«Ты прости… я опять о личном:
в Ветрограде сегодня грустно, и…
воскресаю. Но, как обычно,
не умею бороться с чувствами».
© Саша Бест

На остром шпиле виснет ветерок —
бродяга междуоблачных дорог —
намаялся, устроился на отдых.
Карнизом завладели воробьи,
а голубь осторожничает: им
все хлебные места на откуп о́тдал.

Гляжу в окошко,
в кружке стынет чай.

…отчаянье… отчаянье… отча…
на раз-два-три, дворовая считалка.
Вот ты — непобедимый «царь горы»,
вот я — традиционно вне игры,
и никому не скучно.

И не жалко
измятого тетрадного листа,
звонка, строки,
того, что нам не стать
героями одной и той же пьесы.

Приятель-ветерок да воробьи —
весенние попутчики мои.

А ты ищи шиповничью принцессу,
выкладывай из льдинок слово «ве…»,
в попытках спать вертись,
считай овец,
лови в вине и праведность, и ви́ны.

Полынь, лимонник,
запахи резки…
лишь два глотка медовых — но каких! —
успела пригуби́ть, и то навынос.

А ветер шепчет: «лето на порог!»
А воробьи галдят: «настанет срок —
размоет море панцирь ложных тягот».
Прольётся неприкаянность дождём,
деревья напои́т
и упадёт — за просто так —
в ладони
гроздью ягод.

«Месяц поздних поцелуев,
Поздних роз и молний поздних!
Ливней звёздных —
Август! — Месяц
Ливней звёздных!»
© М. Цветаева

Только в сумерках чувствуем: лето почти закончено.

Пальцы ветра, касаясь лавандовых колокольчиков,
ксилофонят чуть слышно мотивы симфоний Моцарта,
провожая за грань между морем и небом солнце. Там
уползёт,
босикомое,
в ра́кушку хмари облачной.

От насыщенных запахов луга — почти что обморок:
чабрецом,
подмаренником,
донником,
красным клевером
веет в окна, раскрытые настежь.
Куда тут северу!

Беззастенчивый дождь обрывается с неба пляской, и
хоровод в сотни струй аритмично по крыше лязгает.

Подогретым вином привечаем остаток вечера —
параллельные, сча́стливо ставшие поперечными.

Истончаются тени на стёклах, размыты теменью.
Говори.
Безразлично — о чём.
За любыми темами,
за цветистыми рифмами,
фразами эксцентричными
столько прячется линий попутных,
незримых ниточек.
Сочиняем друг друга побуквенно и построчечно,
в дураках оставляем набрыдшее одиночество.
• • •
От ладоней бокалам тепло.
Аппетитно дремлет
кот-мурчальник в ротанговом кресле.
А в это время
ночь запускает по лужам эскадры опавших листьев,
август уходит украдкой и путает след по-лисьи.

Раскровилось закатное в верхнем мире,
подожду…
А потом —
раз,
два,
три,
четыре —
кто не спрятался в доме или квартире,
вам опять не свезло.

Вывожу на прогулку — к ноге, приятель! —
пса-милашку.
Скрываясь в тенях невнятных,
сторожить полуночников с ним засядем,
множить древнее зло.

Шесть ноздрей расчихались от повилики…
Мой питомец, конечно, немного дикий —
только в серых полях, что лежат за Стиксом,
он — из лучших собак.
От Аидовых опытов дрожь по телу,
но признаюсь — сработано так умело!

Что застыл? Подбери-ка, придурок, челюсть,
без тебя тут сквозняк…

Лунный блик по спине серебристой шарит,
а глаза — чуть прикрытые шесть пожарищ.
Гибкий хлыст, извиваясь, ладонь мне жалит.
Отпущу поводок —
и стремительной молнией, с рыком низким
пролетит…
На кустарник горячим брызнет…
Тишину раздробит на осколки визгом.

Нажирается впрок,
чтоб потом,
подчиняясь свистку и плети,
возвратиться.
А если и был свидетель —
что за дело, с ума ли сходить, седеть ли?

Вот в предутренней мгле
я и Цербер лениво бредём, довольны —
перевозчик и сторож меняют роли…

Персефона не скоро теперь позволит
погулять на земле.

«Эльфы чудесны. Они творят чудеса.
Эльфы удивительны. Они вызывают удивление.
Эльфы фантастичны. Они создают фантазии.
Эльфы очаровательны. Они очаровывают.
Эльфы обворожительны. Они завораживают…
…Никто ни разу не сказал, что эльфы хорошие.
Потому что на самом деле они плохие».
© Терри Пратчетт

В иные ночи, когда свет луны
лился в окно,
искрящимся шифоновым полотном
укрывая комнату,
в глубине леса,
заключённого в матовую деревянную рамку,
стоящую на комоде,
играла свирель.

Тихая, на грани слуха,
нежная и гармоничная —
мелодия вызывала внутри
безотчётный ужас,
заставляя вставать дыбом
тонкие короткие волоски на затылке.

В какой-то момент слушающий понимал,
что вместо щедро пролитого
серебристого мерцания
его окружает
непроглядный сумрак лихолесья.
Постепенно глаза привыкали к темноте,
и он мог различить силуэты ветвей,
сухих и отживших своё,
причудливо переплетающихся над головой.

Ни стрёкота насекомых, ни крика ночной птицы,
ни шёпота ветерка в листве.
Только треск валежника
под нерешительной стопой
вдруг ворвётся  на миг
в могильную тишину,
которую еле слышный вдалеке наигрыш
не нарушал,
а лишь делал ещё более всеобъемлющей и поглощающей.

Счастлив тот, кто, поддавшись панике,
очертя голову бросался бежать —
через нескончаемое мгновение
он выныривал
в привычные очертания комнаты.
Задыхающийся, с бешено колотящимся сердцем,
некоторое время приходил в себя,
а потом говорил:
«Надо же такому присниться!»
И старался никогда больше не вспоминать
о неслучившемся приключении.

А глупец,
пошедший на зов любопытства,
исчезал из мира вне рамки
навсегда.
• • •
Я каждую лунную ночь жду —
вдруг невидимый до сих пор музыкант
покажется на тропинке между деревьями.
Жду и боюсь этого.
Но постоянно что-то мешает
выбросить старое выцветшее фото,
найденное на чердаке.

Я вышел из Шира прохладным ядрёным утром,
запрятал в прихожей тоску по родным краям.
Но мысль тараканом в виске копошилась смутно:
«Ты, Бильбо, дурак, возвращайся! Ну... для чего?!»

Тринадцать попутчиков грянули песню дружно.
Что гномам безбашенным? Каждый из них — храбрец.
За ними понуро бреду, доедая грушу,
пытаясь поверить — в финале не ждёт... провал.

У Гендальфа Серого планов полны карманы.
«Всё будет okay!» — говорил. «С нами near a bird!»
И вверх тыкал трубкой: смотри, дескать, для охраны
орлы провожают, прикроют они отход.

И где этот Гендальф? И где эти гады-гномы?
В кромешную тьму возвращаюсь из забытья,
ползу лабиринтом, рыдая — сидел бы дома
в тепле и светле, глупый подвиг послав... к чертям.

Обман — наше всё! Облажался с загадкой Голлум.
Но что за находочка?.. Мыслями набекрень,
гадаю, чего так завелся уродец голый,
и чем дорога ему странная... ерунда?

Нас в долгой дороге не раз берегло колечко.
То гоблины, то пауки… Повезло везде —
и даже у эльфов. Ушастую эту нечисть
оставить оно помогло глубоко... в лесу.

До цели дошли. Невидимкой драконью башню
разведал — иначе попробуй-ка, одолей!
И так ухитрился проклятый, с небес напавший,
порушить, пожечь и навешать всем... тумаков.

Остался и цел, и с добычей в пути и в битве.
Простые домашние радости пью взахлёб…
Но что же так часто грущу у ворот закрытых?
Неужто скучаю о прожитом... дурачок?!

«О, в этом мире только я брожу по дорогам, где в пыли валяются мертвые жаворонки. Вот что ты сделала со мной»
© Леонид Енгибаров

В лабиринте замшелые стены и тишина.

Ты у входа. Стоишь — перетянутая струна:
только тронь, и порвётся со звуком не громче стона.
Шаг. Ещё. Пульс за сотню от треска под каблуком.
Ощущение странное — будто маршрут знаком.
Пламя факелов чадных в зрачковых тоннелях тонет.

И внезапно на грани, где мрак переходит в свет —
словно соткан из воздуха — призрачный силуэт
постепенно густеет, плотнеет, встаёт напротив.
Стылой гладью глубоких прозрачных лесных озёр
проморозит до дрожи пустой безразличный взор
глаз, в которых безумие с мудростью рядом бродит.

Из кармана достанет, протянет дары в горсти —
приглашая остаться до пятницы погостить —
черепа незадачливых слётков и гроздь рябины.
Говорит: «Погляди, ведь красиво! Побудем тут,
я из хрупких осенних сокровищ пока сплету
пару брачных браслетов — себе и своей любимой.
Сара-Сара, всё будет уютно и не спеша:
пёстрый кот подкрадётся и бросит к ногам мыша́,
на колени запрыгнет, доверчиво замурлычет.
Дом пропахнет корицей и тыквенным пирогом,
кресло мягким велюром обнимет тебя с боков…
Что ещё там велит непутёвый людской обычай?»

Угадает мечты, заплетёт полотно из снов,
сложит песни из самых прекрасных тонов и слов —
неболтливый, любезный, улыбчивый, осторожный.
Вдруг отбросишь сомнения, вложишь ладонь в ладонь —
выпьешь ложь, что острее и слаще хмельных медов.

Сара, глупая девочка, холодом стали в ножнах
неблагой прикоснётся, оставит навек печать.

Ты проснёшься однажды, и тянущая печаль
позовёт за порог, на тропу из совиных перьев.
Ночь беззвёздно укроет, следы заметёт метель.

И, пугая прохожих в безжалостной темноте,
ветер весело хлопнет незапертой в спешке дверью.

Лунным полднем вприпрыжку пошаркаем в дальний путь.
Вдоль дороги из шишек грачи расклевали метки,
значит, компас — в карман, и, не глядя, шагаем смело
дорогими гостями в края, где давно не ждут.

Разгоняя заварочным ситечком толщу вод,
океан переедем в фарфоровой хлебной миске.
А в подземную нору — до башни под небом низким —
на подводе доставит игривый клыкастый вол.

Из песочных часов закурлычет лиловый клёст:
полночь — лучшее время для утренней чашки чая.
Мы, улыбки в кустах на фонарных ветвях включая,
разольём по бокалам горячую кровь берёз
и поднимем — за встречу, осенний цветущий сад,
за полёт паутинных ковров над сугробом стылым.
О любви там, о вечности — лучше не стоит, милый…

Просто каплей клепсидры с ладони стечёт роса,
и над кровлей дымящих аллей, за ветра держась,
проплывём кентервилльскими псами по кромке лета…

Странный кофе на прошлой неделе купила в «Ме́тро» —
надо будет заехать, пополнить его запас.

Он приходит,
садится почти на подушку,
смотрит —
даже в раннюю рань
элегантный,
лощёный,
модный.
Нервно вздрогнув, глаза открываю,
встречаюсь взглядом.
«Напугал! — говорю, усмехаясь. — Конечно, рада».
Чуть лукаво прищурится.
Я ему: «Хочешь чаю?»
Промолчит снисходительно (чаще — не отвечает).

Да, у нас отношения странные…
горячо
по ночам, привалившись, вздыхает в моё плечо,
дремлем, вроде.
Но оба — великие мастера
под луной обалдевшей устраивать тарарам,
а потом, задыхаясь, наощупь искать диван
и расслабленно грезить. И нам не нужны слова…

Пропустила, задумавшись — рыжее моё счастье
обустроилось рядышком, нежно лизнув запястье.
Вопрошает: «Мур-мяу?» — а хвост по руке скользит.
«Мяу-мур, — бормочу, — спи, набегался, паразит».

«Прости за дни в которых без меня
читаешь тишину…»
© Ч. И.

У тишины — короткая строка.
Рассказчица, на выдумки легка,
плеча коснётся, чуточку конфузясь,
зашепчет в ухо. Шорохи листвы
добавят чар моментам ключевым.

А лужи — отражением иллюзий —
к ногам уронят облачный покров.
Мгновение испуга поборов,
подошвы пустят рябь по зазеркалью,
и, словно в бездну, самый первый шаг —
зажмурясь, не припомня, как дышать…

Среди тумана, хрусталя и стали
забуду про медовость и янтарь.
Там будет пустота и чистота,
сквозные ветры в гибкой сетке веток.
Прозрачной сути сказочных страниц
легко воображение пленить,
стать плотской яви призрачным ответом.
В тот мир без красок хода нет огню,
пасует слух и бесполезен нюх,
озоново-морозовым обманут.
И чувственных стремлений суета
неосторожно наземь пролита —
случайной жертвой деспоту-Самайну.

Зови меня — мани на терпкий чай,
на пляску пыли в солнечных лучах —
целительным теплом несовершенства
окутает реальность бытия…

А горнее останется сиять
на лоске луж и в блажи бредней женских.

«Трофей геройский — ночи грим.
Тобой прожить бы изнутри,
нащупав нотки — позвоночный дом свирели…»
© Ч. И.

Синоптики пророчат сильный шторм —
не первый, не последний — ну так что?
Внутри клубится то же, что снаружи.
Под веком тучи — ящеричий глаз,
тень на асфальте рунами Эйваз
и Гебо чертит подпись: «безоружна».
Тепло одета, вроде — но до дна,
до сути без купюр обнажена,
морзянка фонаря обманки гасит.
Охотник знает, где сидит фазан —
но Соль отводит радужно глаза,
лишь Нотт срывает красочные маски,
смывает ливнем утомивший грим,
пятнает безнадёгой братьев Гримм
любую из рассказанных историй.
На флейте позвоночника сквозняк,
смеясь, аккомпанирует камням,
танцующим на линии прибоя.

А зев подъезда — жаркий и глухой,
и до него совсем недалеко,
две тысячи шагов по мелким лужам.
Там — ты, вино в бокале, свет свечи,
и в кресле кот задумчиво мурчит…
Но знаешь? Иногда не просто нужно —
необходимо выйти в дождь и в ночь,
продрогнув, осознанию помочь,
насытившись покоем обретённым:
ты около, ты под и надо мной —
полынно-горький, вишенно-хмельной —
и тьма сдаётся ласковым ладоням.

«Мой город сдастся? Когда-нибудь.
Но не сегодня.
И не тебе»
© дарёна хэйл

Страсть от вражды отделяет шаг — мудрые кто-то сказал слова.

В сердце проник и остался там город, похожий на дивный сон:
сливы, тюльпаны, фонтаны в ряд, улицы в каменных кружевах…

Лёг бы, смиряясь, к моим ногам, руки лизал благодарным псом:
всё для него — не смутясь ценой (коль не любил, то сейчас не спорь).
Строил причалы и корабли, золото щедро кидал в казну.
Серому сумраку в жертву нёс жизни бродяг, заклиная мор —
только, оправившись от беды, это поставили мне в вину.

Вольно ж святошам суровый суд было готовить — нашлись друзья…

Бросившись в бегство за семь морей, затосковал, лишь ступил на трап.
Год пролетел в пустоте — потом, выйдя из сонного забытья,
город желанный решил забрать. Разве, скажи-ка, я был не прав?

Долго ли, коротко время шло — двадцать галер, будто строй акул,
заперли порт. А вокруг стены встала в осаду лихая рать.
Гордость, не разум, вела людей — голода город с лихвой хлебнул,
но безрассудно не пожелал тёмному магу себя отдать.
Мне подсылали в ночи не раз то ассасинов, то юных дев,
прятавших между грудей стилет. Яда — в вино, спорыньи — в хлеба
сыпать в обозе исподтишка тщились лазутчики, честь презрев.
Утро не встретил никто из них — к нам благосклонна была судьба.

В лунной купели поворожу, а на рассвете пойду на штурм
с горсткой безбашенных, как и сам, жадных до почестей храбрецов.
Ворону с волком богата дань — пусть, затаившись, заката ждут.

Знаю, с поклоном вернёт ключи город покорный… в конце концов.

«Вот идёт Иуда прочь из Гефсимана,
те, что накануне, шелестят оливы,
бледен он, как мел, грязны его одежды,
спотыкаясь, он бредёт из Гефсимана,
крепко зажимая кровоточащее сердце,
как слепец, не находя опоры под стопой...»
© Йовин

Каждый вечер встречались в саду под густой оливой.
Было много их — юных, восторженных и счастливых.
После долгих бесед наслаждались роскошным пиром:
абрикосами, смоквой, невызревшим козьим сыром.

Выделялся один — молчаливый, серьёзный слишком.
Жадный взгляд тёмных глаз на того, кто учил мальчишек,
исподлобья бросал, прядь волос теребя угрюмо,
зябко плечи свои обнимал, погрузившись в думы.

Просыпался — из первых, ловя в дуновеньях слабых,
как у ветра под утро меняется вкус и запах.
И, привыкший давно ночевать под открытым небом,
убегал к пастухам, покупал молока и хлеба.

Уходил в одиночку бродить по рассветным росам,
что-то кронам шептал о вине, о послушном воске,
о несбыточных снах и о том, что с судьбой не спорят,
исступлённо терзая в беспамятстве тесный ворот.

А однажды покой поздней трапезы звоном латным
был нарушен. К учителю парень, стоявший рядом,
пошатнувшись, навстречу шагнул — будто морок сбросил,
целовал, а в очах, полных слёз, отражались звёзды.

Неподвижен, лежал на пригорке, раскинув руки,
до утра. Взглядом, боли исполненным, смертной муки,
вверх смотрел. Но поднялся — и медленно, сгорбив спину,
пошагал в новый день по дороге чёрноосинной...

Позже люди твердили про жадность и про монеты.
Знаю точно — в речах этих правды и капли нет, а
только спорить негоже с увесистым словом хроник,
если главный свидетель — всего-то простой садовник.

«Во дворце заговор. Боже, как мерзко
ждать неизвестности в дальних покоях,
видеть, предчувствовать,
знать, но не верить
до самой последней минуты…»
© Йовин

Рассвет вгрызается в паутину ночных кошмаров и пьяных бредней.
Внутри устало бормочет циник:
«Иди, лови его… Вдруг — последний?»
Да, если…
там, в пустоте, не будет атласной кожи зелёных яблок,
глухого плеска воды в запруде, самозабвенных концертов жабьих…

А сад встречает прохладным ветром — жасминным, розовым и вербенным.
И тянет, словно в смешных сюжетах,
заплакать,
спрятать лицо в колени.
Тревожный шелест провидцев-листьев — далёким шумом над лобным местом,
где — раз предавший — с улыбкой лисьей мятежный братец готовит месть мне.
И до озноба, до жути — слушать, как, переспевшая, где-то рядом,
сорвавшись с ветки, упала груша, напомнив стук о помост дощатый.

Песчаник жёлтый ведёт к калитке.
Над кромкой моря, кроваво-блинный,
до половины поднялся слиток, свинцово-серый полил кармином,
и волны гладят пологий берег, белёсой пеной пятнают скалы…
А ведь недавно мечтал и верил,
а ведь стремился,
а ведь искал я.

Огонь костра саламандрой пляшет, сражаясь с каменным окоёмом.
Тоской навалится сон вчерашний —
когда ещё не…
когда вдвоём мы,
когда улыбкой, а не оскалом любое утро под солнцем зреет.

Чем — ядом, плахой, шнуром, кинжалом — приветишь, братик?
Решай скорее.

«Мы с тобой исчезаем, и это почти не страшно,
ты по-прежнему пахнешь фиалками и ромашкой,
и шуршат рукава, и твои ледяные пальцы,
истончаясь, не прекращают меня касаться».
© Мария Фроловская

«It's a long way to Tipperary» 
© Джек Джадж
• • •
Здравствуй, Би… лета нет
и спокойствия тоже нет.
Лишь промозглое утро без кофе и сигарет,
а за шторами темень, и кажется — врёт будильник.
Вдоль пустынных аллей и на мусорных пустырях
догорают костры уходящего ноября —
помнишь, в августе там по колено в траве бродили?

Как теперь в Типперери?
Фатальная ерунда:
вроде есть он на карте, но трудно попасть туда,
я пытался не раз — кто бы смог помешать пытаться?

Пара скрипок,
волынка,
несложный мотив с листа…
Холодало,
смеркалось.
От станции твой состав
отползал под забавную песенку про ирландца,
надымил.
По сходящейся в линию колее
осень охру с деревьев роняла — прикрыть отъезд.
Часто снятся сейчас опустевший перрон и листья
(от фантазий нелепых порой самому смешно).

Пачку «Мальборо», комкая, выбросил за окно:
обещал не курить — вот, держусь, хоть не стало смысла.

Пусть наступит январь — может, что-то пойдёт на лад.
Будет снег и душистая колкость еловых лап…

Слышишь, Би?
Лунной ночью звенят, леденея, рельсы.
В тишине так пронзителен тонкий нездешний звук —
он зовёт и зовёт, заставляя проснуться вдруг
и уехать
к тебе
в Типперери
последним рейсом.
[hide]

Не ходил бы к холмам — говорили —
не пел,
не будил печаль,
не давал над собой безраздельную власть колдовским ночам.

Пахнут вереском бесы июньские,
в воздухе мельтешат,
в каждом слове прочтут обещание,
выследят каждый шаг,
до владычицы пустошей враз обречённым соткут мосты.

А у той в буйной гриве — закат,
мёртвый взгляд — голубая стынь.
Не услышать под рёбрами стука.
Звенящая пустота
затаилась внутри —
безупречна,
бесчувственна,
несыта́.

Княжий сын, нежный отрок, не ведавший ратного ремесла,
на беду разудалая Лита
дразнилась,
звала́,
вела
по нетоптанным тропам лесным,
по обрывистым берегам
вдоль ручьёв говорливых туда,
где не слышится смех и гам,
где в объятьях омелы бессонны стволы вековых дубов,
где для старых богов травы жгут и танцуют наперебой
неблагие,
испившие света ущербной — что серп — луны.
Раз в году им дано причаститься забытых даров земных.

Будто ясное пламя,
за ветром стелясь меж густых теней,
там бессмертная быструю пляску ведёт.
Не иди за ней!

Триста лет и три года прошло,
даже сказки о том молчат,
как народ из холмов у людей было принято привечать.
Собирались к кострам те и эти,
делили вино и хлеб.

Не узнаешь теперь, как подземную деву сумел завлечь
князь, что правил тогда в диких землях.
Да только не по добру —
в серебро заковали запястья,
доставили ко двору,
там на камне алтарном распяли и вырвали из груди
алый камешек сердца.
Рядили: мол, нелюди не вредит,
князю ж будет на пользу.
Меж пальцами стиснет в урочный час —
полонянка почует,
придёт
и исполнит любой наказ,
на любую нужду мигом сыщет потребную ворожбу…

Только тайна забыта с годами, и ларчик не стерегут,
дева-фейри своё возвратила,
свободна,
готовит месть.

Княжич-княжич, зачем, непутёвый, упрямо бредёшь, нетрезв,
жаркой тьмой не смущаясь,
туда, где обида и боль — дотла.

Не ищи.
Не родившись, любовь твоя первая умерла.

«Послушай,
я собираюсь любить тебя до конца.
И, кажется,
после —
тоже».
© Дарёна Хэйл

И на зов прилетала пичуга к её двору —
длинноногая, тонкая. Белая, точно цапля.
Не спешила с руки угощение клювом цапнуть,
лишь пустыми глазами окинув замшелый сруб,
вдруг кричала — пронзительно, громко. Будила луг,
он пугался спросонья, скрывался в туманном дыме.
Дженни к птице привыкла и даже дала ей имя —
то, что слишком давно говорить разучилась вслух.
• • •
А тогда был сентябрь. И на картах любой расклад
обещал перемены. И руны ложились странно.
Серебрилась с утра паутинка в оконной раме,
в синей чашке томился заваренный шоколад.

Гость пришёл и привёл за собой череду примет.

Ветер путался в прядях растрёпанной медной чёлки.
Листья падали с яблонь, вихрились, касаясь колко,
добавляя сумятицы внутренней кутерьме.
Скольких прежде ласкала — не вспомнила б в этот миг:
ни красивых, ни умных, ни сильных и ни весёлых.
Стал единственным — долей, скупой на дары, дозволен —
рядом с ним засиял, задрожал и взорвался мир.

Дженни, рыжая ведьма, так скоро настал Самайн.
Хлеб кидали в костёр, от углей зажигали свечи…
Ты предвидела, Дженни, что счастье не будет вечным.
Ты предзнала — его в дальний край заберёт зима.
Тот, который унёсся с метелью по скатам крыш,
расколол твоё сердце на сотню осколков острых,
что в напрасной погоне вспорхнули в морозный воздух,
там приняв очертания белых пичужьих крыл.
• • •
Безнадёга восьми сентябрей остудила ум —
правда, са́днит в том месте, где раньше стучало сердце.
Не доходит отчаянный клич до пределов серых,
только и́з лесу птица спешит на её «ау!»[hide]

Господин мой, шагну за порог в неблагую полночь
лунным светом с туманом студёные воды полнить.
Не пытайся следить — там, у ветреной переправы,
страж не делит прохожих на праведных и неправых.

Ты, возлюбленный мой, недозревшим вином под кожей
пузыришься, впустила однажды неосторожно.

Расскажи, как случилось —
презренная из презренных,
осквернённая многими,
стала твоей вселенной?
Не она на холодном железе чертила руны,
чтобы в сече клинок не подвёл, не ударил втуне.
Ни слезы,
ни молитвы,
ни жертвенной птичьей крови
на алтарь Многоликой…
Лишь холодом
васильковым
обжигают глаза.
Косы русые — точно петли.

А когда-то сердца наши общую песню пели...

Не желаешь меня.
Злая тяжесть браслетов брачных
будто требует:
«мсти! пусть же будет позор оплачен!»
Не уснуть…
Навестить бы в час волка  её покои,
нож наточен…
Да разве смогу совершить такое,
от которого болью тебе зареберье скрутит?
Оттого-то, родимый, и выбор теперь не труден.

У реки дотлевает кострище, бросает искры,
с диким свистом Охота пропащие души ищет —
жду в рубахе льняной и в венке из цветов осота…

Стерегись, господин мой — в темнейшее время года
за калитку не выходи.
К ней иди.

«…Я приду однажды и навсегда согрею, и плющом зелёным лягу тебе под ноги.
Ядовитым, правда…»
© Дарёна Хэйл

Хэйо-хэйо!
Седлайте коней, выпускайте псов!
Этой ночью оставьте надежду на сладкий сон
все,
закрывшие ставни,
дрожащие взаперти.
В путь, за визгом свирелей —
считаю до девяти!

Облака под копытами мнутся с морозным хрустом.
Вечер сизые сумерки с крепким настоем грусти
на поля проливает, и дождь выстывает в снег.

Кинова́рные косы под па́ру плащам карминным.
Ожерелья — рубины меж спелых плодов рябины —
лунный свет растворяют в прожорливой глубине.

Ты стоишь у моста — непричёсана и боса́ —
не боясь неприветливый взгляд в небеса бросать.
В зареберье то млеет, то бьётся щеглом в горсти.

— Дочь людская, спасайся, к воротам стремглав лети,
закрывай, да тяжёлый засов опускай скорее.
Не по силам тебе, малахольная, злое бремя —
там, под крышей молись, на порог рассыпая соль.
Мне ж не сложно окольным путём проскакать с Охотой —
без труда неблагие добычу себе находят,
год покоя меняя на пару шальных часов.

— Запах тлена и роз, будто шлейф, за твоей спиной.
Проникая под кожу невыбродившим вином,
обрекаешь забыть и вину, и печаль утрат.

А на прошлый Самайн не вернулись отец и брат…

Мне б не выдать и взором огонь, что бежит по венам —
в нём расплавлюсь свечой, леденея одновременно.

Когти стиснут запястье, с браслета впитают яд.
Неудобно в седле — на дороге полночной двое,
но погибель, возлюбленный враг, не делю с тобою.
Кто-то должен Охоту вести —
отчего́  не я?[hide]