Наступает утро завтра,
чую - я уже не я:
превращаюсь в динозавра
в парке злого бытия.

травоядного ли, плото-...
мне под ложечкою что-то
так навязчиво сосёт...
сон развеян — не спасёт.

Пялюсь пристально на кожу:
вдруг ж на чешую похожа,
если ближе посмотреть?!
Любопытно и тревожно
(хорошо, что нет свиде...)

Ну а если приглядеться...
не пора ли мне одеться,
скрыться в коконе до пят
(славабогу, дети спят!

Вдруг заметят-ужаснутся)
Вот бы во вчера проснуться
без примет из чешуи —
все родные, все свои,
будь варяги или греки -
руки-ноги-человеки!

Утро новое маячит...
Кто придумал?!
Кто назначил
в парке злого бытия:
динозавром — снова я?!

Брысь, навязчивая тема!
Сохранить бы я хотела
человеческое тело,
человеческое дело,
не дурея до зверья
в парке злого бытия.

Я стараюсь, я держусь...
(Что за прелесть?!
Что за жуть?!

Никому не расскажу!)

Гостья села за пианино, попробовала звук и сказала: «Слишком расстроено!» – и они с мамой пошли пить чай на кухне.

А тяжёлая крышка осталась открытой.
И девочка обнаружила там столько всего! У этого огромного сундучка было множество маленьких дверок! Они не раскрывались до конца, но если такую дверку толкнуть пальцем — из неё вылетали крохотные прозрачные детки с разноцветными крылышками, порой — сразу несколько! Одни были добрыми, другие — задиристыми, третьи — плаксивыми. А за одной дверкой жил Заика — он очень стеснялся, как мальчик Витя из детсадовской группы, и , не успев ничего рассказать, замолкал и прятался. Была там и Принцесса в лазурном платье со шлейфом, был Дразнилка, а ещё — разные Дремучие Рычащие Чудовища: их девочка старалась зря не тревожить, потому что прозрачные детки их страшно боялись. Опасаясь навредить своим любимцам,она беседовала с Чудовищами отдельно.

В этот день она только знакомилась со своими новыми друзьями, но с тех пор мама разрешала играть с ними и открывала тяжёлую крышку волшебного сундучка, лишь только дочка попросит. У всего этого волшебства было название: «пианино». Такого красивого названия не было ни у одной из вещей, которые девочка знала.

С этих пор ей никогда не было скучно одной в комнате: стоило лишь открыть тяжёлую крышку – и сказка начиналась! Каждый раз это была новая сказка, но своих друзей — разноголосых прозрачных деток — девочка постепенно запомнила, всех до одного, и с тех пор никогда не перепутывала, кто где живёт. Она знала их и по голосам, и по цвету крылышек и нарядов; знала их по повадкам и характеру, как и положено настоящим друзьям.

Однажды давнишняя гостья снова пришла, понаблюдала из-за полураскрытой двери, как девочка играет, и сказала маме: «Я думаю, что пора!»
На следующий день, вернувшись из детсада, девочка заметила, что в комнате всё не так, как обычно: посередине стоит столик с корзинкой, полной конфет и пряников, как для гостей, а перед пианино — большой чёрный пуф, пахнущий магазином.

Но ещё больше удивления было, когда открыли крышку пианино: голоса, раздающиеся из-за дверок, которые мама называла клавишами, изменились! Никого узнать было нельзя!!! Теперь за каждой дверкой прятался только один жилец, и никто не выбегал гурьбой, как прежде. И голоса у новых деток стали ладные, протяжные, даже лучше и протяжнее, чем у Принцессы с лазурным шлейфом, да и у той голосок изменился. Даже Заика отвык от своей обычной робости и уверенно запел наравне со всеми.
А Дремучие Чудовища перестали страшно рычать, клацать и скрипеть зубами, как будто их всех приручили.

Девочка даже не знала, радоваться ей или огорчаться, но все вокруг так радовались произошедшим переменам, что она решила посмотреть, что же будет дальше.
А дальше случилось вот что.
После того, как все дружно попили чай с конфетами, гостья предложила:
– А хочешь, я научу тебя играть на пианино?!
Девочка в недоумении пожала плечами: зачем ей учиться играть, когда она и так хорошо с этим делом справлялась?!
Но зная, что возражать взрослым — невежливо, согласно кивнула.
– А ты знаешь, что у каждой нотки есть имя? – Спросила гостья. Девочка кивнула вновь — конечно же, она знала, как зовут каждого из её волшебных друзей. Но гостья стала называть совсем другие имена, короткие и бессмысленные: До, Ре, Ми, Фа...
Это «Фа» особенно развеселило девочку — имя было такое же толстое, как гостья, и такое же оранжевое, как её платье.
– Ты — Фа, ты — Фа! Толстая оранжевая Фа! – запела девочка и запрыгала по комнате.
Мама смутилась, а гостья, насупившись, сказала: «Ну и непоседа!» – а потом, обращаясь к маме: «Ничего-ничего, привыкнет! И не таких играть учили», – и поманила девочку к чёрному пуфу.
Девочка в ответ озорно и несогласно покачала головой, а в ответ на следующую просьбу залезла под столик и показала язык.
– Наверное, мы поторопились, – недовольно проговорила гостья, но пообещала прийти завтра.
Когда за нею закрылась дверь, мама стала увещевать дочку, рассказывая, как хорошо будет, если она постарается, послушается и научится играть...
И тут в доме раздался такой отменный рёв, подобного которому родители от своей славной воспитанной девочки и не слышали никогда.

Это был промозглый ноябрьский день, отличный со знаком минус. Для меня он сложился так, что ни одно из намеченных дел не то чтобы не двинулось с места – они все, оптом и в розницу, «лопнули на корню», похоронив некоторое количество усилий и надежд нескольких последних месяцев.
Такому дню можно было смело присвоить титул «Самый худший день года», а то и последних трёх.
Маршрутная газелька, в которую удалось втиснуться, оказалась опасно разболтанной и проржавленной, но на удивление светлой, по причине неоклеенности рекламой снаружи. Даже стекло на двери запасного заднего выхода, возле которого я примостилась, оказалось вполне проницаемым для взгляда; я глазела на скопление заляпанных легковушек, изворотливо решающих идти на прорыв или, покорно уткнувшись в «спину» впереди стоящего, продвигаться со скоростью пешехода, и тем развлекалась от нахлынувшего черномыслия, безнадёжно опаздывая на последнюю сегодняшнюю встречу.
Посветофорно застревая в сомнамбулических пробках в честь конца рабочего дня, чем дальше – тем дольше, маршрутка вершила натруженный путь.
Очередной перекрёсток был ознаменован несколькими лучами закатного солнца, невесть как пробурившего толстенную тучу. Взгляд, невольно последовавший за отчаянным лучом, обнаружил ещё более отчаянное зрелище: кота, переходящего проезжую часть в самой гуще скопившихся машин, готовых двинуться каждую секунду.
– Куда тебя, чертяка, несёт?! – пробурчал парень, сидевший напротив.
– Да уж, нашёл котик время для прогулки, – в тон ему ответила я, и мы вдвоём стали болельщиками одной команды.
Кот, надо отдать ему должное, отчаянностью своего положения не был обеспокоен.
Гораздо больше его занимало не вляпаться в круто намешанную снего-грязевую кашу, и он тщательно и нисколечки не торопясь, переступал сырые места, изящно лавируя между толпящимися автомобилями, торжественно задрав хвост.
– Ну, парень даёт! – уже обращаясь ко мне, восхитился сосед.
– Цирк! Смертельный номер, – ответила я.
Свои вопросы и неудачи как-то соскользнули в сторону: здесь шёл поединок между жизнью и смертью. Поединок, по сути своей дурацкий: этакий «самоназначенный» экзамен на живучесть, но проходил он по-честному, что называется «без дураков».
Пробка на пару метров продвинулась вперёд и снова застыла. За это время наш герой, «шествуя важно походкою чинной», достиг-таки противоположного «берега» и, вспрыгнув на тумбу, принялся чистить недостаточно, по его мнению, лощёную шёрстку.
Радость от благополучного окончания опасного трюка, охватившая нашу «команду», вдруг сменилась возмущённым недоумением: тщательно умывшись, котяра повернул назад с новым намерением – перейти дорогу обратно.
– Ты куда, дурень?! – Воскликнул парень.
– Самоубийца что ли? – вставила я, – иначе – зачем?
Кот шёл «в обратную» в той же манере, не изменяя ни выбранной тактике, ни направлению.

Он поступал как-то «не по-животному»: в его действии сквозила тайна, недоступная человеческому уму, отягощённому знаниями из учебника биологии общеобразовательной школы.
– А может, он уже 9 раз прошёл вот так, и ему десятый остался? – с каким-то неуправляемо-нервным смешком сказала я, – а может, у него пари? – я не то чтобы хотела поострить – моё состояние, и без того взвинченное, готово было взорваться истерикой.
– Чокнутый, не жилец! – парень отчего-то разозлился, отвернулся от окна и сделал вид, что дремлет.
Мне тоже захотелось отвернуться, занять мысли чем-то другим. Но я не могла не смотреть — проказник завладел моим вниманием, потому что он всё делал неправильно.

Солнечный луч погас, но в сумерках ещё было видно, как кот пробирается по заданной траектории, по-прежнему беспечный и неуязвимый. Потом открылся светофор, и продолжения «марлезонского балета» из нашей «ложи» наблюдать стало невозможно.
Движение транспорта плавно стабилизировалось, и я даже благополучно успела на последнюю встречу.
Но странный кот не выходил из моей головы, как будто ничего важнее сегодня и не случилось.
Уже поздно вечером, в автобусе по дороге домой, мне пришла фантазия, что кот искал портал для перехода. И определить его должен был Случай. И Кот, которого в этом сюжете трудно назвать «животным», искал встречи со своим Случаем, будучи весьма готовым и воодушевлённым. Что его ждало ТАМ? Возможно, встреча с самым главным в жизни существом, с которым нельзя было встретиться никак иначе: лишь через этот портал и через этот Случай, именно в этот День…
И вдруг в моём сознании, как будто в кино, зажёгся экран, и я увидела странный город: неземная твердь, удивительные очертания скал, как будто бы рукотворных, напоминающих головы великанов, ушедших телами вглубь планеты. Зелёные глаза их излучали свет, а изречённое тотчас материализовалось, превращаясь в диковинные парящие мегаполисы. Над горизонтом громоздились неопознанные светила, украшающие небосвод, а по пустынной дороге, ведущей в город, приближался всадник. И тут я заметила другого, укутанного в покрывала, неподвижно ожидающего приезжего у заветной черты…
…На этом месте видение вынужденно прервалось – я едва не проехала свою остановку.

А может...

А может, всё случилось совсем иначе, и уму непостижимый кот-любитель экстрима, благополучно нагулявшись вволю, вернулся к своей хозяюшке – лакать молоко из чашки и лечить её ревматизм – мне этого никогда не узнать. Только, проезжая по этому перекрёстку, с тех пор я неизменно вспоминаю «котовый случай», как одно из моей коллекции «чудес света» – непонятое и неповторимое.

Со старухою старик
жить в земляночке привык.
Сколько жил? Забыли счёт
Столько можно б и ещё,
небогато, но путём:
пол в земляночке метён,
рыбы вяленой мешок –
ну чего желать ещё?
Нет ни голода, ни жажды…

...Но сподобился однажды
дед, и вынул из верша
не ежистого ерша,
не треску и не тарань,
не зубастую пирань –
говорящую рыбёнку,
чем смутил свою бабёнку;
потому что рыба та
натрындела неспроста:
чтоб свободу получить,
обязалась заплатить
всем, чего б ни пожелать…

Баба стала дурковать:
то ей избу, то дворец...
Дед измаялся в конец:
– Хочешь почестей ещё?
Так уже потерян счёт! –

Но старуха – не карга,
в ей фантазий дофига!
Чуть со свету не сжила –
насобачилась желать!

Не смирив свою фантазь
захотела всё и враз:
хошь-не хошь, а выполняй,
а то будет ай-ай-ай.
Приказание простое:
– Стать Владычицей Морскою
я хочу, и сей же час!!!

Дед смекнул, мол, в этот раз
сам я к рыбке не пойду –
так и так – гореть в аду!

– Едем вместе, ma chérie,
если так тебе горит!
Хочешь в море власть иметь –
надо будет в воду лезть –
не на мели – в глыбине:
власть морска – на самом дне.

И влекомая мечтой
погрузилася на чёлн.
Берег скрылся из очей.
Нет ни стражи, ни врачей.
Нет и рыбы на волнах:
в глыбине, видать, она
наряжается для встречи
и готовит пышны речи.

Дед поклоны бьёт царице –
– Ну, пора, как говорится, –
обнял нежно и с тоскою:
– Будь Владычицей Морскою! –
опустил её в пучину,
как положено по чину,
разогнулся, вытер пот –
открестился от хлопот:
баба с возу – куль с горба –
по желаньям и судьба;
лодку к берегу направил...
Всё свершил согласно правил:
судно свёл на царску пристань,
вышел, поклонился низко,
говорит – народ смекает:
– Вам Владычица Морская
за приказами всегда
приходить велит сюда.
А когда она молчит –
я тогда – наивысший чин.

Так сказал – и почивать
на царицыну кровать.

Дело сытно – дело пьяно,
не был наш старик смутьяном,
но от фрейлинских красот
и смиренный ум снесёт.
А от сытости чрезмерной
вздорным стал старик и нервным:
всё ему не комильфо –
так добрался до реформ.

Дал указ: «Шукайте баб.
Суть политики – гульба.»
Приказали – исполняй!
Кто промедлит — не пеняй.

Девок жёлтых,
красных,
чёрных –
в загранице научёных –
для фасону понавёз,
поднял цены на овёс.

Было весело вначале –
жизнь клубилась на причале,
а потом пошла вразрез:
к бабам – что-то надо есть.
Люд от пьянки окосел,
экономикой осел.
Как старик наш не радел –
а казны запас худел.
Шепчет челядь слева-справа,
что старуха плохо правит:
с дна морского не встаёт
и чудес не создаёт.

Трон шатается, а дед
растерялся – нет идей
без старухи – смех котам:
нет харизмы ничерта.

И хмельной народец сдуру
бунтовать зело надумал.

Дед сутреча пробудясь,
глядь – а он уже не князь!

Враз сутулый стал и кроткий,
что пескарь на сковородке,
не лютует, не кричит:
сдал одёжу и ключи,
фрейлин кинул, трон и пьянку –
предпочёл свою землянку.

Стары лапотки обувши,
ветху лодку двинул с суши,
для сугреву взял винца
и пошёл ловить тунца.
-----------------------------
Нет конца у нашей сказки,
ни морали, ни развязки.
Что там будет – то и стало:
Где конец – там и начало.

***
В моей Касталии холодная вода
и мудрый человек, на дне молчащий.
И стОит ли наведываться чаще
горячей-мне в хрустальное сюда?

Здесь воздух лёгок — мысли тяжелы —
влачится воз в заоблачую тайну,
а сердце, будто шарик, улетает,
но мудрому из глубины не всплыть —

стеречь безмолвие, бродить в ночи,
растить цветы по сумеречным штольням...
Мой бисер так кремнист, краеуголен —
игра не стоит свеч... одной свечи,

вспоровшей мглу... Что значит этот свет,
зовущий в даль и вдаль?.. зачем, откуда
слепой восторг, безмысленное чудо,
грядущего прозрачный силуэт?..

Замри! Ни звука! Слышишь, ТАМ поют!
Запомни, если сможешь, вязь мелодий.
В них лишь одно мгновенное «сегодня»
и этого мгновения уют.

Стремлюсь на отзвук — умирать — туда!
В моей Касталии — холодная вода....

Слова — ловцы, они пленяют мысль
в логически поверенном катрене
в оковах букв: так лёд среди зимы
сжимает влагу в водоносной вене.

Иное дело — музыкальный слог,
и, будь ты подмастерье или гений,
мелодия— волнения итог
в озёрах грёз и на морях сомнений.

Потоком вариаций и реприз
она, не зная каменности, живо
струистою рекой стекает вниз,
огнём взлетает ввысь неудержимо.

О, если ты не понят меж людьми,
забудь слова, но музыку — возьми!

как фасон ни держи
нагоняет е-жизнь
VIP-сезон-дырокол
для смешных дураков
как за мир ни болись
а в подкрадыше лис
зыркнет из-за кулис
тащит вниз
замухорденный круг
пыльноглазых старух
целлулоидный рим
скользкий вежливый мим
остановишься вдруг
неотзывчив и глух
и не друг
ни себе
никому

My WebPage


На старом заводе фабричная тара.
В той таре умученный дремлет котяра.
Когда-то он был приручённым и нужным,
известным до колик мышатам окружным.

Завод разорили, забили дощато
все окна, чтоб ветер гулял без пощады,
но не было доступа людям прохожим
туда, где высокий процент не умножим,
туда, где веселье побед не разделим,
где сложено в кучу тряпьё и безделье,
где вычеркнут вычетом грохот станочный
в забытой и сумрачной зале заочной.

А кот по привычке всё служит и служит,
он видно с умом не практическим дружит,
всё смотрит из тары на Доску Почёта,
где мастер Михалыч мечтает о чём-то.

Коту по душе, ту мечту воплощая,
служить крысоловом от края до края
умершим Михалычем вверенной залы.
Коту невдомёк пятилеток провалы,
ему нипочём заводские распилы,
он тратит, он тратит последние силы,
и верит в грядущее, старый и лысый,
и в штабель складирует крысу за крысой.

My WebPage



Я не буду тебя оплакивать
Ни для Бога, и ни для вида.
Пусть ты золото, пусть ты платина -
У меня на тебя обида.

Я не буду любовь отмаливать,
Хоть пустыня любви большая -
Непростимой обиды марево
Все стремления иссушает.

Я не буду себя оправдывать,
Что душа поменяла адрес,
Не умеет обида радовать,
Обижаться не может радость.

Я не буду тебя удерживать
Ни для дома и ни для вида,
Только дай мне сказать (ну где же ты?) -
У меня на тебя обида.

My WebPage

Послушай, Сократ, для чего ты сократствуешь?
Послушай, Эзоп, для чего ты эзопствуешь?
Ведь этим стократно ты ближних не радуешь,
А только раздорам и сварам способствуешь.
Жене не приносишь ни драхмы за лекции,
Детишкам статира за вирши не выгорит.
И тёщи сентенции, вовсе не лестные,
В тебе обличат неискателя выгоды.
И плебс, и начальство, то зрелища требуя,
То хлеба, на слово твоё раздражаются.
Не модно сократсво, эзопство не трендово,
Они от людской глухоты отражаются,
К тебе возвращаются, жалят неистово,
Царапают всё, что отглажено лаково.
Уж лучше скитанье по миру Улиссово,
Уж лучше на подвиг натуга Гераклова.
Толпа порицает за все прегрешения,
Но самые-самые в мире несносные -
Сократство с эзопством, недуги душевные,
Которые всюду поэзии свойственны.

http://litset.ru/publ/29-1-0-66416

Идёт Иона кормить кита,
идёт Иона жалеть кита,
идёт Иона спасать кита
от разъедающей пустоты.

Светло бездолье и чернь светла,
светло безволье и тень светла,
светло бессловье и темь светла
внутри Ионовой теплоты.

Покуда слышит — найдёт всегда,
Иона слышит — найдёт всегда,
во шуме слышит — найдёт всегда
Китова песня Ионов скит.

Всего и важно — кормить, когда
всего и важно — жалеть, когда
всего и важно — спасать, когда
в тебе Ионы, во мне киты,
во мне Ионы, в тебе киты.

My WebPage


рыжий ржавый конопатый
«москвичок» стоит горбатый
мертв без стекол без колес
по пороги в землю врос...

рыже-ржава конопата
у двери́ торчит лопата
как подобие весла...
вся травою заросла...

в ночь с такого-то числа
души Лета унесла...
рыж и ржав и конопат
в запустенье старый сад...

гаснут осени закаты...
волны ржавы конопаты...
рыжий сумрак и покой...
брошен город за рекой...

My WebPage

1
2
3
4
5
6
7
8

1 . давай тебе намедни позвоню?
когда пристроив голову на блюдо –
ах у армян отличное меню
а главное всё дёшево и круто –
еще я набирал твой телефон
но циферки троились и двоились
последнее что помню был не звон
и не звонок а хиханьки «допились»
и вот очнувшись в каменной дыре
изрытого и спального района
был удивлен: как чудно в октябре
скамеечка и клейка и зелёна

2 . бегу на поезд чтоб не опоздать
а сам с полночи дрыгаю ногами
навстречу лица люди толпы рать
и вот они мне кажутся врагами
уже я пробиваюсь сквозь толпу
вращаю македонскими мечами
с сверкающей испариной на лбу
и трупы оставляя за плечами
как точный нож сквозь масло из врагов
прошел я прежде графика – однако
сам поезд мой сбежал и был таков
а он какого ж сдрейфил бедолага?

3 . уедем друг куда-нибудь когда?
когда или куда совсем неважно
растет уже седеет борода
надежд и планов принятых отважно
ты там я тут: «куда» – по сути «где»:
в крыму на кацапетовку в париже
с «когда» сложнее: вилкой по воде
ты тут я там все дальше мы не ближе
в какой-нибудь совсем погожий день
в стокгольме опущу два чемодана
увижу на скамейке надпись тень
«я здесь была» – была но слишком рано

4 . проходит год за ним идет другой
повис закат над крышей догорая
ты пишешь мне «я еду дорогой»
и я пишу «я еду дорогая»
но письма эти – полная баржá:
пока дойдут – уже необратимо
составы наши встречные визжа
и накренясь простреливают мимо
поди-ка вспомни пыхнуло пока
картинки моментальны и неярки
ты – лысого в окошке чудака
я – женщину с прической жанны дарки

5 . наивен бог он грозен и суров
он кулаком показывает «я вам»
а сухогруз с посудою Петров
гребет себе по лужам и по ямам
сейчас он сдаст стекло получит нал
загрузится по самую макушку
он и тебя и встречу – всё манал
и краткий век и долгую кукушку
нехай кукует «петя ты не прав»
пусть бог грозит убогим кулачишкой
теперь он танкер мать – его рукав
в кармане заправляет мелочишкой

6 . в окне вагона вечный мой герой
мальчонка идиотик корчит рожи
то ухом прислоняясь головой
то нос расплющит – медленный прохожий
зевака усмехается балда
снуют торговки «сливы абрикосы»
чуть в стороне как некая звезда
красавица – и бантики и косы
вагон качнуло тронулся состав
какой-то чёрт сам меньше чемодана
наперерез несется опоздав
красотка исчезает из экрана

7 . давай с тобою встретимся нигде
никто и никогда и ниоткуда?
вот соберусь и буду я к среде
а может растворюсь в среду как в будду
но ты – ты обязательно всегда
красива молода и так взаимна
вагон стучит на стыках рельс «да-да-»
мысль о тебе чиста и непрерывна
звенят стаканы в поезде в пути
я задремал – скорее бы наружу
не спи мой паровоз вперед лети:
зане дорога вымотала душу

8 . в урочный час из города Тупик
отходит поезд в сторону Эдема
опаздываю – времени впритык
уже собрался – новая проблема
всё чемодан готов – опять комбэк
ну то нашел теперь – а где же это?
проходит час неделя месяц век
опять зима весна и снова лето
сам самого на сутки впереди
я сам себе повсюду попадаюсь
да что за спешка? господи уйди
я собираюсь видишь собираюсь...

My WebPage

Резьба по морозному небу
до звёздной его черноты...
История грозно и немо
свои опускает пласты
страницами книги тяжёлой,
местами - свинцово-литой.
Ты - дуба Мамврийского жёлудь
над Невской гранитной плитой.
Ни щели для прочного корня,
как будто в музей под стекло
ты брошен сюда беззаконно,
где небо всегда тяжело,
и тучно, и немо, и льдисто,
и горечью напоено,
где солнце алмазное диском
взрезает в Европу окно.

Дороги проложены прямо,
а хочется - много кривей:
свернуть на тропу Авраама
в страну ханаанских кровей,
пройти не по многим Советским,
забывшим канон Рождества -
над озером Генисаретским
услышать простые слова
о том, что разбоем и кражей
свои не поправишь дела,
о том, что и помысел каждый -
начало добра или зла.
И зовом: "Молитесь, не спите!" -
ответом на сонный кивок
развеять сгустившийся Питер
в саду Гефсиманских тревог.

Скользим по поверхности лживой,
по плоскому руслу теча,
как будто у краденой жизни
пытаем: а чья же ты, чья?
О чём фимиамы клубимы?
О ком наши вещие сны?
Какие ночные глубины
трепещут в сетях тишины?
Дыханием Вечности сдунут
с невидимых миру ветвей,
ты - жёлудь Мамврийского дуба,
ты призван быть много светлей,
чем эта скрипящая слепо
на скрепах бытийной тщеты
резьба по морозному небу
до звёздной его черноты.

My WebPage



Пристегнул я котика ремешком,
и пошли мы с котиком в ночь пешком.
Котик смотрит весело на меня:
- Что, дружок, прижало, да? Всё фигня.

Не жалей о сделанном, не тужи,
чёрными по белому будем жить -
буковками-строчками по листам,
тихими шажочками по местам.

Коль решил с судьбой играть, то не вой.
Ведь и помирать-то нам не впервой.

My WebPage

Мешок с тоской
пришёл домой
и музыку включил.
Сказал жене,
что весь в огне,
что выбился из сил.

Мешок с тоской
всегда такой,
когда кругом зима.
Он чувствует,
что счастья нет,
что мир сошёл с ума.

Мешок с тоской,
держись, родной,
скажи себе: "Ура!"
Повесь на гвоздь
сухую злость
и стань мешком добра.

My WebPage

хватит песни петь
хватит слезы лить
раньше не успеть
позже не отбить

у нее коса
черная петля
у нее глаза
утопиться для

у нее отец
старый генерал
у нее колец
больше чем украл

у нее жених
не из кабака
да и все у них
хорошо пока

я купец и вор
не полезу в лоб
так – зайду на двор
поклониться чтоб

My WebPage



На родину тянется туча,
Чтоб только поплакать над ней.
А. Фет

Всё глубже отступает мерзлота,
приходит день, а днём приходит лето,
и мамонты спешат отмыть скелеты,
над родиной готовятся летать.

Архипела́г примерит шкуру ливня,
олени спрячут мокрые бока,
а мамонты взойдут на облака,
отбросив суеверия и бивни.

Они вольются в стадо серых туч.
Такое не печатают в газетах,
а прячут под замок и гриф "секретно",
ведь гриф летуч, а мамонт - не летуч.

Впитали кости холод вечной грусти,
но души неозябшие легки,
и всем законам жанра вопреки
оттаявшая вечность их отпустит.

My WebPage

Кто нормальный - тот начальству не перечит.
Дважды два - когда прикажут, будет восемь.
А в дурдоме не хоронят и не лечат,
а в дурдоме - полнолуние и осень.

У нормальных - крепкий быт в мещанском стиле:
склоки, сплетни, потихонечное пьянство.
А в дурдоме - попинали и простили,
а в дурдоме курят чай и штор боятся.

У нормальных - жизнь в карьеру запрягают,
жрут товарищей за денежное место.
А в дурдоме смотрят в точку, не моргая.
А в дурдоме даже валенок - невеста.

Нам, оленям, не до северных сияний.
Нам бы жить, да от волков отбиться нечем.
Баю-бай, нормальных снов вам, россияне.
Ведь и в дурке тоже, знаете ли, вечер.

My WebPage

Электрик Громов умер, но воскрес:
из комы вышел сам к вечерней трапезе
в набедренной повязке (то бишь памперсе),
у верующих вызвав интерес.

Электрик Громов так достал врачей
об их неверной жизни разговорами,
что им халаты показались чёрными...
Он из больницы выгнан был взашей.

Найдя в мозгах резервный эшелон,
начав с нуля, с листа не очень чистого,
он стал чужие мысли с ходу считывать
и видеть всех насквозь и голышом.

Познав секреты, Громов загрустил,
набил в рюкзак всего необходимого,
сказал жене и сыну: "Я вас выдумал".
И предпочёл скитаться по Руси...

Я с ним курил в одном из гиблых мест
и понял по безумному электрику
(хотя со школы не люблю патетику),
что божий дар – не просто дар, а крест.

My WebPage

Тюрьма есть ремесло окаянное, и для скорбного дела сего истребны люди твёрдые, добрые и весёлые.
Пётр І

Ничего страшнее тюрьмы твоей головы
Никогда с тобой не случится.
Вера Полозкова

Как только тронул оттепелью март,
преподло началась в тебе тюрьма
печально-умолчального режима.
Капель зудит: «Один. Один. Один...»
Куда по циферблату ни ходи,
решётка на душе неразрешима.

А я бельмом у тапка на глазу
в любую слабину тюрьмы ползу.
Сдирайте, щели, панцирь – мне не жалко
(чем жальче вид, тем проще впечатлить,
разви́селить тебя, развеселить,
прикинувшись бродячей театралкой)!

То прячусь в коробок как майский жук,
то крылышки напудрю – и кружусь,
влипая в кружку молью невезучей...
Ты – «бу-бу-бу, ну что за кафкин цирк»,
но замысел быстрей отдать концы
в тебе всё холодней, бледней, беззвучней.

Он пустится за беженкой-зимой,
а ты вдоль южных саженцев за мной
сбеги смотреться в облачко на речке!
Тюрьма твоя да будет коротка.
И только я как верный таракан
остаться в голове хочу навечно.

Грядёт над пропастью нагудать,
хвост целомудренно распушив,
в колтун закутана мать-беда –
ей ниткой красною рот расшит.

Когда на всё не хватает рук –
держись за свой суверенитет,
и куздра глокая –лучший друг
по самой светлой нечистоте.

Представь, убойся — время истекло,
успей открыть невидимую дверцу!
Бей, мотылёк, в молчащее стекло,
бей, колокольно разбивая сердце!

Быть, убивая — злое ремесло:
в молчании дышать невыносимо!
Ответь, прошу — молчание есть ложь
ещё похлеще лжи произносимой.

Жара, жара, жара, жара же!
Мы входим в раж — нам жарко в раже
о, враже, жарко, отпусти!
Разит безумными речами
грозит ковидными лучами —
вскипаю, страшно, не могу
Рагу — врагу
кликуше — розгу
воды — истерзанному мозгу
о дай же, дай
прохладный рай
но ад шкварчащей сковородки
рагу — врагу
а мне — бассейн
сгорит картошка — сей-не сей —
прогноз — ковид жара и голод.
Минует лето — менуэт
сыграет осень — жрачки нет —
рагу-врагу?! Поберегу...
По берегу вдоль окияна
гвардеет фрлонт цваря-смултьяна
фехтует шприцем как мечом
жарей жары — по ком/по чём
попало бнят карлокола —
жара жрала...

* * *

Наступит понедельник — я вернусь
встряхнуть твою «пастушескую грусть»
и рядом быть, и слушать безотказно
хоть сто веков — нам некуда спешить.
Перебирая пёрышки души,
ты будешь рассуждать о самом разном...

...А на моих сумбурных берегах —
всё тот же неуёмный шум и гам
на фоне безвоздушья ожиданий,
привычка ничего не успевать,
и я, увязнув по уши в делах,
не вписываюсь в образ первозданный,

но оставляю новые следы...
От инея мир кажется седым,
продуманным, впечатанным и жёстким,
торжественно-печальным: «были дни»,..
«пройдёт и это» — прошлое саднит
и нависает сумрачно и плоско.

Пройдёт — и ладно. Будущий уют
из были позапрошлого совьют,
домой слетаясь, времена и птицы.
Так декабрём уже посеян май,
пока ещё не слышен, безымян,
но прорастёт и заиграет в лицах.

Я молча верю в эти семена
и в то, что неизбежна встреча нам,
исчерпанная засухой предвстречья,
и, кажется, что больше не нужна;
но от зимы рождается весна —
безмысленно-зелёно-безупречна.

Так я вернусь?!
Ты только подожди:
срифмуются нечётные дожди,
отмоют холст от призрачных «как будто»...
Всё сможет быть, когда наступит срок —
в наш понедельник, метко между строк —
тебе меня ни с кем не перепутать!

Только мысленно протяни ладонь — на́ тепло!
Не успеешь вернуться — а времени лёд истаял...
Почему мне хронически не хватает слов,
а слогов семи-нотных — вполне хватает?!

Бронепоезд без песни — что сонный кухонный слон,
машинист диссертирует, буйно брадой обрастая,
наслонявшись по мыслетундре стадами слов;
там мелодий, наверно, хронически не хватает —

наловлю в субъектив, понарошку с тобой делясь,
чуя прежде, чем с головой окунуться в социум:
с твоего золотого пера кучерявый весенний клякс
сиганул и умчался, играя в пятнашки с солнцем.

Если бы Ваша квартира была номер четыреста, а моя, пусть — четыреста пятьдесят один,
я бы Вас на ступени подъезда мысленно встречать выходил,
я бы свёрстывал и дарил Вам наилучшие молчательные слова,
я бы с Ваших случайных взглядов посторонние пылинки сдувал,
и диастола/систола совпадали бы такт в такт,
piano-piano шептал, зависая, будильник завистливо: «так-так...»,
но гульлива галактика – разметала чёртовым колесом:
я – в столице на Альфа-Центавре, Вы — в провинции Гончих Сов...

И опять пришёл зиме конец!
Как же хорошо, что мир не вечен!
Локонами снов ближайшей ТЭЦ
обозримый окоём помечен,

там вдали — домов дремучий лес,
а напротив — вывеска «Пятёрки».
На рассветных росстанях небес —
позднелун, облезлый и потёртый,

на меня-спросонья так похож,
облаком подушки приутюжен,
тает молча — канет ни за грош
беспризорный лун в небесной луже!

Выходи на утренний балкон,
по-пингвиньи тапки растопырив!
Лун висит совсем не высоко:
мы спасём — дотянемся и стырим!

Вот и снова — «тот старый мотив,
тот давнишний, забытый, запетый»*,
неотвязным сверчком — тир-ли-ли,
бессловесно-лучистым приветом...
Прочь, привычно-обыденный спам,
обирающий щедро, вседневно!
Что, скрипач?!
Утомился и спал?
Но взбодрился, и снова — за дело:
легкокрылый смычок огневой
естеством животворен без фальши,
и не нужно взамен ничего.
Был бы этот, и можно жить дальше.
------

*строка из стихотворения А.Галича

Я всегда не любила розового:
он такой — чувственный напоказ,
а мои — синий, зелёный
и бирюза
в сочетании с одуванчиковым,
но розовый —
не зови
ни
за
что это во мне
просыпается
нежно
розовый мотылёк
увлёк
в я-не я —
соприкосновения
готовность сменить
образ
мысли
имя
стряхиваю опривыченно-лишнее —
для чего оно, если — крылышки?!
вдыхаю ими
(в шоке минздрав, и прохожие оборачиваются —
у них такие глаза!..)
улыбаюсь сквозь улицу удивлённо:
отчего я всегда не любила?..

О чём бишь нынче?
Так о старых же новостях, но не настолько старых, чтобы с Главной уплыли в тень, потому предполагаю, что сколько-нибудь да актуально.
Но это решать читателю.

Таки ближе к делу, уважаемые.
Речь пойдёт около нижеуказанного событияMy WebPage!
касательно следующего объекта.
My WebPage
Чтобы проще понять, сложу суть в цитату:

Реплика моя, собственно, о том, как по-разному мы читаем.

Рефери вещает:
"Я солидарна с критиками"
А я таки не солидарна ни разу.

Стиль поэта Владимира Гладких не только своеобразен, но и глубок.
Далеко не все его стихи мне нравятся. Случается, что это не то место, где мне хотелось бы искупаться.
Но как пища для ума-разума — вполне.
Так вот, в этом стихотворении сразу показалось
(!простите, автор, если этого не было у Вас ни в замысле, ни в подсознании!), что речь... вообще не о зажигалках.
Речь — о женщинах.
О женщинах, которые «зажигали» ЛГ так или иначе.
Их цвет связан... да хоть бы с чем — с настроением, тоном платья, погодой, оттенком волос (рыжей), ногтей (перламутр), помады(багрец), хотя сейчас и зелёные губы, чёрные ногти — не новость.
Может быть, на смысловой подтекст натолкнули строки:
«а вспомни была и «лжива»
что чиркала – не зажглась».

Та, которая не зажглась — по-своему незабываема...

Ну а та, которая «хаки»,
слишком резко идёт в атаки...)
-----------------------------------------
Вывод: вышеобсуждаемое стихотворение - это поэзия.

Засим разрешите откланяться.

"Дед Мороз на ладан дышит" -
весть на разные лады.
"Он и поутру не вышел!" -
бьют тревогу снегольды.
К ним скользят сосульки с крыши -
дать воды ему, воды -
Дед Мороз на ладан дышит,
дедморозналаданды...

В образиленных джунглях — стада-стада
бандерлогов, похожих на человечков.
А над ними — раскинутых рук гряда
между суетным присно и миром вечным.

Рио-Рио, заветная высота!
Каменей, пьедестал, неземным взращённый!
все — сюда, по ступеням ли, по лета́м,
те — припасть к стопам, эти — селфи щёлкнуть.

То не суть, любопытства ли бес зовёт
или демон бродяжничества от скуки
до ближайшей из недоступных звёзд,
для объятий лучисто раскрывшей руки.

— Не убий надежды, не укради!
Пуще смерти телесной боюсь подлога:
если вдруг, обнаружась в конце пути,
не найду никого, кроме бандерлогов.

Глубь Лох-Несса — непознанный океан —
содрогнётся, разъятый холодной кровью,
и поднимется чудища голова
выше флюгеров на иглотелых кровлях.

И проявится чудище озорно́,
расплеснув alma mater солёно, сыро.
И останется после игры его
бурелом Лихолесья, пустынность Шира...

И укатится эхом — игра? Война?..
Утомлённое чудище, крепко выспись!
Будь подольше, добрая тишина,
растекайся по сине-зелёным высям!

...Но спросонья монстр, не дождав зари,
промурлычет: «Ма-а-ало!» и выгнет спину...
И профессор из Глазго, очки вперив,
озирая поверженное в руины,
--------------------содрогнётся...

16 января 2021

Алиса нам наколдовала снег
из зимних припасённых впрок заначек.
Пусть Греция завидует и плачет,
глядит его с экрана и во сне!

Он с нами — снег! Заоблачный танцор!
Так намело — и двери не откроем:
играет на ветру пчелиным роем
и норовит поцеловать в лицо —

толпа снежинок! — Греция, экстрим
проси у пифий, жажди предсказаний!
Поделимся — вези к себе возами!
А мы с порога лыжи навострим

и, в пику пифии, пихая пышный пух,
уносимся почти что невесомо,
безбашенны, румяны и весёлы,
раскручивая землю на весну.

28 февраля 1941 — 7 ноября 2020

Наш календарь скудеет с каждым днём:
двадцатый год – чуть-чуть – и канет в небыль.
И плотно затвороженное небо
не вспыхивает маковым огнём.

И на излёте, на исходе сил –
в компании с больным унылым годом –
пришло неотвратимое «сегодня» –
так трудно продержаться до весны!

«Напоминает осени пора»*,
что не забыть, что забывать – ошибка,
и листопада пёструю подшивку
листают, будто летопись творят,

дожди тугие, зябкие ветра:
верстают знаки пристально и мудро...
...И ты уходишь в призрачное утро
ненастного седьмого ноября.

Ты у любви прощения моли –
она врачует пламенно-воздушно...
Любовь — она всегда великодушна,
в отличие от скудной нелюбви.

...А на обложке** — яростный закат:
закроешь книгу — он всё длится, длится —
проносятся событий вереницы,
и пара лебедей — летят, летят...

*строка Л.И.Яшиной
** обложка книги Л.И. Яшиной «Молю прощенья у любви»

Живёшь вот так, других обыкновенней,
не ждёшь, не чаешь — вдруг, сама собой
войдёт без стука, хлынет внутривенно:
она пришла! Она и есть любовь.

Её дыханье ветрено-неровно
раздует пламя и без уголька,
рождая вдруг и музыку, и слово,
и боль её заманчиво-сладка.

И на двоих одна волна живая
вершит — куда?! — невиданный полёт,
не подчиняясь, не повелевая,
мечта мечты коснётся и прильнёт,

и увлечёт туда тропой нездешней,
где каждый вечно трепетен и юн...
Что было после, что пребудет прежде —
теперь люблю, люблю!

От окраин и до столиц
нет нигде для неё границ,
образ птахи стокрыл, столиц –
белая птица...
Там, где тайны – везде она –
заколдованная страна,
Не зови её: Шуршума –
птица-зима.

(припев)
Шуршума
на неведомых островах
потеряла себя сама
птица-зима.

И никто ещё не видал
эти белые острова.
Колет очи небес трава
и синеет...
Не растёт в тех краях лесов,
там не бродят ни кровь, ни сок,
и не слышится голосов –
цепенеют...

(припев)
Шуршума,
собирается в путь она –
полна снегом её сума
птица-зима.

От окраин и до столиц
нет нигде для неё границ,
перья-хлопья упали ниц,
скрыли тайну:
очарует и опоёт,
все слова превращая в лёд,
и никто никого не зовёт,
за-сы-па-я...

(припев)
Шуршума -
заоконный хрустальный джаз...
Не коснётся горячих нас
птица-зима.

Мon ami, ты во мгле,
_________зацелован стогубой печалью.
Темногласые трубы о власти печали трубят.
Угодить королеве ненастной по жизни отчаясь,
непрестанно печалью, что колокол ветром, качаем,
ты попробуй теперь не от ветра звучать — от себя.

Королева смущает, сулит напитать, словно манна,
приласкать и окутать, и с-нежно ложится на слух,
но привада-печаль завладела волшебной шарманкой —
ядовитый мотив шелестит-повторяет шаманит,
и цветы опадают в твоём заповедном саду.

Распечаль — будто обруч, объемлет — дыхание трудно,
мир, завихрившись омутом, с кручи сорваться зовёт
и предаться, предать в не свои загребущие руки,
забываясь, теряться в фантомно струящихся звуках,
погрузившись, погрязнуть в печаленных струй переплёт.

О, печаль! Никому не подвластна — сама королева!
Только помнить старайся, в тенета её угодив:
не отпустит сама, эта вечно голодная стерва!
Постарайся прервать монотонность хмельного напева
и рвануться на свет!
________________На иную стезю выходи,

пусть — абсурд, пусть теперь не споёшь — не ложится на ноты —
рви, кромсай, не страшись — это новый-непознанный стиль!
Распечатай печаль, mon ami, и сложи самолётик:
пусть летит хоть куда, угоняемый ветреной плёткой —
ты вослед не гляди — навсегда от себя отпусти.

На Эверест индюк бы взлезть не смог,
хотя в своём сообществе он — бог;
но может размечтаться и галоша,
полна воображением хорошим,
и, возомнив себя хрустальным башмачком,
застыть на грязной лестнице ничком.
Потеха, да и только, ей же ей,
когда орлом по крыше ходит воробей!

Однако из норы взметнулась мыши мысль
и подняла её, малюсенькую, ввысь:
тщеславия влекомая игрою,
мышь вспомнила, что рождена горою.
Тогда решила мышь: давно пришла пора
всем почитать мышей, коль мыши мать — гора!

Мышь смерила весь мир на свой аршин,
себе самой назначив самый высший чин.
Взошла на трон, зачла для всех указ —
все удивились:
— На-те! Вот те раз!
Вот новости! А вдруг имеет право
всем управлять мышиная орава?!
Авось-небось сие не будет слишком:
дитя горы — пусть миром правит мышка.
Изрядно вниз качнулась на весах
вся справедливость против мышьих саг:
О, мыший род! Созвездие имён,
небес причастен и непревзойдён!
Лишь горний мир им близок по родству,
и боги — по свойству́ и естеству!

С тех пор сообщества с покорностью несут,
приняв, мышиный гнёт, закон и суд.
С бумажных гор их будущность вершат
потомки джомолунгменных мышат.

А суть юриспруденции проста —
позвать кота.

Сегодня книга завершена,
в душе — усталость и тишина —
заботы в прошлом:
герои не спорят, не ткут сюжет -
они уходят — ушли уже
под сень обложки.

Их мир очерчен и повторим:
суровость прозы, шаманство рифм,
вино интриги...
их новый бог и оценщик — ты.
Почувствуй ритмы, поймай мотив,
а может, триггер...

По сторонам швыряя ногой листву,
предощутив протоябрь, под ноль обритый,
похоронив обезличенную москву
и осизевший инкогнито-тусклый питер

в дробности пазлов — чёртова мелочба,
пьезо-прикольная пьеса мemento mori...
мне показалось?..
_______напомни, где правда, брат!..
бесцеремонно, в траурном до мажоре,

башню срывая, в засможье знобит рассвет,
блэк ощущая незыблемо-прочным фоном...
ты расскажи мне солнце, сова — сове,
чтобы поверилось праздничным унисоном,

чтоб задержаться утлым клочком зари
где-то, хотя бы в созвездии Кассиопеи...
знаешь, так хочется молча поговорить,
вместе смотреть и слушать, как груши спеют

там, где подножие спит одолень-травой,
тяги земли незаметно ослабевают,
и для чего ты ещё столько лет живой...
...груши хохочут и падают, убывая,

листья грядут вереницей в метельный свет,
сладость плодов очерствелую твердь питает...
...ты расскажи мне солнце, сова — сове,
астро-грушово-сочно-предобитаемо...

Празднословие слухом полнится – голоса
проникают из заоконницы без конца:
"птичий рынок", и собеседников – пруд пруди.
По-онлайну да по весеннему – вы-хо-ди! –
потусишь в колее накатанной – день сурка! –
оцифрован рассвет, закаты и облака...

...Что ж по талинкам за деревнею – ни следа?!
А погодка на редкость ведрена, хоть куда!
В каждой лужице послезимия густ настой –
отражается небо синее... Ты постой
под берёзою для веселья, испей росы,
полюбуемся на весенние на красы!
Растудыть её, экзистенция – не из книг:
насекомое и растеньице что есть миг
разжужжаются, расправляются и растут,
наполняя священным празднеством суету.
Превращение, воскресение – сила сил!
Недалече и время сева – не пропусти!
Чуть растеплится – будет маятно, недосуг...

...В огороде тень батьки Гамлета «содит» лук.
Не с кем ей о делах-безделицах говорить:
бедных йориков резиденция – пустыри.
Мышь бытует в дому огамленном* и грибы.
Знать, ответили миру гамлеты, мол, «не быть».
Тень прошаркала с коромыслицем за водой...

...Посидим, пораскинем мыслями под виндой...

* огамить (диалект) – испортить

Вот с этого стихотворения всё и началось
Спасибо, Татьяна_Вл_Демина! My WebPage

Купил я дачу в глубине
глубинки, сказочно глубинной.
В неё я въехал наконец.
Я обживаю свой дворец.
Ещё отвык я не вполне
от городских мытарств былинных -

прощайте, я теперь вовне.
ползут по небу тучи с краю.
Облезлый стол и табурет –
таков мой здешний кабинет
от пыли окна протираю.

Пусть крыша съехала – привет-
прощай, соломенная крыша!
Я – абонент-неабонент...
Молчу не по своей вине:
здесь связи и в помине нет –
мой позывной никто не слышит.

Прощай, прощай без лишних слов,
о интернет – наместник бога,
прощай, аккаунт, сайт и блог...
Звенит на сквозняке стекло,
болтается, ветрам назло.
Хочу помыть – велит: «Не трогай!»

Как хрупок мир – импрови-джаз,
микс смыслов неопределённых...
Имею пару синих глаз –
всю жизнь такие!!! А сейчас –
в стекло гляжу в пол-сотый раз –
мне в отражении – зелёный!

Пугая паучков, смеюсь,
на выходной отпав от мира.
В уединеньи отосплюсь,
отпето самоизольюсь
стихом о сладостных иллюз -
свободный самоизолирус.

придумано по случаю этого весёлого мероприятия:My WebPage

Карнаухий, желтобрюхий
чешет лапкою за ухом,
поджидает нас с тобой.
Хвост — оранжевой трубой!

А ещё коток имеет больше дюжины имён.
Если угостить сумеешь—на любое подойдёт!

Замечательный котейка:
он Ласкуля и Затейник,

он и Мурчик, и Муркатий,
и Котофф, и Толстопуз.
Для соседки тёти Кати,
он вообще Червонный Туз.
Те ребята, что играют
после школы в бадминтон,
котофея подзывают
тёплым именем Батон.
Отзывается на Лиса,
только не подпустит близко,

только не подпустит Вовку,
Вовку — брата моего.
Он на Вовку смотрит волком —
догадайтесь, отчего?!

---------Осень выдалась длинной — всё осень да осень: как первого сентября началась, так и до сего дня — в одной поре.

Преподаватель математики Эрнест Сигизмундович устало брёл с работы по знакомому скверу. Он потихоньку приходил в себя от школьного рerpetuum мobile. Для этого ему нужна была тишина. Сквер содержал в себе толику тишины, насколько тихим может быть сквер огромного города. Этот "живой уголок" много лет был чистилищем хрупкой застенчивой души учителя: именно здесь ему удавалось на некоторое время стать самим собой. Здесь он находил отдушину в чёртовой карусельке бытия.

Ведь математик был в душе поэт!
Но строгий учитель держал своё пристрастие в тайне.
И сейчас, проходя под раскидистыми деревьями, он не только отпускал мысли о работе. Рифмованные строки сами приходили к нему, так же, как алый кленовый листок, кружась, опустился прямо в руки — здравствуй, поэзия! Её не нужно было искать, придумывать — поэзия была везде и во всём. И Эрнест Сигизмундович огляделся: нет ли знакомых (тайну он хранил — это было важно), присел на край скамейки, достал из внутреннего кармана маленький блокнот в красивой кожаной обложке и вывел на чистой страничке разборчивым учительским почерком:

_____Играет блюз маэстро листопад
_____На струнах оголяющихся веток…

По-летнему приятный ветерок, совершенно в такт стихосложению, ласкал остатки волос на макушке математика.

_____...И только что отъехавшее лето
_____Как-будто возвращается назад...

Эрнест Сигизмундович наслаждался только лишь ему слышимой мелодией, уносившей в мечты... Да, у немолодого учителя математики, день за днём отдающего свою единственную и неповторимую жизнь преподавательскому ремеслу, были мечты,.. но наша история — не об этом.

Молодые воробушки устроили драку за пыльный ломтик пиццы у самых ног поэта, ватага шумных подростков пронеслась мимо на самокатах, по проезжей части промчалась машина с сиреной — это всё было "где-то" и не мешало слушать музыку своей души, фиксируя её в рифму.

Но было то, что мешало — эта привязчивая мелкая мушка, вертящаяся у лица.
Эрнест Сигизмундович пытался прогнать её, но она неугомонно мельтешила прямо перед глазами.
«От этой осенней мухоты спасу нет!» - сетовал он каждый раз. А и то правда — каждый день, кроме воскресенья, после работы учитель посещал любимый сквер, присаживался на "свою" скамейку и писал стихи,.. и каждый раз вокруг его лица вилась Мушка, но только одна.

Откуда она взялась такая — неведомо.
Случайно ли ей выпало однажды поймать волну прилива вдохновения поэта, или необычный дар был предначертан ей самой судьбой, но всю её мушиную натуру тотчас обаяло волшебство поэзии.
Мушка, очарованная стихами, стала поджидать Эрнеста Сигизмундовича на привычном месте. Каким чутьём ей дано было знать, что именно сюда и именно в это время он вернётся — нам неизвестно, но она прилетала, и это важно.
Весь день, спешно занимаясь обыденными мушиными делами, наша Мушка старалась побыстрее покончить с суетой, чтобы прилететь на означенное место в сквере и ждать. Романтическая летунья жила ради того, чтобы побыть рядом с ним — своим кумиром.
Это было для мушки важнее, чем выпитая с утра по-городскому не очень чистая капелька росы, или съеденная крошка.
Может, это и был смысл её жизни! Ведь у маленькой мушки тоже случается смысл жизни.
А может, это была любовь,.. но мы здесь не будем поднимать планку пафоса до таких высот — пусть будет просто смысл жизни. Наверное, этого достаточно, чтобы продолжить повествование.

От поэзии Мушка приходила в особое состояние воодушевления и выделывала в полёте такие пируэты, на которые никакие другие мушки не были способны. Она знала все услышанные стихи наизусть, перевела каждую строчку на мушиный язык и пела, насколько хватало её таланта и мастерства.
И пусть другие мухи брезгливо отворачивались, мол, что за чушь несёшь, сестрица?! Непонятая среди своих, она предпочла уединение. Мушке не было скучно, ведь ОН, её поэт, был рядом с нею, пусть и недолго, но каждый рабочий день.

____Заслушавшись мелодией, стоят
____скамейки, изогнувшись, будто деки...—

бегло записал Эрнест Сигизмундович.
О!.. О, какая же это была прелесть! Очарованная мушка зааплодировала всеми лапками, кувыркнулась в воздухе и шлёпнулась сосредоточенному математику прямо на крупный нос, тут же скатилась кубарем, будто с горки, и снова замельтешила у лица, боясь пропустить хоть пол-слова.

Эрнест Сигизмундович вздрогнул от неожиданности и пришёл в неприятное расположение духа, потому что потерял поэтическую нить и никак не мог сообразить, что же там в стихотворении будет дальше.
А Мушка, легко встав на крыло, пересела на густую бровь, сгорая от любопытства: «Ну, что же случилось после? Что же, что же? Не умолкай же, шепчи, шепчи же мне свои дивные стихи!»

Надо особо отметить: Эрнест Сигизмундович не любил насекомых. Более того: он ими брезговал.
«До чего же противная эта муха!» — пробурчал поэт, но мушка никоим образом не относила смысла этих слов к себе. Ей хотелось поэзии, и она продолжала требовательно-влюблённо подёргивать поэта за волосок.

____Играет блюз маэстро листопад
____На струнах оголяющихся веток. —

только и мог бубнить математик — ничего нового в голову не лезло.
Но вдруг случайный солнечный блик, на миг ослепив сочинителя (о, неисповедимые пути вдохновения!), мгновенно возжёг начало новой строфы:

____И солнце, оглянувшись невпопад,
____Встряхнётся, и тепла коротким веком...

О!.. О!.. Мушка была в восторге! В любовном экстазе она прильнула к любимому лицу и слёту пронзила веко поэта - эту нежную кожу! - страстным поцелуем! Но, очевидно, перестаралась, потому что математик вскочил, как ужаленный: неожиданная боль разбередила в обычно сдержанном степенном мужчине дух воина.
Он резко хлопнул ладонью по лицу.
И этот хлопок был последним аккордом, который услышала вдохновенная Мушка в этой жизни.
Её тельце бездыханно свалилось прямо в раскрытые створки скрижалей поэзии — маленький блокнот в красивой кожаной обложке, куда поэт решительно дописывал финальные строки:

____Разбередит и раскрылатит мельком
____Всё, что покорно отправлялось спать.
____Играет блюз маэстро листопад.

Рондель был готов.
Эрнест Сигизмундович бережно поместил блокнот во внутренний карман и в бодром настроении духа, испив достаточной для себя на сегодня тайной поэтической благодати, отправился в семью.

А что же Мушка?
Полупрозрачные останки насекомого одномоментно и навсегда прилипли к странице на слове "покорно", отдав последние жизненные соки тайному фолианту.
И в этом было её огромное счастье: чего же ещё могла желать экзальтированная душа преданной стихоманки?!

Но для Эрнеста Сигизмундовича случилась роковая потеря.
Потеря, которую математик не имел возможности ни осознать, ни измерить: собственной рукой он убил своего единственного читателя.

Сегодня — осень.
Раньше как-то не обращала внимания, но однажды…
Это «однажды» случилось сегодня – вдруг, ни с того ни с сего посетила мысль, что весна всегда наступает стремительно, торопливо, а осень по натуре – длииииннная и терпеливая.
Посмотри, разве не так?!
Во-первых, наступления весны ждут все. Все!
Школьникам надежда, что весна пройдёт – пройдёт и учёба.
Молодёжи постарше – когда же, как не к весне, сбрасывать всё лишнее и красоваться-тусоваться на улицах, на природе!
Старушкам – время выползти на лавочку перед домом – размять языки.
Жителям «среднего возраста», которые пока не старички и не старушки – им тоже весны хочется – зачем-то. А зачем именно – у них и спрашивайте, мне-то откуда знать?

Моя весна – прыг-скок – кудлатый хохолок – скачет впереди себя самой. Ещё в конце зимы, фальстартом кидается в пучину снега – скорей-скорей чего-нибудь там подтаять – солнышку подставить! И как её потом не остепеняют – пропало зимнее дело – не удержишь: опять и снова будет изо всех щёлочек подсвечивать, нарушая белую безупречность.
А уж когда за равноденствие перевалит – тут только примечай: каждый день новина, да и не одна! Бывает: с утра один пейзаж на дворе, а к вечеру – уже совсем другой!
Весна – время быстрых перемен.

Осень ведёт свои дела иначе.
Ей некуда спешить, некого обгонять.
Ну, случается, пугнёт лето раньше времени, накинется на него ночным приморозком или зябким дождичком в четверг, да и снова нырнёт за кулисы – ей спешить некуда. Не-ку-да. Всё её будет.
Всё в неё вырастет, прольётся, насыплется в её закрома, отдастся ей. Даром или за дорого – тут как карта ляжет, а рука осени – мухлеватая. У неё в колоде – не то что пять тузов – все восемь. И таких мастей, каких кроме неё больше нигде и не увидишь. Поговорку слышали: "осень – на дню погод восемь"? Какая выпадет – в той и живи, человек.

Осень и обликом меняется медленно, незаметно: не столько формой, сколь содержанием.

Вот стоит калиновый куст – с августа красные ягоды взгляд привечают: подойди, откушай! Что не ешь-то? Красны – а зелены! И так считай что до бородатого октября красота простоит – всё такая же нарядная – в одной поре. Любуйся!
А теперь попробуй ягодку!.. – да нет, ещё рановато – дождись морозца – тогда собирай.

А яблоки?! Летние-то – они торопливы: не птицы попортят, так сами шлёпнутся да и на жаре сойдут на нет.
А зимние – висят себе, наливают бока, если бы не ветра да люди с кошёлками…

Есть у осени терпение принятия, и к переменам она не стремится – сами придут, хоть и не встречай. Потому ей что есть – то и в радость. Птицы весенние прилетают шумно, а в осень отлетают тихо, и не заметишь. Вчера ещё были – галдели тут и там, а сегодня – исчезли...
Шумно бывает, когда детей летать учат – так это летом ещё.

Единственные в наших краях птицы, оглашенные осенью – грачи. Чего им надо, суетливо кружащим, взрывая осеннюю соразмерность шумными граями то там, то тут?!
Ведь и не улетают они никуда из нашей средней полосы! Живут, наверное, на свалках – там, видать, сытнее, чем искать пропитания в дальних далях. И зимой грачи – откуда ни возьмись – покружат над берёзами, беззвучно рассядутся по ветвям, стряхивая иней, застынут, будто замёрзшие,.. то вдруг, как по команде, снимутся, загалдят и…

Молчаливая осень их терпит – хоть грачиные, но песни. Пусть их. Осень и с ними, и без них хороша.
Хуже, когда её из этого терпения притязания зимы раньше времени выводят: высылает зимушка вперёд себя наглые морозы, ветры неуёмные – осеннюю выдержку на прочность проверить.
Всё бы ничего – но мягка характером наша осень, уступчива.
«Ну, – говорит она, если посыльные зимы чересчур нахальны, – стало ваше – так и берите с концом – мне ничего не надо.»
Покружат они, покуролесят, натворят-набедокурят, отрясут-растреплют, да и улетят восвояси – не их время. И стоит тогда осень – нагая да прозрачная, тихая, долгая… Некуда ей торопиться – раньше времени не уйти, а придёт время – не задержишься. Стоит такая как есть, и в этом – самая что ни на есть дивная красота.