На столе апельсин, в апельсине — отверстие для ключа.

Прокрути на один оборот, если в башне начнёшь скучать:
знаешь, Вась, в южном климате яблоки отроду не растут,
ни волков,
ни медведей,
ни зайцев...
и утку не встретишь тут.

Сказки лгут, что Кощей любит мутные сумерки и дожди.
Ты ж премудрая, Вась, на людские побасенки не ведись:
вон, возьми апельсинку, на щит орихалковый положи —
и смотри-наблюдай на экране реальную нашу жизнь.

Не увидишь заморенных гнётом, придавленных нищетой.
Цветники, виноградник.
На за́мковой площади — бойкий торг.
Дальше — порт,
белопарусно-рыбно-азартная суета.

Коль захочешь, твоей благодать заоконная может стать.

На ошибки толкает порой беспокойный и вздорный нрав.
Ну прости дурака, поклянусь чем угодно — тебе не враг:
да, украл…
да, прокля́тый...
да, вытащил прямо из-под венца…
Ох, родная… шуми,
можешь драться, об стены сервиз бросать…
А устанешь, расплачешься — чёлку поправлю, к груди прижму.

Не игла, а любовь твоя — сторож бессмертию моему.

За витражным стеклом — посеревшее лукоморье.
Осторожно и робко глядишь меж тяжёлых штор:
на запененных во́лнах танцуя и с ветром споря,
алопарусный бриг роет носом трёхдневный шторм.
Здесь, в земле древних скал, крепких скальдов, легенд суровых
лишь вруны суесловят про негу лазурных вод.

Не положено правильным девам и юным вдовам
оксамитово-шёлко-парчовое баловство.

Отчего ж, неумело терзая смычком талхарпу,
ты фальшиво поёшь о кораллах и жемчугах,
о далёких краях — благодатных, ленивых, жарких —
и тоска в тихом голосе явственна и горька?
Проза жизни жестока — для алого слишком поздно,
он предательски слаб, не зови его... не зови!

К чужакам беспощадно, не верит в мольбы и слёзы
лукоморье седое — последний приют любви.

В пути поблекший,
свет стекает за окном,
пунктирит стёкла дальнозорким палантиром,
и прах сгоревших звёзд прозрачным палантином
незримо сыплется на всех, смотрящих в ночь.

Остановись на миг и чудо закажи:
в восторге взгляд прельстится падающей смертью.
Присяжным-зрителям дано хребтом и твердью
чутьё – что гаснут так отчаянно за жизнь,
и растворяются.

На арфе дождевой
терзает струны резкий ветер-полуночник.
Его мелодия порочит и пророчит,
гоня безжалостно из комнаты покой.

Под нервный джаз скулит встревоженная плоть,
верлибром строки выкаблучивать не в такт ей.
Квартирно-кухонный пикник – высотки хватки,
антенны гладят острова небесных вод.
Их соучастие раскрашивает голь
настенной белой простыни.
Ведро попкорна
и в чашку с пепси лёд –
безропотны,
покорны,
не можем выплеснуть упрятанный огонь.

Фантом проекции вылизывает зал.

Из пустоты межстенной скроен дзен-вокал
недокасаний.
Угольками по спине,
акупунктурой пальцев рушишь сонный морок...

А звёзды падают, и матовое море
их жар хоронит жадно в тёмной глубине.

«…Наверное, в нас живёт демон разрушения, всегда хочется переворошить огонь. Это лишь ускоряет конец. Но какой красивый конец!..»
• • •
«… Не понимаю, откуда у тебя такая власть над моим несуществующим сердцем?..
© Колин Маккалоу «Поющие в терновнике»

На закате, укрывшись в тени притвора,
наблюдаю украдкой, как из собора
через двор,
по тропе,
к одинокой келье
так привычно, так медленно и степенно,
в пальцах чётки сжимая и старый требник,
ты идёшь, разговор продолжая с Небом.

Что за чёрт…
В урагане я?
На вулкане?
Domine… Donine… мой Dominicani…

Оседлать бы вдвоём горизонт в непокое хмельных ветров…
Благолепие Райских садов променяешь ли?
Не готов?

Ты тщеславен,
ты грезишь о Ватикане,
хоть и смотришь порою на эту cane,
что скамью впереди занимает дерзко,
грудь жеманно поправив, целует перстень
и сидит, бревиарий в руках терзая,
зрелым телом рождая глухую зависть,
что толкает на глупости и проказы —
как же быть, если ревность туманит разум?
Ты ругаешь, но, словно бы, понарошку.
Называешь «ребёнком» и «дикой кошкой»…
Я не слышу почти — словно воск, стекаю.
В голове — гул разнузданнных Луперкалий
жжёт огнём и кромсает на клочья страстью.
Это горше проклятия,
хуже казни…

Это где-то под рёбрами пылью незримо течёт зола…
Это девочка в розовом платье сейчас из меня ушла.

Не плачь, моя девочка, сердце зажми в кулак.

А хочешь, могу научить тебя забывать?
Ведь память порою наш самый жестокий враг.

Давай умывайся,
садись,
открывай тетрадь,
записывай:
главное — ночью не спать почти,
смотреть телевизор, какой-нибудь там «Дом-два».
Ведь сны растревожат,
начнут изнутри когтить,
покажут картины,
напомнят его слова...

Смешай в равных порциях призрачный лунный свет
и чёрного кофе горчайшего чашек пять,
ещё дым ментоловых вяжущих сигарет.

Не куришь, родная?
Придётся рецепт менять.

Берёшь заоконный, уныло стучащий дождь.
К нему добавляешь ненужный остывший чай,
потом «на глазок» тишину с темнотой кладёшь
и медленно-медленно музыку подливай.

Готов эликсир.
Принимай его каждый день.
Не бойся, что дозу приходится повышать.
И вскоре мучительной боли придёт взамен
тупая усталость — к забвению первый шаг

Играя в дурака — обманывай меня, обматывай меня смешными пустяками.

Подкинутый мальчиш, на простыне́ огня
молчишь,
молчишь,
молчишь —
а время истекает.
Уходят во вчера записки и звонки,
закаты и дожди,
невоскрешённость знаков.
Песчинки из часов — пронзительно-звонки́ —
роняет новый день, не выучившись плакать.

Безмолвные утра́, когда оцепенеть
так просто у стекла, на матовое глядя:
оттенки белизны — иного цвета нет —
в размытых рубежах неповреждённой глади
нашёптывают лень.
Повинна ли зима
в отсутствии строки, в несобранности фразы?
И канул новый стих в измятости бумаг,
и умер монолог, что так и не был сказан.

И с верхних этажей провалы площадей,
овраги тупиков, каньоны узких улиц —
за снежной органзой укрытое «нигде» —
ни живы, ни мертвы;
ни будут, ни мину́ли.

Просыпала метель на обнажённый лист
крупицы — прорастать, слагая слово «рядом».
Тенёта тонких жил беззвучия рвались…

А город утопа́л в эпохе снегопада.

Снег опять не случился.
Скупы облака —
им бы слякотный суп с горизонта лакать
и, насытившись, разом в медлительный дрейф
косяком неуклюжих пушистых зверей
отплывать, заполняя глубины небес,
рассыпать ледяную туманную взвесь.

Голый город скукожился, мелко дрожа.
Одноногие, в латах стальных сторожа —
фонари — тускло щерятся в ночь за спиной.

В этой мгле беспокойно и зябко одной:
свору мыслей, закрытых в чулан на засов,
бестебяшная тьма, будто бешеных псов
отпускает вершить мародёрский набег.

Их бы мог задержать свежевыпавший снег —
в белизне первозданной боясь утонуть,
без добычи утратят коварную суть,
припадая на лапы,
виляя хвостом,
перестанут, рыча, вырывать поводок.

А продрогшие в грёзах бессонных дома
в шубах, сшитых метелью, согревшись, дремать
и смотреть ностальгически-светлые сны,
беззаботные, будут до ранней весны.

Но дождит и дождит.
Предрассветный мороз
демонстрирует нрав — пусть пришёл не всерьёз —
на асфальте вода превращается в лёд.

Только снег не идёт,
не идёт,
не идёт…

Зеркало.
Зеркало.
Зеркало,
обсидиановый лист…

Из темноты силуэтами — будто бы из-за кулис —
точно клочки декорации к пьесе, древнее, чем жизнь,
сцены обсценного окрика, хрипа и порванных жил.

Ты отшатнёшься.
Дыхание вдруг перехватит на миг:
ветер внезапные запахи —
кровь, палени́ну, жасмин —
разом развеет по комнате.

Сколько же… сколько же их —
лиц, искажённых гримасами боли и воплей немых.
Смотрят с ухмылкой захватчики выше порубленных тел.
Две драгоценных реликвии город отдать не хотел.

Два артефакта заветные — свиток и обсидиан —
гладит дрожащими пальцами немощный сгорбленный хан.
По золочёному контуру, тень замыкая в стекле,
знаки с пергамента вычертит смоченный алым стилет.
Цепкими узкими щёлками выцветших старческих глаз
взор твой поймает — не выпустит жадная мутная мгла.

Выплывешь — словно из проруби — в жаркую смрадную явь.
Держишь в ладонях мерцание, в нём — отражение.

«Я?!»

Голос меж стенами мечется, тает под кровлей дворца.
Трогаешь,
трогаешь,
трогаешь лысину, шрамы лица,
шею в морщинах.
Поверить ли? Может, лишился ума?
Нет? Сувениром натешившись, в кресле остался дремать?
Воздух гоняет одышливо хилая впалая грудь.

Слышишь? Бряцая доспехами, воины к хану идут —
юные волки без жалости дряхлого льва разорвут…

Зябко поёжится, взглядом с балкона окинет Москву
статный мужчина. Прищурится, губы в усмешке кривя.
Город беспечно проводит последний спокойный ноябрь.

Скажет, вздыхая и кашляя, на басурманском: «кисмет!»
чёрный — что уголь — поба́сенник в сказке, правдивой, как смерть.

Ветрено.
Ветрено…
Ветер какой стороны?
Может, и вовсе по ту/не по эту/сторонний...

Слушать,
вдыхать его запах,
разгадывать,
помнить,
и ненадолго упрятывать в вещие сны,
где эфемерное — дивных законов дитя —
время оранжево кружит мерцающей дымкой,
а бесконечности знак, виадук-невидимка, станет магнитом разрозненным прежде частям.

Пробуют воздух наощупь босые ступни.
Смелость даёт для шагов над бушующей бездной
вера наивная — твердь под ногой не исчезнет.
Путь ненадёжный пугает, но всё же манит.
Брёвнышком шатким?
Понтоном?
Гранитным мостом?
Берегом к берегу — лица, ладони — к ладоням…

Если объявлен сезон для отстрела драконов —
стоит ли неба простор оставлять «на потом»?

Полночь придёт ли,
случится ли эта пора —
час карамельной луны, охмеляюще-полной,
что позовёт,
и отметит,
и склеит осколки —
тайной укутана, на откровенья щедра?

Иглами звёздными вспороты тучи. Навзрыд
ливень холодный оплакать торопится город.
В доме уютном укрыться и окна зашторить —
пусть, охраняя от тьмы, держат строй фонари.

В струях дождя растворяется прожитый год.
Дважды не вступишь в бегущую улицей реку...

Сказки забыты.
Не строят крылатых ковчегов,
на антресолях пылится ковёр-самолёт.

Погодка шепчет: «налей да выпей!»
Ерошит дождь полубокс газона.
В окне маячу болотной выпью,
немым укором промежсезонью.

Горланят чайки — почти что плачут,
куда-то кличут,
о чём-то молят.
Остатки летних забот и планов
таскают в клювах,
бросают в море.

Вдвоём на фото:
в дырявых джинсах,
с бутылкой «Джека» в рябом пакете
(потом ругался — еду навынос
забыли в парке на парапете).

Любимым треком бешу соседей,
коты с дивана глаза таращат,
а тучепоезд по небу едет —
фантом из прошлого в настоящем.

Ты был растрёпан, слегка рассеян,
когда, считая не тех врагами,
ушёл в последнюю одиссею —
за сказкой анти/блин!/Зурбагана.

Мгновенный слепок цветного рая —
хохочем, сидя на парапете...

Погодка шепчет.
Ассоль бухает.
Обрывки фото уносит ветер.

Слишком холодно.
Вечер степенно уходит в ночь.
Мать-метелица, может, прокатишься стороной?
Не спасение — шуба и длинный пуховый шарф,
но за пазухой ласково теплится солнцежар.
По весне рвала,
каждый бутончик наперечёт:
лишь раскроется — не удержать, так ладонь печёт.

Меж деревьями бродят, шарахаясь от теней,
без надежды на искру костра или свет в окне,
заплутавшие,
всласть помороченные пургой,
обречённые.
Каждый дрожащий в лесу изгой —
обессиленный, не одолеть ему бурелом.
Но ведуньин дар — алчущим бесам зимы назло.

Не оставит след: ей, легконогой, глубокий снег
стать препятствием вряд ли сумеет.
И в тишине
слышит издали рваные всхлипы и стук сердец —
промороженных,
тщетно  моля́щихся из грудей.

Из-за ворота вынет засушенный лепесток,
засияет он в пальцах манящей к себе звездой.
И под каждый куст, тро́пы посаженный сторожить,
бросит жар-листок — маяком, обещающим жизнь.

Неуверенно схватит, сиянием привлечён,
кроху золота путник, прошепчущий: «горячооо!»
Дрогнет маревом,
рябью покроется,
расцветёт
мрак,
и радугой яркой окутан, в проём ворот
опрокинется навзничь доверчивый дуралей.
Вдруг окажется мухой, застывшей навек в смоле,
или факелом, гордо горя, выгрызая тьму...
Что там, в Пустошах — нынче неведомо никому.

Ложе про́клятых —
вереск,
лаванда
и зверобой.
Возвращаются редко.
Никто, никогда — собой.

«...если текущий пейзаж бытия невыносим, надо немедленно перевернуть все с ног на голову, обрушить небо на землю и посмотреть, что будет»  
© Макс Фрай

Танцуй,
стучи в шаманский бубен,
зови уснувшую метель.

Соприкоснувшись, искры будят огонь в кромешной темноте.
Туманность неба отразится в холодных водах декабря.
Послушны ветру, тучи-птицы легко над городом парят.
Степи, размытой монохромно до акварельной чистоты,
в мечтах прозрачно-невесомых, костром согретых золотым,
трамвай пригрезится зелёный там, где ни рельсов, ни дорог.
И смотрит вдаль ошеломлённо слегка раскосый древний бог.
Ноздрей трепещущих коснётся не бриз просоленный морской —
у ароматов странных сходство
с рогозом,
ивой
и рекой.

На стыке мозаичных улиц, в спешащей призрачной толпе
«Пока!» и «Здравствуй!» растянули тропу — пространственный рубеж.
Тотемным зверем, лунным волком, спеши по млечному пути —
покуда отзвуки не смолкли — прикосновения плодить.
* * *
Полено ясеня в камине,
омела,
падуб,
остролист,
чуть пузырится тоник в джине, и кофе в чашке так душист…
Нырнёт суббота в воскресенье, от клавиш к струнам поманя.
А луч свечи особо ценен, покуда ночь длиннее дня.

Ты ждёшь — остекленеют лужи, и в беспредельной тишине,
обворожительный, закружит в фонарном свете первый снег.

«…и в узком перешейке
ищу исток ручья
ручей не перемена
сплошной большой звонок
там глупость плещет в вене
там сердца кувырок…»
© Ч. И.
• • •
«Слушай,
ты — моя ветряная мельница.
Слышишь,
я устала с тобой сражаться.
В мире, где всё фигово — и не изменится…»
© Дарёна Хэйл

У истока ручья — край оврага и рыхлый песчаник.
Там, под шёпоты струй, лечь на спину,
не думать,
не чаять,
сосчитать облака и хвои́нки на лапе сосновой…

Пусть придёт пустота,
пусть не крутятся
снова
и снова
в голове — будто крылья кривых ветряных механизмов —
живодёры-слова.

Жерновами увесистых мыслей
перемолоты в пыль и рассыпаны на подоконник,
сквознякам на потеху, незрелые зёрна покоя.

Из замеса вины на дрожжах оголтелых бессонниц,
с добавлением перечной боли
и йодистой соли,
запасённой в ночных посиделках у кромки прибоя,
с чайной ложкой сомнений — осеннего пряного сбора —
выйдет хлеб.
Накорми
безнадёгу,
неверу,
остуду:
пусть, насытившись, дремлют — и в дрёме о нас позабудут,
опускаясь на дно, потекут от истока до устья.

Лёд ушедшей зимы поломается, радуя хрустом…

У истока ручья отдохну.
Ничего не случится —
только жёлтый цветок водяной
прорастёт
под ключицей.

Ты верила, девочка: будет всегда весна.
Станцует на ярмарке пойманный в клетку снарк,
русалочка на ночь инфанту расскажет притчу,
солдат одноногий мышиному королю,
немного стесняясь, покажет цветной салют,
а тот позабудет, что мил и любим обидчик…

Но холодом колет, прозрачен и невесом,
лишённый за тучами спрятанных лун и солнц,
патронус-олень из несметных рядов снежинок.
Он топнет копытцем, накрыв серебром дома,
он, вроде бы, добр и не хочет тебя ломать —
но тени ошибок чернее на белой ширме.
И — чёрт побери! — в зазеркалье закрыта дверь,
ты выросла… выросла! В сказку нельзя — проверь.
А помнишь, тогда предлагали совсем остаться?
Пить чай, с королевой в крокет по утрам играть,
барахтаться в тёплых сугробах по вечерам
и каждую осень опять отмечать пятнадцать.

Не думай об этом. Привычно накрой на стол,
налей тишине с темнотой вискаря по сто —
на трезвую речи скучны и пирог невкусен.
Пусть глупые истины крепко уснут на дне.

Прислушайся в форточку: свежеупавший снег
скрипит под ногами бредущих в туман иллюзий.

Тяжесть — вдох, надежда — контрабандой.
Принимать — как должное — «прости»?
Отмерцался огонёк — был манкий,
так в пространство искрами лети
через время над суровым морем,
где главенствует девятый вал.
Не дано ходить вкруг аналоя —
пусть закружит новогодний бал…
• • •
— Порох — соблазн для двоих, выжигает нутро
общества, парией где поселился на фальши,
где мы царили над мёртвыми.
Сблизимся в вальсе.
Милая, стоит разбить повседневности трон.

— Ни фейерверки, ни искры бенгальских огней 
не увлекут сублимацией взрыва искусной.
Пламя свечей разожжёт охладевшие чувства,
вальсом разгоним томительный сплин этих дней.

— Счастье — не смертью, а танцем начерченный круг:
славно взлетая, забудем кровавые песни.
По восходящей звезде мы закружим из бездны.
Раз-два-три,
раз-два-три,
не опускай своих рук.

— Не разжимаю объятий,
каким-то чутьём
знаю, что надо покрепче держаться за воздух.
Ты для падения в пропасть, мой милый, не создан…
Мы с венским вальсом привычную боль заберём.

— Видишь, стрелять всех точнее — наш дьяволов дар:
помнят и гангстеры, и полицейские клуши…
Если предам — пусть заткнут твои пули-беруши.
Бёдер касаясь, я сам рассылаю пожар.

— Как от медвяной росы и от солнца лучей
вдруг раскрываются зрелые трав ароматы,
мир этот ярче теперь, чем бывало когда-то,
до твоего появления в жизни моей.

— Губ твоих сабельки воздух кромсают слегка...
Что, позабудешь налёты, гранаты и ружья?
Может, есть смысл наслаждаться свободой и глушью?
Кольца долой, как венчальные дужки курка!

— Нас разделить, словно скрипку с оркестром, нельзя.
Не раздробить наготу на холодные капли.
Вдребезги бьётся порывом желания капсюль.
Локонов петли сожмут, до озноба скользя.

— Власти луны покорясь, разноцветно течёт
свет витражей мишурой на открытые плечи.
Горсть конфетти нам швыряет в лицо ветер встречный.
Время настало закрыть откровенности счёт…

Зимний омут омоет мрак, свет к обеду поспеет, слеп.
Всторч по руслу торосный щит, будто сброшенный турий рог.
Глянь: на ёлке растёт икра, а для зрелищ пребудет хлеб,
по запруде намазан лёд: есть коньки — заезжай в шинок.

Юбкой порванной полынья жалит в тысячу жгучих игл —
вот проглотит — кадык-волна ходит, сжат ветровой рукой.

Горд, солдатен реки трофей, пузырьками одежда игр:
прячут, кутают крылья-зонт — зазвенят, лишь взмахни, раскрой.
Меж заиненных стрел-ресниц, не скрывая голодный блеск —
то в свинцовую глубину, то на шепчущий строй стволов —
устремит многозвёздный взгляд бесприютный промокший бес,
свистом выманит, уведёт, будто гамельнский крысолов.

Оставляя белёсый след на озябнувшей черноте,
задевая за колья крон и сугробы на берегах,
будет перья и кровь ронять, неуступчиво вслед лететь
тот, воинственный, что решил: не взирая — оберегать.
Передёрнет затвор. Плечом, притираясь, качнёт приклад.
Пуля-дура не в молоко — в зачеканенный бесий бок.

Остограмиться-накатить — за удачу не наугад —
забредёт по купели вод приуставший воловий бог.
Крякнет, примет на золотой. Будто счастья наперечёт,
втянет смачно и не спеша чёрной корки густючий дух,
подивится сухим ногам — хмель, злорадствуя, развлечёт —
и беспечно заснёт в углу,
до поры и незряч, и глух.

Пусть щемило под рёбрами, но отказать не мог:
посылал повелитель к скрижали у трёх дорог.
Обещал и хоромы, и полные закрома,
если то, что предсказано, силы найду сломать.

Долго ль, коротко ехал — висит на дубу доска,
гвозди чёрные держат исписанных три листка,
краски яркие, будто бы только из-под пера —
колдовства не нарушили ветры, дожди, жара.

И на первом начертано: «Вправо пойдёшь — умрёшь».
Рассмеялся до колик, читая такую ложь:
воевал и разбойничал, щедро у Госпожи
ворожбой и мечом выкупал неблагую жизнь.

На втором золочёным отливом горят слова:
«Коль налево пойдёшь — клад найдёшь, унесёшь едва,
но наложены чары на тяжкие сундуки,
растеряешь добро по неверным волна́м морским».
Мне ль бояться проклятий — и сам проклинать горазд,
не оседлость скупая мани́т, дорога игра —
степь без края и преданный бешеный аргамак,
или парусник верный, прошедший со мной шторма.

Третий лист обещает: «Кто прямо пойти решит —
колея завершится усладою для души,
ждёт прекрасная дева, что станет его женой»…
Я не против услады — но вряд ли такой ценой.
Много женщин приходит себя предложить в ночи,
разве стоит свободу отдать и хомут влачить?

Видно, нет за скрижалью старинной пути под стать,
не наёмнику вольному доли печать ломать.
Уберечься не выйдет, мой княже, седлай коня,
самому доведётся назначенное менять.

«...только, Боже, гляди, гляди,
как танцую в холодном пламени,
ибо пламя страшней — в груди.
ты не веришь? так испытай меня!
так попробуй меня на зуб,
чтобы верную пробу выставить,
так швырни же меня в грозу
и смотри, как танцую истово!»
© Джезебел Морган
• • •
... и упала на землю полынь-звезда.

Зов тревожит — на битву не опоздать. Крылья белые, кромка пера остра, встану в строй сотый раз, будто первый раз.

Тот, напротив — темней темноты в ночи́, а в зрачках бьётся ярость огнём свечи. Серным дымом, грехами насквозь пропах — одуряюще сладок смертельный страх. Не сдавалась, смотрела глаза в глаза.

Вольно мойрам кривые узлы вязать: пламя нежно коснулось — не обожгло, пропитало насквозь ядовитой мглой. Где же святость и свет? Только прах и боль, и видения: в них на двоих с тобой остывающий мир. Ну и пусть… и пусть — даже если над пропастью ляжет путь.

Опустить бы мечи, позабыть вражду, только сеча — не место для мирных дум. Избегая друг друга, других разя, понимали: нельзя... ничего нельзя — ни любить, ни убить.

Бой пошёл на спад.
Паладины неправедный суд вершат: не за дело — за тайну преступных грёз покарать напоказ, наказать всерьёз.

Плеть свистела, рвала на лохмотья плоть. Изувеченным крыльям забыть полёт суждено. Антрацитовый и кармин белизну запятнали в единый миг.
Задевая за острые сколы скал, переломанной куклой упасть в провал не живой и не мёртвой, скупым камням кровь до капли отдать обрекли меня. Разве знала, что мстительней зла добро?

Стал гробницей в ущелье холодный грот.

В вышине, силуэтом на фоне звёзд — раскаяние, скорбь и немой вопрос — не моля, не кляня, лишь даруя сны, понимая, что оба обречены, будет ждать до скончания лун и солнц неприкаянным в вечности верным псом.

У Келли на крыше живёт ледяной дракон.
Он спит у трубы, согреваясь каминным дымом.
Когда же откроет глаза — в серебристо-синем,
пронзающем цепкой невысказанной тоской,
внимательном взгляде — прозрачен любой секрет.
И прошлое в нём истончается,
рвётся,
тонет,
и призраки прячутся в плотных слоях придонных
почти неподвижных ленивых небесных рек.

Дракону не важно — вращается ли земля,
цветут ли сады, высоки ли, как прежде, горы.
Привязанность к миру бессмертный считает вздором,
ему приходилось не раз начинать с нуля.

А девочка Келли играет и учит счёт,
приносит на кровлю душистый пирог с вареньем.

Тогда из драконьих очей исчезают тени
и капают слёзы…
а кажется — дождь идёт.

«…и — контрольным — небесный вздох звёздной ночи, и в новодел;
пробку неба, луну — долой, заструится небес шатёр
в чашу моря, дождись конца, до всегда упаду в пробел…»
© Ч. И.

А в созвездиях ноября нет бродяжьей твоей звезды.
Улыбаешься, вверх смотря, куришь трубку.
Душистый дым
беспокоит глаза слегка — не слеза ещё, но почти.

Свет погасшего маяка
где-то в мире
летит,
летит —
потому что не любит свет поражение признавать.
Вот зачатые из словес
(но не тех, что хранит тетрадь)
новоявленные лучи крепнут шёпотом в тишине,
после — я́рки и горячи — разбегаются жить вовне.

Путы путников ноября тяжелее и ледяней.
Дни предзимние говорят
зарисовками на окне,
сединой на сухой траве,
косохлёстом по мостовой.
Ты услышишь — речей ловец — поздней осени разговор
и оставишь пустынный дом под охраной семи ветров.
И в попутчиках — только дождь, неуёмный знаток дорог.

Будет вечер. Меж облаков пробкой неба взойдёт луна,
прикоснётся к ветвям щекой,
подмигнёт, подавая знак,
на границу густых теней бросит блики — бесценный дар,
что вернётся в тебя извне
и останется…
до всегда.

«Ведь недаром и кровь, и любовь
рифмовали поэты веками.
Или, может, писались стихи дураками?
Или наша любовь недостойна стихов?»
© А. Дидуров, П. Бюль-Бюль оглы

Если не в небо — то можно хотя б на крышу?

Встать на карниз, воспарить, окунаясь в ночь.
Там пересмешницам-звёздам, подружкам рыжим
всё рассказать, упиваясь своей виной.

В книгах читала: любовь высоко возносит,
с ней — обещали — не страшно и до глубин…

Смяло, накрыло внезапно.
И эта осень
пела в крови:
«Он один. Он один… один!»

Воин.
Отважный.
Охотник и победитель.
Горд, неуживчив и с жалостью не знаком,
так похвалялся в трактире:
«Э-гей, глядите,
каждая метка на глефе — ещё дракон!»

Норны сплетали — с похмелья или спросонья —
странный орнамент, нелепый, почти смешной.

Крылья сложу, убивая внутри дракона —
только бы ты не пошёл на меня войной.

Дома засяду и окнами тесной кухни
отгорожусь от зовущих с собой ветров.
Станет учить угождать и готовить вкусно
злая, немного неряшливая свекровь.
Ты, поутру уходя за тугие двери,
косу растреплешь касанием невзначай,
скажешь сурово:
«Забудь старых сказок ересь,
воду поставь на очаг, завари мне чай…»

Вы рифмовали веками, но эти рифмы —
тяжкие камни, что давят теперь к земле,
глушат в бездонном колодце драконью песню,
скользкие стены её отражают криком:
«Огненный зверь мой крылатый, вернись, воскресни,
силы пошли притяжение одолеть.
Взлететь».

«В замок гордого графа несчастье пришло,
черный ворон затронул, знать, крышу крылом:
в листопадную, темную, грозную ночь
разрешилась от бремени младшая дочь.
Женихи не ходили приглашать под венец,
граф в печали и думах — кто же внука отец?
А родившая гасла, как свеча на ветру,
и ушла к листопаду его дочь поутру.
Схоронили ее в золотистом саду.
А меня… А меня утопили в пруду».
© Тай Вэрден

— Наконец-то уснула Тереза, влезай скорее
да закрою окошко. Медлительный толстый бражник
залетел и над пламенем пёстрые крылья греет,
слишком холоден вечер. Под пледом с тобой приляжем,
поболтаем о всяком. Не знаешь ли, что за гости
скоро в замок нагрянут?
— Ныряя у старой ивы,
ме́льком слышал — к соседской девчонке светловолосой,
непоседливой, вредной, изнеженной и плаксивой
присмотреться наш граф захотел и на ранней Лите
сговорить за тебя. Мол, родне-то её — за радость…

Вот послушай рассказ.

В королевстве давно забытом
принц был юн, а страной мудрый канцлер до срока правил —
неподкупен и строг, в меру жаден, не лжив, не злобен,
не тянул из казны, по закону судил и мерял.

Перед полной луной уезжал с подопечным, чтобы
тот в лесу без помех выпускал на свободу зверя
и бежал впереди завывающей серой стаи
по оленьему следу — хозяином стылой ночи.
Не боялся наследник ни драки, ни честной стали.
Правда, крови людской не текло по клыкам молочным
до поры.
Принц не знал: повзрослеет, и не минует —
ведь прикажет проклятие, что поселилось в венах —
на венчании вместо объятий и поцелуев
волком вцепится в горло не ждущей беды невесте.

Обречён был на долю такую седой колдуньей
за отцовы грехи. Тот был хищник — лесных похлеще.

Ворожеину внучку, красавицу и певунью,
обесчестил в день свадьбы вельможный любитель женщин.
Отыскали в конюшне — избитую, с мёртвым взглядом,
бормотала про боль, про любовь и про то, что жаль ей.
А когда поняла, что жених не остался рядом —
напоила из сердца холодный металл кинжала.

Прозвучали Слова. И откликнулись лес и ветер,
и речная вода, и доспехи в дворцовых залах.
Прокляла королевского сына седая ведьма —
в горе с гневом сгорая, невинного наказала.
Кто осудит за это? Лишь тот, кто греха не ведал,
кто не прятал в подушку бессильные злые слёзы…

Время шло не спеша, на исходе второго лета
королевский скакун седока на охоте сбросил,
и в овраге, один — где же были его клевреты? —
не дождавшись подмоги, погиб властелин жестокий.
Только месяц-насмешник, на жалость скупой свидетель,
из-за туч наблюдал, чуть прищурив драконье око.

А наследник взрослел. Слуги верно хранили тайну.
Регент крепкой десницей к достатку, что был когда-то,
вёл измученный край. И заклятие снять пытался,
да напрасно искал — даром время и деньги тратил.

Вновь за стенами замка окуталась белым вишня.
Лепестки, опадая, кружа́тся в манерном танце,
и в ладони ладонь, и признания еле слышны…
Не сберечь тебе дочку-проказницу, мудрый канцлер.
• • •
Вот и кончена сказка. Ты спи. Ну а мне не спится.
Чуть ещё полежу. Так уютно сейчас, мой милый.
На рассвете уйду — ледяная в пруду водица,
от живого тепла оторваться найти бы силы.

«В замок гордого графа несчастье пришло,
черный ворон затронул, знать, крышу крылом:
в листопадную, темную, грозную ночь
разрешилась от бремени младшая дочь.
Женихи не ходили приглашать под венец,
граф в печали и думах — кто же внука отец?
А родившая гасла, как свеча на ветру,
и ушла к листопаду его дочь поутру.
Схоронили ее в золотистом саду.
А меня… А меня утопили в пруду».
© Тай Вэрден

В башне на окне горит свеча —
значит, не уснул и ждёшь меня.
Кошками косматыми урчат
тени по углам. Рассказ начать
очи любопытные маня́т.
Не проси — о счастье и добре,
о мечтах, любви и красоте.
Выпила в далёком ноябре
чувства, что могли светить и греть,
жадная придонная постель.
• • •
Ночь темна. Ни факела, ни звёзд.
Шум листвы, далёкий волчий вой.
Тайно пробираясь на погост,
неспокоен нежеланный гость —
треск засохшей ветки под ногой,
писк летучей мыши, крик сыча
холодом стекают по вискам.
Давит в бок навершие меча —
что ж его надел, не наловчась?
И с мечом ты не соперник нам.
Зря, польстившись на немалый куш,
подрядился нечисть извести —
не помогут боги дураку,
обереги не уберегут.

Ароматом лакомым — «пусти!»—
кровь живая кличет из могил,
жаром вожделения зудит
в дёснах и клыках.

Лишая сил
и мешая ноги уносить,
не давая вымолвить молитв,
кутает в объятия туман
недоучку, горе-ведьмака.
Шёпот, будто ласковый аркан,
вяжет мысли, глушит боль от ран —
смерть грядёт приятна и легка.

Не пройдёт трёх дней — узнает сам,
сгоряча нарушивший покой
кладбища, укрытого в лесах:
тяжела земля, а небеса
осудили без вины — виной.
• • •
Утро. Время первым петухам
голосить, гоня кошмары с крыш.
Глубина прохладна и тиха,
ну а ты в кровати отдыхай.
Будешь, как стемнеет, ждать, малыш?

«В замок гордого графа несчастье пришло,
черный ворон затронул, знать, крышу крылом:
в листопадную, темную, грозную ночь
разрешилась от бремени младшая дочь.
Женихи не ходили приглашать под венец,
граф в печали и думах — кто же внука отец?
А родившая гасла, как свеча на ветру,
и ушла к листопаду его дочь поутру.
Схоронили ее в золотистом саду.
А меня… А меня утопили в пруду.»
© Тай Вэрден

Не пугайся, малыш… Няня дремлет давно.
Из волокон-минут мрак-паук полотно
ткёт, вплетая в узор тень ушедшего дня.
Коль не спишь до сих пор — значит, слушай меня.
• • •
Был мальчишка нескладен, костляв, бледнолиц,
сторонился парней, опасался девиц.
Слабосилен и жалок — насмешников рой
молчаливо терпел деревенский изгой.

Но менялся в лесу: шёл, как старый знаток —
где и как обучился, не понял никто —
ведал свойства растений, повадки зверей,
зорче глаз становился, и чуял острей.
Собирал чародейные травы в пучок.
Воронёнок впивался когтями в плечо
и нахально, секретов чужих не храня,
перекаркивал сплетни прошедшего дня.

Как-то парень пропал, не вернулся назад.
Если понял бы кто — ворон мог рассказать
про развалины храма средь гиблых болот.
От него под водою тропинка ведёт —
прочитай лишь намёк указующих рун —
к средоточию угольно-масляных струй.
Шепчет в уши родник, он зовёт, он мани́т,
вяжут накрепко взор ведьмовски́е огни,
не уйти. Обещает и силу, и власть,
обольщает и лжёт тихий бархатный глас:
«Окунись же, испей антрацитовых вод,
разбуди позабывшее мир волшебство.»

Срок придёт — возвратится мальчишка в село
и с собой принесёт первородное зло:
солнце канет в прожорливый сумрак ночной,
плоть сминая, взметнётся над тощей спиной
пара кожистых крыльев. На белых клыках
отражением звёзд будут блики сверкать…
Страх и смерть станет сеять в округе, пока
соберут золотишко — нанять ведьмака.
• • •
Ох, заря занялась, в пруд обратно пора.
Не скучай, спи спокойно, малыш, до утра.

«…любить стоит только тех, кто в данный момент находится рядом, и только до тех пор, пока за ними не закроется дверь.»
© Макс Фрай "Лабиринты Ехо"

В этом городе тихом всего-то десяток улиц,
может, больше, конечно…
Но слишком они похожи.

Там в лиловые сумерки кронами окунулись
старых клёнов аллеи с извилинами дорожек.
Там знакомятся вскользь, посреди пустых дифирамбов,
но на день пропадёшь…
возвратишься — уже забыли.
А ночные кафе, как заботы смешные штампы,
манят светом из окон и запахами ванили.

Тихий город так жаден, он душит своим уютом,
на любовь к себе щедро меняет монету-вечность…
Волком бешеным, лапу в капкане грызущим люто,
в зеркалах отражается боль, что уют не лечит.
И в слезах просыпаюсь,
и падаю с неба в утро,
и тревога влачится по следу тяжёлым шлейфом.
Все оттенки молочно-зелёного перламутра
растворяются в тающих звуках волшебной флейты.

Забываю в нирване ленивой, как быть собою,
между дней-близнецов потерявшийся…
Да и ладно!
Только воет внутри — и на этом протяжном вое
удержу целый мир, он сильнее плечей Атланта.

Но однажды ладонями осени листья скроют
руны, что накарябал в тоске на скамейке парка.
И открою глаза там, где сумерки станут тьмою,
а луна за стеклом кругла и оранжево-ярка.
В перекрестье окна, рассекая на взмахе тени,
крылья пёстрые — словно теплом по озябшей коже —
станут смыслом любви, обретением и спасеньем.
а слова, что надежда глупа —
неудачной ложью…

А я не буду сидеть, тоскуя, рыдать за креслом,
хоть постоянно мне изменяешь с каким-то Службой.
Так много дома забот важнейших и интересных…
Поймёшь, вернувшись — твой котик лучший и самый нужный!

Украсить стены стараюсь смело и вдохновенно —
орнамент дивный черчу когтями по всей прихожей.
Лишь не забыть бы потом получше запрятать веник:
талант не ценят… Но я так вижу! Ведь я художник!

Чуть подкрепившись, иду сражаться на подоконник
с большим отрядом зелёных, злобных, колючих монстров.
Ты говорила, страшнее нету, чем зверь «полковник»?
Но эти хуже! Свалить их на пол не так-то просто…

С утра пьёшь кофе, не успевая помыть посуду —
не огорчайся, отполирую до блеска чашку.
Ох, как неловко… Весь пол в осколках! Не вышло чуда —
поймать пытался, но эти лапки… Прощай, бедняжка!

Дела закончив, на Марс настрою усы-антенны,
свернусь клубочком, вдыхая запах родной с подушки.
На зов кошачий слетятся тайны со всей вселенной,
а ночью тихо их намурлычу тебе на ушко.

Шагов знакомых — бегом на третий — в подъезде топот.
Мой взгляд невинный, держась за сердце, встречаешь взглядом…

Не найден веник, досталось тапком мохнатой попе.
Недолго дуюсь — за креслом скучно, мириться надо…

«Поверишь в продолжение руки, что пишет галактические песни…»
«…Эскортом говорильни коньяки, и истина винительным кортежем…»
© Ч. И.

Прильнувший к морю жаркий горизонт льёт киноварь на гладкость без изъяна.
Нашёптывает вечер: есть резон в сценарии текилово-кальянном —
услышать ли его?
А, впрочем, всё иное вдруг покажется бездарным,
и морок алкогольный унесёт
туда, где синий встретится с янтарным.

По рыжим рельсам, спрятанным в траве, звеня на стыках стёклами, подкатит
последний поезд.
Приоткроет дверь в вагон, где пахнет вереском и мятой.
Идём.
Сегодня плату за проезд взымают недозревшими стихами.
И я пьяна,
и ты слегка нетрезв,
и голос осторожности стихает.

Нас не догонят.
Станем танцевать
и петь без слов любимые куплеты.
Душистым ярким яблоком закат сорвётся, аннулируя запреты.
Мы — строчки ненаписанных поэм,
герои позабытого романа,
тождественность непознанных лексем из словаря межзвёздных капитанов…

А сонный город будет бормотать, нелепо закрывая переезды,
записывать в толстенную тетрадь десятки порицаний бесполезных,
пугать и путать.
Только маета подсолнуховых ветров не отпустит,
и будет откровенно не хватать безумия и лёгкого беспутства…

Рассветно прикоснутся губы Ра, ласкаясь шаловливыми лучами.

Текила-ночь истаяла...
пора трезветь за чашкой утреннего чая.

Мио, мой Мио, мальчишка зеленоглазый,
чем опоила тебя лиходейка-осень?
Что же ты ищешь в причудливой рунной вязи?

Бродишь ночами, тоскуя, по перекрёсткам.
Мечешься днями под сенью дремучих елей —
тропами в чаще замшелого древостоя.
Мучишь в трактирах расспросами менестрелей.

Мио, мой Мио, тебе не найти покоя…

Или не знал, или, может, забыл простое —
княжий любимчик, опасливости лишённый:
если не хочешь беды, никогда не стоит
на перекрестье дорог подбирать чужое.

Словно тебя дожидался на тракте людном,
всеми другими невидим, кинжал богатый.
В золоте ножны. В навершии — изумруды.
В рунах на лезвии кровный призыв упрятан.
• • •
По первоснежью в чащобе глухой домишко
светом из окон поманит.
Почти отчаясь,
стукнешь негромко.
Откроется дверь неслышно.

В мягкое кресло усядешься с чашей чая.
Хрупкой красавице с прядью седой на медном
всё, что пришлось пережить по пути, расскажешь —
там волчья стая упорно брела по следу,
тут близ погоста колдуньи справляли шабаш…

Будет с улыбкой стихающий шёпот слушать
дева. Потом из слабеющих пальцев чашу
вынет неспешно, заправит вихры за уши,
нежно рукой проведёт по щеке и скажет:
— Как же прелестен! — А сонное зелье спрячет.
— Жертва такая лет двадцать красы окупит.
Вот проведу ритуал, погляжу — в придачу,
может, на память, из черепа выйдет кубок.

Мио, мой Мио...

«стихи — это смертельно раненая мечта»
© И.Ч.

Стихи — это кровь, что стекает из ран мечты,
однажды пронзённой и брошенной умирать,
пятная солёным, карминовым и густым
скрижали несбывшихся планов, листы утрат.  

Стихи — это тёмно-лиловые струи вод,
впитавших в ночной тишине потаённый страх.
Они, будто старый и ловкий багдадский вор,
крадут незаметно часы из карманов сна.  

Стихи... В них стихийная магия дикаря:
срываются в штопор, сметают лежалый сор,
не ведая жалости. Пробуя усмирять —
не справишься, только подбросишь дрова в костёр.  

Стихи — словно пластырь целебный для старых язв:
смягчат, напитают отваром волшебных трав,
оставят прогорклой кручины тошнотный яд
смолой застывающей склеивать букворяд.  

Стихи — лунный луч, облаков кружевная сеть,
в них регги песка и симфония вольных волн.
Они, окрыляя, зовут за собой лететь
сквозь летние грозы и ветреный произвол.  

В стихах — капли слёз, воскрешения торжество,
любви откровение, боль или благодать…
Ведь главное — с кем они пишутся, для кого,
о чём, переполнившись, немо в эфир кричат.

«Верный подход —
одно предательство, конечно, не в счет,
одно предательство, конечно, не в счет,
одно предательство для знатных господ
не грех.
Трубы — отбой!
Одно предательство — и долгий покой.
Одно предательство — и долгий покой.
Одно предательство — и долгий покой
для всех!»
© Лора Бочарова

…и господин мой станет вечером в четверг
ждать за притвором возле старого платана.
В теня́х ветвей теряясь, тёмная сутана —
пока на небе слишком тонок лунный серп —
убережёт от любопытствующих глаз.

Смиритесь, padre.
Герцог в гневе — но отходчив.

Ваш грех доказан — вот беда! — небрежно, отче,
дневник оставлен на виду был как-то раз,
не досчитаетесь там нескольких страниц.

Несложно, право, опознать летящий почерк.
А слог заметок остроумен, дерзок, точен…
Крамолу стоит осторожнее хранить.

Прервусь на миг.
Так пахнет юная листва
в саду вишнёвом среди белой круговерти!

Коль не придёте — строчки станут Вашей смертью
(пришлось смягчить неблагозвучные слова,
их не жалел в сердцах сиятельный сеньор — а мне невместно, от стыда сгорит бумага).

Не проявляя безрассудную отвагу,
должны помочь смутьянов выманить из нор.

Вам не вернут, увы, похищенных страниц —
но не сочла за тяжкий труд переписать их,
мой почерк всяко и краси́вей, и понятней.
Пришлю с оказией, потерю заменить:
когда-нибудь…
пройдёт, пожалуй, много лет…
что ныне числится грехом — грехом не будет,
и мудрость мыслей освятит эпоху смуты,
и боль несбывшегося искрой станет тлеть…

Но к чёрту лирику.
Добытый ложью ключ
теперь мятежников поможет уничтожить.
Лишь четверть часа будет герцог ждать.
Я — тоже.

P. S. горюю и по-прежнему люблю.

Эта ночь-без-луны — квинтэссенция всех ночей.

Потеряешься в складках пространства.
Никто.
Ничей.

Тонкий запах жасмина и влажный тяжёлый дух
прелых листьев,
в ноздрях поселяясь,
зовут,
ведут —
будто дымка дурмана —
под кровлю столетних крон.

Там, в неверном мерцании света семи костров
издалёка видны силуэты среди теней
да напевы свирели чуть слышатся в тишине.

Устоишь, не погубишь безвременье скверной слов —
вдруг легчайшими перьями призрачное крыло
невесомо коснётся обветренной кожи щёк.
Ляжет небо на плечи расшитым до пят плащом.
И, ведомый в пути дерзко выпущенной стрелой,
мост минуя, доверчиво ступишь на Авалон.

Ветви яблонь качнутся, уронят к ногам плоды —
золотые проекции чёрных портальных дыр,
их, не ведая страха, коснёшься едва-едва.

Междумирье сплетая в ажурные кружева,
лик Селены,
вуалью укрытый до часа икс,
прошивает насквозь миллионом острейших игл,
оставляет грустить на обочине вещих снов.

Будто важное что-то нечаянно сожжено,
и на кончике памяти спутанной…
где-то там…
ожидает прожорливо темнота.

Ты не бойся.
Просто вечер,
просто ветер,
просто темень.
«Невозможно» в «непременно» перекрасят мэтры-тени.

Затяжным дождём стучится гость в плаще из листьев бурых.
Забродивших ягод вишни,
мёда,
горькой ангостуры
намешай в хмельной напиток и налей в тяжёлый кубок.

Покровительство Самайна не похитишь и не купишь —
можно только окунуться в буйство дьявольской Охоты.

Фонари пропойцы-Джека
в чёрно-сизом балахоне ночи —
странницы беспутной —
прогрызут сквозные дыры.
Воздух будет пахнуть прелью,
виски,
ладаном
и дымом.

Проплывут над переулком скаты крыш — морские скаты —
чередой одноэтажной в толще туч искать фарватер,
акваторией высоток проберутся терпеливо,
плавниками-флюгера́ми рассекут глубины ливня.

Невезучим рыболовом, недокормленной лисицей,
под насмешливые свисты ездоков угрюмолицых
осень косо бросит в небо частый бредень голых веток —
в нём,
запутавшись случайно,
будет биться до рассвета,
в холод луж роняя блики — точно кровь — ущербный месяц.

Гость незваный,
гость желанный
навсегда оставит метку —
росчерк слева под ключицей —
дар Самайна,
дань Самайну.

Не дрожи, ему доверься… нас таких осталось мало.

ещё одно карандашное отыскалось :)

Не шелко́вые шатры, не резные терема —
уложи в бегущий ритм ливень, пляшущий впотьмах,
тропы — нитями клубков — меж лавандовых полей,
флёр туманный над рекой, чутко спящий хвойный лес.
Полуно́чным голосам трав, ветвей и ветерка
вторит дальняя гроза, не желая умолкать.
Пьёт вишнёвое вино из медвежьего ковша
жадный выгон заливной, каждой каплей дорожа.

Не под крышей подождём розовеющих небес —
двое связанных дождём: чёрный волк и белый бес.

Росчерк огненной змеи на мгновенье озарит
очертания твои — карандашный чёткий штрих.
Третий лишний — обложным — по щекам и по губам.

С необъявленной войны неожиданный хабар —
от змеистого огня, от полёта и волны —
изменяясь, заменять чёрно-белое цветным.
Вдруг зависнуть в пустоте — выше падающих звёзд,
вслед за струями истечь в букворяд стихов и проз.
И нагими до утра под стаккато по песку
без остатка выгорать в бесконечности секунд.

нашлось старенькое, на конкурс про карандаши

Рыжим лисом лукавым в наш город прокрался апрель.
Обнимать бы тюльпаны, от запахов утра дуреть,
под стаккато дождя босиком танцевать во дворе…

Боль не выдышать с дымом рассветных туманов, мой Блэр.
Словно въелись под кожу пустынные злые ветра.
Морок памяти резать узор по живому горазд.
Чай заснуть не поможет, а виски добила вчера.
В тихом омуте вымерли черти, истаял мираж,
где беспечные песни, полынные пряные сны.

Блэр, не надо… не стоит испытывать чувство вины,
ты всегда был таким — недомашним, взрывным, неручным,
да и мой неуживчивый нрав предпочёл остальным.

Я в порядке… почти. В трубку девочкам вру: «very good»,
только поняли — в гости давненько уже не зовут.
В небе тёмном жонглирует звёздами призрачный шут…

Знаешь, Блэр… я, пожалуй, в стихах это всё опишу,
если спрятанный страх, что прорваться наружу спешит,
не иссушит чернила, не вытупит карандаши.
Сочиню пенье птиц, шум дождя и сигналы машин —
в эту яркую блажь без утрат мы, смеясь, убежим.

А пока прорастает сквозь корку тоски новый день.
Помнишь, ласковый мой шалопай, солнца луч на воде?

Просто верь...
Ворожу, удержу на заре твою тень,
не пущу за черту, сберегу, не отдам пустоте.

— Раз-два-три…
снова память туманом проклятым
затянуло.
Николка, Ариша, Ванятка,
Вася, доча… коса и белёсая чёлка…
Ох, умаялась… много — мальчишек, девчонок…

Пять-да-шесть…
будто жёрнов, толкаются мысли,
тяжело и со скрипом — цепляются, виснут.
Кто считать обучил-то?.. Высокий, с бородкой,
с добрым взглядом, с улыбкой лукавой и кроткой.
Клали камешки в ряд огрубевшие пальцы…
Вечер, нитки, иголка и ткань между пяльцев —
вышивала ему рушники и рубахи…

А у речки свежо.
Ошалевшие птахи над землёю — к дождю.
Что ж я тут, а не дома?!
Взгляд голодный, чужой — он горяч до истомы,
и пуста голова. Невесомо и сладко.

Нету мочи рядить, к бесу думы, догадки.
Раз-два-три…
три-два-раз…
Жжёт внутри —
пей!
Сейчас…
• • •
Взмах руки, на клинке полыханье пентакля,
вой и всхлип, и росою багряные капли
на траве.
— Август-Август, пацан неуклюжий!
Погоди-ка... а думал — меня ты не слушал,
ведь неплохо затеял — рассыпались чётки,
отвлекли окаянную бусины счётом.
— Ай, за что по затылку? Успели ведь, хватит!
— В чём ошибка, малец? Пересказывай внятно.
— Шёл посуду помыть, вот и всё. Понял, понял:
меч не взял, со стоянки под месяцем полным
в одиночку убрёл. То ж она, упыриха?
— Да… По сёлам окрестным наделала лиха.
И искать не пришлось — словно мышь на приманку, запах детский учуяв, примчалась, поганка.
— Ты… меня…
— Ну, а что? Сам полез на рожон-то.
Обойдётся, надеялся я. А резонов —
целых семь. Семь ребяток — о ком знаю точно —
жертвы нежити жадной. И ро́дную дочку,
Василису свою, осушила до донца…
Спи, герой.

Тишина.
Предосеннее солнце чуть окрасило небо.
Щеглы без боязни на опушке поют.
Видно, день будет ясным.

Виски,
разбавленный болью,
в кровь проникает медленней.

Осень сродни алкоголю: грею в ладонях медное —
из купажей разновкусных, перебродивших в крепкое.

Вечер опять не отпустит — станет касаться трепетно,
в форточку ветром дразни́ться.
Ладно, гулять, бессовестный!

Перелистнули страницу длинной бродяжьей повести.

Ты,
неуёмный приятель,
щедрой рукой одаривал —
в море тонули закаты, изгнанные Стожарами.
Волны и гладкая галька,
соприкасаясь,
шёпотом
путали были и байки, два фантазёра опытных.
Тени в укромных аллеях прятались под платанами,
и, понемногу смелея, в листья рядились рваные...

Лучшее перебираю
и запираю накрепко.

Я обязательно справлюсь
с днями прозрачно-зябкими,
с лужами-зеркалами,
ливнями и простудами.
Вычищу мысли — от хлама,
чувства — от безрассудного,
дом — от засохших букетов.

Вечер-попутчик, мало ли
неразгласимых секретов между друзьями старыми?
Есть сокровенное нечто.
Слушай, тебе поведаю:
мне бы не выдержать, вечер,
если бы
лета
не было.

В сумерках цвета ликёра из алычи
небыль реальнее были, а тени — тел,
следствия могут идти впереди причин,
могут улечься историей на листе.
• • •
Солнце, нырнувшее рыбой за горизонт,
искру-икринку смахнуло хвостом хитро́
ветру-бродяге.
А тот — бесшабашно-зол —
ночи в насмешку малютку взметнул костром:
ласково пестовал, требуя подрасти
в щепках смолистых у комля сухой сосны.
«Тьма, — он нашёптывал, — знаешь ли, не в чести,
мысли её неприветливы и мутны́,
в ней оживает и возится, не таясь,
то, что должно позабытым лежать и тлеть.
Путы Кромешной — из мороков зыбких вязь —
жадно туманами стелются по земле».

Ма́лая-шалая слушала и росла,
с треском вгрызалась в древесные телеса.
К звёздам-сестрицам протягивала крыла́,
завертям буйным даря озорной азарт.
• • •
Двое, обнявшись, устроились у огня,
прятали пламенный танец на дне зрачков:
близости этой не нужно слова ронять,
если ладонью — в ладонь и к щеке — щекой.

Маятник строк отмеряет к рассвету путь.
Тени колышутся чёрным на золотом.
Если поддаться усталости и уснуть —
смогут проснуться и сказку вернуть потом?

«…и однажды приходит вечер, когда на слом,
когда рвет тебя на куски заоконный ветер,
полосует ошмётки, развешивая вере́тьем.
Не хочу быть штопором для витиеватых слов…»
© Ч. И.

Тишине прекосло́вит глухой метроном дождя.
Ветер тычется в стёкла, отважным щенком бродя
меж домами, дрожащие тени под фонарём
разгоняет рычанием, лапами в кровь дерёт,
не пускает озябших в тепло, охраняя дверь.
Лён зелёных портьер заоконную круговерть
отсекает надёжно — помощник больной свечи.

Чай в стакане так сладок, что даже чуть-чуть горчит…
или злые слова, что остались на языке,
жгут хинином, лимоново-мятный крадут букет.

Вечер-вечер, безжалостный североглазый враг,
у камина без пламени на пол иди, приляг,
слушай музыку ливня, глотай травяной отвар,
если голоден — тосты с вареньем жевать давай.
Можно кофе сварить, или даже открыть вино
(пить с врагом — это лучше, пожалуй, чем пить одной).
Монотонную нудность стекающих с неба струй —
пожелаешь — заменит andante скрипичных струн,
поцелует мелодия, к рёбрам плотней прильнёт,
обращая полынную горечь в тягучий мёд.
И раскроюсь, забыв про вражду, и придёт момент —
всё поймёшь, всё узнаешь, проклятый легилимент.

По-английски исчезнешь, когда, беспардонно ал,
будет думать рассвет, что геройски тебя прогнал.
Отдохнёшь, протрезвеешь. Потом поспешишь назад…

Вечер-вечер лукавый, не надо меня спасать.

Бежать лисицей по сухотравью из тени волглого чернолесья
туда, где ранняя осень правит, укрыв лицо кружевной завесой
из паутинок празднолетящих.

Дымы костров, словно тропы в небо.
Фантомы прошлого в настоящем — по ветру пеплом…

А мне бы…
мне бы
в янтарном свете опавших листьев кружить, касаясь стволов древесных,
фальшиво, громко и неказисто кричать куплеты любимых песен.
Из пустозвонья словес случайных сложить сюжет сладкозвучной сказки.
В ней будет берег, беседы чаек, фрегат под парусом бледно-красным…

Клепсидра капельных откровений — за буквой буква — исток ручейный
отравит жаром, скользнёт по венам медовой терпкостью приключений.

У ночи запах вина с гвоздикой, в ней соль, и влажность, и гладкость шёлка.
Пойдёшь? Орфеем за Эвридикой, без полумер, напролом…
Пошёл бы?
Не Еву — девочку-пай с коровьим в глазах, покорную и простую —
Лилит потешишь своей любовью, на острие темноту смакуя?..

А новый день прорастёт и негой, и лепестками огня под джезвой.
Сентябрь… ещё далеко до снега, до зябких улиц, до мыслей трезвых.
Нам, заполошным от вездесущих объятий, станет тепло и звёздно.

Все краски — ярче.
Все звуки — гуще.
Все смыслы — к чёрту.

Такая осень…

«Так, в сине-удивительном цвету,
все запахи, как ласки, не случайны.
А журавли — лекарства от тебя.
Но нынче им дорога на юга»
© Ч. И.
▪ ▪ ▪
Мне от тебя лекарства не найти…
Синицей очарованной в горсти —
растрёпанной, нелепой и смешной —
пригреться, не стремиться за окно
в хрустальной раннеутренней тиши.

Там ветер станет ветки ворошить,
и ярко разодетая листва
тур вальса поспешит протанцевать,
ступенчато спускаясь до земли.

Заденут краем крыльев журавли
желаний потаённую струну —
и пусть.
За ними в дальнюю страну
не гонят меланхолия и лень.
Скучая, стынет кофе на столе,
ватрушки под махровым рушником
ванильно проповедуют покой.

Вам, журавлям, неведом странный зов
зануд-дождей. С приходом холодов
дороги неба примут дружный клин,
ему — туда, где не устанет лить
любовь и ласку светозарный Ра…

А здесь игла осенняя остра —
и в вены проникает без преград,
камин, глинтвейн и плед мешает в яд,
сюда же ще́поть мокрых хризантем
и капельку гитарно-грустных тем,
готово…
Пусть дурманящий настой
пропишется в аптечке дней на сто,
и, неги наколдованной полны,
перебродив, притихнем… до весны…

Как-то плакался фонарь тополю:
«Всю-то ночку напролёт топаю,
разгоняю темноту в стороны —
неподкупный, свет храню сторожем.

Вон Луна — висит себе, гордая,
звёзд рассыпано вокруг зёрнами.
Ни согреть, ни мрак прогнать — бестия!
А уж сколько от людей чести ей:

и с полотен дорогих пялится
то над виллами, то над палубой.
Тут и песен, и стихов писано…
Вот и смотрит свысока, лысая.

Ну, а мне — один урон с пакостью:
налепить на стройный стан всякого,
попинать, изрисовать дрянненько…
А обнимет лишь Петро пьяненький.»

Тополь липам помахал веткою,
молвил слово фонарю меткое:
«И куда от правды ты денешься?
Не ценилось никогда дельное!»

«Так и вина — страстоцвет за чертой пониманья…»
«…В дымке настильной пророщенный лунный кизил: чары — не догма, а правила правил и вертел…»
«…Навыки по@ую. Падаю в тартарары…»
© Ч. И.

• • •
Сок ежевики в ладонях и на губах.

Вечер конечен,
он знает: пора забав
зреет в ростках лунородных.
И фонари
гаснут стыдливо:
кураж, не скупясь, дарить —
злая потеха бессонных небесных глаз.

Занавес — шторы.
Подмостки — тугая гладь
свежепостеленных бязевых простыне́й.

Знаешь… не важно — пришёл ли огонь извне,
или родился без спроса в протоках вен
ярый, сжигающий заживо тёмный свет.

Где-то под горлом натянута нить пути —
не оторваться,
не выплыть из бури в штиль,
только раскрыться,
вдохнуть,
донырнуть до дна,
соприкасаясь глубинно, оставить знак,
след принадлежности —
рану,
тавро,
стигмат —
а по-другому ретивое не изгнать
в мир, где двоих без труда побеждала ночь,
где воскресал,
умирая за мной...
со мной.

Где — и в одежде застёгнутой обнажён —
пальцами, будто калёным стальным ножом,
вёл по ключице и вниз,
усмиряя зверя,
лютого жителя пятого межреберья.

кельтская фантазия

Терпкость крови, холод стали ржой и солью напитали
влажный вереск, что когда-то звал медвяным ароматом,

Слышишь, Кэйлин?
Шёпот павших
над рекой,
поляной,
пашней —
из безвременья столетий в мир пришедший — носит ветер.
Cailleach, песенные ритмы приведут на место битвы.

Глухо звякнет под лопатой че́рен тёмного агата.
От земли и прелых листьев sgian dubh лезвие очистишь,
сложишь чашу из ладони, остриём с нажимом тронешь.
Отопьют из свежей раны восемь знаков пиктограммы,
что до срока ожидали искры ведьминого дара.

И замрёшь, прикроешь веки…
Силуэты,
силуэты,
звон клинков и крики боли…

Ты беззвучно молишь, молишь,
чертишь в воздухе печати гладкой чёрной рукоятью.

Вдруг закружит буревеем.
Всё смелее и смелее — полузримых, невесомых —
под невнятный гул и гомон,
вой волынок и карниксов
растворяешь в небе низком
не изведавших победы,
бесприютных,
неотпетых.
Отпускаешь на свободу
ждавших
годы,
годы,
годы.

Кэйлин, взгляд твой стекленеет. Закрывай глаза, на дне их
ночь запишет всех ушедших.
Спи.
А вереск
шепчет,
шепчет.

Ну же, пролейся, благословенный дождь!

Плавится полночь,
зноем течёт с небес.
Вслед за огнями я покидаю дом —
ждёт-не дождётся дальний запретный лес.

Даже не думай, сон позабыв, следить.

Стукнут негромко ставни, прикрыв окно,
поверху пальцы споро завяжут нить,
переплетая с вербой и бузиной.
Нет, не неволю.

Но чужаку нельзя
видеть и слышать то, как в густой траве,
между тенями древних стволов скользя,
дочери Медб нагими танцуют смерть.
Пятки босые мерно чеканят ритм,
песня свирелей вторит не в унисон.

Дымом костра сквозняк на губах острит,
им затуманен разум —
и унесён.
Тяжесть Кернунна,
кровь на его рогах,
Эзуса хохот,
блики на топоре —
похотью Литы ведьму не испугать.

Соком омелы Огма отпустит грех.

Только минуту папоротник цветёт —
сыплется семя,
мстительно жжёт ладонь.
Спину кустарник сотней ветвей-кнутов
хлещет нещадно: «эй, уходи, не тронь!»

Дома. С добычей. Иссохшему полю дань
пусть оправдает
раны,
измену,
ложь…
Болью от века платят за щедрый дар.

Всё для тебя ли, благословенный дождь?

И каким сквозняком занесло его в дальний лес,
где нога простеца не ступала десяток лет?

Чёрный плащ, с ним сливаются пряди густых волос.
Взгляд пронзителен так, что глаза отвести пришлось
старой ведьме — в кромешную тьму, на грызню волков,
и в воронки проклятий, и в помыслы дураков
заглянуть не робевшей.
А тут — ледяная дрожь.

Странный путник прекрасен лицом.
Невозможно схож
сразу с гибельным жаром чадящих в ночи костров
и шальным дуновением бриза в проём ворот,
сад ирийский хранящих.
Мечи за прямой спиной —
будто мрачное пламя в металле заключено.

Душным вечером летним, ныряющим в скукоту,
над лиловой водой по бревенчатому мосту,
вместо серых полей под подошвами чуя твердь,
меж замшелых стволов к дому дряхлому вышел Смерть.

Он, с коротким поклоном ступая через порог,
улыбнётся:
«Останусь на ужин. Неси пирог,
или что там готовила нынче…
Открой окно —
пусть медвяные запахи после жары дневной
веют в и́збу.
А хор соловьиный прольёт покой.
Не услышать подобного в сумерках за Рекой».

Помолчит.
Втянет чутко от сытной похлёбки пар
и, задумавшись, будет по холке кота трепать.
В недочитанной книге закладку потеребит,
полюбуется новыми гребнями из рябин.
Снизойдёт, на вопрос не обязанный отвечать:
«Не сегодня, хорошая.
Тссс... завари-ка чай».

«И умереть я могу только от оружия и еще от тоски, второе — гораздо вероятнее».
© Макс Фрай

Приходи, незабвенная, в сумерках,
приноси арварохское странное колдовство.

Пёстрыми длинными перьями
крыльев,
так схожих с совиными,
лови тени чужих сновидений,
ускользнувших от нерадивых владельцев
бродить по мозаичным мостовым.

За стенами дома устало вздохнёт,
колыхая молочно-зелёную грудь,
за века поседевший Хурон —
обласкает ленивой волной опоры моста,
слизнёт неизвестно чьи следы
с песчаного берега Холоми:
«Вкууусно!» — плеснёт, впитает искрящуюся
иномирную магию вода.

Чуть дальше зашепчутся
на давно забытом языке
вьющиеся хвойные лианы Мохнатого дома,
еле слышно стуча мягкими иголками
в окна верхних этажей.
Чутко вскинет суетливые уши-кисточки
библиотечный буривух
и снова задремлет, грезя об орехах и пирожных.
Всё будет утром, учёнейший из птиц!

А откуда-то с края Гугландских топей
ночь проникнет и в наши видения
с неизбежными атрибутами —
тьмой, обступившей со всех сторон,
тяжёлым и бархатно-мягким небом,
усыпанным крупными яркими звёздами,
упрямо складывающимися в незнакомые созвездия,
невнятными шорохами
и звонкими гортанными криками.
Не бойся, это древесные лягушки поют.

Маленькие, остромордые,
они сидят точно в середине
глянцевых резных листьев,
играющих всеми цветами радуги.
Прикрывают глазки,
затем, словно решившись на что-то отчаянное,
приподнимаются на задних лапках,
всплёскивая передними…
Крики, похожие на переливы бубенчиков,
летят ввысь,
а лягушки обессиленно опускаются
и замирают, подрагивая боками.

За границей трясины, там, где вязкий ил
сменяют поляны, поросшие разнотравьем,
ветер подбрасывает в ладонях
невесомые рои одуванчиковых зонтиков,
и они серебристо звенят: «Ме-ла-мо-ри!»

«…море впадает в небо, небо впадает в ночь, ночь впадает в ветер, а ветер дует, где хочет, кто оседлал его, будет владеть всем миром — до самого утра».
© Макс Фрай

Волчьей короткой рысью звёзды уводит ночь,
пряча, горстями сыплет в млечный ручей на дно.
Краски из сновидений канут к утру в туман.

В чашке исходит паром чай: розмарин, тимьян —
пряные ароматы родом из солнцедня
холод, текущий в окна, под потолок теснят.

Тонем в весеннем ливне — струями растворить
и запустить подкожно спаренный сердцеритм.
Из-под ребра там-тамит, гонит — «резвей, резвей!» —
жаркое и взрывное дрейфом в протоках вен.
Шёпотом — до озноба — в уши вливаешь яд.
Пальцы, едва касаясь, руны небытия
чертят по торным тропам с жалящей остротой.
Кружишь водоворотом… воздуха бы глоток…

Веруем в южный ветер, пробуем прочность крыш,
где по щекам хрусталят облачные дары,
где лепестком граната над горизонтом блик,
где на твоих ладонях манна моей земли.
Там утро.

Четыре нити под стрехой качает ветер.
Глотает вечер не спеша остатки света.
Танцуют тени, прячась в ветках старой сливы,
зовут минувшее будить неторопливо.
▪ ▪ ▪
Ты помнишь, Клото, аромат созревших яблок,
туман, пришедший от реки, крадущий яркость
у красок осени?

Костёр дымил некстати.
Был хриплым бас и долгожданным — жар объятий.
Испуг…
и смех,
и волчья шерсть скользит меж пальцев.
Казнить, помиловать нельзя.

Нельзя остаться.
Почти не слышишь брань сестёр, привычно строгих,
обрезок пряжи вяжешь справа от порога.

Вторая нить — солёный бриз и ярость боя.
Узнать,
увечья залечить,
забрать с собою,
потом ночами напролёт ласкать нетрезво.
А днём, под песни оселка и звонких лезвий,
трудолюбиво колесо у древней прялки
крутить.
И сёстрам лгать в глаза.
И нитку прятать.

Но всё проходит, только солнце греет вечно.

Струной оборванной на балке поперечной —
длиннее прочих — тот остался грезить сонно,
звуча тихонько под касанием ладони.

Был третий, с гомоном скворцов стучался в двери,
покинул вскоре: не любил, да и не верил.
Ломал устои бунтовщик, пошёл на плаху.

А ты застыла на столетье — прясть и плакать.

Четвертый — статный, молодой, широкоплечий.
Играл на лютне, вёл заманчивые речи,
менял тональности — то грубый, то слащавый,
волокна душ тянул словами — что клещами.
Незримым демоном-хранителем у трона
следил надёжно —
не разжалобить,
не тронуть.
На лисью хитрость сила сыщется медвежья…

И снова ждать, и горевать, и пряжу нежить.
▪ ▪ ▪
Четыре нити под стрехой. Четыре жизни.
Пройдёшь — прилягут на плечо.
И голос низкий
зашепчет что-то.
И далёкий волк завоет.
И громкий клич издаст врага разящий воин.
И струны лютни незатейливый мотивчик
сыграют на́ ухо тебе, не отпустившей.

А иногда — стоишь в кромешной тишине, и
не знаешь, Клото, что страшнее… что страшнее.

Не ищи на озере полынью, в ледяную гладь не гляди —
рыбы белоглазые пропоют песню, что услышишь один.

У дремотной стыни в глухих словах, вылившихся с мёртвой водой,
щучий острозубый капканный хват: сволокут в заиленный дом —
лодку полусгнившую.
Под навес ляжешь, беззащитен и мал.

Ни огонь,
ни порох,
ни соль,
ни крест не развеют донную марь.

У остывших у́глей на берегу ветер выпьет горькую гарь.
Облака несытые набегут — воющей пурги авангард.
Тускло...
тускло в небе и на земле.
Жадно гложет сумерки снег,
только ночь настойчивей,
крепче,
злей.
И она сегодня во мне.
Охраняя, тяжесть её плаща упадёт на плечи свинцом.

Не спешу спасение обещать.
Власти кистепёрых певцов
противопоставлю неверный блеск трепетных болотных огней —
их протянет в колких ладонях лес, что озёрных бесов сильней.

Стану строить лестницу изо льда, стоя на крутом берегу.
Скользкая, нелепая — не беда.
Дотянусь,
достану,
смогу...

Меж торосных ставен увязнет всхлип черноты окна-полыньи.
Опознать лицо средь русальих лиц, удержать бы руки твои
до рассветной алости на губах,
до тепла и стука в груди.

Просыпайся.
После — прошу! — избавь от любви своей.
Уходи.

«Я останусь на пальцах кровью и молоком.
А чего ты хотел? Свет и нежность — для дураков.
Я всегда буду близко, но далеко —
костью в горле, на сердце стиснувшейся рукой».
© Дарёна Хейл
• • •
Ночь. Луна кивает с укоризной:
у неё бессонье не в чести.

Кто-то проживает десять жизней —
мне одну назначено нести.
Сколько из отмеренного роком
кануло меж болью и виной?
В старых сказках много лжи с намёком,
правду ищут в бра́тинах с вином.
Наливай. А после пряным сбитнем
с языка стечёт ручей речей —
про одну проигранную битву,
что полынной горечи горчей.

Заманила ветреная Лита
песней, хороводами, костром,
и заветы древние забыты.
Под рубахой, от росы сырой,
гибкое и жаждущее тело,
взгляд из-под ресниц — гречишный мёд.
Рядом с ней, отчаянной и смелой,
трудно было мыслить наперёд,
не хотелось думать про запреты,
про обеты мёртвым и живым.
Слишком молод был в лихое лето
жара и нескошенной травы.

Птичьим следом, кляксой на странице,
полускрывшей стройный букворяд
всё б осталось. Только будет сниться,
что в осаде город, что горят
избы и богатые палаты,
там и тут защитники легли.
Волоча разрубленные латы,
парень поднимается с земли.
Замер, жду. А недруг одинокий
что-то всё пытается сказать.
Смотрят гневно — полные упрёка —
с моего лица её глаза…

Наливай ещё, Иван. Покуда
хмель не свалит — память не щадит.
Ты за Василисою Премудрой?
Утром забирай и уходи.
Мне ж чем дальше, тем невыносимей
вечность — изощрённейший обман.

Уткой с зайцем славно закусили,
а игла… да вот она, ломай.