Я вспоминаю растерянный старый дом –
каждой ступенькой он тихо скрипит с укором.
Небо наполнено птицами и дождём,
хлопают мокрые крылья, ища опору.

Слева дождливое небо горит в огне –
капли шипят, но не гасят ни боль, ни пламя.
Справа беснуется море среди камней,
ветер на птицах-свистульках минорит гаммы.

...Был ли там Бог, в окровавленных облаках?
Я закрываю глаза. Я хочу услышать
птиц, долетевших до мира издалека
с вестью – что дом уцелел, пёс соседский выжил.

Может, и вишня не сломана у окна –
хрупкий пенёк не топорщится ввысь нелепо...
Я не молюсь. Я мольбами сыта сполна.
Кто не шептал их тогда, под горящим небом.

Что же ты, Господи, ты же сказал – аз есмь,
выслушай, вылечи – всё, что неизлечимо...

...Мир безмятежен, но море моё не здесь.
Птицы молчат.
И опять пролетают мимо.

Я помню дом. Я помню тихий свет,
танцующий на гроздьях винограда.
Неспешность предобеденных бесед.
Накрытый стол. И все родные рядом.

Когда туманом наполнялся сад
(какой там сад – две яблони, три груши)
вдруг чудилось, что мир до точки сжат,
где жизнь внутри, а пустота снаружи.

Я помню, как в рассветной тишине
бабуля заговаривала астры.
Вьюнок взбирался к солнцу по стене –
за годом год, вчера, сегодня, завтра.

И вновь весной кудрявилась листва,
топорщилась усами земляника.
О, сколько в этом было волшебства –
казалось, по-кошачьи сад мурлыкал...

Какой бы жизнь ни виделась потом,
за тенью солнц, давно во мне потухших –
я помню тихий свет.
Я помню дом.
И этот мир становится чуть лучше.

Я расскажу тебе про тишину.
Прислушайся, как травы говорливы,
как солнце не спеша идёт ко дну
небесных вод осеннего разлива.

Вот-вот во тьме зажгутся огоньки.
О, этот тёплый свет – от дома к дому.
Так бабочка касается руки –
беззвучно, безмятежно, невесомо.

Так дышит ветер, шепчется с тобой,
крикливых птиц с закатной глади сдунув.
Подслушаем, как, взяв гитару, Бог
задумчиво перебирает струны –
и звук за звуком тает в облаках.

В заоблачном тумане время тонет.
Ни слова не сорвётся с языка.
Мы тишину баюкаем в ладонях.

Не помним ни про мир, ни про войну,
не чувствуя вины за малость эту,
за счастье быть у осени в плену.
На грани между музыкой и светом.

Вот и осень снова золотится.
Льётся облепихи тёплый свет.
Женщина, прислушиваясь к птицам,
ждёт домой мальчишек-непосед.

Незаметно выросшие дети,
сами осознавшие едва…
Беззащитно небо на рассвете.
Рвётся птичьим криком синева.

Брызжут капли алого кизила.
Тише, птицы, нет мальчишек тут.
А она под сердцем их носила.
А она уверена – придут.

Верит свято, что дорогой дальней
мальчики её домой спешат.
…Смотрит Бог на женщину печально.
И вздыхает.
И отводит взгляд.

Катится яблоко, падает со стола.
Стук отзывается гулкой сердечной болью.
Где-то есть небо, янтарное, как смола –
чайка, застывшая в капле его, светла,
шумные травы гудят о морском раздолье.

Берег до камушка солнцем насквозь прогрет,
кажется, даже шипит – ну, давай, потрогай...
Где-то у нас заготовлена горсть монет,
ластится море к ногам, оставляя след,
чтобы случилось обратно найти дорогу.

Помнишь, как мы возвращались – не раз, не два,
помнишь ли сладость и терпкость сентябрьских яблок?
Странно, как сложно порой подобрать слова,
если самой непонятно – мертва... жива...
Если до дрожи давно изнутри озябла.

Мир за окном – как болванчик, из пустоты
выглянет, выскочит, спрячется за решёткой...
Мне говорят, всё проходит – пройдёшь и ты.
Знаешь, у ангела в белом твои черты.
Крутится, крутится в мыслях рецепт шарлотки.

...Катится яблоко, падает со стола.
Стук отзывается гулкой сердечной болью.
Чёрное небо здесь тянется, как смола –
капли его выжигают траву дотла.
Где-то есть мы.
Ты прости...
не могу...
не помню...

Господи, в милости Твоей власти чадо мое,
помилуй и спаси его имени Твоего ради...


Проходит всё, как с белых яблонь дым...
Ты был смешным, мой мальчик, был смешным:
задиристый, улыбчивый, вихрастый,
братающийся с каждым встречным псом.
Я злилась и от блох спасала дом,
а ты таскал мне с чьей-то клумбы астры.

Был так чудесен яблоневый свет –
свидетель наших радостных сует:
– Я скоро! – ты кричал.
А взгляд с хитринкой.
Цветы охапкой рвал уже не мне,
про Шаганэ в подлунной тишине
читал взахлёб катюшам да иринкам.

И разве мир спасёт святой простак?!
Я плакала, ты спорил – ну а как? –
раз Родина сказала, значит, надо.

За жизнь – ты убивал. И умирал.

Привычно каждый новый генерал
зачитывал посмертные награды.
И меркло солнце в зареве потерь.
А я ждала – придёшь, откроешь дверь,
запутается свет в твоих ресницах...
И снова белым зацветут сады.

...Ты стал седым, мой мальчик, стал седым.
Я научилась верить.
И молиться.

Баю-бай, мой маленький, засыпай.
Нет, не гром на улице – звездопад.
Папка твой без устали ищет рай
у пересечения баррикад.

Тише-тише, маленький, ну, не плачь,
завтра страхи все порастут травой.
Краххх! – кричит в окно полоумный грач.
Бегает под пулями папка твой.

Как же небо низко да горячо,
пёс дворовый бесится на цепи.
Положи мне голову на плечо,
просто спи, хороший мой, просто спи.

Мне бы взвыть по-бабьи, когда б не ты,
на молитвы сил нет – ни сил, ни слов.
А по-над дорогой – кресты, кресты.
А по-над крестами рассвет свинцов.

Тише-тише, маленький, ни гугу,
папка твой стучится прикладом в рай.
Ты прости – о многом потом солгу.
Баю-бай, хороший мой,
баю-бай…

Давай сыграем в правду или ложь
под грохот дребезжащего вагона –
ты скажешь, что и мухи не убьёшь,
я водки подолью в стакан гранёный.

Ты скажешь, что давно не видишь сны,
где смерть и… смерть. Но жизнь не снится тоже.
По очереди выпьем за родных.
Качнётся лунный маятник тревожно.

Ты скажешь, что не страшно умирать –
расти потом хоть клевером, хоть снытью.
Вдохну с трудом – страшней оставить мать,
не допусти Господь по сыну выть ей.

Вот пуля просвистит – тогда ага,
как тут не спеть для проводниц грудастых?

...Ты молча куришь, пряча в обшлага
сквозные раны на худых запястьях.

Мальчишки спят. Мальчишки ни при чём.
Несётся поезд в призрачное завтра.

Скажи, что мы когда-нибудь поймём,
в чём правда.

ему двенадцать, тонкое лицо,
неловкая улыбка моны лизы
и взгляд нездешний – ввысь за облака,
за первым оперившимся птенцом,
взлетевшим с дребезжащего карниза
пока-пока

его почти пугает тишина:
с едва звенящим тополиным пухом,
доверчиво ласкающим ладонь –
не пепел, нет, кружащий у окна,
где гарь и дым, где входит смерть без стука
не смей, не тронь!

случается, что вздрогнет невпопад,
прижмёт сильней кудлатую собаку,
шепнув ей в ухо – им нельзя домой,
туда, где слишком страшен стал закат,
где – ни-ко-го,
прицельный свет во мраке
ох, мальчик мой…

ему двенадцать, мне под пятьдесят,
но кажется, что он меня взрослее –
как все они, кто старше стал за час,
за час, за день
а пули всё свистят
осколки детства не собрать, не склеить...
простите нас

Двенадцатое мая. Дождь стеной.
Какого ж чёрта за окном творится?!
Промокший голубь, тощий и смурной,
глазеет на зашторенные лица.

Вот как не матюгнуться на весну –
под Питером помёрзшая рассада,
Алтай плывёт, Урал идёт ко дну.
Виновных нет как нет.
Ну и не надо.

Здесь голубь по стеклу – тук-тук тук-тук,
а где-то мир в огне, небесный скрежет.
Дай Бог, чтоб нам на всех хватило рук –
обнять, утешить...

Для тех, кто помнит, май благословен.
Сшивают небо солнечные иглы.
Уходит дождь. Вещает президент.
И голубь вторит яростно и хрипло.

Двенадцатое мая. Злись, не злись –
сам чёрт не скажет, что у нас творится.
А это жизнь.
Всё это – просто жизнь.
Где падаль жрёт с помойки божья птица.

Зима опять подкралась незаметно.
Разлёгся по-хозяйски снег на ветках,
прозрачной тишиной окутав двор,
где в шесть утра ни шороха, ни звука,
где кошка вдруг забыла как мяукать –
она зимы не знала до сих пор.

Но вот за новым солнцем бледнолицым
слетаются во двор шальные птицы –
доклёвывать забытый виноград.
Под птичий разговор, привычно-бойкий,
ты объясняешь кошке – это сойки.
Ты веришь в то, что птицы нас хранят.

Смотреть в окно – бездумная забава,
когда плевать, что там творит держава,
а с ней весь остальной безумный мир.
Когда рассвет, как лучший лекарь, лечит,
и божий снег идёт тебе навстречу,
выбеливая землю вглубь и вширь...

...Ты каждый день звонишь мне – поделиться,
как снег растёт, как прорастают птицы
в твоём саду и склёвывают грусть.
И тихим эхом давняя тревога –
в чужих столицах нет ни птиц, ни бога.

Простишь ли, мам?..
Однажды я вернусь.

Вечно в четырнадцать страсти на первом месте,
падает солнце и тонет в слезах с соплями.
В бога не веришь, но просишь в чужом подъезде –
сделай хоть что-то, ей место в змеиной яме!

Анька – гордячка, и дура, и просто стерва,
ходит бесстыдно в короткой джинсовой юбке.
Лёгкой походкой играет парням на нервах,
столько мальчишек, а жмётся, зараза, к Юрке.

Он-то не против – ещё бы, такая краля,
губы сердечком и ноги длины опасной.
Ходит за ней как телок без мозгов по краю.
Боже, они ведь не пара! Для всех всё ясно.

Ночью в подушку рыдала, что я не хуже,
разве вот юбка – старушечья, аж до пяток.
Помню, я Аньку толкнула, так подло – в лужу.
Юбку обрезала криво, от мамы спрятав.

...Время чеканит по солнцу круги шрапнелью,
мир в мои сорок – навыворот, вид с изнанки.
Город из детства стал просто военной целью.
Господи, если ты есть – помоги там Аньке...

Такое утро, что ни боже мой –
ни шагу от тебя, ни даже вздоха.
И пусть весь мир накроется зимой,
а после прорастёт чертополохом.

Пока сбегает кофе на плите –
ни шагу от тебя, ни даже звука.
Какой там кофе, и зачем, и где,
когда телесный узел связан туго,

да так, что развязать не хватит рук –
ни рук, ни губ, ни просто сил не хватит.
И кажется, на нас замкнулся круг –
той пуговкой на сорванном халате.

А где-то вне, за кругом, чёртов кот
уставился бесстыже наглым взглядом.
Ни шагу от тебя – наоборот,
прижмусь тесней.
Нам так немного надо.

Коту нет дела до людских грехов,
что через час уйдёшь в чужие будни.

Мы точно знаем, это – не любовь...
Но вновь забудем.

Выйти из дома и чёрт-те куда пойти,
так же пропасть на рассвете, как пёс приблудный.
Слишком немногое Бог уберёг в горсти,
чтобы раскрасить тревожную серость будней.

Мельком куда ни посмотришь – везде тоска,
топчут прохожие помесь дождя со снегом.
Что-то свистит надоедливо у виска –
если не пуля, то снова пробито небо.

Мир нынче хрупок – шатания и разброд,
топнешь ногой и рассыплется на осколки.
Что из хорошего? Вроде бы Новый год,
с красной звездой на макушке у старой ёлки.

В детство впадёшь – выбираться охоты нет,
как, заодно, нет потерь, нет войны и боли.
Скоренько вышвырнет жизнь в чуть-за-сорок лет,
в секс без причин и к спасению в алкоголе.

Небо мышиного цвета, земля седа.
Как же по ней разрослись в этот год осины.
В Божьей ладони – застывшая пустота...

...Бродишь всё утро, вчерашнюю ищешь псину.

Не зря пророчат, что зима близка:
змеится холод, заползая в щели.
Изящество последнего листка
скупая осень холит и лелеет.

К рассвету тьма клубится за окном –
смотрюсь в неё, застыв за блёклой шторой.
В небесном горле вязнет солнца ком.
Крадется первый снег.
Светлеет город.

А там, где ты, темно почти всегда,
кровит земля, и бесконечно дымно.
Мне снился сон, в нём падала звезда.
Скажи, что ты живой. Прошу, скажи мне...

Но ты молчишь.
И я иду ко дну,
за снегом вслед нырнув легко и смирно.
Соседи громко спорят про войну,
а после пьют – кто водку, кто пустырник.

Скребёт по сердцу серая зима,
в которой ты в окопах где-то сгинул.
Смотрю во тьму...
Курю...
Схожу с ума...
Твой пёс таскает тапки как святыню.

То в руки мне, то снова на порог –
когда придёшь, чтоб тапки были ближе.

Собачьими глазами смотрит Бог.
Нас двое –
тех, кто верит, что ты выжил.

Выгулять небо на облачной шлейке,
вместе взбодриться от птичьего гомона…
Девочка, что же ты, тонкая шейка,
руки раскинешь – а крылья-то сломаны.

Сны слишком взрослы, и мечешься втайне,
нежности столько, что страшно – до грубости.
Дерзко смеёшься, что осень летальна,
пряча внутри одержимость ли, хрупкость ли.

Нимбом над городом бледное солнце,
смотришься – словно в разбитое зеркало.
Мальчик-отличник однажды сопьётся,
жизнь ведь не зря оскорбительно-серая.

Впрочем, так сладко бедовое счастье:
губы распухшие прятать от матери,
лезвием гладить худое запястье,
шею в засосах заклеивать пластырем…

Помнишь, в обнимку шептались о разном –
мир на двоих, ну и прочие глупости.

Взрослая девочка смотрит бесстрастно.
Падает небо,
пусть его…

Тревожна осень. Вороны кружат.
Хотя, казалось, разлетелись птицы.
Вчерашний мир твой, гвардии сержант,
давно накрыт небесной плащаницей.

Ты видел столько, сколько не дай бог
увидеть пацифистам говорливым.
А где-то там, за тридевять дорог –
семья, родня, и просто зреют сливы.

И что скрывать-то, там – совсем не тут,
там можно всех жалеть, за всех молиться.
А здесь не покалечат, так убьют.
И если не тебя, то сослуживца.

Не от того ли хмуришься сержант,
глотая ветер с сигаретным дымом?
Осенний вечер до мгновенья сжат,
где живы все ещё и невредимы.

Не снять вину и страх с уставших плеч –
за пацанов, явившихся за правдой.
Сегодня ты сумел их уберечь…
А завтра?

Осень за окном лелеет мглу.
Старый патефон молчит в углу.
Склёвывает дни воронья стая.
В хрустале – настойки на глоток.
Безмятежен маленький мирок,
где летает бабочка седая.

(Моль, конечно, но к чему о том?)

Пёс мотает радостно хвостом,
не вникая в сложности эпохи.
И ведёт хозяйку в гулкий двор.
Их маршрут привычен с давних пор:
до кормушки птичьей – ссыпать крохи,

бережно…
на ощупь…
по одной…

А потом – в обратный путь домой,
каждый шаг простукивая тростью.
Год за годом всё темнее свет.
Пёс ведёт в обход пустых бесед,
оханья, как в мире всё непросто.

Как ты выжил, город на Неве?!
Звон колоколов с твоих церквей –
о войне.
И горько вновь.
И страшно.

Страх всегда плодил святых иуд:
всё летят куда-то, всё бегут.
Впрочем, Бог судья им.
Ей неважно...

Вся семья когда-то здесь жила.

...На пластинку падает игла:
мир по кругу – от беды до мая.

Снова за распахнутым окном
замершие люди,
метроном.

И гремит симфония седьмая.

Денёк, признаться, начался паршиво.
Какой-то чудик, мятый и плешивый,
с ухмылкой раздавал билеты в ад,
кричал, что всё равно, что все там будем –
поэтому давайте без прелюдий,
а то китайцы нас опередят!

Толпа металась в грохоте вокзала.
- Вас не забудут! – родина сказала,
и каждому послышалось – аминь.
Толпе привычней матерное слово.
Пророк плешивый верещал по новой,
что скоро расцветёт звезда-полынь.

Безумствовала осень и делила –
кому домой, кому пора в могилу,
и вот они рядком теперь стоят:
мальчишки, утрамбованные в хаки,
родня, друзья, сторонние зеваки
(мудак, опять же, обещавший ад).

И я стою, откликнувшись на слово,
для родины всегда на всё готовый –
ни почестей не надо, ни наград!
Привычно объявляет проводница,
сверкая темнотой в пустых глазницах:
стоянка три минуты, дальше –
в рай.

Вздрогнул мир, качнулось небо ближе.
Ближе, ближе... Так, что сбило с ног.
Дождь, как верный пёс, ладони лижет,
жалобно скулит, что вышел срок.

Бесконечно тянутся минуты
и по капле день осенний пьют.
По-иному страшен почему-то
троекратный залповый салют.

Сколько тишины в застывшем шуме...
Но тревожит чей-то скорбный взгляд.
Говорят, что ты сегодня умер.
– Ты
сегодня
умер, –
говорят.

Смотришь вверх на огненные вспышки,
смотришь вниз – на мир без шелухи.
Пусть не в рай, но в ад, конечно, слишком:
в двадцать три какие там грехи?

Слышишь, как тебя зовут героем.
Видишь – от проклятий меркнет свет.
Господи, какую дверь откроешь,
если после смерти – смерти нет?..

...А в другой вселенной зреют груши.
Мамка, наваривши вкусных щей,
ждёт тебя.
Скребётся дождь снаружи.
Та же осень.
И ещё больней.

В звенящем разнотравье спит июль.
Прохладу тени сглатывает полдень.
В листве мироточат следы от пуль –
и льётся свет.
И мнится, что Господень.

Ты помнишь – бесконечно длился бой.
Подробности в стихах расскажут вдовам.

– Остался кто-то, есть тут кто живой? –
по небу кружит вечным птичьим зовом.

Шепнёшь беззвучно:
- Господи, прости...
На языке сухом слова шершавы.
Сомнение, горчащее в горсти,
по капле тянут молодые травы.

Касания травинок так легки –
как птичий крик, аукающий свыше.

Ты смотришь, как трепещут васильки –
и видишь свет,
и веришь в то, что выжил,
что выдуманный Бог сегодня спас
всех тех, кто по приказу к смерти годен...

Июльский полдень вспыхнул – и погас
на небосводе.

Ни души не видно в небе мутном,
по́ миру, где пир среди чумы,
он идёт, позвякивая бубном,
бормоча то гимны, то псалмы.

Вывернув карман, ссыпает крохи –
птицам, мол, осталось от хлебов.
И стоит в пернатой суматохе –
гули-гули – повторяя зов.

Гули-гули, сколько тварей божьих
доживут до завтрашнего дня?
И цепляет за руки прохожих,
что-то о прощении бубня.

Кто ругнётся, кто окинет взглядом –
мол, дурак, с него и спроса нет.
Он же пританцовывает рядом,
улыбаясь каждому в ответ.

Незаметно крестит уходящих,
бубном им позвякивая вслед.
Говорит – кто ищет, тот обрящет,
без душеспасительных бесед.

И когда кричат, что мир безумен,
добавляет тихо:
– Но любим.

А потом откладывает бубен,
и устало поправляет нимб.

...нарцисс Саронский, лилия долин,
пьянящий аромат давно знакомый.

Сшивая небо, журавлиный клин
несёт весну к заброшенному дому –
пристанищу несказанных стихов,
где каждый день с тобой был свят и светел.

Но птичий крик – как бесконечный вздох:
здесь только прах сегодня,
только пепел.

И кажется, что мир совсем другой,
что нас в нём нет, и не бывало вовсе.
Ты говорил – мы здесь найдём покой
и прорастут цветы сквозь наши кости,
и вместо слёз прозрачная роса
на лепестках повиснет невесомо.

А я смотрю в чужие небеса,
где журавлиный клин распят над домом,
и думаю, что Бог, возможно, есть –
да только ни черта не видит свыше...

Среди цветов почти затерян крест.

Нарцисс Саронский...
Запах ненавижу.

Не дойти до Господа напрямик,
но блуждать по кругу – невыносимо.
На болоте так же кричит кулик.
Шелестит призывно листвой осина.

Откликался, помнишь, на этот зов?
Бесконечен сон – сумасшедший, пьяный.
Кто бы принял тяжесть твоих грехов,
разделил бы искренность покаяний.

А дурная птица всю ночь кричит,
не даёт шагнуть за границу бреда.
Никому нет дела до тех причин,
по которым Бога однажды предал.

Никому нет дела... Червивый страх
выгрызает плоть за твоей грудиной –
мол, иуда нынче при орденах,
расплатился жизнью чужого сына.

Ты не мог иначе. Не мог…
Ведь нет?
Беспощаден выбор, где смерть в итоге.
А потом цепляйся за божий свет,
за звезду, взошедшую на востоке.

И сияют утром её лучи,
освещая путь и в твоей трясине...

Ты молчишь и куришь.
И Бог молчит.
Шелестит призывно листвой осина.

Небо июльское – звонкая бирюза,
бойкие чайки с рассветом о чём-то спорят.
Солнце, взбираясь повыше, слепит глаза.
Он обещает собаке пойти на море.

Вот, – говорит, – как закончим с тобой дела,
так прямиком обнимать золотистый берег.
Каждому слову подшаркивает метла,
ловко мелькая в руках –
и собака верит.

Жарко с утра.
Щиплет спину колючий пот.
Он усмехается – что же, потеть не плакать.
Машет метлой всё быстрее, ведь море ждёт –
спеть свою вечную песню для них с собакой.

Сердце кольнёт – он поморщится, мол, потом.
В местных больницах не лечат с таким недугом,
им не понять.
Просто снится всё чаще дом,
что променял на чужой неуютный угол.

Здесь безмятежно – звенит за окном рассвет,
чайки по сотому кругу о чём-то спорят...

Только собаки тринадцатый год как нет.
Да и вокруг на сто вёрст никакого моря.

Первый снег – беззащитен и хрупок,
и, спускаясь с разбитых небес,
он доверчиво тычется в руку…

Знаешь, Колька, я снова воскрес.

Припорошена белым воронка
(окроплённая красным сперва),
и бормочет над ухом негромко
о забытом сухая трава.

Нас так мамка баюкала, помнишь?
Ни тревог, ни потерь, ни разлук…

Ты пришёл бы сегодня на помощь,
если б мир не сломался вокруг:
там, где дичка росла у дороги –
по весне расплодились кресты.

Я бы проклял и чёрта, и бога.
А ты?

Говорят, что ты враг, слышишь, Колька?!
И командуют – целься, стреляй!
А потом из небесных осколков
ставят вехи – пожалуйте в рай...

Ты ведь тоже там думаешь хмуро,
как не встретиться в этой траве?

Страшно, Колька. И пуля – не дура.
У меня заготовлены две.

Осенний день ни в чём не виноват,
пинать листву не надо, не поможет.
Мальчишке десять – маленький солдат,
зажавший в кулаке отцовский ножик.

Колышется тростинкой на ветру,
за ним хромает тощая собака.
Они вдвоём всё знают про «умру».
Они давно не помнят жизнь без страха.

Остановившись посреди войны,
мальчишка смотрит в сумрачное небо.
Его глаза по-взрослому темны –
с дрожащей искрой будущего снега,
с мерцающим весенним огоньком,
с кострами полыхающего лета...

По ком-то вдалеке грохочет гром.
Скулит собака. Вертится планета.

...Вчера приснился отгремевший бой,
вернувшийся отец стоял у двери.

Мальчишке десять – он бежит домой,
наивно торопясь,
по-детски веря.

Вот бы сбежать от тревоги – но нет пути.
Да и куда побежишь от родного дома?
Только подумаешь, сразу болит в груди
малая родина, вечная гематома.

Вон как рябина кучкуется за окном,
снова по-детски пора подставлять ладони.
Терпкая ягода, вяжущий в горле ком.
Всё было просто – и дочкой росла, и доней,

Лисонькой мамка звала…
Полыхнёт внутри –
Господи, страшно-то как в этой новой жизни!
В ней переписаны заживо буквари,
дымное небо всё ниже над домом виснет.

Странное время, где родина что тюрьма –
каждое утро планируешь для побега.
Но – есть рябина… Твой пёс… Да и ты сама.
Не убежать.
Осень пахнет огнём и снегом.

…В полночь ворвётся истошный небесный вой.
Целы, не целы – пытаясь понять спросонок,
видишь, как мама склоняется над тобой:
- Всё хорошо, лисёнок.

Тихих столетий за вечность – наперечёт,
рай под замком! – возмущается старый чёрт,
гневно копытом стуча по небесной двери.
Как же безумцы, готовые умирать?!
Всех посчитать, поделить, занести в тетрадь –
на слово в этих вопросах никто не верит.

Люди как люди – воистину дураки.
Если бы знали, что созданы вопреки,
не расплодились бы так – Сатане на откуп.
Нынче опять суетятся о том, о сём…
Чёрное небо заполнено вороньём.
Время раскладывать хлеб на стаканы с водкой.

Время гадать на кипящей святой воде –
сколько из них не удержатся во Христе?
Сколько – ни в рай и ни в ад – постоят в сторонке?
Только задумано так, что итог один:
прячься, не прячься от смерти среди руин –
всем заготовлены свежие похоронки.

Громко кричат по привычке, что с ними Бог.
(В кои-то веки – вот взял бы да уберёг!
Но не торопится что-то Отец небесный.)

Люди как люди… Готовые убивать.

Морщится чёрт и заносит в свою тетрадь:
Век двадцать первый.
В аду не хватает места.

Возможно, эта жизнь мне просто снится.
Осенний день пронырливой куницей
скребёт по сердцу острым коготком.
Сливаются в одно чужие лица.
Надрывно голосит шальная птица –
как знать, по ком…

В безумном мире выживают психи:
стою, кручу компот из облепихи,
по всем симптомам – близится зима.
А коготок скребёт по сердцу тихо,
царап-царап… А может это выход –
сойти с ума?

Не помнить дни, не складывать в недели,
смотреть сквозь небо, где снега созрели,
вот-вот полягут – меньшей из потерь.
И, заблудившись в будущей метели,
не думать – как там всё на самом деле,
и что теперь.

Равняет смерть своих и посторонних –
по ком сейчас протяжный крик вороний,
и чья по небу катится звезда?..
В безумном мире каждый с Богом вровень.

Царап-царап, и так – до новой крови.
Всегда.

Мой старый добрый Маугли, ты здесь…
Не думал я, что свидимся мы снова.
Ты сгинул так давно и вот – воскрес,
но, если честно, выглядишь хреново.

Балу тебя немало лет искал,
всё ждал, что по весне вернёшься в стаю.
Табаки помнишь? Тот ещё шакал,
и то скулил – своих, мол, не бросают.

Скажи, уйдя за огненным цветком,
ты вспоминал нас? Впрочем, нет, неважно.
И без того мешает в горле ком:
какой же ты худой.
Худой и страшный.

Мой Маугли, одетый в камуфляж…
У вас, людей, совсем другие игры.
Ты не обманешь, знаю, не предашь –
но скольким ты кадык, играя, выгрыз?

Я рад, мой сын, что ты пришёл назад,
но зря перебираешь кости молча.
Проходит всё.
Давай, закрой глаза –
мы каждого отмолим здесь по-волчьи.

Мы будем выть – по мёртвым, по живым,
спускаясь в ад и в небо прорастая…
Ты не один, запомни. Ты любим.
Ты – в стае.

Не докричаться порой до Бога,
эхо гуляет в саду пустом.
Элли на небо глядит с тревогой.
Элли не помнит – а был ли дом?..

Лето ни к чёрту – тайфуны, смерчи,
градом прибило Канзас к земле.
Элли не знает ещё о смерти,
Элии бежит босиком по мгле.

Где-то за тучей скулит собака,
где-то за тучей – собака ждёт.
Элли уже не умеет плакать.
Элли сквозь пепел спешит вперёд.

Крошкой кирпичной хрустит дорога
(раньше кирпич был янтарно-жёлт).
Элли надеется встретить Бога.
Элли уверена – Бог не лжёт.

Жаль, что они не о том просили –
сказки всегда искажают суть…
Мир – лишь в начале зеленой мили.
Можно ещё свернуть.

Когда мне стукнет сорок с лишним лет,
когда в себе устану сомневаться –
всё брошу к чёрту и куплю билет
в далёкий край, где мне всегда семнадцать.

Девчонки встретят, клюковки нальют,
споём "гудбай, америка" фальшиво.
И дела нет до кризиса валют,
и даже нет до ядерного взрыва.

Как водится, поплачем, помолчим –
у каждой за спиной свои фантомы.
Мне выдадут забытые ключи,
и всей толпой в ночи проводят к дому.

За хлипкой дверью – пыль да пустота
друг в друга проросли корнями крепко.
И штора полинялая желта.
Сутулый стул.
И память – как прищепка.

Почудится на миг, что вдруг живой
топорщится за шторой старый кактус.
И тени выйдут говорить со мной.
И тени спросят:
- Милая, ну как ты?

А я – скучала...
Сумрачный рассвет
прервёт неторопливую беседу.

Когда мне стукнет сорок с лишним лет –
я никуда отсюда не уеду.

Дай мне сойти с ума,
ведь с безумца и спроса нет…
«Ария»

Боже, заставь замолчать беспощадных птиц –
с ночи орут в голове, затевая склоку.
Люди считают, что я – безобидный псих.
Кто-то, смеясь, называет меня пророком.

Птицы вопят, восхваляя проклятый дар.
Я так устал слышать каждое вдовье слово,
помнить, как были разрушены города,
видеть – что будут разрушены завтра снова.

Сколько во мне Нагасаки и Хиросим,
тлеют годами в моей голове Помпеи!..
Стать бы похожим на солнце – слепым, глухим,
зная, что вряд ли кому-то помочь успею.

Остро в зрачок погружается птичий клюв,
небо рассветное вновь по краям дымится.
Я ненавижу людей...
Я людей – люблю!
Что там кричат о спасении злые птицы?

Бродит по кругу обугленная зима:
ей бы осину найти – а петля надета…

Бог обещает, что даст мне сойти с ума.
Раньше,
чем люди
к чертям
разнесут планету.

Между вчера и сегодня – один закат,
медно-звенящее солнце в безмолвном небе.
Мир за окном до размера монетки сжат:
Бог иногда, сомневаясь, бросает жребий.

Нынче такой беззащитный и хрупкий май –
линия жизни на тонком крыле стрекозьем.
Господи, знаешь, ты всё-таки нас спасай,
даже когда, возгордившись, о том не просим.

Ох, как сирень расцвела в пустоте двора,
нежно-лиловые гроздья – на сизом пепле.
Мир, что упал и разбился ещё вчера,
в небо на слабых плечах поднимают стебли.

Снится безумное, снится, что всё всерьёз –
не остановишь, и катится солнце в Лету
медно-оболовой платой за наш провоз.
И просыпаясь, теряешься – кто ты, где ты…

Между сегодня и завтра – одна звезда,
горечь полынная тает на травах росных.
Слышишь, скворчата цвиринькают из гнезда.

Господи, просто скажи, что ещё не поздно.

Ей было семь, она ходила в сад –
в вишнёвый садик, если быть точнее,
и слушала, как ягоды молчат,
а травы говорливо зеленеют.

Плевать на то, что вишенка кисла,
у бабушки всегда в запасе сахар.
Ого, малышка, как ты подросла! –
ей каждый вечер дед притворно ахал.

Полрюмки самогонки выпивал
и брал её на сборы урожая.
Он ягоды снимал, она – слова,
на каждой ветке их воображая.

А по зиме, особенно в метель,
сад замолкал, подверженный простуде.
И снилось, там, за тридевять земель
деревья – это выросшие люди.

Она мечтала, что в один из дней
обнимет их – такая же большая!
И, вместе оторвавшись от корней,
пойдут гулять, по-дружески болтая –
туда, где тёплый вечер так лохмат,
что расчесать помогут только грабли...

Был светом белым ей вишнёвый сад,
к тому же – ярко-выпуклым.
По Брайлю.

Заморозки ночью всё слабей.
Мартовский хрипатый воробей
норовит склевать небесный глянец –
и стучится клювом о стекло...
Нынче столько снега полегло,
что кругом вода, куда не взглянешь.

В лужах – перевёртыши-дома.
Мир болеет. Мир сошёл с ума.
Друг за другом сбрасываем кожу,
откликаясь на земную дрожь.

Ты же непременно всех спасёшь –
так ведь, Боже?

С непривычки каяться легко,
но весна вокруг, как в горле ком –
не вдохнуть, не выдохнуть ни слова...
Отмолчав все страхи наперёд,
оглянись – акация цветёт.
Снова.

Спой мне колыбельную негромко –
даже если темень всё темней,
в ней гуляет кот по лунной кромке,
курит на крылечке дед Матвей.

В чёрном небе звёзды неподвижны,
спят, пока трепещут города.
Спой мне тихо, что созрели вишни –
как тогда.

За окном трамвай спешит по следу
и звенит по прошлому навзрыд –
по беспечным дням звенит,
по деду.
Темнота за стеклами дрожит.

Ночь привычно давится добычей –
детский страх скрежещет на зубах.
Серенький волчок опасней нынче:
вырос и не прячется впотьмах.

Темень всё темней – но зреют вишни,
светятся у бездны на краю...

Спой мне колыбельную чуть слышно.
Или... Хочешь?
Я тебе спою.

Если не спросишь сейчас про мои дела,
как я живу в этом чёртовом декабре –
я не отвечу, что сажа, как снег, бела,
не расскажу о безумии фонарей,
приноровившихся сны на рассвете красть.

Спрятаться негде в болезненной белизне.
Быть бы мне кошкой – к тебе на колени шасть,
и притаиться, пока не растает снег.
Или одной из доверчивых малых птах
склёвывать крошки привычно с твоей руки.

Спорить не будем о сбывшихся вещих снах –
мы же с тобой не наивные дураки.

Зимнее небо промёрзло почти до дна,
виски плеснуть – и продолжится диалог.
Я промолчу, почему я сейчас одна.
Ты не признаешь, что ты – одинокий Бог.

Нам бы обоим немного совсем тепла,
солнечных зайцев, вдруг прыгающих в окно…

Если не спросишь о том, как мои дела –
я не скажу, что не верю в тебя давно.

Здравствуй, Господь. Наконец-то тебя нашёл.
Честно сказать, я и верил не слишком сильно.
Просто вдруг стало спокойно и хорошо.
И матюгнулся внезапно прораб Васильев.

Он грубоват – но нормальный мужик, вполне.
Белого света не видит на наших стройках.
Многим известно про штифт у него в спине –
адская боль, говорят.
Но Васильев стойкий.

Знаешь, внизу нам всё проще достигнуть дна,
имя твоё поминая привычно всуе.
Новости старые – где-то опять война.
Впрочем, кого это нынче интересует.

Кстати, твой мир изначально не так уж свят –
Каин, к примеру. А сколько таких под небом...

Хлопая крыльями, кто-то кричит – разряд!
Боже, прости дурака, что тебя разгневал.

Помню – Васильев, вжимаясь больной спиной,
балку сдвигал, и сквозь мат бормотал молитву.
Белое небо. И скорой истошный вой.
Белое солнце. И свет, полоснувший бритвой.

Ты повторяешь устало, что я не прав,
надо лишь верить, что в каждом из нас Спаситель –
даже когда это просто седой прораб...

– Мать твою, выжил!
Кричит за стеклом Васильев.

Осенний парк – почти осенний лес,
такие же нехоженые тропки…
Артёму десять – он не ждёт чудес.
Но в глубине души мечтает робко.

Вчера искали на пеньках опят.
Сегодня шишки сбитые считали.
А листья бесконечны – всё летят,
сбиваясь в неприкаянные стаи.

Счастливую семью на поводке
выгуливает длинная собака.
Смеются, исчезая вдалеке.
Артёму десять – он не будет плакать.

Подумаешь...
Болтливых голубей
кормить батоном даже интересней:
спешат – один другого голодней –
и столько их, что парк, пожалуй, треснет.

На полдник будет грушевый компот!
…Построенных по парам чинно-ровно –
и сетуя, что дел невпроворот –
ведёт детей домой Мария Львовна.

А завтра до обеда день смотрин –
приходят гости, если по-простому.
И, может быть, кому-то нужен сын.
Такой, как Тёма.

Отдёргивая штору, смотришь вниз –
рассвет на мокром тополе повис,
за ветку зацепившись первым снегом.
На этой стороне, с изнанки сна,
натянута до хруста тишина,
и шаг за шагом люди сходят с неба.

Малец в обносках просит закурить.
Старуха молча гасит фонари –
мол, нечего беду на город кликать.
Подслеповато щурятся дома.
Ты знаешь, как легко сойти с ума
среди толпы, пугающей до крика.

Но помнишь всех – по датам, именам.
Ты с каждым умирал когда-то сам:
сгорал в печах, тонул в чужих болотах,
белел костьми, поросшими травой –
где бабий яр,
где бабий жуткий вой.
Где «каждому – своё» смеялся кто-то,
из тех, что в стороне сейчас стоят –
в пустых глазницах полыхает ад,
замешанный всегда на чьей-то казни.

В толпе кричат – отдай нам этих гнид! –
и тишина по старым швам трещит...
А ты стоишь и думаешь о разном.

О том, что время лечит – но не нас.
Что ты хотел, но никого не спас
от этих снов, застрявших в горле костью.

И что, проснувшись, надо выбрать день
и вспомнить – как там ходят по воде.
И отыскать потерянные гвозди.

дождит, пора искать ковчег.
идёт по морю человек,
и чайка на его плече
кричит о вечном.
с небес кидают невода –
я попадаюсь, как всегда,
вокруг меня бурлит вода
и мало встречных.

всё ближе чайки вещий крик,
а человек всегда внутри,
на ухо шепчет мне – замри
и слушай осень.
но вот поток немного стих –
ещё не пруд, уже не Стикс,
и можно думать, как спастись,
и верить в "после".

а ты на Ноя не похож –
но как небрит, но как хорош!
по лужам рябь, по телу дрожь –
потоп не страшен.
и вот на третьем этаже
сижу и сохну в неглиже –
давай, спасай меня уже
в ковчеге нашем.

Птичья мимолётная тревога,
шум дождя и шорох мокрых шин –
Бог перемешает их немного,
выливая в глиняный кувшин.

Полон ли? Легонько покачает,
слыша в глубине далёкий плеск.
Капнет облака с щепоткой чаек,
разбавляя золотистый лес.

В горлышко заглянет, сдвинет брови –
надо ли подсыпать первый снег?

А в кувшине – георгин махровый,
и паук свисает в полусне
с тополиной обнажённой ветки,
к вечеру подвязывая день.
Ахнув, в лужу падают ранетки,
и круги гуляют по воде.
И луна – немыслимо большая...

Первый снег оставив про запас,
Бог ещё раз всё перемешает –

и добавит в эту осень нас.

Мы не закончили с тобой.
Смотреть ещё невыносимо,
как бывший садом сухостой
впадает в медленную зиму,

как тонут постепенно дом
и пёсья будка в снежной мути.
Возможно, кто-нибудь потом
с приходом марта нас разбудит.

Кошмары из ночных глубин
исчезнут, словно тени в полдень.
Сейчас не надо, не люби.
Нельзя забыть. Не время помнить.

У каждого – своя вина,
свои дрожащие осины.
И свет,
и снег,
и ночь длинна,
и лает взбалмошная псина,
которую не поделить.

А мы сидим и смотрим молча,
как паучонок тянет нить.

Мы не закончи…

Я снова вижу девочку с помпоном,
растущим посреди нелепой шапки.
Распятые на лужах листья тонут,
и убегает дождь на зябких лапках.

Смешной помпон в резиновых сапожках
спешит за ним с жестянкой ржаво-рыжей.
Кричу в окно, что это невозможно,
что не догнать.
Но девочка не слышит.

А впрочем, миг спустя она забудет,
зачем ей дождь да банка жестяная:
гоняет воробьёв соседский пудель
(точнее – воробьи его гоняют).

Хохочем обе: я в пространстве кухни,
она – в иной реальности, снаружи.
Там небо вновь предательски набухло,
пугая заболтавшихся старушек.

Я выскочу во двор. Темно и пусто.
Где девочка, у пуделя не спросишь...

А дома пахнет квашеной капустой.
И дважды не войти ни в дождь, ни в осень.

В Дашиной комнате спит дождевое марево:
рябью туманной колышется вдоль стены.
Даше не нравится попусту разговаривать –
с тем, кто ни разу не видел такие сны.

Мама, терзаясь виной, суетится, бегает,
вечно таскает по знахаркам и врачам.
Марево после становится грязно-пегое,
злится на Дашу, по дальним углам рыча.

Если дожди заливают до люстры комнату,
проще мгновенно, без шума, идти ко дну.
Не отвечать никому, притворяясь чокнутой –
может, поверив, оставят тебя одну.

Снится, бывает, далёкое что-то, смутное:
солнце – на город надетое набекрень,
булка в руке, мелкий прудик с чудными утками.
Папа привычно кричит в несмешной игре,
бьёт по щеке, тащит маму к машине волоком.
(в юбке до пяток – царапины не видны)...

Даша, проснувшись, твердит про себя: «я в домике!»
Марево тускло колышется вдоль стены.

Знаете, доктор, а может нам лучше выпить,
чем рассуждать о причинах, гневя судьбу?
В ядерном мире почти не пугает Припять –
нынче бывает опасней любой арбуз.

Так вот разрежешь – а мякоть его багрова,
слишком сочна и рыхла, и едва горчит.
В ядерном мире всегда надо быть готовым –
Вам-то известно. И мало ли тех причин...

Где-то дельфины, выбрасываясь на берег,
мёртвые пляжи усеивают собой.
Ядерный мир не считает свои потери:
просто, мол, в экосистеме – случайный сбой.

Точно такой же, как чайки в плену мазута:
сколько опять не взлетело – слепых, чумных?
Доктор, мне снится всё чаще, что я как будто
молча тону в океане с одной из них.

Так что давайте не будем искать причины,
кто нам ответит? Привычно на всё соврут.
Здесь онкология стала давно рутиной:
щупальца тянет по миру летальный спрут.

Я из везучих – дождусь и весны, и вишен –
Вы мне сегодня не скажете «про умру».

Знаете, доктор, до Бога здесь даже ближе...
Если смотреть сквозь озоновую дыру.

Пять утра. Кто-то тянет меня за рукав пижамы:
просыпаюсь и слушаю – дробно стучит хвостом.
Ничего не поделать, нас двое таких упрямых –
неохотно встаю, умываюсь,
и мы идём.

Предрассветное время – для чудиков одиноких,
для шальных стихоплётов, с недавней поры – для нас.
Фонари (как лимоны, повисшие вдоль дороги)
в снежной мути едва освещают хрустящий наст.

Неприкаянных мало на улицах – мы да ветер.
Старый город лениво ворочается во сне:
круглосуточный маркет рекламой призывно светит,
скарабеи железные катят в кюветы снег.

Я курю на ходу и глотаю морозный воздух –
снулой рыбиной, пойманной снова на поводок.
В пять утра слишком рано – особенно, если поздно.
И бессмысленно, в общем-то, верить в другой итог.

У собак не бывает «нам надо пожить отдельно» –
вот она так упорно и тащит меня сюда:
постоять у знакомого дома, повыть с метелью.
Десять лет, чёрт возьми...
А надеялись – навсегда.

и сходит с рельсов поезд на ганновер...
А. Юсупова

Солнечный май проникает легко за шторы,
пятки щекочет, спросонья слепит глаза.
Ты говоришь, что приснился кошмар, в котором
громко гудел разделяющий нас вокзал.

Помнишь, что ехал в Ганновер на две недели,
я обещала звонить и – скучать-скучать!
Поезд спешил, и деревья за ним летели.
Нудно бубнил проводник, предлагая чай.

Всё оборвалось под крики попутных чаек –
резко и страшно, как чей-то последний вдох...

Я обнимаю. Поверь, всякий сон случаен,
ночью кошмары всегда застают врасплох.
Глупо смотреть так встревоженно: мы же вместе.
Сны, как приметы – обычная ерунда.
Просто забудь о приснившемся вдруг отъезде.
Утро в разгаре, пора покормить кота,
слышишь – мурлычет пушистая наша прелесть...

Скоро полгода как длится духмяный май.
В этой реальности – поезд не сходит с рельсов.
В этой реальности – я не схожу с ума.