Как на синем красное кругом отливалось,
локоны кудрявила белых облаков.
Отправляла с золотом в дали караваны,
лысины смуглявила бедных простаков.
Песни пели певчие, жизнь радела зорькой,
ковыли вчерашние провожал закат.
"Соблюдайте правила," - гикнул сокол зоркий,
дождь вздохнул, но вывесил радужный плакат.
Жаль, цветное стёклышко дал на время ангел,
волшебство на краткий миг "светлый" подарил.
Это просто кажется, будто жизнь смеркает,
попроси крылатого, сгинут январи.

Разнятся чем клубничные сезоны?
Одно, когда то - личный урожай,
а у других - работа за кордоном,
без прав идти по лезвию ножа.
Зовутся ёмким словом: "гастарбайтер",
а в Древнем Риме звали их "рабы".
Им мало платят (ладно хоть не бартер).
В душе у каждого таится "был".
Страна - в разрухе, скоморох - на троне.
Внедрился в быт дешёвый сериал,
да так, что жить удобней за кордоном,
где рабский труд за "злотый" правит бал.
Одним клубника - сладость, этим - горечь,
внутри готов взорваться динамит.
Преодолеет люд беду и горе,
рабы готовы снова стать "людьми"

Хочешь я расскажу, где цветут облака,
где укрыты небес огороды.
Облака сверху вниз прорастают века,
а садовник меж них важно бродит.
Зачерпнёт дар богов из озоновых дыр,
щедро свой урожай поливает.
Облака, под завязку напившись воды.
путешествовать в мир улетают.
Корневища, что накрепко в космос вросли,
отрезают скалистые горы.
Легкокрыло летят вдаль небес корабли.
мы с тобою увидим их вскоре.

... ты говоришь: я должен. Может быть.
В залоге у безжалостной надежды
мне зябко, словно голый, без одежды.
О дуб рога сломал упрямый бык.
Я выдумал тебя и наш роман.
Обычай есть, на грабли наступая,
валить на жизнь, мол, скудная, тупая,
но тащишься с неё, что наркоман.
Внахлёст - эмоций ряд, тоска кумой
слезливою присядет у комода.
Традиция, читай, семейных мода -
дамоклов меч... В быту - "головомой".
По сердцу чиркнешь бритвенно "люблю"
и... сукровица, оба - неживые.
Нам мыльный сериал мозги все выел,
по улице идёшь - открытый люк.
Подкралась незаметно к нам беда.
Кондуктора просить, - Ссади, - нет мочи.
Боязнь, что репутацию подмочишь,
вот на обед - полынь да лебеда.
Ни в кофе, в чае, ни в хмельном вине
удить я истину любви не стану,
растаю в небе вместе с птичьей стаей
и в горькой неизбывностью вине.

Чёрногривый ало-красный конь -
злобной яростью неукротимый.
Горло имя в клочья рвёт : "Огонь",
беспощадный и неумолимый.
Жадно поглощая сухостой,
по степи проносится галопом.
Только бы не встретиться с водой,
дождь, гроза ли ливень это - плохо.
Молния - родная мать коню.
Сыну отдала и власть, и силу.
Север, запад и восток, и юг
всё - ему: топчи, сжигай, насилуй!
Застит дым кровавый горизонт.
На пути коня стоят деревни.
Разыгрался аппетит и вот
пожирает конь дома, деревья.
Кто же остановит удальца?
Апокалипсис ввалился в гости.
Только люди и ни бог, ни царь.
Конь стреножен запросто и просто.
Берегитесь красного коня,
он - убийца хуже и не сыщешь.
Не бывает дыма без огня,
он по миру снова жертву ищет.

В твоих глазах бездонных
сомнамбулой живёт
моя любовь, в них тонет
судьба, истёк завод
часов, они устали
считать пустые дни.
Песочными мечтами
наш грустный мир поник.
И нелюбовь как выстрел -
контрольный в сердце нам,
но он искры не высек,
забыты имена...

Мы долго смотрели в спины,
родное забыв лицо.
Прогнали любовь как псину,
по горло залив свинцом.

Любовь словно блажь, не больше,
покинутый город снов,
дуэль между властью, болью,
занудливых "если", "но".

Пойми: мы две параллели
и нам уже не сойтись,
реально - зима, ложь лета
сбивает порой с пути.

Нам нужно пройти болото,
и, в душах выстелив гать,
себе наступить на глотку,
и правду - в глаза, не лгать.

Томилось солнце на цепи полуденного дня,
Жарой расплавленной стекал по городу июль.
Паук покорно пряжу прял, - Сиди тут, карауль.
Красоток страстно он любил прижать и приобнять.

А мегаполис тяжело сквозь трубы выдыхал.
И жар от солнца преломлял в диоптриях витрин.
Асфальт не выдержав огня, покинул жаркий ринг,
С землёю сплавившись, он слёг подальше от греха.

Прилип досадной мошкарой к асфальту бедный люд,
Но чертыхаясь, и сопя, он брёл домой гуськом.
И, оставляя каблуки, порою босиком
Бежал до дома как пират к родному кораблю.

И я прилип, но не к земле, к оконному стеклу.
Смотрел как режет солнца луч мой город пополам,
Не скучно, есть что посмотреть: очередной бедлам.
За бесконечный сериал я город свой люблю.

Бабуля про тебя твердит: "Подвластно богу всё!"
А можешь сделать так, чтоб мне исполнилось пятнадцать?
Из шоколада - океан, я буду в нём купаться,
а брату - подзатыльник, потому что он осёл.
Ещё вагон мороженого: сливочный пломбир!
Так... красную пожарную машинку заводную.
Скажи бабуле не будить, когда опять усну я,
с утра во сне - войнушка, я в ней - главный командир.
Но знаешь, миленький мой бог, я обменять готов
пломбир, конфеты, сладкий сон и даже... медвежонка
на бабушку, чтоб Айболит не прошептал бы "онко..."
в прихожей маме, ты б не звал к себе её лет сто.
Под одеялом я молюсь тебе день ото дня.
Я маленький, а ты большой, сердитый на иконе.
Бывает - плачу, ну а ты слезинки не проронишь...
Боюсь, что вырасту и не услышишь ты меня.

Огромный мир поёт, палитрой красок
окрашивает время в разные цвета.
Театров мир - реальность, не мираж ли?
Эмоций бьёт в душе безудержный фонтан.

Но мир - судьбы убитой, мир иллюзий,
где жадность душит душу хладною змеёй.
Рубить его как Гордиев ли узел,
расставив жестко точки бритвой буквы "ё"?

Но не войны, а мира нужно людям.
Цветы, их аромат, что вносит в судьбы лад.
Ещё, последнее: когда ты любишь,
ты - царство божие, а не кувшин услад.

Понять ли нам оставшихся в живых,
что уцелели в страшной мясорубке
войны Великой, кто к смертям привык,
презревших то, что жизнь бывает хрупкой.
Но день Победы им протёр глаза,
ослепшие от ненависти, боли.
Душою потянулись на вокзал -
домой, к родной семье, к цивильной воле.
Пред смертью не склонивших головы,
сквозь плотный шквал свинца дорогой длинной
героев марш по спинам мостовых
идёт в строю в поверженном Берлине.
Украшен красным знаменем рейхстаг.
Запомнят немцы русский гнев навеки,
что от фашизма свет наш навсегда
освобождён советским человеком.

... а душа хотела песни
и ещё хотела неба,
без занудства и без "если",
с любопытством пионера.
Чтоб по синему - пылая,
пролететь не трусом в пятках,
"Гончих псов" услышать лай и
так сыграть со смертью в прятки.
И допеть, что не допето,
и допить хмельную чашу,
между звёзд лететь, на пене
шляха Млечного качаться.
Наглым рыжим метеором,
путь огнями прожигая,
вторить ангельскому хору,
крылья - платой, не деньгами...
Утром ветер пепел сдует,
по земле покатит комом.
Кто- то скажет: "Новый дурень
размозжил себя о космос."

Во вчерашнем тонул, в пелене равнодушной,
эпитафию молнией в небе черкнул.
Истуканом в углу умирал и не думал,
и тянул бесконечно, занудливо: "Ну..."
Ищет пёс во вселенной любимых хозяев
меж пространственных улиц, за окнами звёзд.
Заскорузла спина, так годами озяб я.
Где тот чёрный старик, что надежду увёз?
Память... Мерно мерцает лицо редким кадром,
нежно смотрит в глаза поздней осенью грусть,
а с комода фарфоровый грозный микадо
говорит мне о чём-то, понять не берусь.
Может, то, что пора корабли на причалы,
печь годами топлю, дел не сделанных гроздь.
Речь о том, что она на вокзале кричала,
я не слышал, мы - вместе и всё-таки врозь.
Пёс не пёс, но дорожку к родимому дому
отыскать бы, не делать большие глаза,
если дерзкий малец обзовёт мажордомом,
вспомнить всё про вчера, где - она и вокзал.

Со дна глядеть, кусками видеть небо
сквозь толщу вердрагоновой воды,
на глаз замерив днище канонерок,
что ищут в чёрном зеркале следы,
где схоронился абрис субмарины
летучей и безбашенной души,
которое сознание корило:
жаль тело, продаётся за гроши.
Со дна поднявшись тварью земноводной,
стерпев боль альвеольного хлопка,
нутро изрезав бритвенной свободой,
хрипеть с улыбкой смертника - Пока...
И понимать, внутри миазмит сволочь,
но есть игла, что нервно тычет в бок.
Он через нас свою доносит волю,
не спи и ты получишь имя "бог".

Мне б матёрым стать волком, волчиху таскать за загривок,
подчинить стаю воле, в рулетку "по-русски" игриво
потягаться со смертью и жить только в данной секунде,
и, в душе спрятав смерда, смотреть на тебя барракудой.
Если б сердце взять зайца добавить в него львиной крови.
Рык в ночи - Разбегайся, - хозяин саванны - суровый.
Грозный, кличут Иваном, не фабула, суть совпадает.
Трон - милее дивану, родня - пятой точкой недаром.
Если б взять в кузню "если", сковать из него слово "нужно".
Не скакать мелким бесом, твоё усмиряя занудство.
Заливать щедрым богом всю землю златой кашей манной...
Я б не прятался больше от взглядов косых в нашей ванной.

Глаза-изумруды, озёра лесные,
в них искрами-звёздами плавают рыбки,
и я опьянел от любви, от весны ли,
от песни капели, звенящей по крышам.
Наш радужный мост - место тайное встречи,
в душе мы лелеем заветную фразу
и, если её нам удастся сберечь, то
она в бриллиант превратится из страза.
Та, что, прорастая, пронзает столетья,
которую даришь навек с поцелуем,
которая в счастье всем мнится билетом.
Простая, бесценная фраза: "Люблю я..."

Слёзы злые я терпким вином
разбавляю и в губы целую,
что ж любовь - не церковный канон,
пей меня на голодный желудок.
Выпил?! Бей же бокалы об пол,
звон хрустальный гремит колоколен.
Близость больше похожа на спорт
либо спор, где слова в горле колом.
- Дай мне водки, - шептала душа.
Мозг залил океан алкоголя.
Надо мне утопить целый шар
и родиться в нём заново голой...
А судьбы не разгадан каприз,
и не море, а грязь по колено...
Почему тянет так на карниз
не прожившее жизнь поколенье?

Ты уверен в душе, что она не твоя,
только ревность - невнятный советчик.
Раб, в себе потерял сотни собственных "я",
в голове - злобный, бешеный ветер.
Попросить, чтоб осталась, так спор не решить,
чувство спросит:."Ты любишь, не любишь?"
Чем концлагерь хорош: есть стабильный режим,
привыкают ко всякому люди.
Только ты хочешь взлёта и падать в пике,
это ты - ей другой нужен очень.
Сам себя нагони, ночью выставь в пикет,
выпей водки, протри правдой очи.

Праздник разрезает будни на куски,
повседневность обретает краски.
В сумрачной душе включились маяки
волшебства забытой детской сказки.
Первый май придуман для простых трудяг,
мощь слышна в нём пролетариата.
Мир вздымает в небо красно-алый стяг,
лопнул панцирь трудового ада.
Вновь надежда манит сладкою мечтой:
денег море - бесконечный отпуск,
каждый креативный и почти святой,
долголетье повышает отдых.
Утро разбивает праздники об быт.
Шкаф - дресс-код прикинулся скелетом.
Свергнута мечта, что в смысле "если бы".
Съели пряник? Значит - время плети.

Великий Ницше, Заратустра, человекомост.
Под хруст ребра проверить разум на убожество.
Как серый студень, что запанибрата кличем мозг,
вместил вселенную, бог в пантеоне множится.
По самому себе - до тех заоблачных высот,
где альвеолы разрывает нож озоновый.
Третейским бессознательное, высверлив висок,
разрушит дуализм черствеющий канонами.
И вот, нигредо матери презреньем окатив,
на почве низкого рождается высокое.
Подмешивает темень чертовщину в креатив,
так чёрное спесь белую питает соками.
Наступит время золотых смертельных середин,
вот на весах с полпуда - блажь и граммы святости.
Мост прогибается, а ты не вороватый Аладдин
и панацея утра травит волю ядами
скупого вечера. Не пройдено и пол моста,
а впереди, оскалив пасть, закат кровавится.
Скрижали жгут, легла коростой правда на устах:
на крест Христом возлечь и не прослыть Вараввою.

Нет, я не злой, но вы меня не злите
и саечки не будет за испуг,
в глазах не вспыхнут от удара блики,
не вывалятся вещи вдруг из рук.
И на лице предсмертного оскала
не нарисует ужас, только лишь
пробороздят морщины аксакала
и сопли стукнутся о твердь земли.
Я нежно загоню патрон в патронник,
пальну, но в небо, дам понюхать дым
отечества - исконно похоронный.
Вы - в обморок, плесну в лицо воды.
Наш разговор - не финиш, он - в начале.
В истерике не бейте стену лбом,
не ценят штукатурный биеналле
эстеты, им бы водочки со льдом.
Закройте ставни, притворитесь - спите,
истощены морально, это - факт!
Не разозлили, значит - долгожитель
и на лицо не лёг кастета трак.

Штробил я мысль между строчек -
тупик, скала скудоумий.
На дне - не смейся, не трогай,
живой пока что, не умер.
Ноябрь сжевал ливнем сердце,
от злости некуда деться,
глаза затянуты серым,
закат в окно льёт мадеру.
В висках беда куролесит,
пытаясь сгубить надежду.
Не финиш, старт новоселью
в том доме, где нету денег.
Завод для сердца с запасом,
границы сносим и сроки,
на рубеже жить опасно,
напьётся сердце угрозой.

Ты - мой вяжущий сон и пьянящая явь,
я - твой пленник, окошечко в клетку.
Раб желаний и, если не прав, ты поправь,
принят билль, не подкинешь монетку.

Ты - мой яростный стон, незаконченный вдох,
горло сжали красивые пальцы.
Я - твоё "после", ты для меня вечно "до",
напоён я любовным напалмом.

До утра тень твою изучал на стене,
не взглянул. Нужен ли сумасшедший?
Я барахтаюсь рыбой в объятьях тенет.
"Тонешь... тонешь", - во тьме голос шепчет.

Спи, родная, я свой дочитаю псалом,
посчитаю все дни до свободы,
что нужна как тому бедуину весло,
ведь в огне не сыскать сроду брода.

Быть может, домысел досужий,
удел скучающего дня,
когда за жизнь себя мы судим,
судьбу безропотно кляня.
Весны предчувствие так робко
таится в тёмной глубине,
его нам выдаст сердца рокот,
в нём грусть по детству и весне.
Мы забываем в чём отрада,
вновь возродится наш росток
и это будет та награда,
которую нам Он предрёк.
Вчера уходит безутешным,
а завтра смотрит на восход.
Мы живы разумом, не телом,
мы верим в жизнь, в круговорот.

Кружились звёзды в небе изо льда,
на ветках пели заводные птицы
и четвергом аукнулась среда,
со мной вдруг поздоровался мой шницель.
Как после "здравствуй" мне котлету съесть?
А он ещё подмигивал грибочком,
часы пробили полночь ровно в шесть,
куранты разложив по штуке в бочки.
Восьмёрку разделяя на нули,
разрезал сон святую бесконечность.
Остался меж ресницами тот блик,
который есть реальности беспечность.

Я приболел и стал мне свет не мил,
душа с трудом стихи рожает.
Капризы тела вдохновенья миг
дуплетом влёт сбивают жаром,
Крадётся кашель в недрах альвеол,
цепляясь острыми когтями
как кошка, горло разрывает боль;
в глазах кроваво машет стягом
какой-то черномазый идиот.
Я света белого не вижу,
пустыня Гоби, обезвожен рот.
Не уж что смерть готовит визу?
Шалишь, кума, есть парацетамол,
горящий дружбою горчичник.
Я кофе на неделю намолол,
с лихвой добавив перца чили.
Сопливая колдунья ОРВИ,
во всеоружии встречаю
твои войска и пусть их грозен вид,
мёд и большая кружка чая
дадут отпор, малиновый исток
извергнет водопады пота.
По венам с кровью животворный ток
вновь побежит, тогда работа
святого вдохновения придёт,
болезнь загоним в дальний угол.
От яда всякого свой антидот
найдётся, значит, живы будем.

Иди легко по лепесткам моей души,
ступай свободно по любовным грёзам,
работу скаредной разлуки доверши,
высокий слог стихов слагая в прозу.
Что ж в прозе скучной тоже существует смысл,
сухому "я" в ней судьбы доверяют.
Очаг потушен, тёплое распалось "мы".
Расправит прошлое седые пряди,
прочертит в будущее ветхие пути,
они как рельсы тянут к горизонту
свой неизбывный параллельный карантин,
где правят бал осенние сезоны.
Ступай бездумно по разбившейся любви,
её осколки не поранят ступни.
Начнёт сначала жизнь наивный неофит,
всё в прошлом, а любимый просто умер.
В бессильной ярости тебе кричу: "Вернись!!"
Крик рассыпается стеклянной крошкой,
неслышным пеплом шепот опадает вниз
и вот душа ступает осторожно
в небытие, вдаль неизведанной судьбы,
где нити новые переплетений,
в сады Эдемские мечтаний и мольбы,
где душу тешат ностальгии тени.

К осени бежал сухой и ясной,
дело шло к зиме как не крути.
Ноги буксовали в зыби вязкой,
нервно веко дёргал нитью тик.
Я сжигал себя как сигарету,
дым съедал остатки альвеол.
Где весна, что бойкою субреткой
накрывала яствами мне стол?
Где мои любовницы шальные,
ночь в объятьях пьяных до утра?
Так уже не любят страстно ныне,
в моде - интернетный вертопрах.
Есть подруги: тишина да скука,
"друг гастритный": жареный фаст-фуд.
Тем завидую, что съели Кука
и кто дяде молится "Кунг-Фу".
Боги, что придумал умирают,
новый пантеон - на пьедестал.
Может, отослать святошей в рай мне,
в жертву приносить себя устал.
Осень ли зима, судьбе - дорогу,
пусть она крестами осенит.
Надрывать её себе - дороже,
бог (а это - я) меня храни.

Мыльным пальцем рисую на кафеле рожи -
цы...ть... Цыть, ты!! Не смотреть, в душе я - в неглиже.
Глазки я узнаю не мужчины, вороны,
что на теле рисуют узоры уже.
Эротично от талии капельки к бёдрам
розовато-тугим потекли не спеша,
а ладони забегали быстро и бодро,
скрабом нежную кожу мою шелуша.
Посмотрел? А на большее ты не надейся,
не достоин, смазливый, а я - хороша:
обольстительна Ева в прозрачных одеждах,
искушенье сквозит в них, эдемовский шарм.
Полотенце подай мне - на это согласна.
Помассируй же плечи, покрепче, лентяй!
Сердце львицы, оно тает маслом от ласки.
Лев-мужчина ей нужен, не прыщ и слюнтяй.

Словно саблей река тело режет земли,
поминально заплакали птицы.
Колокольня поёт о подобии лиц,
чёрный демон на брег примостился.
Из тумана фату шьёт благой карильон,
церковь белой невестой у речки
ждёт Христа, жениха, с неба спустится он,
наконец - долгожданная встреча.
И псалом словно флаг взденет в небо хорал,
заливая поля благодатью.
Вновь вернулась душа, - демон силой забрал,
чтобы впредь никогда не отдать уж.
Возвращение каждый найдёт в глубине
животворной надежды, в колодце.
Счастье, жизнь не купить нам за тридцать монет,
каждый ищет своё в небе солнце.

Судьбы холодная рука
держала счастье неумело,
размыта кляксою строка,
тоска лицо белила мелом.
Сгорали древки сигарет
в дрожащих нервной страстью пальцах
и ревность отдаляла брег,
ты уплывала в шторм напасти.
А пепел в сомкнутой горсти
грозился жизни хладным тленом
и та стонала: "Отпусти,
в свободе - рай, в юдоли - плен мне."
Альков тебе напомнил склеп,
что обустроен наспех, пошло
и на столе пылился хлеб,
из той прошедшей, жизни прошлой.
Любовь была ли, не корысть?
Ты отпусти - в обрат вернётся...
Всё бренно будет с той поры,
когда нам старость улыбнётся.

В обедневшей церквушке молодка-"старушка"
В прохудившейся крыше увидела бога.
Сквозь хрусталик слезы, сквозь беду и разруху,
Протянулись лучи к церкви ветхой, убогой.

Жёлтый лучик соломинкой тянется к небу,
Облаков белых перья как ангелов стая
И бескровные губы беззвучное: "Мне бы..." -
Нимбом вверх, а в ответ - глас небесный: "Святая..."

Чёрный плат, платье сшито из дыр и заплаток.
Тощим билом внутри бьётся сирое тело.
Вдруг в очах вспыхнул свет в мёртвой тине подглазий,
Вороньё на погостах в испуге взлетело.

И рассветной косой солнце, тучи разрезав,
Взвилось вверх, небесам став подарком бесценным.
И, застыв в удивлении, замерло время -
Освещала окрест ярким золотом церковь.

Дребедень, ты моя, дребедень,
ты сочувствия ищешь, но вряд ли,
голытьбе не подам, бедноте
и тебе не стоять где-то рядом.
Дожуёт жизнь последний листок
календарный, по миру распустит
пепел, рак грустно свистнет в свисток,
тенью лягу на капища пустошь.
То потом, ну а нынче лапшу
аккуратно на уши развесив,
ты про Будду поёшь и фен-шуй,
про дороги и дряхлые веси.
Дребедень, ты моя, дребедень,
я сегодня тобою не пьяный.
Нет, не пропил последний мой день,
поищу свет в спасительной пране.

Что по небу разлилось сметаной,
не даёт астрономам уснуть?
Шерлок Холмс скажет: "Элементарно,
ту сметану зовут... "Млечный путь"
*
Кто заливается нежною трелью,
ноты рассыпав по веткам капелью
и околдует всех песней своей?
Волшебную птичку зовут... соловей.
*
Он худеет с каждым днём
и диеты ни при чём,
дни свои даёт нам в дар,
он зовётся... календарь.
*
Кто пушистый как клубок
и за мышкой прыг да скок?
Кто игривый как чертёнок?
Все зовут его... котёнок
*
Бывают волнистые, могут быть ара,
в их перьях есть краски небесных пожаров.
На Мадагаскаре - цветущий их край.
Кто попкой зовёт, а кто... попугай.

Рыженькое солнышко, головку на подушку
положи, закрой глаза, сиреневые сны
покажу тебе, малыш, свечу, давай, потушим
и по тропке золотой пройдёмся до луны.
Ночь, махая крыльями, вмиг разгонит тучи,
медвежонок маленький с мамой прибежит.
Нас с тобой с кометами они играть научат,
разукрасим Млечный путь в цветные витражи.
Небо шоколадное нацедит нам какао,
звёздный сахар насыпай с космической горы.
Мы с тобой коту нальём, пускай, толстяк лакает,
а пока пусть сладко спит лентюшка до поры.
Ярких радуг конфетти, звёзд танец караваем,
праздник мячиком - в зенит, сбываются мечты,
но слипаются глаза, как сладко мы зеваем.
Завтра, завтра, завтра,.. зав... тра... Только я и ты.

Если встретишь на жизненной тропке
мной пописанные в дым заборы,
не пугайся, то я писал робко
вирш, который придумал в уборной.
Эти мне лишь понятные строки,
окружающих так раздражают.
- Стих воняет, - трещат как сороки.
С раной - сердце, они тудыть жалом.
Я же руку тяну из лохмотьев,
все же видят, что я - попрошайка.
Не понять вам поэта и мота,
виртуальная наглая шайка.
Дай копеечку звёздной монетой!
Нет? Выходит я проклят, не нужен...
Кстати, есть неплохая примета:
пел же Юрьевич оду про нужник.

По облакам, как по ступеням до небес,
сменить юдоль на жизнь архангелов крылатых
иду, не подчиняясь чёрной ворожбе,
туда, где крылья выдаются не по блату.

Январь к спине прирос пиявкой, кровосос,
коростой льда покрыл моё лицо и тело.
В ушах забился комариный зуммер: "сос",
но так напрягся мускулом, мозги вспотели.

Не удержать под слоем льда мой креатив,
элегию ночей сменяю на полёты.
Желудок пуст свободных - факт, как не крути,
но "Сотбис" отдыхает, где бесплатны лоты.

Всё: тишина как мышь летучая летит,
меня толкая в спину больно, страхом лечит.
Я падаю в пике, а свист в ушах мотив
поёт мне неизвестный, расправляю плечи.

Ну, здравствуй, воздух, что свободой просолён
и ипостаси новой - здравица до неба.
Мне время небеса измерить подошло,
лечу на землю новогодним тёплым снегом.

Бьются лбом, играются в подсвечник -
Славная игра в церковных крыс.
Молят досочку о жизни вечной,
шепоток сменяет "царский" рык.
Кошельком от всех отгородившись,
в алкогольной ищут шелухе
то ль зерно, очередную диву,
то ль предмет на букву типа "хе".
Эх, чума, без рода и фамилий,
что с утра уже на костылях.
От роддома до погоста милей
устилает кость богато шлях.
Милостыня - то, что не остынет,
грошик, что согреет чей-то кров.
Верить - быть не медною твердыней,
а свою дарить по капле кровь.

Я с тех земель, где всё иначе,
там птаха утра - коростель.
На теле проступают знаки -
стигматы рифм, стужу в росе.
Здесь воздух раскалённый дышит
в хурджинах лёгких, на лету
ловлю огонь, иду на дыбу,
судьбу сам выбрал, землю ту.
Кипящей лавы мне на завтрак
даст пьяный в стельку злой вулкан.
Живу сегодня, завтра - завтра
и карандаш прирос к рукам.
Налью в чернильницу я крови,
по коже резанув строкой,
под гильотину лягу ровно,
нацелив в сердце острый кол.
В испуге потянулись строчки
по бело-белой простыне,
кроваво-алой оторочкой
стекают капли по стене.
Слова-слова, поток безумный,
горячей мысли кипяток
жжёт. Умер, может? Звякнул зуммер,
что горлу не грозит итог.
Как Феникс, вновь я возродился.
Земля богов, тебе - поклон,
искрится жизнь моя как диво,
вчера - на свалку, умер клон.

Ты укрыт могильной тишиной,
боль утихла, позади тревоги,
ветер шавкою тоскливой воет,
только тлену, в общем, всё равно.
Лишь душа в полёте до небес
распласталась крыльями в колодце,
то ли вниз летит, а может к солнцу,
то ли ангел кличет, то ли бес.
Стынет смертью пепельной лицо.
Нет, не дрогнет, в дальнюю дорогу
гонит душу, гонит к тем отрогам,
где судьбы застынет колесо.
Где паучьи виснут кружева,
что совьются в миг неповторимый;
жизни новый свет войдёт незримо
в человека с долей волшебства.

Жизнь стирает улыбку с лица,
холодит спину западный ветер.
До полудня ты правил как царь,
а теперь тянут судьи к ответу.
За окном хитро щурится глаз
уходящего к западу солнца,
как могла время жизнь берегла,
нынче сам по себе каждый: соло.
Посчитать окрылённых цыплят,
и в раю все плоды перезрели.
Где родители? С фото глядят,
вот - наследство, моей жизни - рента.
В светотени уютных низин
грусть простецкую жизнь согревает.
В глубине гордость есть от седин:
жив курилка, работы навалом.

Всему виной - седеющий висок,
прикончил бал и обезглавил свечи.
Теперь он любит алкогольный сок,
что лечит сказками, с утра увечит.
И мнится: есть свинцовый анальгин,
для тела - жесть, душе же облегченье.
И, посылая на "хер" берегинь,
предпочитает сладкое печенье.
Сквозь щель, змеёй шурша, ползёт песок.
Сдох кот, мат режет сердце острой бранью,
кота господь на небо отнесёт,
виску-то как быть с этой жизнью с... раной.
Забыл... вокруг виска был черепок,
местами круглый, где слегка помятый.
Понятно, это был не "психопомп",
стареющий мальчоночка, невнятный.

Жил верблюдик на старом фарфоровом блюде.
Он мечтал: по кайме поведёт караван.
Был оазис на блюде из сахарной лужи.
Ну, не лужа, а капля и горкой халва.
Скучно было верблюдику в полном безлюдье
и никто не потреплет за горбик его.
Он ведь - добрый малыш, беспричинно всех любит.
Кто ж оставил на блюдце его одного?
Гасла лампочка-солнце и ночь наступала.
Он рассказывал сказку себе самому,
что однажды отыщет в оазисе пару,
так тоскливо ходить по кайме одному.
Волшебство мотыльком в "поднебесье" летало.
Поднебесьем служил натяжной потолок.
Пожалел мотылёк верблюжонка, устал тот
караванить по блюдечку, падая с ног.
И на нити спустил мотылёк гусеничку.
Не верблюдик и пусть, но горбата была.
Рожки, ножки - с десяток?.. Ну что ж, но реснички
просто - чудо. Верблюдик влюблён, все дела!
Ей признался, что любит, счастливая пара
по кайме караваном идут под венец.
Разлучить их не сможет ни смерть и ни старость...
И на том про верблюдика сказке - конец.

В окне больничном отражался мир:
кого-то провожали до подъезда,
кого-то кто-то по сусалам съездил,
мир населён здоровыми людьми.
Там знают всё про завтрак и обед,
здесь утка это - жареная утка,
напропалую веселятся сутки,
не зная, есть анамнез чёрных бед.
Им в голову, пожалуй, не придёт,
что тишина гремит как канонада,
уколы ночью это - ад для зада,
что умирает чаще молодой.
Не ведают... Для знаний нет причин.
Учёные, то сплошняком - страдальцы,
им жизнь, как правило, ломает пальцы,
не счастье, а несчастье дарит чин.
Выходит, жизнь - здоровым и тупым?
Да, только клиника мозги вправляет,
безрукие плывут здесь баттерфляем,
окно больницы рассказало им:
как жизнь прекрасна и рассвет красив,
лишь потому что ты ещё не умер.
Пока не прозвенел последний зуммер,
беги скорей, в палату попросись.

Жил-был в домике гномик в дремучем лесу,
горевал одиноко без мамы и папы.
Съесть хотели его и лиса, и барсук.
Он до дрожи боялся, но духом не падал
Тяжело одному - без друзей и семьи.
Горе горько горчило и жглось как горчица.
Из угла он и в угол с утра семенит.
Выйти боязно - мало ли! Вдруг что случится?
Выйдет гномик гулять, а навстречу - лиса.
- Ну попался, вкусняшка, пора пообедать...
И от ужаса вздрогнут густые леса.
Так обычно заканчивают непоседы.
А барсук будет долго его в луже мыть.
Знает каждый пенёк: он - известный чистюля.
Лучше быстрая смерть на зубах у кумы,
чем отмытым вариться в барсучьей кастрюле.
Но однажды он вышел, все страхи презрев.
- Пусть в бульоне иль в лисьих клычищах погибну.
Я хочу смерть героем принять на заре,
но зато соловьи обо мне сложат гимны.
И, сказав, он уверено вышел на свет -
солнце, чистое поле, исчезли деревья.
И в помине лисиц, барсуков в поле нет,
только чахнет вдали, догнивая, деревня...
Одиноко живёт в поле маленький гном.
Так тоскливо - не греет погибельный фактор.
Он в деревню бы съехал - рискованно, дом,
не заметив, раздавит проржавленный трактор.

Здравствуй, Дедушка Мороз, борода лопатой.
Что ты вылупил глаза? С Новым годом, старче!
Ты соломки подстелил, чтобы мягче падать?
Год приходит не простой, как Пандоры ларчик.
Будут цены вверх скакать как чумные блохи,
наводнение и шторм, шквалы и пожары.
Деньги сгинут на счетах и заплачут лохи.
Цены - в стаю и в полёт, только воздух - даром.
Плачешь? Зря, слеза - тепло, как бы не растаял.
Я ведь, деда, - пессимист, обнимусь с несчастьем,
приголубит то меня, даст о чём мечтаю.
Счастье в том, когда везёт нам в судьбе нечасто.
Праздник каждый божий день это - чисто будни.
Сам себе я - Новый год, я и воскресенье.
Выпьем мы с тобой за то: пусть у нас всё будет,..
но коль дефицит пропал - скука, нет спасенья.

Все в вожделении застыли у дверей,
сейчас куранты грянут, праздник постучится
и эхом пробежится по стране: "Налей!"
Гиль перемелется, останется мучица.
По жизни - с новым счастьем, если повезёт,
пойдут трудящиеся в гору спозаранку.
Наследством на века Сизиф оставил КЗОТ,
ещё большущую дырищу от баранки.
Но вольным - хлеба, зрелищ, а спасённым - рай.
Поднять бокалы ввысь за праведные кущи,
где нет забот, нектар - рекой, а жизнь - игра.
Мы с января живём и веселей, и лучше.
Так с Новым годом! Поздравляю, люди, вас.
Живите в мире с мирозданьем и с собою.
Пусть вас волшебник познакомит в этот час
с самим собой, с надеждой, верой и любовью.

Вдруг выскользнул из рук стеклянный шар
и на мгновение застыло время.
Летит - в пространстве, замерла душа
и вдребезги... Вот так бы взял и врезал
тому, кто, взгромоздясь на табурет,
гипотонию не учёл, однако.
Как тяжелы игрушки в декабре...
Ярмом на шее виснет слово "надо".
И думаешь: "Вот снова - Новый год.
Опять "шампуньское" польёт рекою.
Сосед, груздём не попадая в рот,
снопом - под стол и ссора вспыхнет вскоре.
И что ни год - один и тот сюжет:
сначала все - приличные дворяне,
потом, мещане - в грязном неглиже,
ну а затем - пьянчуги-обезьяны.
Вопрос - ребром: зачем и на хрена?!
Традиция... Да будь она неладна!
А что по мне - все праздники бы "на",
что есть они, что нет - никак, прохладно.
Но есть семья, неписанный закон:
всё из в печи мечи на стол, чернявый.
Царица - здесь, до бога высоко.
Не я - сверчок: "Скорей пришла весна бы..."

Ты в праздники не веришь - парень взрослый,
но понимаешь: это - дань традициям.
Нальёшь актёру стопку, робко спросишь:
"Дедок, закусишь, кабы не напиться бы..."
Что было, то исчезло где-то в прошлом,
в сенях стоит надежда новогодняя
и шепчет мне: "Ты думай о хорошем."
Звучит седой поживший парень гордо ли?
Да чёрт-то с ним, режь огурцы, гуляем!
Стопарик водочки, бокал шампанского.
Плывём в волнах юдоли баттерфляем,
ведь только будущее к жизни манит нас.

Со снегом тихо таю на стекле,
мне - холодно, ему тепло - смертельно.
В узорах ледяных оставив след,
ложусь на подоконник, но отдельно.
Попытка счастья нам не удалась,
преобладает серый в акварели,
не отразимся вместе в зеркалах,
нас разлучила повседневность-бремя.
Сомкнёт усталость веки, бирюза
небесная нам больше не доступна
и пусть безвольно мы прошепчем: "За..."
Глаза безмолвно нам твердят: "Преступно."
В залоге быть у самого себя -
насилие над верой и любовью.
В бессоннице ждать утра декабря
и делать вид, что спишь - согнёт любого.
Не надо слёз - достаточно окна,
которое рыдает бесконечно,
а, может, просто спала пелена,
любовь нам доказала, мы - беспечны.