порты и холщовую рубаху. Сиганул, в чём был, в ледяную воду, подхватил собачку под розовое гладкое брюшко, благо было в том месте воды по грудь. Увязая в иле, выбрался на склизкий берег, поставил четвероногую скотинку на ровное место, отдышался.
А собака, по глубоко укоренившейся привычке всех псовых, отряхнулась на мокрого Герасима, отчего тот зябко поёжился. А потом приосанилась и чётко произнесла:
-Thanks! Glad to meet you!**
И убедившись, что её слова не были адекватно поняты, добавила:
- Как это будет сказать по-русски? Спасиба!
- Да пожалуйста! Первый раз вижу говорящую по-человечьи собаку! – от удивления нарушил обет молчания Герасим, но … разрешите поинтересоваться: то, что я – дурень, издали заметно?
- Sure***, - честно призналась собачка, - канешна, но я плохо говорить по-русски. Вы понимать язык зверей и птиц?
- Понимаю, что же тут удивительного, вот сейчас на него перейду, - Герасим без труда продублировал только что сказанное, и собачка, в свою очередь, удивилась на том же наречии:
- А я первый раз вижу человека, понимающего наш язык, хотя сама, кроме него, говорю по-английски, по-французски, знаю латынь и греческий, немного понимаю по-русски.
- Вот те на, - выдохнул Герасим, - ну что же, давайте знакомиться, кличка у вас есть?
- Разумеется. Моя хозяйка, супруга английского посла, дала мне красивую кличку, точнее, имя, и оно лично мне нравится. Меня зовут Moon Mood, в переводе на русский значит: Лунное Настроение.
Собачка галантно протянула Герасиму мокрую переднюю лапку, и он восторженно пожал её.
- Мун Муд, - повторил Герасим, - действительно славное имя, хотя есть в нём нечто от коровьего мычания. Мне кажется, тогда проще сказать: Муму. А я просто Герасим.
- Очень мило, - отозвалась Муму.
- Позвольте поинтересоваться, - вежливо склонил голову Герасим, - что же произошло с вами?
Муму горестно вздохнула:
- Обычная история. Любовник хозяйки из жгучей, мерзкой ревности возненавидел меня и, улучив момент, сбросил с парохода, когда мы проплывали мимо Вашей благословенной деревни. Хорошо, что я неплохо держусь на воде, но я чудом выдержала пронизывающий холод.
- Однако надо идти, - спохватился Герасим, - вы продрогли не меньше моего, но разрешите рассказать о той роли, которую мне приходится играть при дворе.
Юноша честно поведал о правилах игры, и спустя десять минут они уже сидели у жаркой русской печки. Папенька с маменькой благосклонно отнеслись к бездомной собачке, и Герасим часами пропадал с ней за околицей.
- Где ить дурачок-то наш? – интересовался обычно кто-нибудь из домашних у родственничков. И получал немедленный ответ:
- Известное дело где … сидят с собачкой на пригорке. Глядят друг на друга и мычат чаво-то.
- Мычат? Эва как! Это дело! Пущай мычат! Чем бы дитя не тешилось …
Знали бы крестьяне, что одно дело не лезть в карман за очередным английским словом, овладев всем запасом и совершенно другое – освоить истинно оксфордское произношение. Разве догадывался папенька, закрутивший на крылечке очередную самокрутку с ядрёным табачком, что его дурачок Герасим минуту назад овладел сложнейшими дифтонгами и мычал в нос не хуже лондонского денди, а картавил милее членов аглицкой королевской фамилии?
Как бы то ни было, теперь Герасим о сложных материях и простых бытовых проблемах беседовал с Муму исключительно на языке Шекспира. Со стороны могло показаться: не стихотворение Джорджа Байрона декламирует очаровательная болонка, а слегка подвывает на луну. И отнюдь не слова восхищения английским классиком высказывает Герасим, а дружелюбно мычит на собаку: прекрати, мол, брехать в потёмках.
Впрочем, разговаривать они старались без свидетелей.

***

Так прошло четыре года. Герасим вырос, как на дрожжах, превратившись в широкоплечего двухметрового гиганта, однако продолжал валять дурака, сидя на морщинистых выях престарелых папеньки с маменькой. Однажды Муму не выдержала и на одной из прогулок по лесу вежливо осведомилась:
- Давно хотела перетереть с тобой несколько тем и задать ряд вопросов. Скажи, боишься ли ты смерти, Герасим?
Он замотал головой.
- А боишься ли ты часом проболтаться?
Герасим замотал головой ещё пуще.
- А не скушно ли тебе, любезнейший?
В этот самый момент, казалось, сама судьба, улыбнувшись солнышком сквозь стройный рядок сосен, сбросила маску лицемерия и одобрительно подмигнула лукавым глазом. Герасим задумался, и было в этой задумчивости что-то от задумчивости Марка Туллия Цицерона перед речью в сенате.
А собачка не стала пережидать паузу – продолжила:
- Знаю, что ответишь, знаю. Сердце твоё переполняется молодой кровью, ты ранен самим собой, мозг твой не спит, задавая всё новые и новые вопросы.
Герасим молчал, слушая с внимательностью самурая на диспозиции перед решающей битвой.
- В мире, друг мой, немало тайн. Пришла пора раскрыть одну из них, - горестно вздохнула Муму, - в тот холодный весенний день никто меня с парохода не сбрасывал. Я сама спрыгнула, ибо мне угрожала смертельная опасность. На самом деле я не собачка английского посланника, а собачка английского резидента.
Герасим свистнул, вложив в этот свист всё нерастраченное ухарство. Две вороны обиженно каркнули и чёрными монахинями вспорхнули с вековой сосны, а еловая шишка стукнула юношу по кудлатому темечку. Впрочем, это было не так важно.
- Да, да … - продолжала Муму, - скажу больше. Только отнесись к моим словам так же серьёзно, как римляне отнеслись в своё время к воплям сторожевых гусей, предупредивших о вражеском нападении. Я даже не собачка. Я – новое, секретное оружие английской разведки. Шифровальщик, дешифровальщик и связник в одном лице. При необходимости киллер, которому для выполнения сверхсекретных заданий вставляют ядовитые зубы. Рождённая в обстановке строжайшей секретности, я призвана днём и ночью выполнять поставленную задачу и, если необходимо английской короне, стать камикадзе.
Герасим опять свистнул от удивления. Да так, что по лесу прошёл гул, словно от урагана.
- Но я слабая, беззащитная женщина , - всхлипнула Муму, - вот и сломалась. Не выполнила очередное задание, и за мной началась настоящая охота.
Герасим протянул огромную ладонь и погладил болонку. Та усилием воли уняла мелкую дрожь и осведомилась:
- Могу ли я рассчитывать на великодушную помощь?
Законопослушный богатырь ответил ласково, но уклончиво:
– Это смотря в чём.
Муму поправила лапкой ошейник и уточнила:
– Вчера по птичьей почте я получила сообщение. Грозовые тучи над моей головой за эти годы немного развеялись, но в Санкт-Петербург возвращаться пока небезопасно. Вместе с тем я получила информацию, что барыня, которой принадлежит поместье, набирает персонал в московский дом. Ей необходим дворник. Разумеется, знание английского, как и прочие университетские знания, полученные от меня, афишировать ни к чему. Хотя поумнеть в рамках профессии всё-таки придётся. Замечу: ничего противоправного. Никаких нарушений законов Российской Империи. Плавно умнеешь, показываешь себя классным работником и просишься к барыне, пока она ещё тут. Я пробираюсь с оказией спустя определённое время, а затем извещаю тебя голубиной почтой о встрече. Договорились?
- Ты предлагаешь жить в Москве постоянно? - поинтересовался Герасим,
- Ну не в этой же Богом забытой деревне – в большом городе, население которого приближается к полумиллиону человек, - ответила Муму и веско добавила:
- Сколько можно тебе, детине, сидеть на шее у родителей?
- Верно! – Герасим решительно рубанул пряный воздух огромной ладонью, – решено!

***

Прошёл год. Герасим быстро освоился в Москве, похожей на большую-пребольшую деревню, однако стал тосковать по Муму. Он вспоминал её обстоятельные рассуждения о древнегреческой философии и конфуцианстве, рассказы о столетней войне и битве при Аустерлице, сведения о французской революции и любовницах Наполеона. И стал ловить себя на интересных мыслях: в любой маленькой собачонке он примечал определённые черты своей любимицы. Как-то при уборке двора ему пригрезилось: в углу мычит Муму, и он незамедлительно бросился на звуки. Но то был не просыхающий от пьянства башмачник Капитон, завалившийся спать за порожние ящики.
Муму не давала о себе знать, и Герасим стал медленно сходить с ума. Он даже выместил своё раздражение на дерущихся петухах. Схватив их за ноги, как стрекоз, повертел несколько раз над головой и бросил оземь. Птицы были удивлены, но их поразило не столько это действие, сколько сказанный Герасимом напоследок матерок на языке зверей и птиц. После этого даже гуси стали держаться от богатыря на почтительном удалении.
Как-то утром он столкнулся на лестнице с прачкой Татьяной и поймал себя на мысли: ни повариха Прасковья, ни ключница Агафья, ни горничная Глафира ничем не напоминали Муму. А в Татьяне он вдруг почувствовал нечто, напомнившее её, какой-то огонёк, нечто, всколыхнувшее душу. И однажды при встрече не только преподнёс пряничного петушка с сусальным золотом на хвосте и крыльях, но, начисто потеряв бдительность, разразился английской фразой с великолепно поставленным оксфордским прононсом.
– I'd like to give you something …****
Татьяна сделала беспросветно тупое лицо, отшатнулась, и Герасим в ужасе сообразил: сейчас он, как никогда, близок к провалу. Тем более, Степан, наблюдавший издали эту сцену, тихо, но заинтересованно спросил у женщины:
- Чаво эта тебе глухонемой сказал?
- Сказал? – удивилась Татьяна, - да не разобрать … промычал чаво-та.
На том, слава Богу, выяснение и закончилось.
А Герасим взял себя в руки и всецело отдался работе. Пахал он теперь за четверых, и барыня на него не нарадовалась. Для конспирации он делал вид, что по-прежнему интересуется прачкой, но глупая женщина уже не занимала его мысли, как ранее. Она перестала напоминать Муму, и эта метаморфоза в сознании не вызвала резкого диссонанса.
К тому времени папенька с маменькой преставились, но Герасим почувствовал себя круглым сиротой не только от череды трагических событий, последовавших с месячным интервалом. Он отчаялся ждать и перестал надеяться на встречу с Муму. С Муму, которая перевернула всю его жизнь.
При этом Герасим начал сомневаться в силе окружающего мира, в его тверди и способности существовать, если в нём исчезают целые планеты. Дни стали походить один на другой, ничего не происходило, но однажды утром к нему подошёл самый наглый гусак и, озираясь по сторонам, прошипел:
- Тебе велели передать: ступай на Крымский мост, да поживей.
Отбросил в сторону метлу, полетел как ужас на крыльях ночи. Не первый, не второй и не третий извозчик согласились везти разгорячённого молодца, но деньги сделали своё дело. Покатила по Москве пролётка, словно сидел в ней лихой жиган, спасающийся от погони.
Под беззубым ртом моста опомнился: с какой стороны искать? Не уточнил ведь у дерзкой птицы. Заглянул туда и сюда. Но вот и Муму, сама выбралась из под пролёта, грязная, нечёсаная. Поднял на руки, взглянул в маленькие слезящиеся глазки:
- What about you? Come on!*****
- Thanks, I’m fine,****** - устало отозвалась собачка и для чего-то попросила прихватить с собой грязный кирпич, как сувенир. Мол, потом всё объясню.
Предупреждённый извозчик только головой покачал. Стоило мылить лошадь и так гнать из-за какой-то грязной болонки! Но промолчал, по опыту профессии чувствуя буйный нрав немого, и назад катил осторожно, без наката.
В своей каморке Герасим покормил Муму, отмыл её и причесал. Собачка по обыкновению аккуратно откушала любимой овсянки со сливочным маслом, надкусила бифштекс с кровью, быстро насытилась и от удовольствия закатила глазки. Герасим постелил ей коврик подле своей гигантской деревянной кровати, однако она не собиралась спать. Подошла к тому кирпичу, поскребла лапкой, забормотала и даже глухо зарычала.
Степан за дверью услышал слабое рычание, постучал:
- Герасим! Ты дома?
Ответа не последовало, ведь Герасим старательно играл роль глухонемого, читающего только по губам, и Степан толкнул дверь каморки. Герасим выжидательно посмотрел на него, потом указал на мокрую животинку:
- Муму!
- Понятно, - догадался сметливый Степан, - твою собачку зовут Муму.
Герасим приложил указательный перст перпендикулярно к губам, выразительно глянул с высоты своего роста:
- Ни гу-гу!
- Угу! – подтвердил Степан, и их весьма содержательная беседа завершилась к взаимному удовольствию. Муму незамедлительно выбралась из-под кровати и вновь принялась рассматривать кирпич. А Герасим, присмотревшись, обнаружил на его поверхности какие-то непонятные знаки.
- Я тебе потом всё объясню, - уловила его интерес Муму, выразившись на языке зверей и птиц, и отправилась на свой коврик, где моментально попала в объятия собачьего Морфея.
А Герасим, так и не успевший расспросить её толком обо всех злоключениях, ещё долго ворочался на своей скрипучей кровати, размышляя про свою жизнь, вспоминая деревню: кузнечиков, старающихся перетрещать друг друга, неповторимый аромат соломы на крышах конюшен и коровников, нежно-розовые облака цветущих яблонь. Душа его ворочалась вместе с ним на жёсткой кровати, заглядывая прямо в широко открытые глаза.
«Эх, деревня, деревня, родимая сторонка!» – вопрошала душа, - «вернёшься ли ты туда вместе с любезной сердцу Муму, а, Герасим?»

***

Лето в том году выдалось искреннее, настоящее, и тёплая погода с редкими, лёгкими, весёлыми дождями не могла не радовать. Герасим хотел было возобновить установившуюся было традицию пеших прогулок с Муму, но та неожиданно ответила на подобное предложение отказом. А между тем сама исчезала без предупреждения и порой пропадала с утра до позднего вечера. Много было в её поведении непонятного и загадочного, и Герасим не мог найти этому никакого разумного объяснения.
А в один из вечеров Муму не вернулась в каморку совсем. Герасим затосковал, не спал всю ночь, и весь день ходил угрюмый и задумчивый. У самого сердца его плели клубок тонкие, злые змейки, фантазия рисовала нехорошие картины, а ближе к вечеру палитра этих картин становилась всё более мрачной и зловещей. Где-то в соседних домах тонко молилась своему Богу скрипка, и жалобные звуки её ещё более ухудшали его тягомотное настроение.
В следующую ночь Герасим заснул только под утро и оттого весь следующий день показался ему скользким и ненатуральным. Впрочем, он добросовестно выполнял свои обязанности, ретиво подметал двор, вовремя кормил гусей и кур, ездил на телеге на реку за водой, внимательно оглядывая по дороге все закоулки. Муму нигде не было, наглый гусак молчал, как партизан в плену французов, да и голуби ворковали совсем не про то, а больше про разные глупости.
Герасим распрягал кобылу, когда услышал разговор Капитона со Степаном. Первый был, как всегда, навеселе.
- Вчерась слышал разговор в трактире, - доверительно доложил Капитон, - говорят: точно война будет.
- С хранцузами? - живо поинтересовался Степан.
- Может, с ими, может, с агличанами, - глубокомысленно протянул Капитон, - всё к тому идёт. Шпиёнов и в Петербурге и на Москве полно! Голубей с записками запускают, а барыня сказывала и собак до ентого дела приладили. Не зря же она повелела Муму сдать, куда следует.
Он вдруг заметил Герасима, но успокоился, вспомнив, что тот глухонемой. А богатырь забурчал что-то себе под нос, прошёл мимо.
- Ты... енто, при нём поосторожней, - подсказал Степан, - оне по губам читают. А за собаку душу из тебя вынут. Это, не изволь сумлеваться, оне умеют.
Герасим так разволновался, что и в своей каморке долго не мог успокоиться. Наподдал в сердцах кирпич сапогом, и он легко развалился на две половинки. Внутри оказалась большая полость, в ней записка с рядами ровных цифр. Вспомнил, что Муму несколько дней назад, изменив своему слову, вдруг напросилась на прогулку, повела в подворотню, затем в кусты, где попросила взять с собой в каморку ещё один подобный кирпичик.
Треснул и по нему кулаком Герасим. Раскроил на половинки. Тот же результат. Внутри такая же записка, и снова цифры, цифры … Ах, вот оно что! Какая подлость несусветная!
Задышал тяжело Герасим, неузнаваемыми и страшными стали глаза его, словно поменялся с кем-то на время лицами. И словно осьминог, проглотивший несоразмерную добычу, вобрал он в себя великую боль, вобрал без остатка и от того ещё более посерело лицо его. Закусил губу, и алая струйка крови заскользила по подбородку, подхваченная могучей ладонью, как ягодка клюквы…
… А к вечеру вернулась Муму с обрывком верёвки на шее. Герасим метнул горящий взор на кирпичи, злобно спросил на зверином наречии:
- Это как понимать? А как же твои слова, что «сломалась, устала»? Как же с заверениями о соблюдении законов моей любимой империи? И какую роль ты отвела мне в этом грязном деле?
Муму подошла к кирпичам, словно больше переживая за их судьбу, нежели за судьбу Герасима и пролепетала:
- Прятать секретную информацию в камни – наша древняя англосаксонская традиция. Со времен рыцарства.
- Да при чём тут это? – грубо перебил её Герасим, - ничего ты не понимаешь. Трещина по мне пошла, а ты и не заметила. Пойдём!
Он решительно подхватил собачку сильной рукой, второй рукой зацепил кирпичи и верёвку. На выстрел хлопнула дверь каморки.

***
Герасим пропал. Ни он, ни собачка не появились ни ночью, ни утром следующего дня. Прошла неделя, а их всё не было. Наступила осень, а они так и не возвратились. Слуги жалели не собачку, но глухонемого, однако по прошествии нескольких месяцев всё реже и реже вспоминали о нём.
Однажды в предзимье, когда холод схватил за горло Москву-реку, Яузу и мелкие ручьи, а сизый дымок печных труб дружно заполонил небо над городом, Капитон окликнул Степана:
- Слышь, Стёпа, в книжке про нашего немого написано.
- Где?
- Эвон … рассказ. Барина Ивана Тургенева. «Муму».
Капитон протянул дрожащими руками засаленную книгу, ткнул пальцем в окончание.
« …. Он бросил весла, приник головой к Муму, которая сидела перед ним на сухой перекладинке - дно было залито водой - и остался неподвижным, скрестив могучие руки у ней на спине, между тем как лодку волной помаленьку относило назад к городу. Наконец Герасим выпрямился, поспешно, с каким-то болезненным озлоблением на лице, окутал веревкой взятые им кирпичи, приделал петлю, надел ее на шею Муму, поднял ее над рекой, в последний раз посмотрел на неё... Она доверчиво и без страха поглядывала на него и слегка махала хвостиком. Он отвернулся, зажмурился и разжал руки... Герасим ничего не слыхал, ни быстрого визга падающей Муму, ни тяжкого всплеска воды; для него самый шумный день был безмолвен и беззвучен, как ни одна самая тихая ночь не беззвучна для нас, и когда он снова раскрыл глаза, по-прежнему спешили по реке, как бы гоняясь друг за дружкой, маленькие волны, по-прежнему поплескивали они о бока лодки, и только далеко назади к берегу разбегались какие-то широкие круги ...»*******
Степан дочитал до конца, и глаза его подёрнулись влагой:
-Хорошо написал барин, ай хорошо!

Словарик:

* Помогите мне, помогите … (англ.)
** Благодарю! Рада встрече! (англ.)
*** Конечно (англ.)
**** Я хотел бы преподнести Вам кое-что (англ.)
***** Как ты? Пойдём! (англ.)
****** Благодарю, все чудесно. (англ.)

Примечание

******* И.С. Тургенев, «Муму»

Годы шли, как вдаль трамваи – от Пайаро до Версаче,
злые гоблины от скуки жгли опавшую листву,
и они замуровали сердце гнома в стену плача –
там живи не по науке – повинуясь волшебству!

Пели птицы в клетках вяло, как ямщик в дурной дороге,
море выплюнуло пену, оборвало якоря,
и в предсердие влетало ощущение тревоги:
сердце видело сквозь стену, через горы и моря.

Как на дне реки крестьянка уложила пряди в косы,
а повешенный повеса палачу кивнул: OK!
Вот горели в башне танка три огня, как папиросы,
на краю чужого леса в незаконченном броске.

Камнепады и завалы. Пулемёта разговоры.
Снайпер экстренный по блату, выбивающий мозги.
Сердце гнома так плясало, что его довольно скоро,
будто старую гранату, разорвало на куски.

У сердец другие дали, горизонты и задачи,
но они к нам тянут руки, чтоб остаться на плаву.
Годы шли, как вдаль трамваи – от Пайаро до Версаче,
злые гоблины от скуки жгли опавшую листву.

Вечер заползал сквозь пыльное стекло медленно. Словно отходящий от остановки автобус, переполненный под завязку в самый час пик. И холодной невидимкой столь же неотвратимо просачивался под входную дверь. Мало кому нравились длинные, зимние вечера, а Литий Лукошкин, наоборот, любил это время. Он зажигал свою настольную лампу, и кофеин вдохновения заполнял все закоулки его худощавого, но выносливого тридцатилетнего тела.
Всё дело в том, что Литий был творческой личностью. А, точнее сказать, писателем и поэтом. Или сначала писателем, а поэтом уже потом. В зависимости от настроения. Нельзя сказать: очень знаменитым. Таким, как Борис Акунин или Людмила Улицкая. Или поэты-песенники, примелькавшиеся в телевизоре. Пожалуй, до них ему было далеко – скажем: несколько парсеков по пустой и не загромождённой астероидами Галактике. Нельзя даже сказать: знаменитым - Литий Лукошкин и в престижных толстых журналах ни разу-то не отметился. И, тем не менее, был широко известен в узких кругах местной пишущей братии, не брезговал журналистикой и рекламной подработкой, охотно строчил рецензии и не терял надежды.
-Кто его знает, - не то в шутку, не то серьёзно взмахивал он рукой в сторону серой панельной стены своего дома, провожая Очередную Пассию до троллейбусной остановки, - возможно, именно эту шершавую и некрасивую стену украсит мемориальная доска. «Здесь в такие-то годы жил и творил Литий Лукошкин».
Очередная Пассия, ознакомленная уже с незатейливым бытом Лития Лукошкина, сначала хмыкала, но при виде посуровевшего спутника, принималась активно поддакивать, как экзаменуемый студент, находящийся ближе к двойке, чем к тройке.
-Да, да, - возвышал голос Литий, - я более чем уверен в этом. Пушкин тоже не сразу стал знаменитым, Иоганн Бах умер в нищете и не был так известен при жизни … Его дочери после смерти Моцарт помогал!
-Какое у вас интересное имя … – попыталась сменить тему девушка, даже не подозревая, что всей ступнёй наступает на вторую мозоль Лукошкина.
-Да уж, - грустно протянул Литий, - папа постарался. Он как раз диссертацию по литию писал.
-А что, - обрадовалась перемене темы собеседница, - звучит.
-Звучит, - эхом отозвался Лукошкин, - могло быть хуже. Мама шутит, - хорошо, что хоть не Лютецием или, положим, не Празеодимом нарекли. Есть и такие металлы. Его коллеги по ним взяли темы для защиты. А папа у меня твёрдый, как кремень. Литий, говорит, и баста!
Лукошкин вздохнул, как приговорённый к длительному сроку тюремного заключения:
-Все литераторы считают – псевдоним.
-Интересно, - певуче протягивала Очередная Пассия, протягивая ручку на прощание.
Литий пожимал ручку, радуясь в душе расставанию с симпатичной и фигуристой, но безнадёжно глупой Очередной Пассией и шёл домой проходным двором, пытаясь поймать вдохновение. А оно, как мелкая рыбка сквозь крупную сеть, ускользало безвозвратно.
Так проходил день, два, три…
Вот и сейчас, сидя перед ярким дисплеем монитора, Литий поймал себя на грустной мысли: нет, никогда не будет мемориальной доски на его доме, никчёмный он литератор. И грош ему, Лукошкину, цена. С утра, однако накрапал в газетку, да гонорары там копеечные. А надо платить за Интернет, за квартиру и телефон. Дисплей высвечивал незаконченное стихотворение для одной рекламной фирмы. Вот где хорошо заплатить обещали. Опять же, не в самой рекламной фирме. Если генеральному директору-заказчику понравится.
«Понравится ему, как же, - звенели в голове гадкие мысли, - «галиматья какая-то». Да и как срифмуешь? Термины такие, что башка набок.
Он соскочил с вращающегося кресла и забегал по комнате:
-Кипятильник, кипятильник, кипятильник … рубильник, напильник, могильник, - затараторил он вслух, - стоп, не то!
На прошлой неделе было проще, надо было всего лишь обыграть металлические двери. Заказчик – фирма по установке металлических дверей. Заказов – хоть отбавляй! Легко! Двери – потери. Закажите двери - не будет потери. И так далее и тому подобное. Как строительные смеси. Смеси – без взвеси! Просто, как отварная картошка. Можно в мундирах. Главное: не забыть воды в кастрюлю налить!
Литий подскочил к холодильнику, ухватил сосиску и тут же сжевал её в холодном виде, вновь усаживаясь перед компьютером.
«А ну-ка, посмотрим в «Помощнике поэта», - утешил он себя. Пальцы, как у тапёра в кинотеатре, заскользили по клавиатуре, и программа подбора рифм выдала на-гора порцию очередной бредятины.
-Нет, опять не то, - вслух выдохнул Лукошкин и крепко призадумался.
*** Прошёл час. Рифма не шла, муза тоже.
«Туц-туц-туц», – возникла музыка сверху.
«У Бякиных гуляют, - уверенно решил Литий, - «Васька с Севера кучу денег привёз, позавчера приглашал».
«Тыц-тыц-тыц, - с небольшим опозданием зазвучала музыка снизу.
«У Заколякиных пляшут. День рождения» – отметил Лукошкин, - «Славка на той неделе ещё зазывал».
Оба музыкальных бурлящих и ревущих потока, практически не ослабленных тонкими перегородками многоэтажки, рьяно схлестнулись, вошли в резонанс прямо у головы бедного сочинителя, в результате чего получилось нечто вроде «Туц-тыц-туц-тыц», и Лукошкин, помотав головой, словно силясь прогнать назойливого овода, пошёл пить кофе.
Заварив двойную порцию, он сидел на кухне и, разглядывая тусклые, давно просящиеся в полную отставку обои, размышлял о своей невесёлой судьбе. После кофе, разогнавшего муть в голове, ему стало лучше, и Лукошкин припомнил слова песни В. Высоцкого: «Меня недавно муза посетила, посидела так немного и ушла»
Слова знаменитости были созвучны его настроению, они внушали надежду. «И у великих бывали такие моменты. Спады и подъёмы, взлёты и падения», - утешал себя Литий, возвращаясь к компьютеру. Музыка буйствовала, и он решил побродить немного по необозримым просторам Интернета. Но не стал влезать на грязную политическую кухню, не соблазнился голыми девицами и сверкающими автомобилями, а щёлкнул клавишей «мышки» на заставке туристического бюро, тотчас умчавшись в край вечно зелёных пальм, лазурного моря и несущихся по волнам парусников. Тайфуном проскочил мимо Лития сексуально распущенный Таиланд с послушными до безобразия слонами и бархатистыми песками пляжей. Миновал он Австралию с Большим Коралловым Рифом в аккурат под Новый Год за три с половиной тысячи долларов в неделю. Но застрял на островах Французской Полинезии.
Заметим: на всём земном шаре это было его любимое место.
«Фиджи – это спасение от суеты и стрессов», - прочитал Лукошкин, - архипелаг состоит из трехсот мелких островков, затерянных в Южной части Тихого океана. Два самых крупных из них - Vitu Levu и Vanua Levi - это потухшие вулканы, внезапно поднявшиеся из моря. Остальные крупные города и острова Фиджи: Лаутока, Нади, Тавеуни, Левука, Сигатока, Наусори, Савусаву и Лабаса. Порой, они бывают так малы, что целый островок может занимать одна гостиница. Так что, если у вас нет желания видеть не только знакомые лица, но и людей вообще - лучшего места и не найти. Фиджи - это спасение от суеты и стрессов современной жизни, шума городов и от зимних холодов северного полушария. Место элитного отдыха, где царит божественная гармония первозданной природы, где неумолимое время замедляет свой бег, и детские мечты о романтике далеких островов становятся явью»
«Лаутока, Нади, Тавеуни, Левука, Сигатока, Наусори, Савусаву и Лабаса» - как заклинание, повторил Литий.
Его мечта раскинула по смуглым плечам длинные, тёмные волосы. Небрежным жестом извлекла замысловато укреплённый на смоляной макушке тропический цветок, бросила его Литию и прыгнула с разбегу в искрящийся водопад. Лукошкин вздохнул, и его вздох лёгким облачком вознёсся в тёмное небо. И на сей раз должно быть потревожил самого бесконечно могущественного Создателя. Коль скоро музыка внизу вдруг стихла. А спустя короткое мгновение прекратились звуки сверху.
Литий так хотел верить в это. А совсем не в желание подвыпившей и натанцевавшейся кампании, прервав танцы, «повторить», поговорив заодно «за жизнь». Как бывает зачастую на подобных мероприятиях. Когда «кое-кто у нас порой» выползает на лестничную площадку с сигаретами и не вполне изящной распальцовкой, а подобные беседы в громком режиме становятся достоянием гласности всего подъезда.
Лукошкин с сожалением малого ребёнка, расстающегося с красивой лошадкой на карусели, распрощался с экзотической Лаутокой и пьянящей без вина Левукой, сделал ручкой вечнозелёной Сигатоке с яркой Лабасой и вернулся к своим баранам-кипятильникам. «Работать, работать и ещё раз работать, - так говорил дедушка Ленин, так надо», - говорил он себе. Но, несмотря на относительную тишину, дело продвигалось плохо.
«Интересно, какая муза представлялась Владимиру Высоцкому?» – подумал Лукошкин, - «наверное, она была точной копией Марины Влади? А моя муза?»
Он размечтался. Сначала ему привиделась длинноногая, безгрудая, но голубоглазая блондинка скандинавского типа. Однако Литий решительно отогнал навязчивый стереотип и, призвав на помощь всё своё художественное воображение, представил ту самую ослепительно красивую островитянку с Лаутоки или Левуки, выныривающую из водоёма под чарующими струями водопада, падающими, казалось, с самого синего в мире, совершенно безоблачного неба. Она открыла коралловый рот, чтобы поприветствовать своего нового российского друга, талантливого поэта Лития Лукошкина и …
Прозвенел звонок. «Кого ещё черти несут? – подумал Литий, открывая дверь и остолбенел. На пороге стояла Она.
-Вы? - промямлил Лукошкин, - Муза?
-Муза, Муза, - заверила красавица немного нетвёрдым голосом, - Простите, у вас закурить не найдётся?
Как же она была похожа на только что промелькнувшее и исчезнувшее видение! Литий от удивления не смог в тот момент выдавить не звука, лишь кивнул, жестом пригласив даму войти.
-Сейчас, сейчас, - вернулся к откашлявшемуся и покрасневшему Лукошкину дар речи, - я вообще-то сам, знаете, не курю, но у меня есть. Друг один оставил.
-О, «Парламент», - отреагировала на початую пачку девушка, - хорошо живёте.
-Да не так чтобы, - засмущался Литий, - я, знаете, поэт. Он отчего-то пошло хихикнул, как будто представлялся сутенёром или мальчиком по вызову.
-Знаю, знаю, - певуче протянула красавица, поправляя причёску, - сразу видно. А как Вас зовут?
-Литий! – неожиданно громко отрапортовал Лукошкин.
-Интересное имя! А меня Муза!
-Я сразу понял. Я давно ждал Вас. А Вы всё не приходили. А я всё равно ждал и ждал. А Вы отчего-то не являлись. Но я не терял надежду. Ведь не зря говорят: надежда умирает последней. Я ждал. Писал стихи. Рвал их на части. Знаете, как это больно?
-Больно? Вот как! Какой Вы, однако! – воскликнула девушка. Она внимательно - со взъерошенной макушки до стоптанных тапочек оглядела осмелевшего стихотворца. А тот, окончательно осмелев и припомнив Высоцкого, предложил:
-Проходите, пожалуйста. Сюда, в комнату. Может, кофе?
-Кофе? – переспросила Муза, усаживаясь в единственное кресло, стоящее неподалёку от рабочего стола. Скорее нет, чем да. Может, пиво найдётся? А то эти козлы выпили всё. Ничего дамам не оставили!
-Козлы? – переспросил Литий, - какие козлы?
-Там, наверху! – подняла вверх изящный пальчик девушка.
-Наверху! – восторженно повторил Литий, устремив взор к небесам, - так Вы - оттуда? Оттуда! Как это божественно! Как возвышенно! И Вы спустились вниз, спустились ко мне? Снизошли! А кто послал Вас?
-Вера! – просто и как-то по-будничному сообщила Муза, - ступай, говорит, вниз, к поэту.
-О! Вера и меня заставляла порой творить чудеса! – воскликнул Литий, - Вера и Надежда. А ещё Любовь.
-Нет, Надежду мы сегодня с собой не взяли, - доложила девушка. А Любовь уснула.
-А зря, - мягко возразил Лукошкин, - Надежда должна быть всегда с нами. Как же без неё? А Любовь ещё проснётся. И поведёт за собой!
-Может и проспится, - подтвердила Муза, - поведёт за пивом всю команду.
-Пиво, ах пиво, - засуетился вновь Литий, - Вы ведь спрашивали насчёт пива? И представьте себе – есть. Целых две бутылочки Я ведь пиво особо не пью. Больше винишко. А это так, случайно, вдруг папа заглянет. Страсть как обожает!
Он сходил на кухню, быстро откупорил бутылку «Старопрамена», налил в высокий стакан немного себе, затем полный стакан девушке:
-Давайте выпьем за то, чтобы Вы чаще приходили ко мне!
-Какой озорной! – игриво засмеялась девушка, чуть касаясь яркими накрашенными губами шапки пены. Она закинула ногу на ногу так, что Литий поразился её крутым бёдрам в телесного цвета колготках и одновремённо смелому разрезу сбоку на юбке, открывавшему довольно большое пространство для воображения.
-Нет, Вы послушайте, - горячо продолжал Литий, отставив стакан в сторону, - я нисколько не шучу! Буквально за несколько минут до Вашего появления я воочию видел именно Вас. И, как мне кажется, Ваше появление носит глубокий символический смысл. Оно положит конец творческому застою, позволит высоко взлететь на волнах ассоциаций и образов и исполнить своё истинное предназначение творца …
Лукошкин принялся неистово рассказывать про творческие удачи и неудачи. Про то, как тяжело приходится зарабатывать деньги. Про его нереализованный потенциал и обнадёживающие рецензии профессора Старохлебского.
Девушка с интересом разглядывала его, прихлёбывая пенный напиток. Лития понесло. Он принялся читать свои новые стихи, спохватившись, что они не доработаны, перешёл на старые произведения, начал было читать поэму. И бросил, уловив в глазах Музы серую тоску.
-Да, - воскликнул он, - я согласен, поэма сырая. Но я справлюсь. И исправлюсь!
Он подлил пива в опустевший стакан Музы, понизив голос:
-Знаете, о чём я сейчас подумал? На островах Полинезии живёт дикое племя Мукту-Мабукту. Они вовсе не людоеды и больше всего на свете любят поэтов и носят сочинителей на руках. Мы уедем туда, Вы будете вдохновлять
меня, я выучу язык племени, он очень простой, ни склонений, ни родов, ни времён. И буду сочинять сказки, песни и стихи для этого самобытного и немногочисленного народа, а Вы ходить по мелководью и купаться в тёплом Тихом Океане.
Литий вспомнил всё, что довелось увидеть в Интернете. Его воображение дополнило картину. И скоро он был настолько убеждён в необходимости переезда в расположение племени Мукту-Мабукту, что даже произвёл мысленно ревизию всех рыболовных принадлежностей.
-А по вечерам, когда багровое солнце коснётся верхушек пальм, мы будем выходить на пироге в море и закидывать нехитрую снасть на тунца.
Он долил остатки пива в стакан Музы, потом себе.
-О! – только и могла произнести девушка. – Вы так красиво рассказываете, я будто бы побывала в хижине племени Мукту-Мабукту. Она покачивалась от волнения.
А может, произошло это оттого, что и вторая бутылка подходила тем временем к концу. Но Литий разбушевался в своём неуёмном воображении. Он ранним утром выходил в море, встречая рассвет. И потом, не тратя время на бытовые мелочи, сочинял свадебную песню для сына вождя племени. Что не было удивительным. Ибо только тот, кто на рассвете не дрыхнет долго и, не мешкая, выходит в море, сможет в полной мере описать глубокие и сильные чувства, которые испытывает сын вождя Маемото к прекрасной и загадочной Коектото, непостижимой, как рассвет в прибрежных водах тихого тропического моря, переливающегося фантастическими красками, сравнимыми разве что с красками местных попугаев.
Лукошкин обратился к компьютеру и забегал пальцами по клавишам. Вот оно – племя Мукту-Мабукту. Вот они – прекрасные и сказочные острова. Вот – хижины аборигенов, крытые соломой, а рядом сами они, загорелые и счастливые.
-Смотри! - обратился к Музе Литий, - смотри сюда!
Однако… девушка мирно спала, чуть откинув голову набок.
-Ладно! – решил Лукошкин, - спи пока, а я с кипятильниками разберусь, раз Муза пришла!
Никогда ещё Литий не испытывал прилива такой кипучей энергии и такой дьявольской работоспособности, закончив в считанные минуты и текст про кипятильники, и нехитрый слоган про светильники, и рекламную листовку про пластиковые окна. Завершив основную работу, он собирался было выяснить, к какой языковой группе народов Полинезии относится язык племени Мукту-Мабукту, как раздобыть по Сети самоучитель, чтобы не терять времени даром, но в дверь позвонили и одновременно яростно застучали.
-Ой! – всполошилась проснувшаяся девушка, услышав голоса, - это мой муж.
- Кто! - не понял Лукошкин.
- Петя! О, Боже!
Девушка задрожала. Дверь тоже.
- Да что за безобразие! – возмутился Литий, щёлкнул замком и… получил сильный удар в глаз. Потом в лоб и в ухо. Падая и теряя сознание, он успел заметить перекошенное от ужаса лицо прекрасной Музы и озверевшего крупного мужчину с огромными кулаками, кричащего так громко, что дрожал хрусталь в серванте. Он не слышал сбивчивых объяснений девушки, дескать ничего не было. Он не слышал причитаний Веры и монотонного речитатива Васьки Бякина.
Именно лицо Васьки возникло перед Литием спустя десять минут. Он, лежащий горизонтально на собственном диване, удивился ему больше, чем первому апостолу в раю. Больше, чем трём внушительным синякам, призванным, как говорят, украшать мужчину, но отчего-то не радующих Лукошкина. Но ещё больше удивился, узнав, какое отношение сосед Васька имеет к божественной и прекрасной Музе.
-Музка? – переспросил Васька, - никакая она не богиня - с Танькой моей в столовке работает, с Любкой, Надькой и Веркой. Повариха она!
-Не верю! – громче Станиславского заорал на Ваську Литий Лукошкин, - слышишь?
-Не глухой! – спокойно пожал плечами Бякин. И вышел из квартиры, тихо прикрыв за собой дверь…
… Как бы то ни было, а Лукошкин с того самого вечера начал, как в литературном, так и в финансовом смысле вставать на ноги. Заказов набрал, пашет, как зверь. Свою собственную вторую книжку к изданию готовит. Может, причина в том, что затеял он копить на поездку в Полинезию. А может, и действительно приходит к нему красавица Муза.
Вот только никто не знает, какая …

Жаром дохнули степи,
высушив мох аллеи.
Город морозы стерпит,
а от тепла болеет.
Дом, надрывая кокон
прямо по швам парадных,
рты разевает окон,
воздух глотает жадно.
Кошкой прокрался вечер,
и затаились птицы.
Как мотылёк беспечен,
лучик луны струится
сквозь запылённый воздух
до серых плеч карнизов…

…Смотрит, что пишут звёзды,
грустная тётя Лиза.

Запедрищенск для райцентра
мал, и Бог меня простит -
здесь бы вместо монумента
пару улиц замостить...

В джунглях бешеной крапивы
козы бродят натощак,
а в газете – директивы
и рецепты для борща.

Деревянные домишки
в вековой стоят пыли,
обесценились сберкнижки,
обещания, рубли.

«Супермаркет», как для смеха,
но дома вокруг – кирпич.
Будто курам на потеху,
рухнул гипсовый Ильич.

С золотисто-бледной кожей
над израненной рекой
он всем жителям хороший
путь показывал рукой.

И цветы несли, и ленты –
аж светились изнутри.
«Нет, нельзя без монумента, –
Вася Муркин говорит, –

Ельцин нам принёс невзгоды,
сбил с нормального пути,
лучше… статую Свободы
у причала возвести.

В лабиринтах демократий
пусть зовёт людей вперёд,
есть ваятель – мой приятель,
он недорого возьмёт.

Вёл Ильич нас прямо к цели,
но на слом давно пора».
…Запедрищенцы умели
миром деньги собирать.

Год промчался – срок немалый,
был ваятель молодцом:
обнажило покрывало
новой статуи лицо.

Не понять такую шутку!
Запедрищенцы галдят –
все узнали… проститутку,
что прогнали год назад.

Стелькин ехал в сером вагоне римской подземки, причудливо расписанным снаружи краской из баллончика и обстоятельно обдумывал то, что с ним сегодня произошло. Он был абсолютно трезв, зато случай был пьян, поскольку не укладывался спокойно спать в голове, а если и укладывался, то вскорости на скорости выпирал под острым углом на очередной остановке метро «Rebibbia», «Terminy» или «Colosseo».
Итак, что же случилось? Шёл он по западному берегу Тибра, никого не трогая, и лишь только миновал светлоокий замок Святого Ангела, как заметил одиноко торговавшего на набережной высокого африканца. Поначалу не обратил особого внимания. Эка невидаль! Чем только не торговали они в Вечном городе: у Колизея открытками, на Капитолийском холме – ремнями и бусами, у станций метро – картами города и путеводителями, в разных местах – всяким китайским ширпотребом. Начиная с дамских сумочек и кончая часами за пять евро. Если поторговаться, за двадцать евро килограмм таких часов дадут. Шутка, конечно. Зачем ему килограмм и вообще такие часы?
Африканец торговал товаром именно своего континента, точнее, африканскими масками – добрыми и злыми, весёлыми и серьёзными, разного цвета, но одного размера. Что побудило Стелькина остановиться? Он и теперь не знает. Любопытным себя никогда не ощущал. Подошёл, посмотрел, потрогал. Африканец залопотал по-итальянски, по-английски, по-немецки, по-французски, по-португальски, потом на иврите. Стелькин и не подозревал, насколько интернационально он выглядит. Стал вспоминать итальянские слова, потом английские. Так старался, что от волнения заговорил по-немецки, благо по делам родного завода кондиционеров приходилось завязывать контакты в Австрии, но с жутким акцентом.
А продавец показал на одну из масок, вгляделся пристально в лицо Стелькина и сказал вдруг на чистейшем русском языке:
- Купи эту маску, Саня! Не пожалеешь!
«Саня!» – именно так в честь дедушки тридцать лет назад назвала его мама. Но откуда африканец знает имя Стелькина? А продавец обнажил в улыбке ровные крепкие зубы:
– Саня! Хорошо! Нормально!
– Нормально! – эхом отозвался Стелькин. «Интересное совпадение» – пронеслось в голове. В Турции всех девушек из России называют Наташами, а наших мужиков-туристов-Саш полно! Вот тебе и объяснение. Однако другое обстоятельство не давало покоя.
Стелькин готов был побожиться на ближайший католический купол: мгновение назад маска, на которую показал продавец, вот эта самая маска была злой и сердитой. Но сейчас она излучала спокойствие и радушие. Странно это! Купить что ли? Но для чего? Он не коллекционер, и друзей-коллекционеров у него нет. Хотя интересно, сколько такая маска может стоить?
– Пятьдесят евро! – прочитал его мысли продавец, – не пожалеешь, Саня! Эбеновое дерево!
– Нет, – махнул рукой Стелькин, – дорого! И двинулся прочь.
– Недорого! – африканец широко заулыбался, оставив без присмотра товар, кинулся за русским туристом, – недорого, недорого, недорого. Не дороже денег! Тридцать евро!
– Ишь ты! – удивился Стелькин, – эбеновое дерево, говоришь? Нет!
– Двадцать!
«Вот пристал», – подумал Саша Стелькин, – «может, соврать, мол, денег нет». Он вспомнил, что в двух отделениях его бумажника лежали сравнительно крупные купюры. Под одной «змейкой» прятались широкие, неудобные сотенные еврики, под другой змеюгой – банкноты по пятьдесят евро. А в третьей части ничего не было. Последнюю десятку из третьего, открытого отделения бумажника отдал за открытки с видами Вечного города. Точно!
– Вот погляди, – Стелькин развернул бумажник, – нету! То есть …
Из бумажника на дружелюбного африканца улыбалась купюра в двадцать евро.
– Тебе за десять отдам, – опять по-русски вдруг выпалил продавец, – бери, Саня! Не пожалеешь! Кстати, меня Макатумба зовут.
Он дружелюбно положил большую, сухую, тёплую ладонь на плечо Стелькина, а другой рукой протянул маску. Затем выудил из кармана бумажку в десять евро, вложил в нагрудный карман рубашки Стелькина. Тот машинально взял деньги и маску и побрёл вдоль Тибра. Прошагав метров двести, в задумчивости опустился на скамейку в тени деревьев. Повнимательнее взглянул на приобретение, удивившись тому, что скуластая физиономия как будто бы смотрела совершенно иначе – иронично и как бы снисходительно. Развернул бумажник – все деньги лежали на месте и к тому десятка сдачи от африканца. Неразменный пятак, да и только!
В метро он смотрел на римскую молодёжь со взбитыми и вымазанными бриолином причёсками и вдруг увидел танцующего вокруг высокого костра колдуна, вздымающего руки к равнодушным звёздам и его темнокожих соплеменников, неотрывно следящих за единственным танцором. На нём была подобная маска, и Стелькин достал её из пакета. На этот раз маска смотрела улыбчиво. Настолько, что даже жёсткие насечки казались не угрожающими и воинственными, а весёлыми улыбчивыми морщинками. Только вот зачем ему маска?
«Подарю кому-нибудь», – решил Стелькин, и эта мысль тут же успокоила его.

***
– Командир и экипаж корабля рады приветствовать вас на борту самолёта, выполняющего рейс по маршруту: «Рим – Москва … – донеслись до Стелькина слова стюардессы, и он облегчённо расслабился – можно считать: почти дома! Три часа полёта и только! Он не стал сдавать в багаж маску из опасения, что чемодан швырнут в Шереметьево, и она пребывала в том же пакете. Итальянские таможенники, пропустив Стелькина через металоискатель, заставив снять ремень с металлической пряжкой и даже часы, углядели её там без труда. Повертели так и сяк, возникла небольшая заминка, и младший что-то спросил у старшего по должности. Стелькин мысленно попросил маску о помощи, что и было немедленно исполнено. Маска с надменным и грозным выражением возвратилась на прежнее место, а с лица таможенников долго не сходило выражение учтивой почтительности.
«Вот ты какая забавная, маска», – рассуждал Стелькин, поглаживая её эбеновую щеку. От его внимания не ускользнуло, как пожилой и загорелый сосед пристально вглядывается в его странное приобретение, причём, что-то подсказывало Стелькину: этот интерес далек от праздного любопытства.
– Африкан Африканович Мартышкин-Занзибарский, доктор наук, профессор, этнограф, – отрекомендовался попутчик, – лечу домой через Рим, два года изучал в джунглях обычаи племени Манго Трепанго, охотился с ними на крокодилов, вместе отбивался от орангутангов и даже чуть не попал в плен во время последней, тринадцатой войны племени с людоедами племени Косо Кокосо.
– Александр Семёнович Стелькин-Замоскворецкий, менеджер по сбыту компании «Russian frost impex kreks peks feks», – весело подыграл натренировавшийся выговаривать название родной фирмы Саня, в фамилии которого, однако не было никаких географических дополнений-уточнений. Но неудержимо хотелось сказать что-то адекватно весёлое этому приветливому худощавому немолодому человеку с обветренным мужественным лицом капитана дальних странствий. – да я тут... собственно, в Риме по делам. Делишки разные несерьёзные такие, понимаете…
… После краткой информации мужественного профессора о его отважных занятиях стелькинские кондиционеры, холодильники, разные там бумажки, протоколы-договоры и соглашения казались игрой малышей в песочнице. Обменялись крепким рукопожатием. Ладонь профессора показалась шершавой, как необструганное дерево и горячей, как поверхность шоссе под жарким солнцем. А маске импровизация Стелькина, между прочим, понравилась – она подмигнула хозяину и улыбнулась ещё шире, чем до этого.
– Видели? Африкан Африканыч, вы видели?
– Что именно, молодой человек я должен был увидеть? – вежливо уточнил профессор, – как местные техники хлопочут вокруг нашего раздолбанного лайнера компании «Бормотухинские авиалинии»? Или как по взлётной полосе мелким бесом покатился внушительный болт, вывалившийся невесть откуда? Так это меня удивляет не больше, чем новая свадебная песня вождя Круто Замуто своей одиннадцатой невесте.
- Ваши наблюдения про самолёт меня не могут не волновать, профессор, но маска! Смотрите – она опять подмигивает!
- Ничего не вижу особенного, – честно признался Мартышкин-Занзибарский, сегодня в Риме так же жарко, как в той части Африки, откуда я прилетел. Вот вам и мерещится всякое. А маска интересная. У моей туземной супруги была подобная в хижине, и она досталась ей по наследству от пра-пра-пра-дедушки.
– Так вы женились там? – удивился Стелькин.
– Как вам сказать? – развёл руками профессор, - если делать выбор между смертью на костре и столь же жаркими объятиями африканки, которую я, кстати, сам могу выбрать из всех женщин племени, то, наверное, я поступил правильно. Иначе там нельзя. Я исследователь-этнограф в четвёртом колене. Мой прадед Африкан Иванович изучал Африку ещё во времена Крымской войны и обороны Севастополя. Он полюбил этот волшебный континент всем сердцем, и по семейным преданиям у него было три жены и семнадцать детей. У Африкана Африкановича первого – моего деда – было две жены и четырнадцать детей, у Африкана Африкановича второго …
– А почему ТАМ иначе нельзя? – довольно невежливо перебил демографическую статистику мужской половины семьи Мартышкиных Стелькин.
– Молодой человек … – укоризненно протянул профессор, – это даже мои студенты знают. Не во всех, но во многих племенах сохранился обычай: под бдительным оком всего народа гостя заставляют выбрать любую приглянувшуюся женщину. При этом дамы пытаются произвести на него самое благоприятное впечатление: игриво подмигивают, извиваются, танцуют, призывно качая толстыми бёдрами, принимают обжигающе сексуальные позы. Только представьте себе: вы в центре, а вокруг десятка два женщин разного возраста в одних набедренных повязках только и ждут того, чтобы вы их по достоинству оценили, как женщину. Гость показывает на понравившуюся ему женщину и уходит со своей избранницей в её дом, где занимается любовью до полного упадка сил.
– Вот это номер! Да я убил бы свою Машку! – не вытерпел Стелькин, – ишь ты! Бёдрами вилять, извиваться! Ещё чего!
Он погрозил в иллюминатор куда-то на северо-восток.
– Не перебивайте, если хотите услышать моё объяснение до конца, – слегка обиделся профессор, – при чём тут ваша Мария? И вообще – вам трудно понять их нравы. Скажу больше: если дама замужняя, то её супруг, в отличие от наших мужиков, хватающихся за первый попавшийся тяжёлый предмет и готовых разбить им голову соперника, сияет от радости и, подобно павлину, раздувается от гордости. Ведь именно ЕГО жена признана самой лучшей. Если гость выбирает себе в сексуальные партнеры незамужнюю даму, то делает счастливым её отца. Шансы выйти замуж у этой девушки резко возрастают. А будущий жених не забудет подчеркнуть, со сколькими гостями переспала его невеста в добрачный период. Если же гость не проявил благосклонность ни к одной женщине, то племя считает себя опозоренным. А гостя ждёт незавидная участь – он может просто не вернуться из экспедиции. Моя бабушка – так ласково я зову свою супругу – прекрасно знала, что у неё такая дилемма: либо она смирится с тем, что я два года буду делить постель с женщиной племени Манго Трепанго либо потеряет своего Африканчика навсегда.
– Но как быть, если … если … гость … не сможет, – хмыкнул Стелькин.
– Все мои соотечественники почему-то задают такой вопрос, – воскликнул Мартышкин, – но в Африке нет такой проблемы. Многое, конечно, зависит от женщины. Однако в том случае, если её искусство не срабатывает – а женщина племени не меньше мужчины заинтересована в том, чтобы половой акт не просто состоялся, но был на высоте – она выходит из положения и активно использует припрятанные в набедренной повязке корешки и снадобья, которые творят чудеса и …
Самолёт взревел и задрожал всем многотонным телом, как припадочный, оборвав объяснения профессора.
– Господи, помилуй, – перекрестился Мартышкин, – сюда я летел на «Боинге-747» японских авиалиний, так в спинку впереди стоящих кресел были вмонтированы телевизоры, и никакого скрежета. А покормили, как родных.
– Не обращайте внимания на лязг и тряску, – неестественно бодрым голосом вымолвил справившийся с волнением Стелькин, – это бывает. Я верю: у нас будет со временем много новых самолётов. И будут они не хуже «Боингов»! Чего вы хотите, авиапромышленность развалили ещё до того, как вы пропали в Африке, но Ельцина, слава Богу, давно нет, потихоньку восстанавливаем хозяйство. Я знаю, уже налаживают выпуск новых моделей самолётов. А расскажите мне лучше про африканские маски.

Самолёт, наконец, оторвался от земли и начал медленно набирать высоту, как горный орёл, несущий в своё гнездо на вершину скалы небольшого барана. Профессор протянул руку, взял маску:
– В Африке любой предмет имеет свой смысл, любезный. Рисунки животных, ритуальный барабан, скульптура или маска не исключения. И любой предмет имеет определенное значение, он несёт в себе определенную информацию. Сообщение передается не с помощью буквенных символов, таких как алфавит, а совершенно других. Краски, как правило, природные.
– Понимаю, – удовлетворённо заметил Стелькин, – я видел в Риме. У продавца, некоторые маски покрашены натуральными красками: белая из известки, красная из коры, черная из глины.
– Ничего-то вы, молодой человек, не понимаете, – снисходительно заметил Мартышкин, – приготовьтесь к самому важному. Маска является исключительным выражением … невидимого мира.
– Невидимого? – холодок пробежал по спине Стелькина.
– Вот именно! – подтвердил профессор Мартышкин, – её концепция, если так можно выразиться, и материалы, из которого она изготовлена, сами по себе уже являются носителями информации. На западе Камеруна так называемые маски "Рамун", весьма популярные и почитаемые среди жителей, и они отражают прошлое. Это своеобразное зеркало, с помощью которого можно понять культуру народа. В мистических «разговорах» с мертвыми маски несут особый, священный смысл. Некоторые маски выполняют функцию умиротворения умерших.
– А татуировки? – палец Стелькина скользнул по поверхности эбенового дерева.
– Татуировки? – профессор призадумался, – не хотел вас пугать, но скажу самое интересное: и маска у вас, любезнейший, и татуировки самые настоящие. Это не дешёвая поделка для туристов, а подлинный шедевр. С полной ответственностью скажу и абсолютно гарантирую: изделие точно соответствует маркировке: «Made in Africa» – более того, сделано мастером своего дела и имеет далеко идущий скрытый подтекст. Думаете, случайно Вы купили её в Риме? Да тут над каждым камнем столько великих духов летает, куда там Лондону или Чикаго! А на ваш вопрос отвечу так: разнообразные татуировки на масках указывают на стадии преображения человека. Во время которого он раздваивается и общается с невидимым миром, таким образом, это своеобразный штрих-код …
– С невидимым миром, – эхом отозвался Стелькин, – только такого общения мне не хватало…
Самолёт вновь тряхнуло, и он внезапно наклонился на левый бок. Потом загудел, засвистел, захрипел, застонал и без долгого раздумья вошёл в штопор. Спустя короткое время он вспорол голубые воды Адриатического моря, распугав стайку веселящихся дельфинов.

***
Очень жарко. Невыносимо жарко. Пот льёт по спине и по ногам. Неужели это и есть ад? Стелькин огляделся вокруг и поразился: он в центре гигантского костра, языки пламени которого взметнулись выше кокосовых пальм и, кажется, лижут само звёздное небо! Однако это пламя не причиняет ему никакого вреда, а сам он в одежде из тростника и в деревянной маске из эбенового дерева остаётся невредимым. Он различил мятущиеся чёрные фигурки в набедренных повязках. Кто это пляшет вокруг костра? Кто молотит в там-там и скандирует, как на финальном матче чемпионата по футболу.
Он помнил всё: как самолёт начал падать вниз, всё смешалось, закружилось, он успел уловить, как профессор прошептал последнее: «Господи, прости», и после этого последовал удар и потом всё провалилось в большую, тёмную яму. Где тот самолёт, где чудаковатый профессор и вообще, куда он попал? Жарко, невыносимо жарко, надо выйти из очага – пожалуй, это самое главное. Грохот барабана усилился двумя другими. Все они выбивали жёсткий ритм, а звуки наполняли джунгли, рождая немыслимое эхо. Деревянная маска как будто приклеилась к Стелькину. Странно, на чём она держится? Пробовал снять – как приросла к лицу, но сквозь прорези видно замечательно. Вспомнил фильм «Маска» с Джиммом Керри в главной роли. Впрочем, у Стелькина кино поинтереснее будет. И фактура побогаче! Один звук чего стоит. Туц-туц-туц! Буц-бутуц-туц! Похлеще иной крутой дискотеки.
Стелькин шагнул из пламени, и прыгающие вокруг костра чернокожие люди вдруг замерли на своих местах. Он почувствовал, что маска несколько ослабила свою хватку и прилегает к его лицу не так плотно. Мгновение – Стелькин сорвал её, повинуясь какому-то неясному зову, поднял над головой.
Толпа чернокожих заволновалась, запричитала, заухала:
– Макатумба! Макатумба! О, великий Макатумба! Слава тебе, вождь Макатумба. Слава тебе, великий и могучий вождь, повелитель дождя!
Стелькин понимал всё, что кричали ему восторженные африканцы, но ему было чрезвычайно интересно, как же такое возможно? Ведь говорили не на его родном языке. Он вспомнил профессора Мартышкина, начал искать глазами женщин, ожидая представления, которого ему сейчас совсем не хотелось, но слабого пола на переднем плане не было. Возможно, всё ещё впереди? Вождь Макатумба? Знакомое имя!
Озноб пробежал по телу – он вспомнил! Так звали продавца, который продал маску, а сама маска – вот она, в его руке. Но где же милейший Макатумба и что всё это значит?
Огромного роста африканец приблизился в Стелькину и бросился на колени:
– Макатумба! Убей меня! Я охотился три луны и убил только одну лань! Что будет есть моя семья из двенадцати человек?
Стелькин огляделся, никого не заметил, но слова были обращены явно к нему. Вот и пожилой мужчина с витиеватой татуировкой и серьгой в носу, подошёл поближе и, желая свершить правосудие и услужить, вероятно, Стелькину, занёс над огромным, но незадачливым охотником свой острый, блеснувший синевой лезвия меч:
- Великий вождь! Разреши мне самому покарать своего непутёвого сына? Я сделаю это для тебя!
Стелькин жестом остановил его. Хотел сказать по-русски, дескать, пусть идёт и охотится ещё три луны, но вместо этого из его рта послышался набор гортанных звуков. Как ни странно, его моментально поняли, оба африканца встали и наперебой затараторили:
– О, великий Макатумба! Разреши мне искупить вину свою! – орал молодой.
– О, мудрый Макатумба! Слава тебе, слава! – возносил руки к небу старый.
Стелькин вздрогнул, как от удара плети, поискал глазами, заметил отполированный щит одного воина, вырвал его из рук, вгляделся в зеркальную поверхность.
Джунгли дерзко захохотали. Со щита на Стелькина смотрело мужественное лицо продавца масок Макатумбы …
Эхо от крика Макатумбы спугнуло попугаев, спящих на кокосовых пальмах, растущих на дальнем конце селения отважного и смелого племени Манго Трепанго. Глупые птицы покружили немного, а потом снова заснули. Они, в отличие от вождя племени Макатумбы, отвечали только за себя. А он теперь – за всё племя!
Великий вождь стоял, оперевшись на услужливо поднесённое копьё, и напряжённо размышлял. Ему уже подвели всех его трёх жён, которые обмахивали веерами из банановых листьев с трёх разных сторон чело великого Макатумбы так умело, что вовсе не мешали его напряжённым раздумьям. «Необходимо разобраться в ситуации» – была первая мысль. «Надо сказать что-то важное племени, ведь они ждут и не уходят», – запульсировала мысль вторая, - «в таком карауле можно до утра простоять, а это глупо».
Великий вождь Макатумба оглядел притихших соплеменников, вспомнил, чему учила его мудрая бабушка, поднял чёрную руку к звёздам и в наступившей тишине громко и чётко провозгласил на языке Манго Трепанго:
– Утро вечера мудренее! Всем – спать!

На кухне тая
в огне азарта,
Иван, мечтая,
глядит на карту.
Пусть снова пропит
свинцовый вечер,
он деньги скопит
для этой встречи.
Где зноя пламя
щекочет небо,
увидит Ваня
Аддис-Абебу.
Мечту – в поступки!
Он – слесарь-профи!
Проблемы в ступке,
как зёрна кофе,
он перемелет
и брешь в кармане
зашьёт! Не верит
супруга Маня
ни райским птицам
в другой Нирване,
ни в то, что снится
хмельному Ване.
Краюшка хлеба,
картошка снова…
Аддис-Абеба –
два сладких слова.

Мы в новый мир спонтанно и мгновенно
вошли, как будто рухнула стена…
Вчера постелью стал для нас стог сена,
который собран точно был для нас.
Соломинки сложились треуголкой,
луч солнца гладил голое бедро,
страсть показалась мне голодным волком,
тебе – внезапно вспыхнувшим костром;
час сентября предстал весёлым маем,
Амур стонал, прерывисто дыша…

Я в жизни ничего не понимаю,
но как она бывает хороша!

Юмористическая сценка

Действующие лица: профессор Сергей Сократович Закорючкин, студентки.
На сцене стол, два стула.
По очереди девушки заходят на зачет.
Первая – сразу видно: беременная. Садится, вытирает пот со лба платочком. Протягивает зачетку.
Закорючкин смотрит в зачетку, потом на студентку:
– Таак-с, сегодня в нашем университете – зачет! Кто у нас? Ага. Кукушкина. Хорошо, хорошо... вижу, не на словах, а на деле поддержали политику руководства страны на увеличение рождаемости. Такими темпами мы демографическую яму быстро засыплем. Американцев вот обогнали уже! Хотя бы здесь! Да-с! Ну что ж, не буду мучить вас своими каверзными вопросами. Поставлю-ка вам зачет. Да-с!
Кукушкина вытирает платочком пот, тяжело дышит.
Закорючкин (со вздохом и с улыбкой):
– Желаю успехов.
Расписывается в зачетке и протягивает Кукушкиной. Кукушкина также с довольной улыбкой тяжело поднимается, и вдруг у нее выпадает из-под блузки подушка.
Закорючкин подпрыгивает со стула, поднимает её с пола, вскакивает и негодующе кричит:
– Что это?! Вы меня обманывать вздумали?! Вон! Немедленно вон! Буду вынужден обратиться в деканат!
Девушка в панике выбегает. Но появляется другая девушка. И тоже беременная. Только и живот, и платок, которым она вытирает пот, еще больше.
– Проходите – Закорючкин отрывается от стола, смотрит на нее, и лицо его вытягивается: он заметил: студентка тоже беременна! Профессор недоверчиво смотрит на нее, потом произносит:
– Так-с (смотрит в зачетку), Корябкина! Какие вы умницы, все – как сговорились. Ах, плутовки! Ну-ка доставайте подушку или что у вас там! Полчаса назад видел вас в буфете – и без всяких признаков беременности! Когда только успели! Ай-яй-яй! На пересдачу! Да-с!
Посрамленная Корябкина достает подушку и быстро (энергично) уходит.
Стук в дверь. Заходит еще одна беременная с огроменным животом, еле-еле переставляя ноги.
Профессор в еще бОльшем изумлении встает со своего места, садится, снова вскакивает. Обходит вокруг. Девушка с трудом устраивается на стуле, пыхтит. Экзаменатор всматривается в зачетку, потом в лицо студентки, говорит, покачивая головой с горечью:
– Ах, Пантелеева! И вы – гордость факультета – туда же.
Пантелеева смущается, пожимает плечами.
Профессор качает седой головой:
– Ну-с. Подушечку сами достанете? Или мне помочь?
Девушка тяжело дышит и с трудом произносит:
– Сергей Сократович! Я не понимаю, о чем вы...
Закорючкин:
– Не прикидывайтесь! Быстро подушку доставайте!
Пантелеева:
– Какую?
– Вот эту! – профессор вскакивает и пытается надавить на живот студентки. Та вдруг как заорёт, как от боли:
– О-ой-ой, помогите, рожаю!
Сергей Сократович в ужасе:
– Боже мой! Она на самом деле беременна! Скорую, вызовите скорую!
Убегает с криками со сцены.

Давно заснул квартал рабочий,
когда он спрыгнул с парашютом.
В мундире цвета майской ночи
вошёл, и стало не до шуток.
Стрельнул угрюмо сигарету
и, подмигнув как Мефистофель,
сел в кресло, попросил газету,
потом добавил: «Чёрный кофе!»
Жизнь, как всегда, внесла поправки,
вопросы, словно соль на раны.
Сказал: провалены все явки,
а пастор двинул в партизаны.
Вот пуля близко просвистела,
сужают круг ловцы гестапо…
Он предложил мне парабеллум,
припомнив детство, сплюнул на пол:
«Так и засыпешься по-детски,
хотя приучен жить сметливо –
враги читают эсэмэски
и добавляют воду в пиво.
А от хандры нет вовсе средства…»

Фон Штирлиц в зябкий час рассвета
растаял призраком из детства,
как сказка старая про это.

......................................................«Входит Пушкин в лётном шлеме…»
...............................................................(И. Бродский)

Распугав зорянок стаю и расправив хромосомы,
если нужно, я летаю, сделав тело невесомым.
Но не там, где светофоры «пробки» в город забивают –
в том краю, где курят горы трубки мира и зевают.
Скалы, подавив улыбки, там ряды сомкнули плотно,
а хрусталь бывает жидким, звонким, вкусным и холодным…
Пусть не ладилось сначала и не первая попытка,
но на отмелях песчаных серебристой рыбкой выткан
замеч(т)ательный орнамент. Тут же вижу я: на горке
укрепляет шустро знамя Ньютон в розовой бейсболке.

Он всегда приезжал в этот город под Новый Год. Становился у окна и смотрел в окно дома напротив. В это время года там зажигалась ёлка. Её огни мерцали так же, когда ему было 16, а ей 15. Он пропустил два таких праздника, встретив один новый год в горах Афганистана, а второй новый год в госпитале.
Было трудно осваивать протезы, правая рука не слушалась, но бумага стерпела его вранье: «Не жди... так получилось... встретил другую». Опасение разрушить её счастье одолело горечь потери.
Он наблюдал ее детей возле ёлки. Как вырос один ребенок, потом второй. Они повзрослели, и вот появились внуки. Он увидел: она счастлива. А значит, ему тоже хорошо.