Туго натянут ветрами небесный шёлк.
Парус подлатан, и снасти лежат в углу.
Старый хронометр стрелками вздрогнет – щёлк!
Сны и предчувствия мне никогда не лгут.

Выбран маршрут, на рассвете взойдёт звезда.
Я улыбнусь, ты проводишь меня к огню.
Если смолчу – никогда не вернусь назад,
если скажу – не расслышу твоё «люблю».

Мы неразлучны с тобою, как свет и тьма.
В море любом, на сожжённой земле любой
ты мне поверишь – бессильны теперь шторма,
я буду помнить, как ласков к тебе прибой.

Гаснет огонь. Мы застыли, в руке рука.
Тёплые пальцы в ладони сожму сильней.
Мы неразлучны, но рвутся небес шелка,
утренним солнцем летят паруса ко мне.


Duch. Немного о 12 апостолах

Виктория Кирдий "Пьяная вишня"

Не надо проверять меня на верность,
искать прорехи в старом полотне,
в озёрном льду – случайные каверны
(он хрупок по весне - неимоверно!
а грязный снег на тропках всё плотней).

Мне б вышить нежной гладью покрывало
узором по серебряной канве,
а я слегка подкрашу губы алым,
ведь в доме обжитом, но обветшалом
не вечно жить соломенной вдове.

Неверный свет чужую тень колышет,
и прихоть, как старуха на торгу,
мне хвалит сладость перезревших вишен.
Но мой смешной роман опять не вышел.
Могла б неверной стать, но…
не могу.

---

Седьмая пятница - 40: цитата

Денис Бучель. Коктейль из дыма и мыслей

Бессонница, приди ко мне украдкой,
в ногах присядь, мой чуткий сон вдохнув.
Бессвязных мыслей лёгкие крылатки
в сырую ночь привычно я смахну.

Ты любишь сны, но их тебе не дарят
и прячут, как игрушки, в темноте.
А знаешь, позабудь про этих скаред!
У них и сны, наверное, не те.

Смотри мои! В них всё не понарошку.
Я разбужу, когда начнут стрелять.
Оставила рецепты неотложка,
там подпись у врача, как буква «ять».

Висит луна слепящим жёлтым глазом,
тоскливо-дик бездомных кошек вой,
и город зыбким сумраком размазан,
как театральный задник холщевой.
***
Ты плакала во сне… Уже светает.
Будильник тренькнул, смолкло вороньё.
И прочь летит с притихшей чёрной стаей
бессонница, спасение моё.

Рассыпалась вдруг. Не собрать.
Ни взгляда, ни мысли, ни стона.
Сомнений бесовская рать
Места заняла у престола
Свободы. И мне не поднять
Руки, от ошибок неправой.
А слева хихикает мать
Грехов, обрядившись в оправу
Сверкающей лести и лжи.
Держи меня, вера, держи!
Быстры на расправу ножи
Предательств. Иуда визжит…
Но...
рассыпалась я.

Были ночи рассветов ясней.
Натянувши до глаз одеяло,
я как будто в пророческом сне
поняла, что себя потеряла.

Я забыла детей имена,
жизнь казалась калекой никчёмной.
Мой рассудок разлом проминал
к древней памяти, гулкой и тёмной.

В поколеньях бессчётно-чужих
я очнулась у самого корня,
там, где Ева нагая дрожит,
плод срывая рукой непокорной.

Сотни тысяч неузнанных лиц,
в книге судеб очерченных мелом,
зов святых и улыбки блудниц –
всё сливалось в бреду чёрно-белом.

И к безумью опасно близка,
то ли мёртвая, то ли живая,
поняла, что не стоит искать,
ведь и так никому не нужна я.

Дмитрий Алексеев. Зима

Зима. Уснули мёртвые царевны,
хрусталь небес раскрошен в снежный вихрь,
и к младшей из невест мечтает первым
приехать в лёгких саночках жених.

К еловым лапам в снежных рукавицах
он тянет руку: «Где царевнин кров?»
Вдруг носом поведёт по ветру псица,
и фыркнет конь, под инеем солов.

В ответ глухарь взлетит из-под сугроба,
и сонный филин ухнет: «Оу-уууу!..»
«Как крепко нынче спит моя зазноба,
и путь в чертог неведом никому».

В дозоре зябко соснам голенастым,
сверкает тускло наледь эполет.
Царит зима.
По хрустнувшему насту
проляжет завтра новый санный след.

Karol Bak. Nocturne no 6

Грусть-тоска жила, вся черным-черна,
для бездетных вдов наткала рядна.
У себя в шатре не творила бед,
да забрался вор, выкрал чёрный цвет.
Чернотой залить он весь мир решил,
чтобы встала навь из сырых могил,
чтобы смерть плыла выше радуги,
а печаль была глубже Ладоги.
Да зима тогда в мире правила,
всё на белое переправила,
снегом на́бело, ветром на́голо.
Заковала в лёд вора наглого.
А тоска в шатре убивается:
«Чёрный – вдовий цвет помнят-знают все!
Что ж, пора искать, воротить назад…»
Слёзы медленно по щекам скользят.
И бредёт тоска, вся белым-бела,
от унылых дум плечи сгорбила.
Ни цветка в полях, ни соломины.
В крыльях силы нет, будто сломаны.
Не лететь тоске белой птицей вверх,
и не ждёт её в ясном небе стерх.
Что задумано – не исполнится
в серой мрачности, в непогодице.
Хоть прошла зима, пролетел апрель,
всё равно тоске, что цветёт марель.
Шевельнёт крылом, и серым-серо
далеко летит на ветру перо…
Ты вернись, тоска, в темноту шатра,
где тебя лихим не достать ветрам.
Что ж ты сеешь муть свету белому?
Что же ты, тоска, понаделала...

Рядно – толстый холст из конопляный или грубой льняной пряжи.
Навь - в славянской мифологии дух смерти, а также мертвец.
Марель – сорт вишни.

Клод Моне. Роща. 1876 г.

О чём шептали мне деревья
В прозрачно-жёлтом тихом сне?
Узнает скоро первый снег,
О чём шептали мне деревья.
Ещё тепло, ещё не время,
Но с каждым шагом все ясней,
О чём шептали мне деревья
В прозрачно-жёлтом тихом сне.


Клод Моне. Тропинка в лесу. Эффект снега. 1870 г.

Следы остались на снегу,
Промокли ноги, ну так что же?
Кто без меня здесь путь проложит?
Следы остались на снегу.
Как дятла стук неосторожен!
Молчу… и эхо ни гу-гу…
Следы остались на снегу,
Промокли ноги, ну так что же...


Клод Моне. Аржантёе, вид с малого рукава Сены. 1872 г.

Вновь отступили холода,
И первый тонкий лёд растаял.
Синицы песенка простая:
«Вновь отступили холода!»
Полна ль душа моя, пуста ли,
Ты не узнаешь никогда.
Вновь отступили холода,
И первый тонкий лёд растаял…

Клод Моне. Собиратели хвороста в Фонтенбло. 1864 г.

Нет ярче красок октября,
Как будто праздник в роще дальней.
Здесь летних грёз исповедальня.
Нет ярче красок октября.
О прошлых днях забыть не дай мне.
На солнце листья не сгорят.
Нет ярче красок октября,
Как будто праздник в роще дальней.


Клод Моне. Ферма близ Онфлёра. 1864 г.

Тепло ушло с полей пшеничных,
На старой ферме тишина.
Соседка смотрит из окна:
Тепло ушло с полей пшеничных…
Одна, по-прежнему одна,
И голосов не слышно птичьих.
Тепло ушло с полей пшеничных,
На старой ферме тишина.


Клод Моне. Осенний эффект в Аржантёе. 1873 г.

В реке осенней тонет небо,
Но жар листвы неутолим.
Я опалён огнём твоим.
В реке осенней тонет небо.
Я здесь случайный пилигрим,
Мне на земле покой неведом.
В реке осенней тонет небо,
Но жар листвы неутолим.

Я кормила ангела с ладошки,
он был на воробышка похож.
Собирал печали горькой крошки,
мне не улыбался, ну и что ж?
Я его, дурашку, отогрею,
он мне тихо песенку споёт…
Утром попрошу, чуть-чуть робея,
чтоб оставил пёрышко своё.

Белым снегом ляжет ожиданье
слов прощальных: «Время истекло…»
Улыбнись, мой ангел, и не дай мне
растерять последнее тепло.


Виктория Кирдий "Из одного в другое"

Бывало, сны меня тревожили,
и неизвестная звезда
ночами тихими, погожими
звала из дома в никуда.

Манила ввысь, мерцая холодно,
да сладок был твой нежный плен.
Густые кудри гребнем сколоты.
Крепки оковы наших стен.

Лететь мечтой к звезде непрошеной,
привычек сбросив кабалу,
я не сумела и... горошиной
забилась в щель в пустом углу.

Теперь не снится жизнь бездомная,
забытой станции разъезд…
Я жду, когда зимою темною
меня ночная мышка съест.

Фото Дмитрия Агеева

Постой, Мария! Ты была с ним, знаю!
С разбитых ног ему смывала пыль.
Он хлеб с вином, разбавленным слезами,
Творил для пятитысячной толпы.

В Вифании я слышал, будто Лазарь
Воскрес, когда его раздался зов.
Скажи, Мария, ты признала сразу
Его завет и правду тихих слов?

А мне сомнений черви душу точат…
Что, если лжепророк? лукавство? блазнь?
Как золота крупицы в водах сточных
Мне отыскать? Ведь ты не отреклась,

Когда пришлось Петру в ночи укрыться,
Когда гонений тень страшней меча!
Но, как свечу не спрячешь под тряпицей,
Ручей не возродишь, что измельчал…

Постой, свои не закрывай мне двери!
Как пёс бродячий, я совсем продрог.
Скажи, Мария, ну кому мне верить?
Как может нас спасти распятый бог?
***
Глубок и чист колодец в Назарете,
Дождями пахнет воздух в ноябре.
Зря не проси, Мария не ответит…
Свеча горит.
И ужин разогрет.

Фото Марины Ильиной

А если плакать не учат в детстве
Ни мать, чьи песни зимы печальней,
Ни дождь, забывший своё начало.
Хотел ты лучше в него вглядеться,
Спросить о небе… Но замолчал он.

А если слышишь траву и звёзды
И в камне видишь уснувший ветер,
Сложил он крылья и не заметил,
Что был мальчишкой, а стал серьёзным,
Немым и мёртвым, как груз столетий.

А если ищешь простое слово,
Из тех, что тише предвечных истин.
Ложится иней с утра на листья
Алмазной сутрой, и кто-то снова
Пером рисует и пишет кистью.

А если знаешь, что бог не умер,
И плещет рыба, и спор с Андреем
Горяч, как прежде. Ты стал мудрее,
А он не слышит, почти безумен,
Костёр вздувает и руки греет.

А если завтра придут чужие,
В глазах колючих – огонь джихада
И смерть за веру, не за награду.
Ты им расскажешь, зачем мы жили?
Ты им расскажешь… Но им не надо.

Я знаю. Я видела ваши застывшие лица,
И мамины губы, шептавшие: «Господи, боже…»
А что оставалось вам? Только просить и молиться,
И прятать глаза, и в палату входить осторожно.

Я слышу, как ваши шаги затихают у двери.
Как воздух тяжёл! от бессилия некуда деться.
Я видела сны, в них летящие птицы мертвели
И падали… чёрным аккордом в чужом интермеццо.

Я помню, как ветер кружил ярко-красные листья,
И в музыке осени не было слышно печали.
А разве сумеешь взлететь, опасаясь разбиться?
Молчал пересмешник, и ангелы тоже молчали.

Я чувствую запах, морозный, живой и тревожный.
Открыто окно, только вряд ли смогу я подняться.
Трамал – внутривенно, любовь – ежечасно. Подкожно.
Потом вы напишете: девочке было тринадцать.

Josephine Wall. Mer Angel

Прошу тебя, только не спи! Поверхности камня касаясь,
Янтарные сны-лепестки летят, и ты меришь босая
Шагами заброшенный скит, и веточки режешь бонсаю.
Китайский уродец сердит, но мудр и опять зацветает.
Прошу тебя, только не спи…

Прошу тебя, снова взгляни на снов колдовских королевство.
Сквозь петли протянется нить, серебряно всхлипнет челеста,
И будут осенние дни лавандою пахнуть не к месту.
Не в силах судьбу изменить, на птицы полет поднебесный,
Прошу тебя, снова взгляни.

Прошу тебя, только не спи. Во снах ты теряешь обличье.
Три тысячи поднятых пик на гнезда нацелены птичьи,
Срывается хищник с цепи за легкой пернатой добычей,
Строга бесконечная пи, круги замыкая привычно.
Прошу тебя, только не спи.

Прошу тебя, просто прими, что сны твои явь обретают,
И циркуль окружность кривит, и птичья сбивается стая,
Сигнальные спутав огни, и в чудный бонсай вырастает
Тобой искореженный мирт. Во сне ты колдунья святая.
Прошу тебя, просто прими.

Amandine van Ray. Open window for thaw

Были сны накануне нежданной беды.
В них на тёмной воде расходились кругами
от ошибок следы.
Как нестройные гаммы
были сны накануне нежданной беды.

Будет ночь накануне слепящего дня.
Непроглядная ночь, словно вечность из тени,
всю заполнит меня…
Горше диких растений
будет ночь накануне слепящего дня.

Будет знак накануне таких перемен,
что всегда не к добру и всегда по живому?
Всё отдам я взамен!
Пусть не мне, пусть другому
будет знак накануне таких перемен.

Будет снег накануне последней весны.
Белый снег, как подаренный Господом саван.
Без щедрот показных
очень ласковым с нами
будет снег накануне последней весны.

Будет жизнь накануне той самой черты,
за которой ни снов, ни распахнутых окон.
Холоднее, чем ты,
и как ты, одинокой
будет жизнь накануне той самой черты…

Вчера отпет был сумрачный ноябрь.
Уставший плакать, дождь затих к рассвету.
Землёю пахло, заживо раздетой,
Зелёные побеги бересклета
В окно стучали, сбив хорей на ямб.

И ты, примерив бережно ко мне
Грехи Адама и надежды Ноя
(надежд – немного, а грехов – с лихвою),
Спешишь на встречу с ветром и зимою,
Свободой дышишь, с птицей наравне.

И открываешь двери декабрю.
Он нынче беспросветно неприветлив,
Продрогших тополей качает ветви…
А я, придумав день счастливый, летний,
Тебе его смущённо подарю.

И позову туда, где не был сам.
Зима укроет палубу ковчега,
Ростки стихов, хрустальную Онегу.
И мы уснём… А завтра первым снегом
Сойдут ко мне на землю небеса.

Плодов запретных сладок аромат,
И змей здесь ни при чём, не надо сказок.
«Неутолима жажда!», – с этой фразой
Господь велел покинуть райский сад.
«Неутолима…» – шепчем раз за разом.

Ведь любопытство страхов всех сильней.
Невинностью своей тревожит тайна
Природы, жизни, встречи неслучайной
Веков прошедших и грядущих дней.
От многих знаний многия печали...

Но жаден до открытий человек!
И разум рвётся постигать законы.
…Смеётся Ева в сини заоконной,
И новый день легко берёт разбег,
И гаснут звёзды в дымке полусонной.

И бесконечны дальние миры,
Неисчерпаем каждый кварк и атом,
А истины, бесспорные когда-то,
Теперь для нас наивны и стары.
Но мы, как дети, грезим райским садом…

Чёрной волны стон, ветер ревёт, крут.
И на губах соль, и на спине кнут.
Где приросла цепь, там на живом боль.
Бьёт, не щадя, плеть не поперёк, вдоль.

Выест глаза свет, выжжет клеймо страх,
Будто тебя нет, в Риме рабы – прах.
Имя забыл ты, лишних надежд груз.
Что ни вдохнешь – дым, а на зубах – хруст.

С кровью жуёшь хлеб (в горле застрял, сух).
Видишь, твой бог слеп! он и к мольбам глух…
Лучше б ты был мёртв, лучше б кормил рыб!
Душу тебе рвёт вёсел тугой скрип.

Сколько прошло лет, все – как один миг.
Гордым погиб дед, нравом, как ты, дик.
Нежной была мать, ветер унёс пыль…
Смерти устал ждать тот, кто рабом был.

Чёрный камень, белый камень…
Всё, судьба, твои игрушки!
Мне ромашки с лепестками
Вновь расставили ловушки.

Сохнут листья, осень пряна.
Ветром птиц сдувает к югу.
Ржавым запахом бурьяна
Пустошь дышит сквозь челугу*.

В белом платье я гуляла,
Зябкий холод лёг на плечи.
Только глина глиномялу
В сладкой боли не перечит.

Пусть в душе черно и пусто,
Пусть обрыв полётом ма́нит,
Мне платок подарит шуста**,
Не замёрзну я в тумане.

Зелень глаз твоих забуду,
У надежды красок много.
Что же мрак царит повсюду?
Что ж не вижу я дорогу?

Навсегда уехал милый,
Мне судьбою наречённый…
Отобрал по капле силы
Камень белый, камень чёрный.

*Челуга - погоняемый горными ветрами и весьма мелкий с изморосью дождь при тумане.
**Шуста - мох, которым обрастают пни деревьев.

Фото Дмитрия Агеева

Спрячься в снегах, где проснуться не может
Нежно-белёсый цветок сон-травы.
Слова не вымолвить – губы мертвы,
Шаг в ледяной тишине осторожен
В глубь синевы.

Мудрых деревьев зелёные руки
Лёгким движеньем коснутся волос.
Ангел твой был, как и ты, безголос,
Белые перья на крыльях упругих,
Сердце, как воск.

Сны раствори в голубой акварели,
Кротость в закрытых глазах не видна.
Боль затаилась у самого дна.
В марте ли робком, в седом ноябре ли
Здесь ты одна.

Пальцы замёрзнут, и северный ветер
Выдохнет имя, его позабудь…
Кровь загустеет, как красная ртуть,
Только душа, перемену заметив,
Дрогнет чуть-чуть.

Тихой водой, дождевыми слезами
Небо стечёт по размытым следам,
Звёздами злая застынет беда…
Их в ожерелья на время снизали,
Не навсегда.

Курс фордевинд! К горизонту скользит каравелла.
«Нинья» прозвали испанцы свою «Санта Клару».
Сутками мучили штили, и штормы ревели,
К Новому Свету рванулся потрёпанный парус.

Мир был огромным, чертились неточные карты.
Время великих открытий текло над планетой.
Амундсен вехи грузил на тяжёлые нарты,
Чтобы до полюса путь был проложен за лето.

В тысячелетии новом мир сделался тесным:
В Питере завтрак проспал – будешь в Ницце к обеду.
Лучшие туроператоры общеизвестны,
Запросто солнца они колесницу объедут.

Мир на ладони – экрана касаются пальцы,
Люди в сети путешествуют, заняты слишком.
В прошлом бесследно исчезли морские скитальцы,
…Смотрит на звёздное небо соседский мальчишка.

«Ни́нья» (исп. La Niña, «девочка») – испанская каравелла, один из трех кораблей, на которых Христофор Колумб отправился в свою первую океанскую экспедицию и в 1492 году открыл Америку. Настоящее название «Ниньи» — «Санта Клара».

А следом пришёл прилив,
бесстрастен, нетороплив,
и спрятали тёплые камни под воду шершавые спины.
Под панцирем стихла боль –
я стала сама собой,
и плещет на коже щекочущий танец песчаных крупинок.

В нас нет ни добра, ни зла,
ты просто не хочешь знать,
я сплю или медленно-медленно имя твоё напеваю.
Не нужно календарей,
Не стать от воды мудрей…
Мне вечное вышепчет море, что нежность я трёхвековая.

Придонный песок текуч.
Плыви и себя не мучь
забытыми снами, в которых живут обещанья и страхи.
По складчатым векам свет
струится и… больше нет
в зелёных волнах и следа от морской черепахи.

Июнь 2015 г.

---

Да простят меня мои добрые критики, после чьих слов я взялась за реконструкцию своей Черепахи, но и первый вариант текста мне тоже захотелось сохранить. И спасибо читателям, которые по-прежнему любят первозданную Черепаху )) я ее тоже не разлюбила )

А следом пришёл прилив,
Бесстрастен, нетороплив.
И спрятали тёплые камни под воду шершавые спины.
Мой панцирь, как монолит,
И прошлое отболит,
Оставив под кожей щекочущий танец песчаных крупинок.

Я складчатым веком дверь
Прикрою, а ты проверь,
Я сплю или медленно-медленно имя твоё напеваю.
Не нужно календарей,
Не стать от воды мудрей…
Мне вечное вышепчет море, что нежность я трёхвековая.

Август 2013 г.

Фото Анны Гребенник

Зимовать – это после, пока что давай полету́ем!
Босиком по траве, босяками по пыльным дорогам.
Будем вместе дышать земляничным на вкус поцелуем,
Небо пальцами трогать.

Посмотри, весь обле́тнился пруд, изумрудный от ряски.
Сыплет эхо раскатистый смех в ожиданье ответов.
Можно быть беззаботной и полной причуд лоботряской,
Запьяневшей от ветра.

Обгоревшие плечи мазнём деревенской сметаной.
Кислым яблоком хрупнет на нас редроухий телёнок.
Я люблю черноту твоих глаз, ну а ты, как ни странно,
Любишь тёмно-зелёный.

Мы станцуем под радугой – зыбким мостом на полсвета.
Заночуем в стогу, позабыв про дома и затворы.
Ты не бойся, что осень погасит свечу огнецвета,
Это будет не скоро.

Облетниться – (о воде) обогреться, стать летней.
Редрый – рыжий, рыже-бурый, о рогатом скоте.

Опять равноденствие. С солнцем прощается осень.
Уходит тепло, и не будет уж полдень горячим,
Хоть в зелени парк, и темнеет по-прежнему в восемь,
И жёлтые пряди берёзы стыдливые прячут.

Но ветер затянет печальную синюю песню,
Как будто с Москвой расставаться надолго не хочет.
Знакомые липы зашепчут тревожным предвестьем,
Что новые дни будут всё холодней и короче.

В опавшей листве затеряются летние тропы,
Несмелыми станут рассветы в туманах осенних.
Затихнут слова под дождей еле слышимый ропот,
Молчание будет понятно и без объяснений.

Пусть клён мне подарит свой огненный лист пятипалый
И под ноги бросит кармин покрывалом грошовым.
Ты вновь не придёшь... я бреду по дорожкам устало.
Вот спеет калина, мне к чаю её хорошо бы…

Последние птицы сбиваются клином крикливым,
Блестят на пожухлой траве паутин волоконца.
Прости нас, сентябрь, что тепло удержать не смогли мы.
Опять равноденствие. Осень прощается с солнцем.

Ни к чему им мундиры с медальными лентами.
Сказки – в прошлом, а в будущем – горько и солоно.
Ломкий холод и боль оставляя валентными,
Жесть безумный алхимик вольёт в своё олово.

Груды стойких солдатиков, злых, искалеченных,
Позабытых невестами и командирами,
Их убить было сразу, всех скопом, не легче ли?
Пусть дышали б из вечности чёрными дырами.

И вмерзали бы в сны, и шептали бессонницей,
Тихо пели ветрами, скрипели калитками…
Но глазеет луна вечерами бессовестно
И ревнуя следит за подружками прыткими.

Только матери плачут, и верят, и молятся,
Вновь беременны теми седыми мальчишками.
Не ударит набат…
У разрушенной звонницы
Сыплют в мятый берет на земле мелочишку им.

Из длинных стеблей она заплетает косы,
Из тёмно-вишнёвых косточек делает бусы.
Босые ступни шершавы, глаза раскосы,
И соль на губах мешается с соком арбузным.

В танцующих листьях ловит солнечных зайцев,
Их тёплые спинки гладит она осторожно.
Вчерашней бедой не знает, зачем терзаться.
Бежит и следы теряет в траве придорожной.

У чёрной воды на скользкие камни встанет,
Сгустившийся воздух влагою ляжет на плечи.
Глубокое там и здесь поменять местами?
Смеётся она, и сразу становится легче.

В придуманном мире утром не тают замки,
Проснувшийся эльф из озера пьёт лесного.
А голос её в чужом зазеркалье замкнут:
За целую жизнь она не сказала ни слова…

Замысловатых линий тайный знак
Был явлен первый раз глубокой ночью,
И раскричалась стая вдруг сорочья,
И вспыхнул ярким пламенем очаг,
И смысл легко читался между строчек.

Но было утро, что не мудреней
Полночных бдений, вперемешку с бредом,
И прахом рассыпались все победы,
И свет от непогасших фонарей
Ложился сном на выцветшее небо.

С тех пор унылость дней сплелась в года,
Лишь изредка мелькали тенью зыбкой
Чужих открытий смелые ошибки,
Которых мне не сделать никогда,
Как Будды не понять полуулыбки.

И вот однажды в гулкой тишине
Шаги… и голос рвётся нитью тонкой.
Рисует босоногая девчонка
Разгадку древней тайны на стене
И губ моих касается легонько…

Фото Дмитрия Агеева

Сколько раз умирала ты, сколько бессчётных раз!
Небо выпито досуха, больше оно не плачет.
Слишком тонкая белая нитка рвалась, рвалась…
Значит, выпало жить только так… и никак иначе.

Сколько раз хоронила ты здесь не своих детей,
А твоих хоронила метель там, где снег в колено,
И потом прорастали они в голубой воде
Тонконогой травой, что сильнее зимы и тлена.

Сколько лет ты искала по свету свою сестру,
Голубиным пером её легкая тень ложилась
На слова в тишине: «Ты живи, лучше я умру…»
Ты жила… но казалось, что просто тянула жилы.

А мужей выбирали тебе не отец да мать,
Не любовь, что таилась в груди, как в реке преглубой*.
Выбирала их та, что учила тебя летать
И толкала с обрыва, до крови сжимая губы.

А душе твоей, милая, только гореть, гореть,
Рассыпаясь на искры, летящие с ветром ранним.
Ты ведь знаешь, на чём удержалась земная твердь.
Ты ведь знаешь, не просто так выбирают крайних.

*Преглубый (сев.) - преглубокий, глубокий.