Тревожна осень. Вороны кружат.
Хотя, казалось, разлетелись птицы.
Вчерашний мир твой, гвардии сержант,
давно накрыт небесной плащаницей.

Ты видел столько, сколько не дай бог
увидеть пацифистам говорливым.
А где-то там, за тридевять дорог –
семья, родня, и просто зреют сливы.

И что скрывать-то, там – совсем не тут,
там можно всех жалеть, за всех молиться.
А здесь не покалечат, так убьют.
И если не тебя, то сослуживца.

Не от того ли хмуришься сержант,
глотая ветер с сигаретным дымом?
Осенний вечер до мгновенья сжат,
где живы все ещё и невредимы.

Не снять вину и страх с уставших плеч –
за пацанов, явившихся за правдой.
Сегодня ты сумел их уберечь…
А завтра?

Осень за окном лелеет мглу.
Старый патефон молчит в углу.
Склёвывает дни воронья стая.
В хрустале – настойки на глоток.
Безмятежен маленький мирок,
где летает бабочка седая.

(Моль, конечно, но к чему о том?)

Пёс мотает радостно хвостом,
не вникая в сложности эпохи.
И ведёт хозяйку в гулкий двор.
Их маршрут привычен с давних пор:
до кормушки птичьей – ссыпать крохи,

бережно…
на ощупь…
по одной…

А потом – в обратный путь домой,
каждый шаг простукивая тростью.
Год за годом всё темнее свет.
Пёс ведёт в обход пустых бесед,
оханья, как в мире всё непросто.

Как ты выжил, город на Неве?!
Звон колоколов с твоих церквей –
о войне.
И горько вновь.
И страшно.

Страх всегда плодил святых иуд:
всё летят куда-то, всё бегут.
Впрочем, Бог судья им.
Ей неважно...

Вся семья когда-то здесь жила.

...На пластинку падает игла:
мир по кругу – от беды до мая.

Снова за распахнутым окном
замершие люди,
метроном.

И гремит симфония седьмая.

Денёк, признаться, начался паршиво.
Какой-то чудик, мятый и плешивый,
с ухмылкой раздавал билеты в ад,
кричал, что всё равно, что все там будем –
поэтому давайте без прелюдий,
а то китайцы нас опередят!

Толпа металась в грохоте вокзала.
- Вас не забудут! – родина сказала,
и каждому послышалось – аминь.
Толпе привычней матерное слово.
Пророк плешивый верещал по новой,
что скоро расцветёт звезда-полынь.

Безумствовала осень и делила –
кому домой, кому пора в могилу,
и вот они рядком теперь стоят:
мальчишки, утрамбованные в хаки,
родня, друзья, сторонние зеваки
(мудак, опять же, обещавший ад).

И я стою, откликнувшись на слово,
для родины всегда на всё готовый –
ни почестей не надо, ни наград!
Привычно объявляет проводница,
сверкая темнотой в пустых глазницах:
стоянка три минуты, дальше –
в рай.

Вздрогнул мир, качнулось небо ближе.
Ближе, ближе... Так, что сбило с ног.
Дождь, как верный пёс, ладони лижет,
жалобно скулит, что вышел срок.

Бесконечно тянутся минуты
и по капле день осенний пьют.
По-иному страшен почему-то
троекратный залповый салют.

Сколько тишины в застывшем шуме...
Но тревожит чей-то скорбный взгляд.
Говорят, что ты сегодня умер.
– Ты
сегодня
умер, –
говорят.

Смотришь вверх на огненные вспышки,
смотришь вниз – на мир без шелухи.
Пусть не в рай, но в ад, конечно, слишком:
в двадцать три какие там грехи?

Слышишь, как тебя зовут героем.
Видишь – от проклятий меркнет свет.
Господи, какую дверь откроешь,
если после смерти – смерти нет?..

...А в другой вселенной зреют груши.
Мамка, наваривши вкусных щей,
ждёт тебя.
Скребётся дождь снаружи.
Та же осень.
И ещё больней.

В звенящем разнотравье спит июль.
Прохладу тени сглатывает полдень.
В листве мироточат следы от пуль –
и льётся свет.
И мнится, что Господень.

Ты помнишь – бесконечно длился бой.
Подробности в стихах расскажут вдовам.

– Остался кто-то, есть тут кто живой? –
по небу кружит вечным птичьим зовом.

Шепнёшь беззвучно:
- Господи, прости...
На языке сухом слова шершавы.
Сомнение, горчащее в горсти,
по капле тянут молодые травы.

Касания травинок так легки –
как птичий крик, аукающий свыше.

Ты смотришь, как трепещут васильки –
и видишь свет,
и веришь в то, что выжил,
что выдуманный Бог сегодня спас
всех тех, кто по приказу к смерти годен...

Июльский полдень вспыхнул – и погас
на небосводе.

Ни души не видно в небе мутном,
по́ миру, где пир среди чумы,
он идёт, позвякивая бубном,
бормоча то гимны, то псалмы.

Вывернув карман, ссыпает крохи –
птицам, мол, осталось от хлебов.
И стоит в пернатой суматохе –
гули-гули – повторяя зов.

Гули-гули, сколько тварей божьих
доживут до завтрашнего дня?
И цепляет за руки прохожих,
что-то о прощении бубня.

Кто ругнётся, кто окинет взглядом –
мол, дурак, с него и спроса нет.
Он же пританцовывает рядом,
улыбаясь каждому в ответ.

Незаметно крестит уходящих,
бубном им позвякивая вслед.
Говорит – кто ищет, тот обрящет,
без душеспасительных бесед.

И когда кричат, что мир безумен,
добавляет тихо:
– Но любим.

А потом откладывает бубен,
и устало поправляет нимб.

...нарцисс Саронский, лилия долин,
пьянящий аромат давно знакомый.

Сшивая небо, журавлиный клин
несёт весну к заброшенному дому –
пристанищу несказанных стихов,
где каждый день с тобой был свят и светел.

Но птичий крик – как бесконечный вздох:
здесь только прах сегодня,
только пепел.

И кажется, что мир совсем другой,
что нас в нём нет, и не бывало вовсе.
Ты говорил – мы здесь найдём покой
и прорастут цветы сквозь наши кости,
и вместо слёз прозрачная роса
на лепестках повиснет невесомо.

А я смотрю в чужие небеса,
где журавлиный клин распят над домом,
и думаю, что Бог, возможно, есть –
да только ни черта не видит свыше...

Среди цветов почти затерян крест.

Нарцисс Саронский...
Запах ненавижу.

Не дойти до Господа напрямик,
но блуждать по кругу – невыносимо.
На болоте так же кричит кулик.
Шелестит призывно листвой осина.

Откликался, помнишь, на этот зов?
Бесконечен сон – сумасшедший, пьяный.
Кто бы принял тяжесть твоих грехов,
разделил бы искренность покаяний.

А дурная птица всю ночь кричит,
не даёт шагнуть за границу бреда.
Никому нет дела до тех причин,
по которым Бога однажды предал.

Никому нет дела... Червивый страх
выгрызает плоть за твоей грудиной –
мол, иуда нынче при орденах,
расплатился жизнью чужого сына.

Ты не мог иначе. Не мог…
Ведь нет?
Беспощаден выбор, где смерть в итоге.
А потом цепляйся за божий свет,
за звезду, взошедшую на востоке.

И сияют утром её лучи,
освещая путь и в твоей трясине...

Ты молчишь и куришь.
И Бог молчит.
Шелестит призывно листвой осина.

Небо июльское – звонкая бирюза,
бойкие чайки с рассветом о чём-то спорят.
Солнце, взбираясь повыше, слепит глаза.
Он обещает собаке пойти на море.

Вот, – говорит, – как закончим с тобой дела,
так прямиком обнимать золотистый берег.
Каждому слову подшаркивает метла,
ловко мелькая в руках –
и собака верит.

Жарко с утра.
Щиплет спину колючий пот.
Он усмехается – что же, потеть не плакать.
Машет метлой всё быстрее, ведь море ждёт –
спеть свою вечную песню для них с собакой.

Сердце кольнёт – он поморщится, мол, потом.
В местных больницах не лечат с таким недугом,
им не понять.
Просто снится всё чаще дом,
что променял на чужой неуютный угол.

Здесь безмятежно – звенит за окном рассвет,
чайки по сотому кругу о чём-то спорят...

Только собаки тринадцатый год как нет.
Да и вокруг на сто вёрст никакого моря.

Первый снег – беззащитен и хрупок,
и, спускаясь с разбитых небес,
он доверчиво тычется в руку…

Знаешь, Колька, я снова воскрес.

Припорошена белым воронка
(окроплённая красным сперва),
и бормочет над ухом негромко
о забытом сухая трава.

Нас так мамка баюкала, помнишь?
Ни тревог, ни потерь, ни разлук…

Ты пришёл бы сегодня на помощь,
если б мир не сломался вокруг:
там, где дичка росла у дороги –
по весне расплодились кресты.

Я бы проклял и чёрта, и бога.
А ты?

Говорят, что ты враг, слышишь, Колька?!
И командуют – целься, стреляй!
А потом из небесных осколков
ставят вехи – пожалуйте в рай...

Ты ведь тоже там думаешь хмуро,
как не встретиться в этой траве?

Страшно, Колька. И пуля – не дура.
У меня заготовлены две.

Осенний день ни в чём не виноват,
пинать листву не надо, не поможет.
Мальчишке десять – маленький солдат,
зажавший в кулаке отцовский ножик.

Колышется тростинкой на ветру,
за ним хромает тощая собака.
Они вдвоём всё знают про «умру».
Они давно не помнят жизнь без страха.

Остановившись посреди войны,
мальчишка смотрит в сумрачное небо.
Его глаза по-взрослому темны –
с дрожащей искрой будущего снега,
с мерцающим весенним огоньком,
с кострами полыхающего лета...

По ком-то вдалеке грохочет гром.
Скулит собака. Вертится планета.

...Вчера приснился отгремевший бой,
вернувшийся отец стоял у двери.

Мальчишке десять – он бежит домой,
наивно торопясь,
по-детски веря.

Вот бы сбежать от тревоги – но нет пути.
Да и куда побежишь от родного дома?
Только подумаешь, сразу болит в груди
малая родина, вечная гематома.

Вон как рябина кучкуется за окном,
снова по-детски пора подставлять ладони.
Терпкая ягода, вяжущий в горле ком.
Всё было просто – и дочкой росла, и доней,

Лисонькой мамка звала…
Полыхнёт внутри –
Господи, страшно-то как в этой новой жизни!
В ней переписаны заживо буквари,
дымное небо всё ниже над домом виснет.

Странное время, где родина что тюрьма –
каждое утро планируешь для побега.
Но – есть рябина… Твой пёс… Да и ты сама.
Не убежать.
Осень пахнет огнём и снегом.

…В полночь ворвётся истошный небесный вой.
Целы, не целы – пытаясь понять спросонок,
видишь, как мама склоняется над тобой:
- Всё хорошо, лисёнок.

Тихих столетий за вечность – наперечёт,
рай под замком! – возмущается старый чёрт,
гневно копытом стуча по небесной двери.
Как же безумцы, готовые умирать?!
Всех посчитать, поделить, занести в тетрадь –
на слово в этих вопросах никто не верит.

Люди как люди – воистину дураки.
Если бы знали, что созданы вопреки,
не расплодились бы так – Сатане на откуп.
Нынче опять суетятся о том, о сём…
Чёрное небо заполнено вороньём.
Время раскладывать хлеб на стаканы с водкой.

Время гадать на кипящей святой воде –
сколько из них не удержатся во Христе?
Сколько – ни в рай и ни в ад – постоят в сторонке?
Только задумано так, что итог один:
прячься, не прячься от смерти среди руин –
всем заготовлены свежие похоронки.

Громко кричат по привычке, что с ними Бог.
(В кои-то веки – вот взял бы да уберёг!
Но не торопится что-то Отец небесный.)

Люди как люди… Готовые убивать.

Морщится чёрт и заносит в свою тетрадь:
Век двадцать первый.
В аду не хватает места.

Возможно, эта жизнь мне просто снится.
Осенний день пронырливой куницей
скребёт по сердцу острым коготком.
Сливаются в одно чужие лица.
Надрывно голосит шальная птица –
как знать, по ком…

В безумном мире выживают психи:
стою, кручу компот из облепихи,
по всем симптомам – близится зима.
А коготок скребёт по сердцу тихо,
царап-царап… А может это выход –
сойти с ума?

Не помнить дни, не складывать в недели,
смотреть сквозь небо, где снега созрели,
вот-вот полягут – меньшей из потерь.
И, заблудившись в будущей метели,
не думать – как там всё на самом деле,
и что теперь.

Равняет смерть своих и посторонних –
по ком сейчас протяжный крик вороний,
и чья по небу катится звезда?..
В безумном мире каждый с Богом вровень.

Царап-царап, и так – до новой крови.
Всегда.

Мой старый добрый Маугли, ты здесь…
Не думал я, что свидимся мы снова.
Ты сгинул так давно и вот – воскрес,
но, если честно, выглядишь хреново.

Балу тебя немало лет искал,
всё ждал, что по весне вернёшься в стаю.
Табаки помнишь? Тот ещё шакал,
и то скулил – своих, мол, не бросают.

Скажи, уйдя за огненным цветком,
ты вспоминал нас? Впрочем, нет, неважно.
И без того мешает в горле ком:
какой же ты худой.
Худой и страшный.

Мой Маугли, одетый в камуфляж…
У вас, людей, совсем другие игры.
Ты не обманешь, знаю, не предашь –
но скольким ты кадык, играя, выгрыз?

Я рад, мой сын, что ты пришёл назад,
но зря перебираешь кости молча.
Проходит всё.
Давай, закрой глаза –
мы каждого отмолим здесь по-волчьи.

Мы будем выть – по мёртвым, по живым,
спускаясь в ад и в небо прорастая…
Ты не один, запомни. Ты любим.
Ты – в стае.

Не докричаться порой до Бога,
эхо гуляет в саду пустом.
Элли на небо глядит с тревогой.
Элли не помнит – а был ли дом?..

Лето ни к чёрту – тайфуны, смерчи,
градом прибило Канзас к земле.
Элли не знает ещё о смерти,
Элии бежит босиком по мгле.

Где-то за тучей скулит собака,
где-то за тучей – собака ждёт.
Элли уже не умеет плакать.
Элли сквозь пепел спешит вперёд.

Крошкой кирпичной хрустит дорога
(раньше кирпич был янтарно-жёлт).
Элли надеется встретить Бога.
Элли уверена – Бог не лжёт.

Жаль, что они не о том просили –
сказки всегда искажают суть…
Мир – лишь в начале зеленой мили.
Можно ещё свернуть.

Когда мне стукнет сорок с лишним лет,
когда в себе устану сомневаться –
всё брошу к чёрту и куплю билет
в далёкий край, где мне всегда семнадцать.

Девчонки встретят, клюковки нальют,
споём "гудбай, америка" фальшиво.
И дела нет до кризиса валют,
и даже нет до ядерного взрыва.

Как водится, поплачем, помолчим –
у каждой за спиной свои фантомы.
Мне выдадут забытые ключи,
и всей толпой в ночи проводят к дому.

За хлипкой дверью – пыль да пустота
друг в друга проросли корнями крепко.
И штора полинялая желта.
Сутулый стул.
И память – как прищепка.

Почудится на миг, что вдруг живой
топорщится за шторой старый кактус.
И тени выйдут говорить со мной.
И тени спросят:
- Милая, ну как ты?

А я – скучала...
Сумрачный рассвет
прервёт неторопливую беседу.

Когда мне стукнет сорок с лишним лет –
я никуда отсюда не уеду.

Дай мне сойти с ума,
ведь с безумца и спроса нет…
«Ария»

Боже, заставь замолчать беспощадных птиц –
с ночи орут в голове, затевая склоку.
Люди считают, что я – безобидный псих.
Кто-то, смеясь, называет меня пророком.

Птицы вопят, восхваляя проклятый дар.
Я так устал слышать каждое вдовье слово,
помнить, как были разрушены города,
видеть – что будут разрушены завтра снова.

Сколько во мне Нагасаки и Хиросим,
тлеют годами в моей голове Помпеи!..
Стать бы похожим на солнце – слепым, глухим,
зная, что вряд ли кому-то помочь успею.

Остро в зрачок погружается птичий клюв,
небо рассветное вновь по краям дымится.
Я ненавижу людей...
Я людей – люблю!
Что там кричат о спасении злые птицы?

Бродит по кругу обугленная зима:
ей бы осину найти – а петля надета…

Бог обещает, что даст мне сойти с ума.
Раньше,
чем люди
к чертям
разнесут планету.

Между вчера и сегодня – один закат,
медно-звенящее солнце в безмолвном небе.
Мир за окном до размера монетки сжат:
Бог иногда, сомневаясь, бросает жребий.

Нынче такой беззащитный и хрупкий май –
линия жизни на тонком крыле стрекозьем.
Господи, знаешь, ты всё-таки нас спасай,
даже когда, возгордившись, о том не просим.

Ох, как сирень расцвела в пустоте двора,
нежно-лиловые гроздья – на сизом пепле.
Мир, что упал и разбился ещё вчера,
в небо на слабых плечах поднимают стебли.

Снится безумное, снится, что всё всерьёз –
не остановишь, и катится солнце в Лету
медно-оболовой платой за наш провоз.
И просыпаясь, теряешься – кто ты, где ты…

Между сегодня и завтра – одна звезда,
горечь полынная тает на травах росных.
Слышишь, скворчата цвиринькают из гнезда.

Господи, просто скажи, что ещё не поздно.

Ей было семь, она ходила в сад –
в вишнёвый садик, если быть точнее,
и слушала, как ягоды молчат,
а травы говорливо зеленеют.

Плевать на то, что вишенка кисла,
у бабушки всегда в запасе сахар.
Ого, малышка, как ты подросла! –
ей каждый вечер дед притворно ахал.

Полрюмки самогонки выпивал
и брал её на сборы урожая.
Он ягоды снимал, она – слова,
на каждой ветке их воображая.

А по зиме, особенно в метель,
сад замолкал, подверженный простуде.
И снилось, там, за тридевять земель
деревья – это выросшие люди.

Она мечтала, что в один из дней
обнимет их – такая же большая!
И, вместе оторвавшись от корней,
пойдут гулять, по-дружески болтая –
туда, где тёплый вечер так лохмат,
что расчесать помогут только грабли...

Был светом белым ей вишнёвый сад,
к тому же – ярко-выпуклым.
По Брайлю.

Заморозки ночью всё слабей.
Мартовский хрипатый воробей
норовит склевать небесный глянец –
и стучится клювом о стекло...
Нынче столько снега полегло,
что кругом вода, куда не взглянешь.

В лужах – перевёртыши-дома.
Мир болеет. Мир сошёл с ума.
Друг за другом сбрасываем кожу,
откликаясь на земную дрожь.

Ты же непременно всех спасёшь –
так ведь, Боже?

С непривычки каяться легко,
но весна вокруг, как в горле ком –
не вдохнуть, не выдохнуть ни слова...
Отмолчав все страхи наперёд,
оглянись – акация цветёт.
Снова.

Спой мне колыбельную негромко –
даже если темень всё темней,
в ней гуляет кот по лунной кромке,
курит на крылечке дед Матвей.

В чёрном небе звёзды неподвижны,
спят, пока трепещут города.
Спой мне тихо, что созрели вишни –
как тогда.

За окном трамвай спешит по следу
и звенит по прошлому навзрыд –
по беспечным дням звенит,
по деду.
Темнота за стеклами дрожит.

Ночь привычно давится добычей –
детский страх скрежещет на зубах.
Серенький волчок опасней нынче:
вырос и не прячется впотьмах.

Темень всё темней – но зреют вишни,
светятся у бездны на краю...

Спой мне колыбельную чуть слышно.
Или... Хочешь?
Я тебе спою.

Если не спросишь сейчас про мои дела,
как я живу в этом чёртовом декабре –
я не отвечу, что сажа, как снег, бела,
не расскажу о безумии фонарей,
приноровившихся сны на рассвете красть.

Спрятаться негде в болезненной белизне.
Быть бы мне кошкой – к тебе на колени шасть,
и притаиться, пока не растает снег.
Или одной из доверчивых малых птах
склёвывать крошки привычно с твоей руки.

Спорить не будем о сбывшихся вещих снах –
мы же с тобой не наивные дураки.

Зимнее небо промёрзло почти до дна,
виски плеснуть – и продолжится диалог.
Я промолчу, почему я сейчас одна.
Ты не признаешь, что ты – одинокий Бог.

Нам бы обоим немного совсем тепла,
солнечных зайцев, вдруг прыгающих в окно…

Если не спросишь о том, как мои дела –
я не скажу, что не верю в тебя давно.

Здравствуй, Господь. Наконец-то тебя нашёл.
Честно сказать, я и верил не слишком сильно.
Просто вдруг стало спокойно и хорошо.
И матюгнулся внезапно прораб Васильев.

Он грубоват – но нормальный мужик, вполне.
Белого света не видит на наших стройках.
Многим известно про штифт у него в спине –
адская боль, говорят.
Но Васильев стойкий.

Знаешь, внизу нам всё проще достигнуть дна,
имя твоё поминая привычно всуе.
Новости старые – где-то опять война.
Впрочем, кого это нынче интересует.

Кстати, твой мир изначально не так уж свят –
Каин, к примеру. А сколько таких под небом...

Хлопая крыльями, кто-то кричит – разряд!
Боже, прости дурака, что тебя разгневал.

Помню – Васильев, вжимаясь больной спиной,
балку сдвигал, и сквозь мат бормотал молитву.
Белое небо. И скорой истошный вой.
Белое солнце. И свет, полоснувший бритвой.

Ты повторяешь устало, что я не прав,
надо лишь верить, что в каждом из нас Спаситель –
даже когда это просто седой прораб...

– Мать твою, выжил!
Кричит за стеклом Васильев.

Осенний парк – почти осенний лес,
такие же нехоженые тропки…
Артёму десять – он не ждёт чудес.
Но в глубине души мечтает робко.

Вчера искали на пеньках опят.
Сегодня шишки сбитые считали.
А листья бесконечны – всё летят,
сбиваясь в неприкаянные стаи.

Счастливую семью на поводке
выгуливает длинная собака.
Смеются, исчезая вдалеке.
Артёму десять – он не будет плакать.

Подумаешь...
Болтливых голубей
кормить батоном даже интересней:
спешат – один другого голодней –
и столько их, что парк, пожалуй, треснет.

На полдник будет грушевый компот!
…Построенных по парам чинно-ровно –
и сетуя, что дел невпроворот –
ведёт детей домой Мария Львовна.

А завтра до обеда день смотрин –
приходят гости, если по-простому.
И, может быть, кому-то нужен сын.
Такой, как Тёма.

Отдёргивая штору, смотришь вниз –
рассвет на мокром тополе повис,
за ветку зацепившись первым снегом.
На этой стороне, с изнанки сна,
натянута до хруста тишина,
и шаг за шагом люди сходят с неба.

Малец в обносках просит закурить.
Старуха молча гасит фонари –
мол, нечего беду на город кликать.
Подслеповато щурятся дома.
Ты знаешь, как легко сойти с ума
среди толпы, пугающей до крика.

Но помнишь всех – по датам, именам.
Ты с каждым умирал когда-то сам:
сгорал в печах, тонул в чужих болотах,
белел костьми, поросшими травой –
где бабий яр,
где бабий жуткий вой.
Где «каждому – своё» смеялся кто-то,
из тех, что в стороне сейчас стоят –
в пустых глазницах полыхает ад,
замешанный всегда на чьей-то казни.

В толпе кричат – отдай нам этих гнид! –
и тишина по старым швам трещит...
А ты стоишь и думаешь о разном.

О том, что время лечит – но не нас.
Что ты хотел, но никого не спас
от этих снов, застрявших в горле костью.

И что, проснувшись, надо выбрать день
и вспомнить – как там ходят по воде.
И отыскать потерянные гвозди.

дождит, пора искать ковчег.
идёт по морю человек,
и чайка на его плече
кричит о вечном.
с небес кидают невода –
я попадаюсь, как всегда,
вокруг меня бурлит вода
и мало встречных.

всё ближе чайки вещий крик,
а человек всегда внутри,
на ухо шепчет мне – замри
и слушай осень.
но вот поток немного стих –
ещё не пруд, уже не Стикс,
и можно думать, как спастись,
и верить в "после".

а ты на Ноя не похож –
но как небрит, но как хорош!
по лужам рябь, по телу дрожь –
потоп не страшен.
и вот на третьем этаже
сижу и сохну в неглиже –
давай, спасай меня уже
в ковчеге нашем.

Птичья мимолётная тревога,
шум дождя и шорох мокрых шин –
Бог перемешает их немного,
выливая в глиняный кувшин.

Полон ли? Легонько покачает,
слыша в глубине далёкий плеск.
Капнет облака с щепоткой чаек,
разбавляя золотистый лес.

В горлышко заглянет, сдвинет брови –
надо ли подсыпать первый снег?

А в кувшине – георгин махровый,
и паук свисает в полусне
с тополиной обнажённой ветки,
к вечеру подвязывая день.
Ахнув, в лужу падают ранетки,
и круги гуляют по воде.
И луна – немыслимо большая...

Первый снег оставив про запас,
Бог ещё раз всё перемешает –

и добавит в эту осень нас.

Мы не закончили с тобой.
Смотреть ещё невыносимо,
как бывший садом сухостой
впадает в медленную зиму,

как тонут постепенно дом
и пёсья будка в снежной мути.
Возможно, кто-нибудь потом
с приходом марта нас разбудит.

Кошмары из ночных глубин
исчезнут, словно тени в полдень.
Сейчас не надо, не люби.
Нельзя забыть. Не время помнить.

У каждого – своя вина,
свои дрожащие осины.
И свет,
и снег,
и ночь длинна,
и лает взбалмошная псина,
которую не поделить.

А мы сидим и смотрим молча,
как паучонок тянет нить.

Мы не закончи…

Я снова вижу девочку с помпоном,
растущим посреди нелепой шапки.
Распятые на лужах листья тонут,
и убегает дождь на зябких лапках.

Смешной помпон в резиновых сапожках
спешит за ним с жестянкой ржаво-рыжей.
Кричу в окно, что это невозможно,
что не догнать.
Но девочка не слышит.

А впрочем, миг спустя она забудет,
зачем ей дождь да банка жестяная:
гоняет воробьёв соседский пудель
(точнее – воробьи его гоняют).

Хохочем обе: я в пространстве кухни,
она – в иной реальности, снаружи.
Там небо вновь предательски набухло,
пугая заболтавшихся старушек.

Я выскочу во двор. Темно и пусто.
Где девочка, у пуделя не спросишь...

А дома пахнет квашеной капустой.
И дважды не войти ни в дождь, ни в осень.

В Дашиной комнате спит дождевое марево:
рябью туманной колышется вдоль стены.
Даше не нравится попусту разговаривать –
с тем, кто ни разу не видел такие сны.

Мама, терзаясь виной, суетится, бегает,
вечно таскает по знахаркам и врачам.
Марево после становится грязно-пегое,
злится на Дашу, по дальним углам рыча.

Если дожди заливают до люстры комнату,
проще мгновенно, без шума, идти ко дну.
Не отвечать никому, притворяясь чокнутой –
может, поверив, оставят тебя одну.

Снится, бывает, далёкое что-то, смутное:
солнце – на город надетое набекрень,
булка в руке, мелкий прудик с чудными утками.
Папа привычно кричит в несмешной игре,
бьёт по щеке, тащит маму к машине волоком.
(в юбке до пяток – царапины не видны)...

Даша, проснувшись, твердит про себя: «я в домике!»
Марево тускло колышется вдоль стены.

Знаете, доктор, а может нам лучше выпить,
чем рассуждать о причинах, гневя судьбу?
В ядерном мире почти не пугает Припять –
нынче бывает опасней любой арбуз.

Так вот разрежешь – а мякоть его багрова,
слишком сочна и рыхла, и едва горчит.
В ядерном мире всегда надо быть готовым –
Вам-то известно. И мало ли тех причин...

Где-то дельфины, выбрасываясь на берег,
мёртвые пляжи усеивают собой.
Ядерный мир не считает свои потери:
просто, мол, в экосистеме – случайный сбой.

Точно такой же, как чайки в плену мазута:
сколько опять не взлетело – слепых, чумных?
Доктор, мне снится всё чаще, что я как будто
молча тону в океане с одной из них.

Так что давайте не будем искать причины,
кто нам ответит? Привычно на всё соврут.
Здесь онкология стала давно рутиной:
щупальца тянет по миру летальный спрут.

Я из везучих – дождусь и весны, и вишен –
Вы мне сегодня не скажете «про умру».

Знаете, доктор, до Бога здесь даже ближе...
Если смотреть сквозь озоновую дыру.

Пять утра. Кто-то тянет меня за рукав пижамы:
просыпаюсь и слушаю – дробно стучит хвостом.
Ничего не поделать, нас двое таких упрямых –
неохотно встаю, умываюсь,
и мы идём.

Предрассветное время – для чудиков одиноких,
для шальных стихоплётов, с недавней поры – для нас.
Фонари (как лимоны, повисшие вдоль дороги)
в снежной мути едва освещают хрустящий наст.

Неприкаянных мало на улицах – мы да ветер.
Старый город лениво ворочается во сне:
круглосуточный маркет рекламой призывно светит,
скарабеи железные катят в кюветы снег.

Я курю на ходу и глотаю морозный воздух –
снулой рыбиной, пойманной снова на поводок.
В пять утра слишком рано – особенно, если поздно.
И бессмысленно, в общем-то, верить в другой итог.

У собак не бывает «нам надо пожить отдельно» –
вот она так упорно и тащит меня сюда:
постоять у знакомого дома, повыть с метелью.
Десять лет, чёрт возьми...
А надеялись – навсегда.

и сходит с рельсов поезд на ганновер...
А. Юсупова

Солнечный май проникает легко за шторы,
пятки щекочет, спросонья слепит глаза.
Ты говоришь, что приснился кошмар, в котором
громко гудел разделяющий нас вокзал.

Помнишь, что ехал в Ганновер на две недели,
я обещала звонить и – скучать-скучать!
Поезд спешил, и деревья за ним летели.
Нудно бубнил проводник, предлагая чай.

Всё оборвалось под крики попутных чаек –
резко и страшно, как чей-то последний вдох...

Я обнимаю. Поверь, всякий сон случаен,
ночью кошмары всегда застают врасплох.
Глупо смотреть так встревоженно: мы же вместе.
Сны, как приметы – обычная ерунда.
Просто забудь о приснившемся вдруг отъезде.
Утро в разгаре, пора покормить кота,
слышишь – мурлычет пушистая наша прелесть...

Скоро полгода как длится духмяный май.
В этой реальности – поезд не сходит с рельсов.
В этой реальности – я не схожу с ума.

Я учусь выживать бесконечной чужой зимой.
Ты сказал, что всё просто, но, кажется, был не прав.
Если слева кольнуло, уже не пройдёт само,
так и будет саднить – до июльских звенящих трав,

так и будет скулить – до прогретой насквозь реки,
до распластанной чайки, лениво парящей над.
В той реальности – солнце, и летние дни легки.
Здесь выходишь с собакой – и падаешь в снегопад.

Мы с ней двое заблудших, пропавших в твоей зиме:
мне – унтами скрипеть, ей – мороз разгонять хвостом.
Даже если щемит изнутри по Большой земле,
мир вокруг – настоящий.
И это теперь наш дом.

Согревая мне руки, смеёшься: южанку взял.
Обещаешь морошку (как тысячи мелких солнц!)
Укоризненно смотрит собака – так жить нельзя.
Ты лохматишь ей шею, и сразу же можно всё.

Я привыкну однажды, что север всегда со мной:
в нём для счастья – есть ты, и не надо других причин.
Но, бывает, вдруг что-то кольнёт в белизне немой –
будто чайка зовёт за собой,
и кричит,
кричит...

Город по самые крыши увяз в дожде,
вымок насквозь: от куста – до последней птицы.
Чашу терпения грохну на пятый день –
к чёрту осколки, давай убежим в станицу.

Тётка давно зазывает на пироги –
с ревенем-щавелем, ягодами-грибами.
Будем рассветы встречать у Абин-реки,
песнями ветра кормить родовую память.

Там так легко разговаривать о простом:
как, мол, здоровье, как дети, клюёт ли окунь?
Встречная лошадь лениво махнёт хвостом,
фыркнув, прижмётся к ладони соловым боком.

Ну же, поедем! Пока выходные дни.
Год, как не виделись, с прошлого мая вроде.
Тётка стареет, а рядом из всей родни –
Зорька (корова) да пугало в огороде.

В город при этом не выманить ни за что:
всё, говорит, хорошо – не волнуйся, детка.
И обещает, что жить ей ещё лет сто.
Ходит к дольменам – на голос далёких предков.

...Поезд торопится вслед за седым дождём –
утром прибудем в станицу, на радость тётке.

Может, и мы здесь однажды себя найдём,
вечность поймав на блесну с неуклюжей лодки.

Как там у классиков – море эмоций, слёз?
Просто слова для красивых чужих историй.
Девочка, знаешь, в реальности всё всерьёз –
горько и страшно барахтаться в этом море.

Мама поддержит, да только итог один –
ты ведь не дура сама, чтоб рожать в шестнадцать.
Волны бушуют, сбивая гемоглобин.
Хочется – камнем на дно. И на дне остаться.

Все эти грины, шекспиры – сплошной обман,
в глупой романтике нет никакого блага.
Кто-то из вас был наивен, а кто-то пьян –
может, любовью, а может отцовской брагой.

Детские страсти – дорога во взрослый мир,
быстро ромео сошёл с твоего маршрута.
Плещется море (по горлышко изнутри),
жизнь всё сильнее качается с каждым утром.

Давят подруги: «Решайся, пропустишь срок –
будешь жалеть!..»
Ну а ты, соглашаясь с правдой,
смотришь на снимок, где светится твой малёк.

И неуверенно шепчешь ему –
до завтра...

Дождливый город держит взаперти:
кури в окно, любуйся на березки.
Но так блестят трамвайные пути
на перекрёстке.

Так чист и светел вымытый металл,
травинки пробиваются сквозь гравий.
Ты говорил, что без меня устал –
давай исправим.

Пока по тучам спряталась вода,
а солнце между крыш скользит неловко,
иди на свет – я обещаю ждать
на остановке.

Пустой трамвай, приветливо звеня,
подхватит нас, помчит, сверкая в лужах.
Как небо птицу – обнимай меня,
целуй, целуй же!

Вращается привычно шар земной,
стучат колеса, вечер тихо гаснет…
Ты предложил мне стать твоей женой.
А я согласна.

Бессонница – как птица за окном,
что в пять утра щебечет ошалело.
Зима во мне ещё не отболела:
ни тьма, ни свет, а так – полутемно.

Всё выше солнце, всё длиннее дни,
где плюшевых вербят рожает верба.
И, кажется, дотронешься до неба –
оно на всю округу зазвенит
серебряным апрельским бубенцом.

И этот звон пойдёт гулять по крышам.
Я, распахнув окно, его услышу
и вылечусь уже, в конце концов.

Когда сойдут последние снега,
нам ливни о своём споют протяжно.
А я взлечу журавликом бумажным,
пусть мятым и потрёпанным слегка.

Подхватит ветер на излёте дня,
готовый унести в чужие страны.
Но если ты поможешь, я останусь –
держи меня...

В пять утра просыпаюсь, хватаю стакан с водой,
лихорадочно выпиваю большими глотками.
Старый сон. Старый страх.
Сквозь туман густой
я бреду, спотыкаясь о каждый камень,
но не знаю – зачем-почему-куда?
О предательстве ворон кричит с болота.

Разбудить бы тебя, рассказать, что пришла беда,
только ты после вахты совсем измотан.
Да и будет всё то же – мол, надо сходить к врачу,
и лекарство пора принимать от астмы.
Ты не веришь.
Поэтому я молчу.
И учусь забывать, каждый раз – напрасно.

А во сне – задыхаюсь и чувствую жар костра!
Наземь падают птицы, собаки не могут лаять.

Я на сайте случайном прочла вчера:
наши сны – это генная память...

Испугавшись спросонья, бормочешь – дыши, дыши!
Что-то шепчешь про отпуск в Руане, целуешь жадно.
Тишина.
Лишь на выдохе имя моё дрожит:
Жаааннаа…

Пока закат дотла не прогорел –
до плавающих звёзд в небесной чашке,
качели ждут людей в пустом дворе
недавно расселённой двухэтажки.

Забывшись сном, по ком они скрипят?
Возможно, и по мне рыдают ржаво –
я с них взлетала столько раз подряд.
И приземлялась в травы.
Бабулин оклик – ну-ка, не балуй! –
охотку полетать сбивал не слишком.

Здесь позже вызрел птичий поцелуй –
с таким же хулиганистым мальчишкой.
И я, смеясь, глядела свысока,
когда сквозь дождь и снег меня качал он –
а нам крутили пальцем у виска…

Стою у двухэтажного причала,
высматривая давнее в окне –
в котором свет горел, друзья галдели.

И – ни-че-го...
Бабули тоже нет.

Скрипят качели,
по-стариковски тихо, скрип да скрип.

А я лечу над заревом настурций –
к той девочке, что прячется внутри,
зовёт вернуться.

А когда я вырасту, то полечу на север.
Там живут медведи и потерялся папа.

Вовка говорит – я большой и не должен верить:
папы не теряются, а просто тихой сапой
иногда уходят к противным бабам.
Вовка – пятиклассник, почти что взрослый.
Рассказал вчера мне про баобабы.
Лучше, говорит, в Африку идти на вёслах,
там тепло, есть жирафы и обезьяны.
А в Подмосковье снега и так хватает.
Что за зверь такой «сапа» мы с ним не знаем,
но подозреваем – какой-то (с)тайный…

Только вот про папу – это всё не правда!
Вот, на фотографии он – в огромном тулупе,
самолёт с пропеллером и ёлки справа.
Ну а Вовка – дурак! Дурак и глупый.

В сентябре я вырасту и пойду в школу,
ничего, что класс пока будет первый:
научусь – и стану я ледоколом,
или ледокольщиком, как там верно?

Полечу на север, на самый дальний!
Я такой, как папа, крутой и ловкий.
Я его найду – и спасу, чтобы жить нормально.
Для себя найду и для мамы.
Ну и для Вовки...

К чему сейчас о таинстве материй –
всё это чушь в год вирусных атак...
Как говорится – каждому по вере,
а если я не верила, то как?

До сорока не думаешь о смерти.
Не слишком часто, если быть точней –
пока любовь-морковь, работа, дети,
и полон сад несобранных камней.

Чем сны короче, тем длиннее зимы,
и ждёшь весны, и кутаешься в шаль.
И зацветает яблоня незримо –
напоминая, что пора дышать.

Но скольких нет...
И к холмикам землистым
мы ходим год за годом и молчим.
Так будет вечно: высохшие листья,
за первым снегом – первые грачи.

И понимаешь – срок давно отмерен,
когда живём, когда наверх летим.
Но если правда то, что всем по вере –
я долечу к своим..

Для неё – ни кнута, ни пряника,
только лёгкое равнодушие.

Лет с восьми отступила паника,
что виновна сама:
не слушалась,
если мама велела прятаться,
под ногами с утра не путаться...

Каждый папа являлся в пятницу,
щи хлебал из цветастой супницы.

Наполнялся их дом идиллией –
непременно сезонно-временной.
В десять лет Катя ясно видела:
заигралась мамуля с греями –

всё никак не найдёт хорошего.
Кате, помнится, кто-то нравился:
дядя Паша читал "Гавроша" ей,
дядя Коля учил с ней правила.

Лет в семнадцать о чём печалиться?
Будет то, что должно исполниться.
Станет Катя большой начальницей.
Вспомнит мама:
- Моё ты золотце!

...Год за годом в слезах претензии:
- Как же внуки?!
И мама в панике.
Катя – дарит в горшке гортензию.
Пустячок. Ни кнута, ни пряника.

Смотри, смотри – снега горят,
пока впотьмах мы ждём рассвета.
Так птицы склёвывают март –
по светлым дням,
по первоцветам,
и, восчирикивая жизнь,
гнездятся, где и как придётся.

А мы с тобой дойдём – скажи?
До солнца…

Когда оно тугой хурмой
само ложится на ладони.
Когда дворовый кот хромой
всех конкурентов резво гонит
за территорию любви.
И греет бок, мурча, как трактор.

Попробуй – просто позови,
сегодня, завтра.
Не словом – взглядом намекни,
что ты меня искал всю зиму.

А знаешь, чем длиннее дни –
тем меньше я невыносима.
И как там люди говорят:
понять, простить, обнять и плакать…

Ты посмотри – случился март!
Поверим знакам?

Первым было слово, как всегда…
После снег шагал с небес – и падал.
Выкипала в чайнике вода,
булькая – кому, мол, это надо?

Я молчала: от «прости, мне жаль» –
до такси и виноватых жестов.
И впускала в форточку февраль
на твоё_ещё_недавно_место.

А потом катала в снежный ком
нашу жизнь: недели, дни, минуты.
Плакала с худым снеговиком,
в бесполезный шарф его укутав.

За метелью прятались дома,
вымерзали слёзы, сопли, нервы...

Счастье так созвучно крику:
- Ма!..

Знаешь, это слово было первым.

Выйдешь из дома, идёшь по своим делам.
Слушаешь снежные охи под каждым шагом.
В мыслях болтается разный ненужный хлам,
всякая чушь...
Краем глаза глядишь – дворняга
следом трусит за тобой, как вторая тень.

Рыжая псина, лохматая, с белой грудью.
Резкие звуки толкают её к стене:
видимо знает, что люди – такие люди...

Ты отдаёшь остывающий чебурек
(просто, не думая: надо оно, не надо?) –
став за секунду участницей в той игре,
где собакевич не сзади бежит, а рядом.

В мире собачьем всё просто: есть вы вдвоём,
снег пополам,
даже к дому одна дорога.
Ты лихорадочно думаешь о своём:
Нет, ну, куда?.. Да и что скажет муж, ей-богу?!

Только глаза-черносливины так умны,
не устоять...

Покупая собачьи сласти,
спорите с мужем, кто выстрижет колтуны
рыжему счастью.

По зиме забываешь, что было, плевать, что будет.
Тощей псиной февраль притулился под левый бок.
Не скажу, что одна – где-то есть воробьи и люди,
а шепнёшь в пустоту – непременно услышит Бог.

Шерстяные носки, подоконник, и чашка с чаем.
Зимний мир за стеклом – нереально-прозрачно-бел.
Словно сон предрассветный, который всегда случаен.
Словно линии наших сплетённых под утро тел.

Пробежаться б за хлебом, да как белизну нарушить?
Обросла вся планета невиданным снежным мхом.
Осторожно по птичьим следам семенят старушки.
Разноцветных детей высыпает в сугробы дом.

И такая зима – что не знать бы, не ждать, не помнить,
сколько слов умещается в нашей привычной лжи...
Я стою у окна, жмётся к боку февраль бездомный.

А потом ты приходишь.
И я начинаю жить.

Когда случится двадцать лет спустя
и боль сплетёт силки в твоих костях
на каждый день, что прожит сверх лимита –
достанешь припасённую бутыль,
глотнёшь, чтоб злой огонь в груди остыл,
и матюкнёшь былого замполита.

Глотнёшь ещё – и вроде ноги есть,
и девок у тебя не перечесть:
весёлый, заводной рубаха-парень!
В коляске можно даже танцевать.
Крути колёса, в душу всех их мать –
ты инвалид войны в шальном угаре…

Ты думал, покидая Кандагар,
что будешь задней частью мять бульвар,
пустой стакан протягивать прохожим?
И вспоминать – пока рубли стучат –
чужую ложь в словах военврача:
- Страна не бросит вас, страна поможет.

Ещё глоток… Смотри, какой закат!
В такой же точно, двадцать лет назад,
ты понял – иногда везёт убитым.
А здесь, сейчас, опять одни враги.
Ну, что же ты? Беги, солдат, беги!
Окно открыто…

Когда-нибудь придёт и мой черёд –
став бабкой вздорной, взращивать причуды:
котов дворовых знать наперечёт,
не ошибаясь, кто из них орёт,
и каждого второго звать иудой.

Весной на клумбе высажу укроп –
а где ещё в многоквартирном доме?
Начну жевать чеснок от всех хвороб
и в бане городской гонять озноб,
ведь пар, известно всем, костей не ломит.

По первости встревожит лишь спина,
а после – то, что жизнь полна разврата.
Затем я стану путать имена
и с каждым днём всё реже вспоминать
какие-то события и даты.

Зато вот внуки будут, это да!
И все в меня – худы да лопоухи.
Сойдёмся на визитах по средам.
Я не в обиде: трудно иногда
любить такую вредную старуху...

Когда-нибудь придёт и мой черёд.
Когда? Не знаю. Время так тягуче:
мы ждём – и новый день, и новый год...

Кота я притащила наперёд –
на всякий случай.