Я все утро занимаюсь постановкой натюрморта -
Разместила стол с едою у открытого окна.
На столе дымит жаркое, рядом с ним стоит полторта,
От такого натюрморта выделяется слюна.

Баклажанная икорка поднимает настроенье,
И укропом пряно пахнет малосольный огурец,
А креветочного пара духовитое паренье
Закрывает часть натуры, где находится тунец.

Кисти, краски и палитру я к себе пододвигаю,
Ощущая, как картина зарождается во мне,
А потом к столу бросаюсь и мгновенно все съедаю.
Жизнь прекрасна! На картине – только солнышко в окне.

Ах, люди странные, пустокарманные…
В. Высоцкий

Ах, люди странные, пустокарманные,
Глаза веселые, слегка туманные,
Глаза веселые, мечты бредовые.
Пустокарманные? Пустоголовые!
Пусты их головы, побиты козыри.
Как луноходики среди бульдозеров,
Такие странные и незаметные,
Иноязычные, инопланетные.
У них особый склад мозгов-гипофизов,
И вы не гневайтесь, богини офисов,
Богини офисов и боги бизнеса,
В пустыне Гоби им важнее выспаться,
Важнее солнышко им встретить в Саппоро,
Где ожидают их сакэ и сакура,
И под язык себе швырнуть в антрактике
Ангинно-снежную таблетку Арктики,
И шпарить песенки про берег Мексики
Полулюбительски и некоммерчески,
А с коронованной оскароносицей
В авоську вечности с разбега броситься...

...Но вот неловкое одно движение -
И разбивается воображение,
И на земле трепещет птицей раненой.
Пустоголовые – весь мир в кармане, но...

Трещина в голосе - это начало
Будущей немоты.
Трещина в голосе громче кричала,
Чем все кричащие рты.

Трещина в голосе. Это сквозь ткани
Треснувший газ
Страшное, черное око молчанья
Смотрит на нас.

Фразы и слоги, буквы и точки
В стороны разнесёт.
Кто-то немедленно эти кусочки
В новое платье сошьёт.

Нет, извините, не люблю грибы,
И, если я их ем в конечном счете,
То только после внутренней борьбы,
Хотя у большинства они в почете.

Мне крайне неприятен вид грибов –
За одношляпость их, за одноногость
И за опят разнузданную многость,
Торчащую фривольно из пеньков,

За сгинувших навек в лесной дали,
За громкоговорители лисичек,
Которые ведут из-под земли
Трансляции каких-то адских стычек,

За гнилость валуёв, за слизь маслят,
За мерзкое притворство ложных белых,
За все – за радиацию, за яд,
За едкий запах их телес горелых.

О, скольких нас они из-за стола
Перенесли в небесную усадьбу,
И мы летим, расправив два крыла,
А мы еще так молоды. Досадно.

Мы пролетаем станции планет,
И звезды светят, как поганки, бледно,
А наши жёны машут нам вослед,
При этом улыбаясь чуть заметно…

…Я, извините, пряники люблю,
За мягкость их, за сладость, за сердечность,
За то, что душу грешную мою
Уносят в вечность, но – в другую вечность.

Вот он лежит в моём счастливом рту,
Зажатый языком и верхним нёбом,
И вновь каким-то способом особым
Вселенной возвращает красоту.

Действующие лица

Отелло, благородный, немного неуравновешенный мавр-гастарбайтер, работает в Венеции военным.
Яго, денщик Отелло, находчивый, но немного честолюбивый.
Дездемона, юная, ни в чем таком не повинная жена Отелло.
Кассио, лейтенант, честный и беспощадный к врагам.
Гонец, так, особо никто, появляется в самом конце.

АКТ 1

Яго (в ярости):

А мне опять не дали лейтенанта,
Опять мне долго прапорщиком быть,
Ах, как подвел меня проклятый мавр, он
Своею черною рукой дал этот чин мальчишке,
Слабаку, который толком и соврать не может,
Не то что занимать высокий пост. Ах, как я зол,
Бродячую собаку бы мне убить, и то бы полегчало!

Оглядывается в поисках бродячей собаки, но как назло ее нет.

Да на кого же мне спустить свой гнев
Неоцененной чести, и преданности родине своей,
И высшего профессионализма? Ага…

Мимо проходит аккуратно одетая девочка из частной школы. Яго подскакивает, больно дергает ее за обе косички. Девочка плачет, убегает и по пути наталкивается на спящую бродячую собаку. Собаке тоже больно, и она кусает девочку.

Яго (довольный)

Ну что же, вот и гнев почти прошел.
Отлично. Два в одном.

Кричит девочке вдогонку:

Постой! Проделай курс от бешенства уколов!

Задумчиво:

Вот, в этом весь я. Гадость сотворишь
И тут же добрым сердцем размякаешь
И искупаешь совершенный грех. Я помню
В детстве, когда бывал не в духе, выходил
Я из дому с рогаткою в кармане
И начинал стрелять по воробьям.
А после, тех кто выжил я лечил,
Выхаживал, им раны мазал мазью,
Кормил, носил им свежих червячков.
Пусть двух из ста, но я спасал от смерти,
И к небу устремившись, в синеву,
Как весточки Всевышнему, они
Молили о моем прощенье, ныне ж
Мне твердым надо быть. И сантименты прочь!
Теперь пора подумать, как отмстить
За страшную обиду мавру
С его прекрасной юною женой,
И лейтенанту Кассио, и всем,
Всему жестокосердому собранью,
Что называют миром иль Землей.
Да, мне на счастье в городе моем
Куриный грипп свирепствует,
И, кстати, в большой цене обычные платки,
Которыми мы утираем нос,
Из коего бежит секрет бурливый,
Иль закрываем рот, чтобы слюна
Не пала на родных и близких лиц.
Ну что же… Жене своей мой мавр такой платок
Дарил совсем недавно, ну а я
Его позавчера украл и Кассио подбросил.
На том его сейчас и подловлю.
Пойду-ка я теперь на дискотеку,
Где прожигают время мавр с женой.

АКТ2

Дискотека. Гремят хоралы в современной обработке. Отелло танцует с Дездемоной и постоянно шепчет ей что-то на ухо.

Дездемона (смеясь)

Нет-нет, мой муж, нет-нет, мой полководец,
Неправда, берберийский жеребец,
Я не спала ни с Флавио, ни с Яго.
Ни с Кассио, ни с капитаном Пьетро,
Ни с пленным турком ибн-Мустафой,
Ни с Фульвио, ни с Фермио, ни с Фольи,
Ни с Федором, наемником российским,
Ни с Фельдманом, владельцем всех аптек
По прозвищу «Дож нитроглицерина».
И с просто дожем не была в постели,
И ни с одним сенатором, поверь.
Зачем ты мне достался столь ревнивый,
Меня отец всегда предупреждал,
Что плохо дело кончится, а я
Ему твердила лишь одно: «Люблю».

Отелло (смеясь)

Моя венецианская кобылка, как я люблю тебя,
Да разве ж я ревнив?
Да разве ж я могу себе подумать,
Что Флавио с тебя срывает платье
Своими негодяйскими руками,
Да разве ж я могу себе представить,
Что нечестивец ибн-Мустафа,
Тебя лаская, трогает твой крестик
И обзывает всячески Христа,
Да разве ж я могу представить, что
Зачахлый дож к тебе как к роднику,
Припал своими бледными губами,
Столь мягкими и вялыми, как зразы,
Да разве ж я могу подумать, что
Поганец Фельдман чудо ягодиц
Облапал людоедской пятернею…
О нет, я не ревнив (смеётся).

Яго подзывает Отелло. Дездемону в это время приглашает на танец Кассио.

Яго

Ишь как выписывают. Верная жена
Супруга ваша, а увидишь па,
Которые она творит, и как в руках партнера
Девственно-покорна, задумаешься…

Отелло

Это ты о чем, мой честный Яго?

Яго

Это ерунда. Не стоит обращать вниманья…

Отелло

Как же так? Ты что-то знаешь?
Нет, не говори! Сначала подготовь!

Яго

Так я вас и готовлю. Что-то знаю.

Отелло

Вот так подготовил. Да я уже готов. Совсем готов.

Яго

Короче, вот. Супруга ваша неверна. Она
Вам изменяет с ним. Да еще как.

Отелло

У нас в Венеции презумпция царица.
Ты докажи, чего зазря хулить ту,
Коей чище нет на белом свете.
Хотя не надо, верю я и так. Ревнив я, вот беда.
Нет, докажи!

Яго

Вы, я смотрю, больны…

Отелло

Ах, это… Это просто грипп.
Сморкаюсь и чихаю постоянно.
Намедни заразил я двух послов,
что прибыли из Турции далекой,
Да как бы не дошло и до войны.
Ну, вот опять (чихает несколько раз подряд).

Яго

Да где же ваш платок?

Отелло

Забыл. Совсем забыл. Оставил дома.
Сморкаюсь, как ремесленник, в углы,
Аж самому до ужаса противно.
Да что поделать…

Яго

А тот великолепнейший платок,
Который вы супруге подарили?
Нельзя ли одолжить его
Хотя б на время…

Отелло

Да, ты прав!
(Подзывает жену)
Послушай, дорогая,
Подай скорее носовой платок,
Я истекаю носовым секретом,
Чихаю, словно чихуахуа, и кашляю, как…

Дездемона

Прошу, не унижай себя сравнением с животными простыми.
Ты выше их. Ты человек. Ты муж.
Но вот платок…

Отелло

Что? Что платок?
О чем ты говоришь? Где тот платок?

Яго (на ухо Отелло)

Велите обыскать вы Кассио. Во внутреннем кармане,
где лейтенантский носит он патент, его найдете.

Отелло

Стража, обыскать!

У Кассио находят платок, конфискуют в качестве вещественного доказательства, а его самого уводят в тюрьму. В течение всей сцены Кассио держится геройски и не произносит ни слова.

Отелло (Дездемоне)

Пойдем поговорим?

АКТ 3

Дворец Отелло. Отелло навис над Дездемоной, лежащей на кровати и протягивающей к нему руки.

Отелло

Молилась, не молилась - все равно!
Чтоб было проще, подставляй-ка шею
Сама. Зачем твои мне оправданья,
Коль автор пьесы порешил, что все
Закончиться должно тяжелой сценой.
Вот. Тебя душу я.

Дездемона

Я еще жива.
Сильнее жми. Не бойся.

Входит Кассио, который держит за шиворот Яго

Кассио

Он обманул, а ты поверил, шеф?
Как вы могли?! Честнейшую супругу,
Что если изменяла иногда, то только в мыслях,
Переправить в рай. Стыдитесь…

Отелло (в отчаянии)

Прощайте все, закалываюсь я (закалывается).

Кассио

Ну ладно. С Яго я расправлюсь.
Но как же тяжело…

Вбегает гонец.

О, радостная весть! Меня послал
Ученый Парацельс сказать, что
Грипп куриный миновал. Конец!

Замирает пораженный увиденным.

Занавес

Всё реже надеваю фрак,
Все чаще пью компот из вишни,
Все чаще ощущаю так,
Что я повсюду третий лишний,
Все чаще чувствую ноябрь
Почти что каждой клеткой кожи.
Все реже чувствую… Но я
Отнюдь не в ноябре, и все же
Все реже покидаю дом,
И на ночь свет не выключаю,
И черный хлеб с большим трудом
От черных мыслей отличаю.

Под синим небом Неболгарии
На желто-солнечном песке
Я с неболгаркой разговаривал
На неболгарском языке.

Ее коснулся я в открытую
Под жадным взглядом неболгар,
И Неболгария запрыгала,
Как сине-желтый попугай.

Но неболгарская полиция
Явилась мигом по звонку,
И ты исчезла синей птицею,
Оставив желтую тоску.

И мне тебя увидеть хочется,
(Пока не встречу в полный рост),
Как василёк Земли - из космоса
И как с Земли - песчинки звезд.

Однажды я устал, прилег,
Неловко чашку пододвинул
И - страха жгучий кипяток
Куда не надо опрокинул.

С тех пор что будет впереди
Я знаю, и в моей груди
Стерильно, холодно и чисто,
Как в кабинете у дантиста.

Да, было времечко, когда
Я был хороший и смешной,
Любой комарик был тогда
Не прочь полакомиться мной.
Но с той поры прошли года,
Я хмур и зол, глаза хитры.
Ах, где ж то времечко, когда
Меня кусали комары…

Светил в окно Арбата глаз ночной,
На стуле спал пушистый кот.
Та комната была загадочной,
Особенно под Новый год.
Белели тапочки балетные,
И на тепло моей руки
Цветные фантики конфетные
Слетались, словно мотыльки.

Вложив жетончик в прорезь турникета,
Я, как жетончик, между турникетами
Вложил себя и вышел к поездам.
Причем я это сделал так изящно,
Что многие захлопали в ладоши,
А девушки просили дать автограф,
Но я им гордо говорил: "Не дам!"

В театр уверенно и резко
Вошел мужчина, а затем
Запел на удивленье трезво:
«Кто был никем, тот станет всем…».
В бурлящей пестроте театра
Последний прозвенел звонок,
А за кулисой Клеопатра
Дрожала с головы до ног.

Ты говоришь, что я не джентльмен
И что пора расстаться нам навеки.
Ты говоришь, что среди этих стен
Я лишний, словно бык в библиотеке.

Ну да, необразован я и груб,
В любви не соблюдаю этикета,
В себя вбираю пару женских губ
И не благодарю потом за это.

Ну да, я ем руками со стола.
И все-таки не будь ко мне сурова –
С тех пор, как ты меня в свой дом ввела,
Кто про тебя худое молвил слово?

Чтоб охранять покой прекрасных книг,
В библиотеке поселился бык.

О, не тверди, что я твоих подруг
Хочу познать совместно и раздельно,
Нет, не тяну я к ним дрожащих рук,
Порукой в этом крестик мой нательный.

Они доступны без больших проблем,
Они неинтересны до предела.
Как только руку к ним протянешь всем,
Они в нее заталкивают тело.

Ах, то ли дело ты, мой ангелок -
Лежишь, как воплощенная невинность,
И даже одеяльца уголок
Не разрешаешь с ножки отодвинуть.

Зато, почти как мотоцикл, меня
Заводят твой мизинец и ступня.

А я смотрю, ты стала веселей,
С тех пор, как нам с тобой пришлось расстаться,
А минуло всего пятнадцать дней,
Хотя ты уверяешь, что шестнадцать.

Ты говоришь, что этот лишний день,
Который я недосчитал с невроза,
Мозги из положенья набекрень
Тебе вернул в устойчивую позу.

Что ж, в этом у меня с тобой контраст,
Я с детства не дружил с календарями.
Бросая с борта временной балласт,
Неделями я жертвовал и днями…

Когда б и этот день не потерял,
Уже б воздвиг любви мемориал.

А как трубач Фаллопий был нулём.

Монолог депутата
Голосовать? Ну что ж, я только за…

Десерт людоеда
…Из яблочек адамовых варенье…

Наставление бабушки-людоедки внуку
Всю руку съешь, а пальчики - оближешь!

Отречение Галилея
Ну, все! Достали! Я не Галилей!

Последнее слово Герасима (писанное на бумажке):
«Ить я жы тока выпалнял прекасс…»

Приговор Прокрусту
Казнить за страсть к игре крапленым ложем!

Любовь киномана
Не так! Хочу тебя в 3D-формате!

Монолог Архимеда
Что делать мне в кабине душевой?

Монолог Мальвины из романа Маркиза де Сада "Буратино":
Тоскую я по плетке Карабаса...

Монолог кардиохирурга
- Мужчина? Так-с...Войдем через желудок.

Вы лучшая из тех с кем спал валетом!

Любовь штангиста
Он взял ее лишь с третьего подхода.

Ломаный грош и выеденное яйцо
Всегда вдвоем, их знают в лицо.
Дыша «Беломором» и перегаром,
Раньше ходили врозь по бульварам.
К нормальным монетам терзаемый ревностью,
Мучился грош своей невостребованностью,
Сжигала яйцо негасимая злость,
Что жизнью взорваться не удалось.
Но повстречавшись однажды в апреле,
Грош и яйцо как будто прозрели.
Дарит яйцо свой запас материнства,
Чтобы - бездомный - в нем грош поселился,
Грош, получивший ласку и кровлю,
Платит яйцу ответной любовью,
И все это так светло и так хрупко,
Дай тебе Бог не разбиться, скорлупка.

Погружаясь в бульдозере прямо на дно океана,
Выпускаю на волю я грустные эти слова.
Что сказать тебе, Анна, ну что мне сказать тебе, Анна,
Ты была неправа.

Не крутил я с Лариской, с Ириной не сиживал в баре,
Не ходил ни с Анфисой, ни с Ольгой в театр и в кино,
Не дарил я цветов – ни Наталье притом, ни Тамаре,
И конфет не кидал в растворенное Софьей окно.

Я тебя лишь одну представлял в соблазнительной позе,
Твое имя одно растирал я зубами в ночи,
Я хотел лишь тебя, обнимая свой верный бульдозер
И целуя его от руля и до самой последней свечи.

Если было невмочь, я по двести глушил и по триста,
Ни семьи, ни детей, ни друзей – что возьмешь с сироты,
Я же знал, я же знал, что обычного бульдозериста
Ни за что не полюбит такая арфистка, как ты.

Я же груб и нетрезв, ты же, Анна, навроде фаянса,
Ты умна, я же в школе с трудом получил аттестат.
Мы с тобою, наверно, типичный пример мезальянса,
О извечные русские темы «Что делать?» и «Кто виноват?»

Почему ты ушла к тромбонисту в Андорра-ла-Вьеха,
Мне понятно, хотя в голове непролазный туман.
Почему ты пришла, до сих пор я не понял, не въехал,
Потому-то и въехал в бульдозере в черный ночной океан.

Наша встреча случайна, а ревность твоя беспричинна,
Ты искала лишь повод скорее расстаться со мной.
Я кончаю… меня океанская хочет пучина…
А вокруг лишь бульдозер…надежный, любимый, родной…

Разрушил все до основанья.
До основанья, а затем
У бедняка в пустом кармане
Свистел, скрываясь от проблем.
Но заскучав, ушел на волю,
Взъерошил сад, взъерошил лес,
Мы отыскали ветер в поле
И дружно начали процесс.
«Ты причинил большой убыток,
Ты разорил Гаврилов-Ям!»
Он после ряда жестких пыток
Признал вину по всем статьям.
И вот стоит с петлей на шее,
Трепещет тело, словно флаг.
И тут выходит Марк Бронштейн
И поворачивает так:
«Простите беды урагану,
Канзас, Шанхай и Кострома –
«Под ноль» сметенные курганы,
«Под ноль» снесенные дома,
С корнями вырванные ели,
Суда, пошедшие ко дну.
Он так спешил доставить Элли
В ее Волшебную страну!
А если б он летел неспешно,
Без потрясения основ,
Тогда бы в той стране, конечно,
Погибло племя Мигунов,
А Урфин Джюс сидел бы хмуро
За государственным столом
И все управы-префектуры
Там возглавлял бы дуболом».
Так поворачивал Бронштейн,
Одетый в твид и кашемир:
«Как этот мир несовершенен
И как прекрасен этот мир!
И то, что стройки Мегаваттска
Погибли – это ничего.
У нас за каждым горем сказка,
А за несчастьем – волшебство!»
Мы аплодировали речи,
Стирая слезы кулаком,
И целовались, и за плечи
Мы обнимались с ветерком.
Твердил Бронштейн, как философ,
Что лишь бы не было войны,
Отпущен ветер без вопросов
На все четыре стороны.
Он тут же нам устроил взбучку,
Но люди видели сквозь мрак:
Бронштейн, Элли взяв за ручку,
Танцует в поле краковяк.

Вдали от людей, среди трав и деревьев,
В дремучем лесу жил слесарь Андреев.
В еде неумерен.
В себе неуверен.
От женщин бежал, но работал как мерин.

Однажды с корзиной он шел к магазину
И встретил у входа строителя Зину.
Она была плоской
И пахла известкой,
Но в нем в тот же миг разглядела мужчину.

И в то же мгновенье, цветных и нарядных,
Любовь понесла их на крыльях прохладных.
Строитель и слесарь
Летели над лесом,
И птицы смотрели на них с интересом.

И в ходе полета Андреева тело
Строительским телом владеть захотело,
И белого облака
Яркая клякса
Их донесла до ближайшего ЗАГСа.

А дальше банально, как искры, как вспышки,
У них ежегодно рождались детишки.
Они и сейчас
Среди темного леса
Молитвой собеса живут всей семьей.

Нас с мокрых улочек столичных
В подъезды вбрасывает тьма,
Нас переваривают в лифтах
Многоэтажные дома,
Нас на чужой этаж заносит,
В чужие кресла и постель,
Нас больно за нос водит осень,
Перед собой имея цель
Под утро в апогее транса
Швырнуть на улицы Москвы,
Где на разбитое пространство
Дожди накладывают швы.

Станцуйте нам танец, Чапаев и Анка,
Как венецианец и венецианка!
Среди карнавала, и песен, и плясок
Звучи как попало, трагедия масок,
Где высится стульев поломанных груда,
Где мчится картошка (куда и откуда?),
Где мимо несутся свирепо, космато
Бескрайние реки бездонного мата.
Осталось не выплыть, и кончится сказка.
Я знаю Вас, Маска! Я знаю Вас, Маска!
Ведь я же про вас изучал анекдоты,
Поэтому мне не рассказывай, кто ты.
Я сам в этих реках, глубоких, бескрайних
Едва не попался на завтрак пираньям.
Идите, ребята, вернётесь чуть позже,
Для вас приготовлены пища и ложе.
Они удаляются в темпе анданте…
Чапай! Захватите с собой адъютанта!

Пассажир не хотел брать билета.
В результате проехал весь путь,
Стиснув потной рукой монету
И подрагивая чуть-чуть.

Зажимая локтями душу,
У окна скрутился в комок,
Чтобы совесть не лезла наружу,
Непослушная, как щенок,

Видел в каждом новом вошедшем
Знак возмездия, крест судьбы.
На конечной он стал сумасшедшим
От нелепой этой борьбы.

Бабушка едет к маленькой внучке,
Везет ей в подарок ириски, тянучки,
Зефир, карамельки и мармелад.
Но почему же папа так рад?
Ведь это подарки для маленькой внучки,
Ведь это для внучки ириски, тянучки.
Но внучка воспитана папой была
И самое вкусное папе дала.
И папе достались от дочки (от внучки)
Зефир, шоколадки, ириски, тянучки,
И папа, довольный ее поведеньем,
Оставил ей две карамельки с печеньем.
И лег подремать, отвернувшись к стене,
И сладко, так сладко стонал в полусне.

...Не сосчитать бесчисленных утрат...
А. Баркова

Не сосчитать бесчисленных утрат на левой части нашего героя,
Как, впрочем, и бессмысленных наград на его чисто правой стороне,
Все остальное - черный котелок, и белый плащ свободного покроя,
И накрепко зажатый в кулаке большой путеводитель по стране.

Вагон своих бесчисленных утрат щелчком с воротника стряхнув, как перхоть,
Мешок своих бессмысленных наград угрюмо ссыпав в плотный вещмешок,
Он думает: «А правда, почему бы мне сейчас в Находку не поехать?
А если хватить денег на билет, то может и куда-нибудь ишшо?»

Да! Он поедет скоро и туда, а после - на окраину Херсона,
Да! Пусть он пошалит и там и там, как вдруг в один прекрасный страшный день
Шершавая, как тёрочка, рука свирепого, как леопард, закона
Его поднимет в воздух, как щенка, за ароматно пахнущий ремень.

И хищно улыбаясь до ушей и страшно на него глаза тараща,
Страна его попросит предъявить бессмысленный баланс потерь-наград,
И он, не понимая что сказать, задумается и сыграет в ящик,
И тут же поседеет на момент его родной геройский Ленинград.

И потеряв в его большом лице ничтожный элемент электората,
А если уж точнее говорить, один из лучших волосков смычка,
«Ну что, ну что, ну что, ну что, ну что, еще, еще, еще одна утрата», -
Споет глубокомысленно Страна, убрав щелчком пылинку с пиджачка.

Успей познать себя, пока
Тебя Отчизна не познала
В глухих сибирских рудниках,
На стройке Беломорканала,
В кругу сторожевых собак
На Колыме и Валааме,
Где души познанных бедняг
Еще пылятся штабелями.

Я оперирую голыми фактами:
В каком-то далеком юрском году
Ученые дактилоскопировали птеродактиля
И, дактилоскопировав, оскопили нам на беду.

У него не стали рождаться дети.
Хотя он хотел полноценной семьи.
Он был бы лучшим папашей на свете,
Но эти, в очках, воспрепятствовали.

Вот так и случилась беда с птеродактилем.
В нем мало мужского осталось совсем.
И стал он писать хореем и дактилем.
Он стал поэтом на горе всем.

От этих стихов рождались поэты другие,
Таких же достоинств, не слишком крутых.
Сейчас понемногу прочищу мозги я
И сам сочиню замечательный стих.

С крыш срывались водопады, струйки…
Н. Глазков

С крыш срывались водопады, струйки, капельки и кошки,
Бабки-дедки, внучки-жучки, вся огромная страна,
С бабок падали сережки, с внучек падали сапожки,
А у дедов из карманов выпадали ордена.

Вверх смотрели хищным взглядом кошкоеды, внучкоглоты,
Бабкоежки, жучкожоры, дедогрызохватуны,
С ними два сапожколопа уникальнейшей породы,
Три серёжкопоедалы, ну и орденожруны.

И у тех, кто это видел, от тоски срывало крыши,
И носились эти крыши в невозможной суете
Среди падающих кошек, среди падающих мышек,
Вытворяя озорные антраша и фуэте.

Как же это все ужасно, и печально, и нелепо,
Неужели креативных больше не было идей?
А ведь если б только автор почесал получше репу,
Может, всё и обошлось бы для животных и людей.

Дед Мороз не приходит. В морге
Поднимается беготня,
Санитарам дают по морде
Мертвецы на исходе дня.
Неужели его не будет?
Или, если мы тут лежим,
Мир, доступный обычным людям,
Нашим людям недостижим?!
Самый тихий народ на свете,
Сливки общества, яблонь цвет,
Мы ведь, в сущности, те же дети
До рождения их на свет.
Мы ведь тоже хотим подарки:
Бело-сказочную Москву,
Путешествия, иномарки
И какую-нибудь вдову,
Рэп на траурный марш Шопена
За страдания и труды,
И на каждого непременно
По бутылке живой воды!

На стих Ирины Корнетовой

Мое Первоснежье

В моем Первоснежье сегодня торжественно-чисто:
Укутаны девственно-белым пожухлые травы.
Последние капли унылой осенней отравы
Надежно закованы в капсулу льдинки искристой.

Надев белый фрак, горделиво взирает орешник
На кустик смородины в платье молочного цвета.
Слегка розоватый, точнее – в оттенках рассвета,
По первому снегу в овраге расцвел первоснежник.

Я буду блуждать по душистому хрусткому снегу,
Оставив цепочки следов на нетронутой карте,
Найду ощущение счастья, забытое в марте,
И прыгну в сугроб под раскидистой елью с разбега

.

Торжественно-чисто. Метель не кружит.
Черна и бела тишина восьмичасья.
На белом комоде записка лежит:
«Ушла за своим ощущением счастья».

Забилось в груди, я надел белый фрак
И вышел, как тот следопыт Фенимора.
Цепочка следов убегает в овраг.
Осталось немного. Я скоро, я скоро.

Вот здесь ты сломала орешника куст,
Вот здесь первоснежник слегка придавила.
Брикетик моих воспалившихся чувств
Сейчас разорвется, как шашка тротила.

Побитый медведь... О мой Бог, помоги,
Не дай ей пропасть в этой стылой чащобе!
Смотрю – из сугроба торчат две ноги.
А все остальное, наверно, в сугробе?

Еще не такие тащил я тела,
И вот она вся вылезает на воздух.
«Ну что, ты нашла?» Розовеет: «Нашла».
Я скромно глаза поднимаю на звезды.

Тихо-тихо едет крыша
У любимой в голове,
А я спал, а я не слышал,
Ночи шумные в Москве.
А проснулся лишь тогда я,
Как вспорола мне живот –
Озорная, молодая,
Как маньяк себя ведёт.
Вижу сверху: пол багряный,
Кровью залитый диван,
А во мне сплошные раны,
Очень-очень много ран.
Словно галстук пионера,
Кровь на шее запеклась,
И какая-то мегера
Отрезает мою часть…

По лугу, по лесу трясется тележка,
Попал под колёса грибок сыроежка -
Артисты роняют слезу.
Омар не для нас, не для нас профитроли,
В тележке друзья репетируют роли,
А я их по свету везу.

Смеются детишки, девицы, солдаты,
Куда же мы дальше поедем, ребята,
Потешить немецкий народ?
Мы едем, и нам так легко и привольно,
От Галле до Бонна, от Бонна до Кельна,
А может и наоборот.

А если артистов прогонят с позором,
Бросая им в лица гнилым помидором,
А в спины бросая фасоль,
Я вывезу их из любой передряги,
Ведь я в самом деле, а не на бумаге,
Играю везущую роль.

Сентябрьские ночи темны и прохладны,
Но нам-то чего, корифеям эстрадным,
Прижмемся друг к дружке и спим.
Никто нас не купит, никто не рассорит,
А то, что зима к нам пожалует вскоре,
Об этом мы знать не хотим.

Мне пора, дорогая. Мой ветер за окнами дует.
Он насквозь пробивает, и жёсток летит и жесток.
Выхожу из подъезда в подтяжках твоих поцелуев
И шагаю вперед, обращенный лицом на восток.

Жёсткий ветер летит, от беспомощности свирепея,
Он летит и не видит, как греет меня горячо
Поцелуев твоих обжигающая портупея,
Охватившая плотно мое боевое плечо.

Я иду по просторам сурово, увесисто, гордо
И закинув за плечи вчерашнего дня вещмешок,
Ощущая, как впился в мои молодецкие бедра
Поцелуев твоих раскаленный стальной ремешок.

Я иду, я иду по Москве, по Казани, по Братску,
Я такой же как ветер, и жёсток иду и жесток,
С мощной шеи моей поцелуев твоих яркий галстук,
Красной лентой сбегая, кончает свой путь между ног.

Поражает народ моих рук боевая отмашка,
И мой шаг строевой и оскалившаяся десна,
Окружает мой лоб поцелуев прохладных фуражка,
И поэтому мне никакая жара не страшна.

«Юрий плюс…» я на всех городских площадях намалюю,
А когда возвращусь, то с бесстрашием грозного льва
Суну голову я прямо в петлю твоих поцелуев,
Чтобы вышла оттуда счастливой моя голова.

Но не нравится миру моя боевая личина.
Только выйду на улицу, дико визжат тормоза,
Отовсюду мне люди кричат: «Вы же голый, мужчина!»
Я не голый, ребята! Раскройте пошире глаза!

С неба падают звезды на голову мистеру Грину,
Мистер Грин созерцает разбитую кем-то витрину.
Он стоит одиноко - без мыслей, без слез, без движенья,
Он не может понять, где же нынче его отраженье.
С неба падают звезды, царапая гриновы щеки,
Мистер Грин бы хотел захлебнуться в гранатовом соке.
Но узнать, где же то, что лишь только вчера было Грином,
Он хотел бы до боли в висках и в узле эндокринном.
Там, где только вчера видел он и глаза и надбровья,
Те, к которым он сам относился с огромной любовью,
Там, где только вчера отражалась прическа с пробором,
И приплюснутый лоб, и расплывшийся нос помидором,
Ныне черной дырой открывается страшная пропасть,
Вызывая у Грина какую-то детскую робость,
И плывет через эту дыру над безмолвием мира
Запах мяса и круп и колбасного свежего сыра.
Скоро Грина дыра и совсем засосет, как болото,
Выявляя в нем скрытую функцию автопилота.
Сбросив звезды с пальто, он шагает в бездонную бездну.
«Значит, ты, отраженье мое, раньше батьки пролезло?
Я же первый стоял на пути к изобилию блага,
Я же первый снимался на фоне любимого флага».
Освещал звездопад уходящую черную спину,
А забытая трость добавляла трагизма в картину.

«Конец? Всему придет конец», -
Решил ветеринар Сергеев.
Он был умен, он был мудрец,
Да что мудрец – обычный гений.

Простейший орган хомяка
Он изучал под микроскопом.
«А помирать, наверняка,
Не страшно, ежели всем скопом», -

Подумал он и удалил
Больное легкое зверюги,
А шквал сбивал, и ливень лил
Через разбитые фрамуги,

Неслась по воздуху кровать,
И с нервным клекотом, как птицы,
Повсюду начали летать
Элементарные частицы,

Летели избы дальних сел,
Молитвы, сказки, сновиденья,
И операционный стол
Стоял горбом от возбужденья,

С церквей валились купола
В Земли разорванное брюхо.
«Ну что, мой милый, как дела?» -
Спросил он ласково и глухо.

Плутон давил. Уран месил.
Хомяк пищал, терпя мученье.
Сергеев губы закусил
И продолжал его леченье

Как я люблю помаду Алевтины -
Она пожаром груди жжет и спины,
Она настолько возбуждает встречных,
Что плавится от взглядов бесконечных,
Она как вору - красный блеск рубина,
Как свиристели - красная рябина,
Как патриоту - красный флаг,
Как наркоману - красный мак,
Как паруса - для Александра Грина.

Мне этот цвет мозги выносит сразу,
Доводит без прелюдий до экстазу,
Я на него несусь в огне задора,
Как мчится бык на плащ тореадора.
Он как толпе - пылающее слово,
Как для узбека - перец среди плова,
Он как шоферу - красный свет,
Он как британцу - слово «red»,
Как мальчики в глазах - для Годунова.

И если обнаружатся мужчины
В районе красных губок Алевтины,
Спокойно, убедительно и мелко
Нахалов разорву как Тузик грелку,
Как лев - парнокопытную скотину,
Как муха-культуристка - паутину,
Как рву я красную тетрадь,
В которой вздумал написать
Я эти красные стихи про Алевтину!

В отставку вышел. Заимел жену. Живу как жил - предельно адюльтерно:
Хожу по бабам, не пашу, не жну – почти как председатель Коминтерна.
Я б так и жил, но тут один курьёз. Точней сказать, один несчастный случай –
Я понял, что жену мою всерьёз мои измены дёргают и мучат.

Я понял, что ревнует что есть сил,
И понял я, что любит что есть мочи.
Однажды я вернулся среди ночи,
И вид моей жены меня взбесил:

Она была на семь девятых под
Слугой Петром из нашего поместья,
Под ним скрывались шея, грудь, живот
И то, о чём промолвить неуместно.

Когда мне этот надоел просмотр, я бросился с наганом к изголовью.
И вдруг она сказала мне: «О Пётр, мы с мужем занимаемся любовью.
Пока мой муж с постели не встаёт, пока ещё он не нацеловался,
Ты принеси нам цюрихский компот, а также пять сарделек из Прованса».

О господи, какой же я ишак –
Свихнуть с ума мозги моей супруги!
С тех пор я к прочим дамам – ни на шаг,
А то меня и впрямь запишут в слуги.

С тех пор жене причины не даю
От ревности ослепнуть и от горя.
Молчит моё мужское айлавью
При встрече с разной женщиной другою.

С тех пор, как настоящий офицер, я за семью и родину в ответе.
Зачем, скажите, нужен адюльтер, когда живёт жена на белом свете?
С тех пор мне что весна, что не весна, домой к семи всегда иду законно,
И в спешке моя зрячая жена бросает полюбовников с балкона.

Вошел убийца в сером пиджаке,
А вышел в белом, такой чудесный,
А жертва истекала на тахте
С последней песней, с последней песней.

Убийца жертву в серое одел,
А сам оделся в одежду жертвы
И после свысока на всех глядел,
Как с этажерки, как с этажерки.

Он думал, что одежда цвета бланш
Его предельно облагородит,
И поглощал изысканный фураж
И все посадки на огороде.

Он огородство жадно сжал в руках,
Снаружи белый и весь пушистый,
А жертва, пролетая в облаках,
Ему простила его ошибку.

Ответь, где брат твой? Не крути лицом!
Рукой рыданья души, бабуся!
Как жаль, что серый вырос подлецом.
Ах, жили-были такие гуси!

Белову Ларису Ивановну - Хо Чу Ли,
Главного бухгалтера – мастер пошива носочков,
Крепко вжимал в поверхность земли
И любил обстоятельно, долго и сочно.

Давно он покинул родной Пханмунджом…
От воны короткой за длинной копейкой
Он в поезде ехал с тупым ножом,
Горсточкой риса и с одной вермишелькой.

Любовь? А нет там особой любви.
Она не владеет корейским, он не умеет по-русски.
Просто вдали от любимой семьи
Он сильно нуждался в моральной разгрузке.

Лариса же, от расчётов сойдя с ума,
Мечтала под вечер вздохнуть бесшабашно
И под него валилась сама,
А не ждала, как Пизанская башня.

Разрядившись немного и съев «Доширак» на гарнир
И обсудив парой жестов судьбу человечества,
Они уходили в свой внутренний мир:
Хо – в корейский, Лариса – в отечественный.

Недавно, забравшись в один заповедник,
Я встретил там очень красивую ведьму,
Она над горшком с колдовским маринадом
Пыталась наслать на планету торнадо.
По внешнему виду почти как святая,
И я ей сказал: «О моя золотая,
Зачем ты, скажи, вызываешь торнадо?
Оно тебе надо? Оно тебе надо?
Смотри, часть людей бьется в бешеном страхе
И, чтобы спастись, записалась в монахи.
Другие – с каким-то последним задором -
Уже записались в кружок мародеров
И валят заборы и рушат ограды.
Оно тебе надо? Оно тебе надо?
Коль нечего делать и чешутся силы
Нашли невзначай урожай на Россию,
Нашли на поэта российского слово,
Нашли сладкий сон на монтера Хитрова,
Который всю ночь за паленую водку
Чинил у поэта плохую проводку».
Святое лицо озарила улыбка:
«Да, я золотая, но я же не рыбка.
И все, что ты просишь, я б выполнить рада,
Но мой департамент – по части торнадо,
По части разбоя, раздоров, рыданий,
По части несчастий, смертей и страданий.
За нами следит зоркий глаз аднадзора,
И он не допустит такого позора,
Чтоб я причинила добро человеку,
К примеру, бордель превратила в аптеку,
К примеру, сменила подгузник ребенку,
Нашла безутешной хозяйке болонку,
Прикрыла мутацию страшного штамма,
От царского гнева спасла Мандельштама,
Движеньем бровей прекратила бы войны.
Чего у вас есть, вы того и достойны.
И тут ни при чем то, что я подконтрольна,
А просто работой я очень довольна.
Свой долг выполняя с предельной отдачей,
Я только на совесть тружусь – не иначе,
И если бы все вы так делали дело –
Хирург досконально обследовал тело,
Рабочий закручивал винт до упора,
А дворник стирал нецензурность с забора,
Таксист не давил проходящую тетю,
Министр буквально горел на работе,
Крестьянин детально пропалывал грядки –
То был бы весь мир в идеальном порядке".
Я нежно сказал ей: «Мерси за науку»,
Я нежно пожал ее нежную руку.
Домой возвращаясь ночной электричкой,
Решил я покончить с паскудной привычкой
Курить на работе и пить на досуге,
С женой заниматься любовью от скуки,
Детей для проформы спросив про оценки,
Ложиться зубами к изгрызенной стенке,
Бесцельно шататься по пыльным проспектам,
Бесцельно знакомых давить интеллектом,
Стихи сочинять, не владея талантом,
Себе самому представляясь Атлантом.
Вернувшись, засел я за дело надолго,
Проверил расчеты моста через Волгу,
И в каждой опоре нашел по ошибке,
И лег отдыхать под симфонию Шнитке.
Я стал важным членом сообщества наций,
Мосты мои высятся без рекламаций,
А раньше, бывало, от легкого ветра
Валились участки по полкилометра.
Теперь и торнадо мой мост не разрушит.
О Господи боже…Спаси наши души.

Пешеход - немой, слепой,
Управляемый толпой,
Сжат в тисках чужих локтей,
Породивший двух детей,
Воплощенье простоты,
Рыхлый сгусток пустоты,
Не имеющий цены
Главный овощ целины.

Модест Вадимыч ехал бойко,
Под ним тряслась ритмично койка.
На койке, прочь отбросив стыд,
Елена Павловна лежит
И ощущает задним местом
Свою пихаемость Модестом.
Вот десять минуло толчков -
Она осталась без очков,
Когда толчки сильнее стали,
Её часы на час отстали,
А через сорок два толчка
C игривым писком хомячка
(Взамен обычного контральто),
Она в купе крутила сальто
И, от любви едва жива,
Кричала: «Быстро! Дубль два!»
Тут супротив не скажешь слова,
Модест кивнул и начал снова.
Вдруг стук. В купе стучится кто-то.
"Модест, кончай! Подъем, пехота!"
Модест Вадимыч был проворным,
Момент - и он во фраке чёрном
Забился в дальний уголок,
Уставив очи в потолок.
А стук всё громче раздаётся.
Кому в глухую ночь неймётся?
Оправив царственно одежду
На, над, за, под, везде и между,
Включила Леночка ночник.
Рывок! За дверью - проводник!
"А это что за мизансцена? –
Сурово молвила Елена. -
Ведь мы с партнёром по купе
Давно храпим на канапе
И между делом в полудрёме
Ведём беседу на подъёме».
«Да, мы давно храпим во мраке, -
Поддакнул ей Модест во фраке, -
Но иногда, скача на стыках,
Ведём беседы о великих.
Вот мне не нравится Коровин,
Его мазок слегка неровен,
А госпоже...простите...мисс..
Не очень нравится Матисс».
«А вы напрасно материтесь, -
Сказал боец отряда «Витязь»,
Что в этот именно момент
Их проходил апартамент. –
Я понимаю, вы мужчина,
Но чтоб такая матерщина!
Да чтоб при дамах! Да вот так!
Да вы б хотя бы сняли фрак!
А вы заткните уши, дама!
Интеллигент, а столько срама!»
Одним движением плеча
Сметая встречных сгоряча,
Продолжил путь боец охраны
Проверить ручки и стоп-краны,
Лишь проводница в мятой форме
В купе застряла костью в горле.
А за окном леса и воды,
Сады, равнины, огороды,
То там, то сям журчит родник.
«Короче, что Вам, проводник?"
«Я вас тревожить не хотела,
Ведь мне своё так сложно тело
Вводить в скупую щель двери,
Но так как мы уже в Твери,
А я вам вечером забыла
ПредлОжить кофе, чай и мыло,
То, исправляя сей порок,
Сейчас пришла на ваш порог».
«Спасибо, - молвила Елена,-
Теперь покиньте постепенно
Купе, где мы во сне глубоком
Ведём беседы о высоком.
Оставьте кофе, чай и мыло,
И – чтобы я о вас забыла!»
Ушла работник паровоза.
Дрожала нервно в банке роза,
Стакан вибрировал в ночи,
В штанах Модестовых ключи
Звенели звоном колокольным,
И пахло чем-то алкогольным
(То ль медовухой, то ль вином),
Летели виды за окном,
У одного из переездов
Дралась толпа «чужих» и «местных»,
На полустанке десять баб,
Собравшись в кучку, как генштаб,
И от дождя насквозь промокнув,
С надеждой вглядывались в окна,
Хотя и знали – сей маршрут
Не притормаживает тут
И слойки с мясом и повидлом
Никто не купит, очевидно,
Горела яркая звезда,
Русалки пели у пруда
Так соблазнительно и звонко
(Одна из них ждала ребенка,
Но как такое быть могло,
Елене в голову не шло),
На поезд лаяли собаки.
Модест сидел в вечернем фраке,
Пред ним в костюме от Кардена
Сидела строгая Елена -
Бюстгальтер, сбившийся на шею,
Служил достойным украшеньем
Их дня. И, прогоняя сон,
Сердца стучали в унисон.
(А проводница, выйдя в тамбур,
Рыдая, грызла топинамбур).

Сверхполковник Майоров, худющий как жердь,
Называл свой предмет «Обойдемся Без Жертв –
О-Бэ-Жэ!»
Он учил, как два пальца в розетку вставлять
И при этом стоять и спокойно держать
Напряже-

ние, бёздэй справлять на далекой звезде,
И ходить по нужде, и ходить по воде,
И парить,
Сочинить совершенно цветаевский стих
И при этом спокойно остаться в живых
И острить.

Он учил голодать по четырнадцать дней –
Составлять рацион из коры и камней
(Плюс планктон),
И гранаты метать за рубеж во врага,
И туннель продышать сквозь большие снега
В Вашингтон.

Мы предмет изучили, рванули вперед,
Сверхполковник поёт, сверхполковник орёт
В кураже.
Сверхполковник летит, возглавляя отряд,
И в экстазе кричали мы все: «Oh my God!
О Б-же!»

Пострадавших и павших с собой не берем –
Оставляем стонать под дождём и в сыром
Блиндаже.
Сверхполковник сказал, словно выдернул нерв:
«Никого не берём. Обойдёмся без жертв.
ОБЖ».

Сверхполковник Майоров, мы жжём до конца,
Мы в лице твоём узком и мать и отца
ОБоЖа-
ем, нО время БеЖит, и уже в кабинет
Подмайор Капитанов читать твой предмет
ПрОБеЖал.

Я жить бы хотел на каком-нибудь острове,
И чтобы на острове был ресторан,
И я бы там кушал чего-нибудь острое,
А после неспешно бродил, как варан.

А сытость волшебно склоняет к ленивости –
К желанию лечь и к желанию сесть,
И к мыслям о высшей такой справедливости
По типу «ведь что-то там все-таки есть».

От этих мечтаний повысится уровень,
Границы раздвинутся внутрь и вширь.
Останется только заняться амурами
И вскорости лопнуть, как мыльный пузырь

С виолой под плащом смеющийся мулат...
Э. Багрицкий

С "Виолой" под плащом смеющийся мулат
Отведать скромный ланч спешит по раю Рио,
Мулаты пусть смуглы, но тоже есть хотят,
А кушают они искусно и красиво.

С виолой под плащом смеющийся мулат
Спешит развлечь народ в шикарном ресторане,
А после в темноте сыграет наугад
Фокстроты и тангО ночной Копакабане.

Смеющийся мулат с Виолой под плащом,
Которую увел из отческой фазенды,
Спешит заняться с ней любовью под плющом,
А если будет дождь, то под куском брезента.

На шумной авеню столкнувшись невпопад,
Где светит сквозь листву прожектор минеолы,
Смеются и стоят, смеются и молчат,
И гладит ветерок язык и альвеолы.

Потом они нашли спокойный уголок
И вместе провели сиесту по приколу:
Один лабал тангО, другой рубал сырок,
А третий под плющом любил свою Виолу.

Ты помнишь, какая погода была?
По окнам соленая жижа стекала.
И были разводы на глади стекла
То в виде улыбки, то в виде оскала.

Ты помнишь, какая погода была
И как ты, волнуясь, сошла с пьедестала?
Дюймовочка, здравствуй, ты слишком мала.
Мне этого мало, мне этого мало.

Давай же себе по размеру найдем
Принцессу с приданым и эльфа с портфелем.
Ты станешь банкиршей, я стану царем,
А после весь мир на две части поделим.

Друг с другом, наверное, нам не совпасть,
Не сходятся наши масштабы и веры,
Но ты мне ответила: «Я твоя часть.
Какие масштабы, какие размеры?»

Зеленые звездочки капали с крыш,
Мелькали лиловые молнии стресса.
Иди же ко мне на ладошку, малыш,
Зачем мне принцесса, зачем мне принцесса?

Горшочек, вари! Котелочек, вари!
Откройтесь, шкафы, сундуки и сезамы!
Вперед, колдуны, лесорубы, цари,
Придворные хамы, прелестные дамы!

Готичный стартер прокричал «айн, цвай, драй»,
Сиянье старинных серебряных ложек,
Мы столько проделаем в сказочный край
Широких путей и волнистых дорожек!

Трясутся в повозке бесстрашный ландскнехт,
Красотка Катрина и Пестрая шкурка.
Горячая каша белеет, как снег,
От Брудер-Гримм-Штадта до Брудер-Гримм-Бурга.

Как вкусен и сладок наш яркий проезд
В клубах ароматного теплого дыма.
Кто дальше проедет? Кто дальше проест!
А все остальное зависит от грима.

Пока мой горшочек не падает с плеч,
Пока мой огонь полыхает в экстазе,
Варись, моя каша, кипи, моя речь.
Бурли, мой поток небывалых фантазий!

Варись, моя каша, и лезь из окна!
Не жалко! Так много на свете голодных.
Не только в берлинах, где Гриммов страна,
Но даже в далеких от Гриммов коломнах.

Но слышится голос: «Горшок, не вари!»
Все тише и тише мои междометья.
Тускнеют, тускнеют мои фонари.
Пускай. Я уже наварил на столетья!

Евангелие от Матфея
Читаю или чищу огурцы,
А в голове: «Спасибо тебе, Фея,
И прочие небесные творцы!»

И, мачеха, к твоим склонюсь оборкам,
(Вот только приберу немного хлев)
За то, что ты ударником уборки
Меня взрастила, сил не пожалев.

И вам, о сестры, очень благодарна
За то, что прививали страсть к шитью
И мне не позволяли вы бездарно
На развлеченья тратить жизнь мою.

А я – вот дура! – плакала ночами,
Рыдала над несчастною судьбой,
И руки к небу жалобно торчали
Из старенькой кофтёнки голубой.

И вот итог: в меня влюбился мальчик
И предложил мне стать его женой.
Так пусть Господь благословит всех мачех
И всю посуду, вымытую мной!

Один отец – родной! – меня забросил,
Плюя на воспитание мое.
Сидит и пьет. Молчит, как на допросе.
Покурит. И опять сидит и пьет.