Бабушка едет к маленькой внучке,
Везет ей в подарок ириски, тянучки,
Зефир, карамельки и мармелад.
Но почему же папа так рад?
Ведь это подарки для маленькой внучки,
Ведь это для внучки ириски, тянучки.
Но внучка воспитана папой была
И самое вкусное папе дала.
И папе достались от дочки (от внучки)
Зефир, шоколадки, ириски, тянучки,
И папа, довольный ее поведеньем,
Оставил ей две карамельки с печеньем.
И лег подремать, отвернувшись к стене,
И сладко, так сладко стонал в полусне.

...Не сосчитать бесчисленных утрат...
А. Баркова

Не сосчитать бесчисленных утрат на левой части нашего героя,
Как, впрочем, и бессмысленных наград на его чисто правой стороне,
Все остальное - черный котелок, и белый плащ свободного покроя,
И накрепко зажатый в кулаке большой путеводитель по стране.

Вагон своих бесчисленных утрат щелчком с воротника стряхнув, как перхоть,
Мешок своих бессмысленных наград угрюмо ссыпав в плотный вещмешок,
Он думает: «А правда, почему бы мне сейчас в Находку не поехать?
А если хватить денег на билет, то может и куда-нибудь ишшо?»

Да! Он поедет скоро и туда, а после - на окраину Херсона,
Да! Пусть он пошалит и там и там, как вдруг в один прекрасный страшный день
Шершавая, как тёрочка, рука свирепого, как леопард, закона
Его поднимет в воздух, как щенка, за ароматно пахнущий ремень.

И хищно улыбаясь до ушей и страшно на него глаза тараща,
Страна его попросит предъявить бессмысленный баланс потерь-наград,
И он, не понимая что сказать, задумается и сыграет в ящик,
И тут же поседеет на момент его родной геройский Ленинград.

И потеряв в его большом лице ничтожный элемент электората,
А если уж точнее говорить, один из лучших волосков смычка,
«Ну что, ну что, ну что, ну что, ну что, еще, еще, еще одна утрата», -
Споет глубокомысленно Страна, убрав щелчком пылинку с пиджачка.

Успей познать себя, пока
Тебя Отчизна не познала
В глухих сибирских рудниках,
На стройке Беломорканала,
В кругу сторожевых собак
На Колыме и Валааме,
Где души познанных бедняг
Еще пылятся штабелями.

Я оперирую голыми фактами:
В каком-то далеком юрском году
Ученые дактилоскопировали птеродактиля
И, дактилоскопировав, оскопили нам на беду.

У него не стали рождаться дети.
Хотя он хотел полноценной семьи.
Он был бы лучшим папашей на свете,
Но эти, в очках, воспрепятствовали.

Вот так и случилась беда с птеродактилем.
В нем мало мужского осталось совсем.
И стал он писать хореем и дактилем.
Он стал поэтом на горе всем.

От этих стихов рождались поэты другие,
Таких же достоинств, не слишком крутых.
Сейчас понемногу прочищу мозги я
И сам сочиню замечательный стих.

С крыш срывались водопады, струйки…
Н. Глазков

С крыш срывались водопады, струйки, капельки и кошки,
Бабки-дедки, внучки-жучки, вся огромная страна,
С бабок падали сережки, с внучек падали сапожки,
А у дедов из карманов выпадали ордена.

Вверх смотрели хищным взглядом кошкоеды, внучкоглоты,
Бабкоежки, жучкожоры, дедогрызохватуны,
С ними два сапожколопа уникальнейшей породы,
Три серёжкопоедалы, ну и орденожруны.

И у тех, кто это видел, от тоски срывало крыши,
И носились эти крыши в невозможной суете
Среди падающих кошек, среди падающих мышек,
Вытворяя озорные антраша и фуэте.

Как же это все ужасно, и печально, и нелепо,
Неужели креативных больше не было идей?
А ведь если б только автор почесал получше репу,
Может, всё и обошлось бы для животных и людей.

Дед Мороз не приходит. В морге
Поднимается беготня,
Санитарам дают по морде
Мертвецы на исходе дня.
Неужели его не будет?
Или, если мы тут лежим,
Мир, доступный обычным людям,
Нашим людям недостижим?!
Самый тихий народ на свете,
Сливки общества, яблонь цвет,
Мы ведь, в сущности, те же дети
До рождения их на свет.
Мы ведь тоже хотим подарки:
Бело-сказочную Москву,
Путешествия, иномарки
И какую-нибудь вдову,
Рэп на траурный марш Шопена
За страдания и труды,
И на каждого непременно
По бутылке живой воды!

На стих Ирины Корнетовой

Мое Первоснежье

В моем Первоснежье сегодня торжественно-чисто:
Укутаны девственно-белым пожухлые травы.
Последние капли унылой осенней отравы
Надежно закованы в капсулу льдинки искристой.

Надев белый фрак, горделиво взирает орешник
На кустик смородины в платье молочного цвета.
Слегка розоватый, точнее – в оттенках рассвета,
По первому снегу в овраге расцвел первоснежник.

Я буду блуждать по душистому хрусткому снегу,
Оставив цепочки следов на нетронутой карте,
Найду ощущение счастья, забытое в марте,
И прыгну в сугроб под раскидистой елью с разбега

.

Торжественно-чисто. Метель не кружит.
Черна и бела тишина восьмичасья.
На белом комоде записка лежит:
«Ушла за своим ощущением счастья».

Забилось в груди, я надел белый фрак
И вышел, как тот следопыт Фенимора.
Цепочка следов убегает в овраг.
Осталось немного. Я скоро, я скоро.

Вот здесь ты сломала орешника куст,
Вот здесь первоснежник слегка придавила.
Брикетик моих воспалившихся чувств
Сейчас разорвется, как шашка тротила.

Побитый медведь... О мой Бог, помоги,
Не дай ей пропасть в этой стылой чащобе!
Смотрю – из сугроба торчат две ноги.
А все остальное, наверно, в сугробе?

Еще не такие тащил я тела,
И вот она вся вылезает на воздух.
«Ну что, ты нашла?» Розовеет: «Нашла».
Я скромно глаза поднимаю на звезды.

Тихо-тихо едет крыша
У любимой в голове,
А я спал, а я не слышал,
Ночи шумные в Москве.
А проснулся лишь тогда я,
Как вспорола мне живот –
Озорная, молодая,
Как маньяк себя ведёт.
Вижу сверху: пол багряный,
Кровью залитый диван,
А во мне сплошные раны,
Очень-очень много ран.
Словно галстук пионера,
Кровь на шее запеклась,
И какая-то мегера
Отрезает мою часть…

По лугу, по лесу трясется тележка,
Попал под колёса грибок сыроежка -
Артисты роняют слезу.
Омар не для нас, не для нас профитроли,
В тележке друзья репетируют роли,
А я их по свету везу.

Смеются детишки, девицы, солдаты,
Куда же мы дальше поедем, ребята,
Потешить немецкий народ?
Мы едем, и нам так легко и привольно,
От Галле до Бонна, от Бонна до Кельна,
А может и наоборот.

А если артистов прогонят с позором,
Бросая им в лица гнилым помидором,
А в спины бросая фасоль,
Я вывезу их из любой передряги,
Ведь я в самом деле, а не на бумаге,
Играю везущую роль.

Сентябрьские ночи темны и прохладны,
Но нам-то чего, корифеям эстрадным,
Прижмемся друг к дружке и спим.
Никто нас не купит, никто не рассорит,
А то, что зима к нам пожалует вскоре,
Об этом мы знать не хотим.

Мне пора, дорогая. Мой ветер за окнами дует.
Он насквозь пробивает, и жёсток летит и жесток.
Выхожу из подъезда в подтяжках твоих поцелуев
И шагаю вперед, обращенный лицом на восток.

Жёсткий ветер летит, от беспомощности свирепея,
Он летит и не видит, как греет меня горячо
Поцелуев твоих обжигающая портупея,
Охватившая плотно мое боевое плечо.

Я иду по просторам сурово, увесисто, гордо
И закинув за плечи вчерашнего дня вещмешок,
Ощущая, как впился в мои молодецкие бедра
Поцелуев твоих раскаленный стальной ремешок.

Я иду, я иду по Москве, по Казани, по Братску,
Я такой же как ветер, и жёсток иду и жесток,
С мощной шеи моей поцелуев твоих яркий галстук,
Красной лентой сбегая, кончает свой путь между ног.

Поражает народ моих рук боевая отмашка,
И мой шаг строевой и оскалившаяся десна,
Окружает мой лоб поцелуев прохладных фуражка,
И поэтому мне никакая жара не страшна.

«Юрий плюс…» я на всех городских площадях намалюю,
А когда возвращусь, то с бесстрашием грозного льва
Суну голову я прямо в петлю твоих поцелуев,
Чтобы вышла оттуда счастливой моя голова.

Но не нравится миру моя боевая личина.
Только выйду на улицу, дико визжат тормоза,
Отовсюду мне люди кричат: «Вы же голый, мужчина!»
Я не голый, ребята! Раскройте пошире глаза!

С неба падают звезды на голову мистеру Грину,
Мистер Грин созерцает разбитую кем-то витрину.
Он стоит одиноко - без мыслей, без слез, без движенья,
Он не может понять, где же нынче его отраженье.
С неба падают звезды, царапая гриновы щеки,
Мистер Грин бы хотел захлебнуться в гранатовом соке.
Но узнать, где же то, что лишь только вчера было Грином,
Он хотел бы до боли в висках и в узле эндокринном.
Там, где только вчера видел он и глаза и надбровья,
Те, к которым он сам относился с огромной любовью,
Там, где только вчера отражалась прическа с пробором,
И приплюснутый лоб, и расплывшийся нос помидором,
Ныне черной дырой открывается страшная пропасть,
Вызывая у Грина какую-то детскую робость,
И плывет через эту дыру над безмолвием мира
Запах мяса и круп и колбасного свежего сыра.
Скоро Грина дыра и совсем засосет, как болото,
Выявляя в нем скрытую функцию автопилота.
Сбросив звезды с пальто, он шагает в бездонную бездну.
«Значит, ты, отраженье мое, раньше батьки пролезло?
Я же первый стоял на пути к изобилию блага,
Я же первый снимался на фоне любимого флага».
Освещал звездопад уходящую черную спину,
А забытая трость добавляла трагизма в картину.

«Конец? Всему придет конец», -
Решил ветеринар Сергеев.
Он был умен, он был мудрец,
Да что мудрец – обычный гений.

Простейший орган хомяка
Он изучал под микроскопом.
«А помирать, наверняка,
Не страшно, ежели всем скопом», -

Подумал он и удалил
Больное легкое зверюги,
А шквал сбивал, и ливень лил
Через разбитые фрамуги,

Неслась по воздуху кровать,
И с нервным клекотом, как птицы,
Повсюду начали летать
Элементарные частицы,

Летели избы дальних сел,
Молитвы, сказки, сновиденья,
И операционный стол
Стоял горбом от возбужденья,

С церквей валились купола
В Земли разорванное брюхо.
«Ну что, мой милый, как дела?» -
Спросил он ласково и глухо.

Плутон давил. Уран месил.
Хомяк пищал, терпя мученье.
Сергеев губы закусил
И продолжал его леченье

Как я люблю помаду Алевтины -
Она пожаром груди жжет и спины,
Она настолько возбуждает встречных,
Что плавится от взглядов бесконечных,
Она как вору - красный блеск рубина,
Как свиристели - красная рябина,
Как патриоту - красный флаг,
Как наркоману - красный мак,
Как паруса - для Александра Грина.

Мне этот цвет мозги выносит сразу,
Доводит без прелюдий до экстазу,
Я на него несусь в огне задора,
Как мчится бык на плащ тореадора.
Он как толпе - пылающее слово,
Как для узбека - перец среди плова,
Он как шоферу - красный свет,
Он как британцу - слово «red»,
Как мальчики в глазах - для Годунова.

И если обнаружатся мужчины
В районе красных губок Алевтины,
Спокойно, убедительно и мелко
Нахалов разорву как Тузик грелку,
Как лев - парнокопытную скотину,
Как муха-культуристка - паутину,
Как рву я красную тетрадь,
В которой вздумал написать
Я эти красные стихи про Алевтину!

В отставку вышел. Заимел жену. Живу как жил - предельно адюльтерно:
Хожу по бабам, не пашу, не жну – почти как председатель Коминтерна.
Я б так и жил, но тут один курьёз. Точней сказать, один несчастный случай –
Я понял, что жену мою всерьёз мои измены дёргают и мучат.

Я понял, что ревнует что есть сил,
И понял я, что любит что есть мочи.
Однажды я вернулся среди ночи,
И вид моей жены меня взбесил:

Она была на семь девятых под
Слугой Петром из нашего поместья,
Под ним скрывались шея, грудь, живот
И то, о чём промолвить неуместно.

Когда мне этот надоел просмотр, я бросился с наганом к изголовью.
И вдруг она сказала мне: «О Пётр, мы с мужем занимаемся любовью.
Пока мой муж с постели не встаёт, пока ещё он не нацеловался,
Ты принеси нам цюрихский компот, а также пять сарделек из Прованса».

О господи, какой же я ишак –
Свихнуть с ума мозги моей супруги!
С тех пор я к прочим дамам – ни на шаг,
А то меня и впрямь запишут в слуги.

С тех пор жене причины не даю
От ревности ослепнуть и от горя.
Молчит моё мужское айлавью
При встрече с разной женщиной другою.

С тех пор, как настоящий офицер, я за семью и родину в ответе.
Зачем, скажите, нужен адюльтер, когда живёт жена на белом свете?
С тех пор мне что весна, что не весна, домой к семи всегда иду законно,
И в спешке моя зрячая жена бросает полюбовников с балкона.

Вошел убийца в сером пиджаке,
А вышел в белом, такой чудесный,
А жертва истекала на тахте
С последней песней, с последней песней.

Убийца жертву в серое одел,
А сам оделся в одежду жертвы
И после свысока на всех глядел,
Как с этажерки, как с этажерки.

Он думал, что одежда цвета бланш
Его предельно облагородит,
И поглощал изысканный фураж
И все посадки на огороде.

Он огородство жадно сжал в руках,
Снаружи белый и весь пушистый,
А жертва, пролетая в облаках,
Ему простила его ошибку.

Ответь, где брат твой? Не крути лицом!
Рукой рыданья души, бабуся!
Как жаль, что серый вырос подлецом.
Ах, жили-были такие гуси!

Белову Ларису Ивановну - Хо Чу Ли,
Главного бухгалтера – мастер пошива носочков,
Крепко вжимал в поверхность земли
И любил обстоятельно, долго и сочно.

Давно он покинул родной Пханмунджом…
От воны короткой за длинной копейкой
Он в поезде ехал с тупым ножом,
Горсточкой риса и с одной вермишелькой.

Любовь? А нет там особой любви.
Она не владеет корейским, он не умеет по-русски.
Просто вдали от любимой семьи
Он сильно нуждался в моральной разгрузке.

Лариса же, от расчётов сойдя с ума,
Мечтала под вечер вздохнуть бесшабашно
И под него валилась сама,
А не ждала, как Пизанская башня.

Разрядившись немного и съев «Доширак» на гарнир
И обсудив парой жестов судьбу человечества,
Они уходили в свой внутренний мир:
Хо – в корейский, Лариса – в отечественный.

Недавно, забравшись в один заповедник,
Я встретил там очень красивую ведьму,
Она над горшком с колдовским маринадом
Пыталась наслать на планету торнадо.
По внешнему виду почти как святая,
И я ей сказал: «О моя золотая,
Зачем ты, скажи, вызываешь торнадо?
Оно тебе надо? Оно тебе надо?
Смотри, часть людей бьется в бешеном страхе
И, чтобы спастись, записалась в монахи.
Другие – с каким-то последним задором -
Уже записались в кружок мародеров
И валят заборы и рушат ограды.
Оно тебе надо? Оно тебе надо?
Коль нечего делать и чешутся силы
Нашли невзначай урожай на Россию,
Нашли на поэта российского слово,
Нашли сладкий сон на монтера Хитрова,
Который всю ночь за паленую водку
Чинил у поэта плохую проводку».
Святое лицо озарила улыбка:
«Да, я золотая, но я же не рыбка.
И все, что ты просишь, я б выполнить рада,
Но мой департамент – по части торнадо,
По части разбоя, раздоров, рыданий,
По части несчастий, смертей и страданий.
За нами следит зоркий глаз аднадзора,
И он не допустит такого позора,
Чтоб я причинила добро человеку,
К примеру, бордель превратила в аптеку,
К примеру, сменила подгузник ребенку,
Нашла безутешной хозяйке болонку,
Прикрыла мутацию страшного штамма,
От царского гнева спасла Мандельштама,
Движеньем бровей прекратила бы войны.
Чего у вас есть, вы того и достойны.
И тут ни при чем то, что я подконтрольна,
А просто работой я очень довольна.
Свой долг выполняя с предельной отдачей,
Я только на совесть тружусь – не иначе,
И если бы все вы так делали дело –
Хирург досконально обследовал тело,
Рабочий закручивал винт до упора,
А дворник стирал нецензурность с забора,
Таксист не давил проходящую тетю,
Министр буквально горел на работе,
Крестьянин детально пропалывал грядки –
То был бы весь мир в идеальном порядке".
Я нежно сказал ей: «Мерси за науку»,
Я нежно пожал ее нежную руку.
Домой возвращаясь ночной электричкой,
Решил я покончить с паскудной привычкой
Курить на работе и пить на досуге,
С женой заниматься любовью от скуки,
Детей для проформы спросив про оценки,
Ложиться зубами к изгрызенной стенке,
Бесцельно шататься по пыльным проспектам,
Бесцельно знакомых давить интеллектом,
Стихи сочинять, не владея талантом,
Себе самому представляясь Атлантом.
Вернувшись, засел я за дело надолго,
Проверил расчеты моста через Волгу,
И в каждой опоре нашел по ошибке,
И лег отдыхать под симфонию Шнитке.
Я стал важным членом сообщества наций,
Мосты мои высятся без рекламаций,
А раньше, бывало, от легкого ветра
Валились участки по полкилометра.
Теперь и торнадо мой мост не разрушит.
О Господи боже…Спаси наши души.

Пешеход - немой, слепой,
Управляемый толпой,
Сжат в тисках чужих локтей,
Породивший двух детей,
Воплощенье простоты,
Рыхлый сгусток пустоты,
Не имеющий цены
Главный овощ целины.

Модест Вадимыч ехал бойко,
Под ним тряслась ритмично койка.
На койке, прочь отбросив стыд,
Елена Павловна лежит
И ощущает задним местом
Свою пихаемость Модестом.
Вот десять минуло толчков -
Она осталась без очков,
Когда толчки сильнее стали,
Её часы на час отстали,
А через сорок два толчка
C игривым писком хомячка
(Взамен обычного контральто),
Она в купе крутила сальто
И, от любви едва жива,
Кричала: «Быстро! Дубль два!»
Тут супротив не скажешь слова,
Модест кивнул и начал снова.
Вдруг стук. В купе стучится кто-то.
"Модест, кончай! Подъем, пехота!"
Модест Вадимыч был проворным,
Момент - и он во фраке чёрном
Забился в дальний уголок,
Уставив очи в потолок.
А стук всё громче раздаётся.
Кому в глухую ночь неймётся?
Оправив царственно одежду
На, над, за, под, везде и между,
Включила Леночка ночник.
Рывок! За дверью - проводник!
"А это что за мизансцена? –
Сурово молвила Елена. -
Ведь мы с партнёром по купе
Давно храпим на канапе
И между делом в полудрёме
Ведём беседу на подъёме».
«Да, мы давно храпим во мраке, -
Поддакнул ей Модест во фраке, -
Но иногда, скача на стыках,
Ведём беседы о великих.
Вот мне не нравится Коровин,
Его мазок слегка неровен,
А госпоже...простите...мисс..
Не очень нравится Матисс».
«А вы напрасно материтесь, -
Сказал боец отряда «Витязь»,
Что в этот именно момент
Их проходил апартамент. –
Я понимаю, вы мужчина,
Но чтоб такая матерщина!
Да чтоб при дамах! Да вот так!
Да вы б хотя бы сняли фрак!
А вы заткните уши, дама!
Интеллигент, а столько срама!»
Одним движением плеча
Сметая встречных сгоряча,
Продолжил путь боец охраны
Проверить ручки и стоп-краны,
Лишь проводница в мятой форме
В купе застряла костью в горле.
А за окном леса и воды,
Сады, равнины, огороды,
То там, то сям журчит родник.
«Короче, что Вам, проводник?"
«Я вас тревожить не хотела,
Ведь мне своё так сложно тело
Вводить в скупую щель двери,
Но так как мы уже в Твери,
А я вам вечером забыла
ПредлОжить кофе, чай и мыло,
То, исправляя сей порок,
Сейчас пришла на ваш порог».
«Спасибо, - молвила Елена,-
Теперь покиньте постепенно
Купе, где мы во сне глубоком
Ведём беседы о высоком.
Оставьте кофе, чай и мыло,
И – чтобы я о вас забыла!»
Ушла работник паровоза.
Дрожала нервно в банке роза,
Стакан вибрировал в ночи,
В штанах Модестовых ключи
Звенели звоном колокольным,
И пахло чем-то алкогольным
(То ль медовухой, то ль вином),
Летели виды за окном,
У одного из переездов
Дралась толпа «чужих» и «местных»,
На полустанке десять баб,
Собравшись в кучку, как генштаб,
И от дождя насквозь промокнув,
С надеждой вглядывались в окна,
Хотя и знали – сей маршрут
Не притормаживает тут
И слойки с мясом и повидлом
Никто не купит, очевидно,
Горела яркая звезда,
Русалки пели у пруда
Так соблазнительно и звонко
(Одна из них ждала ребенка,
Но как такое быть могло,
Елене в голову не шло),
На поезд лаяли собаки.
Модест сидел в вечернем фраке,
Пред ним в костюме от Кардена
Сидела строгая Елена -
Бюстгальтер, сбившийся на шею,
Служил достойным украшеньем
Их дня. И, прогоняя сон,
Сердца стучали в унисон.
(А проводница, выйдя в тамбур,
Рыдая, грызла топинамбур).

Сверхполковник Майоров, худющий как жердь,
Называл свой предмет «Обойдемся Без Жертв –
О-Бэ-Жэ!»
Он учил, как два пальца в розетку вставлять
И при этом стоять и спокойно держать
Напряже-

ние, бёздэй справлять на далекой звезде,
И ходить по нужде, и ходить по воде,
И парить,
Сочинить совершенно цветаевский стих
И при этом спокойно остаться в живых
И острить.

Он учил голодать по четырнадцать дней –
Составлять рацион из коры и камней
(Плюс планктон),
И гранаты метать за рубеж во врага,
И туннель продышать сквозь большие снега
В Вашингтон.

Мы предмет изучили, рванули вперед,
Сверхполковник поёт, сверхполковник орёт
В кураже.
Сверхполковник летит, возглавляя отряд,
И в экстазе кричали мы все: «Oh my God!
О Б-же!»

Пострадавших и павших с собой не берем –
Оставляем стонать под дождём и в сыром
Блиндаже.
Сверхполковник сказал, словно выдернул нерв:
«Никого не берём. Обойдёмся без жертв.
ОБЖ».

Сверхполковник Майоров, мы жжём до конца,
Мы в лице твоём узком и мать и отца
ОБоЖа-
ем, нО время БеЖит, и уже в кабинет
Подмайор Капитанов читать твой предмет
ПрОБеЖал.

Я жить бы хотел на каком-нибудь острове,
И чтобы на острове был ресторан,
И я бы там кушал чего-нибудь острое,
А после неспешно бродил, как варан.

А сытость волшебно склоняет к ленивости –
К желанию лечь и к желанию сесть,
И к мыслям о высшей такой справедливости
По типу «ведь что-то там все-таки есть».

От этих мечтаний повысится уровень,
Границы раздвинутся внутрь и вширь.
Останется только заняться амурами
И вскорости лопнуть, как мыльный пузырь

С виолой под плащом смеющийся мулат...
Э. Багрицкий

С "Виолой" под плащом смеющийся мулат
Отведать скромный ланч спешит по раю Рио,
Мулаты пусть смуглы, но тоже есть хотят,
А кушают они искусно и красиво.

С виолой под плащом смеющийся мулат
Спешит развлечь народ в шикарном ресторане,
А после в темноте сыграет наугад
Фокстроты и тангО ночной Копакабане.

Смеющийся мулат с Виолой под плащом,
Которую увел из отческой фазенды,
Спешит заняться с ней любовью под плющом,
А если будет дождь, то под куском брезента.

На шумной авеню столкнувшись невпопад,
Где светит сквозь листву прожектор минеолы,
Смеются и стоят, смеются и молчат,
И гладит ветерок язык и альвеолы.

Потом они нашли спокойный уголок
И вместе провели сиесту по приколу:
Один лабал тангО, другой рубал сырок,
А третий под плющом любил свою Виолу.

Ты помнишь, какая погода была?
По окнам соленая жижа стекала.
И были разводы на глади стекла
То в виде улыбки, то в виде оскала.

Ты помнишь, какая погода была
И как ты, волнуясь, сошла с пьедестала?
Дюймовочка, здравствуй, ты слишком мала.
Мне этого мало, мне этого мало.

Давай же себе по размеру найдем
Принцессу с приданым и эльфа с портфелем.
Ты станешь банкиршей, я стану царем,
А после весь мир на две части поделим.

Друг с другом, наверное, нам не совпасть,
Не сходятся наши масштабы и веры,
Но ты мне ответила: «Я твоя часть.
Какие масштабы, какие размеры?»

Зеленые звездочки капали с крыш,
Мелькали лиловые молнии стресса.
Иди же ко мне на ладошку, малыш,
Зачем мне принцесса, зачем мне принцесса?

Горшочек, вари! Котелочек, вари!
Откройтесь, шкафы, сундуки и сезамы!
Вперед, колдуны, лесорубы, цари,
Придворные хамы, прелестные дамы!

Готичный стартер прокричал «айн, цвай, драй»,
Сиянье старинных серебряных ложек,
Мы столько проделаем в сказочный край
Широких путей и волнистых дорожек!

Трясутся в повозке бесстрашный ландскнехт,
Красотка Катрина и Пестрая шкурка.
Горячая каша белеет, как снег,
От Брудер-Гримм-Штадта до Брудер-Гримм-Бурга.

Как вкусен и сладок наш яркий проезд
В клубах ароматного теплого дыма.
Кто дальше проедет? Кто дальше проест!
А все остальное зависит от грима.

Пока мой горшочек не падает с плеч,
Пока мой огонь полыхает в экстазе,
Варись, моя каша, кипи, моя речь.
Бурли, мой поток небывалых фантазий!

Варись, моя каша, и лезь из окна!
Не жалко! Так много на свете голодных.
Не только в берлинах, где Гриммов страна,
Но даже в далеких от Гриммов коломнах.

Но слышится голос: «Горшок, не вари!»
Все тише и тише мои междометья.
Тускнеют, тускнеют мои фонари.
Пускай. Я уже наварил на столетья!

Евангелие от Матфея
Читаю или чищу огурцы,
А в голове: «Спасибо тебе, Фея,
И прочие небесные творцы!»

И, мачеха, к твоим склонюсь оборкам,
(Вот только приберу немного хлев)
За то, что ты ударником уборки
Меня взрастила, сил не пожалев.

И вам, о сестры, очень благодарна
За то, что прививали страсть к шитью
И мне не позволяли вы бездарно
На развлеченья тратить жизнь мою.

А я – вот дура! – плакала ночами,
Рыдала над несчастною судьбой,
И руки к небу жалобно торчали
Из старенькой кофтёнки голубой.

И вот итог: в меня влюбился мальчик
И предложил мне стать его женой.
Так пусть Господь благословит всех мачех
И всю посуду, вымытую мной!

Один отец – родной! – меня забросил,
Плюя на воспитание мое.
Сидит и пьет. Молчит, как на допросе.
Покурит. И опять сидит и пьет.

Готов к труду и Габороне!:)
(Девиз настоящих ботсванских мужчин)

Одни – вместо ланча, а кто – вместо сна,
На люстре, на крыше, а многие на
диване.
А мы порешили: коль ЭТО должно
Свершиться, то пусть же свершится оно -
в Ботсване!

Я дул в кимберлитовых трубок рожки,
И местных племен говорили божки:
«Славяне…».
Искрилась мелодия, как бриллиант,
И ты, наконец, мой признала талант -
в Ботсване.

Фламинго для нас танцевали тангО,
Игривые львята в нас тыкались го-
ловами.
Жирафы срывали бананы с небес,
А я кваса-кваса плясал, словно бес.
В Ботсване.

А ты в гумба-гумба была влюблена,
Танцуя в экстазе на бивне слона
в нирване,
И я называл тебя «Чёрная мисс»,
И я подавал тебе в блюдце маис –
в Ботсване.

Вздымались огнями молитвы вождей
За то, чтобы влага была у людей
в стакане -
Дожди не могли долететь до земли,
Поскольку мы страстью их напрочь сожгли
(в Ботсване).

И грубо вмешавшись в чужую судьбу
Вожди на любовь объявили табу.
Бог с вами.
Мы сделали ЭТО на вашей земле.
А не в Вашингтоне, Пекине, Орле.
В Ботсване!

Теперь мы летим с пересадкой в Елец,
Свисают из мочек комплекты колец
так странно.
Мы «Пула!**» кричим уходящей стране
И гладим, как львицу, тебя по спине,
Ботсвана.

* Кваса-кваса, гумба-гумба - народные ботсванские танцы.
** Пула! - Да будет дождь! - официальный девиз Ботсваны

Твои глаза мне заменили мир...
Какая восхитительная фраза!
(Её сказал Борисов, не Шекспир!
Но тут, поверьте, даже ювелир
Стекло не отличил бы от алмаза).

Мне заменили мир твои глаза,
Иначе б эта фраза не возникла.
Забились сердце, мысли, железа,
Как будто отказали тормоза
Сошедшего с катушек мотоцикла.

Твои глаза мне заменили свет.
Я представляю: Лондон, Темза, вечер,
Ты встретила Шекспира, и поэт,
Увидев глаз немыслимых дуэт,
Теряет дар староанглийской речи.

Теперь ему не подобрать слова
Для стольких ненаписанных сонетов.
«Ромео и Джульетта»? Черта с два!
Твои глаза – источник волшебства
И в то же время бич больших поэтов.

Доверчиво припав к твоей груди,
В беспамятстве шептал Шекспир несмело:
«Эй, би, си, ди, и, эф, эй, би, си, ди...
Прошу тебя, к Борисову уйди...
Иначе миру не видать «Отелло»...

Был раньше сад. Он сад был всем садам -
Отборные торчали артишоки,
От них почти все дамы были в шоке,
А я балдел от приходящих дам.

Был раньше сад. Свисали баклажаны
И отливали грозной синевой,
От них почти все женщины визжали,
А я от дам визжал, едва живой.

Был раньше сад. Горели помидоры,
Дотронуться таинственно маня,
И женские приковывали взоры,
А женщины, естественно, меня

Мы с ними там такого натворили
Среди посадок и среди рассад,
И мне они с восторгом говорили:
«Какой же у тебя нескучный сад!»

Тогда себя раздаривал я щедро,
Но вот однажды вышел в сад с утра:
От апельсинов там осталась цедра,
От помидоров только кожура.

И женщины в других посадках бродят,
Дразня других, им кажут язычок.
И лишь по старой памяти заходят
И просят подержаться за стручок…

Ну где еще такую вы найдете
Страну, где мат струится изо рта,
Где матерится каждое болото,
И каждый столб, и каждая верста.

Где матерятся горы и равнины,
Где матерятся реки и кусты,
И где, хоть это так невыносимо,
Ругаешься, любимая, и ты.

Море стирало белье адмиралов,
Вспоротое на животе,
И шлифовало карьерные рифы кораллов,
Стремящихся к высоте
По головам друг друга.
Море сбивало с палуб матросов и пассажиров,
Море, бывало, спало, но было чутко живо,
К небу торчали скалы,
Словно кошачьи уши,
Море себе засыпало
Слушая наши души
Со всех кораблей,
Из лесов и полей
И самых узких щелей …
Море взимало плату за эту свою работу:
Землю, дома, дублоны,
Испанские каравеллы,
Море вгрызалось в берег, как в аппетитное что-то,
Изысканное, как завтрак какой-нибудь королевы.
А иногда резвилось, будто оно котенок,
Мягкой лапочкой пятки трогало на берегу
И убегало обратно песчаной дорожкой соленой,
Гоня разноцветных рыбок перед собой на бегу.
Помнишь, как за котенком чайки летели стаей,
Дико крича от радости загадочные слова?
А на другой планете очередной «Титаник»
Медленно погружался в пасть пожилого льва.

В далёком от нас государстве Мали,
Где плавятся пятки от жара земли
И где вместо белого снега
Улыбка в ночи туарега,
И где разбрелись по пескам города,
И где все дороги ведут в никуда,
И где, словно львица к газели,
Сахара крадётся к Сахелю,
Где батюшка Нигер, изогнут, как змей,
Последней надеждой малийских семей
Несет свои мутные воды,
Спасая остатки природы,
Где много по Цельсию даже в тени,
Где Нигер так манит: «Во мне утони»,
Лежу, от жары умирая,
Иную тропу выбирая.
Дошедший до точки «бифштекс а-ля рюс»,
Я в Нигер последний разок посмотрюсь,
А после под пенье «Калинки»
Погибну от азгляда малийки.

Этот Чад – это счастье, на пальмах висящее,
Это праздник, который всегда не с тобой,
Этот Чад – лишь иллюзия, а настоящее -
Океан, океан, океан голубой.

Мы живем посреди африканского братства,
Посреди раскаленной и скудной земли,
Нас избавил Господь от морского пиратства,
Только к нам не заходят, увы, корабли.

Да, бывает, мы лезем друг другу на плечи,
Да, бывает, кому-то «не встать – умереть»,
Это лишь потому, что хотим мы под вечер
С пальмы счастье сорвать, в океан посмотреть.

Ни слюнтяйства, ни лжи не хотим, не приемлем,
Проницателен наш немигающий взгляд,
За волной океанской мы видим Ту землю,
Не за это ль «туземцы» про нас говорят?

Рано утром я выйду из бедного чума
Или как там зовется моя конура -
Столб песка в небеса от большого самума,
Словно дым от костра, словно дым от костра.

Милая девушка Катя спихнула меня с кровати,
Потом (заслышав мужа) вытолкнула из окна.
Девять и восемь десятых метра в секунду в квадрате!
Катя была очень верная, любящая жена.

Так было и при Платоне (не говоря о Сократе),
Спартанские старцы рыдали, сбрасываемые со скалы:
«Девять и восемь десятых метра в секунду в квадрате…».
С завистью благородной за ними следили орлы.

Пусть ты падаешь в смокинге, или, к примеру, в халате,
Или в простой футболке, или как я – неглиже,
Девять и восемь десятых метра в секунду в квадрате
Будет тебе ускорение (а по-научному, «жэ»).

Все мы (без исключенья) в свободном падении братья –
Камни и человеки, лошади и цветы.
Девять и восемь десятых метра в секунду в квадрате –
Мгновенные метры свистящей невиданной красоты.

Хоть и слегка расстроен, но (в матерном пусть формате)
Вот что я громко крикну в самый последний момент:
«Девять (и) восемь (десятых) метра (в секунду) в квадрате!
Помни (об этом) пожизненно, (юный) абитуриент!»

Сдвинуты плотно торцами столы,
Тёрка терзает тело свеклы,
Томная курица стонет в духовке,
Кофе фасонит в своей упаковке,
Маленькой шпротке, тощей и нервной,
Как-то тревожно в банке консервной,
Сыр с колбасой, на тарелках распятые,
Мирно беседуют, как завсегдатаи,
Масло от страсти течет под икоркой,
Весело встали салатики горкой,
Семга под шубой (и это в жару!)
Хочет, раздевшись, пройти к осетру,
Смотрит за ними ревнивая нерка,
Страстная, как революционерка,
Лезет нахально в середку картошка,
Нюхает вкусные запахи кошка,
А на окне с жарким сердцем в груди
Гвардией пира стоят пироги...

Люди идут торопливой походкой
И порываются сесть рядом с водкой,
Скоро начало! Осталось немного!
Выйди скорее на кухню, ей-богу,
Ухом горячим прижавшись к стене,
Разные звуки лови в тишине.
Все нараспашку, открыты все пачки…
Слушай безмолвное варварство жрачки.

Фирюза живет в Сталинабаде,
Целый день в молитвах и в делах.
Я иду, осел плетется сзади.
Фирюза, храни тебя Аллах!

У меня в котомке есть лепешки
И бутылка импортной воды,
И на дне катаются две брошки,
Что украл я у Курбанберды.

Я тебе одну подарю весной,
Чтобы ты хоть ночь провела со мной,
А когда придет черный день беды,
За вторую брошь я куплю воды.

Фирюза живет в Сталинабаде,
Я живу в далеком кишлаке
И пишу о ней стихи в тетради
Или прямо пальцем на песке.

Я стихов солнцезащитной мазью
Всю тебя покрою, Фирюза,
Как же сладко мне арабской вязью
Воспевать персидские глаза!

Отдохни чуть-чуть, сядь на пять минут,
О тебе стихи сочинил Махмуд.
Посидишь чуть-чуть, приготовишь плов
И пойдешь кормить молодых орлов…

Работал в кассе наш Гаврила,
Любил Гаврила Хину Члек,
Его ломало и крутило,
Когда он пробивал ей чек.

Любил ее лицо в гудроне
И руки на руле катка
(Катки, катки, вы чудо-кони,
Что Русь уносят в облака!)

Она асфальт катком катала,
Была работа тяжела.
Она ушла. Но с пьедестала
В груди Гаврилы не сошла.

И чтобы не забылась Хина
Его усталой головой,
Он приобрел собаку-хина
И чан с тахинною халвой.

Шептал ночами: «Хина, Хина»
И представлял, глаза закрыв:
Под блудуаром бордахина
Реализуется порыв.