Готов к труду и Габороне!:)
(Девиз настоящих ботсванских мужчин)

Одни – вместо ланча, а кто – вместо сна,
На люстре, на крыше, а многие на
диване.
А мы порешили: коль ЭТО должно
Свершиться, то пусть же свершится оно -
в Ботсване!

Я дул в кимберлитовых трубок рожки,
И местных племен говорили божки:
«Славяне…».
Искрилась мелодия, как бриллиант,
И ты, наконец, мой признала талант -
в Ботсване.

Фламинго для нас танцевали тангО,
Игривые львята в нас тыкались го-
ловами.
Жирафы срывали бананы с небес,
А я кваса-кваса плясал, словно бес.
В Ботсване.

А ты в гумба-гумба была влюблена,
Танцуя в экстазе на бивне слона
в нирване,
И я называл тебя «Чёрная мисс»,
И я подавал тебе в блюдце маис –
в Ботсване.

Вздымались огнями молитвы вождей
За то, чтобы влага была у людей
в стакане -
Дожди не могли долететь до земли,
Поскольку мы страстью их напрочь сожгли
(в Ботсване).

И грубо вмешавшись в чужую судьбу
Вожди на любовь объявили табу.
Бог с вами.
Мы сделали ЭТО на вашей земле.
А не в Вашингтоне, Пекине, Орле.
В Ботсване!

Теперь мы летим с пересадкой в Елец,
Свисают из мочек комплекты колец
так странно.
Мы «Пула!**» кричим уходящей стране
И гладим, как львицу, тебя по спине,
Ботсвана.

* Кваса-кваса, гумба-гумба - народные ботсванские танцы.
** Пула! - Да будет дождь! - официальный девиз Ботсваны

Твои глаза мне заменили мир...
Какая восхитительная фраза!
(Её сказал Борисов, не Шекспир!
Но тут, поверьте, даже ювелир
Стекло не отличил бы от алмаза).

Мне заменили мир твои глаза,
Иначе б эта фраза не возникла.
Забились сердце, мысли, железа,
Как будто отказали тормоза
Сошедшего с катушек мотоцикла.

Твои глаза мне заменили свет.
Я представляю: Лондон, Темза, вечер,
Ты встретила Шекспира, и поэт,
Увидев глаз немыслимых дуэт,
Теряет дар староанглийской речи.

Теперь ему не подобрать слова
Для стольких ненаписанных сонетов.
«Ромео и Джульетта»? Черта с два!
Твои глаза – источник волшебства
И в то же время бич больших поэтов.

Доверчиво припав к твоей груди,
В беспамятстве шептал Шекспир несмело:
«Эй, би, си, ди, и, эф, эй, би, си, ди...
Прошу тебя, к Борисову уйди...
Иначе миру не видать «Отелло»...

Был раньше сад. Он сад был всем садам -
Отборные торчали артишоки,
От них почти все дамы были в шоке,
А я балдел от приходящих дам.

Был раньше сад. Свисали баклажаны
И отливали грозной синевой,
От них почти все женщины визжали,
А я от дам визжал, едва живой.

Был раньше сад. Горели помидоры,
Дотронуться таинственно маня,
И женские приковывали взоры,
А женщины, естественно, меня

Мы с ними там такого натворили
Среди посадок и среди рассад,
И мне они с восторгом говорили:
«Какой же у тебя нескучный сад!»

Тогда себя раздаривал я щедро,
Но вот однажды вышел в сад с утра:
От апельсинов там осталась цедра,
От помидоров только кожура.

И женщины в других посадках бродят,
Дразня других, им кажут язычок.
И лишь по старой памяти заходят
И просят подержаться за стручок…

Ну где еще такую вы найдете
Страну, где мат струится изо рта,
Где матерится каждое болото,
И каждый столб, и каждая верста.

Где матерятся горы и равнины,
Где матерятся реки и кусты,
И где, хоть это так невыносимо,
Ругаешься, любимая, и ты.

Море стирало белье адмиралов,
Вспоротое на животе,
И шлифовало карьерные рифы кораллов,
Стремящихся к высоте
По головам друг друга.
Море сбивало с палуб матросов и пассажиров,
Море, бывало, спало, но было чутко живо,
К небу торчали скалы,
Словно кошачьи уши,
Море себе засыпало
Слушая наши души
Со всех кораблей,
Из лесов и полей
И самых узких щелей …
Море взимало плату за эту свою работу:
Землю, дома, дублоны,
Испанские каравеллы,
Море вгрызалось в берег, как в аппетитное что-то,
Изысканное, как завтрак какой-нибудь королевы.
А иногда резвилось, будто оно котенок,
Мягкой лапочкой пятки трогало на берегу
И убегало обратно песчаной дорожкой соленой,
Гоня разноцветных рыбок перед собой на бегу.
Помнишь, как за котенком чайки летели стаей,
Дико крича от радости загадочные слова?
А на другой планете очередной «Титаник»
Медленно погружался в пасть пожилого льва.

В далёком от нас государстве Мали,
Где плавятся пятки от жара земли
И где вместо белого снега
Улыбка в ночи туарега,
И где разбрелись по пескам города,
И где все дороги ведут в никуда,
И где, словно львица к газели,
Сахара крадётся к Сахелю,
Где батюшка Нигер, изогнут, как змей,
Последней надеждой малийских семей
Несет свои мутные воды,
Спасая остатки природы,
Где много по Цельсию даже в тени,
Где Нигер так манит: «Во мне утони»,
Лежу, от жары умирая,
Иную тропу выбирая.
Дошедший до точки «бифштекс а-ля рюс»,
Я в Нигер последний разок посмотрюсь,
А после под пенье «Калинки»
Погибну от азгляда малийки.

Этот Чад – это счастье, на пальмах висящее,
Это праздник, который всегда не с тобой,
Этот Чад – лишь иллюзия, а настоящее -
Океан, океан, океан голубой.

Мы живем посреди африканского братства,
Посреди раскаленной и скудной земли,
Нас избавил Господь от морского пиратства,
Только к нам не заходят, увы, корабли.

Да, бывает, мы лезем друг другу на плечи,
Да, бывает, кому-то «не встать – умереть»,
Это лишь потому, что хотим мы под вечер
С пальмы счастье сорвать, в океан посмотреть.

Ни слюнтяйства, ни лжи не хотим, не приемлем,
Проницателен наш немигающий взгляд,
За волной океанской мы видим Ту землю,
Не за это ль «туземцы» про нас говорят?

Рано утром я выйду из бедного чума
Или как там зовется моя конура -
Столб песка в небеса от большого самума,
Словно дым от костра, словно дым от костра.

Милая девушка Катя спихнула меня с кровати,
Потом (заслышав мужа) вытолкнула из окна.
Девять и восемь десятых метра в секунду в квадрате!
Катя была очень верная, любящая жена.

Так было и при Платоне (не говоря о Сократе),
Спартанские старцы рыдали, сбрасываемые со скалы:
«Девять и восемь десятых метра в секунду в квадрате…».
С завистью благородной за ними следили орлы.

Пусть ты падаешь в смокинге, или, к примеру, в халате,
Или в простой футболке, или как я – неглиже,
Девять и восемь десятых метра в секунду в квадрате
Будет тебе ускорение (а по-научному, «жэ»).

Все мы (без исключенья) в свободном падении братья –
Камни и человеки, лошади и цветы.
Девять и восемь десятых метра в секунду в квадрате –
Мгновенные метры свистящей невиданной красоты.

Хоть и слегка расстроен, но (в матерном пусть формате)
Вот что я громко крикну в самый последний момент:
«Девять (и) восемь (десятых) метра (в секунду) в квадрате!
Помни (об этом) пожизненно, (юный) абитуриент!»

Сдвинуты плотно торцами столы,
Тёрка терзает тело свеклы,
Томная курица стонет в духовке,
Кофе фасонит в своей упаковке,
Маленькой шпротке, тощей и нервной,
Как-то тревожно в банке консервной,
Сыр с колбасой, на тарелках распятые,
Мирно беседуют, как завсегдатаи,
Масло от страсти течет под икоркой,
Весело встали салатики горкой,
Семга под шубой (и это в жару!)
Хочет, раздевшись, пройти к осетру,
Смотрит за ними ревнивая нерка,
Страстная, как революционерка,
Лезет нахально в середку картошка,
Нюхает вкусные запахи кошка,
А на окне с жарким сердцем в груди
Гвардией пира стоят пироги...

Люди идут торопливой походкой
И порываются сесть рядом с водкой,
Скоро начало! Осталось немного!
Выйди скорее на кухню, ей-богу,
Ухом горячим прижавшись к стене,
Разные звуки лови в тишине.
Все нараспашку, открыты все пачки…
Слушай безмолвное варварство жрачки.

Фирюза живет в Сталинабаде,
Целый день в молитвах и в делах.
Я иду, осел плетется сзади.
Фирюза, храни тебя Аллах!

У меня в котомке есть лепешки
И бутылка импортной воды,
И на дне катаются две брошки,
Что украл я у Курбанберды.

Я тебе одну подарю весной,
Чтобы ты хоть ночь провела со мной,
А когда придет черный день беды,
За вторую брошь я куплю воды.

Фирюза живет в Сталинабаде,
Я живу в далеком кишлаке
И пишу о ней стихи в тетради
Или прямо пальцем на песке.

Я стихов солнцезащитной мазью
Всю тебя покрою, Фирюза,
Как же сладко мне арабской вязью
Воспевать персидские глаза!

Отдохни чуть-чуть, сядь на пять минут,
О тебе стихи сочинил Махмуд.
Посидишь чуть-чуть, приготовишь плов
И пойдешь кормить молодых орлов…

Работал в кассе наш Гаврила,
Любил Гаврила Хину Члек,
Его ломало и крутило,
Когда он пробивал ей чек.

Любил ее лицо в гудроне
И руки на руле катка
(Катки, катки, вы чудо-кони,
Что Русь уносят в облака!)

Она асфальт катком катала,
Была работа тяжела.
Она ушла. Но с пьедестала
В груди Гаврилы не сошла.

И чтобы не забылась Хина
Его усталой головой,
Он приобрел собаку-хина
И чан с тахинною халвой.

Шептал ночами: «Хина, Хина»
И представлял, глаза закрыв:
Под блудуаром бордахина
Реализуется порыв.