Когда труба в дорогу позовёт
меня, насквозь пронизанную ветром
несбывшихся, бесплотных перемен,
я сяду на попутный ветролёт,
и в дымный шлейф сольются километры
построенных людьми Великих стен.

Внизу бурлит разумный океан,
жалеет флот разбившихся посудин,
случайно превращённых в рыбий корм.
А голубь мира лечится от ран,
по-детски смел, упрям и безрассуден
в надежде приручить залётный дрон.

В конце концов, я выберу страну –
похожи на слонов её вершины,
а звон цикад – щемящей высоты.
Труба молчит… Домой я не вернусь
и, вылепив людей из белой глины,
решу, что первым другом будешь ты.

И ты получишь право на любовь,
и день за днём, не ведая о смерти,
рассветы будешь звать по именам.
Замрут ветра у каменных столбов,
и дрон уснёт на крыше, не заметив,
что выросла Великая стена.

Однажды ты заблудишься в лесу.
В таком, где осень в рыжую лису
на солнечной полянке превратится.
Мелькая в непроглядном сосняке,
она сбежит, не узнана никем –
кому какое дело до лисицы!

А ты пойдёшь, виденьем окрылён,
сминая на ходу кукушкин лён,
и встанешь под раскидистым орехом.
Ты крикнешь что есть мочи – эге-гееей!
Спугнув сорок и диких голубей,
к ответу призовёшь лесное эхо.

Оно, очнувшись, хрипло заворчит,
заухает, как сонные сычи,
и ты придёшь бедняге на подмогу.
Раскатисто взлетит твоё ауууу!
И старый лес звенящую листву
уронит на знакомую дорогу.

А здесь слова растут из тишины,
сплетаются и зреют, как колосья.
И звук твердеет зёрнышком ржаным,
и громче гроз звенит крыло стрекозье.

Покой вдыхая, учишься молчать,
вбираешь небо чувствами нагими.
И в плеске серебристого ключа
ясней звучит твоё другое имя.

И так легко ненужное забыть,
лежать в полыни, камня тяжелее.
Доверчивый птенец крылом рябым
тебя коснётся, словно пожалеет.

Едва приняв инаковость свою,
ты чувствуешь родство с листвой, с корнями…
Не богом – ровней здешнему зверью
тебя из слов незрелых сочиняли.

Теперь ты преисполнен тишиной,
ты – всё и вся… И можешь становиться
зрачком бездонным, косточкой ушной,
малиновым пером рассветной птицы.

Сбылось – я обживаю новый дом,
в притихший сад распахиваю окна.
Там яблони под майским ливнем мокнут
и липа со взъерошенным гнездом.
Там вишни укрывают за ветвями
беседку с неухоженной лозой.
Соседский сын, чумазый и босой,
под куртку прячет баночку с червями,
и видно всем – рыбак он хоть куда!
А я брожу, раскладываю вещи,
и пусть по крыше дождь нещадно хлещет,
забыта переезда суета.

Мой новый дом… он снился мне годами –
прохлада комнат, пенье половиц,
беспечный щебет дочек-баловниц
о таинствах ромашковых гаданий.
Теперь я здесь… и соткан из мечты
дощатый пол, просторная терраса…
Я странное заметила не сразу –
тревожно мне в стенах необжитых.
И прежний дом, покинутый недавно,
мне видится в манящих зеркалах.
Родные тени скрыла полумгла,
но шёпот их ночной уснуть не дал мне.

Снова тянет холодом от окна.
Ты не здесь, прислушайся… Я – одна.
Было трудно к этому привыкать,
я привыкла.
На кустах калиновых – снегири,
а на кухне лампочка не горит,
и плафон желтеет у потолка
спелой тыквой.

Ты меня не путай – тебя здесь нет.
Ставлю полный чайник, варю обед.
Жаль, вчера закончился свежий мёд,
был гречишный.
Вот опять в прихожей твои шаги,
словно ты не умер, а стал другим.
Знаю, если кто-то сюда войдёт,
ты простишь мне.

Стены блекнут, движутся сквозь меня.
Я кричу, не в силах тебя обнять.
За окном калину клюёт снегирь –
кровь и мякоть.
Всё совсем запуталось… я мертва?
Я – кошмар, безумие, артефакт?
Если слышишь, Господи, помоги
мне заплакать.

Птичьи слёзы – пара крупинок льда.
Живы мы? Не знаю… зачем гадать?
Скоро март на окнах блеснёт опять
тёплой влагой.

Красное небо обрушивается в море – хочет остыть.
Я не в силах его удержать, мои кости слишком хрупки.
Внутренняя вселенная – самая страшная из пустынь,
страшней, чем ве́сти почерневшей от гари голубки.

Вести до тошноты привычны: на окраинных землях война –
древнейший метод вымарывать опечатки в книге судеб.
Может, единственно правильный выход – послать всех на…
и не чувствовать себя вдребезги разбитым сосудом.

Но как отвратительна правда, так же очаровательно зло.
Оно миллионами способов испытывает меня на прочность.
Я подставляю плечи, чтобы небо ко мне приросло,
и, пока не рассыпалась, готовлюсь к ударам точечным.

Падать совсем не больно, когда ты – дождь.
Ночью таишься в тучах, с утра – идёшь,
каплями чертишь линии сверху вниз,
листья травы кругами обводишь в лужах.
Я растворяюсь в небе, чтоб стать водой,
влагой целебной падать в твою ладонь.
Если меня ты видишь – скорей коснись,
больно не будет, дай мне ладони… ну же!

Падать совсем не страшно, когда ты – снег.
В белых волнах не видно, где низ, где верх.
Просто дыши, не думай… мы здесь одни,
словно весь мир замкнулся в хрустальной сфере.
Страхом пропитан запах больничных стен,
цвёл на окне бессмертник – теперь истлел.
Если ты слышишь, руку мою сожми –
больше не будет больно, я в это верю.

В чёрном окне штрихуют рассвет дожди.
В белом – стоят снега за последней дверью.

Позови меня за тридевять земель
в золотую тридесятую весну.
Там я вырежу кленовую свирель,
ты – поймаешь рыбу-солнце на блесну.

У неё горяще-рыжие глаза,
и оранжево струятся плавники.
Тронешь пальцем – начинает ускользать
и ледышками становятся зрачки.

Я сыграю на свирели, ты – споёшь.
Рыба-солнце, видно, на ухо туга:
ей на запад возвратиться невтерпёж
к триодиннадцатым дальним берегам.

Не горюй сейчас, что улицы в снегу,
черноклён стоит, от холода поник.
Подарить тебе я песенку смогу
и оранжевый светящийся плавник.

Старый фотограф учит меня наводить на резкость
по оптическому дальномеру, по матовому стеклу.
А я хочу вывести на чистую воду ревность,
с дальним прицелом на…
Нет, наверное, я глуп.

Подскажи мне, фотограф, правильные реактивы –
проявить наклонности и зафиксировать враньё.
Это точно не сделает меня счастливым,
но, может, я сфотографирую счастливой её.

Напечатаю чёткие снимки, глянец и ретушь – к чёрту
(она не стесняется ни веснушек, ни худобы).
Потом порву всё… А через год совершенно чокнусь –
красный фонарь в темноте не даёт мне её забыть.

У бабушки Маши – иконка и медный крест,
и светится взгляд васильками незрячих глаз.
Пасхальные свечи и шёпот: «Христос воскрес», -
в надежде, что Он сохранит непутёвых нас.

А нам не до Бога… авралы, долги, дела.
И хочется в отпуск – коснуться чужих красот.
А бабушка Маша в деревню к себе звала –
поспела малина, какой-то голландский сорт.

Но снова заблудимся мы в суете сует,
и добрым тюремщиком станет привычный быт.
А в доме с крылечком живой затаился свет –
ночник на столе красно-жёлтым платком накрыт.

Однажды разбудит нас резкий, чужой звонок,
и будет дорога, как в ночь на Покров, бела…
Заплаканным утром, присев на родной порог,
мы небо увидим, где ангелам несть числа.

Спой мне весну и дождь, девочка ниоткуда.
Вычерти горизонт перьями облаков.
Стайка ручных синиц, взбалмошно-желтогрудых,
с веток стряхнув росу, к небу взлетит легко.

Ты мне станцуй ветра, девочка ниоткуда,
волнами уложи тонкие стебли трав.
С неба нырнёт луна в тёмную зелень пруда
рыб серебром клеймить с полночи до утра.

Как мне тебя назвать, девочка ниоткуда?
Сотни твоих имён помнятся наизусть.
Вместе с тобой светло… значит, приходит чудо
в проклятый край, где я смертной тоской зовусь.

Когда ты ремонтировал воздушные замки,
то башнями они намертво врастали в небеса.
А я разглядывала свадебное платье с изнанки
и вздыхала: «Откуда здесь чёрная полоса?».

Когда ты разводил мосты над рекой нашей жизни,
большие корабли возвращались с чужих берегов.
А мне бросали в спину: «Он согрешил с ней…
наобещал дурочке с три короба и был таков».

Никто не знал, что больше всего ты хотел остаться,
но разыгрался солнечный ветер, разбив окно
и все законы физики…
Над электростанциями пылали радуги,
а в городах было темным-темно.

А потом нахлынуло мутное, никогдашнее время,
стали безвоздушными замки, вышла из берегов река.
Это неправда, что тяжело быть беременной.
тяжелей без конца оправдываться, если иначе никак.

А когда мой сын спросит, на что опирается радуга
и почему я не вижу замков, застывших среди облаков,
я расскажу ему, что у людей очень разная правда…
Мне это будет легко.

У летнего кафе – закрытие сезона.
Бледнее стал узор кокетливых маркиз.
Наш столик на двоих – сегодня повезло нам,
и старый музыкант сейчас споёт на бис.

Ему не привыкать, что публика скучает,
что в малой, как назло, опять фальшивит «ля»,
что в море унесло штрихи прибрежных чаек,
а завтра – селяви! – не будет ни рубля.

Рояль слегка охрип, у барной стойки шумно.
Последний тёплый день, кончается сезон.
Допито каберне, и свет луны латунной
негаснущей рекой течет за горизонт.

Наутро нам с тобой на разных самолётах
лететь домой и знать – банален наш сюжет.
В кафе осенний дождь играет не по нотам,
и наш «Случайный вальс» не слышится уже.

Четыре пластиковых столика под полуденным солнцем,
разноцветные зонты на длинных тонких ножках.
В летнем кафе девчонка танцует, а мальчик – дерётся.
Он – её телохранитель, ну и влюблен немножко.

Десять новеньких столиков, кафе пользуется успехом.
Девушка подрабатывает официанткой летом.
Её верный рыцарь местным завсегдатаям на потеху
бренчит на гитаре Yesterday и напевает, путая куплеты.

У летнего кафе разбита витрина, за столиками пусто.
Обычное дело – в Одессе уличные беспорядки.
Хозяйка кафе ставит Beatles, просто из любви к искусству…
Берёт брошенную гитару и уходит прочь без оглядки.

Над затерянным островом в дрейфе лежит туман.
Расправляет упругие веточки розмарин.
А вдали, за горой Сурон шелестит тимпан –
это близится время оранжевых субмарин.

Утонувшее солнце им дарит янтарный свет,
он блестит на бортах, как чешуйки волшебных рыб.
И подводные реки сонно струятся вслед,
на ходу открывая в морской глубине миры.

Там пропавшие без вести узники древних войн,
моряки, по которым скорбит островной маяк…
И оранжевых лодок рокот и пульс живой,
словно руки любимой, на миг воскресят меня.

Я почувствую острые запахи пряных трав
и услышу тимпан над уснувшей Сурон-горой.
И в туманных волнах увидит меня сестра,
а любимая меркнущий свет зачерпнёт рукой.

Бывает, бесконечно длится день.
И солнце, переспевшая клубничина
(её размеры явно увеличены),
томится в небе с тучей набекрень.

И тянется один блаженный миг…
и птицы в споре с ветрами далёкими
ни криком не тревожат и ни клёкотом.
И мир живёт в согласии с людьми.

Спокоен мир, а мне не по себе.
Тоскую, не могу дождаться вечера –
моя душа с тоской давно повенчана
и верит обещаньям всё слабей.

Мне чудится мелодия звонка,
конверты на столе ложатся веером.
И вдруг нахлынет сладкий запах клевера,
когда над садом вырастет закат.

О росном утре шепчет сухоцвет,
но сумерки меняют очертания
деревьев и цветов…
А на черта им я?
Цветам нужна любовь, деревьям – свет.

Нет-нет! Я не скучаю без тебя.
Я грею пальцы, струны теребя
тобой забытой старенькой гитары.
Мурчу, как Розенбаум, вальс-бостон
и верю в шанс, один на миллион,
что ты к утру вернёшься из Самары.

Тепло в Самаре… жёлтой нет листвы.
И я б туда сбежала из Москвы,
промокшей под сентябрьскими дождями.
Мне грустно без тебя? Да нет, ничуть.
Полно друзей, и я полна причуд
и всем твержу, что лучше без тебя мне.

Смотрю в окно на умерший проспект.
Который день так сумрачно в Москве,
что хочется скорей уехать к морю.
В нескромном платье шлёпать босиком,
и брызги волн ловить горячим ртом,
и с байкером крутым о трассах спорить.

Уставшая гитара спит в углу.
Счастливым и свободным сны не лгут,
доверчивым – всё видно между строчек.
Пишу тебе сумбурное письмо,
а главное в нём – семь обычных слов:
«Ты как? А я скучаю… очень-очень!»

Премудрости устного счёта
ей были совсем ни к чему,
как птице в неспешном полёте,
как звёздам, забывшим про тьму.

Ей нравилось складывать травы
с весенним шумливым дождём,
делиться горбушкой шершавой
и дыни душистым ломтём.

И множить в серебряных льдинках
осеннюю хрупкость небес,
отнять у луны половинку,
на облаке сделав надрез.

Но жизнь задавала задачи,
в которых не выберешь роль.
И снился ей худенький мальчик
и множил их детство на ноль.

Ты меня сконструировал по магическим чертежам
из твёрдых пород дерева и цветного фарфора.
Чуткими пальцами
по моим
ниточкам
пробежал
и, приладив на крестовину, решил, что я готова.

Потом научил не бояться яркого света в глаза,
непристойных выкриков и презрительного смеха.
Я – кукла…
не подчиниться тебе нельзя.
И сердца у меня нет, и вместо души – прореха.

Но вышло, что кукольное ничуть не меньше болит,
а нити давно превратились в натянутые аксоны.
И деревянно-непослушное тело,
неживое на вид,
по-настоящему умирает, не издав ни стона.

Но однажды я осмелею и швырну себя в небосвод,
оборвав
все
нити
в порыве сумасбродном.
И не лги про марионеток, мой кукловод…
Я свободна!

…Поднимаюсь всё выше, и тускнеет твой взгляд.
Ты – кукловод без куклы.
Не видишь меня?
А зря.

Таруса, сонная и тихая,
встречала нас июльским днём.
Девчушки встречные хихикали,
в кофейне пахло миндалём.

Ты мне купил платочек шёлковый,
на нём был вышит птичий клин.
Кивая розовыми чёлками,
цвёл вездесущий бальзамин.

Усатый лодочник прихрамывал
по мокрым доскам босиком.
И небо высилось над храмами
ультрамаринным колпаком.

А где-то за Окой – Поленово,
у пляжа – сосен череда.
Но мы с тобою, словно пленные,
покорно плыли не туда.

У нашей лодки вёсла сломаны...
Случайным чувствам вышел срок,
и ухватиться за соломину
никто из нас тогда не смог.

В Тарусе осенью дождливою
одна сижу на берегу.
Ничем с тобой не дорожили мы…
таких, как мы, не берегут.

Ложатся листья на колени мне
кленово-ласковым огнём.
А я вздыхаю, что в Поленово
мы никогда не доплывём.

Она считала себя перегоревшей лампочкой –
вакуум внутри,
внезапно лопнувшая спираль…
И ни капельки напряжения.
Но вам-то что?
Это ж сущая пытка – вспыхивать по вечерам.
И гаснуть,
если лопаются последние надежды,
когда гудит, прикасаясь к стеклу, первобытная тьма.
Старый провод на потолке дразнил,
что не удержит.
Но она держалась:
«Господи, не дай мне сойти с ума!».
Снова щёлкал выключатель,
заменялись пробки.
От назойливых взглядов не спасал абажурный лоскут.
Прямо сквозь стены
сочился ветер знобкий,
словно хищник готовился к смертельному броску.
И она зашептала:
«Уж лучше сойти с ума, Господи…
отключи,
не раскачивай,
если слышишь – спаси!».
И он услышал…
Искры били куда ни попадя,
живая нить накаливалась
из последних сил.

…Теперь она подключена к питанию напрямую.
Доктор оголил контакты, подобрал дешёвый тариф.
Как положено, изолировал. Но она без конца горюет –
даже днём заставляют светить. А она – горит.

Я вернусь в позаброшенный дом на семи ветрах,
на губах померещится привкус степной полыни.
Подростковые страхи, как платья, теперь малы мне,
но болезненна память, и боль как всегда остра.
Вышиванки и глечики, бабушкин медный крест
и псалтырь, у которого пахнут листвой страницы.
Низкорослое чудище в дальнем углу таится,
это ветхое кресло, оно никого не съест.
Мотыльком растревоженным вспыхнет неяркий свет.
Испугав тишину, неожиданно стукнут ставни.
Эти стены меня защитят от потерь недавних,
молчаливо напомнив, что всё – суета сует.

И окажется, время свернулось тугим витком,
вместо сумерек – алый рассвет, мне опять двенадцать.
Я не верю в молитвы, хочу просто так смеяться,
в посветлевшем окошке себя разглядев тайком.
Бесконечно кружащийся день золотят лучи,
мне просить у небес для себя ничего не надо.
Здесь никто не умрёт, все любимые будут рядом,
замерцает оранжевым шёлком огонь в печи.
…Но распахнуты окна навстречу семи ветрам,
я вернулась к тебе по следам в голубой снежнице.
Снова будет тепло, ты научишь меня молиться,
мой надёжный хранитель, мой дом, мой небесный храм.

---

Второй межпортальный конкурс "Остров сокровищ", 2 тур.
Тема: "Достучаться до небес".

Откуда течёшь ты, моя голубая река,
в прохладных ладонях тихонько меня качая?
Я хрупкая лодочка, высохший стебель вьюнка.
Не дай мне прибиться к угрюмым чужим причалам.

В какую страну ты уносишь меня, расскажи,
вплетая в песчаные косы полоски радуг?
Однажды пойму я, что ты называешься жизнь
и, пряча истоки, не всем открываешь правду.

Уставшее солнце ныряет за мной в глубину,
живая вода омывает траву и камни.
Тебя не обманешь – обратно нельзя повернуть,
а вместе не страшно и в мёртвое море кануть.

Штрихи водомерок начертят мне завтрашний день,
и стайки мальков, как тревожные сны, растают.
Я тоже исчезну, следов не оставив нигде.
Невольные слёзы, и ветер, и соль морская…
круги на воде.

---

Второй межпортальный конкурс "Остров сокровищ", 1 тур.
Тема: "Жизнь невозможно повернуть назад".

Я помню, летний дождь до блеска вымыл
пустой дороги гладкое стекло,
и будущее, став неотвратимым,
в ловушке сна меня подстерегло.

Я точно знал – за узким поворотом
светлей и ярче станут небеса.
Легко подхватит руль незримый кто-то,
когда затормозить смогу я сам.

Закатный миг, растянутый на годы,
скользнёт на землю каплей дождевой,
и сцена с драматическим исходом
на этот раз случится не со мной.

И я очнусь… Пустынная дорога
разрежет пополам зелёный мир.
Я вспомню, что просил совсем немного:
понять, какие мы и что творим.

Зачем играем в смерть, как злые дети,
летим в обрыв, включив автопилот.
…Я выйду из машины, не заметив,
что небом стал последний поворот.

Сейчас не время пустых прелюдий,
важней пронюхать, куда бежать.
Вы – недокрысы, а мы – не люди,
и нам друг друга убить не жаль.

Вознёй крысиной больны вы сами.
Зачем вам разум? Инстинкт честней.
Пока вы сталью врагов кромсали,
мы к пище лезли из всех щелей.

У нас напрасным мольбам не внемлют,
и будет надо – сожрут живьём.
Вам Бог когда-то доверил Землю,
а вы решили взорвать её.

Мы шкурой чуем, что ждать недолго.
Кто был не с нами, давно умолк.
Вчера мы в стае загрызли волка,
и нынче каждый – крысиный волк.

Сплетясь хвостами, притихло войско,
в крови отрава смертельных драк.
Шестое чувство вам шепчет: бойся…
И скалит зубы нависший мрак.

В больное небо рассвет врастает
и вам пророчит конец игры.
Течёт возмездье несметной стаей.
Земля отныне – планета крыс.

Пока ещё не спряталась река
под синим льдом от северного ветра,
луна по невесомым облакам
спускается на воду незаметно.
Дорожкой серебристой льнёт к ногам,
одно мгновенье – ты безвольный пленник.
Идёшь, и ускользают берега,
стоишь, и подгибаются колени.
И руки непростительно слабы,
от холода тебя в дремоту клонит.
Вода смывает линию судьбы
с твоей жемчужно-мертвенной ладони.
Туманясь, волны шепчут: «Ты прощён…
грехи твои – химеры в лунном свете».
А ты, рекой не выпитый ещё,
едва вбираешь в грудь морозный ветер.
И тонешь в непрозрачной глубине,
с тобой луна плывёт зеркальной рыбой…

Прощенье ты нашёл на самом дне
и выжил, где другие не смогли бы.

Пересказывать прошлые жизни – пустая затея.
Всё равно, что гадать о любви на увядших цветах.
Где ромашки росли на лугу, золотарник желтеет,
и не знает никто, отчего я с собой не в ладах.

Словно ветхая нить, ненадёжной становится память –
в самый нужный момент я твои забываю слова.
И шуршание крыльев, которых теперь не расправить,
будет чудиться мне ветерком в кружевных рукавах.

Мне бы знать наперёд, где свернуть, где ступить осторожней –
вот у этого камня, у этой зелёной воды…
Повилику баюкает ветер в траве придорожной,
он развеивал пыль и случайно запутал следы.

Я давно поняла, что пойти за тобой не смогла бы
и тебя не узнала бы в тысячах мертвенных лиц.
Но упрямо кружит мотылёк возле старенькой лампы,
и тревожится сердце от скрипа сухих половиц.

Когда осенний тягостный рассвет
в который раз с тобой сыграет в прятки,
и первый луч, как жертвенный стилет,
потянется к тебе движеньем гладким;
когда уставший за ночь ангел снов,
махнув на всё крылом, тебя отпустит,
на тысячи крупинок расколов
тяжёлый лёд твоей ноябрьской грусти;
когда вдохнув густую тишину,
ты выдохнешь единственное слово,
не бойся плакать, я тебя пойму…
и хрупкий мир для нас воскреснет снова.

На блеклый снег улягутся следы,
замёрзший клён качнёт листвой хрустально.
Михайлов день встречаем я, и ты,
и солнце в отражении зеркальном.

---

Михайлов день - 21 ноября.

Ты пробовал вкус свободы, как пробуют соль и ветер,
и лодку спускал на воду: «Штормит», – для себя отметив.
На мачте – надёжный парус, и вёсла прочны и звонки.
А дома жена осталась: «Я жду», – прошептав вдогонку.

Она зажигала свечи, за дело принявшись споро.
В похлёбку бросала гречу, в очаг – отсыревший хворост.
Гроза набирала силу, по стенам бесились тени…
«Он жив…» – про себя твердила, шитьё уронив с коленей.

А ты свой улов проспорил и, в сеть не поймав удачу,
ругал паруса, и море, и старый маяк в придачу.
Ты видел – смертельны скалы, и чаек бессильны крылья,
и небо закатом алым, прощаясь, тебя накрыло.

Казалось, что волны плачут и лодку твою хоронят.
Заклинило руль, и значит, тебе прямиком к Харону.
…В ту ночь ты едва не сгинул, но сути простой не понял:
любимой твоей под силу и ветер смирить, и море.

Когда сомкнутся все круги, и будет плыть по тёмным водам
не вьюн, не свадебный венок, а стебелёк полынь-травы,
мой мир окажется другим, пускай холодным, но свободным,
и ляжет пропастью порог – под ноги знаком межевым.

Я вкривь и вкось сошью судьбу, потом её перелицую,
на оборотной стороне оставив твой неясный след.
Я выдам ангелу трубу. Её коснувшись поцелуем,
он сложит песню обо мне, чтоб сохранить от всяких бед.

И, может, я возьмусь за ум, сплету венок из белых лилий,
вернусь к тебе и расхочу кривыми тропами блуждать.
А через десять полных лун, держась за ангельские крылья,
тебя поглажу по плечу, вздохнув: «А дома – благодать…»

Я стал как все, когда в толпе исчез,
ускорив мерный шаг, расправив плечи.
И жизнью, и бессмертьем обеспечен,
я шёл на зов искусственных небес.

Один – не воин, истина стара.
В ряду себе подобных я по праву.
Мы стали серой гидрой многоглавой,
застрявшей между завтра и вчера.

Стоим, судьбой не призваны ещё.
Сердца стучат в одном спокойном ритме.
Никто теперь сомнений не простит мне,
на первый и второй пошёл расчёт.

Но что за скрежет слышен изнутри?
Я вижу ход холодных шестерёнок,
кому-то на потеху сотворённых.
Заклинить их должно на счете «три».

И я очнусь… не здесь и не сейчас,
а там – на бесконечной остановке.
Морщит пиджак, застёгнутый неловко.
Но к чёрту страхи! Я – один из вас.

---

5ЛАП-2015: СУТОЧНЫЙ БЛИЦ по картинке.

Сегодня в ординаторской застолье:
Марине Львовне ровно пятьдесят.
И груды недописанных историй,
и дым столбом – ей нынче всё простят.
Чуть-чуть румян, вишнёвая помада,
и в тон помаде новенький айфон.
Блестят очки, халат сидит как надо,
а вот седая прядь – не комильфо.
Да что там седина… помята блузка,
слезятся покрасневшие глаза.
Треклятая врачебная нагрузка
и чёрная по жизни полоса...
А так хотелось рано выйти замуж
и с милым – хоть за тридевять земель.
Потом детей хотелось… да куда уж!
…Вокруг шумят коллеги всё сильней,
подвыпивший начмед, как в старой пьесе,
басит: «Марин… ты выйдешь за меня?»

Бывает у врачей, чтоб стать невестой,
шестой десяток надо разменять.

Триумфальные арки сломаны, и не хочется воевать.
Не Страшила набит соломою, вам поверю я чёрта с два.
Он ведь пугалом только выглядит, перештопанным от и до,
но зато он не ищет выгоды и сражается, как никто,
с вороньём, и с ветрами вьюжными, и с отчаянной жаждой жить…

Вам Страшилу пугать оружием – как растить васильки во ржи,
синеглазые и покорные, чтоб послушно легли под серп.
Были вы на расправу скорыми, да и кто бы стал милосерд,
если б думал, что рядом – пугало… ни мозгов, ни живой души.

Но история здесь запутана и неточностями грешит.
Декорации – ложь и выдумки, персонажи – нелепый бред.
И овчинка не стоит выделки,
если Элли на свете нет.

Побудь со мной, моё второе я,
а хочешь, первым стань! Не буду против.
Сегодня я особенно бесплотен,
но режут душу острые края
разбитых снов, где ты – уже не я…

И тянется за мной неясный след,
его почует старый пёс ничейный,
и скрипнут растревоженно качели,
серебряно затренькает браслет,
упав с руки, которой вовсе нет.

И в этот миг я буду точно знать,
что мне уже ни в чём не разобраться.
И сердца стук, и холод нервных пальцев,
и завтрашних небес голубизна,
где тонут крики птиц, – всё это знак,
что нам с тобой не встретиться никак.


Художник Stefan Koidl

---

Странные танцы - 48.

Выбросить письма, выключить телефон,
ник поменять, а лучше – забыть пароль…
Снова мне снятся фрески времён Сапфо,
кажется боль капризом, а смерть – игрой.

Тёплое море, странные голоса,
путь к алтарю под гимны чужих богинь.
Нет, я не жертва… просто песок в часах,
мне затеряться, Господи, помоги.

Дай нелюбви венец, но ни слова лжи!
Пусть почернеет кровь и замрёт прибой.
Кто-то мне вынул душу, что ты вложил.
Как без души остаться самой собой?

Как, не поняв себя, мне понять людей?
Где отыскать реальность – одну из всех?
Я засыпаю… Если наступит день,
дай мне проснуться, Господи, в нужном сне.

Jacek Yerka "New Age Manhattan" 1993 г.

Огромный дом построил мой народ,
и всякой паре здесь довольно места.
Коварный штиль, безумие норд-веста –
забыто всё, и нет других невзгод.

К ступеням наших лестниц льнёт песок.
В дверях трепещут призрачные тени
и медленно уходят вслед за теми,
кто здесь хотел прижиться, но не смог.

Горят повсюду рыжие костры.
Сырые ночи здесь – жемчужный морок.
И сонный скрип открытых ветру створок
давным-давно в безвременье застыл.

И сколько нам осталось ждать зарю,
растить детей, не знающих о солнце?
И верить, что когда-нибудь вернётся,
лучистый день, подобный янтарю.

Продрогший ангел дремлет на плече.
Пусть он не Бог, ему плевать на время…
Наш дом плывёт, в иных мирах затерян,
но он для нас спасительный ковчег.

Макушка лета выдалась прохладной.
Вишнёвый сад, уставший от дождей,
шагнул в туман у берега Лопасни
и там пропал… должно быть, заблудился.
А мы с тобой блуждаем в нашем прошлом,
рука в руке – боимся потеряться.
И чувства, словно выросшие дети,
упрямы, своенравны, непослушны.

Так хочется увидеть всё иначе:
июльский плёс, и песни под гитару,
и смех другой, восторженной девчонки.
Но мы, как тени чеховских героев…
Чего мы ждём? Смотри, уже светает,
и новый день – бессмысленная вечность –
тягуче поднимается с востока,
где зреют тучи, цвета спелых вишен.
И с ветром молодым в окно струится
зелёный запах скошенной люцерны.

Но где же ты?.. причудливая память
тебя сегодня ночью воскресила,
вернув тепло родной руки... А утром
проснулся дождь, серебрян, нескончаем.
И первая бессонница июля
тревожной чайкой кружит над Лопасней.

В школе сестёр называли «мухи»:
Мухина Катя, девятый «В»,
Настя в десятом была. По слухам –
лучшие ведьмы во всей Москве.

Катя бралась за любую порчу:
вызвать ОМОН, чтоб сорвать урок.
Десять секунд – и химичку корчит,
пара минут – и звенит звонок.

Чёрная магия – это круто!
Не было равных Катюше в ней.
Плавать нетрудно в потоке мутном,
жертва слабеет, а маг – сильней.

Настина слава была поменьше,
белая магия – это крест.
Настя лечила бездетных женщин,
в Химках спасала погибший лес.

Фыркала Катя: «Да разве можно?
лишней заботой ты портишь всё!»
Настя шутила: «А помнишь, в прошлом
ты говорила, что нам везёт?

Портим и лечим, никто не против…
чётко по плану, всегда баланс.
Только выходит, что легче – портить.
Слабая ведьма одна из нас».

В магии тоже свои законы,
общий итог никуда не деть…
Тихо легли за стеклом оконным
белые мухи на чёрный день.

О чём говорил он с ночью, не знали немые звёзды,
и знать не хотела вечность, кто небо и время создал.

Кого рисовал на камне и чьё повторял он имя,
наутро ветра забыли, от красок не став иными.

На каменной серой плоти огнём расцветали маки,
слова умирали молча на чистом листе бумаги.

Каких искушений пламя гасил он в душе напрасно,
о том промолчали зори, восток выжигая красным.

Губительный вкус победы он понял, но слишком поздно.
«А был он почти у цели», - беззвучно шептали звёзды.

Птиц провожает осенний заброшенный сад –
лодочки листьев вдогонку плывут по реке.
Ветер уносит подросших птенцов голоса
к дальнему плёсу, где эхо ворчит в липняке.

Дождь шелестит по взъерошенной жухлой траве,
вёдра в колодце давно захлебнулись водой.
Сгорбленный улей стоит, без жильцов омертвев,
робкий сверчок притаился под крышей худой.

Дикие астры, как звёзды, горят дотемна,
вишенник шепчется с ними, о прошлом забыв.
Спелые яблоки падают… всходит луна.
В травах над Припятью горько цветёт чернобыл.

Июнь 2014.

Это не больница, это просто сумасшедший дом,
здесь кто первым надел халат, тот и доктор.
А вот этот, без тапочек, делает воду вином
и упрямо твердит, что вода должна быть мокрой.

А она у него который месяц безнадёжно сухая…
не течёт, а сыплется и хрустит песком на зубах.
Но санитарка Клава по-прежнему весёлая и бухая,
значит, вино у него получается ну просто ах!

И ночью в надзорке гаснет свет, хотя не положено,
и тот, который на вязках, встаёт в проёме окна.
Там свободно ему… я бы рядом встал тоже, но
я сегодня в халате, я – медицинская величина.

А тому, без тапочек, я буду молиться завтра
и слушать его россказни про Гефсиманский сад.
Мы споём с ним псалом про точку невозврата,
и нас услышит Заведующий, который на небесах.

Сегодня ты будешь ветром,
а я – тростником у речки.
Ты песни мои не слушай
и мне про снега не пой.
Наверно, для ветра лучше
не помнить чужих наречий,
но если любовь бессмертна,
я буду всегда с тобой.

Назавтра ты станешь бурей,
а я – постаревшей вишней.
Ты ранишь меня, и брызнет
рубиновых ягод сок.
По линиям наших жизней
змеится узор давнишний,
становится зелень бурой,
и солнца не ждёт восток.

А после я стану снегом,
холодным и мёртвым снегом,
и выпаду рано утром,
укрыв потемневший сад.
Ты тихо споёшь кому-то
о том, как под белым небом
ты ветром и бурей не был,
ты не был… а мог бы стать.

Не бойся, когда увидишь меня во сне,
я молча кивну, привычно коснусь плеча.
Придёт тишина, несказанных слов ясней,
и тени замрут, свой танец едва начав.

Не имя моё ты вспомнишь, а запах трав,
прохладу руки, на пальцах – черничный сок.
И ветер уснёт, смирив беспокойный нрав,
под шёпот воды и шелест сухих осок.

Меня не ищи, я – сон, я ничья жена,
серебряный свет, мелькнувший в чужом окне.
Мне хочется жить, когда я тебе нужна,
но я – не нужна… И падает лунный снег.

---

Межпортальный конкурс "Остров сокровищ", финал.

Теперь я вижу, ты была права –
с годами жить становится не легче.
И время только старит, а не лечит,
и тает мокрый снег на Покрова.

Под вечер возвращаюсь в старый дом,
хохлатый свиристель клюет калину.
Я все ждала, на ком сойдется клином
мой белый свет, а вышло – ни на ком.

Крыльцо… тоскливо всхлипывает дверь,
скрипит на пятом шаге половица.
Ах, мама! мне отец так часто снится…
я верю, вы с ним рядышком теперь.

Окно приоткрываю и смотрю
за темную вуаль унылой ночи.
Кружится снег, впустить в мой дом не хочет
осеннюю несмелую зарю.

Сквозит… танцуют тени от свечи,
в забытых снах осталось бабье лето.
Как холодно одной... ты знала это?
Ответь мне, мама! только не молчи.

---

Межпортальный конкурс "Остров сокровищ", 3 тур.

Предрассветные мысли – самые тёмные, самые страшные.
Это не ты их думаешь, это они тебя спрашивают:
кто ты? зачем ты? куда идёшь? и вообще – идёшь ли?
Неподкупен ты или продаёшься задёшево?

А рядом топчутся тени Иудины и Каиновы,
шепчут каждая о своём, и каждая – неприкаянная.
И ты между ними – светел? чёрен? или сер беспросветно?
Мечтаешь навеки уснуть, а проснуться – бессмертным.

И про шелест осин в холодном лесу не помнить,
и не думать, в какой земле теперь твои корни.
Ты хочешь просто плыть, глубины не бояться,
и чтобы никто не звал тебя ни предателем, ни паяцем.

Но мысли не слушаются, и ты не слушаешь их тоже,
понимая, что больше никто тебе не поможет.
А рассвет – по-весеннему ранний и тёплый –
рисует завтрашний день на немытых стёклах.

Да, мой любимый, отсюда трудна дорога.
Замкнутый сон слишком сильно похож на смерть.
Если услышишь будильник, его не трогай,
хочешь проснуться – сквозь веки учись смотреть.

Чувствую кожей ростки непрожитых жизней,
мне всё равно, что ослепли давно глаза.
Тьма, наступая, закружит тебя – кружи с ней,
страшно не будет – проснуться во сне нельзя.

Нет, мой любимый, не дрогнут мои ресницы.
Выстыла кровь, поцелуй – холоднее льда.
Я разучилась дышать, но умею сниться,
если захочешь – ты сможешь прийти сюда.

…Сон бесконечен, дорога идёт кругами.
Я заблудилась, ведь ты обо мне забыл.
Камни не плачут, и я превращаюсь в камень,
тронешь случайно – рассыплюсь в седую пыль.

Пляшут пылинки, будильник звенит ненужный.
Видишь тоннель – не спеши на призывный свет.
Спи, мой любимый, и мысли мои не слушай –
я говорила о смерти, но смерти нет.

---

Межпортальный конкурс "Остров сокровищ", 2 тур.

Я столько лет тебя искал,
в каких морях я только не был!
Забыл про вкус вина и хлеба,
томясь в плену прибрежных скал.
Холодный страх в меня врастал,
в кошмаре бурь терялся берег.
Маяк давал неверный пеленг,
а вслед за мной плыла тоска.

Я столько раз терял твой след,
внушал себе, что он найдётся.
Я точно знал: ты, словно солнце –
всегда в единственном числе.
В сырых туманах я ослеп,
нырял на дно бесцветным камнем,
пытался голыми руками
тебя поймать на лунный серп.

Я столько раз просил – ответь!
Шептал тебе своё желанье.
Пустая банка руки жгла мне,
а парус был похож на смерть.
Но ты сама попалась в сеть.
Блеснул огнём волшебный лучик:
«Ты всё своё сейчас получишь,
осталось только расхотеть».

Нацелен в небо блестящий шпиль,
раскаты грома тревожат город.
С вином и кровью смешалась пыль,
и нет пророка – клинком распорот.

Зачем он взялся считать грехи?
Кому есть дело до божьей кары?
Куда как легче прожить глухим,
чем верить слухам и бредням старым.

Забыт печальный напев псалма,
пирует город назло знаменьям.
Но вслед за пиром придёт чума,
огнём и серой вино заменит.

Никто не выйдет её встречать,
никто не спляшет под чёрный бубен.
И вряд ли боги пошлют врача –
здесь даже воздух и тот загублен.
***
В проулках тёмных затерян след
сумевших выжить, и тает морок.
Но снова в чьём-то проклятом сне
под вечным небом пирует город.

---

Межпортальный конкурс "Остров сокровищ", 1 тур.
Тема: «Через час вы будете смеяться по-иному. А те из вас, кто останется в живых, позавидуют мертвым!»

Воду несу от реки по мосткам, по берегу.
Дом – далеко, коромысло – ярмом на плечи.
Здесь незабудки да хмель не цветут вдоль ерика,
в этих краях даже камень, как сон, изменчив.

Здесь не засвищет юрок, не заплачет горлица,
тихие дни умирают, родятся ночи.
Пихты над вымокшей крышей устало горбятся.
Ты не родись, подожди до зимы, сыночек.

Белые простыни лягут, сгустятся сумерки.
Станут надёжными камни, живой – водица.
Добрые люди помолятся, чтоб не умер ты,
тёплые руки помогут тебе родиться.

---

Ерик - старица; часть покинутого русла реки, куда по весне заливается вода.

Ты пела джаз, короче всех носила платье,
и про порезы на руке не стала врать мне.
Твои дурацкие слова меня спасали,
ты говорила: «Всё равно, что будет с нами».

Я ставил Queen, и мы смотрели друг на друга.
Шальные мысли в голове неслись по кругу.
Наверно, я сошёл с ума в тот вечер зимний,
и на незаданный вопрос ответ грозил мне.

Я ждал ударов по щекам, а ты – смеялась,
к пустым чернильным небесам метель несла нас.
Но я шептал: «Не уходи и руку дай мне…»
Твой белый смех страшнее слёз и ожиданий.

Но ты ушла неслышным сном, неспетым джазом,
а я сказать тебе «прости» не смог ни разу.
Теперь я вспомнил, ты могла молчать часами.
Теперь я знаю, не слова меня спасали.