Танцуй,
……………кружись,
…………………………..над нами хохочи!
Твои глаза бездонны
…………………………………и бездушны.
Мы живы,
.............и бояться нет причин –
в такую ночь никто тебе не нужен.
Ты всем сыта,
……………………..и жатва удалась,
довольна ты своим послушным стадом.
У тех,
……….кто видит сон,
………………………………..не видно глаз,
а тем,
………..кто видит смерть,
……………………………………….и снов не надо.
Безумен танец,
………………………..к небу рвётся звук,
смелей и звонче голос первой скрипки.
Слепцы тебя безжалостной зовут,
а ты бываешь
……………………..ласковой
………………………………………и гибкой.
Уносишь боль
....................и за руку ведёшь
туда,
………где вещих снов поблекнут нити.
Отступит тьма,
………………………с небес прольётся дождь…
Слепой скрипач следы твои увидит.

---

* Стихотворная иллюстрация к музыке Камиля Сен-Санса "Пляска смерти"

За рекой гуляло счастье с колокольчиком в руке
и волнам кричало: «Здрасьте!» - вдаль шагая налегке.
С мотыльком ловило ветер, знать не знало про огонь,
над грозой смеялось в небе вместе с радугой-дугой.

Но вчера пришли солдаты и устроили войну,
мой отец пропал куда-то, я не понял, почему.
Старший брат считал патроны, с колокольни бил набат,
а в ушах стояли стоны покалеченных солдат.

И никто теперь не ведал, где пахать и сеять рожь.
Говорил сосед соседу: в поле смерть одну пожнёшь.
И вода в реке горела, пахла порохом трава,
и с деревьев помертвелых ветер листья обрывал.

А сегодня вместе с мамой заблудился я во сне,
там летел за мотыльками очень страшный летний снег…
Счастье, пепельно-седое, не гуляло вдалеке,
а брело от дома к дому с колокольчиком в руке.

Евгений Лушпин Rainy Morning

В городе синих дождей расцвели фонари,
небо рассеянно морщится в ряби канала.
«Знаешь, нам лучше расстаться», - ты мне говорил.
«Скоро закончится дождь», - я тебе отвечала.

В городе поздних рассветов опять холода,
тёмными стражами в сумраке зябнут деревья.
Ты не успел полюбить, оттолкнуть – опоздал.
День или год ничего не изменят, поверь мне.

В городе встречных ветров я дождусь января,
святочным розовым снегом укроются крыши.
Видеть вчерашние сны – не к добру, говорят.
В них потеряешься сам и других не услышишь.

В нашем пруду завелась русалка,
вроде бы девка, да рыбий хвост.
Тонкие руки, и голос жалкий
льётся и тает, как тёплый воск.

Ночью русалка заводит песни,
если услышишь – считай, пропал.
Станет зелёным нательный крестик,
в омут тебя заведёт тропа.

Будешь русалочьи трогать плечи,
влажные губы шепнут – спаси!
Даже от смерти очнуться легче,
чем устоять из последних сил.

Ложе из трав ты разделишь с нею,
кровь молодая – не млечный сок…
Дразнит русалка, а ты – смелеешь,
волнами плещется каждый стон.

Помни одно, если хочешь выжить
(даже не думай, что это бред!) –
наша русалка не любит рыжих.
Против чешуек ей этот цвет.

С чего бы мне смотреть в окно задумчиво?
Скучать, следить за глупыми снежинками…
С чего бы мне гадать, о чём за тучами
луна и солнце шепчутся, скажи-ка мне?

Ты знаешь всё о жизни, старый чучельник,
что смерть для нас – никак не оправдание.
Но тяжко жить, в бараний рог закрученной,
а собственных рогов, увы, не дали мне.

На белый свет глядеть совсем не хочется –
там небо ледяное, взгляды – колкие.
Снегурку лепит дед в сосновой рощице
и шьёт ей платье ржавыми иголками.

Ах, мастер, сделай мне смешное чучело!
Я буду говорить – оно пусть слушает.
Привязанность у чучел не изучена,
а зрители они, наверно, лучшие.
***
С чего бы мне теперь смотреть на улицу?
Стою в шкафу – без голоса, без имени.
А чучело снежинками любуется…
За шкурность мыслей мастер не простил меня.

Как бы долго ни падал липкий январский снег,
не засыпать ему мой дом с черепичной крышей.
Не погасят ветра светильник в моём окне,
и тепло в очаге для нас сохранит Всевышний.

Я живу и не знаю, где небеса горят,
и откуда приходят вести соседским вдовам.
Я однажды решила – выживших ждут не зря,
даже тех, кто потом уйдёт, не сказав ни слова.

Одинокие окна смотрят в густую тьму,
в зеркалах отразились чьи-то родные лица.
Повзрослевшие дети вряд ли меня поймут,
и тебе, мой любимый, вряд ли я буду сниться.

Мы заблудимся в прошлом. Крылья опустит ночь.
Навсегда замерзая, тихо качнутся звёзды.
И невидимый вестник с неба придёт за мной,
и тогда мы простимся… если не будет поздно.

Мне достались в наследство от матери два кольца,
и про первое мать говорила – опасней нет.
Мол, притянет беду, и в мужья приведёт глупца,
и навек похоронит мечты в позабытом сне.

А второе кольцо защитит от дурных людей,
и болезнь исцелит, и подарит надёжный кров.
Надо только на правую руку его надеть,
но самой никогда не просить никаких даров.

Я надела его, и посыпался ворох бед…
Видно, мать перепутала кольца в последний раз.
Мне бы снять окаянное, муки зачем терпеть?
Но припухшая кожа с оправой стальной срослась.

А другое кольцо я теперь надевать боюсь
и судьбу не кляну, что растить не дала детей.
Коротаю одна непутёвую жизнь свою,
никого не люблю и не знаю, чего хотеть.

Но всё чаще мне снится, что просит прощенья мать
и бесплотными пальцами тянет кольцо с руки.
И понять не могу я, зачем мне его снимать?
Ничего у меня не срослось бы с кольцом другим.

Когда ты приедешь, заплачет журавль у колодца,
разбуженный дождь прополощет вишнёвые кроны.
Тебе улыбнусь, и терновник не будет колоться,
в тени перезревшие ягоды спрятав укромно.

Я всё перепутала в этом заброшенном мире –
цвета, и вчерашние чувства, и завтрашний шёпот.
Ни огненных клёнов, ни снега здесь нет и в помине,
и прошлое хочется, словно прореху, заштопать.

Безоблачный день растянулся на многие вёсны –
наверное, время ко мне милосерднее стало.
Меня не тревожат дороги, их шелест колёсный
и дребезг случайных ударов стеклом по металлу.

Когда ты приедешь, я вспомню терновник под ветром,
на мокрой обочине кляксы раздавленных ягод.
Я тихо спрошу: Ты вернулся?
Но ты не ответишь.
Когда возвращается память – ответов не надо.

Ты вместо платьев и цветов дарил мне крылья
из пёстрых перьев, из слюды, стеблей ковыльих.
На каждый праздник я ждала твои обновки,
почти летела я к двери, кружась неловко.

А ты крепил к моим плечам крючки и петли
и ни секунды не давал потом помедлить,
учил, как делать нужный взмах, как править кверху.
И я была то мотыльком, то белым стерхом.

Но ты ругал меня всегда, искал ошибки
и всё ворчал: модель не та, не та обшивка…
И что-то там про пилотаж, про фюзеляжи,
а через месяц приносил крыла лебяжьи.

Наверно, я была бездарной ученицей –
ты мне вчера купил цветы, пришёл проститься.
И стала облаком земля, а небо – твердью.
Вам скажут, в крыльях проку нет…
но вы не верьте.

Здесь нет цветов, здесь только синий камень,
и прячут небеса больное солнце.
Усталый путник голыми руками
предутренних туманов не коснётся.

Гранитный гребень спины тучам колет.
Случайных птиц корёжит встречный ветер:
отсюда им не вырваться на волю,
здесь горы непокорности не терпят.

А небо с каждым вдохом здесь всё выше,
всё больше звёзд, без имени, без тайны.
Легенды синих гор никто не слышит,
давно разбит в пещере гроб хрустальный.

Здесь тёмный лёд хранит живую воду,
добудь её – и ты почти бессмертен.
Синеют пики гор, разрежен воздух,
земную ось седой упрямец вертит.

Владимир Куш "Land of cervantes"

Только ветер, и солнце, и круглые башни,
чьи подножья врастают в траву золотую.
Здесь не водятся львы и бессмертные баньши,
здесь гигантские бабочки в небе танцуют.

На сияющих крылышках – тысячи радуг,
драгоценна пыльца на волшебных узорах.
Но охотник упрям и не слушает правду,
что за дерзость безжалостно будет разорван.

Крепче кованой стали мохнатые лапки,
сотни крохотных жал – ядовитей цикуты,
и шершаво вблизи то, что кажется гладким,
и слюдой на фасетах застыли секунды.

Переломлен сачок, но ловцу он не нужен,
и пыльца осыпается пепельной пылью.
Очень больно внутри и не видно снаружи,
как растут за спиной иллюзорные крылья.

Призрачно настоящее. Было – и нет.
Тёплые пальцы, смешливые тонкие губы,
тающий запах ментоловых сигарет.
Ты мне всегда говорила: курение – губит.

Водишь по бумаге карандашом простым,
словно ладонью гладишь меня по темени.
Только дотронусь – а тебя и след простыл,
бликом истаяла, растворилась тенью…

В комнате остаётся неясный, тревожный звук,
линии недорисованные, рассыпанный пепел.
Медленная акварель расплывается по стеклу.
Будущее без тебя?.. нет ничего нелепей.

Доставай скорее краски! Видишь, солнце спелой вишней
на зелёной тонкой ветке раскачалось и летит.
Это вишня, ты согласна? (уточнить сейчас не лишне)
или медная монетка – у неё блестящий вид.

Акварелью по бумаге – это скучно, это просто.
Мы рисуем мягкой кистью – очень нежной! – по стеклу.
Разноцветные зигзаги, аккуратные полоски…
Смелой охрой – морду лисью… видишь, прячется в углу?

Смоет дождик наш рисунок – капли, брызги! – всё пропало…
ветки, вишни, рыжий хвостик… всё стекает – не поймать.
Только это не впустую, мы с тобой начнем сначала.
Чисто вымытые стёкла – много лучше, чем тетрадь.

В осенней тишине особенная плотность,
и воздух, словно дым, забвением горчит.
Ложатся тени слов на серые полотна,
и в дом скользит рассвет, невидимый почти.

И шелест робких «да», и вкус рябинных ягод
спасают мой ноябрь от северной хандры.
Но если завтра «нет» привычным грузом лягут,
я стану легче снов и глубже тишины.

Снега не обратят меня в иную веру,
и гроздья нужных слов осыплются к ногам.
Я знаю – всё пройдёт и жду, когда за дверью
утихнет плач рябин, раздетых донага.

На каменном полу замёрзла тень,
пугливый свет её изгибы лижет.
Стихает скрежет бронзовых задвижек,
шаги шуршат, и тьма ползёт за тем,
кто ближе.

За дверь никто не выйдет до зари,
а утром бросить тень свою – не выйдет.
Кто прежде был живым – по капле выпит,
посмевший крикнуть – ранен изнутри
навылет.

И мы не дышим, воздух вытек весь,
в пустых пространствах даже сны – пустые.
Слова и мысли льдинами застыли,
Но кто-то снова падает с небес…
Не ты ли?

Вы думаете, это я – иллюзия?
и щиплете себя за тощий палец.
В оптических обманах не искусен я,
а просто исполняю польский танец.

Вам кажется, что стены и парадное
над вашими привычками смеются.
Зато авангардисты только рады мне,
в искусстве – никуда без революций.

Забудьте ваши скучные теории.
Упрям Евклид, не любит шуток Риман…
Я – дом!
А вы – иллюзия, не более,
осенний блик в окне, скользящий мимо.

Каждый мой листопад – небу колокольному исповедь.
Оно то темнеет от тяжести,
то звенящей высотой хмелит,
а то терпеливо слушает шёпот мой жёлто-лиственный
и видит, как я устала
и склонилась до самой земли.

Но не знает оно,
как по ночам нестерпимо холодно,
как больно,
когда внутри замерзает живительный сок.
И чувствуешь себя словно не расколдованной –
кто-то поцеловал тебя,
а до конца разбудить не смог.

И больше не ждёшь чудес – разве на всех достанется?
Учишься наготы не стыдиться,
не бояться чужих костров.
И приходят меня оплакивать серые тучи-скиталицы,
а небо спускается низко-низко,
и снегом пахнет остро́.

Теперь я не вспомню, откуда меня привёз ты.
Как будто жила до тебя на другой волне,
и плыли по синему небу морские звёзды,
а звёзды с небес отдыхали на самом дне.

С тобой я забыла, как мачты гудят от ветра,
зато лучше всех научилась варить борщи
и знаю слова «депозит», «опцио́н», «оферта»,
а звёзды рассеялись в море… ищи-свищи!

Коралловый остров мне снится теперь ночами,
цветные медузы и рыбы чудных пород…
В какой-то из прошлых жизней и ты встречал их,
и рыбы спешили к тебе, открывая рот.

Однажды под вечер, случайно с тобой повздорив,
я выйду из дома, а ты не заметишь, с кем.
Морская звезда шевельнётся в моей ладони,
и мелкие звёздочки вспыхнут в сыром песке.

Милый мой! не увидят меня
ни напасть, ни горе.
Я сумею спрятаться в утренних детских снах
и укрыться льняным платком в голубом соборе
у прозрачной Нерли́,
по которой плывёт листва
из далёких берёзовых рощ, облетевших за ночь,
потерявших и золото,
и благую весть.
Не найдётся мой тонкий прутик среди вязанок,
заготовленных на зиму,
сложенных под навес.
Я сумею дождаться,
когда полоумным вьюгам
перепутает длинные космы апрельский дождь.
И дитя раскричится, которое ты баюкал,
и заплещется свет…

И тогда ты меня найдёшь.
Улыбнёшься,
захочешь обнять…
только я растаю.
Потекут вместо слёз к потемневшей реке ручьи,
и мелькнёт между веток серебряным горностаем
нерассказанный сон,
оказавшись не знаю – чьим…

Не рассказывай мне о морях и далёких странах,
где, забыв о метелях, ты слушал чужие песни,
где лилово мерцал горизонт на полях шафранных.
Расскажи о себе… и прошу – оставайся честным.

Расскажи, как ты падал в траву, от снарядов прячась,
как стрелял ты в людей, чтоб не быть самому убитым.
Как луна поднималась с востока бельмом незрячим,
как героями звали других, а тебя – бандитом.

Расскажи, на каком берегу потерял ты братьев,
отчего не прощаешь обманутым их ошибки.
Я б сама не простила, наверно… не буду врать я.
Ненавижу, когда от идейных несёт фальшивкой.

Я б сама рассказала тебе… только вижу – плачешь.
Вот такие пошли времена, дорогой мой Кольша…
Лучше выпьем с тобой да пошлём всё к чертям собачьим!
Про поля рассказал ты мне?
и ни слова больше…

Она была не вдова,
но одевалась в чёрное,
жила здесь до меня,
а потом пропала.
И остались от неё слова приручённые.
Я говорю им:
«Идите!» -
а им дела мало.

Не уходят,
не улетают,
хотят погреться,
садятся ко мне на ладони
или на плечи.
И такая тоска от них наполняет сердце,
что чёрным кажется утро,
не то что вечер.

Мне бы шикнуть,
прогнать их к чёртовой матери,
а я расстилаю для них
скатерть белую,
сыплю крошки-смешинки:
«Нате вам!..»
А сама думаю:
разве ж я их переделаю?

Да и зачем?
Такими уродились они,
пусть не божьи твари,
а человечьи.
Напою их водой,
наслушаюсь их болтовни –
пусть не мне,
пусть хоть им будет легче.

Так и живём с тех пор.
Стали слова мне родными.
Любят белые листы и карандаши точёные.
Я шепчу им:
«Никто вас
у меня
не отнимет...»
А к тоске привыкла давно
и одеваюсь в чёрное.

Доктор Тамара Петровна похожа на филина,
в круглых очках, с немигающим пристальным взглядом.
Пишет доклад и готовит больных на консилиум.
Ей бы за вредность отгул и проценты к окладу.

Галя из третьей палаты – чудная художница,
филинов строгих рисует на мятой газете.
Ей удалось раздобыть маникюрные ножницы –
филинам скоро конец… и никто не заметит.

Доктор Тамара Петровна за Галю волнуется:
острый психоз, голоса… это лечится плохо.
Галя совсем одинока, но держится умницей,
бредит, что дома сынишка и муж выпивоха.

Гале велят голоса убегать из лечебницы –
сын разболелся, а филин к нему не пускает.
В среду, во время обхода… но Галя колеблется:
руки слабеют, а филинов – целая стая.

***
Доктор Тамара Петровна растерянно щурится –
перья… обломки очков… лоскуты от халата…
Пьёт валерьянку, слепа и похожа на курицу.
Крик не смолкает из третьей надзорной палаты.

Галя теперь не рисует и крепко привязана.
Скоро поймёт, что кричать в темноту бесполезно:
третья палата усыпана перьями грязными,
филин сидит в изголовье кровати железной.

По-осеннему зябко моей перелётной душе –
не поёт, и не просится ввысь, и не спит допоздна.
Бабье лето стоит, а рябинник совсем порыжел.
Я не знаю, что будет зимой… и не хочется знать.

Мне досталась душа, у которой не выпросишь слов –
понимай, как сумеешь, её безъязыкую речь.
Я боялась бездушной прослыть, только страхам назло
два крыла для неё сберегла, а могла не сберечь.

Я окно распахну и шепну ей… а лучше – спою,
что негоже крылатым грустить и сидеть взаперти.
И расслышу: «Прощай!»… ветерок пробежит по жнивью.
Я досталась душе, чтоб услышать её и спасти.

Я учусь читать по слогам,
а она – танцует.
Я твержу себе правила, повторяю в уме жи-ши.
А она не знает ни букв, ни правил,
но песню любую
превращает в немыслимый танец.
Как снег кружит
над застывшими в сумерках рыжими клёнами,
как летит над нескошенным полем
воздушный змей.
И я смотрю на неё глазами влюблёнными,
а она становится всё несбыточней
и смелей.
И такой становится невыносимо прозрачной,
неуловимой, словно сейчас
превратится в свет.
И я опускаю глаза,
и считаю себя неудачником,
а она поднимается выше, выше…
и вот её нет.

И больше не будет.
Ни клёнов рыжих не будет, ни змеев.
Просто она умела счастливой быть,
а я – не умею.

Галина Полоз

Будет апрель. Я придумаю имя цветку,
самому первому, робко взглянувшему в небо.
В платье зелёном я сонные травы сотку
в мягкий ковёр, чтоб скорее росли из-под снега.

Будет июль. Я придумаю солнечный дом,
полный друзей, разговоров и детского смеха.
Музыка будет слышна из раскрытых окон.
Может случиться, ты тоже захочешь приехать.

Будет октябрь. Я придумаю песню без слов.
В ночь на Покров раскричатся озябшие птицы.
Ты и не вспомнишь, как много деревьев росло
в школьном саду, где в тебя я мечтала влюбиться.

Будет январь. Я придумаю завтрашний мир,
стайку ручных снегирей на безоблачно-синем.
Слово родится… ночная метель отшумит.
Солнце распустится в небе цветком апельсинным.

Фото Натальи Ивановой

Три ступеньки, на веранде – домотканый половик.
От крыльца бежит тропинка через поле напрямик
к серебристой тихой речке, где в тумане – белый конь,
где моё гуляло детство день-деньской.

Где в некошеной пшенице ярче неба васильки,
и птенцы у трясогузок – быстрокрылы и легки.
Где поёт в посадке ветер и несёт с собою грусть,
будто знает: я услышу и вернусь.

***
Три ступеньки, и колодец, и скамейка у плетня –
всё на месте, только нету белогривого коня.
А за полем вместо речки еле видно ручеёк.
Я своё босое детство не сберёг…

Спускался к морю горный серпантин,
мелькало в соснах рыжим глазом солнце.
Ты вёз меня на остров Адгокин,
где счастье всем, кто хочет, достаётся.

Там пляшет с Коломбиной Арлекин,
Пьеро, забыв печаль, поёт им песни.
В закатном море остров Адгокин
плывёт ко мне… но я боюсь – исчезнет.

Я слышу шёпот сумрачных глубин,
а ты – далёкий гомон сытых чаек.
Ты мне подаришь остров Адгокин,
где встанем мы на маленьком причале
и вдруг увидим – «Остров Никогда».

И в тот же миг нас поглотит вода…

«Исчезни!» - прошипел мне чёрный кот,
но я не верю в сказки и приметы.
Я сам люблю давать котам советы,
а в этот раз пошло наоборот.

Я вдруг исчез! Точнее, стал котом
и тёмно-фиолетовым притом.

Я выгнул спину, когтем тронул пол…
Прикольно быть пушистым и хвостатым!
Но тут как раз соседские ребята
зашли ко мне – позвали на футбол.

Я им хотел сказать: «Я стал котом!»
И тёмно-фиолетовым притом.

Но вместо этих слов раздался – Мяааав!!!
И шерсть на мне зачем-то встала дыбом.
А чёрный кот мой (вот ему спасибо!)
обратно превратил меня в меня.

Теперь вопрос: а был ли я котом?
и тёмно-фиолетовым притом )

Ты вернёшься на край земли,
где танцует у скал прилив,
где играет с казарками ветер – смешлив и проворен.
Позабудь теплоту песка,
ты нашёл, что давно искал:
возле дюн, дожидаясь тебя, начинается море.

Ты посмотришь в его глаза –
по волнам корабли скользят.
Многоликое море не знает любви и пощады.
Поцелуи солёных уст
и касанья цветных медуз
зачаруют тебя, и русалки окажутся рядом.

Ты увидишь подводный мир,
здесь спокойно, когда штормит,
но русалочьи длинные волосы лучше не трогай.
В них таится немая грусть…
перед тем, как на дне уснуть,
ты почувствуешь, как ненасытна морская утроба.

Только в море не видно слёз,
и удачу тайфун унёс.
Лучше б ты подчинился судьбе, не прося и не споря.
Ты плывёшь из последних сил,
задыхаясь, кричишь: «Спаси!»
Но тебе никогда не узнать, где кончается море.

Михалев Геннадий. Рождественка. Осень

Случайные взгляды, случайные встречи…
Мне время случайные раны излечит,
и карты раскинет старуха-цыганка,
и осень листвой зашуршит по Таганке.

В театре темно, и на низенькой сцене
судьбу мою девочка с флейтой изменит.
Счастливый билетик, забытые песни.
Мы были вдвоём, оказалось – не вместе.

Мелодия кружится трепетной птицей.
Что было, что будет, что завтра приснится?..
Московская осень, сентябрьский вечер,
случайные взгляды, случайные встречи…

Christian Schloe

Казался день прозрачным мотыльком,
а ночь – усталой тёмно-синей птицей,
которая над городом кружится
и пьёт людские горести тайком.

А ей бы отыскать живой воды,
чтоб стали голубыми чудо-перья,
и вспомнилось старинное поверье,
как людям уберечься от беды.

Ночные крылья мокли под дождём,
и зёрна первых звёзд украли тучи.
Наверно, бросить город было б лучше,
но птица-ночь не злилась на житьё.

И в ранний час, когда светлел восток,
она спешила спрятаться под крыши –
иначе мог над городом не выжить
прозрачный разноцветный мотылёк.

Читает Анна Кудрявцева

Раскрылись к ночи лунные цветы
с прожилками серебряных плетений.
И тянет холодком от бледной тени,
и запахи таинственно-густы,
и шорохи крадутся по ступеням.

Едва касаясь вымокшей травы,
летит над лугом призрачная птица.
Летит ко мне, а может, просто снится,
качнув цветы потоком ветровым,
сметает звёзд упавшие крупицы.

И я беру их, словно семена,
наполненные горьким млечным соком.
А в небе, бледно-розовом с востока,
тяжёлым шаром катится луна
и множится в глазах открытых окон.

Любая очередь – это живое существо. Она имеет свой день и час рождения, и жизнь ее может быть короткой, как у мотылька-однодневки, или измеряться годами, тянуться долго и скучно. Очередь движется или замирает на месте. Очередь молчит или тревожно шепчет. А то вдруг начинает шуметь, волноваться, иногда даже биться в истерике. Но бывает, что она хохочет. А потом – плачет… У нее всегда свой особенный характер, неповторимый и непредсказуемый, у нее всегда своя судьба. Очередь может расти, а может и уменьшаться, сходя на нет. Становиться толще, мощнее или вытягиваться в ниточку. Иногда она почти умирает и вдруг возрождается снова, обрастая легендами о том, каково ей жилось в прежние времена.

Очередь питается другими живыми существами, поглощает их, превращает во фрагменты своего тела, заставляет их взаимодействовать и выполнять разные действия, зачастую непонятные тем, кто смотрит на очередь со стороны.

Очередь насаждает свои правила и не любит непокорных. У нее есть глаза и уши, иногда - крепкие кулаки и быстрые ноги. И почти всегда – особое чутье на чужих. У любой очереди есть голова и хвост. В случае неправильного развития хвостов может отрасти несколько, и тогда с очередью происходят всякие неприятности – неконтролируемое возбуждение, лихорадка или даже членовредительство. Но любой хвост почти всегда завидует голове и мечтает поскорее в нее превратиться.

Правда, бывают сумасшедшие, страшные очереди, где голова отдала бы все на свете за то, чтоб оказаться хвостом. Эти очереди не растут сами, их кормят насильно и хорошо охраняют. Их часто держат взаперти, и если такая очередь умирает – это счастье для многих.

А еще у любой очереди есть предназначение. Бывает, что оно одно на всю жизнь, а бывает, что предназначение тускнеет со временем, мельчает или вовсе подменяется другим. С согласия очереди это происходит или без ее ведома – это уж как повезет…

Но главное в очереди, что она всегда начинается с числа два. Поэтому тот, кто ненавидит очереди или патологически их боится, знает простой секрет. Нужно всегда оставаться в одиночестве. В мирное время очереди редко нападают первыми и не решаются применять силу.

У очередей тоже свои законы.

Летнее

Разреши мне прийти под вечер
невесомым сияньем радуг.
Слышишь, стайка юрков щебечет,
про закат открывает правду,
про медвяные травы лета,
над которыми вьются мошки.
Посмотри, над прудом согретым
распустила ольха серёжки…
Разреши мне склониться ивой,
на ветру шелестеть тревожно.

Разреши мне побыть счастливой.
Я сегодня останусь… можно?

Зимнее

Не останусь с тобой… не проси, ради Бога!
Закрывают метро, и пропали такси.
Ты другую вчера называл недотрогой,
размечтавшись прорваться из пешек в ферзи.

Плохо сыграна роль, перепутаны речи,
и прогнулась доска под троянским конём.
Несчастливый король королеве перечит –
он отбился от рук и стоит на своём.

Кто-то нами играет, мы сами играем –
город полон чужих одиноких фигур.
Чёрно-белые клеточки спальных окраин
поглотили людей, утопая в снегу.

Проходные дворы неприветливо гулки,
в угловатых одеждах застыли дома…
Я шагаю одна, заблудившись в проулках,
а за мной по пятам – королева зима.

На зелёной воде зацветают кувшинки,
их упругие стебли качает река.
У невидимых рыбок – прозрачные спинки,
а улыбки русалок похожи на льдинки,
и холодные руки сродни плавникам.

Машет крыльями мельница – делает ветер,
и небесные волны шевелит слегка.
Бесшабашный рыбак головою завертит,
на зелёной воде померещатся черти…
Перемелется страшное – будет мука!

Из волшебной муки и зелёной водицы
на русалочьей свадьбе пекут пироги.
Только поздно рыбак передумал жениться…
Он родился в рубашке из красного ситца,
а на дне лишь песок и не видно ни зги.

---

Странные танцы - 21

У синих птиц был капризный норов,
птенцы хирели в укромных гнёздах.
На слабых грудках узор неровный,
страшней силков – леденящий воздух.

У чёрных птиц смертоносны клювы,
но дикий ветер сломал им крылья.
Упал на камни вожак угрюмый,
и вместо крови пахнуло гнилью.

У серых птиц – ни врагов, ни песен.
Послушно племя в несметных стаях.
Скрывался в тучах простор небесный,
по птичьим спинам дожди хлестали.

У пёстрых птиц в золочёных клетках
кормушки полны, и воздух сладок.
Беспечно яйца несли наседки –
тому, кто в клетке, летать не надо.

У белых птиц на волшебных перьях
играл рассвет золотисто-алым.
Медовый клевер в тени деревьев
тянулся к солнцу листом трехпалым.

Цвёл закат над лугами июля,
и травинки легли на ладонь
за мгновение до поцелуя,
за мгновение до.

Мне казались измены неправдой,
а случайные слёзы – водой
за мгновение до снегопада,
за мгновение до.

Я лечила утраты словами,
но застыла река подо льдом
за мгновение до расставанья,
за мгновение до.

Был твой голос, как в юности, ломким,
только сердце стучало с трудом
за мгновение до остановки,
за мгновение до.

Я готова на жертву любую,
чтоб услышать твой медленный вдох
за мгновение до поцелуя,
за мгновение до…

Абанин Олег. Беглец

Ты очень близко, новый дивный мир!
Я вижу ровный свет, прямые башни.
Без матрицы здесь ожил сон вчерашний,
трёхмерный рай, придуманный людьми.

И видит Бог, я гибну без тебя,
мой новый мир, парящая громада.
Ты – в небесах, и мне подняться надо,
взлететь, подобно диким голубям.

Пусть выжжена безжалостно земля,
и вместо крыльев – скомканные перья.
С полётной высоты смотрю теперь я
на груды раскалённого угля.

Скорей наверх! здесь нет пути назад.
Мой дивный мир изгнанников не любит.

Сверкнёт металл, в усмешке дрогнут губы,
когда пароль я не смогу назвать.

---

Странные танцы - 20.

Фото Анны Шакиной

Ночью она говорила с ветром, слушала жалобы сорных трав. Ветер шептал, что она бессмертна, к ней обращался – «моя сестра». Ветер любил прилетать внезапно, тоненькой веткой стучать в окно, путать слова и прогноз на завтра (к чёрту прогнозы!). А ей давно в запертой комнате было душно. Окна в решётках, без ручки – дверь… Мама просила: «Врачей послушай! ты заболела… ну, что ж теперь…»

Девочка знала, болтливый ветер – это не бред, это сводный брат. Если спросить его, он ответит, жаль, что не сможет с собой забрать к дальним лугам и полёглым травам (в августе нынче опять жара). Ветер считал, что врачи неправы, что у сестрёнки пройдет хандра, стоит лишь ночью, вдохнув поглубже, стать невесомой и прыгнуть ввысь!..

Окна больницы смотрелись в лужи, прятались птицы в тени листвы.

Осенью ветер всё чаще злился, дулся на девочку, гнул своё: «Эй, для бессмертных зачем больницы? Глубже вдохни, полетим вдвоём в северный лес, где достал до неба мёртвым снегам не покорный кедр. Вверх посмотри, или ты ослепла? Чувствуешь силу в моей руке?» Девочка встала, вдохнув послушно. С пылью играл по углам сквозняк. Трудно с лекарствами быть воздушной, трудно дышать, а лететь – никак…

Утром ей скажут: «Прогноз хороший. Пара недель, и пойдёшь домой». Ветер гудел: «Я тебя не брошу… Дом позабудь, ты летишь со мной!».

***
Мама рыдала. А доктор молча в карте писал – «затяжной психоз». Он же не видел, как ветер ночью девочку к дальним лугам унёс.

Давай забудем обо всём, махнём на дачу!
Найдём, где ягоды для нас малина прячет,
где за поленницей в тени ежей обитель,
и где паук плетёт узор из тонкой нити.

Мы выпьем старого вина из терпких вишен
и будем ждать, когда луна взойдёт повыше.
Присядет пёстрый мотылёк на зонтик сныти,
качнув тычинок белый пух на тонких нитях.

Давай забудем, как вчера нам было страшно.
Москва, июль. И ты в метро вошёл на Пражской…
Тебе звонила, а в ответ: «Вне зоны… ждите», –
и я ждала… как будто шла по тонкой нити.

Теперь ты рядом, и молчанья не боюсь я.
И вечер льётся в мой бокал вишнёвой грустью.
Укрывшись тучей, спит луна и нас не видит,
и кто-то держит шар земной на тонкой нити.

---

* 15 июля 2014 года, в 08:39 в Московском метро произошел сход с рельсов состава, следовавшего по Арбатско-Покровской линии. Пострадало более 200 человек.

Ты плыл за блеклый горизонт, а я тонула,
глотала воду и ждала плавник акулы.
Но кожа вздулась чешуёй, раскрылись жабры,
я стала рыбой… рыбой-меч, живой и храброй.

Ты поднял парус и поймал восточный ветер,
и лёгкий ялик стал вдали едва заметен.
А мне плавник прирос к спине, окрепли рёбра,
упрямый взгляд янтарных глаз блеснул недобро.

Я точно знала твой маршрут и порт приписки –
у рыбы в плоской голове все мысли близко.
И я мечтала день за днём, мечась от злости,
как ты подавишься в обед тунцовой костью.

Ты сразу вспомнишь обо мне, сомлев от страха.
Прилипнет к жилистой спине твоя рубаха.
И станет кожа чешуёй, запахнет солью.
Теперь ты рыба… Рыбой быть совсем не больно.

Alexey Kartyshov. Ночь уползает

Свой первый страх ты спрятал в тягучие сны
и смотрел их по пятницам,
на ускоренной перемотке.
Ты надеялся к страху привыкнуть,
сделать его ручным.
Он поддавался для виду,
а в субботу вцеплялся в глотку.

Второй страх вырос во вторник,
месяц спустя.
Ты думал его раздавить,
а он
просочился под кожу…
Сначала жил у тебя в крови,
потом поселился в костях,
теперь ты без него – никак,
и он без тебя не может.

Третий страх прибыл в среду, быстрее не мог.
Ты гадал, каким он будет –
слепым? тошнотворным? хищным?
Он объявился к ужину,
полупрозрачный,
немой…
он давно умирал от голода,
и ты дал ему пищу.

Теперь ты знаешь – всё страшное позади
и никого не боишься,
а себя бояться глупо.
Но если ко мне ты заявишься
(господи не приведи),
я спрячу тебя в снах…
это будет
очень смелый поступок.

Иван Билибин. "Сказке об Иване-Царевиче, Жар-птице и Сером волке".

В поле некошеном ветры уставшие
оземь бросают не зёрна, а плевелы.
Младшие здесь похоронены старшими,
плоть прорастает ромашкой и клевером.

Тешатся в небе крикливые вороны,
им бы кружить над врагами треклятыми!
Богатырей, от смертей заговоренных,
здесь провожают недобрыми взглядами.

Брошены копья, и жребии брошены:
влево ли, вправо пойдёшь – не воротишься.
Поздно! теперь не уйти по-хорошему,
здесь спотыкается конь твой стреноженный.
Сказка – не ложь, не уйти по-хорошему…
ты не воротишься…
жребии брошены.

***
Сказки рассказывать – дело нехитрое,
молодцы – добрые, девицы – красные.
Реки молочные, ёлки с ракитами,
свадьбу в конце кто положено празднует.

Что ж мне мерещатся битвы, да капища,
да на камнях предсказанья зловещие?
Что ж у бойцов по доспехам сверкающим,
словно по льду, разбегаются трещины?

Тянется ниточка долго ли, коротко,
только в счастливый конец мне не верится.
В небе грохочет не сказочный колокол,
плачут по молодцам красные девицы…

Константин Коровин. После дождя. Париж. 1897

В этом городе льёт бесконечный дождь,
и сочится водой ненадёжность стен.
По расплывчатым улицам ты идёшь,
проклиная безумство ночных сирен.

Знаешь точно, что здесь двухэтажный дом,
незакрытая дверь в проходной подъезд.
Вот за тем переулком, за тем углом!..
Только сыплется дождь, словно мелкий бес…

Зябнут мокрые тени, и бьётся ночь,
запелёнута крепко в сырых дворах.
Ты давно потерялся, пропал давно,
истончился до брызг и дождём пропах.

Тонет в лужах горячечный свет витрин,
стекленеют и бьются мосты, дома…
Это дождь. Это сон. Это ты внутри.
Нескончаемый сон, где я сплю сама.

Сколько их было – серых, унылых дней,
сбивчивых фраз, наломанных сдуру дров.
Знаешь, тонуть легко, выплывать – трудней,
хочется камнем стать и лежать на дне,
жалкую жизнь свою поминать добром.

Сколько тропинок помнят твои следы?
Росстани. Сопки. Пьяная глушь тайги...
Помнишь пороги, бешеный вой воды?
Горло содрал и руки разбил не ты –
эти награды выпало взять другим.

Скольких любил ты, скольких отдал в залог,
предал, забыл, оставил на злом ветру.
Дымный костёр трещит и пылит золой,
глобус похож на про́питый шар земной
в тоненькой сетке нервно звенящих струн.

Сколько их будет – гроз, ледяных дождей,
водки, стихов, зачёркнутых беглых строк…
Станут слова обветренных губ нежней,
вздрогнут в реке завалы рябых камней,
значит, пришла пора одолеть порог.

Фото Анны Шакиной

На той стороне солёной от слёз реки
не гаснет закат, и камни, как дым, легки,
и можно взлететь, мелькнув синевой крыла.
Никто из живых там не был, а я – была.

Не смея вдохнуть, ступала на хрусткий лёд,
считала шаги, сбивалась… но шла вперёд.
Твой тающий след, как блик на сыром снегу,
никто отыскать не сможет, а я – смогу.

Тебя догоню – и нас унесёт река,
степная трава взойдёт посреди песка.
Угаснувший свет, бегущую вдаль волну
никто не вернёт обратно, а я – верну.

Северный ветер приносит не дождь, а плач –
стоны закованных в лёд рыболовных шхун.
Скоро улягутся волны, но ты рыбачь
к югу от мыса и крепче держи гарпун.

Западный ветер поёт о чужих краях,
манит закатным туманом, зовёт с собой.
Завтра русалки тебе паруса скроят,
яростным гимном взревёт штормовой прибой.

Южному ветру не верь, он тебе не друг,
выжжет глаза и корабль разобьёт о риф.
Вспомни о доме и флаги сложи в рундук,
новых героев не ждёт золотой Коринф.

Ветер с востока – твой названный младший брат,
слишком порывист, колюч и, как ты, жесток.
Проклят за норов, пленён и прощён стократ.
Запад наскучил тебе? Впереди – восток!

Маленький остров, приют четырёх ветров,
скальные тропы укрыты от глаз чужих.
Здесь ты оставил семью и надёжный кров,
чтобы всю жизнь на солёных ветрах прожить.

Если вдруг умирает солнце,
если в бездну стекает время,
если слово в гортани бьётся,
это игры богов… не верь им.

Если выпита боль до капли,
если больше любви не будет,
если слёзы и те иссякли,
это жертвы богов… забудь их.

Если плещется злое пламя,
если стали поля пустыней,
если падает птица камнем,
это войны богов… прости им.

Но когда на последнем вдохе
вместо крика родится песня,
это значит – танцуют боги…
Ты умрёшь, а они воскреснут.

---

Странные танцы -17. "Не верь богам, которые не танцуют". (Ницше).

Художник Галина Полоз

Слишком ранний апрель… у воды зажелтели калужницы.
Но легли холода – серебром на босую траву.
Я, как дождь, замерзаю… а в небе встревоженно кружатся
миллионы снежинок, и нет одинаковых двух.

Мне тоскливо весной, да и летом не тянет на подвиги,
с каждым днём всё навязчивей шёпот осин-вековух.
Я устало смотрю, как, светясь, опускаются под ноги
разноцветные листья, и нет одинаковых двух.

Облетевшая роща стоит на ветру бесприданницей,
и распевки смешливых синичек привычны на слух.
Я иду в темноту, а с небес в луговую овсяницу
осыпаются звёзды… и нет одинаковых двух.

Ты писал эту книгу, наверное, тысячу лет,
вспоминая все прошлые жизни, как выцветший сон.
Ты укладывал рукопись в тонкий пурпурный виссон,
и бессвязные мысли послушно сплетались в сюжет.

Ты чертил на упругих листах драгоценным пером
силуэты фигур и десятки подробнейших карт.
И чем больше румянец тускнел у тебя на щеках,
тем сильнее и ярче цвела акварель на сыром.

Ты спешил уместить волшебство между сбивчивых строк
и с тревогой смотрел на подросших своих сыновей.
Ты учил их добру, но они становились грубей,
и трагичными красками выписан был эпилог.

Ты ушёл поутру. Равнодушно взирала заря
на разбросанный в комнате ворох измятых листов.
Две ступеньки… не заперта дверь… но не хочет никто
замечать межпланетный портал посреди пустыря.