Мы не закончили с тобой.
Смотреть ещё невыносимо,
как бывший садом сухостой
впадает в медленную зиму,

как тонут постепенно дом
и пёсья будка в снежной мути.
Возможно, кто-нибудь потом
с приходом марта нас разбудит.

Кошмары из ночных глубин
исчезнут, словно тени в полдень.
Сейчас не надо, не люби.
Нельзя забыть. Не время помнить.

У каждого – своя вина,
свои дрожащие осины.
И свет,
и снег,
и ночь длинна,
и лает взбалмошная псина,
которую не поделить.

А мы сидим и смотрим молча,
как паучонок тянет нить.

Мы не закончи…

Я снова вижу девочку с помпоном,
растущим посреди нелепой шапки.
Распятые на лужах листья тонут,
и убегает дождь на зябких лапках.

Смешной помпон в резиновых сапожках
спешит за ним с жестянкой ржаво-рыжей.
Кричу в окно, что это невозможно,
что не догнать.
Но девочка не слышит.

А впрочем, миг спустя она забудет,
зачем ей дождь да банка жестяная:
гоняет воробьёв соседский пудель
(точнее – воробьи его гоняют).

Хохочем обе: я в пространстве кухни,
она – в иной реальности, снаружи.
Там небо вновь предательски набухло,
пугая заболтавшихся старушек.

Я выскочу во двор. Темно и пусто.
Где девочка, у пуделя не спросишь...

А дома пахнет квашеной капустой.
И дважды не войти ни в дождь, ни в осень.

В Дашиной комнате спит дождевое марево:
рябью туманной колышется вдоль стены.
Даше не нравится попусту разговаривать –
с тем, кто ни разу не видел такие сны.

Мама, терзаясь виной, суетится, бегает,
вечно таскает по знахаркам и врачам.
Марево после становится грязно-пегое,
злится на Дашу, по дальним углам рыча.

Если дожди заливают до люстры комнату,
проще мгновенно, без шума, идти ко дну.
Не отвечать никому, притворяясь чокнутой –
может, поверив, оставят тебя одну.

Снится, бывает, далёкое что-то, смутное:
солнце – на город надетое набекрень,
булка в руке, мелкий прудик с чудными утками.
Папа привычно кричит в несмешной игре,
бьёт по щеке, тащит маму к машине волоком.
(в юбке до пяток – царапины не видны)...

Даша, проснувшись, твердит про себя: «я в домике!»
Марево тускло колышется вдоль стены.

Знаете, доктор, а может нам лучше выпить,
чем рассуждать о причинах, гневя судьбу?
В ядерном мире почти не пугает Припять –
нынче бывает опасней любой арбуз.

Так вот разрежешь – а мякоть его багрова,
слишком сочна и рыхла, и едва горчит.
В ядерном мире всегда надо быть готовым –
Вам-то известно. И мало ли тех причин...

Где-то дельфины, выбрасываясь на берег,
мёртвые пляжи усеивают собой.
Ядерный мир не считает свои потери:
просто, мол, в экосистеме – случайный сбой.

Точно такой же, как чайки в плену мазута:
сколько опять не взлетело – слепых, чумных?
Доктор, мне снится всё чаще, что я как будто
молча тону в океане с одной из них.

Так что давайте не будем искать причины,
кто нам ответит? Привычно на всё соврут.
Здесь онкология стала давно рутиной:
щупальца тянет по миру летальный спрут.

Я из везучих – дождусь и весны, и вишен –
Вы мне сегодня не скажете «про умру».

Знаете, доктор, до Бога здесь даже ближе...
Если смотреть сквозь озоновую дыру.

Пять утра. Кто-то тянет меня за рукав пижамы:
просыпаюсь и слушаю – дробно стучит хвостом.
Ничего не поделать, нас двое таких упрямых –
неохотно встаю, умываюсь,
и мы идём.

Предрассветное время – для чудиков одиноких,
для шальных стихоплётов, с недавней поры – для нас.
Фонари (как лимоны, повисшие вдоль дороги)
в снежной мути едва освещают хрустящий наст.

Неприкаянных мало на улицах – мы да ветер.
Старый город лениво ворочается во сне:
круглосуточный маркет рекламой призывно светит,
скарабеи железные катят в кюветы снег.

Я курю на ходу и глотаю морозный воздух –
снулой рыбиной, пойманной снова на поводок.
В пять утра слишком рано – особенно, если поздно.
И бессмысленно, в общем-то, верить в другой итог.

У собак не бывает «нам надо пожить отдельно» –
вот она так упорно и тащит меня сюда:
постоять у знакомого дома, повыть с метелью.
Десять лет, чёрт возьми...
А надеялись – навсегда.

и сходит с рельсов поезд на ганновер...
А. Юсупова

Солнечный май проникает легко за шторы,
пятки щекочет, спросонья слепит глаза.
Ты говоришь, что приснился кошмар, в котором
громко гудел разделяющий нас вокзал.

Помнишь, что ехал в Ганновер на две недели,
я обещала звонить и – скучать-скучать!
Поезд спешил, и деревья за ним летели.
Нудно бубнил проводник, предлагая чай.

Всё оборвалось под крики попутных чаек –
резко и страшно, как чей-то последний вдох...

Я обнимаю. Поверь, всякий сон случаен,
ночью кошмары всегда застают врасплох.
Глупо смотреть так встревоженно: мы же вместе.
Сны, как приметы – обычная ерунда.
Просто забудь о приснившемся вдруг отъезде.
Утро в разгаре, пора покормить кота,
слышишь – мурлычет пушистая наша прелесть...

Скоро полгода как длится духмяный май.
В этой реальности – поезд не сходит с рельсов.
В этой реальности – я не схожу с ума.

Я учусь выживать бесконечной чужой зимой.
Ты сказал, что всё просто, но, кажется, был не прав.
Если слева кольнуло, уже не пройдёт само,
так и будет саднить – до июльских звенящих трав,

так и будет скулить – до прогретой насквозь реки,
до распластанной чайки, лениво парящей над.
В той реальности – солнце, и летние дни легки.
Здесь выходишь с собакой – и падаешь в снегопад.

Мы с ней двое заблудших, пропавших в твоей зиме:
мне – унтами скрипеть, ей – мороз разгонять хвостом.
Даже если щемит изнутри по Большой земле,
мир вокруг – настоящий.
И это теперь наш дом.

Согревая мне руки, смеёшься: южанку взял.
Обещаешь морошку (как тысячи мелких солнц!)
Укоризненно смотрит собака – так жить нельзя.
Ты лохматишь ей шею, и сразу же можно всё.

Я привыкну однажды, что север всегда со мной:
в нём для счастья – есть ты, и не надо других причин.
Но, бывает, вдруг что-то кольнёт в белизне немой –
будто чайка зовёт за собой,
и кричит,
кричит...

Город по самые крыши увяз в дожде,
вымок насквозь: от куста – до последней птицы.
Чашу терпения грохну на пятый день –
к чёрту осколки, давай убежим в станицу.

Тётка давно зазывает на пироги –
с ревенем-щавелем, ягодами-грибами.
Будем рассветы встречать у Абин-реки,
песнями ветра кормить родовую память.

Там так легко разговаривать о простом:
как, мол, здоровье, как дети, клюёт ли окунь?
Встречная лошадь лениво махнёт хвостом,
фыркнув, прижмётся к ладони соловым боком.

Ну же, поедем! Пока выходные дни.
Год, как не виделись, с прошлого мая вроде.
Тётка стареет, а рядом из всей родни –
Зорька (корова) да пугало в огороде.

В город при этом не выманить ни за что:
всё, говорит, хорошо – не волнуйся, детка.
И обещает, что жить ей ещё лет сто.
Ходит к дольменам – на голос далёких предков.

...Поезд торопится вслед за седым дождём –
утром прибудем в станицу, на радость тётке.

Может, и мы здесь однажды себя найдём,
вечность поймав на блесну с неуклюжей лодки.

Как там у классиков – море эмоций, слёз?
Просто слова для красивых чужих историй.
Девочка, знаешь, в реальности всё всерьёз –
горько и страшно барахтаться в этом море.

Мама поддержит, да только итог один –
ты ведь не дура сама, чтоб рожать в шестнадцать.
Волны бушуют, сбивая гемоглобин.
Хочется – камнем на дно. И на дне остаться.

Все эти грины, шекспиры – сплошной обман,
в глупой романтике нет никакого блага.
Кто-то из вас был наивен, а кто-то пьян –
может, любовью, а может отцовской брагой.

Детские страсти – дорога во взрослый мир,
быстро ромео сошёл с твоего маршрута.
Плещется море (по горлышко изнутри),
жизнь всё сильнее качается с каждым утром.

Давят подруги: «Решайся, пропустишь срок –
будешь жалеть!..»
Ну а ты, соглашаясь с правдой,
смотришь на снимок, где светится твой малёк.

И неуверенно шепчешь ему –
до завтра...

Дождливый город держит взаперти:
кури в окно, любуйся на березки.
Но так блестят трамвайные пути
на перекрёстке.

Так чист и светел вымытый металл,
травинки пробиваются сквозь гравий.
Ты говорил, что без меня устал –
давай исправим.

Пока по тучам спряталась вода,
а солнце между крыш скользит неловко,
иди на свет – я обещаю ждать
на остановке.

Пустой трамвай, приветливо звеня,
подхватит нас, помчит, сверкая в лужах.
Как небо птицу – обнимай меня,
целуй, целуй же!

Вращается привычно шар земной,
стучат колеса, вечер тихо гаснет…
Ты предложил мне стать твоей женой.
А я согласна.

Бессонница – как птица за окном,
что в пять утра щебечет ошалело.
Зима во мне ещё не отболела:
ни тьма, ни свет, а так – полутемно.

Всё выше солнце, всё длиннее дни,
где плюшевых вербят рожает верба.
И, кажется, дотронешься до неба –
оно на всю округу зазвенит
серебряным апрельским бубенцом.

И этот звон пойдёт гулять по крышам.
Я, распахнув окно, его услышу
и вылечусь уже, в конце концов.

Когда сойдут последние снега,
нам ливни о своём споют протяжно.
А я взлечу журавликом бумажным,
пусть мятым и потрёпанным слегка.

Подхватит ветер на излёте дня,
готовый унести в чужие страны.
Но если ты поможешь, я останусь –
держи меня...

В пять утра просыпаюсь, хватаю стакан с водой,
лихорадочно выпиваю большими глотками.
Старый сон. Старый страх.
Сквозь туман густой
я бреду, спотыкаясь о каждый камень,
но не знаю – зачем-почему-куда?
О предательстве ворон кричит с болота.

Разбудить бы тебя, рассказать, что пришла беда,
только ты после вахты совсем измотан.
Да и будет всё то же – мол, надо сходить к врачу,
и лекарство пора принимать от астмы.
Ты не веришь.
Поэтому я молчу.
И учусь забывать, каждый раз – напрасно.

А во сне – задыхаюсь и чувствую жар костра!
Наземь падают птицы, собаки не могут лаять.

Я на сайте случайном прочла вчера:
наши сны – это генная память...

Испугавшись спросонья, бормочешь – дыши, дыши!
Что-то шепчешь про отпуск в Руане, целуешь жадно.
Тишина.
Лишь на выдохе имя моё дрожит:
Жаааннаа…

Пока закат дотла не прогорел –
до плавающих звёзд в небесной чашке,
качели ждут людей в пустом дворе
недавно расселённой двухэтажки.

Забывшись сном, по ком они скрипят?
Возможно, и по мне рыдают ржаво –
я с них взлетала столько раз подряд.
И приземлялась в травы.
Бабулин оклик – ну-ка, не балуй! –
охотку полетать сбивал не слишком.

Здесь позже вызрел птичий поцелуй –
с таким же хулиганистым мальчишкой.
И я, смеясь, глядела свысока,
когда сквозь дождь и снег меня качал он –
а нам крутили пальцем у виска…

Стою у двухэтажного причала,
высматривая давнее в окне –
в котором свет горел, друзья галдели.

И – ни-че-го...
Бабули тоже нет.

Скрипят качели,
по-стариковски тихо, скрип да скрип.

А я лечу над заревом настурций –
к той девочке, что прячется внутри,
зовёт вернуться.

А когда я вырасту, то полечу на север.
Там живут медведи и потерялся папа.

Вовка говорит – я большой и не должен верить:
папы не теряются, а просто тихой сапой
иногда уходят к противным бабам.
Вовка – пятиклассник, почти что взрослый.
Рассказал вчера мне про баобабы.
Лучше, говорит, в Африку идти на вёслах,
там тепло, есть жирафы и обезьяны.
А в Подмосковье снега и так хватает.
Что за зверь такой «сапа» мы с ним не знаем,
но подозреваем – какой-то (с)тайный…

Только вот про папу – это всё не правда!
Вот, на фотографии он – в огромном тулупе,
самолёт с пропеллером и ёлки справа.
Ну а Вовка – дурак! Дурак и глупый.

В сентябре я вырасту и пойду в школу,
ничего, что класс пока будет первый:
научусь – и стану я ледоколом,
или ледокольщиком, как там верно?

Полечу на север, на самый дальний!
Я такой, как папа, крутой и ловкий.
Я его найду – и спасу, чтобы жить нормально.
Для себя найду и для мамы.
Ну и для Вовки...

К чему сейчас о таинстве материй –
всё это чушь в год вирусных атак...
Как говорится – каждому по вере,
а если я не верила, то как?

До сорока не думаешь о смерти.
Не слишком часто, если быть точней –
пока любовь-морковь, работа, дети,
и полон сад несобранных камней.

Чем сны короче, тем длиннее зимы,
и ждёшь весны, и кутаешься в шаль.
И зацветает яблоня незримо –
напоминая, что пора дышать.

Но скольких нет...
И к холмикам землистым
мы ходим год за годом и молчим.
Так будет вечно: высохшие листья,
за первым снегом – первые грачи.

И понимаешь – срок давно отмерен,
когда живём, когда наверх летим.
Но если правда то, что всем по вере –
я долечу к своим..

Для неё – ни кнута, ни пряника,
только лёгкое равнодушие.

Лет с восьми отступила паника,
что виновна сама:
не слушалась,
если мама велела прятаться,
под ногами с утра не путаться...

Каждый папа являлся в пятницу,
щи хлебал из цветастой супницы.

Наполнялся их дом идиллией –
непременно сезонно-временной.
В десять лет Катя ясно видела:
заигралась мамуля с греями –

всё никак не найдёт хорошего.
Кате, помнится, кто-то нравился:
дядя Паша читал "Гавроша" ей,
дядя Коля учил с ней правила.

Лет в семнадцать о чём печалиться?
Будет то, что должно исполниться.
Станет Катя большой начальницей.
Вспомнит мама:
- Моё ты золотце!

...Год за годом в слезах претензии:
- Как же внуки?!
И мама в панике.
Катя – дарит в горшке гортензию.
Пустячок. Ни кнута, ни пряника.

Смотри, смотри – снега горят,
пока впотьмах мы ждём рассвета.
Так птицы склёвывают март –
по светлым дням,
по первоцветам,
и, восчирикивая жизнь,
гнездятся, где и как придётся.

А мы с тобой дойдём – скажи?
До солнца…

Когда оно тугой хурмой
само ложится на ладони.
Когда дворовый кот хромой
всех конкурентов резво гонит
за территорию любви.
И греет бок, мурча, как трактор.

Попробуй – просто позови,
сегодня, завтра.
Не словом – взглядом намекни,
что ты меня искал всю зиму.

А знаешь, чем длиннее дни –
тем меньше я невыносима.
И как там люди говорят:
понять, простить, обнять и плакать…

Ты посмотри – случился март!
Поверим знакам?

Первым было слово, как всегда…
После снег шагал с небес – и падал.
Выкипала в чайнике вода,
булькая – кому, мол, это надо?

Я молчала: от «прости, мне жаль» –
до такси и виноватых жестов.
И впускала в форточку февраль
на твоё_ещё_недавно_место.

А потом катала в снежный ком
нашу жизнь: недели, дни, минуты.
Плакала с худым снеговиком,
в бесполезный шарф его укутав.

За метелью прятались дома,
вымерзали слёзы, сопли, нервы...

Счастье так созвучно крику:
- Ма!..

Знаешь, это слово было первым.

Выйдешь из дома, идёшь по своим делам.
Слушаешь снежные охи под каждым шагом.
В мыслях болтается разный ненужный хлам,
всякая чушь...
Краем глаза глядишь – дворняга
следом трусит за тобой, как вторая тень.

Рыжая псина, лохматая, с белой грудью.
Резкие звуки толкают её к стене:
видимо знает, что люди – такие люди...

Ты отдаёшь остывающий чебурек
(просто, не думая: надо оно, не надо?) –
став за секунду участницей в той игре,
где собакевич не сзади бежит, а рядом.

В мире собачьем всё просто: есть вы вдвоём,
снег пополам,
даже к дому одна дорога.
Ты лихорадочно думаешь о своём:
Нет, ну, куда?.. Да и что скажет муж, ей-богу?!

Только глаза-черносливины так умны,
не устоять...

Покупая собачьи сласти,
спорите с мужем, кто выстрижет колтуны
рыжему счастью.

По зиме забываешь, что было, плевать, что будет.
Тощей псиной февраль притулился под левый бок.
Не скажу, что одна – где-то есть воробьи и люди,
а шепнёшь в пустоту – непременно услышит Бог.

Шерстяные носки, подоконник, и чашка с чаем.
Зимний мир за стеклом – нереально-прозрачно-бел.
Словно сон предрассветный, который всегда случаен.
Словно линии наших сплетённых под утро тел.

Пробежаться б за хлебом, да как белизну нарушить?
Обросла вся планета невиданным снежным мхом.
Осторожно по птичьим следам семенят старушки.
Разноцветных детей высыпает в сугробы дом.

И такая зима – что не знать бы, не ждать, не помнить,
сколько слов умещается в нашей привычной лжи...
Я стою у окна, жмётся к боку февраль бездомный.

А потом ты приходишь.
И я начинаю жить.

Когда случится двадцать лет спустя
и боль сплетёт силки в твоих костях
на каждый день, что прожит сверх лимита –
достанешь припасённую бутыль,
глотнёшь, чтоб злой огонь в груди остыл,
и матюкнёшь былого замполита.

Глотнёшь ещё – и вроде ноги есть,
и девок у тебя не перечесть:
весёлый, заводной рубаха-парень!
В коляске можно даже танцевать.
Крути колёса, в душу всех их мать –
ты инвалид войны в шальном угаре…

Ты думал, покидая Кандагар,
что будешь задней частью мять бульвар,
пустой стакан протягивать прохожим?
И вспоминать – пока рубли стучат –
чужую ложь в словах военврача:
- Страна не бросит вас, страна поможет.

Ещё глоток… Смотри, какой закат!
В такой же точно, двадцать лет назад,
ты понял – иногда везёт убитым.
А здесь, сейчас, опять одни враги.
Ну, что же ты? Беги, солдат, беги!
Окно открыто…

Когда-нибудь придёт и мой черёд –
став бабкой вздорной, взращивать причуды:
котов дворовых знать наперечёт,
не ошибаясь, кто из них орёт,
и каждого второго звать иудой.

Весной на клумбе высажу укроп –
а где ещё в многоквартирном доме?
Начну жевать чеснок от всех хвороб
и в бане городской гонять озноб,
ведь пар, известно всем, костей не ломит.

По первости встревожит лишь спина,
а после – то, что жизнь полна разврата.
Затем я стану путать имена
и с каждым днём всё реже вспоминать
какие-то события и даты.

Зато вот внуки будут, это да!
И все в меня – худы да лопоухи.
Сойдёмся на визитах по средам.
Я не в обиде: трудно иногда
любить такую вредную старуху...

Когда-нибудь придёт и мой черёд.
Когда? Не знаю. Время так тягуче:
мы ждём – и новый день, и новый год...

Кота я притащила наперёд –
на всякий случай.

Осенний день свистит в свою дуду –
шуршит листвой, гоняет птичьи стаи.
Мы, в городе оставив суету,
спешим туда, где ждёт твоя гнедая.

И сделав из машины первый шаг,
привычно неуверенный и шаткий,
ты снова замираешь, не дыша,
смеёшься и кричишь:
- Привет, лошадка!

В ответ гнедая машет головой,
кивает нам и фыркает лениво –
а ты такой счастливый, боже мой,
такой счастливый…

Смотрю, как прямо держится спина:
в седле окреп и гибкий стал, как прутик.
И мне легко сейчас не вспоминать
слова врачей, и как дрожали руки.

Ведёт инструктор лошадь в поводу,
ты смотришь на меня, расправив плечи.
Осенний день свистит в свою дуду –
и лечит.

Здесь колокол звучит сентябрьским утром –
не колокольчик, как в любой из школ.
Со стен кусками сбита штукатурка.
Пустые рамы.
Выщербленный пол.

Чужую пулю чувствуешь затылком:
так прошлое способно бить под дых.
И жажда жжёт: поставь с водой бутылку –
для них.

С настенных фотографий смотрят дети,
которых не вернёшь, как ни зови.
А в центре – крест. И залетевший ветер
стихает в этом Храме на крови.

Но храмы – для живых:
им в них молиться
и верить в благодать и божий свет...

Я точно знаю, вглядываясь в лица –
что бога нет.

Здесь колокол звучит.
На третьи сутки
взмывают в небо белые шары.
За всех невинных, беззащитно-хрупких –
за всех!..
Их было
триста
тридцать
три.

Старая майка с бунтарских времён:
лик твой – по-прежнему яркий и чёткий.
Буйные кудри, собой недурён –
что ещё нужно сопливым девчонкам?

Верить в чужой романтический бред
(смерть за свободу – во всех вариантах).
Пламенный взгляд, знаменитый берет…

Ты обманул нас, скажи, Команданте?

Время историю любит менять.
Новые версии старых событий:
- врач, что лечил побеждённых солдат;
- непримиримый палач и убийца.

Сколько здесь правды и злой клеветы –
нам разобраться полжизни не хватит.
Кем-то причисленный к рангу святых,
был ли ты просто – бездушный фанатик?

Впрочем, Эрнесто, в раю ты, в аду –
недостижимы твои идеалы.
Вечные войны – всё так же идут.
Девочки новых солдат нарожали.

Так страшно, Оля...
В этом стылом море
рассвет не разглядеть за толщей вод.
Здесь каждый час, как вечность, иллюзорен,
и слишком быстро тает кислород.

Снаружи только рыбы рыщут в холод,
им, жаберным, снаружи хорошо...
Мы выполнили всё по протоколу –
реактор безопасно заглушён.

Стучим в металл – то коротко, то длинно –
вторые сутки.
Мир окаменел.
Не может потеряться субмарина,
громадиной лежащая на дне.

Но нам помогут, Оленька, помогут.
Домой вернусь – быть может, к сентябрю.
Не паникуем.
Кто-то спорит с Богом,
а я с тобой беззвучно говорю.

Вокруг темно, давление всё выше.
Вползает море медленно в отсек.
Старпом вслепую перекличку пишет –
сегодня откликаются не все...

Почти никто...

Как мало нас осталось.
Стальная лодка сдавливает грудь.

Прости, родная, что не встретим старость.
Прости за то, что
силы
нет
вдохнуть.

Пока ещё дожди не ко двору,
а осень будто вовсе не настала,
бабульки образуют полукруг
в тени полураздетого платана.

Ловя остатки летнего тепла
торгуют мелочовкой. Между делом
жалеют Маньку – ту, что померла,
и кошку, что теперь осиротела
и мявкает весь день, до хрипотцы.

Товар нехитрый: связка книжек старых,
в корзинке – астры, в банке – огурцы;
опять же – кошка (эта, впрочем, даром).
Такой знакомый с детства чайный гриб
медузой рыжей за стеклом слоится…

Бабулям лишь бы с кем поговорить –
тогда светлеют сморщенные лица.
Про пенсии и Маньку помолчим.
Про остальное скажут:
– Бог поможет...

Возьму у них немного алычи.
И кошку тоже.

Когда ты говоришь с утра за чаем,
выглядывая в небе белых птиц,
что мы (наверняка!) потомки чаек –
мне слышится негромкое: «Прости…»

Я что-то бормочу.
Глаза отводишь,
в который раз теряясь в облаках –
не для тебя мальки на мелководье,
прозрачная вдоль берега Ока.

От приступа небесной лихорадки
не скрыться за зашторенным окном:
весь мир вокруг не тот – и чай несладкий,
и я – не я, и неуютен дом.

Сырой сквозняк настырно пятки лижет –
так входит осень…
Наш диагноз прост:
тебе без неба невозможно выжить,
а я – твоё бескрылое ребро…

Когда ты утром вновь сказал о птицах –
я настежь распахнула вам окно…
В промозглом октябре мне часто снится
весна,
и ты, вернувшийся за мной.

Море у Киры в квартире весь день шумит.
Кире не страшно – так море шлифует камни.
В мамином перстне, к примеру, а-лек-сан-дрит
(сложное слово, сложней, чем её «анамнез»).

Кира – русалочка, только наоборот:
с прошлой среды все вокруг шевелят губами,
немы, как рыбы.
Записывает в блокнот –
чтоб не забыть рассказать по секрету маме.

В мире подводном легко забывать слова.
Кира погромче читает свои записки –
вроде бы слышится эхо, едва-едва:
шторм за стеной это всё-таки слишком близко.

Врач говорит – психогенная глухота,
мол, так бывает, должны понимать и сами:
смерть для любого – тяжёлое испыта...
(Море взрывается рыбьими голосами –
что-то про маму, про горе, про «всё пройдёт»!)
Папа кивает и смотрит куда-то мимо...

Кира ныряет поглубже в водоворот.
Как объяснить им, что море неизлечимо?

Мы опять возвращаемся на закате
к разговору, который ведётся молча.
Пусть воздастся по вере – поверь, мне хватит!
Я учусь выживать по законам волчьим.

Так бы стать настоящей звериной сукой,
заменить все любови простым инстинктом,
размножаться, самцов презирая сухо
(тут скулю незаметно: без слёз и тихо).

Каждой твари по паре – твоя идея?
И не надо смотреть на меня с укором.
Все волчицы прекрасно собой владеют:
ну ушёл и ушёл.
Я привыкну скоро
просто жить и не выть на луну над сквером...

Человечий детёныш причмокнет сладко
(как прилив молока возвращает веру???)
Знаешь, Боже, прости... И забудем,
ладно?

Так сон запоминаешь наизусть –
глубокий, как вода, как выход в кому.
Я вижу реку.
Я во сне боюсь
прийти последней к вечному парому,

и провожать, и пропускать вперёд
всех тех, кто ближе подошёл к истоку...
Свекровь ушла минувшим январём,
задолго до положенного срока.

Как будто кто позвал.
И падал снег,
выбеливая дальнюю дорогу.
Река под утро снова снилась мне
и разрасталась очередь к парому.

Так сон запоминаешь наизусть –
а он страшней становится с годами.
И каждый раз, как только я проснусь,
названиваю маме.

Дачный поселок с брехливыми псинами.
Август к дождям не привык.
Выбегу в ботах, цветастых, резиновых,
старый схватив дождевик.

Как мы с тобой пропустили, прослушали
(чтоб его!) чёртов прогноз?
Небо растёт, размножается лужами.
Ливень спешит на покос.

Мчусь вслед за ним к поселковой окраине,
где пузырится река –
ты там как дачник, серьёзный и правильный,
дёргаешь хвост поплавка.

И обниму, и прижмусь к тебе плечиком –
чем дождевик нам не дом?
Плещут в садке караси да подлещики.
Плещемся мы под дождём.

Скажешь, смеясь, мол, такое ребячество.
Я обвиваюсь плющом.
Драники ждут, золотые, горячие...
Надо ли что-то ещё?

Уже не вспомнить – были, нет когда-то:
рассвет, как продолжение заката,
и шёпот – как приманка тишины.
Когда легко, без шороха и скрипа,
в окно вплывала солнечная рыба,
глотая неприкаянные сны.

Река ночная каждый час мелела
и сквозь неё рука светилась бело –
я рыбу провожала, мол, плыви,
рожай весну, прощайся с межсезоньем.
А ты, ещё взъерошенный спросонья,
настаивал на чае и любви.

Срывались после по делам-заботам,
ты целовал:
– Увидимся в субботу!
Я снова надевала два крыла,
пропахших за ночь дымом сигаретным.
Земная страсть для ангелов запретна –

прости, что я однажды не пришла.

Для каждого из нас свои законы:
теперь храню покой твой заоконный,
где столько лет – не я с тобой живу.
Ты счастлив.
Я привыкла.
Нам не больно.
А всё, что ты сейчас случайно вспомнил –
пустое, в общем…
Просто дежавю.

когда уходит снег в другую жизнь,
когда рассвет считает этажи,
пуская зайцев солнечных по стёклам,

иду искать начало всех начал –
на место давних встреч, на наш причал,
где долгая зима все краски стёрла.

шагаю не спеша на птичий зов,
а тощий голубь, раздувая зоб,
курлыки перекатывает в горле.

смотрю, как плющ гуляет по стене...
мне кажется, я – маленький птенец,
который был твоей любовью вскормлен.

доносит ветер дальний скрип весла,
на блёсны солнца ловится весна
и набухает раннею клубникой.

когда ты рядом – всё такой пустяк,
мы будем здесь и двадцать лет спустя
стоять в обнимку…

Я смотрела – как солнце лизало скулы,
заползая в окно словно кот шкодливый
по трубе водосточной,
а ночь-акула
уплывала в прошедший недавно ливень.

Наблюдала, как веки дрожали нервно,
и почти не дышала – спугнуть боялась
то ли сон, то ли память о встрече первой
в золотистом дурмане цветущих яблонь.

Столько лет промелькнуло, а счастье то же –
поцелуи твои на моей ключице,
птичья нежность и хрупкость…
Так страшно, боже,
что могло это всё не у нас случиться,

что могли – не сберечь, пропустить, растратить
эти робкие чувства во взрослых бедах.
Я бежала тогда от своих симпатий,
только знала, что снова к тебе приеду –

в наше детство, к реке бесконечно длинной
и до шага знакомой лесной тропинке.
И скажу – посмотри, как рассвет малинов!
Я твоя.
Я ручная собака Динго.

Старик закурил, торопливо глотнув из фляги.
Слезились глаза на пугающий звёздный свет.
Он слышал когда-то давно о всеобщем благе,
но точно узнал – что всеобщего блага нет.

Хотел бы забыть, да на сердце зарубки с кровью:
вот – шар, что исполнит желание, лишь найди;
вот – плешь комариная;
пекло слепой жаровни.
И – мёртвый мальчишка, живущий в его груди

(такая отмычка желаний – хороший парень,
погибший, доверившись сталкеру, как дурак)...

Хоть подлость есть подлость, но он, как сумел, исправил:
«Пусть зоны исчезнут, всем счастья!» – кричал во мрак.

А после вернулся – в чужой, незнакомый город,
где прошлого нет и судьба, словно лист, бела.
Тогда у людей вдруг прошли неземные хвори.
Вот только кто умер – тот умер, и все дела…

Кто знает, как лучше? Старик потянулся выпить.
Он завтра уйдёт, наступил и его финал:
туда, где случатся Освенцим, ГУЛаг и Припять.
Где зона ждала его так – как никто не ждал...

Она не помнит прошлых декабрей,
и январей, случается, не помнит.
Заваривает в чайничке кипрей
и, взяв с собой, идёт
(почти в исподнем, накинув лишь халат)
в сырой рассвет,
стучаться – есть кто дома из соседей?

Мне часто не хватает сигарет
на наши с ней неспешные беседы.

А впрочем, я всё знаю наизусть –
про жизнь и смерть, про детство в Кутаиси.
И каждый раз, поддакнув ей, сержусь,
что почтальон давно не носит писем
(болтают, вроде правнучка в Москве,
но – что возьмёшь, мол, с этой молодёжи?..)

Вчера сказала – скоро справит век.
О боже…

Такие посиделки ни о чём,
забудет имя – называет дочей,
рукой костлявой держит за плечо.
Устанет говорить – кивает молча,
и пьёт остывший, с горечью, кипрей,
прислушиваясь к звукам старых комнат…

Она не помнит прошлых декабрей.
Страшней, что декабри её не помнят.

Вокруг твердят о тайнах бытия,
пугают, что весь мир однажды рухнет.
А мы глядим в окно – твой кот и я,
сплетясь двойным узлом на тесной кухне.

Мы ждём, когда зажгутся фонари
и птичьи перебранки стихнут разом.
Тогда придёшь и будем говорить
о разном.

О том, что приблудился первый снег,
прилёг у нашей двери ранним утром.
Волнуясь, расскажу о странном сне:
волна тебя качала в лодке утлой

(я вплавь за ней бросалась, но река
сносила прочь, на самый край постели!..)
Мурлыкать будем – как тепла рука
на теле,
как дрожь стремится вверх от пальцев ног...

На кухне тишина висит густая.
А мы с твоим котом – глядим в окно,
где тает снег.
И день девятый тает.

Какой по счёту год в чужих стенах
ему ещё не важно –
долгий страх
ещё не угнездился за грудиной.

Да там и места нет – цыплячья стать! –
худая грудка
(что с двухлетки взять?)
А жизнь вот так, по-взрослому, скрутила.

Смотрю – смеётся мне и морщит нос,
и кажется, что даже чуть подрос,
давно пора на выписку готовить.

Не мной рождён, а значит прикипать
душой нельзя – к чему, когда не мать?!
И здесь не дом ведь...

И там – не дом.
Поймёт однажды сам:
не может быть с десяток разных мам
(и слово есть такое – "кукушата").

Слежу, как засыпает на боку –
и выйти из палаты не могу.
Как будто перед ним я виновата...

Смотри, какое лето за окном –
на небе солнце бусиной латунной,
коты и дети ходят босиком
в кругу петуний,

жуют травинки, преграждают путь
хмельным шмелям, забыв про все запреты.
Скажи, а если нас с тобой разуть –
мы сможем это?

Мы сможем хоть на миг, но стать собой,
и, наплевав, что сорок стукнет вскоре –
раскинуть руки и слепой спиной
упасть в цикорий?

Тогда прижмусь отчаянно к тебе,
под нами будет синь и сверху – сине,
а сердце вдруг сорвётся в долгий бег,
невыносимый.

Протянешь руку: «Девочка, держись!..»
Забудется всё то, о чём молчали...
Смотри, какое лето. Может, жизнь
начнём сначала?

бессонница уверенной рукой
отдёргивает шторы, ставит чайник.
за окнами – туман по-над рекой,
и чайки

расселись бугорками средь камней
(я вышью их потом из белых бусин).
ты обещал во сне прийти ко мне –
дождусь ли?

и не сорвусь ли в этот твой Талнах,
тьмутаракань заснежено-глухую?
пока ты там – я тут сижу впотьмах,
кукую

на наш солнцеподобный абажур,
что тоже ждёт, прикинувшись зарёю…
когда вернёшься, я секрет скажу:
нас трое.

Ветер гонит волны – резко, хлёстко,
гаснут крики чаек в толще вод.
Слышится в далеком отголоске
имя – может, Бог меня зовёт,

или мама окликает: «Доча!..» –
и легонько гладит по плечу…
Шторм вокруг.
Лишь пара зимних, тощих
чаек ждут, что с ними улечу.

Но куда лететь, в какое лето?
В каждом вспоминается своё:
в том язык от ягод фиолетов,
в этом – я гоняю воробьёв

и курю за старой голубятней
(ох, узнает мама – быть беде!)
Вкус у шторма холодяще-мятный.
Двадцать лет прошло, как будто день.

(В памяти прокручиваю снова
радостных событий круговерть,
тех, когда ещё не знала слова –
"смерть"…)

Здесь тепло, хотя февраль и морось.
Я ловлю как в детстве капли ртом.
Может, дочка в городке приморском
вспомнит обо мне в такой же шторм.

Если бежать – то когда-нибудь убежишь:
глянешь однажды, а это чужая жизнь
вдавленной линией режет твои ладони;
осень с упорством недюжинным бьёт под дых,
белое небо скрывает следы родных,
что каждый год с первым снегом тебя хоронят.

– Господи! – крикнешь; аукнется: «Аз воздам…»
Криво улыбка скользнёт по сухим губам:
значит, всё помнит Всевышний, и будет встреча.
Рано ли, поздно – останетесь с ним одни,
спросишь: «За что мне?!» Ведь были другие дни –
где ты смешлив, добродушен и так беспечен;

дни, где счастливыми помнишь отца и мать.
Кто бы сказал, что научишься убивать –
эта наука тебя навсегда сломает.
Да, ты вернулся с войны, но ушёл в запой,
после – покинул свой дом, унеся с собой
страхи, вину и грехов непрощённых стаю.

Бегал, метался, но видел одно вокруг:
люди отбились давно от господних рук
(как бы ни жили, а к смерти – всегда святоши!)
Будет прощение, нет ли – рассудит Бог,
ты же, когда вашей встрече настанет срок,
скажешь:
– Не делай меня человеком больше...

Снилось сегодня, что поезд как птица взлетал,
звал за собой – только ты бесконечно устала...
Утро расставит фигуры по тем же местам:
на тротуаре у ржавой ограды вокзала.

Будет бесцветно-тоскливым промозглый рассвет –
узкие улочки в нём непривычно просторны.
Астры в корзине – одна из осенних примет
(люди не ценят цветы, у которых есть корни).

Час или два – и торговля начнёт свой разбег,
улица стиснется рёбрами шумных прохожих.
К церкви стечётся с десяток фальшивых калек –
ждать подаяний, кивая на промысел Божий.

Снова покатит по кругу безрадостный день,
цепкой рукой суетливо доходы считая…
Город, возможно, признал за свою – но взамен
молча забрал у тебя журавлиные стаи,

росные травы, прильнувший к подолу репей,
тёплые смолы доверчиво плачущих сосен,
дымку над речкой забрал – и оставил тебе
осень.

Долгую осень – в которой живёт пустота,
страх одиночества, крики товарок горластых...
Ты по ночам приручаешь к себе поезда –
чтобы вернуться туда, где не срезаны астры.

Черпать ладонью и пить золотистый воздух –
осень сегодня тиха и почти прозрачна.
Ты говорила:
– Не стало бы слишком поздно…
Мне же казалось всегда, что немного рано.

Ты говорила, что яблок полны подолы –
значит, пора для любви и звенящих свадеб.
Грустно кивала, мол, бабий-то век недолог,
замуж бы надо скорей да детишек сладить.

Годы летели, играя со мною в жмурки,
сотни дорог уводили туда, где ярче.
Мам, я и в сорок осталась такой же дурой –
некого мне до сих пор целовать и нянчить.

Только вот снится птенец на моём запястье –
выброшен прочь из гнезда, всем чужой, забытый.
Ты говорила, что Бог так приводит к счастью:
долгой тропою невидимых нам событий.
И добавляла:
– Счастливой быть очень просто.

Осень сегодня такая… Как Божья милость.
Знаю, ты видишь: мы с птахой сажаем хосту
возле скамейки, где ты обо мне молилась.

Зима, сны приходят всё реже,
всё меньше понятно, о ком.
Моргнёшь – вот и снова забрезжил
блуждающий свет за окном,

где с ночи ещё минус тридцать,
и тихо, как в толще воды:
невидимы люди и птицы,
бесшумны дома и кусты.

На белой небесной портьере
рассветные тени сплелись.
Чем снег – не причина для веры
в счастливую новую жизнь?

Возьмёшь поводок без собаки
(аукнется старая боль) –
и выйдешь искать в полумраке
ответ, что такое любовь...

небо над рекою низко клонится,
пряча солнце в плюшевый рогоз.
я когда-то здесь осталась горлицей,
берег с той поры совсем зарос.

сколько в эту воду было брошено
слов любви – монетки на возврат.
черпаю ладонью наше прошлое,
пальцы зябнут, зябнут и дрожат.

светлый ли закат, закат сиреневый –
неживым нюансы не важны.
мокрая ладонь – так мало времени
до не нашей будущей войны,

что пустыми жадными глазницами
высмотрит – хоть бейся, хоть беги…
в этой жизни без тебя не птица я.
камень в воду.
по воде круги.

Виснет солнце мочёным яблоком
над осенней засолкой крыш.
Тишина равнодушно-зябкая –
сойка крикнет и снова тишь.

Редко-редко дымок потянется
по следам перелётных птиц,
бродит грядками кошка-странница
под каркасом былых теплиц.

И малина уже подвязана,
и посажен давно чеснок:
подготовлена дача на зиму.
Баба Нюра старалась впрок,

чтоб в июне – ватрушки с вишнями,
колыбелить весь день внучат.
Только мысли, что путь не ближний-то
(привезут ли?) слегка горчат.

Так бы встретились все на Троицу…
И не знает – решён вопрос:
здесь коттеджный посёлок строится.
Дачи летом пойдут под снос.

Клочок бумаги на столбе –
мол, нужен новый дом собаке.
Внизу девчушка-воробей,
Пытается смотреть храбрей,
но видно – хочется заплакать.

А рядом черноухий бим,
такие же глазища-плошки!
Он точно знает, что любим,
что вот хозяйка – рядом с ним,
и носом тычет ей в ладошку.

Мелькает столько ног чужих
(сродни вселенскому кошмару) –
щен, что-то чувствуя, затих.
Я забрала бы вас двоих –
неразлучаемую пару!

Собаке нужен новый дом.
Мне – просто нужен дом, в котором
тоска не кружит вороньём…
– Ну, Бим, пойдёшь со мной? Пойдём,
я для тебя купила творог.

Девчушка выдохнет легко:
– Спасибо Вам! (неуловимо
напомнит дочек-мотыльков)…

Клочок бумаги. Пара слов:
– Ты приходи проведать Бима.

Длинны минуты в полутьме,
в фонарном свете ночь слепая,
и страшно, и нельзя шуметь –
и даже плакать, засыпая.

Ведь там, в зашкафной пустоте,
паук растягивает сети
для тех, кто враз осиротел –
хоть в сорок лет, хоть пятилетним.

Глаза закрой и не смотри
сквозь темноту вокруг кровати,
паук давно уже внутри –
неизвлекаем, безвозвратен.

Твоей семьёй замкнулся круг:
смеёшься, с дочерью играя.
Но будет ночь – и ждёт паук.
И так – до края…