Модест Вадимыч ехал бойко,
Под ним тряслась ритмично койка.
На койке, прочь отбросив стыд,
Елена Павловна лежит
И ощущает задним местом
Свою пихаемость Модестом.
Вот десять минуло толчков -
Она осталась без очков,
Когда толчки сильнее стали,
Её часы на час отстали,
А через сорок два толчка
C игривым писком хомячка
(Взамен обычного контральто),
Она в купе крутила сальто
И, от любви едва жива,
Кричала: «Быстро! Дубль два!»
Тут супротив не скажешь слова,
Модест кивнул и начал снова.
Вдруг стук. В купе стучится кто-то.
"Модест, кончай! Подъем, пехота!"
Модест Вадимыч был проворным,
Момент - и он во фраке чёрном
Забился в дальний уголок,
Уставив очи в потолок.
А стук всё громче раздаётся.
Кому в глухую ночь неймётся?
Оправив царственно одежду
На, над, за, под, везде и между,
Включила Леночка ночник.
Рывок! За дверью - проводник!
"А это что за мизансцена? –
Сурово молвила Елена. -
Ведь мы с партнёром по купе
Давно храпим на канапе
И между делом в полудрёме
Ведём беседу на подъёме».
«Да, мы давно храпим во мраке, -
Поддакнул ей Модест во фраке, -
Но иногда, скача на стыках,
Ведём беседы о великих.
Вот мне не нравится Коровин,
Его мазок слегка неровен,
А госпоже...простите...мисс..
Не очень нравится Матисс».
«А вы напрасно материтесь, -
Сказал боец отряда «Витязь»,
Что в этот именно момент
Их проходил апартамент. –
Я понимаю, вы мужчина,
Но чтоб такая матерщина!
Да чтоб при дамах! Да вот так!
Да вы б хотя бы сняли фрак!
А вы заткните уши, дама!
Интеллигент, а столько срама!»
Одним движением плеча
Сметая встречных сгоряча,
Продолжил путь боец охраны
Проверить ручки и стоп-краны,
Лишь проводница в мятой форме
В купе застряла костью в горле.
А за окном леса и воды,
Сады, равнины, огороды,
То там, то сям журчит родник.
«Короче, что Вам, проводник?"
«Я вас тревожить не хотела,
Ведь мне своё так сложно тело
Вводить в скупую щель двери,
Но так как мы уже в Твери,
А я вам вечером забыла
ПредлОжить кофе, чай и мыло,
То, исправляя сей порок,
Сейчас пришла на ваш порог».
«Спасибо, - молвила Елена,-
Теперь покиньте постепенно
Купе, где мы во сне глубоком
Ведём беседы о высоком.
Оставьте кофе, чай и мыло,
И – чтобы я о вас забыла!»
Ушла работник паровоза.
Дрожала нервно в банке роза,
Стакан вибрировал в ночи,
В штанах Модестовых ключи
Звенели звоном колокольным,
И пахло чем-то алкогольным
(То ль медовухой, то ль вином),
Летели виды за окном,
У одного из переездов
Дралась толпа «чужих» и «местных»,
На полустанке десять баб,
Собравшись в кучку, как генштаб,
И от дождя насквозь промокнув,
С надеждой вглядывались в окна,
Хотя и знали – сей маршрут
Не притормаживает тут
И слойки с мясом и повидлом
Никто не купит, очевидно,
Горела яркая звезда,
Русалки пели у пруда
Так соблазнительно и звонко
(Одна из них ждала ребенка,
Но как такое быть могло,
Елене в голову не шло),
На поезд лаяли собаки.
Модест сидел в вечернем фраке,
Пред ним в костюме от Кардена
Сидела строгая Елена -
Бюстгальтер, сбившийся на шею,
Служил достойным украшеньем
Их дня. И, прогоняя сон,
Сердца стучали в унисон.
(А проводница, выйдя в тамбур,
Рыдая, грызла топинамбур).

Сверхполковник Майоров, худющий как жердь,
Называл свой предмет «Обойдемся Без Жертв –
О-Бэ-Жэ!»
Он учил, как два пальца в розетку вставлять
И при этом стоять и спокойно держать
Напряже-

ние, бёздэй справлять на далекой звезде,
И ходить по нужде, и ходить по воде,
И парить,
Сочинить совершенно цветаевский стих
И при этом спокойно остаться в живых
И острить.

Он учил голодать по четырнадцать дней –
Составлять рацион из коры и камней
(Плюс планктон),
И гранаты метать за рубеж во врага,
И туннель продышать сквозь большие снега
В Вашингтон.

Мы предмет изучили, рванули вперед,
Сверхполковник поёт, сверхполковник орёт
В кураже.
Сверхполковник летит, возглавляя отряд,
И в экстазе кричали мы все: «Oh my God!
О Б-же!»

Пострадавших и павших с собой не берем –
Оставляем стонать под дождём и в сыром
Блиндаже.
Сверхполковник сказал, словно выдернул нерв:
«Никого не берём. Обойдёмся без жертв.
ОБЖ».

Сверхполковник Майоров, мы жжём до конца,
Мы в лице твоём узком и мать и отца
ОБоЖа-
ем, нО время БеЖит, и уже в кабинет
Подмайор Капитанов читать твой предмет
ПрОБеЖал.

Я жить бы хотел на каком-нибудь острове,
И чтобы на острове был ресторан,
И я бы там кушал чего-нибудь острое,
А после неспешно бродил, как варан.

А сытость волшебно склоняет к ленивости –
К желанию лечь и к желанию сесть,
И к мыслям о высшей такой справедливости
По типу «ведь что-то там все-таки есть».

От этих мечтаний повысится уровень,
Границы раздвинутся внутрь и вширь.
Останется только заняться амурами
И вскорости лопнуть, как мыльный пузырь

С виолой под плащом смеющийся мулат...
Э. Багрицкий

С "Виолой" под плащом смеющийся мулат
Отведать скромный ланч спешит по раю Рио,
Мулаты пусть смуглы, но тоже есть хотят,
А кушают они искусно и красиво.

С виолой под плащом смеющийся мулат
Спешит развлечь народ в шикарном ресторане,
А после в темноте сыграет наугад
Фокстроты и тангО ночной Копакабане.

Смеющийся мулат с Виолой под плащом,
Которую увел из отческой фазенды,
Спешит заняться с ней любовью под плющом,
А если будет дождь, то под куском брезента.

На шумной авеню столкнувшись невпопад,
Где светит сквозь листву прожектор минеолы,
Смеются и стоят, смеются и молчат,
И гладит ветерок язык и альвеолы.

Потом они нашли спокойный уголок
И вместе провели сиесту по приколу:
Один лабал тангО, другой рубал сырок,
А третий под плющом любил свою Виолу.

Ты помнишь, какая погода была?
По окнам соленая жижа стекала.
И были разводы на глади стекла
То в виде улыбки, то в виде оскала.

Ты помнишь, какая погода была
И как ты, волнуясь, сошла с пьедестала?
Дюймовочка, здравствуй, ты слишком мала.
Мне этого мало, мне этого мало.

Давай же себе по размеру найдем
Принцессу с приданым и эльфа с портфелем.
Ты станешь банкиршей, я стану царем,
А после весь мир на две части поделим.

Друг с другом, наверное, нам не совпасть,
Не сходятся наши масштабы и веры,
Но ты мне ответила: «Я твоя часть.
Какие масштабы, какие размеры?»

Зеленые звездочки капали с крыш,
Мелькали лиловые молнии стресса.
Иди же ко мне на ладошку, малыш,
Зачем мне принцесса, зачем мне принцесса?

Горшочек, вари! Котелочек, вари!
Откройтесь, шкафы, сундуки и сезамы!
Вперед, колдуны, лесорубы, цари,
Придворные хамы, прелестные дамы!

Готичный стартер прокричал «айн, цвай, драй»,
Сиянье старинных серебряных ложек,
Мы столько проделаем в сказочный край
Широких путей и волнистых дорожек!

Трясутся в повозке бесстрашный ландскнехт,
Красотка Катрина и Пестрая шкурка.
Горячая каша белеет, как снег,
От Брудер-Гримм-Штадта до Брудер-Гримм-Бурга.

Как вкусен и сладок наш яркий проезд
В клубах ароматного теплого дыма.
Кто дальше проедет? Кто дальше проест!
А все остальное зависит от грима.

Пока мой горшочек не падает с плеч,
Пока мой огонь полыхает в экстазе,
Варись, моя каша, кипи, моя речь.
Бурли, мой поток небывалых фантазий!

Варись, моя каша, и лезь из окна!
Не жалко! Так много на свете голодных.
Не только в берлинах, где Гриммов страна,
Но даже в далеких от Гриммов коломнах.

Но слышится голос: «Горшок, не вари!»
Все тише и тише мои междометья.
Тускнеют, тускнеют мои фонари.
Пускай. Я уже наварил на столетья!

Евангелие от Матфея
Читаю или чищу огурцы,
А в голове: «Спасибо тебе, Фея,
И прочие небесные творцы!»

И, мачеха, к твоим склонюсь оборкам,
(Вот только приберу немного хлев)
За то, что ты ударником уборки
Меня взрастила, сил не пожалев.

И вам, о сестры, очень благодарна
За то, что прививали страсть к шитью
И мне не позволяли вы бездарно
На развлеченья тратить жизнь мою.

А я – вот дура! – плакала ночами,
Рыдала над несчастною судьбой,
И руки к небу жалобно торчали
Из старенькой кофтёнки голубой.

И вот итог: в меня влюбился мальчик
И предложил мне стать его женой.
Так пусть Господь благословит всех мачех
И всю посуду, вымытую мной!

Один отец – родной! – меня забросил,
Плюя на воспитание мое.
Сидит и пьет. Молчит, как на допросе.
Покурит. И опять сидит и пьет.

Готов к труду и Габороне!:)
(Девиз настоящих ботсванских мужчин)

Одни – вместо ланча, а кто – вместо сна,
На люстре, на крыше, а многие на
диване.
А мы порешили: коль ЭТО должно
Свершиться, то пусть же свершится оно -
в Ботсване!

Я дул в кимберлитовых трубок рожки,
И местных племен говорили божки:
«Славяне…».
Искрилась мелодия, как бриллиант,
И ты, наконец, мой признала талант -
в Ботсване.

Фламинго для нас танцевали тангО,
Игривые львята в нас тыкались го-
ловами.
Жирафы срывали бананы с небес,
А я кваса-кваса плясал, словно бес.
В Ботсване.

А ты в гумба-гумба была влюблена,
Танцуя в экстазе на бивне слона
в нирване,
И я называл тебя «Чёрная мисс»,
И я подавал тебе в блюдце маис –
в Ботсване.

Вздымались огнями молитвы вождей
За то, чтобы влага была у людей
в стакане -
Дожди не могли долететь до земли,
Поскольку мы страстью их напрочь сожгли
(в Ботсване).

И грубо вмешавшись в чужую судьбу
Вожди на любовь объявили табу.
Бог с вами.
Мы сделали ЭТО на вашей земле.
А не в Вашингтоне, Пекине, Орле.
В Ботсване!

Теперь мы летим с пересадкой в Елец,
Свисают из мочек комплекты колец
так странно.
Мы «Пула!**» кричим уходящей стране
И гладим, как львицу, тебя по спине,
Ботсвана.

* Кваса-кваса, гумба-гумба - народные ботсванские танцы.
** Пула! - Да будет дождь! - официальный девиз Ботсваны

Твои глаза мне заменили мир...
Какая восхитительная фраза!
(Её сказал Борисов, не Шекспир!
Но тут, поверьте, даже ювелир
Стекло не отличил бы от алмаза).

Мне заменили мир твои глаза,
Иначе б эта фраза не возникла.
Забились сердце, мысли, железа,
Как будто отказали тормоза
Сошедшего с катушек мотоцикла.

Твои глаза мне заменили свет.
Я представляю: Лондон, Темза, вечер,
Ты встретила Шекспира, и поэт,
Увидев глаз немыслимых дуэт,
Теряет дар староанглийской речи.

Теперь ему не подобрать слова
Для стольких ненаписанных сонетов.
«Ромео и Джульетта»? Черта с два!
Твои глаза – источник волшебства
И в то же время бич больших поэтов.

Доверчиво припав к твоей груди,
В беспамятстве шептал Шекспир несмело:
«Эй, би, си, ди, и, эф, эй, би, си, ди...
Прошу тебя, к Борисову уйди...
Иначе миру не видать «Отелло»...

Был раньше сад. Он сад был всем садам -
Отборные торчали артишоки,
От них почти все дамы были в шоке,
А я балдел от приходящих дам.

Был раньше сад. Свисали баклажаны
И отливали грозной синевой,
От них почти все женщины визжали,
А я от дам визжал, едва живой.

Был раньше сад. Горели помидоры,
Дотронуться таинственно маня,
И женские приковывали взоры,
А женщины, естественно, меня

Мы с ними там такого натворили
Среди посадок и среди рассад,
И мне они с восторгом говорили:
«Какой же у тебя нескучный сад!»

Тогда себя раздаривал я щедро,
Но вот однажды вышел в сад с утра:
От апельсинов там осталась цедра,
От помидоров только кожура.

И женщины в других посадках бродят,
Дразня других, им кажут язычок.
И лишь по старой памяти заходят
И просят подержаться за стручок…

Ну где еще такую вы найдете
Страну, где мат струится изо рта,
Где матерится каждое болото,
И каждый столб, и каждая верста.

Где матерятся горы и равнины,
Где матерятся реки и кусты,
И где, хоть это так невыносимо,
Ругаешься, любимая, и ты.

Море стирало белье адмиралов,
Вспоротое на животе,
И шлифовало карьерные рифы кораллов,
Стремящихся к высоте
По головам друг друга.
Море сбивало с палуб матросов и пассажиров,
Море, бывало, спало, но было чутко живо,
К небу торчали скалы,
Словно кошачьи уши,
Море себе засыпало
Слушая наши души
Со всех кораблей,
Из лесов и полей
И самых узких щелей …
Море взимало плату за эту свою работу:
Землю, дома, дублоны,
Испанские каравеллы,
Море вгрызалось в берег, как в аппетитное что-то,
Изысканное, как завтрак какой-нибудь королевы.
А иногда резвилось, будто оно котенок,
Мягкой лапочкой пятки трогало на берегу
И убегало обратно песчаной дорожкой соленой,
Гоня разноцветных рыбок перед собой на бегу.
Помнишь, как за котенком чайки летели стаей,
Дико крича от радости загадочные слова?
А на другой планете очередной «Титаник»
Медленно погружался в пасть пожилого льва.

В далёком от нас государстве Мали,
Где плавятся пятки от жара земли
И где вместо белого снега
Улыбка в ночи туарега,
И где разбрелись по пескам города,
И где все дороги ведут в никуда,
И где, словно львица к газели,
Сахара крадётся к Сахелю,
Где батюшка Нигер, изогнут, как змей,
Последней надеждой малийских семей
Несет свои мутные воды,
Спасая остатки природы,
Где много по Цельсию даже в тени,
Где Нигер так манит: «Во мне утони»,
Лежу, от жары умирая,
Иную тропу выбирая.
Дошедший до точки «бифштекс а-ля рюс»,
Я в Нигер последний разок посмотрюсь,
А после под пенье «Калинки»
Погибну от азгляда малийки.

Этот Чад – это счастье, на пальмах висящее,
Это праздник, который всегда не с тобой,
Этот Чад – лишь иллюзия, а настоящее -
Океан, океан, океан голубой.

Мы живем посреди африканского братства,
Посреди раскаленной и скудной земли,
Нас избавил Господь от морского пиратства,
Только к нам не заходят, увы, корабли.

Да, бывает, мы лезем друг другу на плечи,
Да, бывает, кому-то «не встать – умереть»,
Это лишь потому, что хотим мы под вечер
С пальмы счастье сорвать, в океан посмотреть.

Ни слюнтяйства, ни лжи не хотим, не приемлем,
Проницателен наш немигающий взгляд,
За волной океанской мы видим Ту землю,
Не за это ль «туземцы» про нас говорят?

Рано утром я выйду из бедного чума
Или как там зовется моя конура -
Столб песка в небеса от большого самума,
Словно дым от костра, словно дым от костра.

Милая девушка Катя спихнула меня с кровати,
Потом (заслышав мужа) вытолкнула из окна.
Девять и восемь десятых метра в секунду в квадрате!
Катя была очень верная, любящая жена.

Так было и при Платоне (не говоря о Сократе),
Спартанские старцы рыдали, сбрасываемые со скалы:
«Девять и восемь десятых метра в секунду в квадрате…».
С завистью благородной за ними следили орлы.

Пусть ты падаешь в смокинге, или, к примеру, в халате,
Или в простой футболке, или как я – неглиже,
Девять и восемь десятых метра в секунду в квадрате
Будет тебе ускорение (а по-научному, «жэ»).

Все мы (без исключенья) в свободном падении братья –
Камни и человеки, лошади и цветы.
Девять и восемь десятых метра в секунду в квадрате –
Мгновенные метры свистящей невиданной красоты.

Хоть и слегка расстроен, но (в матерном пусть формате)
Вот что я громко крикну в самый последний момент:
«Девять (и) восемь (десятых) метра (в секунду) в квадрате!
Помни (об этом) пожизненно, (юный) абитуриент!»

Сдвинуты плотно торцами столы,
Тёрка терзает тело свеклы,
Томная курица стонет в духовке,
Кофе фасонит в своей упаковке,
Маленькой шпротке, тощей и нервной,
Как-то тревожно в банке консервной,
Сыр с колбасой, на тарелках распятые,
Мирно беседуют, как завсегдатаи,
Масло от страсти течет под икоркой,
Весело встали салатики горкой,
Семга под шубой (и это в жару!)
Хочет, раздевшись, пройти к осетру,
Смотрит за ними ревнивая нерка,
Страстная, как революционерка,
Лезет нахально в середку картошка,
Нюхает вкусные запахи кошка,
А на окне с жарким сердцем в груди
Гвардией пира стоят пироги...

Люди идут торопливой походкой
И порываются сесть рядом с водкой,
Скоро начало! Осталось немного!
Выйди скорее на кухню, ей-богу,
Ухом горячим прижавшись к стене,
Разные звуки лови в тишине.
Все нараспашку, открыты все пачки…
Слушай безмолвное варварство жрачки.

Фирюза живет в Сталинабаде,
Целый день в молитвах и в делах.
Я иду, осел плетется сзади.
Фирюза, храни тебя Аллах!

У меня в котомке есть лепешки
И бутылка импортной воды,
И на дне катаются две брошки,
Что украл я у Курбанберды.

Я тебе одну подарю весной,
Чтобы ты хоть ночь провела со мной,
А когда придет черный день беды,
За вторую брошь я куплю воды.

Фирюза живет в Сталинабаде,
Я живу в далеком кишлаке
И пишу о ней стихи в тетради
Или прямо пальцем на песке.

Я стихов солнцезащитной мазью
Всю тебя покрою, Фирюза,
Как же сладко мне арабской вязью
Воспевать персидские глаза!

Отдохни чуть-чуть, сядь на пять минут,
О тебе стихи сочинил Махмуд.
Посидишь чуть-чуть, приготовишь плов
И пойдешь кормить молодых орлов…

Работал в кассе наш Гаврила,
Любил Гаврила Хину Члек,
Его ломало и крутило,
Когда он пробивал ей чек.

Любил ее лицо в гудроне
И руки на руле катка
(Катки, катки, вы чудо-кони,
Что Русь уносят в облака!)

Она асфальт катком катала,
Была работа тяжела.
Она ушла. Но с пьедестала
В груди Гаврилы не сошла.

И чтобы не забылась Хина
Его усталой головой,
Он приобрел собаку-хина
И чан с тахинною халвой.

Шептал ночами: «Хина, Хина»
И представлял, глаза закрыв:
Под блудуаром бордахина
Реализуется порыв.