- Ээх, молодёжь…
Сергей Миронович перевернулся в гробу. Костлявая пятерня привычно потянулась вверх, намереваясь пригладить некогда густую шевелюру, и замерла около голого черепа.
- Всю красоту изнахратили, - крякнув от досады, Сергей Миронович продолжил:
- Эва чего удумали – из фамилии моей перевёртыш соорудить! Ворик наоборот…И ведь обыватель уже почти поверил, что исторический Хлынов был городом хлынов – мошенников и воров, отчего и получил свое название. А имя моё – продолжение традиции, так получается? И кто это удумал? Две бабы на пару с мужиком! Фамилия Гомаюнов, говоришь?
Так это птица Гамаюн всё на свете знает о происхождении земли, неба, богов и героев…Ошибочка в одной буковке дорогого стоит. Это не шалоболка – буква-то.
Из каких мест спрашиваешь? Так из Уржума я. Уж где только не побывал, а нет-нет и проскочит словечко-то вятское. - Сергей Миронович задумался.

- И люди у нас не гнилые, радушные…
Неет…и что удумали? Хлыновцы – потомки печально известных новгородских ушкуйников.
По их версии Хлыном звали основателя поселения, на месте которого была в XV веке построена крепость. Но я-то знаю. С 1934 годочка здесь прохлаждаюсь – с кем только не говаривал.
Вятские – парни хватские, всемером одного войска не боятся. Страна вятская хранила независимость и от татар, и от князей московских, никому покорить её не удавалось.
Основали город близ устья речки Хлыновицы, назвали его Хлыновом и составили маленькую республику, особенную, независимую в течение двухсот семидесяти восьми лет.
Чем с плачем жить, так лучше с песнями помирать. Вятский мужик такой – спать не обвык: хоть глаза боятся, да руки делают.
Вот и речка такой несправедливости не вынесла – вернулась в привычное русло, и оказалось, что называющийся Хлыновом город, стоит на берегу Вятки. А императрица Екатерина II положила конец этой путанице, Вяткой город назвала.

Это уж потом, после моего убийства, город переименовали. Учудили! Женька, дочка моя, уже после доложила. – Сергей Миронович перевернулся ещё раз.
- Она у меня боевая – единственная в истории женщина-командир, в чьем подчинении целая танковая рота в годы войны была. А ты про хлынов – плутов и бездельников талдычишь. Неет…

Да и название реки по-разному можно трактовать. Происхождение древнего названия главного города Вятской земли до сих пор остается неразгаданным. За восемьдесят с лишним годочков я чего только не наслушался…
По одной из версий название реки восходит к глаголу «хлынить» – течь медленно и, скорее всего, было дано «новгородскими беглецами» – двинянами, выселившимися на Вятку после подавления их попытки перейти под власть Москвы в 1397 году. Впоследствии для объяснения происхождения названия реки возникла легенда о том, что назвали реку – Хлыновица (медленная) из-за медленно (хлынцой) пролетавших над ней птиц. За давностью лет значение слова забылось, первопоселенцев в 1489 году из города выселили, а новые поселенцы об истории происхождения названия реки мало что знали. А, может, и глагола такого «хлынить» в их диалекте не было. Поэтому и родилась красивая легенда о пролетавших при основании города птицах. Жаль, в XVI веке она была мало известна, был бы у нас тогда на гербе не лук и стрела, а клин перелётных птиц или, по крайней мере, одна птичка. – Сергей Миронович замолчал, перебирая костяшки затёкших пальцев и устало произнёс:
- Ни общерусские летописи, ни памятники вятского летописания, ни богослужебные тексты, ни произведения духовной литературы – ни один из этих источников не дает оснований утверждать, будто Хлынов был городом хлынов. Всё – злые языки. Вот и про меня много чего болтают...

Иэх…А памятник-то мне до сих пор стоит? Ещё не раздербанили? Чудно…
А ты заходи вдругорядь. Я ещё про Кикиморскую гору, на которой город задумали построить, байку расскажу. Вместе разберём чего и откель, потрёкаем. А сегодня устал я…

- Ой, бабацка! – На подоконнике, уткнувшись носом в оконное стекло, сидела девочка. Таращась на трепыхавшуюся между оконными рамами бабочку, она неожиданно стукнула по стеклу ладошкой. Бабочка метнулась в сторону и замерла.

Тишину серого, суконного дня разорвал на части крик ребёнка. Мать выронила из рук противень с ватрушками и дикой кошкой ворвалась в коридор. На полу, корчась от боли, отчаянно голосила щуплая, коротко остриженная девочка. Рядом валялась бутылочка с уксусной эссенцией. Мать растерянно смотрела на неё, на девочку, и не знала, что делать…Мысль о том, что надо просто обмыть ножку, в которую так яростно вцепилась её дочь, даже не приходила в голову.
«А вдруг выпила? Скорая помощь…»
Мать суетливо накинула пальто, вернулась, подобрав бутылку, и опрометью бросилась за дверь.

В бедно обставленной, но уютной комнате, с отрывным календарём в руках, сидела молодая женщина. Она аккуратно оторвала верхний листок – 8 Марта 1956 года…
«Ладно, обошлось, только след на ножке остался. Какая реакция? Ведь сколько раз я разбавляла её водой…»
Брезгливо поморщившись, она посмотрела на кучу окурков и принялась за уборку. Подташнивало…«Эх, знает, что от этих запахов меня воротит…»
Необычно яркое солнце, уютно и как-то вдруг, примостилось в тёмных, сырых уголках полуподвальной квартирки, делая её более просторной и светлой. В открытую форточку ворвался свежий, весенний ветерок…
«Дурёха я дурёха, где двое – там и трое, справимся…
Она вспомнила обжигающий ветер, колючий царапающий снег, сарай, нервно подрагивающий тусклый фонарь и одинокие тени на тёмной, глухой улице…
«Аборты запрещены, жизнь от получки до получки, обещания мужа – слова, слова…А мне только двадцать восемь». Она залезла на крышу и прыгнула…

Тёплый, ласковый луч привычно проскользнул в окошко, пробежался по краешку одеяла и коснулся ресниц девочки. Она зажмурилась и осторожно открыла глаза. «Ой, солнышко»... Откинув тоненькое, байковое одеяльце, смотрящее круглым глазом из ситцевого линялого пододеяльника, она прямо босиком, по теплым, солнечным лучам прошлёпала к окну. Ей нравилось наблюдать за снующими туда-сюда ногами, обутыми в сапоги, ботинки…
«Летом интересней…» Она не по-детски вздохнула и, подставив табурет, забралась на подоконник окна, выходящего на противоположную сторону. Здесь она видела людей в полный рост. Окно выходило во двор и, хотя он был проходным, многие предпочитали идти в обход. Перспектива провалиться в тающий, грязновато-серый снег была малопривлекательна. Но такие нерасчётливые удальцы находились, и наблюдать за тем, как они вытаскивают ноги из снежных ям, было не менее увлекательно.
Девочка осторожно отодвинула цветущую герань, тут же окатившую её своим особенным ароматом, и, поморщившись, стала наблюдать.
Людей не было. Возле взъерошенного куста сирени сидела большая, серая ворона и, придерживая когтистой лапой корку хлеба, настойчиво долбила её клювом. Девочка с интересом следила за ней и вдруг вспомнила, что тоже хочет есть. Она неуклюже повернулась на живот, намереваясь слезть, и опрокинула горшок с геранью…
«Мамин любимый…Я нецяянно… Ну, и пусть…»
Она топнула ножкой, тут же забыв про еду, и забралась под одеяло в ожидании брата-первоклассника – «он уберёт это плохо пахнущее цюдовище».
Наблюдая за тёплым лучом, переместившимся на противоположную сторону, она нахмурила бровки и тихонько засопела, причмокивая во сне губами…

- Ну, и кого ты хочешь? Братика или сестричку? – спрашивал отец, ласково потрепав четырехлетнюю дочурку по светлой шапке густых, слегка вьющихся волос.
Она таращила на него свои большие серые глаза, уже зная, что мама пошла за ребёночком, но смущённо молчала. Ей было все равно…
Родился мальчик…Он, как и положено при появлении на свет божий, закричал, но потом…
- Слышь, ты б взглянула на пацана. И чего он всё молчит, жив ли? - спрашивал дед, обращаясь к дочери.
А он лежал, пускал слюни и, старательно разглядывая свои ручонки, косил глаза.
Он терпеливо молчал, словно боялся потревожить своим криком маму, которая когда-то хотела избавиться от него. Он как будто бы чувствовал свою вину за то, что так цепко держался…
Если бы он знал, что его ждут скандалы редко трезвого отца; побеги от них в залатанной, переходящей от брата и сестры, одёжке; несколько приводов в милицию – бои за справедливость; работа, на которой он потеряет два пальца; Чернобыль с его жарой – свинцовые предохранительные щиты на окнах столовой они сбрасывали; инсульт, после которого он с трудом будет передвигаться даже по комнате…
Если бы...Возможно, он постарался бы и ускользнуть…Но он родился.

А по двору роддома, весело подпрыгивая, носилась девочка и, дёргая отца за рукав, оголтело кричала:
- Папа, папа! Смотри! Бабочка…

Череда неудач…К чёрту бизнес!
К чёрту баб, речи тётки про сглаз.
По деревне пройтись, щец бы кислых…
К чёрту речи про сбыт и про власть.

Запакую в коробки былое,
брошу в речку забвенья и прочь.
Смою грязь чередой и завою
волком серым на звонкую ночь.

Эх, судьба…Губки бантиком, ножки,
грудки-тыковки, попка-баржа...
Прифрантилась, а толку…С обложки
слизь болотная глянцем и ржа...

Тянет с речки дымком, пахнет мятой
вересково-березовый жар…
С головой в пруд студёный! Распята
чья-то жизнь – праздно-сытый угар.

Антиподы-163, череда - коробка - сглаз

Автор - Арон Вайзенфелд, стихи написаны на конкурс My WebPage

Опаловая мгла седого неба –
провисшие от сырости холсты.
Колёсный перестук уносит в небыль
твой голос и слова: - Прости, прости…
Прости, что не вернулся, что два года
в любую непогоду: стужу, дождь
встречаешь каждый поезд ниоткуда, -
цветы кивают в такт, - и ждёшь, и ждёшь…
- Не жди, - горланит ветер. От надсады
срывается на шёпот и хрипит:
- Я видел – не уйти от той засады,
я знаю он в плену…
- Убит, убит, - по насыпи к воде скатилось эхо.
Затихло, обрываясь… А она,
гадая на ромашке, шепчет глухо:
- Будь проклята, война, война, война…

Вымерший город…Он не стал пустым.
Я продолжаю всматриваться в его окна,
Но за яркими шторами и блеском витрин
Не чувствую дыхания, дни холодом сотканы.

Репетиция жизни… Построены в ряд
Буковки, точки, тире, запятые –
Они перешёптываются, они говорят,
Но я их не слышу, слова чужие…

Сонный город, опустевший двор,
Скрипят половицы сухим фальцетом,
Тусклый свет фонарей под худой забор
Бросает тени, чадит сюжетом.

На кончике пера притаилась грусть,
Затих карандаш на листе бумаги,
Повторяя сквозь сон: «Огюст, Огюст…»
А Роден завернулся в цветные стяги.

Вымерший город…Он не стал пустым,
Но плесенью отчуждения пропахли стены.
Абрикосовый сад застилает дым,
И герой всё не может уйти со сцены…

Экзальтация жизнью… Но я пуста.
Облетают цветы, погасли свечи.
Я любуюсь луной на краю моста,
Но не в силах шагнуть,
«ещё не вечер»…

2014

Цвет берлинской лазури…Ночь созвучий полна.
На ладонях у моря притулилась луна –
смыть пытается пятна.
Хватит в ступе толочь
тени прошлого…
Внятно
шепчет кто-то: «Невмочь.
Не отбелишь – не парус в море ночью…»
Рассвет
трав душистых отваром
лечит боль-сухоцвет.
Кобальт волн, звук валторны –
лижет гальку прибой,
яркой охрой на чёрном день рисует босой.

Бог дал чувств…
На тележку точно хватит. И грош –
скудный ум, но блестящий: медный чуб, в люди вхож…
Едут вместе, болтают. Как всегда, о любви.
Вдоль дороги мелькают мхом поросшие «пни»…

Ум враз ожил: - Ты глянь-ко, ладно срублены – в масть.
Тот – в опятах, не жадный, по всему. В самый раз!
- Фи! – насупила бровки с возмущеньем душа.
- Он же старый – уловки. Видно, лыс…Но! Пошла! -
Подстегнула кобылку и пустила в галоп.
Чешет медный в затылке: - Бабы…Кто их поймёт…

Едут дальше…Навстречу яко-наг, яко-благ.
Без лаптей, изувечен. - Осади! Дам пятак, -
лоб наморщила жалость. Состраданье взвилось:
- Подаяние – малость. Ты не видишь, он бос.
Милосердно вздохнуло, очи вперив на страх.
Тот ссутулился: - Мало… Снова жить на узлах?

Гнев с досадой проснулись, захрипели: - Окстись!
На пороге уж старость! Ты куды, нежность…Брысь!
На пеньке бы, при деле – ткать, да песни спевать. -
Предвкушенье на тело поглазело, на стать…
Поворочалось малость… В помощь совесть и стыд.
Ощетинилась ярость: - Мужиков дефицит!

Растудыть твою! В баню! - Отвращение: - Ах!
А доверье к мужлану прёт на полных парах…
Тот и рад…Сноровистый: и воды, глянь, лохань;
рубит чурки со свистом, словно шепчет – аркань…
Умиление, радость, облегчение…Плоть
в ожидании сжалась. А любовь всё нейдёт…

Ждёт что ёкнет. - Вот дура! – страсть напыжилась, - зри!
Руки есть, шевелюра…Ум притопнул: - Замри!
Спорить с бабой – пустое. Вот те крест, не проймёшь.
Разум был на постое – так слинял…Вот те ёшь…
Накось выкуси…То-то…Бог терпел – так и нам.
Хошь леденчика с мятой? Не канючь, экий срам…

Приутихли – сморило. Ждать имям не впервой.
Ум кряхтит: - До могилы что ль ходить под пятой?
Шапку оземь, на печку. И бормочет: - Балда!
Всех запряг, не перечат. Но любовь! С ей беда…

Чистая скатёрочка, к чаю калачи.
Побегу с пригорочка к речке, где ключи.
Сарафан набойчатый, закаблучник чок.
Черпыхну ведёрочко в студень-родничок.
Зачерпну, чечениться нам ли…Чертыхнусь.
Чёрной червоточиной в сердце вязнет грусть.
Взять да отчекрыжить бы…Чу, черёмух цвет
белым по Пречистенке за Чертольской вслед.
Чую – не дочаяться, чёботы не те…
Но душа причалила как-то вдруг…И где?
Часики ли, ходики. Черед, не черёд?
Медный ключ в загашнике…Чем не шутит чёрт?
Отомкну – не хлопотно. Дом чужой – чертог.
Кружева чугунные, зимний сад, порог…
Стрелка на Остоженке, дом на погребах.
Здесь венец творения – каждый…Пушкин? Ах…

Просыпаюсь…Ёжится за окном рассвет.
Нежность заполошная, было вдруг и – нет.
Эх, Пегаса с привязи отпустить бы вскачь.
Чашу мне! Всё вымерзло…Паганини, плачь…

Тёмная лошадка 14 - ключ

Чашка чая, дымок папиросы.
Речи клочья: хана, дарваза…*
Я пытаюсь постичь безголосье
и не слышу, но вижу глаза…
Полусон, полубред, очертанья.
Гулко сердце колотится...Он?
- Ты живой! Ты вернулся?! Молчанье...
И проснулась... - О, Господи, сон...
Не успела...Мгновения вспышки:
чёткий профиль, запястье, ладонь
гладит рыжий вихор у сынишки.
Вижу звёзды солдатских погон.

Запах твой забываю…и руки.
Руки эти умели обнять…
Нет таких уже, слышишь? Есть внуки.
Все в тебя…Вовка, младший, – солдат…

Безнадёжное небо в лохмотьях,
тащит ветер холсты. Жду рассвет.
Ручейки на стекле пишут кротко:
- Я вернусь, ты дождись, - много лет.

*Хана – дом, дарваза – дверь.
Дари (фарси-кабули, афганско-персидский язык)
2012\2018

Дом под горой –
он бывший, в сетке морщин, под снос…
Горечь скребётся мышью…
В память шипами врос
жареной рыбы запах – брат наловил ершей…

Как, почему стал лишним ты для отца?
Взашей
дней этих накипь,
в Лету –
пряжку, английский…
Кровь
ярким пятном, где «let me»
навзничь в пыли меж дров.
Холод, сарай и время –
чёрный налипший вар…
Мама ещё на смене…Дрогнет в ночи фонарь.
Ветер…

Представь, а если б
выбран не тот был фант.
Только она и в тесто – счастье…
То, брат, талант.
Отпуск зимой – под Новый…
Праздник для нас – взахлёб.
В русской печи ватрушки,
рыбный пирог…Тот год
был без тебя…
…Ты кормчий,
внуки давно… Но вновь
вспомнишь нет-нет те плюшки,
счастья пельмень и плов.

Антиподы 161 – рыба, плов, бывший.

Пушистый снег похож на лёгкий нрав:
На солнышке искрится и щекочет…
Ну, как тут не принять – Создатель прав,
Природа – наш талмуд,*и он всё прочит.
Вот снег другой – тяжёлый, с мокрецой…
Прохожий чертыхнётся, дворник в «мыле»,
А он лишь леденеет под ногой,
Но стоит отогреть и станет милым.
Покуксится, растает и в полёт,
А кем вернётся – всё от нас зависит…
То дождиком живительным прольёт,
То град на нас пошлёт, всё – в компромиссе…

*Буквальное значение слова Талмуд — учение, наставление.

"Дед, скажи, почему все родители с детками?
Где и кто мой отец, моя мама, скажи."
Я молчу, я не знаю, и мыслями редкими
Все пытаюсь припомнить прошедшую жизнь.
Mонолог Деда Мороза - Юрий Борисов

Знамо, девонька, не сладко… Мне за сотню лет, беззуб – вовсе стар. Обрыдла шапка, жмёт в подмышках и тулуп. На покой пора… Да где там! Побожился – дал зарок. Дай припомнить…
В тридцать пятом шёл тебе осьмой годок. Тятя помер – раны, голод. Через год пропала мать – по доносу в лагерь… Повод – колосок украла. Вспять не вернуть то время… Плачешь… Плачь, касатка… Вот с тех пор ходим вместе – боль не спрячешь… Мы с тобой – немой укор.
А потом – война, разруха, детдома, голодный год… Пусть я пороха не нюхал, но с лихвой хлебнул… Сирот меньше стало, хлеба вдоволь, а любви… Жестянка-жизнь! Но народ не безголовый – чай, поймут. Нам в путь – держись…
Всё не зря. А что до веры... Зрит не всяк, и мы-то есть, но для тех, кто чист. А мерить вряд ли нам...
Айда-кось в лес!

Все звали с детства Биссектрисой.
Она делила пополам:
в детдоме хлеб с голодной крысой,
а позже – кров. Напившись в «хлам»,
могла отдать бельё, зарплату,
наследство тёткино – сервиз…
А, протрезвев, брела на паперть.
Но, нет, не плакать – дать на жизнь.
Крестилась робко. Руки в цыпках –
работа дворника, мороз…
Но карнавал снежинок прытких
был по душе ей…
…На погост
двор провожал незримым плачем:
враз захирел гортензий куст,
поник жасмин и пёс бродячий
выл у ворот под ветра блюз…

"Слёзы – это освобождение." (Ошо)

Душа надселась.
Только жизнь-тяжеловес
наивно полагает: грифа прочность
заложена судьбой и диск, что крест –
довесок для него. Нести бессрочно.

Душа надломлена,
подобна колоску
под тяжестью зерна. Зерно от плевел
так сложно отделить. Дерьмо-тоску
соломой не прикрыть в житейском хлеве.

Душа распластана,
но терпит, – квёлый блин.
Увы, уже не первый – снова комом.
На каждый оправданье. Нет причин...
Есть мостик между злом и тихим словом.

Душа растеряна,
бунтует, ищет брод.
Но встреча неизбежна. Гром, и с грифа
срываются блины в водоворот –
так с плачем рвётся боль, а с ней и мифы…

Тёмная лошадка - 13, блин.

Пиратская версия, демо…
Не фильма, не клипа – семьи.
Где боль за гримасами мима.
Где жизнь на краю полыньи.

Где всё напоказ гармонично:
слова, поцелуи…Но грусть
в глазах и улыбке статичной.
Где всё наперёд – наизусть.

Где в ряске озёрной – кувшинки.
Где солнце, как масленый блин…
остывший. И в глиняной кринке
сметана прокисшая – сплин.

Где мокнет, остриженный в полдень,
за мутным стеклом дивный куст –
там "завтра", "вчера" и "сегодня"
вместились в один – сыропуст.

Антиподы - 157
стекло, пират, гармония

Мелодия летящего листа,
Ветвей полураздетых тихий шёпот
И близко ощутимый звук хлыста,
И гром, переходящий в ветра ропот…

Фламенко и фокстрот, переполох...
И скрипка, и фагот – неразбериха.
Осинок трепетанье, горький вздох.
Над сполохом рябин скворцов шумиха.

Здесь ветер – самозванец-дирижёр,
Художник от "ар брют", мешает краски
Свободно и легко, – и льётся хор
Сезона под названьем "Златовласка"

Он – мачо, сутенёр, тореадор...
Он жаждет покорять, но он не в силах
Берёзку обуздать, чей нежный взор
Не кроток, а колюч от ласк постылых...

В чём сила? Где разгадка? Это – дух.
И дело не в корнях, и не в опоре...
Вот пара, среди сосен, взгляд потух,
Стоят обнажены в привычном горе…

Они покорены… Судьба? Ничуть.
Ведь рядом – две берёзки, тоже в соснах…
Лист сбросят и они, но долог путь
До матушки-земли и до погоста.

2013

- Горы круты, горы круты…Горы есть пологие.
Не одна страдаю я, страдают очень многие.

Я сижу, слушаю и в очередной раз жалею, что у меня нет диктофона.
- Мне везло на людей, - она пододвигает ближе вазочку с конфетами и продолжает:
- У матери-то нас много было, а время тяжёлое, послевоенное. Вот и отдали меня в няньки. Пять детей у них было, бабка с дедом да я – десять человек всего. Три с половиной года без копейки жила, на полатях спала. Но люди добрые, сердечные, не непрасные – и кормили, и не обижали. Мотя-то – это хозяйка, прибежала одиново и говорит: «Польта тама продают, чёрное сукно, пуговицы с рисунком…»
- Деньги заняли, купили – я на седьмом небе от счастья была. А потом и платье кашемировое, и туфли справили…Да…, - она замолкает на минуту.
- Сидим, друг на дружку глядим, как кошки в крапиве. А с кем тут поговорить-то…

Я смотрю на её волосы, убелённые сединой. На её добрые, в сеточке морщин, глаза. На её руки, одна покалечена…Как и при каких обстоятельствах лошадь прокусила её руку – не помню, а вот инвалидности у неё как не было, так и нет.

- Плохо слушается рука-то, не до руки было. Как срослось, так и срослось, а топеряча уж чего, - вздыхает она. Восемьдесят три годка уже. Всё ещё не хочу сдаваться, а поджимает – колода я.
А ранече-то нас казаками звали, я шустрая была. Вот расскажу тебе…
Сладкого то раньше не было. А хочется. Вот мёд качать пора настала. Это колхозный. Обычно угощали детей – мы и собрались возле, ждём. А пасечник время тянет, чтоб мы ушли. Вор он…Ну, мы спрятались и, пока он отошёл, к фляге-то кинулись. Я первая – руку засунула и давай облизывать. Тут и другие набежали…Пчела меня тогда укусила, а мать наказала. Мне четырнадцать годов в ту пору было. На следующее утро бригадир на работу зовёт, а у меня шары опухли. Надо на склад идти – прибираться. Прихожу, а там медогонка не вымыта. И чего…Зря что ли наказали? Налетай! Хозяин-то воротился, а медогонка аж блестит – чистёхонька…
Да…Это теперя – разжились, как вши в коросте. Да, ты ешь, ешь прянички то. Аль, чайку ещё налить, - она задумывается и продолжает.

- Потом на химзавод работать пошла. Ватные повязки там каждый день выдавали, дак я их не выбрасывала. Стирала, пряла нитки и вязала носки. Продавала по десять рублей. На эти деньги покупала сто пятьдесят грамм муки – заваруха получалась. А пайку на заводе давали: восемьсот грамм женщинам, и один килограмм – мужикам. Карточки то в сорок седьмом году отменили.
Молоко по вредности выдавали – так я его тайком домой носила. Чё ж я одна-то…дома пятеро ребятишков…
А люди разные…Купишь кусок мыла хозяйственного, принесёшь домой, а там палка в бумагу завернута, проверять надо.

Она снова замолкает. Тишина…Только ходики на стене постукивают. Бревенчатые стены выкрашены в белый цвет, на стенах самодельные резные полки. Эмалированные тарелки, кружки, гранёные стаканы. Всё остальное, хоть и сопротивлялась дочь яростно, увезли в Пермь. Там она, Зоя Михайловна, и живёт сейчас.

- Это отец у меня, краснодеревщик был, - уловив мой взгляд, отвечает она. - Буфетик-то тоже он смастерил. Жалко было бросать, да куда там…Всё остальное тоже на даче, в дому-то это никому нынче не нужно – ковры кругом, ступить страшно. Взгляд становится грустным.
- Эх, девка, я хоть вовсе глупая стала, вовсе наполовину, но много чего вспомнить могу. Ты забегай почаще, забегай…Вишь, урчит в животе, кишки по селектору переговоры ведут, - улыбается она и смотрит на меня ласково.
- Аль, оставайся, сейчас супчик сварганим. Внука кормить надо, без него-то меня не отпускают. А по мне так – никуда отсюда б не уезжала. Я ж только приеду, на мосток ступлю, ногой топну, на Сиягу-гору гляну, и душа поёт…

-Через речку быструю я мосточек выстрою.
Ходи милый, ходи мой, ходи летом и зимой.

- Возьми конфет-то, возьми…вечером чайку попьёшь. И не сопротивляйся, из Перми привезла, эт нашенские, тута таких нет, - смеётся она.

Я выхожу в сени. Горбатый, покосившийся пол тихо сопит, поскрипывает. В ограде стены разевают рты – так показывает больное горло дети. Остатки бывшей поленницы растащены мужиками-алкоголиками, их здесь трое. Ещё совсем не старые, здоровые мужики…
И она – Зоя Михайловна Рысева. Каждый год она рвётся сюда, в эту заброшенную деревню. И каждый год принимает здесь гостей, приезжающих сюда отовсюду, чтобы поздравить её с днём рождения. Светлая, добрая, чистая, умная…Я ещё напишу о ней.

А пока я еду в электричке. За окном мелькают угоры, елки, берёзы, сосны…Рыжиковые места.

У меня милёнков много, как в осиннике грибов.
Только я с одним имею настоящую любовь.

Частушки от тёти Зои…Они ещё будут. А в памяти опять всплывают строки из коротких воспоминаний мамы: «Когда интерес просыпается, бывает слишком поздно».
Успеть бы…

Льдинок хруст –
рассыпаются в поросль…
Сквозь листву прошлогоднюю жду
пробужденья ростка…
Это совесть,
рвёт рубаху с груди
и в бреду,
через боль и сомненье, как нитка
повисает безжизненно…
Миг
слишком мал.
Ожиданье ли пытка,
если где-то внутри маховик…
Льдинки тают,
в проталинке зябко.
В ожидании чуда замру.
Совесть в молниях, пуговках…
Тряпкой
чуть трепещет росток на ветру.

2013, 2017

Потребность рифмовать, как способ жить, оваций ожидая…
И до срока
птенцами из гнезда летят стихи со странным опереньем…
Не сорока,
не ястреб, не ворона, не кулик…И, явно удивляясь,
скажет кто-то:
«Папашу я знавал – кремень мужик, а надо ж – залетел…
...Да тут их рота…»

Нечаянная радость, тёплый свет…
И с неба тихо падает на блюдо
калиной подмороженной рассвет.
С ним – жизни зарождающейся чудо…

Сквозь боль и ожиданье рвётся плач,
и крохотный кусочек мирозданья
на финише возьмёт уже палач,
разрушив нашу плоть – пустое зданье.

Без мысли и любви наш дом суров:
покрыты стены копотью и сажей.
Душа же белит стены в цвет основ:
желаний и мечты, жизнь сделав краше.

Добром и вдохновеньем вышьет суть,
а совестью и правдой занавески –
от зла и равнодушья шаткий путь
к основе из основ, сквозь перелески.

Сквозь заросли из зависти и лжи,
за реки из коварства и агрессий,
туда, где васильки растут во ржи
и ждёт Создатель нас с охапкой версий,

где знания и опыт – тот цемент,
скрепляющий фундаменты из смысла…
А если всё не так – где аргумент,
где груз-противовес у коромысла?

Я в глазах не увидела счастья. Есть за барской кичливостью фраз,
за улыбкой надменной и властной, за речами пространными – фарс…

Но картинка привычная – клоун. Как за маской циничной шута
одному лишь подвластное шоу… Слой за слоем сотру – пустота:

на подрамник натянутый туго холст суровый. Кисть в руки – пиши.
Но торопятся люди в испуге – им нет дела до чьей то души.

Краски сохнут. Мазок... Неумёха! Кистью бережный взмах, вот слеза...
Удивленье, вопрос, ждет подвоха…И открытые настежь глаза...

2012, 2017.

Аромат дозревающих яблок,
Послевкусие встреч, белый снег
И букетик лиловых фиалок,
Перевязанный ленточкой век…

Старый дом под горой, шёпот клёнов,
Осыпается с яблони цвет –
Было всё… А теперь уже новый –
Двадцать первый… Эх, было же лет…

Восемнадцать, пятнадцать и меньше…
Кукла-Маша, букварь, аттестат.
А теперь грусть стареющих женщин
И заросший репейником сад.

Не вернуть, не забыть, не исправить…
Отголоски любви – пятый класс.
- Помнишь Люську? Да что уж лукавить –
Влюблены были… Ты? Сядь анфас…

Отцвело, отболело, истлело...
В тупиках подворотен мечта.
И ложится на плечи несмело
Лист кленовый – подобье креста…

Хризантемы в снегу, полустанок
И отчаянный крик журавлей…
По другим, кто ушёл спозаранок
В мир теней… Выпьем, парни, – налей…

За подмостки театра… Жизнь – сцена,
Режиссёр чуть устал, гаснет свет…
Что суфлёр… К чёрту марши Шопена!
Впереди горизонт и… рассвет.

2014

Когда, как… кто заговорил первым – не помню…
Мы жили на одной улице. Обращал ли он на меня внимание – не знаю.
С каких пор наблюдала за ним я? Мне было девятнадцать…или...
Он женился, один за другим появились дети…Не видела, чтобы с ними гуляла его жена. Зато он появлялся под нашими окнами очень часто – ближайшая гора, с которой катались дети со всей округи, была именно у нас.
Первый этаж позволял видеть их очень близко. Я тайно наблюдала за ним через тюлевую занавеску и завидовала его жене. Мне так хотелось быть на её месте. Похоже, что она тоже не еврейка. Да и не красавица вовсе. Они такие разные… И почему я не родилась раньше…
В двадцать семь, по слухам бабуль, он защитился – кандидат наук…
Потом частный дом, где они жили, снесли, и я встретила его в электричке много лет спустя. Взгляд, приветствие и всё…
Я так и не поняла до конца, что такое «модуль»…Не знаю – зачем он приходил в наш дом, спрашивая меня. И не ведаю, где он сейчас.
Как-то я встретила мужчину очень похожего на него и заговорила. Оказалось, что это его брат. Почему я ничего не спросила о нём? Надменная улыбка, пренебрежительный взгляд…Такие разные…
Мы общались только два раза – шли от остановки до дома, разговаривая.
Я помню о нём до сих пор, но не знаю даже фамилии…Рудольф…
***
Нашими ближайшими соседями были татары. Я и мой брат дружили с ними очень долго. Они были очень чистоплотны. Именно там меня научили аккуратно свёртывать носки в свёрточек – это так удобно…Помню, что они делали домашнюю колбасу из конины. Или это были только слухи?
Рида, Эдвард, Гафур…Мы уже выросли…
***
И почему моя бабушка называла своих детей вовсе не русскими именами – мне не понятно. Помню, как я пытала маму с желанием выведать тайну. Мне очень хотелось откопать еврейские корни. Мама и её брат – они так похожи на них. Да и отчество у меня – Авенировна…
Мама улыбалась скептически: – Фамилия у нас не та…
Ну и что? Мужчина, которому я нравилась, с подозрением смотрел на мой нос, утверждая, что русская баба не может быть такой сообразительной.
- Откуда родом твой отец, - спрашивал он. – Вот… из Свердловска…Урал, туда их и ссылали. А я улыбалась и продолжала пытать маму. Но…Мои предки были крестьянами с абсолютно-русской фамилией.
Все дедушкины братья получили высшее образование. А вот про бабушку мне ничего неизвестно…Только она – фамилия, русская. И у всех…
***
Были времена…Съездить по профсоюзной путевке за треть цены можно было запросто. Горящая…Ереван, Кафан, Горис, Шуша, Мингечаур, Баку, Ямала. Билеты - только в купе. Помню, что мы, молоденькие девочки, очень боялись мужчин-соседей. Не дай Бог – армяне…Пронесло!
Но от Москвы мы ехали в плацкартном вагоне именно с армянином, и молодым… Милейший человек. Не было даже намёка на флирт и приставание. Ладно я…Но моя подруга была прехорошенькой!
На вокзале, правда, его встречали жена и дети. Но разве тому, кто чего-то хочет, это мешает…
И вот – Ереван…Каждая пятая машина сигналит…Но не вторая же!
Кафан, горы…Культ-организатор Ашот, мы с ним очень подружились. Он до удивления напоминал мне брата. Мы много разговаривали, он называл меня сестрёнкой и даже заботился. Нет, поговаривали, что «отдыхать» он тоже умел…Но уже не со мной… Так что слухи о том, что все они одинаковы, явно преувеличены.
Правда, в Мингечауре было уже страшновато…Искусственное водохранилище, дно – галька, плаваю только по собачьи, а этот…схватил за руку и тащит на глубину, не вырваться. Пришлось дать по роже. Через пару минут подошла местная женщина и посоветовала уходить в темпе…нет не вальса – стрекача… чего мы немедленно и сделали. Разные…все разные.
***
А грек, у которого я заказывала памятники…Грузинский акцент, обволакивающий взгляд, доброжелательность…Впору влюбиться, если б не далеко за…Ездили на кладбище, общались. Высшее образование, некоторое время жил в Грузии, родители в Греции…Семья, дети – здесь, в Кирове. Такая работа…А что делать? Но от него веяло таким теплом, что уходить вовсе не хотелось. Думаю, что заказчиков у него много именно по этой причине.
Все разные…Сейчас, услышав грузинский акцент, я вспоминаю его и уже совсем иначе смотрю на приезжих.
***
А что, если бы я родилась не в России? Я – русская, но я спокойно ходила по Еревану, и никто не обращал на меня внимания. Одна. Но стоило появиться в компании подруг…
Моего старшего брата могут принять за кого угодно: армянина, грузина, еврея…Одно время он работал в Сочи и к нему обращались на своём языке, не подозревая, что он русский.
- Да я русский, не понимаю, - говорил он. Они подозрительно смотрели и, сказав: – А, слущяй, ара, не придуряйся, - продолжали говорить на своём…
Мой младший брат немного картавит, как еврей…
Мою маму, при мне, остановила на улице женщина, очень похожая на еврейку, и назвала Розой…И лучшей подругой мамы в молодости была еврейка, Эстерка…
Я – русская. Мне приходилось сталкиваться с удмуртами, татарами, евреями, украинцами, армянами, грузинами…можно продолжать…
Но для меня нет понятия – национальность. Есть хороший человек, и есть плохой человек. Мы ВСЕ разные. Я уверена в этом и спорить не стану.

P.S
Да…И, как ни странно, отцом моей дочери оказался еврей. Правда, я узнала об этом много позже. Русская фамилия…Но его мама была еврейкой.
Я русская! Но я обожаю скрипку и еврейские мелодии, с удовольствием смотрю передачу «Играй гармонь» и с наслаждением слушаю грузинское пение…А танец с саблями…Можно долго перечислять, вспоминая…
Мы разные…Но мы очень похожи. Потому что каждый по-своему любит свою Родину…

2013

Выплывают из детства, среди прочих забав,
сапоги и калоши, туфли, ботики…Шкаф,
в тёмной нише зажатый, стражник добрый – паук.
И, закованный в латы, рыцарь верный – сундук.
День, похожий на жвачку, тишина…И подвал
превращает движенье ног чужих в кинозал.
Пантомима из лямок, брюк, сандалий и кед –
оживающий замок, злой колдун, добрый дед…
Туфли сменят сапожки, унты – валенки…Брод
из солёного детства не нашла. Кто найдёт…
И подходит, как тесто, к горлу липкая грусть.
Мне лекарство известно, но нельзя – не вернусь
в дом родной...Он в низине, запад – окна во двор,
видно всё: за малиной – куст сирени, забор,
палисадник и клёны…Только манит на юг:
окна вровень с землёю – связь времён, вечный круг…

Счастье стихов не пишет, бродит тихонько мимо,
ищет в сознанье нишу и не находит…Имя –
в шёпоте трав, в дыханье ветра, что стал колючим,
в шуме дождя, в сиянье солнца за чёрной тучей…
Имя его в дороге…Невыносимо больно
думать и знать: «Убогий! Что с него взять? Довольно!»
Только душа набатом по оголённым нервам:
«Счастье ли быть богатым? Он тебя ждёт, он верный…»
Да, он зарос. В крапиве, мокрый лежит, помятый,
но и с бутылкой пива пахнет душицей, мятой…
Да, он в запое – явно. И просыхать не хочет…
Только люблю, пусть – странно…
Сад-огород хохочет.

Усыпана веснушками мордашка,
Кудряшки рыжей россыпью, в глазах
Тревога и вопрос – проснулась Дашка.
И ящеркой в окно метнулся страх.

Палата на двоих, пол вымыт с хлоркой,
Флаконы на столе – сегодня пять…
И запах кислой рвоты, горько-стойкий.
И золотом в руке твой локон…Прядь

Одна, другие завтра…Цитостатик*
Ни рыжих не жалеет, ни иных…
И лысый, оловянный – не солдатик,
Цепляется за жизнь, что бьёт под дых,

За солнце – им целована, за книги,
За тёплый, канареечный рассвет,
За небо цвета спелой голубики.
И выживет…на долгих… десять…лет.

*Цитостатики — лекарственные средства, тормозящие или полностью подавляющие деление клеток при онкологии.

Ну, что ты смотришь, мой лохматый друг?
Что голову кладёшь мне на колени…
Всё чуешь ты, но вот не знаешь мук,
отпущенных другим…Ты видишь, – тени…
Скользят по стенам, переплётам книг –
оставшимся…А знаешь, сколько было…
Здоров – тогда, сейчас – совсем старик,
и звуки мне вытягивают жилы…
Вот…Снова голос. Ты не слышишь? Нет,
сидишь спокойно. Лапу дай. Хохочет…
Преследуют меня. Не мил мне свет
и, если бы не ты…Да, что пророчить…
Сейчас бы водки… Что воротишь нос?
Да знаю, что не терпишь. Хочешь мяса…
Всё, Джекушка, спустил…Всё псу под хвост.
И дома ни гроша…Дождусь ли часа?
На хлебца…Ты ж не чуешь – так пристал,
зовёт на подоконник…Шаг, и в небо…

Я видел, ты, как мог, меня спасал.
Прости, недолюбил…И жил, как не был.

Распластанное небо, звон стекла.
Подёрнуты ледком следы и слухи…
- Собаку жалко, до последнего ждала…
- Ему-то уж пора, - добавят сухо.

2014

Твердил отец нам: «Пригодится…
Всему есть место, жизнь длинна.
Любовь к порядку – проводница
в большую жизнь, ей есть цена.

Цена та – время. И красиво…
Вот глянь сюда: карандаши,
тетрадка, ластик, ваше чтиво
и всё – вразброс…Ты не спеши…»

Он любовался, мы ж сопели…
Но и сейчас нет-нет да и
всплывают эти параллели,
дав пониманье – от любви

всё настоящее: картины,
стихи и проза, чей-то дом,
цветущий сад и мам седины,
волшебной музыки альбом…

Всё от любви…Не из-под палки,
не криво-косо, на авось…
И «параллельно» не вразвалку
вращает вновь земную ось.

- Коту под хвост…
Что смотришь? Я про жизнь: мне скоро сорок, а душа в неволе –
ни дома, ни семьи… Как в горле кость:
себе – уже давно, другим – тем боле.

Отвоевал…
Ты куришь? Посидим. - Спала луна в стакане горькой водки,
чуть вздрагивал сквозь сон пустой вокзал –
мы ждали электричку до Находки.

- И я мечтал...
Не веришь? Мать была. Такая вся воздушная, я помню
шифоновое платье, был я мал –
ходил за ним хвостом… А вечер тёмный…

Как-будто бы
вчера… А поезда с тех пор я не люблю – в них снится мамка,
всё плачет и зовёт…Ещё гробы
и мальчик, что без ног, и та афганка…

Кричала так…
Он нервно закурил, дрожали пальцы. – Это поезд, слышишь?
В дороге перетрём. А встреча – знак.
И звёзды, как тогда…И пух на крышах…

Написано на конкурс "Тёмная лошадка", задание конкурса: хвост. Использовать в значениях: хвост у животного (птицы)
хвост - слежка

Хвостами сыт не будешь? Ээ, внученька…С лучком,
картошечкой, фасолью… За бабушкой хвостом
ходил и клянчил в детстве. Сейчас, увы, прогресс –
хвосты быкам не крутят. Ан творческий процесс…
Еда – не хухры-мухры…Твоя-то, вон, была
большая мастерица – почёт ей и хвала.
Но вот беда – упряма. Бывало, как найдёт –
(шлея под хвост попала) и мечет всё, и рвёт…
Остынет и ластится…Ты в бабку, егоза…
Хвостов то нынче много? Учись – твоя стезя.
Сдавай, и лучше первой. Чё мыкаться в хвосте?
А я уж поколдую, припомню: на шестке
томиться будет ночку…А, щас вон – в чугунок…
С приправой, в русской печке…Чай, вспомнишь, выйдет срок.
Чё, жарко? Тута – точно. Пойдём, охолонись…
Вдруг хвост другой приметим… А звёзд то, звёзд то…Жисть…

Написано на конкурс "Тёмная лошадка", задание конкурса: хвост. Использовать в значениях: хвост у животного (птицы)
хвост - слежка

Багровый закат. Небо с низко нависшими, тяжёлыми и, почему-то пугающими своей необычной красотой, облаками. Пискнул и затих комар. Костик дёрнулся и, не отводя взгляд от неба, открыл окно. Аромат зреющих яблок, стрёкот кузнечиков, редкий лай собак – ничего необычного.
Упало и, глухо ударившись о землю, покатилось яблоко. Медленно, переворачиваясь с боку на бок, оно увеличивалось в размерах, принимая до боли знакомые очертания…
«Чёрт…» – Костик попытался закричать, но ничего не получалось.
Протяжно и тоскливо завыла собака. Костик вздрогнул и проснулся. «Настюха!»
Её не было…

…Первый раз он увидел её на вокзале. Странное несоответствие внешней красоты и одежды бросалось в глаза не только Костику, но и всем окружающим. Многие исподтишка разглядывали её, пытаясь понять причину.
Девушка чувствовала это: прятала глаза, пугливо озиралась по сторонам и пыталась спрятать под скамейку стройные ножки в старых войлочных сапогах. Она напоминала провинившегося щенка, который отстал от хозяина, потеряв след. Эта робость и незащищённость так притягивали Костика, что он не мог оторвать глаз. На секунды их взгляды пересеклись, и он уловил в её глазах такую боль…
Девушка резко встала и, не давая Костику опомниться, почти бегом, пошла на выход. А он сидел и, как загипнотизированный, смотрел ей вслед.

Прошло два месяца, но образ девушки, которую он видел ещё дважды, проезжая мимо вокзала, всё еще не покидал его. Не смущало даже то, что была она в сопровождении мужиков, очень похожих на бомжей…И Костик решился.
Дождавшись выходного - благо, до райцентра всего двадцать минут, Костик отправился в путь. Не найдя её на вокзале, он забрёл в закусочную, где, перемежая разговор матерком, потягивали пиво местные мужики. Слово за слово, и Костик знал о ней уже всё: местная бомжиха, сирота, дочка в доме-малютки. Пользуют её на всю катушку по очереди – этим и кормится…
- Нет…слыхал от таксистов, что ерепенилась поначалу, строила из себя цацу. Но пообломали, куда денется. Эх, хороша бабёнка, - похотливо хохотали мужики и с ухмылкой спрашивали: - А, тебе то чё? - Да, ничё, так – интересно, - сжимая кулаки под столом, отвечал Костик, уже наверняка зная, что он её обязательно заберёт.

Май тогда был.
Яблони цвели, как будто радовались.
Белым-бело…Да, какая свадьба. Работал Костик трактористом, зарплата – мешок зерна, приправленный фигой с маслом. Ладно, дом от бабки по наследству перешёл – хоть что-то. Сам – сирота…Поджарый, сухой, тело в чирьях – врачи сказывали, что иммунитета нет. А откуда он – иммунитет тот. На одних яблоках далеко не уедешь…Огород – картохи три ведра да луку гряда, вот и весь урожай. Только для себя – интереса нет, не привык он для себя то. Да и выпить хочется. Он чё – рыжий, все на деревне пьют. Но, не алкаш ведь. С тоски всё это…
«Вот на пару с Настюхой… Эх, развернёмся! Пацанку к себе заберём…»
И они развернулись. Поначалу всё хорошо, ладно пошло. Настюха – девка сноровистая, всё в руках горит. Да и Костик старался, как мог. И всё так ладненько-кругленько, без задоринки. Даже куркули-соседи, глядя на них, радовались. Но не тут то было...

Пронюхали, охочие до бабской сладости, мужики – куда Настюха подевалась, и нагрянули. Ножичек к горлу и договор о купле-продаже, бартер. Ты – нам, а мы – тебе: продукты, закусь…И понеслась…Каждый выходной мотоциклы под окном стрекочут. То Настюху в соседний лесок, на ромашковый лужок повезли. А то прямо в избе. Напоят Костика досыта и шуруют по очереди. Настюха, может, и не рада, но куда денешься. А Костик терпел, горе всё чаще водкой начал запивать. Бывало, бегал и с бодогом следом, учить пытался. Да, куда там…Настюха тоже на водочку подсела и смирилась с долюшкой своей. Судебные приставы наедут - алименты на дочку положены…А где их взять? Всё, что можно, из дома «уехало». Совсем дом опустел, пригорюнился. Но Костик старался. Дровишки – горбыль непригодный, списанный – пилил. Худо-никудышно – забор справил, даже калитку навесил. Правда, выше забора получилась, мужики ржут – упадёт…Но не падает, держится. Тётка картохой снабдила, яблок вон – ешь-не хочу. Костик поёжился…
«Ночь на дворе, должна уж быть Настюха, обещала с автобусом. Шторы вон выстирала, окна занавесить нечем. А звёзд то…Видимо-невидимо…Вон-вон…Упала…»
Возле ног мурлыкала и ластилась голодная кошка. Костик закурил, задумался. Выпить бы, да нечего…Где-то, совсем близко, ухнула сова. Коротко брехнула собака. Тишина…

А через день во двор Костика нагрянула милиция. Настюху нашли на рельсах. Вот оно яблочко, с глазками.
«Эх, яблочко, куда ж ты котишься, к чёрту в лапы попадёшь, не воротишься.»
Сама? Помогли? Или, случайно, спьяну…
Долго судачили об этом в деревне.
А через месяц, ещё до сорокового дня, рядом с Настюхой примостился и Костик. Нашли его на берёзе, рядом с Настюхиной могилкой.

- Эх, яблочко соку спелого, полюбила я парня смелого, - голосили бабы, поминая Костика. Долго не утихали пьяные речи. Бабы сетовали на горькую долю, винили Настюху. Мужики хаяли правительство, пьяно смеялись и шутили: у кого грабли на плечах, у кого задница в Сочах…
Переспело истекала медовым светом луна, освещая заросший двор, яблони и, гниющие, никому уже не нужные, яблоки.

Через неделю, разбирая остатки немудрёного имущества, тётка нашла пакет с недовязанной детской кофточкой. А в укромном уголке комода – фотографии, аккуратно сложенные в обувную коробку, и пачку писем. Она долго читала их. Вытирала уголком платка глаза. Переводила взгляд с фотографии ладно скроенного, улыбчивого солдатика на недовязанную кофточку и горестно вздыхала. Там же она нашла неотправленное письмо Настюхи с фотографией глазастой и очень серьезной девочки.

На что рассчитывала тётка - неведомо...Но как раз на сороковой день, к дому Костика подъехала шикарная иномарка. Приехал тот самый, сильно возмужавший и вовсе неулыбчивый, уже не солдатик.
Потом пили...Парень тоже.
Девки сновали около и, с интересом поглядывая на него, ставили под нос нехитрые закуски.
- Я не знал, я ничего не знал, - обхватив голову руками, повторял парень.
- Не горюй, Лександр, это жизнь…Мать твоя, конечно, зараза. Но она ж, как лучше хотела, - успокаивала тётка. - Детдомовские они и есть детдомовские. Кто их разберёт…Хотя осиротела то она, судя по фотографиям, уже большенькой. Вязать, вон, даже умела. Ты, милок, фотографии то забери.
Парень, не стесняясь людей, размазывал по щекам пьяные слёзы и, сжимая увесистые кулаки, потерянно повторял: - Я не знал, я ничего не знал.

Магазин в деревне, как хороший шампунь - три в одном. И клуб, и перемывание косточек - всё в одном месте...Под Новый год, собравшиеся в единственном магазинчике в ожидании свежего хлеба бабы, обсуждали уже другую новость. Жена глухого соседа, которая навещала девочку-сиротку, приехав в очередной раз, не застала её там. Забрал отец – тот самый солдатик.
На полу, возле жарко натопленной печки деревенского магазина, пищали, выглядывая из коробки, котята приблудившейся Костиной кошки. Пушистые, один краше другого, они таращили глаза и с любопытством смотрели на окружающих.
За окном мела метель, покачивались на ветру головастые дудки борщевика, наступающего на деревню с невероятной скоростью. Жизнь продолжалась…

2013

Сказать о многом коротко и точно.
Вместить в шкатулку ценность сундука:
Отбросить ветошь, бабушкины платья,
Отцовский хлам и письма в никуда...

Теплом строки унять чердачный холод,
Заставить мыслить, вновь перечитать -
Мне не дано.
Могу лишь только платье
перекроить
И с письмами
сбежать...

2002

Чужой, для всех чужой...И жизнь – тоннель,
И образ неприкаянного волка,
Чьей мыслью управляет не свирель…
Когда? И почему она умолкла?

Две разные картинки: злобный вой
И реже – возвращение к причалу,
Где мама и полотна…Много – рой…
И эта невозможность – жить сначала.

Чужой, совсем чужой…Сегодня крот,
А завтра мотылёк, летящий к свету,
Бродяга, что взошёл на эшафот,
Оставив всех родных, свои куплеты…

Кто грешник, кто романтик, кто изгой?
Герой его, он сам? И льются слёзы.
Мне хочется бежать на помощь…Стой!
Но, может, это вымысел всё, грёзы?

Чужой? Для всех чужой…Но строчек нить
Мурашками опутывает душу,
Всё в горле пересохло…Мама, пить!...
И хочется, внимая, слышать, слушать…

Он разный, но просвечивает суть
Сквозь призрачное облако обмана…
И вряд ли это ложь, там виден путь,
Сквозь тернии ведущий к стенам Храма.

Чужой…Совсем чужой. Но ждёт плеча –
Мгновения, ведущего к полёту,
Душа, под маской циника-сыча,
Тихонечко скуля: - Ну, где ты? Кто ты?

Мне кажется, и верю, что не вздор:
Не может прорасти зерно без света…
Сквозь камешки, хвоинки, пыль и сор
Всей кожей ощущаю соль поэта…

Чужой?

2012\2014

Где-то в снежных завалах
притаилась душа...
Откопайте, найдите,
отогрейте, дыша.
Расстелите у печки -
смел и ясен огонь...
Пусть отвалится глина,
чуть ослабнет супонь.
Поскребите, отпарьте.
Ах, берёзовый дух!
Ловит счастья бубенчик
отутюженный слух.
Обнажённо и чисто
рассмеётся душа.
В чай малиновый с мятой
бултыхнётся спеша.
Замурлычет котёнком,
выгнет спинку, тонка...
И залижет все раны,
как кошачьи бока.

2012

Успеть бы…
Успеть – одно слово, и то, что казалось второстепенным вчера, выходит на первый план.
Что важней? Ремонт, назойливо подглядывающий за тобой из-за отклеивающейся потолочной плитки…Или эти строки из коротеньких воспоминаний мамы:
«В том времени остались и запахи, и звуки, и то состояние души, которого позднее уже не было. Все были доброжелательны и спокойны. Крючки на дверях на ночь никогда не закрывались. Воздух чист и душист. Лужицы в сосновой аллее настолько прозрачны, что когда не был виден отблеск, казалось, что их нет…»

Её уже нет…Отблеск воспоминаний. Она не успела написать много, но он, этот отблеск, есть. Он наполняет мою душу теплотой своих строк, вытаскивая из подворотен памяти еле различимый свет фонарей, лошадь, телегу и сундук, из которого вытаскивают меня – четырёхлетнюю, закутанную в шаль, девчушку…

Успеть бы…И я успела…
Мне повезло, что я пришла именно к ней. В это село, которое я не видела никогда – мы уехали в город, когда мне было два года. В этот дом, где к приходу повитухи было уже готово всё: и чистое бельё, и горячая вода. Двадцать три года, вторые роды и она – тоненькая, с невероятно красивыми карими глазами и необыкновенной улыбкой. А косы…Моя милая, добрая и долгожданная – мама…
Полное отсутствие диктата, поддержка, помощь, понимание. Иногда мне казалось, что она читает все, самые сокровенные, мысли, и мне становилось немного не по себе.
Она смеялась, когда мы приписывали ей этот дар, но он у неё точно был. Она чувствовала людей, могла предвидеть ситуацию и каким-то образом ощущала надвигающуюся чужую смерть. В эти дни она становилась не такой, как всегда, и была не очень здоровой.
Я пыталась узнать, каким образом она это понимает, но она молчала. Какие сны ей снились? Мы уже не узнаем этого никогда…
Интуиция, совпадения…Может быть. Но таких случаев было очень много…

Последний сеанс в кинотеатре, дочь у мамы. Мы стоим на автобусной остановке. Половина одиннадцатого, темно, нудный моросящий дождь и непреодолимое желание ехать туда – к ней. Я понимаю, что поздно, но не могу избавиться от этого чувства.
Звонок в дверь и мы уже на пороге. Заболела дочь, температура около тридцати девяти…
Просто представить и настойчиво звать…Сейчас есть телефоны. Зачем?
Наверно, вот так, постепенно, мы утрачиваем то, что даровано нам самой природой.
Она не знала, что такое зубная боль, хотя потеряла зубы очень рано. Редко, в крайних случаях, обращалась к врачам. Последнее время, и только по моему настоянию…
Она лечила себя сама…
Большая хомутная игла. Каким-то образом мама наступает на неё так, что вытащить её без помощи плоскогубцев невозможно. Всё…Больше не понадобилось ничего. Человек может очень многое…

Я всегда удивлялась её способности разгадывать кроссворды, она щёлкала их, как орешки, которые очень любила. На мой вопрос, как можно столько помнить и знать, она отвечала:
- Я не виновата, голова сама выдаёт…
Странно…Мне почему-то не выдаёт до сих пор. Особенность памяти?
Я могла часами искать потерянную вещь, положенную не на место. Могла забыть о данном обещании, и мама всегда удивлялась:
- Как можно забыть? Надо давать себе задание…

Задание…Когда-то от нахлынувших на меня воспоминаний я чувствовала себя кипящим самоваром, который вот-вот лопнет. Не лопнул, его просто выключили из розетки…Я не забыла об этом задании, но…Может, действительно, всё и всегда бывает вовремя…

Успеть бы…
Мама силой мысли могла остановить бешено колотящееся сердце, это было на приёме у врача. Я видела его удивлённые глаза, руку с фонендоскопом и слышала слова: это невозможно…
И я видела глаза других врачей, которые ничего не могли сделать – поздно…
А перед этим слова, пришедшего на дом терапевта:
- Вам семьдесят пять лет, чего Вы хотите…
Неправильно назначенное лекарство…Низкий болевой порог…Возможно.
Она знала и всё понимала. Её последние слова – «За Надю боюсь...»
Она и это предвидела. Они встретились через два года. Хотя ничего не предвещало…

Успеть бы…Как часто мы не прислушиваемся к своим мамам. К своим милым, добрым мамам, которые понимают много больше нас. Но у каждого свой путь, свои шишки, свои тропинки и свой крест…
Она не носила креста. Она даже не знала, была ли крещёной. Её мама, моя бабушка, была партийной. Но разве это определяет суть человеческую…
Я ещё напишу о ней – бабушке Даше…

Мне остаётся только поражаться удивительному свойству маминой памяти. Таких подробностей я не помню вовсе, хотя бывала у бабушки не один раз уже в более зрелом возрасте. Вот мамины записи…

«Со слов мамы знаю, что жили мы в селе Спасском, в своем доме. И сама кое-что помню из этой жизни: пожар – горела мельница, смерть братика в голодный год. Пятачки на его глазах, место, где стоял гробик.
Выпиливание моей головы из украшений деревянной кроватки, в отверстие которых запихала голову. Боялась пекаря кричащего: «Сейчас запеку в пироги!» И еще многое... Отец удивлялся – так тебе же три года было.
Поездка на лошади зимой, из села, в сене и одеялах, в город Халтурин. Свеча на столе в медном подсвечнике. Квартира на втором этаже полукаменного дома, который сейчас перестроили. Рядом почти была церковь и базарная площадь. Колокольный звон и служба. Приблизительно это год 1933 (маме 5 лет).
Мы гордились своим домом, который был построен немцем Зауэром Людвигом. Продолжала в нем жить его жена – Александра Никандровна, красивая старушка с пышными, седыми и волнистыми волосами. Она всегда сидела в кресле, у раскрытого летом окна. Под окном маленький садик с цветущей яблоней, старыми березами и двумя скамейками. Две шапки цветущих кустов и пчелиный гул над ними. Шапки сомкнулись, а под ними тропочка, пройти по которой было можно, только наклоняясь. Были еще: вторая яблоня, осинки, черемуха и небогатые клумбы, которыми занимались мы, дети. С одной стороны земельного участка сосновая аллея заканчивалась маленьким лесочком.
Дальше овраг, вдоль которого в рядочек стояли ели, и пруд. От пруда ряд огромных тополей прерывался длинным сараем. С улицы тоже ряд тополей выросших в полный рост. Но все это было свежим и удивительно душистым. Шелестели осины и тополек, шипела сосновая аллея, тревожно, мрачно и глухо шумели ели. За оврагом лес, где росли и грибы, и ягоды…»

Успеть бы…Она не успела. И вовсе не потому, что не хотела. Очень часто мы делаем многое в угоду обстоятельствам, думая, что ещё всё впереди. Но каждый день может стать последним…
Моя дочь понимала это. Быть может, она унаследовала мамины способности…
Иначе она не написала бы так…

«Небо взрывает алый рассвет,
капли целуют утро…
Дай мне, желаньем,
влиться в твой свет.
Лишь раз звёзды падают
в сутки…»

Успеть бы…

2014

Её стихи…Нет, это не стихи.
Это, перескакивающие через ступеньки мысли,
размышления, прыгающие по лужам,
кошка, которая гуляет сама по себе.
Она сидит на крыше, смотрит на звёзды
и ей плевать на озабоченных котов и скалящих зубы псов.
Она привязывает на хвост бантик,
надевает сногсшибательную шляпку
и, бегая под проливным дождём,
с восторгом таращится на проезжающие машины.
Забавный котёнок, свалившийся с луны,
мудрый и очень смышленый пёс,
обжигающий ветер, солёные брызги, морской прибой…
Её стихи…Нет, это не стихи…
Это перевёрнутое сознание, далёкий,
не видимый нами горизонт, за которым спряталось волшебное солнце.
Оно заставляет посмотреть на себя совсем другими глазами.
Хочется превратиться в лохматого пса,
плыть по бушующему океану, выбраться на берег
и долго-долго отряхиваться, вглядываясь в капли,
которые превращаются в длинноухих забавных зайчат.
Я понимаю, что мне никогда не догнать их,
но в моих глазах уже прыгают чертенята.
Это уже не зелёное болото с квакающими лягушками,
это озеро, в котором отражается небо с пасущимися на лугу барашками.
Её стихи…

2014

Соседке, эвакуированной из Ленинграда, посвящается...

Ни облика не помню, ни примет…
Лишь запах, а чего – не знаю толком.
Так может пахнуть старость… Много лет –
с трудом вдевала нить в ушко иголки.

- Расхристанная тётка и поэт? –
Судачили соседи возле вишни, –
она и Маяковский…Сущий бред!
Ах, только танцевала…Фото – ишь, ты…

Блокадный Ленинград…И сколько их –
таких вот: неухоженных, немытых,
старушек одиноких и ничьих,
рассеянных по миру и забытых.

Забытых, но не мной…Я помню фильм –
«Гусарская баллада», за бесплатно.
Журнала вместо – красочный «Фитиль»
И шёпот её вслед: «Там – аккуратно…»

Старуха-билетёрша и поэт…
Я помню только имя – имя Вера
Цибульская…Сирени белый цвет,
и сладкую шипучку возле сквера...


вокал - Ника Плотникова

2017

Наверно, кто-то скажет – это бред…
И осень за окном, и снег – бинт рваный.
И ветер, что раскачивает свет
Унылых фонарей, как дворник пьяный.

А он уже крадётся – этот день…
Постукивая палкой, суетливо.
Просачиваясь в щели, бродит лень,
Посмеиваясь мрачно, тянет пиво.

Он просто не даёт себя забыть
И вирусы, микробы – многоточьем
Вливаются и в плоть мою, и в быт,
К постели пригвоздив, и держат прочно.

И рвут воспоминанья…Кома, сны…
Гуляют сквозняки и вьются лица…
Разряд, ещё разряд…И ком вины
В сплетенье проводов. Стекло, синица…

Последние слова…Их не было. И бег
Отсюда в никуда…Толчок, как жало,
И время на часах, и первый снег
В окне и на висках…И путь – так мал он…

2013

Мечтатель по сути, он видит насквозь…Но как это больно…В душе ржавый гвоздь,
смердящая рана… И в сумраке свет пронзает холсты: за портретом – портрет.
Касаясь едва, он торопится прочь, с надеждой ослепнуть, но видит и в ночь…
И всё – не кино, не шедевр – это жизнь: прогнившая слива, червь жуткий и слизь…
В стакане елей – тихо скалится ложь: «Коль выпил, не брезгуй…» И друг – к сердцу нож,
не вымоешь чисто. Хрусталь, пусть и мыт – осколком в груди, возле сердца саднит.
Любовь – через призму лукавства и смех… Слияние тел, без души – часть утех…

Как страшно всё это…Я сплю? Яркий свет…За магией слов – просто друг и поэт.
Цепляясь за горы, в расщелинах скал цветёт эдельвейсом…Пройдя перевал,
не лижет нам рук, только чует, как пёс. С добычей в зубах заплывает за плёс,
влезает на облако прожитых лет и нервом строки бьёт наотмашь, как плеть.
И так – кадр за кадром, мерцает экран: любовь и надежда, тоска и обман…
Состав, ускоряясь, летит под откос…И… бабочкой в сердце – всё-ви-жу-на-сквозь…

2013\2017

- Бегут, копошатся…Нет, чтобы вздремнуть, -
забег наблюдая, так думал верблюд.
- Ну, накипь, допустим, в трубе даже есть.
Но тина болотная…нее, это жесть…
Куда её класть? – он лениво зевнул
и в тине дремотной увидел акул…
Под звуки гитар, у лесного костра
над накипью бились акулы пера.
Сияли котлы, скрипка пела, а лес
взирал с любопытством на чудный ликбез.
…Очнулся двугорбый. Размеренный быт
нарушен мечтами и блеском софит.
- Была не была…Да, к тому же склероз…
Авось, пробегусь – заработает мозг…
С достоинством встал, отряхнулся и в путь.
- Кто знает…быть может, и я не верблюд.


конкурс антиподов: верблюд-тина-накипь

Мне снился сон…Фламенко и любовь - та, первая…Ах, юность…канте чико.*
Надменная, с изломом, чья-то бровь, движенье, веера и света блики…
И как я танцевала…Руки…Взмах…Движения точны и безупречны –
Они…Но только ветер в головах двоих, что отпустили птицу в вечность.
Эмоции и страсть…Фламенко суть - гитарный перебор, сапатеадо**,
Хлопок, освобождение от пут…Движение к себе, без мысли – надо.
Разбуженная песней, из глубин, то прячется, то рвётся нараспашку
Душа – уже полёт…И неба синь любуется, добавив в танец краску…
Мне снился сон…Очнулась, он потух…Но мне ли трактовать...И прочитала -
Не стили, не игра, не ритм, а дух…Он – танца лейтмотив, всему начало.

*малое пение, **ритмичное постукивание каблуком (испан.)

2013

Толкали, и не раз…Она держалась, цепляясь каблучком за облака,
и падала, шептав: «Какая малость…Ошибки – это кладезь, я вернусь…»
Растрёпанные кудри, в клетку платье…Земля…Ещё чуть-чуть, она близка…
– Ах, люди, понапрасну слов не тратьте. Смеётесь – только зря…И к чёрту грусть!
Заштопанное сердце, в дырках штапель, но разве это важно…Я всё та.
Напьюсь из родника и дело в шляпе. А вы…А, вы опять на день сурка…
Эх, люди! – Улыбнулась. Вечер звёздный тихонечко присвистнул – есть мечта.
Она уже спала, а утром росным ей снова в долгий путь – за облака…