Нет, мне не хочется. Слышишь? Не хочется жить без тебя…
Осень — она не воровка, наводчица. Капли долбят
менторски, менторски, пыткой по темечку — псих-метроном...

Осень-наводчица, глупая девочка, в мире одном
обе мы платья надели да скинули. Тонких ключиц
так беззащитны холодные линии… Выкрики птиц,
как иероглифы, спутаны, ввязаны в шёпот осин.
Звёзды звенят хрусталём да топазами с чёрных равнин.
Глупая, голая, гордая девочка, осень-сестра,
что ж ты меня продала за копеечку пьяным ветрам?
Выстыла, вымерла, стала я нежитью, горем да злом.
Болью рассыпалась нежная, прежняя, битым стеклом...

...Осень — не злая, она непутёвая, вот и кутит.
Ревность да глупость, да листья кленовые ты ей прости.
Ты забери меня, ты собери меня в стылых тенях!..
Но не осталось тебе даже имени после меня...

Нине Васильне давно уж не семьдесят лет.
Только про возраст у женщин не принято вроде.
Каждое утро она надевает берет
И остальную одежду — согласно погоде.

Каждое утро (уже на пороге октябрь,
Время несётся, не зная дороги окольной)
Нина Васильна, не охая и не пыхтя,
В лес ковыляет маршрутом, знакомым до боли —

Боли в ноге: с ней давно уже что-то не то...
Но ничего. Нин Васильне важнее другое:
Солнце и дождь распихать по карманам пальто,
Шорохи листьев забрать непременно с собою.

Там-то такого в помине, наверное, нет.
Если вообще это "там" существует в природе...
Нине Васильне давно ведь не семьдесят лет.
Правда, про возраст у женщин не принято вроде.

...И время прочь, и пространство прочь.
Золотист стакан. В нём дешёвый скотч.
Ты сидишь в порту в кабаке гнилом.
Поделом тебе. Поделом.

Как ты думал, чёрт, одноглазый Рэй?
Что река течёт – заходи да пей?
Только восемь лет – не дешёвый срок.
Не сберёг её. Не сберёг.

Слишком много дел у святых отцов –
Обвиняй и жги... Не сыскать концов.
Ах, коса была – как на солнце медь.
А таким на костре гореть...

Ты одной ногой был в краю ином –
Отвела беду травяным вином.
Обещал ей жемчуг и вот привёз.
Но теперь... Хоть бы пепла горсть.

Кто б тебе тогда, дураку, сказал.
Всё твердила – нет, не вези, к слезам...
Говорят, палач, хоть и был жесток,
Удушил – пожалел, как мог.

...И время – ад, и пространство – смрад.
На рассвете в море ушёл пират.
Расплатился жемчугом от щедрот.
Словно уголь, был чёрным тот...

За женщиной остается
последнее слово в любом споре.
Всякое слово, сказанное мужчиной после этого,
является началом нового спора.

За гранью нервного взрыва
улыбка выходит криво.
– Вот ты, – я длинным пальцем
практически тыкаю в глаз. –
Ты хочешь со мной расстаться?!
Дудки, не в этот раз!
Давай, послушай истерику
особы под пятьдесят!
Я не открою Америку:
груди мои висят
уж точно не с дня вчерашнего,
когда, меня разглядев,
ты тётку увидел страшную,
мясистей античных дев.
И если весы зашкалили
(какого же чёрта, на…),
то это – ответ неправильный! –
конечно, твоя вина.
Когда до коленных чашек
висит у тебя живот,
и юмор такой, что Гашек
на крышку в гробу плюёт,
когда мне твои рулады
поганят полночи сон, –
что толку от тощего зада,
хоть трижды модельный он?!
Когда бы не морда, а личико,
Пахал бы ты, как тягло!
Давай, собирай, добытчик,
носки изо всех углов!..
Ну всё, мне полегче вроде.
Под юбку зачем полез?!..

*
Мучительно так проходит
у женщины ПМС.

Сеют влажную мутную мелочь
запылённые мглой небеса.
Понимаешь ли, осень, ты бестолочь,
я под дудку твою плясать
не намерена. Хватит мне дробно
забивать в тротуар (раз-два-три)
не шаги – отголоски озноба.
Ты сама на себя посмотри –
разлохматилась, куришь туманно
эти ночи одну за одной,
разливаясь зрачком наркомана,
улыбаясь щербатой луной.
Полуголая анорексичка,
вздохи-тени и рёбра ветвей,
ты всегда, добывая отмычку,
квартируешь в моей голове.
Выметайся.
*
.....................Опавшие листья
подобрав, будто длинный подол,
осень в темень умчалась со свистом.
Я поставила кружку на стол.
Бармен был полусонно-участлив.
В пятой пинте клубился янтарь.
Окна в башне напротив погасли.
Рыжевато сочился фонарь.
Был рекламный неон перламутров.
Вой сирены ударил в стекло…
Осень сбило трамваем. Под утро
белый контур вокруг намело.

Я ранена тобой. Который год навылет
Проходит зябкий дождь, касаясь позвонков.
Ах, если бы меня заштопали, зашили...
Но тянутся насквозь лохмотья облаков.

Как бусы, нанизав счастливые приметы
На путаную нить, ведущую из сна,
Я будто в забытьи цежу остатки лета –
Последние глотки игристого вина.

Но, даже опьянев до глупости, до буйства
От позднего тепла, закравшегося в сад,
Я чувствую рывки стреноженного пульса
И слышу, как шуршит во венам листопад.

Я ранена тобой. Ты, осень, бесшабашна,
Ты рвёшь из дневников пожухшие листы.
В прозрачном янтаре темнеет день вчерашний,
Нелепым мотыльком беспомощно застыв...

Раздёрнув отсыревшие портьеры
На окнах, выходящих в божий день,
Она явилась – яркая без меры
В своём венке кленовом набекрень.

Пошла, сама себе цены не зная,
Плескать тепло и свет в угрюмый мир.
А люди говорили: золотааая…
И выползали в утро из квартир.

И каждый лист был пьян медовым светом,
Лилась по голубому эта сласть.
И пожилые тётеньки в беретах
Брели попарно, под руку держась…

Неясный зов далёких кораблей.
Над ними чайки кружатся крикливо.
Когда-нибудь, сойдя со стапелей,
Я в неизвестность кану в час отлива.

Мне облака заменят паруса,
И на бушприте выгнется Афина.
А ну давай, неси меня, пассат,
Туда, где ночь похожа на маслину.

Где старый клад, что был заговорён,
Хотел добыть один красавец хомбре.
Но без него отчалил галион.
Грызут века обветренные рёбра.

Там память бьёт предательский озноб
От нежной страсти розовых плюмерий.
Там, отрывая прежней жизни тромб,
Несётся кровь, мешаясь с пылью прерий.

Кипящий пунш пускает пузыри.
Пророчит ворон, каркая до рвоты.
Я принимаю все твои пари,
Моя судьба. Налей ещё, чего там!..

Однажды я сорвусь со стапелей,
Пойду вразнос, подкинув сплетням корма...
А ты встречай меня на той земле,
Где пахнет берег йодом после шторма.

Ах, Европа, я в тебе разленилась!
Палисадники, цветы – всё пастельно.
Даже думаю порой через силу.
Развалилась я в тебе, как в постели.

Намотались километрами трассы
На колёса, на подкорку, на нервы.
Польша, Венгрия... Болгария, здравствуй!
Мы по улочкам петляем в Несебре.

Не сезон. В кафе и тихо и пусто.
Поразъехались по миру туристы.
Волны шкрябают по берегу грустно,
А не пенятся, как летом, игристо.

Тут дома пустили корни в брусчатку,
Прорастают из болгар прямо в греки
И стоят себе ни валко, ни шатко –
Деревянные, а всё же навеки.

Морщат храмы штукатурку фасадов,
Щурят окна от солёного ветра.
Море держит этот город в осаде,
И ползёт по стенам времени лепра.

Я вдыхаю древность каждою порой.
Что за странность, ну скажите на милость:
Этот город – просто крошечный город,
Но с тобой я в этот город влюбилась.

Он однажды превратится в руины.
Археологи с руками в мозолях
Будут горбить любопытные спины
Возле клинописи "сашаиполя"...

Это война не моя, не твоя, не наша.
Мы не мечтали об ужасе этих взрывов.
Хочется выжить, но жить стало очень страшно.
Некуда спрятаться тем, кто пока что живы.

В мамином доме соседку тёть Галю, снизу,
Взрывом убило. И знаешь, ведь третьи сутки,
Как ни прошу я, не едет никто на вызов.
Так и лежит тётя Галя, раскинув руки.

Эта война, если честно, куда ужасней
Всех новостей, пересудов, вранья и споров.
Бьют миномёты, и свет то и дело гаснет.
Хлеба уже третий день не привозят в город.

Наши, не наши… От всех достаётся много.
Мы ж тут не люди, а так, в кегельбане кегли.
Ведь у войны – ну какая мораль, ей-богу?
Кто не ограбил – уже лучший друг тебе, блин.

В общем, вот так вот. И мерзко, и очень скверно.

***
Больше не пишет. Убили его, наверно.

Вздымая флаги канувших эпох,
Возмездием профанам и невеждам
Спираль времён заходит на виток,
Где снова боль и кровь, как было прежде.

И в этот час из сонных анфилад
Забытых и затерянных хранилищ,
Из готики писаний и баллад,
Апокрифов, легенд, – из древней пыли

Начнёт сочиться снадобье веков
(В нём смешаны и клинопись, и руны) –
На тьме живых и мёртвых языков
Пророчества слепых и полоумных.

Под звон вериг, из пламени костров,
Под смердов улюлюканье и пляски,
Бессмысленно, безжалостно, остро,
Сгущая и расплёскивая краски, –

О том, что боги мстительны и злы,
Что был Потоп, а Ной – один на тыщу,
О том, что не развязаны узлы,
Зато руке привычно топорище;

О том, что всё прошло, но будет вновь,
И в точку невозврата многоточье
Однажды превратится всё равно,
И снова мир разорван будет в клочья.

О том, что помнить – это тяжкий крест,
А в святцах больше нет вакантных мест…

Читайте строчки наизусть,
По памяти берите ноты.
Вы ошибётесь. Ну и пусть.
Быть может, вас услышит кто-то.

И позовёт. И приведёт.
И даст вам кров и тёплый ужин.
Быть может, это будет тот,
Кому ваш голос очень нужен.

Он тоже пел за медяки
И низко кланялся полушке,
Герой протянутой руки,
Маэстро оловянной кружки.

И, повторяя без конца
Свою мелодию простую,
Он трогал души и сердца, –
Искал на ощупь. Всё впустую.

И не нашёл. И одинок.
А вас узнал по паре строк.

...А на лавочке – бомжи.
Сели рядом, разложив
булку, парочку сосисок,
злую вонь и миражи.

Солнце светит в сотню ватт.
Взгляд немножко мутноват.
Голубям достались крошки.
– Как ты, брат? – Нормально, брат.

Годы – нитка блёклых бус.
Разорвётся – ну и пусть.
Витьки нет уже полгода,
а у хлеба тот же вкус.

Не зима – и можно жить.
Спят на лавочке бомжи.
И не видят, что над ними
жёлтый лист уже кружит.

Лист кружит, и дни летят.
На бомжей глядит дитя.
Кем ты будешь, синеглазый,
тридцать-сорок лет спустя?..

Товарищ начальник колбасного цеха,
Я в маске и ластах пришёл не для смеха.
(Зачёркнуто дважды, закапано потом,
Поэтому трудно читается, что там).

Прошу оценить ситуацию лично,
Понять, как же личность моя ограничена
(Последнее слово зачёркнуто рьяно,
Написано сверху над ним – «многогранна»).

Текущий момент (я приверженец прессы
Про СПИД, НЛО и другие процессы) –
Всему негативному истинный стимул,
И с жизнью практически несовместим он.

Вчера прочитал, что в далёком Тибете
На пик Джомолунгма вскарабкались йети.
Не то чтоб они мастера-альпинисты,
Но так и сидят, не спускаются вниз-то.

Ещё, никаких не имея резонов,
Из штата Вайоминг сбежали бизоны.
Причиной вулкан Йеллостон иль Обама,
Но так и бегут, обезумели прямо!

Быть может, британцы допились до белки,
Но видят они то и дело тарелки.
И вот как хотите, и вот хоть не верьте,
Но лезут из них пучеглазые черти,

Рисуют круги на полях Девоншира,
Шифруя послание нашему миру
Про вредность курения и винопитья
(Не верю! Не брошу ни пить, ни курить я).

Ещё на одном из центральных каналов
Меня сообщение разволновало:
Исландский вулкан, мол, Эйфья... для… бля… кудля
Масонами с тайною целью подкуплен:

Решили они, задымив всё, собаки,
Содомским грешкам предаваться во мраке!..
Провидцы сказали: раз полная ж*па,
То ждите в ближайшее время Потопа –

Зальёт всё к чертям, ведь недаром же эти
Повыше взобрались в китайском Тибете
И, чуя уже литосферные сдвиги,
Лохматыми пальцами крутят нам фиги.

Там много ещё подходящих симптомов.
Теперь я без маски ни шагу из дома,
Без маски и ластов. И зонтика – да, блин!
Поскольку ещё и разверзнутся хляби!..

А эту бутыль с помидорками, други,
Я вот… по привычке... того… с похмелюги.
Её мне всучила любовница Лида
Как жертве распада ацетальдегида.

(Про Лиду залито слезами и сыро –
Они разругались на почве Нибиру.)
Лишайте меня всех отгулов и премий,
Но маску и ласты снимать не намерен!

Декабрь, 20-е. Мастер А. Кунин.
2012-й год. Накануне…

Чёрная ночь-нечисть,
Кинь на мои плечи
Плащ-невидимку,
Дай половинку
Силы своей Луны!

Тихо журчит речка.
Долго журчит, вечно.
Вот если мы бы
Жили, как рыбы, –
Где бы хранили сны?

Там, где рассвет ржавый
Утру ползёт в жабры,
В омуте чёрном,
Ливнем сечёном,
Камень лежит на дне.

Если нырнёшь в омут,
Время впадёт в кому.
Выгнутся плавни.
Ты из-под камня
Тайну достанешь мне.

Тайну моей яви –
Серой, как тот гравий,
Пыльной, корявой,
Выжившей травы
С дальних моих дорог.

Там, в этой тьме тесной
Прячет от всех грех свой
Тот, кто не в праве
Сон путать с явью,
Дьявол он или бог.

Вырви мою тайну!
Я же другой стану.
Встану с постели –
Мир акварелью
Плещет в моё окно.

Что нашептал сон мне,
Утро моё вспомнит…

***
…Много ныряло.
Я не считала.
Нет никого давно…

Пряную ветку, проросшую из души,
Встретило солнце, уселось – цветок цветком.
Всходами прошлого день мой насквозь прошит –
Чудится, мнится, мерещится тот, о ком.

Куцые улицы были в Абрау-Дюрсо.
Как ни пойди – упираешься в винзавод.
Вот бы да всё из подвалов – для двух персон!
И – целоваться без устали с тем, кого.

Тихо вскарабкавшись к нам на второй этаж,
Бельма беспомощно пялила ночь, зато
Слушала жадно, как сердце входило в раж:
Я раздевалась – как в море тонуть в том, кто.

Утро, скользнув из-за гор, раскурив кальян,
Сонно дымилось, туманом ползло вдоль стен.
Рыжей собакой спала на цепи заря.
Сладкие сны бестревожно смотрел тот, с кем.

Вскоре меня, всколыхнув креозотный дух,
Поезд похитил – на всё наплевать ему...

Но что́ могут даже вагоны таких разлук?
Ведь ты ж не какой-нибудь кто-то, а тот, кому.

Мне бы смахнуть с циферблата чёрные метки,
Ночью подкрасться, вырвать у времени стрелы,
Выпустить дни из их календарной сетки –
Пусть улетают, а лист остаётся белым.

Там, на просторной, девственной табула раза
Я нарисую... просто свою дорогу:
Справа – края, где ещё не была ни разу,
Слева – траву и речку, ромашек много,
В небе – стрижей и радугу водопадом
И облаков таинственные скрижали,
Посередине – тебя и меня, а рядом
Этих смешных детей, что мы нарожали.
Чтоб у тебя – две удочки, блёстки блёсен,
Бусы на мне – из звёзд и огромных градин,
По сторонам – рыжие дебри сосен!

...Но тут зазвенел будильник, будь он неладен.
И сразу склевали и блёстки, и эти звёзды
Хмурые птицы – минуты, часы и даты.
А после метнулись в свои календарные гнёзда
И шумно расселись по белому циферблату...

Я приду по росе и в тумане по пояс
Наважденьем твоим, продолжением сна.
До тебя я дождём и ветрами дотронусь.
Ты подумаешь: может быть, это она?

Что-то смутное. Надо же, выпито много.
А быть может, ва-банк, и была ни была?
Но сегодня дождями размыта дорога,
А назавтра дела. Что поделать. Дела.

И рукою стекло запотевшее тронешь.
Силуэт за окном. Показалось. Не суть.
Но однажды цыганка коснётся ладони.
И ты вспомнишь. Как жалко. Уже не вернуть...

Полудрёма – нежный кокон,
Паутинное плетенье –
Заползёт ко мне из окон,
Где рассвет рождает тени.

Штрихпунктирно, многоножно
Подкрадётся: как, одна я?..
И потянется по коже,
Оплетая, пеленая.

Как мелькают в лапках спицы,
Как ленивый говор сладок…
Заплывает под ресницы
Пыль рассыпавшихся радуг.

И в смирительной рубашке
Рукодельной полудрёмы
Я лечу, как лист опавший,
В осень-кому…

Какой же беспомощной с возрастом сделалась память.
Обман на обмане, бессвязных картинок пригоршня.
Давно отболевшее вдруг принимается ранить,
Да так, что я словно с похмелья, – настолько мне тошно.

Секунды похожи на птиц, беспокойных и громких.
Взлетают и мечутся – дом потеряли как будто.
И вот, оглушённая граем, иду я по кромке
Вчерашнего дня, оступаясь в наставшее утро.

И здесь, на тропинке средь рыжей простуженной чащи,
Я, осень привычно вдыхая, пойму наконец-то:
Нет прошлого. Всё, что я помню, всегда в настоящем.
Однажды вот так и впадают, наверное, в детство…

Я в прошлом не жалею ни о чём
И время не считаю палачом.

Пластический хирург моей души,
Оно не отстаёт и не спешит.

Своей работе напевает в такт
Весёлое "тик-так, тик-так, тик-так".

Шагает колченогое оно
По циферблату моему давно.

И, чтоб быстрее рассчитать в конце,
Зарубки оставляет на лице.

Прочтёт однажды клинопись свою –
Столкнёт, само оставшись на краю.

И, улетая в беспросветный мрак,
Услышу я: тик-так, тик-так, тик-так!

Не будите меня, уходите.
Слишком рано ещё, слишком рано.
Этих снов выцветающий ситец
Расползается в пальцах туманом,
и по лопнувшим швам, как по краю
влажной крыши, хрустя черепицей,
я теку, утекаю, стекаю
и взлетаю бессмысленной птицей,
птицей-крошкой с оранжевым писком,
в чёрных капельках глаз – только блики.
Не будите, мне падать не близко –
в эту странную пропасть на стыке
сна и яви, сплетённых в косицу,
перехваченных дымчатым бантом.
Там пушистые тени-ресницы
Заметают дорогу обратно…

Я проснусь и увижу спросонья,
как, теряя последние силы,
птичка-сон выпадает росою
на излёте беспомощнокрылом.

*
Мир в капле росы.
Блуждая по вселенной,
Смотри под ноги.
*
Тебе нравится
Рвать лепестки ромашки.
Цветок отомстит.
*
Свиданье с прошлым.
Нет ничего печальней,
Чем осенний пляж.
*
Гололедица.
Наконец-то я возьму
За руку тебя.
*
Хочется весны.
Но седина не тает
Подобно снегу.

*Конкурсное. Квартира №N. Конкурс хокку

Встреча из прошлого. Старой тетради страница.
Всё непогодится. В парке стоим под зонтом.
Реплика. Пауза… Зябко. Пора расходиться.
– Помнишь те розы? Я их засушила потом…

Нити дождя разрывает взбесившийся ветер.
Август, забытый, неспетый, оборван струной.
Нет ничего ни грустней, ни печальней на свете
Листьев осенних, на пляж принесённых волной.

Я не нужна тебе. Как жаль.
Всё было зря. Напрасно. Даром.
И я иду по тротуарам,
Пиная ржавую листву.

А неба выцветшего сталь
Уже заточена на осень
И режет сумрачную простынь,
Латая серым синеву.

Витрин кривые зеркала
Перевирают, отражая,
И собирают урожаи
Разнообразно хмурых лиц.

В пыли оконного стекла
Дождь пролагает магистрали,
И астры, вымокнув, в печали
Из-под цветных глядят ресниц.

А мне спокойно и легко.
Я руки спрятала в карманы,
Дышу прохладой и туманом.
И луж рябые витражи

Взлетают из-под каблуков,
И в каждой капле – я и город.
И август ливнями распорот,
И впереди другая жизнь.

А на аллее нашей липы, липы...
Сидят старушки в вязаных беретах,
Похожих на поношенные нимбы,
А мимо них ползёт на выход лето.

Оно ползёт печально вдоль скамеек,
Янтарных бликов слизывая пятна.
Оно серьёзно августом болеет,
И мой диагноз тот же, вероятно.

Я столько лет прощаюсь с этим летом,
Косых дождей выслушиваю всхлипы...
Однажды нимб мне выдадут за это
И место на скамеечке под липой.

*Конкурсное. Седьмая пятница. "По улице моей который год..."

Баргузинской долине

Я молчала, как рыба, слова обменяв на чувства –
Первобытный немтырь, не познавший бесцветность слов.
Я вплетала в судьбу-паутину речные русла
И меняла набор своих генов и темы снов.

Я вязала хадаки лучей на изгибы веток
И скользила, как хариус, в холоде горных рек.
Я снимала душой с первозданного края слепок
И срасталась навеки с одною из главных Мекк.

Только жизнь рассудила, что это не явь, а морок,
Да из небыли вырвала с корнем, будто цветок,
И вернула обратно в бессмысленный людный город,
Где заря – даже та позабыла, что есть восток…

.
.
.
Хадак – ритуальный длинный шарф, один из буддийских символов.

Дай руку. На том берегу, у высокой скалы,
Где белый песок стерегут голубые валы,
Где в лунную ночь затихает могучий прибой,
Я стану собой.

Там свет по-другому ложится, и в сумраке глаз
Волнуются синие птицы, ожившие в нас,
И линия жизни с ладони скользит на ладонь,
Рождая огонь.

Ты слышишь? Отважно растут серебристые мхи
По руслам, забывшим о жажде, от века сухим.
Так тихо! Но пульс натянулся в тугую струну
И рвёт тишину.

Где вечность в камнях застывает мерилом мерил,
Ты сможешь меня разглядеть, наконец, изнутри
И пить эту нежность, как воду из дикой реки,
Всему вопреки...

Дай руку.

Небо распорото вдоль, поперёк, насквозь –
Так легкокрыло взрезан тоской миг.
Время в ладонь падшей звездой брось,
Скомкай в руке стрелок его тик.

В ночь, где луна воду пила в реке,
Вылизав жар с белых её камней,
В час, где тонул горный хребет в молоке,
Может, удастся снова вернуться мне.

Чтоб на вершинах розовым вызрел снег,
И первобытный рассвет полыхал вблизи,
Чтобы с тобою рядом – и так навек,
И под окном снова ворчал Баргузин...

Где тропинка срывалась со скал,
На лужайке среди валунов
Он почти в поднебесье сыскал
Государство отпетых лгунов.

Говорили: у нас хорошо, –
А в глазах набухала тоска.
Молодец, что нашёл и пришёл, –
И крутили себе у виска.

Там у вас никудышная жизнь,
Всё бессмыслица, тлен и печаль, –
А в глазах: расскажи, расскажи
Про любовь – как она горяча...

Говорили: без тела душа,
Словно птица. Но чувствовал он,
Как к нему прикасались, дрожа,
Издавая мучительный стон.

Он остался у них на ночлег
И услышал, как плачут во сне
Все лгуны, что отпеты навек
В этой странной обманной стране.

И тогда ему стало невмочь.
Отвернулся, ругнул сгоряча
И услышал, направившись прочь:
Он выходит из комы. Врача!..

...А дело было так:
Вёл Баргузинский тракт
Полтыщи вёрст, до самого Умхэя.
И пыль не пыль – туман,
Но призрачный бурхан
Хранил нас, силы духа не жалея.

Закат, как пёс, лакал
Дымящийся Байкал,
И пахла темень дымом и арбузом.
Другими были сны.
Мерцали, холодны,
Созвездий аметистовые друзы.

Плясала Янжима,
Сплетая в кружева
Чужие судьбы, страхи и молитвы.
Синел хадак реки,
Пестрели сосняки,
Дремали в рыжей хвое мегалиты.

Ворочался, бузил,
Буянил Баргузин,
Раскидывая русла, словно сети.
И я к концу пути
(Прощай и не грусти)
Аборигенкой стала на две трети.

И лишь на треть одну
Я верю, что вернусь,
Но этого, конечно, слишком мало.
Ищи теперь меня
В раздумчивых камнях
На отмелях и горных перевалах...

.
.
.
Умхэй – остров-курорт на реке Баргузин в Курумканском районе Бурятии на самом севере Баргузинской долины.
Бурхан – дух места, его хозяин, также святилище, где ему поклоняются.
Янжима – у бурят одна из самых почитаемых богинь, богиня мудрости и покровительница материнства, детей и студентов. Дарует человеку всевозможные эстетические знания, красноречие, тонкий ум. К ней обращаются бездетные женщины.
Хадак – ритуальный длинный шарф, один из буддийских символов. Синий хадак обозначает Вечное синее небо у монголов и бурят, его подносят Будде и божествам.
Мегалиты (от греч. большой камень) — древнейшие сооружения из необработанных каменных глыб.

Калиткой скрипнув, тихо вышел
Вихрастый август-разносол.
Стучали яблоки по крыше,
Я собирала их в подол.

Обманно солнце золотило
На ясном небе облака:
Лишилось лето прежней силы,
Но хорохорилось пока.

Дрожали солнечные пятна
Средь спелых яблок на столе.
И я, тепло вбирая жадно,
Дремала, прошлым отболев.

Стеклился воздух на террасе,
С реки тянуло сентябрём…
Ах, сколько раз ещё напрасно
Мы эти дни переберём –

Как чётки, медленно и вдосталь,
Ты – там, я тоже... где-нибудь.
Нагрянет прошлое без спроса –
И не прогнать. И не вернуть...

Не знали яблоки об этом.
Таили страсть. Таили сок.
Они хранили наше лето.
Наверно, впрок...

Поцелуй! На зашторенных окнах
Пляшут тени ветвей. Рыжий свет
Пробивается с улицы. Мокнут
Тротуары. И твой силуэт
Чуть расплывчат – дымит сигарета.
И прохожий пугливо спешит
В пятна мутного, зыбкого света,
Потому что вокруг ни души.
И шаги – так отчётливо, рядом.
Гулкий звук посреди пустоты.
Опусти занавеску. Не надо
Никого. Ничего. Я и ты.
Мы застряли меж времени. Где-то
Полночь бьёт на волшебном балу.
Настоящее кануло в лето:
На часах все нули. Поцелуй!..

Толкает в спину зной. И дух лесной прохлады
Лежит, едва дыша, на отмели речной.
Толпятся валуны – печальные громады,
Оставленные здесь на вечный водопой.

Иссушены горбы, но влажными руками
Течение, ворча, ласкает им бока.
И блики по воде порхают мотыльками.
Ах вот бы мне поймать такого мотылька!

А ночью, в полусне, когда лесной прохладе
Довольно будет сил ветра пасти в ночном,
Когда ночной паук впрядёт седые пряди
Косматой темноте, притихшей за окном;

Когда из всех щелей тревожными тенями
Полезут боль и страх, свивая нервы в жгут,
Врастая в мой хребет корявыми корнями,
Которые меня на сотню криков рвут, –

Я тайно соберу в горячие ладони
Снопы янтарных брызг, что сыплет мотылёк,
И новый день зажгу на тёмном небосклоне…
Мне только бы к утру добраться на восток.

Возвращайся на землю. Здесь, правда, пустынно и страшно,
Пересохшие русла бесплодны и маятна даль,
Здесь туманы горчат и пылятся забытые пашни,
Тихий благовест смолк и безжалостно лязгает сталь.

Но оттуда, где синь, где распахнуты белые крылья,
Не понять, не увидеть, не тронуть дрожащей рукой
Этот мир, где когда-то недавно мы счастливы были
И нелепо забыли о том, что он хрупкий такой.

Возвращайся на землю...

Всё не плохо. Всё просто никак.
Я тебе не писала об этом,
Но последнее время с рассветом
Всё кромешней становится мрак.

Говорят, что старушка одна
(Тут знакомые в Оптиной были)
Призывала, чтоб бога молили –
В декабре, мол, начнётся война.

В новостях – бесконечность потерь.
Мой приятель остался в Луганске.
Я ему не пишу из опаски –
Вдруг он мне не ответит теперь?

Вроде голову сунешь в песок...
Ну а что? Тут снарядов не слышно.
Целы окна, не сорваны крыши.
Всё отлично, прекрасно, всё ОК.

Просто нервы немного сбоят.
Так бывает не с нами, а где-то.
Я твержу постоянно об этом...
Но и там все твердили, как я.

По утрам вырываюсь из пут
Этих снов – бестолковых, кричащих...
Я целую детей, знаешь, чаще.
Потому что война где-то тут...

Когда к утру в меня врастает сон,
Грибницей оплетая мой затылок,
И день, тяжёлый, серый, как бетон,
Вливается в небесные чернила, –
Я чую боль и горечь наших дней,
Они во мне колотятся набатом…
Меж сном и явью тьма ещё темней.
Барахтаюсь, беспомощная, в ней,
И, кажется, вот-вот сойду с ума там…

Грустили лодки на цепях – не вырваться на волю,
Впитала пасмурные дни остывшая река,
И лето прямо на глазах, с порывом ветра что ли,
Исчезло, чаек разогнав с прибрежного песка.

Я тщетно куталась в тепло своих воспоминаний –
Рванув за ниточку дождя, их распустили дни,
Смотали в путаный клубок свиданий и прощаний,
Одни лишь запахи реки на память сохранив.

А листья, с дерева слетев, как бабочки порхали.
Деля фарватер, вдалеке гудели корабли
И уплывали на заре в зарёванные дали,
Где тучи сизые паслись на краешке земли.

Вымокли луга, травы клонятся.
У дождя случилась бессонница.
Шастал он всю ночь и, скучая,
Посбивал цветы с иван-чая.

Утром пару раз беспокойно
Стукнул напоследок в окно мне:
Спишь? А это я. Здравствуй-здравствуй!
И ушёл, чудак голенастый.

Раскрошен и рассыпан лазурит
На жалкий пепел выгоревших трав.
Подбой плаща небесного кровав.
Пусты глазницы будущей зари.

От шёпота бессмысленных молитв
Иссохли и растрескались уста.
От вымыслов и домыслов устав,
Молились мы, кому и как могли.

Но небо обвалилось. В мир теней
Обрывки душ уносятся стремглав.
Подбой плаща небесного кровав.
Осколки рая ноги ранят мне...

*Конкурсное. Седьмая пятница. Странный пейзаж

Бьётся лампочка белой молью.
Ненадёжная нить вольфрама,
Не справляясь с известной ролью,
Воспаляется свежим шрамом.

Философия летней ночи
И окурков в консервной банке
Состоит в череде отточий,
Что чернеют, как мухи в ранке,

Между днём, позабытым к чёрту,
И минутой, что бьёт в подвздошье.
Я пунктир выбиваю форте
В пустоте, что считаю прошлым.

Узелковым письмом на память
Струны нервов вяжу до воя.
То, что было, кому оставить?
Так и буду нести с собою

Всё, что выбито этим летом
Из бессонниц (оставить там бы!)
Гулким пульсом и нервным светом
Догорающей в кухне лампы...

Янтарём переливаются ветра.
В этот вечер я пьяна и одинока.
По асфальту сонно катится жара
Мандарином из далёкого Марокко.

Я судьбу через соломинку тяну.
Облака – ах эти перья в синей шляпе!
Рвутся ниточки протикавших минут,
Время в пальцах расползается, как штапель.

Мне б застрять в провале лета на века,
Шелестеть листом на ветке тополиной
И закатной негой вылиться в бокал.
Ты отпей – пускай всего наполовину...

Тонким пальцем заря провела по стеклу,
Начертав паутину неведомых рун.
Странный сон принесла мне к утру Гамаюн:
Я босая стою на холодном полу,

Слышен звон колокольный и шарканье ног,
Голоса сплетены в нескончаемый гул,
И стекает с моих приоткрывшихся губ
То ли кровь, не пойму, то ли просто вино.

Может, это мертвецкая, может, кабак...
Ты о чём, Гамаюн, рассказала во сне?
Не с востока ли ты прилетела ко мне?
Что тебе, перелётной, чужая судьба...

Заглянула в окно, затмевая рассвет,
Сорвалась, с клекотанием канула в высь.
Знаки призрачных рун по стеклу растеклись.
Я смотрю – отражения в зеркале нет...

Дома – это зубы, которые вгрызлись в небо.
Надкушено с края, сочится оно, саднит.
Седое, громоздкое, в сизых потёках гнева,
Сползает на город, который лежит под ним,

И тащит с собой одинокие птичьи вскрики.
А ветер, забывший, как пахнет в ручьях вода,
Бездомный бродяга, такой оторви-да-выкинь,
Таскает по городу мусор туда-сюда.

И я вместе с ветром пинаю обрывки жизни,
Ищу незабудки в квадратной тоске дворов...
Послушай, бродяга, давай убежим! Скажи мне,
А видел ли ты цветущую розу ветров?

Но он только пряди поправил мне неуклюже,
Бензиновой гарью протяжно в лицо дохнул
И медленной рябью уполз по свинцовой луже,
Где тени домов выцветали, скользя ко дну…

Не усну я, не усну.
Я увидела блесну.
Знаю – страшная она,
Но… который день без сна!
Берега реки пусты,
Влажно чавкают кусты,
А меня не оставляют
Ни на миг мои мечты:
Как поймаю я губой
Бок небесно-голубой,
Как пронзит мою хребтину
Ослепительная боль!
Ты, рыбак, тяни, трудись,
Я же рваться буду вниз.
Дергай, милый, посильнее,
Я же – рыба-мазохист!

Я же знаю, ты выйдешь на берег меня проводить.
Бьёт винтом пароходик, сдавая к мосткам осторожно,
А волна, убегая, смывает следы позади
И, зачмокав, рыбацкие лодки качает тревожно.

Выстригают просветы на облачном небе стрижи.
Я привыкла прощаться, но толку от этого мало.
Даже целую жизнь в расставаниях этих прожив,
За слезами не вижу щербатых ступенек к причалу.

А с флагштока полотнище рвётся взлететь в облака.
Может, шлюпку на воду – и только меня и видали?
Я на вёслах уйду – принимайте опять рыбака...
Но уже под парами мой поезд стоит на вокзале.

И вот эта тоска – уезжать, потому что пора,
Потому что рюкзак за спиной и в кармане билеты...
Подождите, сойду. Всё к чертям! Да верните же трап!..
Но на пристани машет рукой одинокое лето...

Боль – это просто боль,
Она не меняет мир.
Стану я плакать, что ль?
Глаза протирать до дыр?

Я посижу одна.
Выйду с собакой в лес...
Нет, не твоя вина,
Что ты придуман. Весь.

Этот чудной мираж
Видела только я.
Мой это сон, не наш.
Значит, и боль – моя.

Но боль – это только боль,
С ней просто трудней дышать.
Пусто внутри, хоть вой.
Так заживает душа.

Многоточий горох по страницам рассыпало время.
Ни провидцу я не позавидую, ни мудрецу.
Я иду наобум. Бездорожье. Одни направленья.
Иногда получаю ответ, иногда – по лицу.

И тогда – в темноту, темноте доверяя надежду.
В одиночество, в лапы бессонных и мутных ночей,
Где на грани миров, балансируя в призрачном между,
Я найду утешение в зябком дрожанье свечей.

А с рассветом – туда, где пожар восходящего солнца.
Пусть пылится в альбомах моя чёрно-белая жизнь.
Всё прошедшее мятными снами однажды вернётся,
Чьим-то голосом в трубке за шумом помех задрожит.

В поездах, где о прошлом поют безнадежно старушки,
Где чужая судьба – перекур, пара фраз и – прощай,
Я горячего чая хлебну из продавленной кружки,
И таким же, как в детстве, на вкус мне покажется чай.

Это лучше, чем в душной гостиной с увядшим букетом,
Расписав по минутам года, из-за выцветших штор
Любоваться в окно проплывающим по небу летом
И смотреть, как опавшей листвой покрывается двор...

Иду к тебе. Мой путь тернист и труден,
Лежит он в стороне от всех дорог
Среди теней, сгустившихся в полудень
И змеями струящихся у ног.

Иду к тебе сквозь дебри ежевики,
Трава, сплетясь, берёт меня в полон...
Ну где же ты, далёкий, гордый, дикий,
Мой громкий вскрик и мой счастливый стон?

Иду к тебе, но силы на исходе,
И думаю: быть может, не судьба?
А вдруг ты стар и ни на что не годен?
Надежда тает. Я уже слаба...

Но что же? Ты у ног моих, красавец!
Кричу – от жажды голос мой охрип –
И на колени пред тобой бросаюсь,
Мечта моя – роскошный белый гриб!

Она приходит, хватает за душу
и говорит: задушу.
Когтистыми лапами вскрывает
красные и чёрные реки моих мыслей,
Мы с ней смешиваем краски
и рисуем пляшущих человечков –
на радужке, на подкорке, под кожей.
Похоже, будто гвоздем по стеклу
этот смех или скрип,
Скрепляющий детали кошмара.
Марая лапы, она залезает под ребра
и ковыряет сердце с отвращением ребёнка,
ненавидящего манную кашу.
И я кошу под слепую, закрываю глаза,
чтобы не видеть ее гримасу,
Ее грим, а суть в нем ли?
Внемлю себе, своей черноте и мечтаю,
чтобы боль, которая мучит меня,
заблудилась в ней или вне,
забрав свои пляшущие сонмы.
Это сон. Мы по разные стороны яви.
Я вижу блики, но это не свет,
это с веток моей боли
срываются вспышки молний...

*Конкурсное. ШПМ. Верлибр