Говорят, что надежда умирает последней.
Ты прости, что я здесь, что помочь не могу.
Что я в тёплом, уютном квадрате вселенной,
Что ты загнанный зверь за решёткой в углу.
В этот мир ты стремился - слишком чист и наивен,
Веря в свой идеал: побеждает добро.
Но попал под свинцовый, разрывающий ливень
Миномётных атак.
За колючий забор,
Где враги, так похожи – в человеческих лицах,
Произносят как ты – человечьи слова.
Бьют с размаху, жестоко…
Продолжают молиться…
И под дых сапогом объясняют права.
Ты вернёшься, я верю. Птицей спуститься лето.
Станет маками кровь на горячем снегу.

Говорят, что надежда умирает последней.
Ты прости, что я здесь…
Что помочь не смогу.

Очутиться б хоть на миг в сказке -
Карамельные леса, горы...
Солнце ягодой висит красной
И, ручным котом у ног, город.
Жили-были…
Сквозь ушко тонко
Продевается в иглу нитка.
А под ней бежит трамвай звонко.
Жизнь на ниточке висит зыбко.

Вот бы стать хотя б на миг, что уж,
Сразу в дамки – золотой рыбкой!
Превратится в чешую кожа,
Засверкает средь морской зыби.
Одарить бы разом всех счастьем!
Рухнет чёрною стеной горе.
(Это всё теперь в моей власти)
И уплыть к себе домой – в море.

Счастье всем, такое кто сможет?
Обещания чудес - лживы.
Сотвори хотя б одно, Боже!
Чтобы дети были все живы.
Жили!... были…
Но глаза солнце
Опускает вниз, во мглу прячась.
Ветер рвётся меж оград, стонет.
Да старуха у окна плачет.

Обнажённым, беспомощным стеблем,
Бледной нитью, вкраплённой в стекло,
Чуть живое, замёрзшее тело,
Отогревшись душой, расцвело.
Полыхнули лоскутья багрянца,
И на звуке скрипичной струны
Будто встретились тонкие пальцы
С влажным ситцем закатной волны.
Всё ещё наклоняясь за солнцем,
Ловят губы рассеянный свет
В отведённом пространстве оконном,
Обрамляющем вечный портрет -
Облака, растрепавшие кудри,
Опустились на крыши и снег.
Щурит окна промозглое утро
Из под сонных опущенных век.
Иногда лишь на ветках деревьев –
В тёмной кромке бровей и ресниц
Промелькнут заблудившейся тенью
Чуть заметные родинки птиц.
Вот и всё.
Так бессмысленно мало
Капель, струйкой бегущих минут.
Ночью розы увяли…
Осталось -
Лепестки осторожно смахнуть.

Последний взгляд… И миг, настав, свершился.
Под свист гудка… под мерный стук колёс…
Перрон поплыл. А с ним, теряя силы,
Поплыл весь город, и вокзал и плёс…
Остались там – в сиреневой метели,
Серебряные росчерки пера
На нотном стане утренней капели -
Хрустальный всполох зимнего костра…
Всё в прошлом: и восходы и закаты.
И между ними спрятанная жизнь -
Завёрнута в картон и стекловату,
Чтоб время, не разбившись,пережить…

Растает память сахаром в стакане,
Расплавив наледь в мартовских котлах.
И змеями под кожу перестанет
Вползать травящий душу липкий страх.
Как много есть в кармане новых родин?
Да ни одной, пожалуй, даже нет...
Забыть свой дом. Урок, который пройден.
Часы…
Вокзал…
Разорванный билет.

Осень стучала в окна серым большим крылом,
Маятником качался день, повторяя ритм,
Тикала поминутно стрелка – работа-дом,
Дождь, обнимая землю, тёрся щекой небритой.
Люди спешили в холод, в пробки, в трамвай, в метро,
В броуновском движенье перегоняя время,
В кризис, в паденье курсов, в суть мировых ветров,
В поисках дыр и пятен, грантов, наград и премий.

Кошка лежала сонно, лапою гладя нос.
Думала, что хозяйка снова не в лучшей форме.
Снова с утра мочила чаем круги от слёз.
Хлопнула сдуру дверью. Скоро придёт – покормит.

Всё по другому.
Дырой в кармане –
Небо зияет:
Ни звёзд, ни зги.
Милому!
До всех мурашек родному!
В чёртовом самообмане -
Занят…
Варятся и кипят мозги.

«Где ты?!!!!!!!!»
Кометы,
Сонеты,
Ветры…
Всё бесполезно. Ответа нет.
Белых ромашек целая стая
Тает
По капле,
Картиной в раме.
Кофе…
И вздохом:
"Прости! привет"

Клубком пушистым солнце поднялось,
Упавшей нитью золото рассыпав
На облаков, всклокоченные кипы.

Под тенью растолстевшей старой липы
Лежал, блаженно жмурясь рыжий пёс.
Ему каким-то чудом удалось,
Удачу ухватить за самый хвост:
Бесстрашие и риск дают нам шансы -
Поднять за свой успех бокал с шампанским! ...
Он где-то раздобыл большую кость.

А рядом на столбе, взъерошив перья,
Таращась на забор и на деревья,
Сидела равнодушная ворона,
Всех призирая с царственного трона…
Ей, видимо, претил чужой успех.

Когда же пёс осклабился от счастья,
Вонзив клыки в трофей с животной страстью,
Ворону разобрал библейский грех.
Прельстившись соблазнительным престижем,
Слетев с куста… придвинувшись поближе…
Внезапно жертву клюнула за хвост
И улетела, прихвативши кость.

А где же здесь мораль? - возник вопрос.
Не оставляйте без присмотра хвост.

Когда смешался в доме гул,
С проклятьем близкого соседа,
Мир, расколовшись, потонул
В потоках лжи, огня и бреда.
Зловеще, распластав крыла,
Над степью вьётся чёрный ворон...
С тоской звонят колокола
Чужих и наших колоколен.
Когда роняют звёзды вниз
Прицельно смерть, свинцовым градом,
Хоть сотни тысяч раз молись,
Воздев беспомощные взгляды…
Повисло небо на гвозде –
Бессильное в чумном разоре.
Колышет мины на воде
Когда-то ласковое море.
На глубине скрывая страх,
Под неуёмный клёкот чаек…
На двух похожих языках
Слагает реквием прощальный.
Когда на запад и восток
Рвут города, людей и стены,
И канонадой бьётся ток,
По переполнившимся венам,
Устав от сводок и речей,
Мир робко прячется за осень.
Там, под покровами дождей
Глаза и рот спасенья просят…
И как понять в земном аду,
Где кровь за кровь… границы стёрты:
Где есть животворящий дух,
А где, на самом деле – монстр?

Привет. Мы с тобой никогда не виделись. Ты из прошлого века, а я из этого.
До форматов и байт раздетого.
Неуютного. Не согретого.
Облака до сих пор такие же -
Лебединою стаей... выжили.
Всё плывут. Только ты к ним ближе, и

Ты теперь уже точно знаешь: для чего все стихи и музыка.
Все созвездия, все иллюзии.
Все деревья, дороги, люди и…
Для чего надо жить, и чувствовать всю бессмысленность завершения?
Все прощания?
Всепрощение.

Постепенно сгустились сумерки, крепким чаем наполнив улицы.
Фонари распростёрлись блюдцами.
Смотрят строго прохожим вслед.
Как и ты, я цепляюсь ветками,
На ладонях свиваю гнёзда.
И ломаюсь опять под ветрами,
Под подошвами слов и фраз.
И как рыба, глотаю воздух.
Окровавленный… пересоленный.
Здесь пока не иссякли слёзы...

Те, которые больше глаз.

Их взгляды коснулись впервые,
Упав на холодный перрон.
Отбрасывал тени косые
О чём-то скрипящий вагон.
В гуденье толпы непрестанном
Отчаянно лязгала сталь.
Пронзительно милое – Анна -
Он имя впервые узнал.
Расправив измятые крылья,
Поняв, что умеет летать,
Она не жила, но парила
Над самой верхушкой креста.
В клубах закопчённого «было»,
В манящее жерло огня,
Где совесть и чувство не в силах
Живыми друг друга принять.
Слепя, неотступное счастье
Железной лавиной неслось
От самого первого: «здравствуй»…

До страшного стука колёс.

Она сидела у окна,
Мешая ложкой грусть в бокале.
Лишь дождь седой и лужи знали,
Что скрыто там, в кружочке дна.

Быть может, в нём янтарный мёд
Из растворившегося лета,
Кудрявой струйкой сигареты
Того, кто больше не придёт?

А может там блестит рассвет,
Оставив в гладе карамельной,
Мазками сочной акварели,
Упавших слов ребристый след?

Вдруг, там плывут крупинки дня,
Где эхо с голосом кого-то,
Как не доигранные ноты,
Застыло, в воздухе звеня?

А за окном, прервав свой сон,
Октябрь в окно скулил и бился –
Бездомный зверь, теряя силы,
Взвывая с ветром в унисон.

Она делала вид, что ей всё равно.
И даже пыталась подставить другую щёку.
Но…
слова, хлещут сильнее тока…
Улыбалась! … надо держать хорошую мину
даже, при самой плохой игре.
Пыталась лепить дурацкий сосуд из глины,
читать Сименона -
о капитане Мегрэ…
Бездонное
ледяное море казалось ей по колено.
Кто она для вселенной?
Всего лишь капля в осенней тоске дождя?
Упавший лист, вкраплённый в узор подножья?
Знала: глупо чего-то ждать
От уронившего сумрачный взгляд прохожего.
А где-то там, далеко… В пересечении тончайших, невидимых глазу линий…
Где скамейка, и двор, и небо лилейно-синее,
И зеленей трава…
Ударив коленку, девочка рыдала взахлёб от боли.
Не ожидая тогда … слова
ранят, больнее вдвое.
.
Она делала вид, что ей всё равно.
И даже пыталась подставить другую щёку.
Но…
Море не чтит пророков.
Стало чуточку ближе дно.

Облака табунами мчатся
По полю. По небу. По судьбе.
А куда и зачем?...

(Он:)
- Здравствуй.
Я пришёл, милая, насовсем.
Не к тебе.
Я пришёл так же, как это облако.
Глупое.
А куда? Зачем? Расскажи сама.
Я сегодня с тобой. Долго ли?...
Холодно и зима.
Там рассвет и закат сложатся в свой пасьянс.
До углей пламенеть заревом – не беда.
Небеса и земля - срощены в мезальянс.
Навсегда – это как? Долго ли?
Сколько хочешь… Мы друг другу себя отдали.
Только в снах.
Облака табунами носятся…

(Она:)
- Глубоко под землёй корни сплелись в один.
Я с тобою, милый, спокойно спи.
Мы боками касаемся, мордами лошадей,
Среди разных других горестей и людей.
Отхлестав нежностью, сдавшись в плен.
Навсегда…
Надолго ли? И зачем?
Я не знаю, милый мой, и сама.
Просто в небе холодно. И зима.

— Но где же Чудовище? — закричала Красавица.
— Это я и есть, — сказал принц.
Шарль Перро

Она опоздала.
Это произошло случайно.
Сначала
Сердце забилось бешено: - Что с ним?
Лишь бы он был живым!
Смотрит – лежит: огромный, руки раскинув в стороны.
Мёртвый. А в небе вороны
Над головой кружат.
- Пусть белый свет весь канет в страшный, кромешный ад! –
С ягодных губ красавицы
В небо сорвался стон!
Слыша мольбы, от жалости
Дрогнул бы сам Харон:
- Не умирай, пожалуйста!
Пусть говорят - чудовище. Взгляд свой за веки прячут.
Я не боюсь! Я – зрячая!
Знай, для меня ты - свет мой! Зверь мой! – Ужасный! Нежный…
Ты не оставишь?! Нет же?
Как без тебя мне жить?! Лучше возьми с собою.
Рядом с тобою лягу, утреннею росою.
Корни пущу сквозь землю! В небо взметнусь сосною.
Или безумным ветром стану искать покоя.
Что о прощенье молит,
Жаждет забвенья. В поле
Стонет.
Колосья клонит.
Лижет сырую землю, лишь бы ты только жил!

В сказке конец счастливый: свадьба, любовь до гроба…
И повторится снова
Вечный простой сюжет.
Жаль, только жизнь – не сказка.
Лягут другие краски -
Кистью макнёт художник, выбрав в финале – смерть.
Станет красотка старой.
Старость и время – парой
Ходят увы, по свету. Долго ей жизнь терпеть.
Строки рождают чудо,
Смерть поцелуй разбудит.
Звёзды однажды с неба
Падают.
Верь – не верь.

Я не могу больше жить в этой коже!
Рвусь на кусочки пространства!
Врач приходил, обещал, что поможет.
Выписал даже лекарство.
Только под рёбрами вглубь прорастают
Горы, моря, города и
Бабочки, мать их!
Их целая стая!
Режут на части и давят.
Ночью в оконном квадрате рыдая,
Просит луна подаянья.
Рада навыворот душу отдать бы,
Всю до копеечки, встань я.
Но не могу. Обездвижены плети,
Стянуты крепко жгутами.
Галлюцинация стенами вертит,
В бабочек из оригами.
Да я больна этой мерзкой весною!
Солнцем, травой, воробьями…
Но не тобой.
В моём бреде виновен
Подлый творец оригами.

Ты обещал зайти. Я точно помню.
Не знаю, впрочем, помнишь ли и ты?
Багряным сном на пристань-подоконник
Причалят паруса – твои цветы.
С собою принесёшь холодный ветер,
Увязший словно в сети в волосах.
Его освобождая незаметно,
Увижу целый мир в твоих глазах:
Дома, людей, дороги, магазины,
Далёких станций тусклые огни,
Густой туман бесед – пустых и длинных,
Прохожего, плетущегося вниз…
Мои слова, как узники на зоне -
Застрянут на ужасно долгий срок,
Титаником идя ко дну - утонут.
Сорвутся, как осиновый листок...

Но ты меня обнимешь и под кожей
Неслышно зазвонят колокола!
Пусть, хоть и не сказал когда, но всё же –
Ты обещал…
И я тебя ждала.

Мне нужен ключ от той двери,
Куда хочу попасть я.
Там среди сахарных перин,
Благоухает счастье.
Там каждый день – живой родник -
Дотронься лишь губами.
Там ночь, кувшин свой наклонив,
Меня напоит снами.
Там песни льются через край,
Как сок граната красный.
В руках трепещет до утра
Гитара в танго страстном.
Любовь мертва и боли нет.
Там воздух чист и девствен.
В саду, меж яблонь, ждёт валет
Червовую невесту.
Мне нужен ключ от той двери,
Где ни в одну подушку,
Не лили слёзы фонари...
И свет тоской не душит.

Не уходи.
За дверью ад -
Там властвует война.
Сочится «под», взлетает «над»,
Взметнув огонь со дна -
Как красный мертвенный цветок
Над чёрною землёй.
Там миг за жизнь, и день за год…
А здесь лишь мы с тобой.
Не уходи.
Давай молчать.
Кинжалом тишина
"Быть вместе" вырежет печать…
Здесь между стен - стена.
И ты меж них неуязвим,
И я с тобой жива.
Лимонник вырастет большим.
И прорастёт трава.
Мы будем слушать трели птиц,
Журчание ручья.
Под потолком, где нет границ,
Исход всегда – ничья.
Я перестану говорить,
Забуду все слова.
Собрав в корзину словари,
Отправлю караван,
В пустынный тлен чужой войны,
Бессмысленно-пустой.

Нас было трое: мы с тобой
И тень ничьей вины.

1. Странный идиот.
Сумерки сгустились. Она ещё издалека заметила нескладную долговязую фигуру, одиноко маячащую на фоне кинотеатра. Целый день шёл дождь. Мокрые, прилизанные волосы, делали его ещё более похожим на пегого борзого пса. Было что-то трогательное в том, как по-собачьи он радовался её появлению, улыбаясь и суетливо переступая с ноги на ногу.
- Привет. – улыбнулась она в ответ, -Успеваем? Извини, задержали на работе.
Это длилось уже давно: она выбирала фильм, а он заранее, обычно за день или два, покупал билеты и подолгу ждал её возле входа. Как правило, выбор падал на какой-нибудь современный артхаус или что-то старое, ставшее классикой. и совершенно не интересное большинству её ровесников. Парни в основном предпочитали экшн, детективы или триллеры.
То, что он разделял её интерес - было единственным, что ей нравилось в этом (как выразилась подруга) «странном идиоте». Они прошли в зал и заняли свои места.

2. Бергман
После того, как погас свет, мир стал существовать только внутри экрана - наполненный, умный, и возвышенный. Здесь и сейчас эта непонятная жизнь начинала обретать смысл: дни, события, разговоры, лица знакомых людей, подобно пазлам, складывались в какой-нибудь удачный, завораживающий кадр.
«Земляничную поляну» Бергмана она уже смотрела раньше. Но на большом экране всё выглядело по-другому – объёмным и настоящим. Словно ты погружаешься в атмосферу образов, воспоминаний и снов, где можно блуждать по закоулкам незнакомой страны, созерцать и размышлять о самых главных вещах, не существующих в настоящей, реальной обыденности. Чёрно-белое изображение вызывало ощущение чего-то, уже ушедшего навсегда, забытого и потому особенно ценного.

3. Одиночество
Когда они вышли из кинотеатра, стало совсем темно. Дождь, наконец, прекратился.
- Тебе понравилось? – спросила она, заранее зная ответ. Ему нравилось всегда тоже, что и ей. И он всегда соглашался со всем, что говорила она. Услышав его обычное «Да, конечно», она продолжила:
- Этот доктор… На самом деле очень одинок! Хотя несчастным его не назовёшь… Но он действительно несчастен… Именно своим безмерным одиночеством! ... Скажи, - мельком взглянула она на него, - Разве ты смог бы жить, если бы был настолько одиноким?
Она не расслышала ответа. А может его вовсе и не было. Но для неё это не имело никакого значения. Её интересовали гораздо более возвышенные темы.

4. Цветы
Стоя на тротуаре, он видел, как она села в машину и включила зажигание. Когда тонкая рука с длинными изящными пальцами скользнула в копну волнистых каштановых волос, поправляя их, он как буд-то ощутил пьянящий сладкий аромат незнакомых цветов. Но он точно знал, как выглядят эти цветы: маленькие, лесные, похожие на белые звёздочки - самые прекрасные в мире.
После того, как огни её автомобиля слились с чёрным полотном ночи, раскрашенным яркими, сочными мазками реклам, он ещё некоторое время продолжал растерянно стоять на месте так, как буд-то не знал, что ему теперь делать.
Все фильмы, которые он смотрел вместе с ней, были о любви. И о ней…

Когда настало время собирать
Обломки после стихнувшего шторма,
Ты рвёшь его забытую тетрадь,
И до упора вдавливаешь тормоз.
Идёшь с ума -
По капле, по глотку…
Хватая воздух, как на суше рыба.
Кусок лосося в собственном соку,
Сардина в банке с надписью «могли бы».
А он?
Живёт. Не хуже, чем… Как мог.
И даже шлёт на праздник эсэмэски.
А ты не спишь, читая потолок,
Стекающий на пол и занавески.
Потом забудешь…
Мало ли проблем?
Страховки, смог, забитые парковки…
И не поймёшь когда-нибудь: «зачем?» -
Увидев у дверей его кроссовки.

… чем никогда

Там за окном по дороге несутся машины,
Дремлет ворона, усевшись на край парапета.
Я прочитала вчера, что такое сашими.
Ну а сегодня – как ставятся приоритеты:
Главное - класть аккуратно по полочкам цели;
Важно ещё – не проспать отведённое время,
Выдернув как-то себя из объятий постели,
Не утонув в этом облаке бреда и перьев…

Будет февраль или осень - пожалуй неважно.
Ты, умерев от привычки, скитаться по гнёздам,
Плюнешь на всё и, сложив самолётик бумажный,
В нём прилетишь этим рейсом. И пусть лучше поздно,
Чем никогда.
Я сама сочиняю и верю,
Что у тебя - никого. Никакого гарема:
Бродишь голодным, замёрзшим, потерянным зверем;
Ждёшь, чтобы я накормила тебя и согрела…

Переходя в категорию «было и сплыло»,
Скоро закончится это тягучее лето,
Где на луну - по-собачьи - смотрела и выла,
В угол закинув ненужные приоритеты.

Этот мир за стеклом так похож на живой,
В нём деревья и снег проросли облаками.
До краёв пропитались стеклянной тоской,
На холсте воплотились забытыми снами.
В этой хрупкой купели уснула весна.
Мнится, только дотронешься, тут же проснётся.
А пока блещет холод. Её ли вина? -
За прозрачностью света не светится солнце.
Ни улыбки, ни блика. Клубится печаль.
Безмятежно-тиха, беззащитно-бескрыла.
Купол неба - священная чаша, Грааль.
В нём и страсть, и огонь - всё под снегом застыло.
Этот мир за стеклом ключ от тайны хранит:
Всех глубин мироздания, снов и орбит.

Расходятся, встречаясь, корабли.
Сплетаются в пространстве сны и судьбы.
Однажды потерявшись, мы нашлись,
Не зная, что же дальше с нами будет?
.
Я правила тебя наискосок,
Как будто ты - досадная ошибка.
В картине слишком вычурный мазок,
В оркестре ненастроенная скрипка.
.
Ты выбросил меня из наших «мы» -
Под ливень, как приблудную собаку,
Котёнком на мороз среди зимы,
Салагой в огнемётную атаку.
.
Война?
Любовь! - слепа, как пулемёт.
Неуправляема! Невидящая края!
Бездонная! Тягучая, как мёд.
В ней пчёлами увязнув, умираем.
.
Я ухожу, чтоб выжить.
Навсегда…
Теряю воздух…
Снова возвращаюсь…
Губами «нет» твержу, глазами «да» …
.
И бутерброды снова режу к чаю.
Срастаемся землёй и небом,
Спим.
На утро голыми едим варенье.
Молясь, дай Бог, хватило б нам двоим,
Слепой любви и зрячего терпенья.
.

Я есть солдат этого города.
Я из его нутра.
Каждый хочет выглядеть дорого.
Каждая жизнь - парад.
Хочешь, продай душу ли, тело?
Главный вопрос цена.
Выведи цифры – чеком ли, мелом?
Руки засунь до дна.
Видишь, ханурик? Таких не сложно.
Умных – под дых и в морг.
- Будьте так добры?
- Конечно, можно.
- Ну же, продолжим торг.
Город становится душно-тесным,
Давит петлёй реклам.
Где в его жерле глаза небес, и
Главное, где ты сам?

Диогенова мудрость - довольствуйся толикой малой.
Я вслепую, на ощупь найти эту малость стремлюсь
Просыпаюсь, встаю, ухожу, возвращаюсь усталой.
Мне казалось, нашла…
Разглядела – на блюдечке грусть.
Надкусила - на вкус горьковата.
На сладкое - вывод:
Перестану искать. Буду ждать. Вдруг найдётся сама.
Из окна льётся свет. Распахнула, взлетая в порыве…
Там звезда!...
Обожглась…
Обезболить явилась зима.
От зимы – до зимы. От окна – до двери…
Я свободна.
«Будь довольна!» - с усмешкой сказал бы старик Диоген.
38 с утра, в голове – Эдвард Мунк.
Мне не больно.
Просто хочется по вечерам,
Иногда,
Сдаться, всё-таки, в плен.

Если точка опоры исчезла взлетевшею птицей,
Если мир перевёрнут, в воронку стекая струёй,
Если тянет уплыть, но корабль не плывёт и не снится,
Лишь плачевно ржавеет, впечатавшись в стены кормой,
Если стало окно тем спасательным кругом, тростинкой,
Что пока не сломалась - над бездной растерзанный мост,
И пока не успел съехать прочь, скрипнув дверью негромко,
За последнюю грань одиночеством загнанный мозг, -

Надо как-то принять эту данность. Трава прорастает
Даже там, где когда-то облизывал землю костёр.
По дорогам небес возвращаются блудные стаи.
Вновь наполнится шумом кричащий молчаньем простор.
Ты вполне можешь жить: размышлять, распинать, сомневаться…
Заблудившись в подушках, из строчек пролиться рекой,
Стать брусчаткой на площади перед палаццо,
Или чайкой, глотающей рыбу.
Одной.

Обмани меня, что
Я любима, родной спящий город,
Что последний автобус,
Идя в свой наскучивший парк,
Обо мне вспоминает.
И твой полусон, полуморок
Полон мной и морфином,
Как вдрызг обкурившийся нарк.
Обмани меня ночь.
По секрету шепни - я любима.
И что лишь обо мне
Грустно плачут твои фонари.
И случайный таксист,
В темноте проносящийся мимо,
С пассажиром делясь,
Обо мне без конца говорит.
Обмани меня, чайник,
Бурля пузырьками, вскипая,
Что я очень нужна.
Твой язык клокотанья пойму.
Я хочу быть обманута!!!

Даже пусть чашкою чая.
Что как будто он ждёт.
Что я необходима…
Ему

Ты хотел бы простого в сложном:
волосы на ветру…
Где в тумане расплещет солнце,
марево по утру.
Мелодраму ли, триллер вынет
время из наших уст,
Осторожно, едва касаясь…
Пена…
И берег пуст.
Воздух полон нелепой грустью,
морем и резедой.

Птицы вечно, устав от странствий,
тянут свой крест домой.
Лишь вчера до утра сидели…
Кажется, так давно...
Откровенные разговоры
камнем легли на дно.
Вьются строки, сплетая бусы
раковин - мелких букв.
Нить порвётся – они посыплют
вниз,
Растворяясь в звук.
Как понять, где душа, где просто
прихоть усталых тел?
И не спрашивать: «Что же дальше?» -
Знаю, ты так хотел…
В чёрной бездне пылится вечность,
вечный храня секрет.
Бесполезно искать в ней кошку,
если её там нет.

Её любимая игра - стоять и тихо ждать.
Она за шагом шаг идёт, ступая осторожно.
Глядит в окно...
Седой старик, сняв тапки, лёг в кровать.
Вчера прошло, сегодня есть, а завтра?
Жив?
Возможно.
Во сне он молод и влюблён.
Дорога впереди.
Срослись, как корни, два пути. Конечный пункт - "навечно".
Потом провал.
Больничный свет.
Последнее прости…
И мир, упавший в пустоту, свернувшийся в колечко.
Белеет парус, одинок, без мачт и корабля,
Плывёт.
И змеем в небесах колышет память ветер.
«Не расставаться никогда, особенно любя» -
Таков неписанный закон.
Но не на этом свете.
Один, два, три…
Ты можешь жить, пока идёт игра.
Тот кто не спрятался - увы.
В том не её вина.
В руках коса.
Она нашла.
Конец игры.
Пора…
Седой старик уже не спит.
А за окном луна.

Я впущу тебя в мое сердце,
но вытри ноги у входа.
Юрий Липич

Среди прочих слонов есть особенный слон: серый, худой и добрый.
Не такой, как все другие слоны – иногда ему хочется рисовать.
Он берёт очень бережно, словно бабочек, краски, кисточку в хобот, изогнутый коброй,
На стене возникают птицы, волны, зелёные острова...
Если я - такой остров, то знаешь, совсем неплохо.
Островам не дано размышлять о богах - кто они всё-таки есть.
Выбирать из всяких моралей и принципов, сыплющихся горохом,
Со страниц самой умной и толстой книги про спасенья благую весть.
И к тому же у острова есть море времени - путаться в мыслях.
А когда по «первому» объявляют: умер кто-то, кто был знаменит,
Можно сколько угодно раздумывать: в чём, собственно, во всём этом смысл?
И, послав к чертям телевизор, лежать и слушать, как клубок с тобой рядом, уши лапой накрыв, урчит.
Если ты войдёшь и заметишь возникший из-за угла хобот - испачканный в красках,
Не пугайся, слон совсем безобидный. Просто не обижай его сам.
Не учи его правилам: жить тихо, на полусогнутых, чтоб «не дай Бог», с опаской…
И тогда наша ночь, пленив целый мир, уснёт в ресницах, вручив ключи от тёмного замка снам.

Долгих тысячи лет, через горы, моря и долины
Я несла свой тяжёлый, судьбой предназначенный крест.
Тело солнцем пекло и в туман погружало морфийный,
И дождями хлестало и свадеб, и траурных месс.
В этой долгой ПРОГУЛКЕ не раз и саму хоронили.
На печальном погосте, на пенном веселье пиров.
Прославляли воспев, и живой опускали в могилу,
Отправляли на каторгу в лязге железных оков.
Вечно жгли на кострах, а потом на крестах распинали,
Вновь дарили свободу, в тщете воздавая хвалу.
Я познала всю боль, всю глубокую пропасть печали,
Как плоды многих лет, превращались в седую золу.
Ты нашёл меня здесь, меж кустов облетевшего тёрна.
Безобразной старухой, покрытою сетью морщин.
Той, чьи волосы ссохлись травой придорожного дёрна,
Голос старой телегой скрепя, еле слышно трещит.
Ты узнал меня с радостью. Я же та самая Правда,
Что ты долгие годы с надеждой повсюду искал.
Значит, зря говорили: «Чудак, для чего тебе надо
Опускаться на дно и цепляться за выступы скал?»
Я тебя проводила у голой, склонившейся ивы.
Ты прощаясь, спросил: «Что мне миру теперь передать?»

«Расскажи всем что я молода, и безумно красива»
И, надвинув платок, убрала поседевшую прядь.

Падают звёзды в ладони звенящего утра.
Кофе горячий и горький – он тоже причастен,
Как элемент ежедневной немой камасутры –
Хоть и горяч, но к касанию губ беспристрастен.
Щурится день, словно хищник, залёгший в засаде
Чутко ловя все движенья и каждое слово,
То, что ты бросишь случайно, привычно, с досады,
Вцепится в горло, играя, и выпустит снова.
Хочется стать упоённо-жующим жирафом,
Жёлтым и с пятнами светло-коричневой грусти,
Съесть этот день по листочку весь: слева направо,
Словно он сочный, кудрявой акации кустик.
Хлопаешь дверью, закрыв на замок своё сердце,
Скрыв пустоту, и по-прежнему страшное пекло
Жжет паутину сплетённых тобой квинтэссенций.
Ненависть – та же любовь, только медленней блекнет.
Чёрный и красный – всего лишь спектральная гамма.
Просто иллюзия, также как юность и лето.
Там, где всё чистое кажется вечным и «самым…»
Падают звёзды в ладони осеннего ветра.

В парке мается ветер –
Один, как перст.
У бродяги ни матери, ни отца.
То встревоженным сном молодых невест
Листья кверху взметнёт в завиток кольца,
То меж лип нежно гладит их кружева,
То отчаянным вихрем вдруг рвётся вдаль...
От судьбы?
От сующих свой нос зевак?
Или гонит по свету тоска-печаль?
Безутешен,
Забыв о еде и сне,
Тщетно силясь развеять мираж:
Во ржи -
Амазонка неслась на лихом коне
Вдоль, стремящейся в небо стрелой, межи.
Ну а в городе таксы гуляют дам,
И таксисты грустят у дверей кафе,
На поджаренной булке блестит эдам,
На таблоидах банков растёт лаве.
Кто решил, чтобы в парках цвела сирень?
После зим, неурядиц –
Собачий лай!
А пока лишь вздыхает трухлявый пень,
Да бродяга бездомный –
Лети,
Гуляй...

Ты знаешь, я приду и будет осень.
Без приглашенья. Вдруг, угрюмой тучей.
Спрошу: «Не ждал?» А ты ответишь: «Очень»
Предложишь выпить. Так, на всякий случай.
Мокну тебя кружком лимона в чашку,
В глубь откровения своих бессонниц,
Свалившись на тебя заблудшей пташкой,
Упавшей на холодный подоконник.
Ты спросишь: «Как ты?» Словно интересно.
И я достану все свои обиды,
Все поезда, не вставшие на рельсы,
Отдав себя на суд твоей Фемиды.
Но не пугайся это всё не скоро.
Не покупай мне венские сосиски.
Всё это бред, какой-то чёртов морок…
В нём край обрыва кажется так близко.

Она приезжала в Москву раза два или три в месяц. Ждала в «Славянском базаре». Наврав о какой-то болезни. Кому-то чужому.Но больше врала себе: о судьбе, о счастье, о том, что когда он придёт, озябший и скажет: «Здравствуй», всё переменится. Станет февраль началом или концом вселенной…Новой, прозрачной, светлой!...
Словно они две птицы: крыльями гладят небо, крепко сжимая руки, тесно сплетая стебли. Не разорвать, не спрятать… Счастье – его не спрячешь.
Снег за окном кружился, ласковый и горячий.
Анна Сергеевна. Бедная. Вспорото. Наизнанку. Больно, горит…
До ужаса.

Он говорил: «Поплачь» ей. Ел через силу ужин.
Знал, наперёд. Не верил. Вера – для тех, кто молод. Кто не любил наотмашь, пенной волной в утёс И, кто никогда не слушал стихнувший стук колёс,
Глядя как даль уносит сердце и душу в тартар…
Кто там, седой и бледный?
Вера – для тех, кто стар.

У Золушки с утра ужасный вид.
Постель пуста. «Опять всю ночь он шлялся!»
С субботы той она почти не спит.
Невроз и лихорадка в венском вальсе
Кружатся. под сверлящий звон в ушах.
В мазурке вьются кофе с сигаретой…
Давно её не видно на балах.
Ржавеет где-то старая карета.
И в зеркале поблекшее лицо.
Не та улыбка, волосы и руки…
«Да где же чёртов принц, в конце концов?
Конечно же, опять у этой суки!!»
Босая, тенью медленно скользя,
Она бредёт на кухню. Слуги? Нет их.
В слезах прошепчет: «Больше так нельзя!»
В очередных объятьях с сигаретой.
Уйти?...
Куда? В другие города?
За тридевять…? В чужое королевство?
Влюбиться? ...
Как? Прошли уже года.
Блеф.
От безумства не спасает бегство.
Писать стихи про смерть, засев в кровать.
До ночи, до рыданий, до дурдома…
Напиться до чертей, чтоб вновь не ждать:
Ну вдруг он, хоть сегодня, будет дома?!
И будет врать, что так в неё влюблён,
В ту девочку на мраморных ступенях,
Где даже сам виконт де Бражелон
Ей поклонился низко и степенно.

В вечернем флёре сладкого «Мерло»
И нескольких пилюль она уснула.
Там за оконной мглой всю ночь мело.
В затишье после уличного гула.
И снился ей огромный яркий зал.
Оркестр. Валторны взлёт в пассаже бальном!
И бой часов…
И принц за ней бежал…

Упало время туфелькой хрустальной

Он один из тех нескольких,
Оловянных солдатиков
В сине-красном мундирчике,
И с ружьём на плечо.
О котором родившийся
Бесшабашным романтиком,
Или сумрачным скептиком
Непременно прочтёт.
Безнадёжно влюблённые –
Встанут вновь перед танками,
В этой битве проигранной
Ружья рано слагать.
Их тела ещё юные,
Не покрытые ранами.
И костры разожжённые
Светят ярче стократ.
У подъездов гитарные
Струны всё ещё мечутся.
Всё ещё полуночные,
Раздвигают мосты.
И в оконных проталинах
Появляются вечные
В лихорадке рождённые,
Огневые цветы.
Безнадёжно влюблённые
На заснеженных улицах,
На заполненных копотью
Перекрёстках дорог
Романтичные, глупые,
Обречённые мучиться,
На фронтах равнодушия,
Стойко служат свой срок.

Она жила однажды серым днём,
В котором всё графитно-идеально.
Расчерчено на дом - работа - дом.
Отлично. Но точней сказать - нормально.
Без сложностей. Без алых парусов,
Трепещущих над кромкой горизонта,
Без грустной скрипки Шербургских зонтов,
Без брызг, в глаза расплесканного солнца.
Обычный день. Надев халат, как все,
Ей говорил настойчиво: «Будь проще,
Сегодня не до звёзд, не до парсеков,
Какой в них прок? Ешь хлеб, ты стала тощей».
Был этот день надёжен и сердит.
А ей осталось что? Смотреть, как птицы
Стирают мягким ластиком графит,
Штрихующий пунктирные границы.
Осталось ждать звонок, письмо, секрет,
Цветок, меж строк засушенный банально,
Что всё перевернёт в один момент,
Ко всем чертям, взрывая идеальность!
***
А он не знал, он просто шёл вдоль стен,
Вдоль переулков, дней, дождей и улиц.
Вдоль вздувшихся от ожиданья вен…
До перекрёстка. Где они столкнулись.