Я бы смотрелась в тебя – не видя,
молча просила – навстречу выйди,
цвёл бы безвременник под окном.
Светло-лиловая наша осень
пела б, звенела, кружилась возле,
я бы… Да в общем-то, о другом.

Годы идут – ну и чёрт бы с ними.
Снег в октябре молодой, ранимый –
тронешь и вздрогнет едва-едва.
Тот, что внутри, никогда не тает.
Знаешь, а я ведь слегка седая –
словно под инеем спит трава.

Снег, вырастая, проходит мимо.
Сколько их после – родных, любимых,
я не искала твои черты.
Так, утоляя тоску и жажду,
я забывала тебя однажды,
падая заново с высоты…

Осень усыпана лепестками.
Снег согревает холодный камень.
Хрупкий безвременник вновь лилов.
Было ли давнее наше счастье?
Не научившись с тобой прощаться,
я бы…
А впрочем, давай без слов.

Спорят чуть слышно хрустальные голоса,
как колокольчик – динь-дон да динь-дон о разном.
Светится розовым облачная роса:
словно рассыпались бусы из ярких стразов.

Люди вокруг не похожи на докторов,
крыльями будто бы птицы забавно машут.
Помнится смутно – на чей-то далёкий зов
шла по тоннелю, и было совсем не страшно.

Эхо напевное: «Мама всегда с тобой,
спи, моя девочка, что ты, не надо плакать…»
С каждым шажком – понемногу стихала боль.
Голос звенел, выводя за границы мрака.

Злобный зверёк, выгрызавший нору в груди,
здесь подобрел и гуляет по краю солнца.
Отзвуком по небу: «Дочка, не уходи...» –
тянется ниточка, держит меня, не рвётся.

Верю – динь-дон – люди с крыльями всё решат,
Бог мне кивнёт на прощанье – смешной, в пижаме...

...Светится небо. Я делаю робкий шаг.
К маме.

За июнем, усеянным маками,
мы забудем, что всё не всерьёз.
Обжигай, обнимай, обволакивай,
чтоб – до стона, до крика, до слёз.

Пусть от вдоха до выдоха долгого
расцветёт по садам резеда.
Повторяй в сотый раз (или сколько там?) –
навсегда-навсегда-навсегда.

Будет дом и вишнёвое дерево,
тишина – до звенящих краёв.
Слышишь? Птицы воркуют доверчиво,
это "лю", говорят, это "бовь".

Слово с ветки сорвётся нечаянно,
растревожив непуганых нас.
Не всерьёз. Ни к чему. На прощание...

Обещай, что не здесь.
Не сейчас.

У поезда угрюмое лицо,
топорщатся нахмуренные брови.
Он – сталь, он – ярость, мощь, в конце концов!
Зачем ему нелепые любови?

Зачем ему девчонка, что бежит
наперерез последнему вагону?
У поезда – ни сердца, ни души.
К тому же, вот ей богу, не догонит.

Подать сигнал и снова в дальний путь,
в стальном нутре печалей много скрыто.
И надо бы вагон слегка встряхнуть –
пускай в себя придёт парнишка бритый.

Смешной, не успокоится никак,
зазнобу проглядев в неразберихе –
так по составу мечется сквозняк,
ища на волю аварийный выход...

Стучат колёса по хребтине дня,
сверкает поезд злющими глазами:
пошёл бы к чёрту этот молодняк!
Ну, не простились, что-то не сказали.

Подумаешь, случается и так.
Как будто нет с войны обратных рейсов…

Ворчит угрюмо поезд, что дурак –
и потихоньку пятится по рельсам.

Стучали каблучки, земля плыла
под длинными изящными ногами.
Я шла к тебе – раскованна, смела!
Я жаждала любви по Мураками.

Костлявым пальцем тыча в небеса,
у ЦУМа дед вещал, что жив антихрист.
Шипела кошка на хромого пса,
взлетев на подоконник рыжим вихрем.

(Я, может быть, признала б в ней кота,
но не было мне дела до деталей.)
Звенела из окна "феличита",
зовя с собой в заоблачные дали.

На остановке бомж благоухал,
хрипя мне вслед – ланфрен-ланфра, голубка!..
Прыщавый неопознанный нахал
застыл столбом, косясь на мини-юбку.

...Я шла любить, браслетами звеня,
наполненная музыкой и светом.
И не было счастливее меня –
в то, только что родившееся лето.

Не спрашивай меня, что будет после:
рассвет, туман, шальные поезда.
Ещё одна несбывшаяся осень.
Ещё одна дорога в никуда.

Молчать легко.
Да и к чему слова нам,
когда мурашит каждый позвонок?
Однажды жизнь разлив по двум стаканам,
мы раз за разом пьём на посошок.

Сойдясь на миг, мучительный и долгий,
на вечность замираем в тишине...
И снова я курю в твоей футболке,
забыв про мир, исчезнувший вовне.

Забыв, что мы на разных параллелях,
где чей-то ты, условно чья-то я,
что мы давно друг другом отболели,
не разобравшись в тайнах бытия.

Рассвет. Туман. Расплывчатость вокзала.
Привычное предчувствие вины.
Не обещай, что всё начнём сначала:
не наши города, не наши дни.

Не выбраться из путаницы судеб,
пока вдруг смерть не остановит тьмой...

Мне всё равно, кем в новой жизни будем –
найди меня.
И забери домой.

Солнце, прокравшись по крыше, сигает вниз,
смачным шлепком об асфальт порождая сумрак.
Чёрная кошка, изящно обняв карниз,
тихо смеётся: «Ну что, человек разумный?

Что же ты маешься, прячешься за стеклом?
Просто шагни – прогуляемся в глубь созвездий.»
Стукнув три раза и пальцы скрестив тайком,
в ром добавляю коньяк – пятьдесят на двести.

Жар – до печёнки… Закашляюсь, закурив
(всё же не зря я давно эту гадость бросил!)
Кошка смеётся, в глазах у неё обрыв –
с майского дня в безнадёжно больную осень.

Помнишь, как нас неожиданно кинул бог?
Помнишь врачей, улыбавшихся так фальшиво?..
Скалится чёрная, думает – мне слабо.
Ей не понять: без тебя мне и так не выжить.

Врут – и диагноз, и страшный расклад таро!
Если Господь не желает, поможет дьявол –
вот он, свисая с карниза, глядит хитро.
Щерится месяц беззубо, кривой, костлявый.

Пятница. Полночь. Тринадцатое число.
Завтра в больнице расскажут о чуде божьем:
ты победила – прогнозам врачей назло...

Дьявол смеётся:
"Ну что, человек, продолжим?.."

Полночный снег безмятежно-светел...
В твоём созвездии рыщет ветер,
скуля на разные голоса.
Река грохочет внизу – ты лишний!
Зажмурясь, тоже скулишь чуть слышно,
вцепившись в шею седого пса.

Со снегом вместе приходят тени –
в золе, в земле, в зеленце растений,
сквозь плоть стремящихся к солнцу ввысь.
Твой пёс спокоен: чужих не чует.
А вдруг всё чушь и тебе к врачу бы?
Но стонет ветер – за них молись.

И длится ночь, бесконечно длится.
Дрожишь, пытаешься вспомнить лица,
надеясь – Бог же велел прощать!
Но кромка неба всё уже, ближе.
Кричишь взахлёб – что всего лишь выжил,
что спас от смерти старуху-мать...

В твоём созвездии бродят тени,
из них тринадцатый – ты, последний,
чей свет наивный давно померк.
Ты слышишь свой позывной, "Апостол"?
Сегодня будет легко и просто...

И, свистнув псу, ты шагаешь вверх.

Ты слышишь море… Море дышит мятой –
прохладный вдох, сандаловый рассвет.
Сейчас ещё ни в чём не виноват ты,
ещё не веришь в то, что счастья нет.

Родившийся среди гнилых отбросов,
с младенчества ты никому не мил.
Мальчишка, опьянённый туберозой…
А если б кто-то здесь тебя любил?

Что, если б кто-то целовал в макушку?
(житейские такие пустяки)
Но ты ничей – малец на побегушках,
кто выжил всем назло и вопреки.

Ещё влекут простые ароматы
сквозь вечный городской зловонный дух:
грызёт говяжью кость щенок лохматый,
кислит амбре базарных потаскух.

Изгой и гений, ты уже безумен…
Прекрасное убийством оскверня,
в многоголосом ароматном шуме
ты каждому шепнешь – люби меня!

И вот ты – бог, внутри себя распятый.
И вот ты пуст – ведь бога вовсе нет.
Как нет тебя…
…А море дышит мятой.
Стирает след сандаловый рассвет.

Такое было время, время смут…
Господь-то наш – известный баламут,
да и с чего потворствовать людишкам,
спросонья вдруг решившим – Бога нет.
Вот так и раскололся белый свет,
хватило всем, кому-то даже слишком.

Когда ты нищ, легко отдать своё,
чего жалеть последнее рваньё,
коль нет ни золотишка, ни землицы.
В безбожниках ведь тоже разный люд –
бывало и накормят, и нальют,
голодным спать-то вовсе не годится.

Да только жизнь колюча, как стерня.
Лихие времена, когда ни дня
без горестей каких не обойдётся.
И кто тут прав – как знать наверняка?
То эти раскулачат старика,
то те водицу траванут в колодце.

Такое было время, время бед, –
вздохнул с трудом худой, как щепка, дед,
слезу скрывая в бородёнке куцей.
И, гладя ребятишек по вихрам,
смотрел сквозь небо, видел что-то там…
– Не дай вам Бог всех этих революций.

.
.
.
(перечитав "Поднятую целину")

За этой осенью не слышен
ни птичий крик, ни шёпот твой.
Рассвет спускается по крышам,
шуршит растерянной листвой.

В тягучем сонном полумраке
я сдамся в плен горячих рук –
на час, на век, без всяких магий,
исчезнет тусклый мир вокруг.

Всё остальное будет после.
О пустяках поговорим.
Собаке свистнув, выйдем в осень,
где тихо слепнут фонари,

где от метлы бежит проворно
отбившийся от стаи лист.
Вот так и нас небесный дворник
сметёт с поверхности земли.

И не заметит, и не спросит,
куда мы шли по кромке дня.
Всё это будет после, после...
Целуй меня.

Она упрямо смотрит в полумглу:
осенний ливень лупит по стеклу,
качает ветер мокрые деревья.
Хоть вплавь бросайся – полон двор воды,
скрывают лужи старые следы.
Он не вернётся, но она не верит.

Осточертевший комнатный уют.
В аквариуме рыбки тоже ждут
и на неё поглядывают косо.
Всплывая, булькнут, и опять ко дну –
мол, не они придумали войну,
какие к рыбам могут быть вопросы?

Прокурен чужаками за ночь дом,
и чувствуется каждым позвонком
неотвратимость будущей потери.
И страшно, что поверишь, что вот-вот...
Она его найдёт! Найдёт, найдёт!
Снимите поводок, откройте двери!

Её обнимет нежная рука –
хозяйка тоже ждёт наверняка
знакомый свист из уличного мрака.
Он не погиб, конечно, не погиб...
Сбивает дождь листву со старых лип.
Упрямо смотрит вдаль его собака.

Ну, куда ты собираешься, герой?
Там, на улице, смотри какая хмарь.
Ты окошко поплотнее-то прикрой,
и давай-ка лучше, милый, покемарь.

Верь не верь – проходит сном любая боль.
Всё наладится немного погодя...
Закрывай окно, не спорь со мной, не спорь,
напустил в палату дыма и дождя.

Прям как маленький: снотворное не прячь.
На деревне бы сказали – одержим.
То горячка – ну, какой там к чёрту грач
обещает, что отправишься к своим?!

Никуда не убежит твоя война –
погоди, пусть подлатают хоть, сынок...
Зря досталась эта койка у окна,
вот куда ты собираешься без ног?!

...И гремит эмалированным ведром,
разгоняя тишину и полумрак.
- Ох, ты, горюшко, беда, беда кругом.
Что ж вы делаете, люди?
Как же так...

Я не была здесь целый век, не меньше…
Скрипят качели посреди двора
Свисая с лавки, дремлет кот милейший.
Шумит о чём-то важном детвора.

Вот так стоишь у старой голубятни,
прислушиваясь к вечному «курлы»,
а небо – глубоко и необъятно,
в нём тонут люди, птицы, корабли.

В нём тонут расписные двухэтажки,
и тополя, и полусонный кот...
Дедки всё так же, хлопнув по рюмашке,
ругают власть за показушность льгот,

да так порой клянут, что уши пухнут.
Здесь всё, как есть – и грустно, и смешно.
И ту же песню мать поёт на кухне,
впуская день в открытое окно.

И суетится хрупкой певчей птичкой,
за жизнь не постаревшая ничуть…
А я стою, заезжая москвичка,
и не дышу, чтоб счастье не спугнуть.

Я не умру, моя девочка, не умру...
...Детские страхи не помнятся поутру,
серый волчок под кроватью сопит привычно.
А за окном, разгоняя печаль-хандру,
чайки лениво качаются на ветру,
что-то крича нам с тобой на забавном птичьем.

Знаешь, всегда не хватает пяти минут.
Осень за осенью, с отмели в глубину
первой любви и предательства, тьмы и света –
и замираешь, и слушаешь тишину.
Я никогда не оставлю тебя одну.
(Взрослые лгут, но не будем сейчас об этом).

Если б могла – сберегла бы от всех потерь.
Год, как не скрипнет тихонько с рассветом дверь,
не прокрадётся твой пёс, не оближет руку.
Время не лечит, но ты ни за что не верь.
Глянешь однажды – за горем настал апрель,
вертится чей-то щенок за хвостом по кругу.

Ты так торопишься вырасти, но пока
жизнь бесконечна. В ней сонные облака
мягко баюкают за день уставших чаек,
тапки изгрызены кем-то исподтишка.
Жмёшься ко мне так по-детски, к щеке щека...
...Я не умру, моя девочка, обещаю.

Сквозь время, что впивается колючкой,
сквозь летний зной, осенние дожди,
смотрю на них, гуляющих под ручку,
и рвётся что-то вечное в груди.

За этим вечным – папа моложавый,
хлопочет мама, шустро, на бегу...
Сейчас идут тихонько, шаг за шагом,
а я никак привыкнуть не могу,

что стали так внезапно ниже ростом
и хрупки, как седые ковыли,
и шутят вместе, так легко и просто,
что с каждым вдохом – ближе до земли.

По-детски наслаждаются прогулкой,
ныряя по макушки в листопад.
А я смотрю, и сердце бьётся гулко:
вот так возьмут – и с листьями взлетят.

Подхватит ветер, светлых, невесомых,
и понесёт – за край небесный, за...
Их больше никогда не будет дома,
я опоздаю главное сказать.

...Отец смеётся, умиляясь птицам,
нас с мамой обнимает посильней.

Я не умею верить и молиться –
но дай нам Бог подольше этих дней.

За каждым ноябрём, за каждым снегом –
всё глубже бездна, глуше тишина.
Вам не спуститься с чёртового неба,
мне не забыть черты и имена.

Андрюха, как ты там? Дружок с гитарой…
Вот как тебя простить за передоз?
Сейчас бы пил со мной, балбесом старым,
приняв, что смерть – всегда у всех всерьёз.

А помнишь Аньку? Девочка-цветочек,
русалочьи глаза, точёность скул.
Боролась год, но бог поставил точку
и подпись метастазами черкнул.

...Сквозь снег горячий колет пальцы хвоя.
На класс помладше, Борька-баламут.
На днях ему присвоили героя,
всё так же льётся божья милость тут.

Ты встреть его, как водится, Андрюха,
за четверть века – в вашу пользу счёт.
...Пока нас здесь, под солнцем желтобрюхим,
дорога не скажу куда ведёт.

_________________
"Все так же льется Божья милость",
"Дорога не скажу куда"
(А.Ахматова)

Разбудит осень вороньим криком,
вставать в потёмках невмоготу.
Но он встаёт – рассвело, смотри-ка,
пора идти – говорит коту.

В потёртых берцах, в дурацкой шляпе
выходит в гулкую пустоту.
А кот старательно лижет лапы,
как будто дела и нет коту –

куда идёт человек из дома,
и что за тени в его глазах.
Прозрачный город – в осенней коме,
аптека, булочная, вокзал.

По расписанию поезд с юга
прибудет вовремя, первый путь.
Хоть нынче смерть – троекратно сука,
но вдруг кого-то решит вернуть?

А вдруг остались в живых братишки –
бывает всё-таки, что везёт...
Пронзает боль от фантомной вспышки
и снова рушится горизонт.

Не помнит бога, не ищет веры:
шагнёшь с платформы – не заживёт.

Но ждёт его у закрытой двери
из-под обстрела спасённый кот.

Я вспоминаю растерянный старый дом –
каждой ступенькой он тихо скрипит с укором.
Небо наполнено птицами и дождём,
хлопают мокрые крылья, ища опору.

Слева дождливое небо горит в огне –
капли шипят, но не гасят ни боль, ни пламя.
Справа беснуется море среди камней,
ветер на птицах-свистульках минорит гаммы.

...Был ли там Бог, в окровавленных облаках?
Я закрываю глаза. Я хочу услышать
птиц, долетевших до мира издалека
с вестью – что дом уцелел, пёс соседский выжил.

Может, и вишня не сломана у окна –
хрупкий пенёк не топорщится ввысь нелепо...
Я не молюсь. Я мольбами сыта сполна.
Кто не шептал их тогда, под горящим небом.

Что же ты, Господи, ты же сказал – аз есмь,
выслушай, вылечи – всё, что неизлечимо...

...Мир безмятежен, но море моё не здесь.
Птицы молчат.
И опять пролетают мимо.

Я помню дом. Я помню тихий свет,
танцующий на гроздьях винограда.
Неспешность предобеденных бесед.
Накрытый стол. И все родные рядом.

Когда туманом наполнялся сад
(какой там сад – две яблони, три груши)
вдруг чудилось, что мир до точки сжат,
где жизнь внутри, а пустота снаружи.

Я помню, как в рассветной тишине
бабуля заговаривала астры.
Вьюнок взбирался к солнцу по стене –
за годом год, вчера, сегодня, завтра.

И вновь весной кудрявилась листва,
топорщилась усами земляника.
О, сколько в этом было волшебства –
казалось, по-кошачьи сад мурлыкал...

Какой бы жизнь ни виделась потом,
за тенью солнц, давно во мне потухших –
я помню тихий свет.
Я помню дом.
И этот мир становится чуть лучше.

Я расскажу тебе про тишину.
Прислушайся, как травы говорливы,
как солнце не спеша идёт ко дну
небесных вод осеннего разлива.

Вот-вот во тьме зажгутся огоньки.
О, этот тёплый свет – от дома к дому.
Так бабочка касается руки –
беззвучно, безмятежно, невесомо.

Так дышит ветер, шепчется с тобой,
крикливых птиц с закатной глади сдунув.
Подслушаем, как, взяв гитару, Бог
задумчиво перебирает струны –
и звук за звуком тает в облаках.

В заоблачном тумане время тонет.
Ни слова не сорвётся с языка.
Мы тишину баюкаем в ладонях.

Не помним ни про мир, ни про войну,
не чувствуя вины за малость эту,
за счастье быть у осени в плену.
На грани между музыкой и светом.

Вот и осень снова золотится.
Льётся облепихи тёплый свет.
Женщина, прислушиваясь к птицам,
ждёт домой мальчишек-непосед.

Незаметно выросшие дети,
сами осознавшие едва…
Беззащитно небо на рассвете.
Рвётся птичьим криком синева.

Брызжут капли алого кизила.
Тише, птицы, нет мальчишек тут.
А она под сердцем их носила.
А она уверена – придут.

Верит свято, что дорогой дальней
мальчики её домой спешат.
…Смотрит Бог на женщину печально.
И вздыхает.
И отводит взгляд.

Катится яблоко, падает со стола.
Стук отзывается гулкой сердечной болью.
Где-то есть небо, янтарное, как смола –
чайка, застывшая в капле его, светла,
шумные травы гудят о морском раздолье.

Берег до камушка солнцем насквозь прогрет,
кажется, даже шипит – ну, давай, потрогай...
Где-то у нас заготовлена горсть монет,
ластится море к ногам, оставляя след,
чтобы случилось обратно найти дорогу.

Помнишь, как мы возвращались – не раз, не два,
помнишь ли сладость и терпкость сентябрьских яблок?
Странно, как сложно порой подобрать слова,
если самой непонятно – мертва... жива...
Если до дрожи давно изнутри озябла.

Мир за окном – как болванчик, из пустоты
выглянет, выскочит, спрячется за решёткой...
Мне говорят, всё проходит – пройдёшь и ты.
Знаешь, у ангела в белом твои черты.
Крутится, крутится в мыслях рецепт шарлотки.

...Катится яблоко, падает со стола.
Стук отзывается гулкой сердечной болью.
Чёрное небо здесь тянется, как смола –
капли его выжигают траву дотла.
Где-то есть мы.
Ты прости...
не могу...
не помню...

Господи, в милости Твоей власти чадо мое,
помилуй и спаси его имени Твоего ради...


Проходит всё, как с белых яблонь дым...
Ты был смешным, мой мальчик, был смешным:
задиристый, улыбчивый, вихрастый,
братающийся с каждым встречным псом.
Я злилась и от блох спасала дом,
а ты таскал мне с чьей-то клумбы астры.

Был так чудесен яблоневый свет –
свидетель наших радостных сует:
– Я скоро! – ты кричал.
А взгляд с хитринкой.
Цветы охапкой рвал уже не мне,
про Шаганэ в подлунной тишине
читал взахлёб катюшам да иринкам.

И разве мир спасёт святой простак?!
Я плакала, ты спорил – ну а как? –
раз Родина сказала, значит, надо.

За жизнь – ты убивал. И умирал.

Привычно каждый новый генерал
зачитывал посмертные награды.
И меркло солнце в зареве потерь.
А я ждала – придёшь, откроешь дверь,
запутается свет в твоих ресницах...
И снова белым зацветут сады.

...Ты стал седым, мой мальчик, стал седым.
Я научилась верить.
И молиться.

Баю-бай, мой маленький, засыпай.
Нет, не гром на улице – звездопад.
Папка твой без устали ищет рай
у пересечения баррикад.

Тише-тише, маленький, ну, не плачь,
завтра страхи все порастут травой.
Краххх! – кричит в окно полоумный грач.
Бегает под пулями папка твой.

Как же небо низко да горячо,
пёс дворовый бесится на цепи.
Положи мне голову на плечо,
просто спи, хороший мой, просто спи.

Мне бы взвыть по-бабьи, когда б не ты,
на молитвы сил нет – ни сил, ни слов.
А по-над дорогой – кресты, кресты.
А по-над крестами рассвет свинцов.

Тише-тише, маленький, ни гугу,
папка твой стучится прикладом в рай.
Ты прости – о многом потом солгу.
Баю-бай, хороший мой,
баю-бай…

Давай сыграем в правду или ложь
под грохот дребезжащего вагона –
ты скажешь, что и мухи не убьёшь,
я водки подолью в стакан гранёный.

Ты скажешь, что давно не видишь сны,
где смерть и… смерть. Но жизнь не снится тоже.
По очереди выпьем за родных.
Качнётся лунный маятник тревожно.

Ты скажешь, что не страшно умирать –
расти потом хоть клевером, хоть снытью.
Вдохну с трудом – страшней оставить мать,
не допусти Господь по сыну выть ей.

Вот пуля просвистит – тогда ага,
как тут не спеть для проводниц грудастых?

...Ты молча куришь, пряча в обшлага
сквозные раны на худых запястьях.

Мальчишки спят. Мальчишки ни при чём.
Несётся поезд в призрачное завтра.

Скажи, что мы когда-нибудь поймём,
в чём правда.

ему двенадцать, тонкое лицо,
неловкая улыбка моны лизы
и взгляд нездешний – ввысь за облака,
за первым оперившимся птенцом,
взлетевшим с дребезжащего карниза
пока-пока

его почти пугает тишина:
с едва звенящим тополиным пухом,
доверчиво ласкающим ладонь –
не пепел, нет, кружащий у окна,
где гарь и дым, где входит смерть без стука
не смей, не тронь!

случается, что вздрогнет невпопад,
прижмёт сильней кудлатую собаку,
шепнув ей в ухо – им нельзя домой,
туда, где слишком страшен стал закат,
где – ни-ко-го,
прицельный свет во мраке
ох, мальчик мой…

ему двенадцать, мне под пятьдесят,
но кажется, что он меня взрослее –
как все они, кто старше стал за час,
за час, за день
а пули всё свистят
осколки детства не собрать, не склеить...
простите нас

Двенадцатое мая. Дождь стеной.
Какого ж чёрта за окном творится?!
Промокший голубь, тощий и смурной,
глазеет на зашторенные лица.

Вот как не матюгнуться на весну –
под Питером помёрзшая рассада,
Алтай плывёт, Урал идёт ко дну.
Виновных нет как нет.
Ну и не надо.

Здесь голубь по стеклу – тук-тук тук-тук,
а где-то мир в огне, небесный скрежет.
Дай Бог, чтоб нам на всех хватило рук –
обнять, утешить...

Для тех, кто помнит, май благословен.
Сшивают небо солнечные иглы.
Уходит дождь. Вещает президент.
И голубь вторит яростно и хрипло.

Двенадцатое мая. Злись, не злись –
сам чёрт не скажет, что у нас творится.
А это жизнь.
Всё это – просто жизнь.
Где падаль жрёт с помойки божья птица.

Зима опять подкралась незаметно.
Разлёгся по-хозяйски снег на ветках,
прозрачной тишиной окутав двор,
где в шесть утра ни шороха, ни звука,
где кошка вдруг забыла как мяукать –
она зимы не знала до сих пор.

Но вот за новым солнцем бледнолицым
слетаются во двор шальные птицы –
доклёвывать забытый виноград.
Под птичий разговор, привычно-бойкий,
ты объясняешь кошке – это сойки.
Ты веришь в то, что птицы нас хранят.

Смотреть в окно – бездумная забава,
когда плевать, что там творит держава,
а с ней весь остальной безумный мир.
Когда рассвет, как лучший лекарь, лечит,
и божий снег идёт тебе навстречу,
выбеливая землю вглубь и вширь...

...Ты каждый день звонишь мне – поделиться,
как снег растёт, как прорастают птицы
в твоём саду и склёвывают грусть.
И тихим эхом давняя тревога –
в чужих столицах нет ни птиц, ни бога.

Простишь ли, мам?..
Однажды я вернусь.

Вечно в четырнадцать страсти на первом месте,
падает солнце и тонет в слезах с соплями.
В бога не веришь, но просишь в чужом подъезде –
сделай хоть что-то, ей место в змеиной яме!

Анька – гордячка, и дура, и просто стерва,
ходит бесстыдно в короткой джинсовой юбке.
Лёгкой походкой играет парням на нервах,
столько мальчишек, а жмётся, зараза, к Юрке.

Он-то не против – ещё бы, такая краля,
губы сердечком и ноги длины опасной.
Ходит за ней как телок без мозгов по краю.
Боже, они ведь не пара! Для всех всё ясно.

Ночью в подушку рыдала, что я не хуже,
разве вот юбка – старушечья, аж до пяток.
Помню, я Аньку толкнула, так подло – в лужу.
Юбку обрезала криво, от мамы спрятав.

...Время чеканит по солнцу круги шрапнелью,
мир в мои сорок – навыворот, вид с изнанки.
Город из детства стал просто военной целью.
Господи, если ты есть – помоги там Аньке...

Такое утро, что ни боже мой –
ни шагу от тебя, ни даже вздоха.
И пусть весь мир накроется зимой,
а после прорастёт чертополохом.

Пока сбегает кофе на плите –
ни шагу от тебя, ни даже звука.
Какой там кофе, и зачем, и где,
когда телесный узел связан туго,

да так, что развязать не хватит рук –
ни рук, ни губ, ни просто сил не хватит.
И кажется, на нас замкнулся круг –
той пуговкой на сорванном халате.

А где-то вне, за кругом, чёртов кот
уставился бесстыже наглым взглядом.
Ни шагу от тебя – наоборот,
прижмусь тесней.
Нам так немного надо.

Коту нет дела до людских грехов,
что через час уйдёшь в чужие будни.

Мы точно знаем, это – не любовь...
Но вновь забудем.

Выйти из дома и чёрт-те куда пойти,
так же пропасть на рассвете, как пёс приблудный.
Слишком немногое Бог уберёг в горсти,
чтобы раскрасить тревожную серость будней.

Мельком куда ни посмотришь – везде тоска,
топчут прохожие помесь дождя со снегом.
Что-то свистит надоедливо у виска –
если не пуля, то снова пробито небо.

Мир нынче хрупок – шатания и разброд,
топнешь ногой и рассыплется на осколки.
Что из хорошего? Вроде бы Новый год,
с красной звездой на макушке у старой ёлки.

В детство впадёшь – выбираться охоты нет,
как, заодно, нет потерь, нет войны и боли.
Скоренько вышвырнет жизнь в чуть-за-сорок лет,
в секс без причин и к спасению в алкоголе.

Небо мышиного цвета, земля седа.
Как же по ней разрослись в этот год осины.
В Божьей ладони – застывшая пустота...

...Бродишь всё утро, вчерашнюю ищешь псину.

Не зря пророчат, что зима близка:
змеится холод, заползая в щели.
Изящество последнего листка
скупая осень холит и лелеет.

К рассвету тьма клубится за окном –
смотрюсь в неё, застыв за блёклой шторой.
В небесном горле вязнет солнца ком.
Крадется первый снег.
Светлеет город.

А там, где ты, темно почти всегда,
кровит земля, и бесконечно дымно.
Мне снился сон, в нём падала звезда.
Скажи, что ты живой. Прошу, скажи мне...

Но ты молчишь.
И я иду ко дну,
за снегом вслед нырнув легко и смирно.
Соседи громко спорят про войну,
а после пьют – кто водку, кто пустырник.

Скребёт по сердцу серая зима,
в которой ты в окопах где-то сгинул.
Смотрю во тьму...
Курю...
Схожу с ума...
Твой пёс таскает тапки как святыню.

То в руки мне, то снова на порог –
когда придёшь, чтоб тапки были ближе.

Собачьими глазами смотрит Бог.
Нас двое –
тех, кто верит, что ты выжил.

Выгулять небо на облачной шлейке,
вместе взбодриться от птичьего гомона…
Девочка, что же ты, тонкая шейка,
руки раскинешь – а крылья-то сломаны.

Сны слишком взрослы, и мечешься втайне,
нежности столько, что страшно – до грубости.
Дерзко смеёшься, что осень летальна,
пряча внутри одержимость ли, хрупкость ли.

Нимбом над городом бледное солнце,
смотришься – словно в разбитое зеркало.
Мальчик-отличник однажды сопьётся,
жизнь ведь не зря оскорбительно-серая.

Впрочем, так сладко бедовое счастье:
губы распухшие прятать от матери,
лезвием гладить худое запястье,
шею в засосах заклеивать пластырем…

Помнишь, в обнимку шептались о разном –
мир на двоих, ну и прочие глупости.

Взрослая девочка смотрит бесстрастно.
Падает небо,
пусть его…

Тревожна осень. Вороны кружат.
Хотя, казалось, разлетелись птицы.
Вчерашний мир твой, гвардии сержант,
давно накрыт небесной плащаницей.

Ты видел столько, сколько не дай бог
увидеть пацифистам говорливым.
А где-то там, за тридевять дорог –
семья, родня, и просто зреют сливы.

И что скрывать-то, там – совсем не тут,
там можно всех жалеть, за всех молиться.
А здесь не покалечат, так убьют.
И если не тебя, то сослуживца.

Не от того ли хмуришься сержант,
глотая ветер с сигаретным дымом?
Осенний вечер до мгновенья сжат,
где живы все ещё и невредимы.

Не снять вину и страх с уставших плеч –
за пацанов, явившихся за правдой.
Сегодня ты сумел их уберечь…
А завтра?

Осень за окном лелеет мглу.
Старый патефон молчит в углу.
Склёвывает дни воронья стая.
В хрустале – настойки на глоток.
Безмятежен маленький мирок,
где летает бабочка седая.

(Моль, конечно, но к чему о том?)

Пёс мотает радостно хвостом,
не вникая в сложности эпохи.
И ведёт хозяйку в гулкий двор.
Их маршрут привычен с давних пор:
до кормушки птичьей – ссыпать крохи,

бережно…
на ощупь…
по одной…

А потом – в обратный путь домой,
каждый шаг простукивая тростью.
Год за годом всё темнее свет.
Пёс ведёт в обход пустых бесед,
оханья, как в мире всё непросто.

Как ты выжил, город на Неве?!
Звон колоколов с твоих церквей –
о войне.
И горько вновь.
И страшно.

Страх всегда плодил святых иуд:
всё летят куда-то, всё бегут.
Впрочем, Бог судья им.
Ей неважно...

Вся семья когда-то здесь жила.

...На пластинку падает игла:
мир по кругу – от беды до мая.

Снова за распахнутым окном
замершие люди,
метроном.

И гремит симфония седьмая.

Денёк, признаться, начался паршиво.
Какой-то чудик, мятый и плешивый,
с ухмылкой раздавал билеты в ад,
кричал, что всё равно, что все там будем –
поэтому давайте без прелюдий,
а то китайцы нас опередят!

Толпа металась в грохоте вокзала.
- Вас не забудут! – родина сказала,
и каждому послышалось – аминь.
Толпе привычней матерное слово.
Пророк плешивый верещал по новой,
что скоро расцветёт звезда-полынь.

Безумствовала осень и делила –
кому домой, кому пора в могилу,
и вот они рядком теперь стоят:
мальчишки, утрамбованные в хаки,
родня, друзья, сторонние зеваки
(мудак, опять же, обещавший ад).

И я стою, откликнувшись на слово,
для родины всегда на всё готовый –
ни почестей не надо, ни наград!
Привычно объявляет проводница,
сверкая темнотой в пустых глазницах:
стоянка три минуты, дальше –
в рай.

Вздрогнул мир, качнулось небо ближе.
Ближе, ближе... Так, что сбило с ног.
Дождь, как верный пёс, ладони лижет,
жалобно скулит, что вышел срок.

Бесконечно тянутся минуты
и по капле день осенний пьют.
По-иному страшен почему-то
троекратный залповый салют.

Сколько тишины в застывшем шуме...
Но тревожит чей-то скорбный взгляд.
Говорят, что ты сегодня умер.
– Ты
сегодня
умер, –
говорят.

Смотришь вверх на огненные вспышки,
смотришь вниз – на мир без шелухи.
Пусть не в рай, но в ад, конечно, слишком:
в двадцать три какие там грехи?

Слышишь, как тебя зовут героем.
Видишь – от проклятий меркнет свет.
Господи, какую дверь откроешь,
если после смерти – смерти нет?..

...А в другой вселенной зреют груши.
Мамка, наваривши вкусных щей,
ждёт тебя.
Скребётся дождь снаружи.
Та же осень.
И ещё больней.

В звенящем разнотравье спит июль.
Прохладу тени сглатывает полдень.
В листве мироточат следы от пуль –
и льётся свет.
И мнится, что Господень.

Ты помнишь – бесконечно длился бой.
Подробности в стихах расскажут вдовам.

– Остался кто-то, есть тут кто живой? –
по небу кружит вечным птичьим зовом.

Шепнёшь беззвучно:
- Господи, прости...
На языке сухом слова шершавы.
Сомнение, горчащее в горсти,
по капле тянут молодые травы.

Касания травинок так легки –
как птичий крик, аукающий свыше.

Ты смотришь, как трепещут васильки –
и видишь свет,
и веришь в то, что выжил,
что выдуманный Бог сегодня спас
всех тех, кто по приказу к смерти годен...

Июльский полдень вспыхнул – и погас
на небосводе.

Ни души не видно в небе мутном,
по́ миру, где пир среди чумы,
он идёт, позвякивая бубном,
бормоча то гимны, то псалмы.

Вывернув карман, ссыпает крохи –
птицам, мол, осталось от хлебов.
И стоит в пернатой суматохе –
гули-гули – повторяя зов.

Гули-гули, сколько тварей божьих
доживут до завтрашнего дня?
И цепляет за руки прохожих,
что-то о прощении бубня.

Кто ругнётся, кто окинет взглядом –
мол, дурак, с него и спроса нет.
Он же пританцовывает рядом,
улыбаясь каждому в ответ.

Незаметно крестит уходящих,
бубном им позвякивая вслед.
Говорит – кто ищет, тот обрящет,
без душеспасительных бесед.

И когда кричат, что мир безумен,
добавляет тихо:
– Но любим.

А потом откладывает бубен,
и устало поправляет нимб.

...нарцисс Саронский, лилия долин,
пьянящий аромат давно знакомый.

Сшивая небо, журавлиный клин
несёт весну к заброшенному дому –
пристанищу несказанных стихов,
где каждый день с тобой был свят и светел.

Но птичий крик – как бесконечный вздох:
здесь только прах сегодня,
только пепел.

И кажется, что мир совсем другой,
что нас в нём нет, и не бывало вовсе.
Ты говорил – мы здесь найдём покой
и прорастут цветы сквозь наши кости,
и вместо слёз прозрачная роса
на лепестках повиснет невесомо.

А я смотрю в чужие небеса,
где журавлиный клин распят над домом,
и думаю, что Бог, возможно, есть –
да только ни черта не видит свыше...

Среди цветов почти затерян крест.

Нарцисс Саронский...
Запах ненавижу.

Не дойти до Господа напрямик,
но блуждать по кругу – невыносимо.
На болоте так же кричит кулик.
Шелестит призывно листвой осина.

Откликался, помнишь, на этот зов?
Бесконечен сон – сумасшедший, пьяный.
Кто бы принял тяжесть твоих грехов,
разделил бы искренность покаяний.

А дурная птица всю ночь кричит,
не даёт шагнуть за границу бреда.
Никому нет дела до тех причин,
по которым Бога однажды предал.

Никому нет дела... Червивый страх
выгрызает плоть за твоей грудиной –
мол, иуда нынче при орденах,
расплатился жизнью чужого сына.

Ты не мог иначе. Не мог…
Ведь нет?
Беспощаден выбор, где смерть в итоге.
А потом цепляйся за божий свет,
за звезду, взошедшую на востоке.

И сияют утром её лучи,
освещая путь и в твоей трясине...

Ты молчишь и куришь.
И Бог молчит.
Шелестит призывно листвой осина.

Небо июльское – звонкая бирюза,
бойкие чайки с рассветом о чём-то спорят.
Солнце, взбираясь повыше, слепит глаза.
Он обещает собаке пойти на море.

Вот, – говорит, – как закончим с тобой дела,
так прямиком обнимать золотистый берег.
Каждому слову подшаркивает метла,
ловко мелькая в руках –
и собака верит.

Жарко с утра.
Щиплет спину колючий пот.
Он усмехается – что же, потеть не плакать.
Машет метлой всё быстрее, ведь море ждёт –
спеть свою вечную песню для них с собакой.

Сердце кольнёт – он поморщится, мол, потом.
В местных больницах не лечат с таким недугом,
им не понять.
Просто снится всё чаще дом,
что променял на чужой неуютный угол.

Здесь безмятежно – звенит за окном рассвет,
чайки по сотому кругу о чём-то спорят...

Только собаки тринадцатый год как нет.
Да и вокруг на сто вёрст никакого моря.

Первый снег – беззащитен и хрупок,
и, спускаясь с разбитых небес,
он доверчиво тычется в руку…

Знаешь, Колька, я снова воскрес.

Припорошена белым воронка
(окроплённая красным сперва),
и бормочет над ухом негромко
о забытом сухая трава.

Нас так мамка баюкала, помнишь?
Ни тревог, ни потерь, ни разлук…

Ты пришёл бы сегодня на помощь,
если б мир не сломался вокруг:
там, где дичка росла у дороги –
по весне расплодились кресты.

Я бы проклял и чёрта, и бога.
А ты?

Говорят, что ты враг, слышишь, Колька?!
И командуют – целься, стреляй!
А потом из небесных осколков
ставят вехи – пожалуйте в рай...

Ты ведь тоже там думаешь хмуро,
как не встретиться в этой траве?

Страшно, Колька. И пуля – не дура.
У меня заготовлены две.

Осенний день ни в чём не виноват,
пинать листву не надо, не поможет.
Мальчишке десять – маленький солдат,
зажавший в кулаке отцовский ножик.

Колышется тростинкой на ветру,
за ним хромает тощая собака.
Они вдвоём всё знают про «умру».
Они давно не помнят жизнь без страха.

Остановившись посреди войны,
мальчишка смотрит в сумрачное небо.
Его глаза по-взрослому темны –
с дрожащей искрой будущего снега,
с мерцающим весенним огоньком,
с кострами полыхающего лета...

По ком-то вдалеке грохочет гром.
Скулит собака. Вертится планета.

...Вчера приснился отгремевший бой,
вернувшийся отец стоял у двери.

Мальчишке десять – он бежит домой,
наивно торопясь,
по-детски веря.

Вот бы сбежать от тревоги – но нет пути.
Да и куда побежишь от родного дома?
Только подумаешь, сразу болит в груди
малая родина, вечная гематома.

Вон как рябина кучкуется за окном,
снова по-детски пора подставлять ладони.
Терпкая ягода, вяжущий в горле ком.
Всё было просто – и дочкой росла, и доней,

Лисонькой мамка звала…
Полыхнёт внутри –
Господи, страшно-то как в этой новой жизни!
В ней переписаны заживо буквари,
дымное небо всё ниже над домом виснет.

Странное время, где родина что тюрьма –
каждое утро планируешь для побега.
Но – есть рябина… Твой пёс… Да и ты сама.
Не убежать.
Осень пахнет огнём и снегом.

…В полночь ворвётся истошный небесный вой.
Целы, не целы – пытаясь понять спросонок,
видишь, как мама склоняется над тобой:
- Всё хорошо, лисёнок.

Тихих столетий за вечность – наперечёт,
рай под замком! – возмущается старый чёрт,
гневно копытом стуча по небесной двери.
Как же безумцы, готовые умирать?!
Всех посчитать, поделить, занести в тетрадь –
на слово в этих вопросах никто не верит.

Люди как люди – воистину дураки.
Если бы знали, что созданы вопреки,
не расплодились бы так – Сатане на откуп.
Нынче опять суетятся о том, о сём…
Чёрное небо заполнено вороньём.
Время раскладывать хлеб на стаканы с водкой.

Время гадать на кипящей святой воде –
сколько из них не удержатся во Христе?
Сколько – ни в рай и ни в ад – постоят в сторонке?
Только задумано так, что итог один:
прячься, не прячься от смерти среди руин –
всем заготовлены свежие похоронки.

Громко кричат по привычке, что с ними Бог.
(В кои-то веки – вот взял бы да уберёг!
Но не торопится что-то Отец небесный.)

Люди как люди… Готовые убивать.

Морщится чёрт и заносит в свою тетрадь:
Век двадцать первый.
В аду не хватает места.

Возможно, эта жизнь мне просто снится.
Осенний день пронырливой куницей
скребёт по сердцу острым коготком.
Сливаются в одно чужие лица.
Надрывно голосит шальная птица –
как знать, по ком…

В безумном мире выживают психи:
стою, кручу компот из облепихи,
по всем симптомам – близится зима.
А коготок скребёт по сердцу тихо,
царап-царап… А может это выход –
сойти с ума?

Не помнить дни, не складывать в недели,
смотреть сквозь небо, где снега созрели,
вот-вот полягут – меньшей из потерь.
И, заблудившись в будущей метели,
не думать – как там всё на самом деле,
и что теперь.

Равняет смерть своих и посторонних –
по ком сейчас протяжный крик вороний,
и чья по небу катится звезда?..
В безумном мире каждый с Богом вровень.

Царап-царап, и так – до новой крови.
Всегда.

Мой старый добрый Маугли, ты здесь…
Не думал я, что свидимся мы снова.
Ты сгинул так давно и вот – воскрес,
но, если честно, выглядишь хреново.

Балу тебя немало лет искал,
всё ждал, что по весне вернёшься в стаю.
Табаки помнишь? Тот ещё шакал,
и то скулил – своих, мол, не бросают.

Скажи, уйдя за огненным цветком,
ты вспоминал нас? Впрочем, нет, неважно.
И без того мешает в горле ком:
какой же ты худой.
Худой и страшный.

Мой Маугли, одетый в камуфляж…
У вас, людей, совсем другие игры.
Ты не обманешь, знаю, не предашь –
но скольким ты кадык, играя, выгрыз?

Я рад, мой сын, что ты пришёл назад,
но зря перебираешь кости молча.
Проходит всё.
Давай, закрой глаза –
мы каждого отмолим здесь по-волчьи.

Мы будем выть – по мёртвым, по живым,
спускаясь в ад и в небо прорастая…
Ты не один, запомни. Ты любим.
Ты – в стае.

Не докричаться порой до Бога,
эхо гуляет в саду пустом.
Элли на небо глядит с тревогой.
Элли не помнит – а был ли дом?..

Лето ни к чёрту – тайфуны, смерчи,
градом прибило Канзас к земле.
Элли не знает ещё о смерти,
Элии бежит босиком по мгле.

Где-то за тучей скулит собака,
где-то за тучей – собака ждёт.
Элли уже не умеет плакать.
Элли сквозь пепел спешит вперёд.

Крошкой кирпичной хрустит дорога
(раньше кирпич был янтарно-жёлт).
Элли надеется встретить Бога.
Элли уверена – Бог не лжёт.

Жаль, что они не о том просили –
сказки всегда искажают суть…
Мир – лишь в начале зеленой мили.
Можно ещё свернуть.