Чтобы нам не потонуть,
Двинем в путь
Постепенно, и сначала –
От Фарерского причала.
А куда? Куда-нибудь!

На Фарерских островах
Дело швах:
Пролетают все фарерки,
Словно легкие фанерки,
На Фарерских островах.

До разлуки полчаса.
Паруса
Выгибают грудь отважно
И вибрируют от жажды
Плыть, куда глядят глаза.

А фарерцы говорят
Дружно, в лад:
«Нынче мы садимся в лодки,
И за стаями селедки
Понесется наш отряд»...

Плачут девушки вдали
У земли:
«Вот и вышли счастья сроки,
Мы остались одиноки,
Мы остались на мели».

А чуть северней вверху
Ху из ху?
Это бедные исландки
Протянули к морю лапки
В быстротающем снегу.

Их исландцы тоже вдаль –
Вот печаль! –
С удалой рыбацкой песней
За треской деликатесной
Устремили свой корабль.

Он ушел, растаял след.
Тыщу лет,
Как большой размокший пряник,
На земле лежит Рейкьявик,
У исландок счастья нет.

Показался грозный флот
Среди вод -
Сплошь просоленные перцы
В кораблях сидят фарерцы,
Трюмы полные селёд-

ки. Сдается наш редут
В пять минут,
Сквозь кисельные туманы
Заливаются бакланы,
Гости к девушкам идут…

Утомленный спит камин.
Тьма и тмин.
Вобла, пара шоколадок.
Сладок, сладок лед исландок,
Сладок, сладок губ кармин...

А южнее этих мест
Дует вест,
Пир горой, горою танцы -
На Фарерах жгут исландцы
На телах чужих невест…

Моряки плывут домой
Под Луной.
Те и эти – окрылённо.
Смотрят девушки влюблённо
На дорожку за кормой.

Дома встреча так нежна.
Пой, жена!
Демонстрируется ревность,
Декларируется верность
("Я был верен! Я - верна!")

Почему бы рыбаку,
Дураку,
И под танцы, и под водку
Не любить свою селедку,
Не любить свою треску?!

Почему от своих шпрот
Он идет?
И сквозь штормы и сквозь льдины
Манят дальние сардины
Заглянуть за поворот…

1
По олимпийской санной трассе,
Красивый, дерзкий, холостой,
Иван Макеев на матрасе
Летит к медали золотой.

А трасса все ровней и проще,
Знакомый с детства милый вид,
И молодой регулировщик
Пристать к обочине велит.

Бегут навстречу папа, мама,
Родня и много там кого.
А олимпийская программа
Вдали проходит без него.

2
Всходит на пьедестал походкой мерной,
Улыбаясь людям улыбкой невинной,
Трехкратный чемпион по стрельбе спермой
Во время прыжка с трамплина.

Когда он летит, местный техработник
Держит над женщинами рукой могучей
Противозачаточный цветной зонтик.
Зачем? Так. На всякий случай.

Февраль. Достать чернил и плакать!
Потом перо макать в слезу.
И липкой тропкой плагиата
Я к гениальности ползу.

Ползу упрямо, по-пластунски,
Шагаю на своих твоих.
Меня похвалит сам Латунский
За мой неповторимый стих.

Слух обо мне пройдет по миру,
Достигнув Матушки Руси.
Мои стихи в пример Шекспиру
Поставит диктор Би-Би-Си.

Я крикну с гордостью сыновней:
«Мой папа - Петр Петрович Шмидт!»,
И под меня заложит Нобель
Свой премиальный динамит.

…Какие странные погоды
Стоят в текущем феврале.
Навек чернильные разводы
Остались на моем челе.

В одном из залов Третьяковки
С меня стащили все обновки
И уложили на паркет.
И прямо тут, среди музея,
Похлеще всякого Сислея
На мне затеяли сюжет.

Ах, как меня интересует,
Кто мне на заднице рисует
Какой-то странный натюрморт.
Немного влажно и щекотно,
Но подчиняюсь я охотно
И этим подчиненьем горд.

Пусть светит солнце, каплет дождик,
Рисуй, невидимый художник,
А я всегда стою на том,
Что если сам ты не Иванов,
То откажись от личных планов
И стань для Мастера холстом.

А он владеет акварелью,
Как соловей своей свирелью,
Как небом стая журавлей,
И, захлебнувшийся экстазом,
Рисует все на свете разом
На этой заднице моей.

И если только со смиреньем
Мы согласимся стать твореньем
И снять для этого штаны,
Смирившись с небольшим позором,
То он одарит нас узором
Непостижимой глубины.

Потом он кверху тем узором
Разложит нас под звездным взором
В районе взлетной полосы.
И разноцветными огнями
Горя, примчит на встречу с нами
Корабль с созвездия Весы!

По отдаленным мотивам киргизского эпоса "Манас"
и по стихотворению Марины Славиной

Почти по киргизскому эпосу
http://litset.ru/publ/29-1-0-8160
--------------------------------------------------

В Киргизию приеду издалёка,
Взойду на гору, встану одиноко
На самой величавой из вершин.
Уже народ стекается к подножью,
Я ощущаю в сердце искру божью
И начинаю, пламенный акын.

Я расскажу вам, правду соблюдая,
Про подготовку злого Конурбая
К борьбе с Манасом, к луковой стрельбе,
Пусть кто-то скажет: «Ничего себе!»,
А кто-то, не поверив в эту сказку,
Меня крапивой жиганет в острастку.
Итак, сначала он сгибал в дугу
Киргизию с ее Нарыном, Ошем.
Народ работал, думал о хорошем,
Его критиковал (в своем кругу)
И гнулся. И скрипел седой Тянь-Шань,
И все через края лились озера,
И Иссык-Кулем пропитались горы,
И в воздухе смешались барс и лань.
И вот ура (ура для Конурбая) –
Прошло всего не более трех лет,
И лук готов. А тетива тугая?
Он рот раскрыл: а тетивы-то нет.
И стал он вить веревку из народа,
Он вил и вил, народ терпел и пел,
И если бы не флора огорода,
Киргизский этнос вряд ли б уцелел.
Но вот очередная пятилетка
Уж позади, готова тетива,
«Теперь я точно постреляю метко», –
Так Конурбай подумал. Черта с два!
Тревожила его скупые сны
Киргизии излишняя свобода,
И натянул он тетиву народа
На согнутый дугою лук страны.
На это тоже у него ушло,
Наверно, года три, а то четыре.
Народ терпел, хоть было тяжело,
И силы черпал лишь в овечьем сыре.
«Еще стрела», - подумал Конурбай,
Сорвал с хребта огромный пик Победы,
И стал шептать потея: «Айн, цвай, драй»,
На третий год, в апреле, где-то в среду,
Готовы были и стрела, и лук,
Но возраст, возраст злого Конурбая
Уже не позволял дубинам рук
Удерживать тот эпохальный лук.
Сошла небес лавина голубая
На медный лоб китайца. Свет погас.
И он в своем осьмидесятом годе
Скончался при киргизском всем народе.
А грозный лук забрал себе Манас.

Ветка, стул и красный Запад,
С неба дождик хочет капать,
Птицы вьются над леском.
А на стуле антикварном
С добрым взглядом лучезарным
Молодой стоит виконт.

А на шее у виконта
Не «кис-кис», не анаконда,
А обычная петля.
Он стоит под толстым вязом
В соответствии с приказом
Фердинанда-короля.

За «участие в попытке»
Претерпев четыре пытки,
Тем не менее он жив!
Пританцовывает бодро,
Уперев ладони в бедра,
Отмечая перерыв.

Перерыв! Антракт! Не боле!
Без страданий и без боли.
Лишь на несколько секунд.
Он хихикает, танцует,
Он бездарно тратит всуе
Время с криком «Зай гезунд!»

Что ни скажет, все не в кассу,
Бесит зрительскую массу –
Танцевать в такой момент!
Но, танцуя в черном фраке,
Он народу кажет факи,
Этот злостный элемент.

Он, любитель ярких красок,
Кувырков, и выкрутасов,
И всего наоборот,
Порешил для развлеченья
С четверга на воскресенье
Совершить переворот.

Чтоб дебильная команда
Идиота Фердинанда
Улетела в облака,
А народ сидел бы в зале,
Громко хлопая глазами,
И держался за бока.

Перерыв! Антракт! Не боле!
Хоть чуть-чуть пожить на воле
До прихода новых бед,
Хоть на миг в эпоху врио
Сунуть голову игриво
В разноцветный винегрет.

Только все пошло негладко -
С громким треском плащ-палатка
Зацепилась за бокал.
Кончен бал. Проснулась стража,
Довела до эпатажа,
Отвела на карнавал.

Долго-долго злые маски
Из него тянули сказки -
Почему, да что, да как.
Не соврал он им ни капли,
Не устраивал спектакли,
Кувырки и кавардак.

«Просто так. Для смеха. Шутка -
Для антракта, промежутка,
Развлечения людей.
Понимаю ваши взгляды,
Только что сказать вам, гады,
Я не знаю, хоть убей».

Пусть несутся вверх тормашки,
Пусть о стенку бьются чашки,
И летит всё кверху дном,
Пусть мозги идут кругами,
Пусть все ходят вверх ногами
Или даже ходуном.

Разогрелись стул и ветка,
Скачет, как марионетка,
Молодой виконт дрожа.
Па последние, лихие.
«До свиданья, дорогие!
Уезжаю, уезжа...»

Южный Крест погас мгновенно.
Север воет откровенно,
Ждет таинственный Восток.
А в леске гадают люди:
«Кто же следующим будет
Веселить наш городок?»

В этом сказочном саду подрастает гладиолус,
Он таких же, как и я, поэтических кровей.
У него прекрасный слух, у него чудесный голос,
Танго «Черные глаза» он поет, как соловей.

Я бы слушал целый век дискант верхнего бутона,
Я бы слушал целый век многозвучие низов.
Да! Волшебней никогда не случалось унисона!
Нет! Роскошней никогда в мире не было басов!

Я привил ему вокал знаменитой русской школы,
Я ленивые цветки рвал, как хищный доберман,
Добавлял по капле в квас самой лучшей кока-колы
И сажал вокруг женьшень, чтоб не каждый понимал.

Я поставил для него партитуры на пюпитры,
Идеальный метроном мастерил немало дней.
Я ему не приносил ни фосфатов, ни селитры,
Но крошил вокруг мацу – для талантливых корней.

У меня теперь своя уникальная система,
Я обычные цветы обучаю красоте.
В этом сказочном саду подрастает хризантема,
Ах, как делает она гран-батман и фуэте!

Что с моею головой?
То летаю, то болею.
Дайте подвиг трудовой
Совершить, а то заблею.

Дайте сделать взмах рукам,
Дайте телу физзарядку,
Дайте Братск и дайте БАМ
И на подвиг разнарядку.

Подниму любой пустырь
Моментально, неотложно.
Хоть на каторгу в Сибирь
Отошлите, если можно.

Я и там себя явлю
Как ударник и новатор,
Я и там в себя влюблю
И людей и экскаватор.

Всё тебе, моя страна –
Ратный труд, язык эзопов.
Греют душу мне сполна
Светлячочки изотопов.

Я Буратино, мальчик из полена,
Я вырублен, я выдолблен из плена,
Но так как я в плену живу с рожденья,
То он мне и мораль и убежденья.
Он вызубрен, затвержен, как привычка,
Вбит в душу, как в «Шампанское» затычка.
О если б мне откупорили душу –
Какие мысли вырвутся наружу!
И сквозь меня прекрасные поступки
Прорвутся, как цыплята сквозь скорлупки!
Но может все поступки и все мысли
От времени протухли и прокисли?
Я не хочу! Боюсь! Не открывайте!
Я годен лишь на ножку для кровати!
Не надо выпускать меня из плена,
Мне было хорошо внутри полена...

***
Я не желаю жить с чужим лицом,
Чужим заданьем и чужой программой.
О как мне надоело быть дворцом!
Как хочется побыть обычной ямой!

***
Пробудите метро. Будьте принцем.
Постарайтесь в пять тридцать утра
По ступенькам под землю спуститься
И тихонько шепнуть: «Пора…»

***
В метро не уступайте места
Ни малышам, ни пожилым,
Вся эта вежливость, известно,
Всего лишь дым, один лишь дым.

Гораздо для души важнее
Потом метаться по ночам
И обещанья быть добрее
Давать усталым москвичам.

***
Куда ты мчишься, о Метро?
В какую даль несешь вагоны?
Твои подземные законы
Понять и соблюсти хитро.
Слегка притормози свой бег
И объясни свои уставы,
Чтоб я по совести и праву
Себя поставил выше всех
И по извилинам твоим
Бродил свободно и открыто,
Но помнил: наша крыша крыта
Сияющим и голубым!

***
Хочу остаться навсегда
Обыкновенным пассажиром
Там, где кочуют поезда
По ослепительным квартирам.
Я буду ездить по кольцу
Как символ общего движенья,
Придав красивому лицу
Задумчивое выраженье.

Груэнтен конь, аллелен пар над крышей,
И таец Ки в карминовом белье
Играет с параолимпийским Мишей,
Как с королем священник Ришелье.

Но гуру Кен ему стихи читает
И суши ест без меры и числа -
И тает гло, повсюду в мире тает,
И быстро возрастает муррность гла.

И рота доб овладевает миром,
Бой го звучит, почти что как Биг Бен,
И таец Ки полезным рыбьим жиром
Спасает Мишу от ингита мен.

И этих доб и мен большая схватка
Меняет моментально альность мент,
И кает «кар» овальная кроватка,
Приветствуя глобальный «хэппи энд».

Мне надоело слушать эту заумь
Про разные давнишние дела.
Ведь ты же овощ с мудрыми глазами,
А целую проблему развела.

Какие Пугачёвы и Мараты,
Какая совесть и какая честь?
Пойми ты головой своей мохнатой,
Что всей семьей мы просто хочем есть.

Неурожай на площадях колхоза –
Не уродились рожь и прочий злак,
И в молоке отказывают козы,
А из козлов ну не идёт никак.

Коровы объявили забастовку.
Поскольку им не нравится фураж,
Быки же не берут наизготовку,
Короче, не идут на абордаж.

В куриных яйцах найден анаболик,
Который, остроумен и речист,
Заместо проса курам сыпал Толик,
Наш птичник и потомственный штангист.

А дочка внучку родила от скуки,
А как кормить – так бабка или дед.
Да и у внучки скоро будут внуки,
Ведь ей уже не очень мало лет.

И в старости мы носимся, как зайцы,
Еду пихаем в жаждущие рты -
Надежда на подсобное хозяйство,
Короче, репа, на таких, как ты.

Ведь мы тебя кормили и поили,
Теперь, дружок, настал и твой черед.
Из точек приложения усилий
Я выбираю частный огород.

Все просто, все естественно и ясно,
Не надо про терновые венцы.
С тобой перезимуем мы прекрасно,
А без тебя бы отдали концы.

Умей как дочерь матери-природы
Достойно испустить последний вздох…
Беда, когда простые корнеплоды
Нахально лезут в символы эпох.

Старый дед поднимает меня за ботву,
Подставляя под взгляды зверинца.
Вы сорвали меня. Я уже не живу,
Но пока что еще говорится.

Крошки хлеба застряли в густой бороде
Полупьяного деда Самсона,
Что меня, то есть голову гордой Корде,
Поднимал пятернёю Сансона.

Помню, бабка - тогда молодая Мадлен -
Тупо скалилась с первого ряда,
Подставляя округлости гладких колен
Поцелуям маркиза де Сада.

А до этого в голову Анны Болейн
Превратилась я кем-то умелым,
И несчастной любви лотерейный билет
Навсегда разлучил меня с телом.

Помню, Генрихом, мужем моим роковым,
Был Самсон в те далекие годы.
А Джен Сеймур (бабуся) носилась за ним,
Чтобы стать королевой по ходу.

Дед мигнул палачу. «Генрих, я не хочу!» -
Лишь успела я крикнуть тирану,
Но топор рубанул - я на землю лечу,
А убийцы идут к ресторану.

Взнесся Грозный на трон. В небе траур ворон –
Словно банты из черного крепа.
И богатый же был урожай похорон,
Уродилась же русская репа!

Головой Пугачева я тоже была,
Вся в поту за народное дело,
Жучек-внучек любила и громко звала
Их подняться на бабку и деда.

Но судьба недобра – и удар топора,
И смеются Суворов и Катя.
Да и внучки с мышами пищали «ура»,
Хоть сидели на низкой зарплате.

Я горячей была, удалой, золотой,
Бесшабашной, безмозглой со страху,
Но всегда на свиданье с Большой Чернотой
Я в итоге являлась на плаху.

Вот и сказке конец. Но еще не конец,
Впереди и века и эпохи.
Да когда ж перестанут терновый венец
На меня надевать эти лохи…

Деревья крючковатыми ветвями
Кидаются друг в дружку воробьями.
А если вдруг какое промахнется,
То воробей умчит и не вернется.

(Мое такси хвостато и горбато,
Мои дороги – желтые моря,
Я по-английски еду в Луна-батор -
Ни слова никому не говоря.
Кому-то ближе блеск иных народов,
К примеру, Рафаэль и Жанна Д’Арк,
А я хочу для лунных скотоводов
В Монгобии построить Луна-парк.
В качелях под напевы моринхура
Взлетают Сэргэлэн и Очирбат…)
----------------------------------------
А у высоких берегов Амура
России пограничники не спят.

Разливается вой азиатского волка,
И грызун замирает, как страж на часах.
Ах, какая красивая эта монголка,
Ах, какая заколка в ее волосах.

С нами едет Баяр, виртуоз моринхура,
И еще Очирбат, самый сильный монгол,
С неба смотрит Луна беспокойно и хмуро
На верховья Амура и реку Халхин-Гол.

Скоро станет она новой вещью соседа
За невзрачный кусок аймака Дорноговь,
Молодая Цэлмэг, золотая монета,
За спокойствие света отдает нелюбовь.

А сосед, хоть и стар, хан в девятом колене,
Только в этом колене гуляет артрит.
Хан от боли кричит, пьет айран, ест пельмени,
А на ханском рентгене смерть с косою сидит.

Наблюдает отец (назову его братом)
За печальным огнем беспокойной Луны.
Я везу его дочь в золотой Луна-батор -
Молодой император всех верблюдов страны.

Может, я и верблюд, только чувствую кожей,
Как страдает Цэлмэг у меня на спине,
Мир – он важен, конечно, и все же, и все же
Он не стоит любви, представляется мне.

Нам до цели пути только два перехода,
А пока отдохнем и отложим финал.
Очирбат защитит от лихого народа,
А Баяр и Цэлмэг нам споют «Мандах Нар».

«Приду в четыре», — сказала Мария.

Восемь.
Девять.
Десять.

В.В. Маяковский

Не думай, что это бредит тиф.
Вчера я стоял у окна счастливый
И видел, как словно презерватив
Город натягивал пленку ливня.

Нет, я не маньяк, хотя и маньяк
В каком-то понятном для всех смысле,
Просто хотелось орать «Ты моя!»
Так, чтоб соседи меня загрызли.

Но это ладно, это всё так.
Как говорится, лежит на поверхности.
А дальше я фору любой из собак
Дал бы в том, что касается верности.

И с энергией туарега Мали,
Но сохраняя трезвый расчёт эстонца,
Я б каждый день для тебя вкруг Земли
Ходил колесом траекторией Солнца.

А не придёшь…, что ж, не приходи…
Просто зайду себе тихо на западе
И у другой отыщу на груди
Чем-то похожие вкусы и запахи.

С этой русалкой держась на плаву,
Жадно дыша чешуёй осетринною,
Сто тысяч раз её назову -
По ошибке – Екатериною!

В деревеньке Будапуште,
У слинь-янь-ия двух рек,
Жил да был писатель Пушген,
Гениальный человек.
Он описывал прероду
И бразильский карнавал
И царя на два-три года
Он на каторгу послал.
Ловко с чжэньщинами ладил,
О-чэнь часто их менял,
И пока одну он гладил,
Про другую сочинял.
Чуть супруга нездорова
И чихнет на белый свет,
"Будь здарова, Гань чарова"-
Сочинит он ей в ответ.
Примыкал он к янь-варистам
И возвел он на престол
Зимний вечер в поле чистом
И вином накрытый стол.
За народ ходил в атаки,
Закрывал собой беду
И для кошки и сабаки
Не жалел отдать еду.
Но от жизни - постояньно
Со штыком наперевес -
Подхватил он иностранный
И смертельный Диатез.
Чтобы долго не томиться
И других не заразить
Эфиопскому дань-тисту
Он велел себя сразить
«Раз!» - раздалось лунь-ной ночью,
Два – упало тело в снег.
Он был о-чэнь, о-чэнь, о-чэнь
Гениальный человек,
О-чэнь, о-чэнь добрый дядя –
Настоящий Супер Мэнь,
Про него сейчас в тетради
Мы напишем са чэнь энь!

1

Люблю тебя, Монгобия моя,
Здесь ни лангустов нет, ни равиолей,
Здесь к небу не вздымается струя
Сладчайшего дыхания магнолий.

Здесь движется верблюжий караван,
И я к нему пристроился в кильватер,
И нас из Эрдэнэта в Улан-Батор
Ведет неспешно маршал Чойбалсан.

Монгобия, скуластая с лица,
Пристанище кочевника-арата,
Глоточек азиатского айрана,
Желточек азиатского яйца.

Еще на целый день пути питья,
И сила есть в переносном брандспойте.
И если Чойбалсан попросит: «Спойте»,
Я запою: «Монгобия моя…»

2

Уезжаю, люди, в Улан-Батор,
Чтобы увидать, как наяву
Местный суслик, чуткий, как локатор,
Кушает восточную траву,
Чтобы погрузиться не в парижи –
В местные пески и ковыли,
Чтобы мне к восходу быть поближе,
Чтобы от заката быть вдали.

Кому-то ночью темною и плачется, и стонется,
Кому-то вкусно кушается булкой с молоком,
А у меня в мозгу опять беснуется бессонница,
И по моей душе она гуляет босиком.

А в той бессоннице живут мулаты из Бразилии,
Принцесса Неболгарии, из Англии Шекспир,
Смешные ситуации, забавные фамилии,
И ведьмы очень милые, и вежливый вампир.

Как будто бы я в поезде, а он вот-вот разгонится
И в радостном волнении я выглянул в окно.
Пускай другие смотрят сны, а я смотрю бессонницу,
Такое разноцветное, веселое кино.

И пусть пока действительность меня дубасит лыжами,
Но твердая уверенность рождается во мне -
Что с четверга на пятницу в бессоннице увижу я,
То непременно сбудется когда-нибудь во сне!

Эван! Эвоэ! Что смолкли хоры?...
М. Лохвицкая

Эван! Эвоэ! Что смолкли хоры
И этот…как там… веселья глас?
Оставьте драки, оставьте ссоры –
У вас же чувства, любовь у вас!

Эван, Эвоэ, наполним чаши
Вином хиосским и скажем «cheese»!
Эван, Эвоэ, на свадьбе вашей
Заглавный шафер – сам Дионис!

Эвоэ, крепко люби Эвана
Со всею мощью своих телес
Так, чтоб Эвана стащить с дивана –
Почти как бога стащить с небес.

Эван, Эвоэ люби без страха,
Не причиняя большую боль.
Эван, Эвоэ – она не сахар.
Ну да, не сахар. Но и не соль!

Какого хора, Эван, Эвоэ?
Эвоэ – прелесть, Эван – умён.
На целом свете вас только двое
(Нет, я балдею от их имён).

Даю вам, греки, совет толковый:
Езжайте срочно ко мне в Асбест
И проживайте как Ивановы,
Покуда счастье не надоест.

Мне говорила Жанна:
«Как это все ужасно.
Я ведь жена гражданская,
А хочется постоянства».

Я зарыдал, но Жанне
Ответить мне было нечего.
Да, жены бывают гражданские,
Великие и отечественные.

Все же ответил Жанночке,
Глядя в глаза несчастливые:
«Бывают жены захватнические,
Бывают и справедливые,

Бывают тридцатилетние,
Столетние – тоже случаются.
Бедные, бедные, бедные –
Уж как у кого получается».

Про жен рассказывал Петя,
Водитель ночного трамвая:
«Первая была мировая,
И вторая была мировая».

«А третья-то тоже будет?» -
Спросил какой-то дурак.
«Время покажет, люди,
А сегодня – пошли в кабак».

…Из забывших меня можно составить город…
И. Бродский

Из забывших меня можно составить город,
С малорослыми домиками, с улочками-шнурками.
Чтобы люди стояли у входов, как мыши у норок,
Постоянно облизываясь розовыми язычками.
Чтобы вмиг при божественном слове «крупы»
Все срывались и с диким мышиным воем
Устремлялись к еде, за собой оставляя трупы
За склероз поплатившихся серой своей головою.
И не дай вам бог по пути уронить монеты –
Налетят и сцапают когтистые хищные лапки.
Из забывших меня можно составить планету.
Впрочем, эта планета уже существует, не так ли?

Я все утро занимаюсь постановкой натюрморта -
Разместила стол с едою у открытого окна.
На столе дымит жаркое, рядом с ним стоит полторта,
От такого натюрморта выделяется слюна.

Баклажанная икорка поднимает настроенье,
И укропом пряно пахнет малосольный огурец,
А креветочного пара духовитое паренье
Закрывает часть натуры, где находится тунец.

Кисти, краски и палитру я к себе пододвигаю,
Ощущая, как картина зарождается во мне,
А потом к столу бросаюсь и мгновенно все съедаю.
Жизнь прекрасна! На картине – только солнышко в окне.

Ах, люди странные, пустокарманные…
В. Высоцкий

Ах, люди странные, пустокарманные,
Глаза веселые, слегка туманные,
Глаза веселые, мечты бредовые.
Пустокарманные? Пустоголовые!
Пусты их головы, побиты козыри.
Как луноходики среди бульдозеров,
Такие странные и незаметные,
Иноязычные, инопланетные.
У них особый склад мозгов-гипофизов,
И вы не гневайтесь, богини офисов,
Богини офисов и боги бизнеса,
В пустыне Гоби им важнее выспаться,
Важнее солнышко им встретить в Саппоро,
Где ожидают их сакэ и сакура,
И под язык себе швырнуть в антрактике
Ангинно-снежную таблетку Арктики,
И шпарить песенки про берег Мексики
Полулюбительски и некоммерчески,
А с коронованной оскароносицей
В авоську вечности с разбега броситься...

...Но вот неловкое одно движение -
И разбивается воображение,
И на земле трепещет птицей раненой.
Пустоголовые – весь мир в кармане, но...

Трещина в голосе - это начало
Будущей немоты.
Трещина в голосе громче кричала,
Чем все кричащие рты.

Трещина в голосе. Это сквозь ткани
Треснувший газ
Страшное, черное око молчанья
Смотрит на нас.

Фразы и слоги, буквы и точки
В стороны разнесёт.
Кто-то немедленно эти кусочки
В новое платье сошьёт.

Нет, извините, не люблю грибы,
И, если я их ем в конечном счете,
То только после внутренней борьбы,
Хотя у большинства они в почете.

Мне крайне неприятен вид грибов –
За одношляпость их, за одноногость
И за опят разнузданную многость,
Торчащую фривольно из пеньков,

За сгинувших навек в лесной дали,
За громкоговорители лисичек,
Которые ведут из-под земли
Трансляции каких-то адских стычек,

За гнилость валуёв, за слизь маслят,
За мерзкое притворство ложных белых,
За все – за радиацию, за яд,
За едкий запах их телес горелых.

О, скольких нас они из-за стола
Перенесли в небесную усадьбу,
И мы летим, расправив два крыла,
А мы еще так молоды. Досадно.

Мы пролетаем станции планет,
И звезды светят, как поганки, бледно,
А наши жёны машут нам вослед,
При этом улыбаясь чуть заметно…

…Я, извините, пряники люблю,
За мягкость их, за сладость, за сердечность,
За то, что душу грешную мою
Уносят в вечность, но – в другую вечность.

Вот он лежит в моём счастливом рту,
Зажатый языком и верхним нёбом,
И вновь каким-то способом особым
Вселенной возвращает красоту.

Действующие лица

Отелло, благородный, немного неуравновешенный мавр-гастарбайтер, работает в Венеции военным.
Яго, денщик Отелло, находчивый, но немного честолюбивый.
Дездемона, юная, ни в чем таком не повинная жена Отелло.
Кассио, лейтенант, честный и беспощадный к врагам.
Гонец, так, особо никто, появляется в самом конце.

АКТ 1

Яго (в ярости):

А мне опять не дали лейтенанта,
Опять мне долго прапорщиком быть,
Ах, как подвел меня проклятый мавр, он
Своею черною рукой дал этот чин мальчишке,
Слабаку, который толком и соврать не может,
Не то что занимать высокий пост. Ах, как я зол,
Бродячую собаку бы мне убить, и то бы полегчало!

Оглядывается в поисках бродячей собаки, но как назло ее нет.

Да на кого же мне спустить свой гнев
Неоцененной чести, и преданности родине своей,
И высшего профессионализма? Ага…

Мимо проходит аккуратно одетая девочка из частной школы. Яго подскакивает, больно дергает ее за обе косички. Девочка плачет, убегает и по пути наталкивается на спящую бродячую собаку. Собаке тоже больно, и она кусает девочку.

Яго (довольный)

Ну что же, вот и гнев почти прошел.
Отлично. Два в одном.

Кричит девочке вдогонку:

Постой! Проделай курс от бешенства уколов!

Задумчиво:

Вот, в этом весь я. Гадость сотворишь
И тут же добрым сердцем размякаешь
И искупаешь совершенный грех. Я помню
В детстве, когда бывал не в духе, выходил
Я из дому с рогаткою в кармане
И начинал стрелять по воробьям.
А после, тех кто выжил я лечил,
Выхаживал, им раны мазал мазью,
Кормил, носил им свежих червячков.
Пусть двух из ста, но я спасал от смерти,
И к небу устремившись, в синеву,
Как весточки Всевышнему, они
Молили о моем прощенье, ныне ж
Мне твердым надо быть. И сантименты прочь!
Теперь пора подумать, как отмстить
За страшную обиду мавру
С его прекрасной юною женой,
И лейтенанту Кассио, и всем,
Всему жестокосердому собранью,
Что называют миром иль Землей.
Да, мне на счастье в городе моем
Куриный грипп свирепствует,
И, кстати, в большой цене обычные платки,
Которыми мы утираем нос,
Из коего бежит секрет бурливый,
Иль закрываем рот, чтобы слюна
Не пала на родных и близких лиц.
Ну что же… Жене своей мой мавр такой платок
Дарил совсем недавно, ну а я
Его позавчера украл и Кассио подбросил.
На том его сейчас и подловлю.
Пойду-ка я теперь на дискотеку,
Где прожигают время мавр с женой.

АКТ2

Дискотека. Гремят хоралы в современной обработке. Отелло танцует с Дездемоной и постоянно шепчет ей что-то на ухо.

Дездемона (смеясь)

Нет-нет, мой муж, нет-нет, мой полководец,
Неправда, берберийский жеребец,
Я не спала ни с Флавио, ни с Яго.
Ни с Кассио, ни с капитаном Пьетро,
Ни с пленным турком ибн-Мустафой,
Ни с Фульвио, ни с Фермио, ни с Фольи,
Ни с Федором, наемником российским,
Ни с Фельдманом, владельцем всех аптек
По прозвищу «Дож нитроглицерина».
И с просто дожем не была в постели,
И ни с одним сенатором, поверь.
Зачем ты мне достался столь ревнивый,
Меня отец всегда предупреждал,
Что плохо дело кончится, а я
Ему твердила лишь одно: «Люблю».

Отелло (смеясь)

Моя венецианская кобылка, как я люблю тебя,
Да разве ж я ревнив?
Да разве ж я могу себе подумать,
Что Флавио с тебя срывает платье
Своими негодяйскими руками,
Да разве ж я могу себе представить,
Что нечестивец ибн-Мустафа,
Тебя лаская, трогает твой крестик
И обзывает всячески Христа,
Да разве ж я могу представить, что
Зачахлый дож к тебе как к роднику,
Припал своими бледными губами,
Столь мягкими и вялыми, как зразы,
Да разве ж я могу подумать, что
Поганец Фельдман чудо ягодиц
Облапал людоедской пятернею…
О нет, я не ревнив (смеётся).

Яго подзывает Отелло. Дездемону в это время приглашает на танец Кассио.

Яго

Ишь как выписывают. Верная жена
Супруга ваша, а увидишь па,
Которые она творит, и как в руках партнера
Девственно-покорна, задумаешься…

Отелло

Это ты о чем, мой честный Яго?

Яго

Это ерунда. Не стоит обращать вниманья…

Отелло

Как же так? Ты что-то знаешь?
Нет, не говори! Сначала подготовь!

Яго

Так я вас и готовлю. Что-то знаю.

Отелло

Вот так подготовил. Да я уже готов. Совсем готов.

Яго

Короче, вот. Супруга ваша неверна. Она
Вам изменяет с ним. Да еще как.

Отелло

У нас в Венеции презумпция царица.
Ты докажи, чего зазря хулить ту,
Коей чище нет на белом свете.
Хотя не надо, верю я и так. Ревнив я, вот беда.
Нет, докажи!

Яго

Вы, я смотрю, больны…

Отелло

Ах, это… Это просто грипп.
Сморкаюсь и чихаю постоянно.
Намедни заразил я двух послов,
что прибыли из Турции далекой,
Да как бы не дошло и до войны.
Ну, вот опять (чихает несколько раз подряд).

Яго

Да где же ваш платок?

Отелло

Забыл. Совсем забыл. Оставил дома.
Сморкаюсь, как ремесленник, в углы,
Аж самому до ужаса противно.
Да что поделать…

Яго

А тот великолепнейший платок,
Который вы супруге подарили?
Нельзя ли одолжить его
Хотя б на время…

Отелло

Да, ты прав!
(Подзывает жену)
Послушай, дорогая,
Подай скорее носовой платок,
Я истекаю носовым секретом,
Чихаю, словно чихуахуа, и кашляю, как…

Дездемона

Прошу, не унижай себя сравнением с животными простыми.
Ты выше их. Ты человек. Ты муж.
Но вот платок…

Отелло

Что? Что платок?
О чем ты говоришь? Где тот платок?

Яго (на ухо Отелло)

Велите обыскать вы Кассио. Во внутреннем кармане,
где лейтенантский носит он патент, его найдете.

Отелло

Стража, обыскать!

У Кассио находят платок, конфискуют в качестве вещественного доказательства, а его самого уводят в тюрьму. В течение всей сцены Кассио держится геройски и не произносит ни слова.

Отелло (Дездемоне)

Пойдем поговорим?

АКТ 3

Дворец Отелло. Отелло навис над Дездемоной, лежащей на кровати и протягивающей к нему руки.

Отелло

Молилась, не молилась - все равно!
Чтоб было проще, подставляй-ка шею
Сама. Зачем твои мне оправданья,
Коль автор пьесы порешил, что все
Закончиться должно тяжелой сценой.
Вот. Тебя душу я.

Дездемона

Я еще жива.
Сильнее жми. Не бойся.

Входит Кассио, который держит за шиворот Яго

Кассио

Он обманул, а ты поверил, шеф?
Как вы могли?! Честнейшую супругу,
Что если изменяла иногда, то только в мыслях,
Переправить в рай. Стыдитесь…

Отелло (в отчаянии)

Прощайте все, закалываюсь я (закалывается).

Кассио

Ну ладно. С Яго я расправлюсь.
Но как же тяжело…

Вбегает гонец.

О, радостная весть! Меня послал
Ученый Парацельс сказать, что
Грипп куриный миновал. Конец!

Замирает пораженный увиденным.

Занавес

Всё реже надеваю фрак,
Все чаще пью компот из вишни,
Все чаще ощущаю так,
Что я повсюду третий лишний,
Все чаще чувствую ноябрь
Почти что каждой клеткой кожи.
Все реже чувствую… Но я
Отнюдь не в ноябре, и все же
Все реже покидаю дом,
И на ночь свет не выключаю,
И черный хлеб с большим трудом
От черных мыслей отличаю.

Под синим небом Неболгарии
На желто-солнечном песке
Я с неболгаркой разговаривал
На неболгарском языке.

Ее коснулся я в открытую
Под жадным взглядом неболгар,
И Неболгария запрыгала,
Как сине-желтый попугай.

Но неболгарская полиция
Явилась мигом по звонку,
И ты исчезла синей птицею,
Оставив желтую тоску.

И мне тебя увидеть хочется,
(Пока не встречу в полный рост),
Как василёк Земли - из космоса
И как с Земли - песчинки звезд.

Однажды я устал, прилег,
Неловко чашку пододвинул
И - страха жгучий кипяток
Куда не надо опрокинул.

С тех пор что будет впереди
Я знаю, и в моей груди
Стерильно, холодно и чисто,
Как в кабинете у дантиста.

Да, было времечко, когда
Я был хороший и смешной,
Любой комарик был тогда
Не прочь полакомиться мной.
Но с той поры прошли года,
Я хмур и зол, глаза хитры.
Ах, где ж то времечко, когда
Меня кусали комары…

Светил в окно Арбата глаз ночной,
На стуле спал пушистый кот.
Та комната была загадочной,
Особенно под Новый год.
Белели тапочки балетные,
И на тепло моей руки
Цветные фантики конфетные
Слетались, словно мотыльки.

Вложив жетончик в прорезь турникета,
Я, как жетончик, между турникетами
Вложил себя и вышел к поездам.
Причем я это сделал так изящно,
Что многие захлопали в ладоши,
А девушки просили дать автограф,
Но я им гордо говорил: "Не дам!"

В театр уверенно и резко
Вошел мужчина, а затем
Запел на удивленье трезво:
«Кто был никем, тот станет всем…».
В бурлящей пестроте театра
Последний прозвенел звонок,
А за кулисой Клеопатра
Дрожала с головы до ног.

Ты говоришь, что я не джентльмен
И что пора расстаться нам навеки.
Ты говоришь, что среди этих стен
Я лишний, словно бык в библиотеке.

Ну да, необразован я и груб,
В любви не соблюдаю этикета,
В себя вбираю пару женских губ
И не благодарю потом за это.

Ну да, я ем руками со стола.
И все-таки не будь ко мне сурова –
С тех пор, как ты меня в свой дом ввела,
Кто про тебя худое молвил слово?

Чтоб охранять покой прекрасных книг,
В библиотеке поселился бык.

О, не тверди, что я твоих подруг
Хочу познать совместно и раздельно,
Нет, не тяну я к ним дрожащих рук,
Порукой в этом крестик мой нательный.

Они доступны без больших проблем,
Они неинтересны до предела.
Как только руку к ним протянешь всем,
Они в нее заталкивают тело.

Ах, то ли дело ты, мой ангелок -
Лежишь, как воплощенная невинность,
И даже одеяльца уголок
Не разрешаешь с ножки отодвинуть.

Зато, почти как мотоцикл, меня
Заводят твой мизинец и ступня.

А я смотрю, ты стала веселей,
С тех пор, как нам с тобой пришлось расстаться,
А минуло всего пятнадцать дней,
Хотя ты уверяешь, что шестнадцать.

Ты говоришь, что этот лишний день,
Который я недосчитал с невроза,
Мозги из положенья набекрень
Тебе вернул в устойчивую позу.

Что ж, в этом у меня с тобой контраст,
Я с детства не дружил с календарями.
Бросая с борта временной балласт,
Неделями я жертвовал и днями…

Когда б и этот день не потерял,
Уже б воздвиг любви мемориал.

А как трубач Фаллопий был нулём.

Монолог депутата
Голосовать? Ну что ж, я только за…

Десерт людоеда
…Из яблочек адамовых варенье…

Наставление бабушки-людоедки внуку
Всю руку съешь, а пальчики - оближешь!

Отречение Галилея
Ну, все! Достали! Я не Галилей!

Последнее слово Герасима (писанное на бумажке):
«Ить я жы тока выпалнял прекасс…»

Приговор Прокрусту
Казнить за страсть к игре крапленым ложем!

Любовь киномана
Не так! Хочу тебя в 3D-формате!

Монолог Архимеда
Что делать мне в кабине душевой?

Монолог Мальвины из романа Маркиза де Сада "Буратино":
Тоскую я по плетке Карабаса...

Монолог кардиохирурга
- Мужчина? Так-с...Войдем через желудок.

Вы лучшая из тех с кем спал валетом!

Любовь штангиста
Он взял ее лишь с третьего подхода.

Ломаный грош и выеденное яйцо
Всегда вдвоем, их знают в лицо.
Дыша «Беломором» и перегаром,
Раньше ходили врозь по бульварам.
К нормальным монетам терзаемый ревностью,
Мучился грош своей невостребованностью,
Сжигала яйцо негасимая злость,
Что жизнью взорваться не удалось.
Но повстречавшись однажды в апреле,
Грош и яйцо как будто прозрели.
Дарит яйцо свой запас материнства,
Чтобы - бездомный - в нем грош поселился,
Грош, получивший ласку и кровлю,
Платит яйцу ответной любовью,
И все это так светло и так хрупко,
Дай тебе Бог не разбиться, скорлупка.

Погружаясь в бульдозере прямо на дно океана,
Выпускаю на волю я грустные эти слова.
Что сказать тебе, Анна, ну что мне сказать тебе, Анна,
Ты была неправа.

Не крутил я с Лариской, с Ириной не сиживал в баре,
Не ходил ни с Анфисой, ни с Ольгой в театр и в кино,
Не дарил я цветов – ни Наталье притом, ни Тамаре,
И конфет не кидал в растворенное Софьей окно.

Я тебя лишь одну представлял в соблазнительной позе,
Твое имя одно растирал я зубами в ночи,
Я хотел лишь тебя, обнимая свой верный бульдозер
И целуя его от руля и до самой последней свечи.

Если было невмочь, я по двести глушил и по триста,
Ни семьи, ни детей, ни друзей – что возьмешь с сироты,
Я же знал, я же знал, что обычного бульдозериста
Ни за что не полюбит такая арфистка, как ты.

Я же груб и нетрезв, ты же, Анна, навроде фаянса,
Ты умна, я же в школе с трудом получил аттестат.
Мы с тобою, наверно, типичный пример мезальянса,
О извечные русские темы «Что делать?» и «Кто виноват?»

Почему ты ушла к тромбонисту в Андорра-ла-Вьеха,
Мне понятно, хотя в голове непролазный туман.
Почему ты пришла, до сих пор я не понял, не въехал,
Потому-то и въехал в бульдозере в черный ночной океан.

Наша встреча случайна, а ревность твоя беспричинна,
Ты искала лишь повод скорее расстаться со мной.
Я кончаю… меня океанская хочет пучина…
А вокруг лишь бульдозер…надежный, любимый, родной…

Разрушил все до основанья.
До основанья, а затем
У бедняка в пустом кармане
Свистел, скрываясь от проблем.
Но заскучав, ушел на волю,
Взъерошил сад, взъерошил лес,
Мы отыскали ветер в поле
И дружно начали процесс.
«Ты причинил большой убыток,
Ты разорил Гаврилов-Ям!»
Он после ряда жестких пыток
Признал вину по всем статьям.
И вот стоит с петлей на шее,
Трепещет тело, словно флаг.
И тут выходит Марк Бронштейн
И поворачивает так:
«Простите беды урагану,
Канзас, Шанхай и Кострома –
«Под ноль» сметенные курганы,
«Под ноль» снесенные дома,
С корнями вырванные ели,
Суда, пошедшие ко дну.
Он так спешил доставить Элли
В ее Волшебную страну!
А если б он летел неспешно,
Без потрясения основ,
Тогда бы в той стране, конечно,
Погибло племя Мигунов,
А Урфин Джюс сидел бы хмуро
За государственным столом
И все управы-префектуры
Там возглавлял бы дуболом».
Так поворачивал Бронштейн,
Одетый в твид и кашемир:
«Как этот мир несовершенен
И как прекрасен этот мир!
И то, что стройки Мегаваттска
Погибли – это ничего.
У нас за каждым горем сказка,
А за несчастьем – волшебство!»
Мы аплодировали речи,
Стирая слезы кулаком,
И целовались, и за плечи
Мы обнимались с ветерком.
Твердил Бронштейн, как философ,
Что лишь бы не было войны,
Отпущен ветер без вопросов
На все четыре стороны.
Он тут же нам устроил взбучку,
Но люди видели сквозь мрак:
Бронштейн, Элли взяв за ручку,
Танцует в поле краковяк.

Вдали от людей, среди трав и деревьев,
В дремучем лесу жил слесарь Андреев.
В еде неумерен.
В себе неуверен.
От женщин бежал, но работал как мерин.

Однажды с корзиной он шел к магазину
И встретил у входа строителя Зину.
Она была плоской
И пахла известкой,
Но в нем в тот же миг разглядела мужчину.

И в то же мгновенье, цветных и нарядных,
Любовь понесла их на крыльях прохладных.
Строитель и слесарь
Летели над лесом,
И птицы смотрели на них с интересом.

И в ходе полета Андреева тело
Строительским телом владеть захотело,
И белого облака
Яркая клякса
Их донесла до ближайшего ЗАГСа.

А дальше банально, как искры, как вспышки,
У них ежегодно рождались детишки.
Они и сейчас
Среди темного леса
Молитвой собеса живут всей семьей.

Нас с мокрых улочек столичных
В подъезды вбрасывает тьма,
Нас переваривают в лифтах
Многоэтажные дома,
Нас на чужой этаж заносит,
В чужие кресла и постель,
Нас больно за нос водит осень,
Перед собой имея цель
Под утро в апогее транса
Швырнуть на улицы Москвы,
Где на разбитое пространство
Дожди накладывают швы.

Станцуйте нам танец, Чапаев и Анка,
Как венецианец и венецианка!
Среди карнавала, и песен, и плясок
Звучи как попало, трагедия масок,
Где высится стульев поломанных груда,
Где мчится картошка (куда и откуда?),
Где мимо несутся свирепо, космато
Бескрайние реки бездонного мата.
Осталось не выплыть, и кончится сказка.
Я знаю Вас, Маска! Я знаю Вас, Маска!
Ведь я же про вас изучал анекдоты,
Поэтому мне не рассказывай, кто ты.
Я сам в этих реках, глубоких, бескрайних
Едва не попался на завтрак пираньям.
Идите, ребята, вернётесь чуть позже,
Для вас приготовлены пища и ложе.
Они удаляются в темпе анданте…
Чапай! Захватите с собой адъютанта!

Пассажир не хотел брать билета.
В результате проехал весь путь,
Стиснув потной рукой монету
И подрагивая чуть-чуть.

Зажимая локтями душу,
У окна скрутился в комок,
Чтобы совесть не лезла наружу,
Непослушная, как щенок,

Видел в каждом новом вошедшем
Знак возмездия, крест судьбы.
На конечной он стал сумасшедшим
От нелепой этой борьбы.

Бабушка едет к маленькой внучке,
Везет ей в подарок ириски, тянучки,
Зефир, карамельки и мармелад.
Но почему же папа так рад?
Ведь это подарки для маленькой внучки,
Ведь это для внучки ириски, тянучки.
Но внучка воспитана папой была
И самое вкусное папе дала.
И папе достались от дочки (от внучки)
Зефир, шоколадки, ириски, тянучки,
И папа, довольный ее поведеньем,
Оставил ей две карамельки с печеньем.
И лег подремать, отвернувшись к стене,
И сладко, так сладко стонал в полусне.

...Не сосчитать бесчисленных утрат...
А. Баркова

Не сосчитать бесчисленных утрат на левой части нашего героя,
Как, впрочем, и бессмысленных наград на его чисто правой стороне,
Все остальное - черный котелок, и белый плащ свободного покроя,
И накрепко зажатый в кулаке большой путеводитель по стране.

Вагон своих бесчисленных утрат щелчком с воротника стряхнув, как перхоть,
Мешок своих бессмысленных наград угрюмо ссыпав в плотный вещмешок,
Он думает: «А правда, почему бы мне сейчас в Находку не поехать?
А если хватить денег на билет, то может и куда-нибудь ишшо?»

Да! Он поедет скоро и туда, а после - на окраину Херсона,
Да! Пусть он пошалит и там и там, как вдруг в один прекрасный страшный день
Шершавая, как тёрочка, рука свирепого, как леопард, закона
Его поднимет в воздух, как щенка, за ароматно пахнущий ремень.

И хищно улыбаясь до ушей и страшно на него глаза тараща,
Страна его попросит предъявить бессмысленный баланс потерь-наград,
И он, не понимая что сказать, задумается и сыграет в ящик,
И тут же поседеет на момент его родной геройский Ленинград.

И потеряв в его большом лице ничтожный элемент электората,
А если уж точнее говорить, один из лучших волосков смычка,
«Ну что, ну что, ну что, ну что, ну что, еще, еще, еще одна утрата», -
Споет глубокомысленно Страна, убрав щелчком пылинку с пиджачка.