Трепыхается, как бабочка,
День у лампочки заката.
Посидим с тобой на лавочке,
Как сидели мы когда-то.

Пара пива с сигареткою.
Наши дети что-то выросли.
И общаемся так редко мы,
Преимущественно – мысленно.

Своего не помню имени –
Суета, дела да случаи.
Ты, пожалуйста, прости меня,
Что подруга я не лучшая...

А вот сердце, знаешь, тренькает –
Видно, дело всё же к старости...
Может, выкроим недельку мы
И махнём на море в августе?

Помнишь, дети были крошками.
Всё мечтали: вот как вырастут!..
А теперь свободу – ложками,
Да в свободе этой смысла-то...

Ты в очках? И у меня очки.
Не идут мне, супостаты.
Эх...
Трепыхаемся, как бабочки,
Возле лампочки заката...

Я просто холодный ветер,
Несущий золу и горечь.
Мой полдень дождлив и бледен.
Глуха и промозгла полночь.

Я выл у чужих пожарищ,
Там небо от дыма слепло,
И струны мои дрожали,
И голос охрип от пепла.

Вы дома в тепле за чаем
Полжизни сидеть готовы.
А видели, как качают
Убитых младенцев вдовы?

У них остывает сердце,
И вой не по-волчьи долог...
Пустите меня погреться
На синем тепле конфорок.

Вдохните холодной боли,
Тоску ледяную пейте!..

*
– Там кто-то рыдает, что ли?
– Да нет, это просто ветер...

Вдох. Выдох. Сердце пугает стуком.
Гляжу настороженно, будто впервые вижу
мир, увеличенный мутной весенней лупой:
вот оборванец, ты всё-таки снова выжил!

Вдох. Выдох. В рыжих потёках света,
в скрежетанье дверей (будто были закрыты вечно),
в похотливом дрожанье наполненных соком веток
я ловлю не любовь, а хотя бы намёк на встречу.

Вдох. Выдох. На ниточке пульса висну.
Ты будешь желтеть мать-и-мачехой, я – смеяться.
Да ради такого во веки веков и присно
я готова кормить и выгуливать солнечных зайцев!..

Ну, здравствуй, ночь. Грудную клетку распахнув,
Сорви закат с худых беспомощных ветвей,
Багряной мглой пролейся, заалей,
Тащи ко дну.

Закрутят омуты. Взорвётся, зазвенит
Протяжный сон, осенним золотом рябя.
В нём – ты. Бездумно падаю в тебя,
Теряя стыд.

Срываясь, слышу громкий смех, вдыхаю чад
Горящих трав и увядающих цветов.
Роятся тени, тянутся... Вы кто?!
Они молчат...

Послушай, ночь, я эти сны, как крест, несу –
Мне тайны тёмные доверены тобой.
Но на заре срываю зверобой
И пью росу…

Скрипят на озере уключины,
Мостки дают опасный крен…
Давай вернёмся, невезучие,
Сюда из наших ойкумен.

Моя судьба не переменится.
А мне-то что? Пойду в обход.
Билет плацкартный – индульгенция
И отпущение грехов.

И я с перрона прямо в прошлое
Шагну, не ведая, где брод.
Но на душе когтистой кошкою
Уже ничто не заскребёт.

Мне здесь то маетно, то суетно,
Рассвета бледен сухоцвет.
И вновь беда моя пасует, но
Я с ней давно уже в родстве.

А там, где вызрели озимые,
Туманы сонные легки
И синеглазыми разинями
Глядят на солнце васильки.

Черна поспевшая смородина
Такой цыганщиной хмельной…
Да как же так, ты медлишь вроде бы?
Давай, поехали со мной!

Где окна теплятся иконами,
Благословляя скуку дней,
Мы примем эту боль фантомную
Своих оборванных корней…

В горах, где нет от века ни души,
Ты, призрак, дремлешь в гуле водопадов.
Среди лугов и выстывших вершин
Ты бережёшь бесчисленные клады –

Хрусталь реки, рубиновый закат,
Янтарь сосны и золото полудней,
Беззвёздной тьмы таинственный гагат –
Волшебный камень полночи-колдуньи.

Твой голос – эхо вечной тишины,
И шум травы, и плеск ручья в низине.
Безмолвием твоим оглушены,
Текут века в серебряной полыни.

Ты Землю охраняешь от потерь,
А сам бежать надеешься из плена...
Ты – призрак гор, суровый дикий зверь,
Ручной зверёк хозяина Вселенной.

*Конкурсное. Седьмая пятница. Чудо природы.

Я таилась от зимы
полуптицей-полузверем,
я задёргивала шторы
на душе и на окне.
Ты с руки меня кормил
и дышал на пальцы, грея,
а зима лизала город,
а зима крошила снег.

Я свила себе гнездо
и в клубок мотала нервы,
мысли, страхи, сны и строчки,
бесполезные к утру.
Мне хотелось всем назло
распустить на нитки скверный
полусумрак, зимний прочерк,
эту чёрную дыру.

Ты меня в ладони брал
и тепло и непонятно
бормотал о дальних странах,
пляжах, пиве... чёрт-те чём.
И оранжевое бра
золотилось в чае мятном...
Я спала, а ты обманом
целовал меня в плечо.

Дни тянулись – просто жуть,
мы с тобою одичали.
Но однажды снег вчерашний
стал водой и был таков.
И сегодня я вяжу
из распущенной печали
небо синее в кудряшках
бестолковых облаков.

Моя Россия. Рыжая земля,
Раскисшая от стаявшего снега,
Идущая до края колея
Среди травы безжизненной и пегой.

Над вырубкой висит дремотный дым,
Горчит и дразнит смутным непокоем –
Ночными полустанками, тоскою
И привкусом колодезной воды.

И хочется махнуть рукой, ей-богу,
Знакомым окнам, улицам в пыли;
Идти, идти просёлочной дорогой
По скользкому суглинку колеи;

Смотреть, как тлеет солнечный окурок
В тумане припозднившейся зари...

Вы памяти моей поводыри,
Весна и осень, свет и зябкий сумрак...

…А любовь у тебя с самой маленькой буквы «л» –
Буквы-циркуля, точно отмерившей всё, что можно:
Как надолго обнять, чтобы разум остался цел;
Где коснуться губами и как – чтоб не влиться подкожно;

Сколько нужно курить, чтобы пульсом тебе (раз-два)
Не дробило запястья на сотни шальных осколков;
Как подолгу молчать и какие забыть слова,
Чтоб потом не болело нигде, ничего, нисколько…

Вот такая любовь – с самой маленькой буквы «л»…

...И, путая с бедой давно забытый сон,
Я падала туда, где билась истина.
И жаркие сердца стучали в унисон –
Моё и ветром сорванного листика.

Но там, где будет шрам, по-прежнему болит,
Приходит по ночам багряным мороком...
Тревожились дожди, и плакало навзрыд
Ветвями заштрихованное облако.

Я чуяла тоску и слёзы берегла
Тому, кто косит травы в полнолуние.
По вымершей стерне бежала я стремглав
Туда, где гаснут звёзды полоумные.

Но канула во тьму остывшая вода.
Сползли по стеблю солнечные зайчики.
И там, где пустота заменит города,
Я снова стану цветом мать-и-мачехи...

Позабыты давно адресаты написанных писем.
Ах, какой же по счёту была та лихая весна?..
И остались от прошлого пара сомнительных истин,
Чей-то голос в толпе и обрывок тревожного сна.

Но когда вечерами секунды скребутся, как мыши,
Выползая из старых часов на потёртый паркет,
Я жалею о том, что под окнами спилены вишни,
И ни лавочек нет, ни старушек на лавочках нет.

Примирившись однажды с известным законом природы –
Мол, родился на свет, значит, время придёт помереть,
Я давно не ищу переправы, моста или брода...
Только жаль, двухэтажки ломают в соседнем дворе.

Я придумала мир с серебром тополей и туманов,
Под босыми ногами шершавый и тёплый асфальт...
Я уйду, распихав этот сказочный мир по карманам.
Только письма останутся. Что в них? Не помню. А жаль...

В тёплой заводи небесной, на бугре
Колоколенка чудесна в сентябре.
Не звонит она, не плачет ни по ком,
Будто благовест ей вовсе не знаком.
Было дело много лет тому назад:
Залезал на колоколенку солдат,
Привалился к штукатуренной стене
И забыл минут на десять о войне.
Пожевал травинку, сплюнул... Да и вот
Зачастил по косогору пулемёт.
Колоколенка была-то непростой,
Называлась в эту пору высотой...
В синем небе не доплыть до берегов.
В чистом поле было множество врагов.
Ах, звонить бы колоколенке в набат,
Может, выжил бы молоденький солдат.
Ведь бывало – поднимала всё село...
Только не было на ней колоколов.

В тёплой заводи небесной, на бугре
Колоколенка чудесна в сентябре.
Но солдатика, погибшего в войну,
Не оплакать ей, никак не помянуть.
Да и были бы на ней колокола,
Колоколенка б заплакать не смогла –
От беды такой чернеют да молчат.
Вот и воет только с ветром по ночам...

Мне снилось небо бирюзовое
Из янтаря.
Так не бывает. Утром, голая,
Дрожит заря
И, грея пальчики озябшие
О первый луч,
Всё ищет скинутое неряшливо
Пальто из туч.

А накануне в пальто закутался
Старик-закат.
Он так спешил и так запутался,
Что наугад
Схватил промокшее и грязно-серое
Совсем не то.
Так и ушёл – ну что поделаешь! –
В чужом пальто.

…А потом мотыльки позабыли привычные шалости:
Догорела свеча, отражаясь в оконном стекле.
Стынут пальцы мои – ты согрей их в ладонях, пожалуйста.
Разгорается лунная полночь в небесной золе.

Ночь стелила на хрусткие простыни тени лоскутные
И мотала в клубок разноцветные ниточки сна,
А цветы полусонно шептались с ветрами беспутными
И тянулись в проём приоткрытого нами окна.

Ты всегда возвращайся сюда, если станешь тревожиться…
Было слышно, как ласково в речке ворчала вода.
Рисовала заря акварелью, слепая художница.
И последним штрихом с небосклона упала звезда…

...А у меня-то, господи боже мой,
Лужи под окнами, серый лёд.
В дворик мой, вдоль-поперёк исхоженный,
Гулко по трубам весна течёт.

А у тебя тревоги значительны:
Завтра театр, сегодня концерт.
Кафка, Камю, испанский с учителем:
Сигно* в начале, сигно в конце...

Может быть, вместе в лес, по проталинам?
Прелые листья шуршат слегка.
Помнишь, однажды белку видали там?..
Я понимаю... давай, пока.
.
.
*Сигно
Испанцы настолько эмоциональны, что им сразу нужно знать, с какой интонацией произносить ту или иную фразу. Поэтому вопросительный (Signo de interrogación) и восклицательный (Signo de admiración) знаки ставятся не только в конце, но и в начале предложения. Причем в начале предложения в перевернутом виде: «¿», «¡»
Например:
¿Quién es Juan? – Кто такой Хуан?

Как далёк этот май с дождевыми своими погромами...
Но, гортанными криками воздух сырой распоров,
Улетает тоска отощалой кликушей-вороною,
Покружив над темнеющим снегом апрельских дворов.

И пускай горизонты ещё беспросветно отучены,
Пробиваются к солнцу, забывшему стылые сны,
И надежда на чудо, в которое верить отучены,
И подснежники – смелая глупость проталин лесных...

Запивая любовь рубиновым «киндзмараули»,
я гляжу за окно, где в лужах масляны фонари.
Распоследних снежинок рой улетает, наверно, в улей.
Я похожа на эту ночь – ни кормила нет, ни ветрил.

Эта ночь – словно бабочка: обманутая закатом,
позабыв обиду, бездумно летит на рассвет...
Что любое окно? Вид из прокуренного плацкарта
на далёкую станцию, которой в помине нет.

Проползает автобус – страшный сон задремавших улиц.
Ты подходишь, целуешь, кутаешь плечи в плед.
Запивая любовь рубиновым «киндзмараули»,
я рисую улитку на запотевшем оконном стекле.

Навь — это неявленный мир, мир потусторонний,
в который уходят умершие, именуемые «навьи».

...Вот голубая прозрачная гора царства навьих – предков, свет и жилище душ.
Здесь хранилище всех семян, здесь солнце отдыхает после дня.
Валентин Иванов. Русь изначальная

Навьи, встречайте, когда подойдёт мой срок.
Ночь наступает, если закат остыл.
Знаю, душисты в ваших лугах цветы
И в многотравье медвяный струится сок.

Капли росы – зеркала неземных миров.
Взмою, как птица, – души легки, легки...
Навьи, ловите в сети иной тоски,
Спойте под музыку мятных своих ветров.

В августе звёзды роняет беспечный бог.
Глянешь на небо – вспомни, что я была.
Стану прозрачна, стану белым-бела...
Навьи, встречайте, когда подойдёт мой срок...

В море небесном не сыро,
Но плавает в нём рыба мира.
На ней кто бесплатно, кто платно,
Туда, а может, обратно
Птички, зверюшки, жабы ли
Едут, как на дирижабле.
Рыбе по вкусу погодка.
Она улыбается кротко.
Курите, играйте на банджо вы –
Рыбе вообще всё оранжево.
Ей пофик. Она как в танке.

......................(Рекламный плакат валерьянки)

И дольше метелей тоска моя по весне –
С тех пор, как в томительном августе падали яблоки
И вместе с закатом арбуз на столе краснел,
А после сентябрь золотые пускал кораблики.

И всё мне мечтается вычислить эту грань…
Скажи мне, давно ли тебе одинаковы осени?
И первого инея хрупкая филигрань,
И холод, бегущий сосудами кровеносными?

Давно в листопаде пленительном и хмельном
Мне кажется каждый листочек на память заученным,
И горечь осенних дымов не пьянит давно,
А только предчувствием долгих морозов мучает.

Когда же я сбилась со счёта, смешала дни
И стала, как бусины, годы нанизывать походя?
И только весна непонятно зачем манит.
Обманет, я помню. Но пусть же приходит, Господи…



Музыка и исполнение Светланы Страусовой

Сползает ночь в порожние дворы,
Течёт по крышам старых двухэтажек,
Хранящих полусонные миры,
Стоящих у минувшего на страже.

Сквозняк шершаво гладит кирпичи.
Фонарь, мигая, тьму взвалил на плечи.
Февраль воспоминаньями горчит.
Быть может, март от горечи излечит?

Ложатся тени синие на снег…
Пусть не пришлось родиться мне в рубашке,
Есть у меня бесценный оберег –
Янтарь вечерних окон в двухэтажке.

Зашвырну на антресоли
Всё, что было, всё, что есть,
И пойду себе на волю,
От порога – сразу в поле,
Рано утром, где-то в шесть.

Свистну рыженькую пони,
Что погрызла лопухи,
И никто нас не догонит
В колокольчиковом звоне –
Мы отважны и лихи!

Там, где ярко, семипало
Шарит радуга в траве,
Приоткрыта дверь портала...
Я летала по астралу –
Только ветер в голове!

...В чём секрет потусторонний?
Ровно в полночь, вот беда,
Без истерик, без агоний
Превратилась в тыкву пони.
Вот такая ерунда.

Есть лимит у чуда, что ли?
Звёзды зыркают во мглу.
Тыкву я тащу по полю –
Уберу на антресоли,
К остальному барахлу...

...Нет, до весны. Всё до весны –
Твоя любовь, цветные сны
И полусладкое «Апсны»...
Всё до весны.

Сейчас не так и не о том.
Где минус двадцать за бортом,
Там «Куба либре» (кола, ром)
И в горле ком.

Ещё недавно, вспомни, ну,
Июль над морем жёг луну,
Стекали звёзды в тишину
И шли ко дну.

А лето, время взяв в полон,
Дышало в окна тяжело,
Закатом плавило стекло.
Текло, текло...

Сползало солнце в знак Весов,
Сентябрь над золотом иссох,
А осень сыпала песок
Своих часов...

Нет, до весны. Всё на потом.
И в горле ком, как снежный ком.
Порою плачется легко.
Зачем? По ком?

Искать причины, смыслы, суть,
Альбомы старые листнуть.
Ты там с другой, я с кем-нибудь...
Да ну. Забудь.

Всё это после. А сейчас,
В стеклянных сумерках сплетясь,
Чернеют будущего вязь
И голый вяз…

И слышал голос... говорящий: иди и смотри.
И я взглянул, и вот, конь бледный, и на нём всадник,
которому имя «смерть»; и ад следовал за ним...
Откр. 6:7-8

Стучали копыта. От этого стука
Трещала височная кость.
Деревья хватали коней многоруко:
Постойте, не время... Но время с испугу
Галопом неслось.

Лохмотьями чёрного кислого дыма
Заштопан начавшийся век.
Ах, если бы только, как прежде, могли вы
Обычной голубке с листочком оливы
Доверить ковчег...

Хвала нерождённым в текущем столетье.
Я тоже не буду рождён.
Ты слышишь – свистят бесноватые плети?..
Счастливые сны на последнем рассвете
Смывает дождём.

Иди и смотри. Вчетвером, как по нотам.
Последний – на бледном коне.
И будут взрываться от страха аорты,
И станут живые завидовать мёртвым,
А мёртвые – мне…

*Конкурсное.
Межпортальный конкурс "Остров сокровищ".
Первый тур.
"Через час вы будете смеяться по-иному.
А те из вас, кто останется в живых, позавидуют мертвым!"

Прилетела зима. А кому она, к чёрту, нужна?
Умирать лучше летом, да выбор не очень богатый...
Как нелепа война – вот такая, без фрицев, война,
Где стреляют в дедов, что видали весну в 45-м.

В этом марте не все захмелеют от тёплых ветров,
И кому повезёт из весенних ручьев причаститься,
А кого завернут в этот рваный священный покров –
Отсыревшее небо с текстурой линялого ситца.

Пусть они поживут. Пусть они до весны доживут.
...Падал медленный снег, а мерещилось в глупом бессилье,
Будто белые птицы, слетая в сухую траву,
Умирают, раскинув беспомощно ломкие крылья...

На исходе зимы устаёшь от потери тепла,
и на радужке снег будто вовсе не тает. Не тает...
И всё кажется мне, что до первого снега была
я немножко другая, а может, и вовсе другая.

Я босыми ногами стою на холодном полу,
и глядит на меня настороженно, будто дворняга,
эта женщина в зеркале, белая, словно бумага.
А глаза у неё прогорели в седую золу.

Матереет сквозняк. Леденеет в ладонях вода.
На вопросы свои я давно получила ответы.
Диалог ни к чему. Мы расходимся. Ей в никуда.
А в моём зазеркалье – холодные тени рассвета.

На исходе зимы одинокий вдвойне одинок.
Бесконечные сумерки шарят по улицам слепо...
Я тащу на себе это серое снежное небо
в направлении лета, да толком не знаю дорог...

Солнце блестит в волне,
Тихо прибой поёт.
Будешь скучать по мне,
Имя шептать моё?

Будешь ли ты кружить
Чайкою и рыдать,
Будто со мною – жизнь,
А без меня – беда?

И, не пройдёт и дня,
Будешь во тьме ночной
Всюду искать меня,
В лица светить луной?

Будешь во весь опор
Гнать моего коня,
Чтобы с верхушек гор
Вдруг увидать меня?

Мне бы с тобой одним –
И до исхода дней...
Я улетаю, Крым.
Будешь грустить по мне?

Крым, Морское

День открыл и захлопнул десятки дверей,
и назавтра начнётся сначала.
Близорукие сумерки, чад фонарей...
Обними.
Я устала.

Жизнь – безумная бабка-портниха. Кроит
этот мир по дурному лекалу.
Только вечер, как прежде, один на двоих.
Обними.
Я устала.

Целый день суета, пустота, круговерть...
Мне тебя до безумия мало.
Прикасаться и слушать, вдыхать и смотреть...
Обними.
Я устала...

*Конкурсное. Странные танцы. Усталость

Когда твоя звезда уже не та,
смени звезду на что-нибудь иное,
вполне себе простое и земное,
как самая обычная мечта –
о тёплой кухне в минус двадцать пять,
о ливне, всполошившем целый город,
о дымчатой малине у забора,
о том, что к морю в августе опять...
А там под крики горлиц и цикад
проснуться в тех единственных объятьях...
И, надевая синенькое платье,
ловить в трюмо горячий сонный взгляд...

Истончившись до нитки, похмельно сдыхает пульс.
Громыхающий поезд навылет пробил висок.
Выходное отверстие — рваный бубновый туз.
Время кончилось — лопнула колба, сбежал песок.

Онемевшие пальцы не чуют текстуру дней.
Отрывается век — непутёвый бродяга-тромб.
Надышавшись рекламным неоном, хрипит сильней
Этот город, которому толпами рвёт нутро.

Этот город, хранящий на флэшках свою судьбу,
Посылающий дворников глупо тревожить пыль…
Я видала его, как и сотню других, в гробу.
Я списала его, как и массу других, в утиль.

Он истоптан до дыр, и дороги трещат по швам.
Наша память опять проиграла вселенский блиц.
Из провалов её вылезает на свет трава
И зелёными пальцами гладит края глазниц…

…Старик бормотал, рассыпая ошмётки фраз.
Он был долговяз, бородат и довольно дряхл,
Космат, словно спорил со всеми ветрами враз,
И сед, как полынь на заброшенных пустырях.

– Ты думаешь, будто я старый безумный бомж.
Шарахнулась в сторону, только присел на край.
Да я необидчив, чего там, но, хошь – не хошь,
Я всё же задумаюсь, брать ли такую в рай.

А вот тут недавно хотел поболтать с одним.
Бормочет: «О господи…» Думал: признал, сынок!
А он – наутёк... А душа до сих пор саднит.
Выходит, на деле не так вам и нужен бог.

А помнишь? Бывалоча я преломлял хлеба!
Вот крошки остались… Дырявый карман – беда!
Не хочешь? Ну, гулюшкам… Ладно, бывай, раба…

Поднялся старик  и пошёл не пойми куда…

Нападал снег. Бредёт по целине
старушка из соседнего подъезда.
Вот так и я – упёрто, бесполезно
пойду бродить по снежной тишине,
жевать губами пасмурные мысли,
нащупывать в кармане валидол,
смотреть, как неба серенький подол
застиранным бельём на соснах виснет;
подсчитывать оставшиеся дни –
так буднично, как мелочь в гастрономе...
И радоваться: помнят дети, помнят! –
Вот сын недели три, как позвонил...

Башенки, улочки… Дальние страны.
Портреты, штрихи, философская чушь.
Ночные прогулки, джаз-банд, рестораны.
Пастельные домики в лапках нирваны.
Столицы и глушь...

Пляжи, лагуны, горячие камни,
Хранящие Тетис в осколках сердец...
Но генная память молчит. Ни черта мне
Не шепчут ни запахи трав, ни преданья,
Ни сны, наконец.

Ритмы фламенко. Кофейня на пьяцце.
Любовь к парижанкам до самых трахей...
Есть много на свете, мой милый Гораций.
А мне бы опять по просёлкам бурятским
На дикий Умхэй...

Кристаллические решётки промозглого февраля,
Белые, снежные, в провалах дремучего мрака,
В бессмысленных крестиках и удивлённых нулях,
Вставлены в окна моего барака.

Свернувшись зародышем на бесконечном полу
(Щербатые камни, иней на грубых стыках),
Я между ресниц запускаю лиловую мглу
И наслаждаюсь зарождением крика.

Я знаю: отцы его – лохматые сквозняки.
Я верую в панспермию и святого духа,
В полночные звёзды, набухшие, как соски,
И рыжие окна уютных кухонь.

Когда же крик вырастет и вырвется из февраля,
На призрачном юге взметнутся перелётные птицы...
Жаль, вы не вспомните обо мне, молясь,
Но только бы крику моему опериться.

Я искала тебя. Мне казалось, найдется потеря.
Я же знала: ты есть. А дождаться – да ну, пустяки.
Я входила в подъезды, скрипели ворчливые двери,
Верещали испуганно в полночь дверные звонки...

Я искала везде. За ветрами неслась заполошно.
Задыхалась предчувствием, видела вещие сны.
И приметы счастливые я собирала по крошкам,
Потому что для счастья они, безусловно, нужны.

Только что-то напутали, видно, уставшие боги.
В календарь заглянули: не в нынешней жизни, ах да!..
Я осталась цветком на обочине дальней дороги,
По которой тебе не пройти никогда.
Никогда…

Прорастая друг другом, сплетаясь корнями,
мы знаем, что осень неотвратима,
что она однажды придёт за нами
с холодом-побратимом,
обрывая листья бездумно, походя,
вырывая страницы памяти, подменяя оттенки фраз...
Но, пока не случилось этого, Господи,
не остави нас...

Слишком поздно...
Внутри что-то трескало и чадило.
Так, наверно, душа догорает – свеча свечой.
Время маятник мерно качало, как поп кадило,
И хромыми ногами по кругу себе ходило –
Может, просто искало, куда же оно течёт?

Если поздно, то незачем в прошлом искать ответа.
Надо просто уехать. В запасе ещё шесть бед.
Говорят, в том краю, где хоронит зима рассветы,
Есть отличный курорт – побережье прохладной Леты.
Там вода цвета ртути, и в ней отражений нет.

Там всегда одинаково сумрачны ночь и полдень.
Выплываю, дрожа. Ни тебя, ни меня. Абсурд.
Вот и всё. Я свободна. И ты от меня свободен.

...Отчего же тактильная память опять подводит?
И фантомную боль анальгетики не берут...

Где ты? Как ты?.. Снег да ветер.
Воет чайник на плите.
От зимы уже две трети
перемолоты в метель,
перетёрты в разговорах,
перекурены молчком...
Ночь спускается на город,
расширяется зрачком.
Как ты, что ты? В тёплой кухне
куришь, форточку открыв.
Хорошо зимою мух нет –
на крючке помойка тухнет
с бутылями из-под пив.
Выходные. Ты небритый.
Макароны варишь впрок...
И посуда сталагмитом
подпирает потолок.
Смотрит ночь в твою берлогу.
Тополь – месяцу причал...
Ты, как Маугли, ей-богу,
совершенно одичал.
Выкинь мусор и побрейся.
Я практически в пути.
А душе – не ждать же рейса?
Глянь в окно, уже летит.

Мам...
Почему иногда так хочется плакать?
Поднимается горечь, доходит до горла, вылезает из тёмных углов тоска...
Будто, дождавшись знака,
Стая ворон взлетает из крошечного леска.

Хочется сжаться в комок – и зажать, обездвижить крик
Между рёбер, на самом дне бунтующих лёгких.
Мам,
Я люблю в этой жизни каждый дурацкий миг.
Отчего иногда так плохо?

Живу. Улыбаюсь. Списываю потери. Принимаю утраты.
Запихиваю в переполненный ящик
Мыслей бесценный хлам...

Но любовь в глазах моей собаки лохматой
Делает всё бессмысленным, ненастоящим.
Почему так, мам?..

Уплывают на запад со скоростью в пару узлов
Анемичные тучи, тоски накурившись взатяг.
В перепутанных ветках деревьев беспомощно, зло
Трепыхается солнце, как бледная рыба в сетях.

Я боюсь до беспамятства каждого шага зимы –
И желаю её, извращённо предчувствуя боль.
Чем мучительней гибнет былое в объятиях тьмы,
Тем томительно-сладостней вновь становиться собой.

...Я смотрю за окно, и зима, заползая в меня,
Голубые прожилки вплетает в узоры свои
И, врачебную тайну под белым халатом храня,
Разливает под кожей спасительный лидокаин...

Ты расстался со мной – отпустил меня умирать.
Я тебе не скажу, как ловила в ладони крик.
Он корявый и горький, как старой ольхи кора.
От него рвётся горло и в лёгких огонь горит.

Я тебе не скажу, как он пальцы мои ломал,
Как кривил безобразно, болезненно, глупо рот...
Возвращайся скорее – не справлюсь я с ним сама,
А в ладонях твоих я воскресну, а он умрёт.

Ах вы лебеди, птицы дикие,
Как по осени соберётесь вы
В стаи малые да великие,
Полетите в края далёкие.
Может, в долгом пути увидите
С высоты своей белооблачной,
Что война отгремела, кончилась,
И дымы по полям не стелются,
А в саду разорённом, выжженном
Снова тянется к небу деревце.
Может быть, вы живыми встретите
Тех, о ком я молюсь без устали...
Ах вы дикие гуси-лебеди,
Седина вплелась в косы русые...

Из мутной безнадёги января,
Расчерченной на клетки старым пледом,
Всё чудится: весны в помине нет,
Вороний грай – безвременная тризна.

Но сосны, будто зная о морях,
Далёких, как Туманность Андромеды,
Так корабельно тянутся на свет...
...И я ловлю солёный отзвук бриза.

Препарируя бабочек нежными пальцами,
Она отрывает им крылья и пришивает заново.
Психи её не боятся,
Они доверяют ей тайны и соглашаются на лоботомию внепланово.
Она наблюдает за ними.
Улыбается, нянчит и с ложечки кормит.
И психи себя не считают больными,
Думают, что они в норме.
А по ночам, когда засыпают все здоровые персонажи,
А тени многоруко шевелятся, вкрадчивы и страшны,
Рыжий ночник, что тревожно оставлен на страже,
Срывается бабочкой, улетает,
И психи приходят к ней в сны...

Мне нужны тишина, полуявь, полусон.
В забытьё беспокойно, щекотно, расплывчато
заливаются сладкого сумрака звон
да неясные звуки далёкого причета...

Тихий шелест воды по седому песку,
выдох ветра, как стон заплутавшего призрака.
А в низине – тумана белёсый лоскут
да трава, на рассвете полёгшая низенько.

На поросшем лишайником влажном стволе
серый промельк... Почудилось? Ящерка словно бы.
Отражаясь в медовой сосновой смоле,
разрастается утро лучами багровыми.

В этом мире я стебель цветка под росой.
И, встречая рассветы земными поклонами,
я отчётливо слышу, как движется сок
в капиллярах моих. И взрываюсь бутонами...

Падает, падает в темноту...
Чёрное небо. Снега белы.
Будто зима провела черту
И отделила меня от мглы.

Будто, почуяв мою тоску
(Ведь без тебя мне совсем никак),
Шьёт покрывало – лоскут, лоскут...
Выбелить хочет кромешный мрак.

Мне бы с ветрами сейчас повыть,
Мне бы с деревьями стыть во сне,
Мне бы до первой дожить травы.
Чёрное. Белое. Небо. Снег...

*Конкурсное.
Странные танцы.
Чёрное и белое

...Меня пугают только сны – расплывчаты, нечётки.
Там лица – пятнами листвы на глади серых луж.
Перебираю эти сны бессмысленно, как чётки.
Сюжетов мелкие клочки не склеить – просто чушь.

Твои глаза... На чьём лице? Накурено. Не видно.
Гудит толпа. Набит вагон... Дыхание сбоит:
Мы в тёмном тамбуре вдвоём, и я твоя бесстыдно.
Но – чей-то смех из-за спины. И руки не твои.

Несётся поезд. Глушит крик его надсадный грохот.
Мне никуда не убежать и не позвать тебя.
И эту сладость, этот стыд, предательскую похоть
На сотню стонов в темноте колёса раздробят.

Бредёт с протянутой рукой по сумраку вагона
Старуха – выцветшая тень моей (твоей?) вины...
Проснусь и выгнусь, словно лук. Натянуты до звона,
Дрожат во мне остатки сна, бессовестно хмельны.

Ещё одна попытка
начать себя с нуля
и, может быть, споить
к чертям коварных банши.
Как ты умеешь тьму
снегами обелять,
мой Старый новый год,
пропойца и обманщик!

В загашниках пошарив,
добуду что-нибудь...
Надколотый фужер,
початые пол-литра.
Мой старый добрый друг,
прости, не обессудь,
что истина моя
рождается ин витро.

Что толку у былого
ходить в поводырях?
Я вышвырну, смеясь,
нелепый день вчерашний
в тринадцатую ночь
хмельного января
и заново начну
крутить с судьбою шашни.

Пусть у судьбы-злодейки
ходов наперечёт,
мне знать её ходы
не нужно даже даром.
Пускай в который раз
мне голову снесёт
мой Старый новый год
двенадцатым ударом.

Отсюда, из спокойного нутра
январских праздников, из лени и безделья
мир кажется не тем, что был вчера.
Зудят ветра под окнами отеля,
читают утомительный верлибр
старухам-пихтам, ржавым и скрипучим.
На утро тяжким бременем легли
за Татры зацепившиеся тучи.
Уютные дома и там, и тут
цветным драже рассыпаны по склонам
и щурятся на небо, будто ждут
обещанного им антициклона.
Ещё туман клубится и царит –
такой же древний, как подножья Меру,
но в этом ожидании зари –
и верность, и терпение, и вера.
И жизнь как обязательный набор
известных смыслов, действий и итогов
мне чудится нелепой и убогой,
когда заря струится из-за гор...