Я забыла дорогу туда... А была дорога —
колея, колея, иван-чай, духота и пыль,
щавель — детское детство, кислятина-вырви-око,
да красавец репейник — до неба одни шипы.

От пригорка — полого, уже выдыхай, недолго
до реки. Берега — глинозём, как ныряешь — муть.
Помню, время тянули, лелеяли, а без толку.
Колея, колея... Полусонный обратный путь.

Вскинешь голову — виснет в малиновом небе сокол.
Слышен лай-перебрёх по далёким чужим дворам...
И крестил нас вослед переплётами древних окон
с невысокого берега речки безглавый храм.

Когда я устаю от зим и лет,
Тревоги, суеты, столичных башен,
Мне снятся острова, которых нет, —
Солёные обветренные кряжи.

Давай, встречай меня, архипелаг,
Нагрей под солнцем каменные глыбы.
Я всё-таки опять не умерла.
И там, где выживали только рыбы,

Где небо в мокрой радужной пыли
И лунный диск отсвечивает алым,
Где ищут пятый угол корабли
И бьются, как безумные, о скалы,

Я выплюнута морем на песок
И строю недостроенные замки.
Со мной опять шуршание осок
И призрак тонкой девочки в панамке...

Засыпаю и думаю: вот бы увидеть сон,
где реке от кувшинок веснушчато и тепло,
и буксиры мычат, заходясь от своих басов
далеко, у высокого берега под крылом.

Стрекоза вверх ногами задумчиво крючит хвост,
прицепившись к травинке, качаясь туда-сюда,
может, день, может, век (может, день — это век стрекоз).
А травинка послушно кивает: да-да, да-да.
Полдень, жарко...

Проснусь, ковыляю. Холодный пол.
Наливаю на ощупь стакан ледяной воды.
Мне приснилось другое. Как будто и над, и под
всё прозрачно, стеклянно, кричу — и не слышишь ты...

Горел камин. Мы пили кофе.
Лежала в вазочке хурма.
Луна была сегодня в профиль —
Тоща, синюшна и дурна.

За кофе были два салата,
Нарезка (нерка и лосось),
Креветки, пиво... И тогда-то
Земная накренилась ось.

Завыла нечисть в водостоках,
Хурма скатилась на палас,
Столетний дом кряхтел и охал,
Мигнуло бра, камин погас.

Следы оставив на паркете,
Рояль сползал наискосок.
Звучало соло на кларнете
(Папетти, «Маленький цветок»).

Качалась люстра где-то снизу
На пару с треснувшей луной.
Послушный буйству катаклизма,
Ты наклонился надо мной...

Ах, угол этого наклона!
Хочу ещё Армагеддона.

В тот год цвели до снега астры,
И пруд, лягушек наплодив,
По-стариковски безучастно
Хлебал осенние дожди.
И между дач, вздыхая тяжко,
Бродила местная дворняжка,
Протяжно нюхала траву,
А ночью выла: доживууууууууу!
У деда вызрела настойка,
Трещала бодренькая печь,
И после третьей мне б прилечь,
А он: ещё давай по столько…
И я, сомлев, без задних ног,
Сидела с ним, как будто впрок…

Такая осень, друг, такая осень.
Сто бед. В довесок — горе не беда.
Холодный лес затих многоголосо.
Земля седа.

Ни сны не зреют в пору снегопада,
ни солнца белый пасмурный налив...
А снег тихонько штопает, где надо,
где на разрыв.

Друзей считают осенью, в ненастье,
когда листву срывает и несёт.
А пишут имена на первом насте.
Раз, два... И всё.

Белый коридор, белые кровати.
Буду на тебя, Боже, уповати.
Только у Тебя в той графе прочерк,
у Тебя, Господь, не было дочек.

Я расскажу, Господи, а Ты слушай.
В целом мире нет девочки моей лучше.
Ты же видел, Господи, небо на дне реки
и по краю поля звёздочки-васильки?
Летом, в июле, вспоминай, Господи, ну же!..
Вот у дочки моей глаза и синей, и глубже.

Ты за мной не смотри, Господи, время своё не трать.
У неё у окошка в больнице стоит кровать.
Ты бы, как доктор уйдёт, на край присел,
Отче наш, сущий на небесех.
И она у меня одна, и Ты один.
Пригляди за ней, Господи, пригляди...

Мой белый день и белый снег.
Мой белый свет.
Я забываюсь в полусне.
Я забиваюсь в полусне
под плед.

И городская тишина
шумит в окне.
И тянет стужей от окна,
и стужа тянется, бледна,
ко мне.

Запрячу руки в рукава,
а между век
дрожит июльская трава...
Вот так живёшь и день, и два.
И век.

Проходит белый свет насквозь.
За ним темно.
Отшепчешь мутный сон – авось?..
Но всё уже сбылось. Сбылось
давно.

Из длинных нитей суеты
и паутин
свяжу чехол для пустоты.
На подоконнике цветы.
И снег на крыши и мосты
летит...

Музыка и исполнение
Геннадия Соболева-Трубецкого

У солнца розовый бочок —
такая сдоба в этом мраке.
Всё заживёт, как на собаке,
лишь только время истечёт.

Оно течёт рекой во сне.
По берегам ивняк да камни.
Хромые сваи под мостками.
Трава шевелится на дне.

У чёрной баньки косогор
ползёт кривой дорожкой наверх.
Полезешь – и сорвётся гравий,
рванёт к реке во весь опор.

Домишки все наперечёт,
и ни один не обитаем.
Садится солнце за сараем,
у солнца розовый бочок.

У города сломался метроном.
Уже давно везде многоэтажки,
а у соседки, Корневой Наташки,
как прежде, голубятня под окном.

Дома у нас всего в два этажа.
Мы все тут – как родня-единокровки.
Наташку Конаныхин провожал,
а родила она двоих от Вовки.

Сосед Серёга, радостная пьянь,
по трезвой зол и очень бледен ликом,
а как напьётся, громко любит Вику —
орут, сцепившись, словно инь и янь.

И я, скрипя по лестнице домой
(потёртой, деревянной, в три пролёта),
принюхаюсь: картошку жарит кто-то,
а к ней, небось, селёдка, боже мой!

Наутро – тишь. Сосед в отходняке.
Сырая хмарь по комнате разлита.
И голуби дырдят на чердаке
то нежно и влюблённо, то сердито.

Я каждый день по улице иду,
любуюсь заповедником эпохи.
Вот сливы – диковаты, но не плохи.
Вон яблоки в запущенном саду.

Здесь теплится надежда на покой,
и двор описан яркою строкой –
подштанники, пелёнки да рубашки.

И если в мир, расплывшийся от слёз,
пришёл никем не узнанный Христос,
то он живёт в такой же двухэтажке.

Я слушаю неправильных синиц.
Их песни монотонны и бездумны.
Они роняют тоненькое дзинь
на войлок обесцвеченной травы.

Пошиты дни из серых власяниц —
сырых, суровых... Помнишь, в том году мы
уехали отсюда? Увези
меня опять. Я с осенью на вы.

А там, в Карпатах, сосны на камнях,
дома стары, слепы и полусонны,
века проходят мимо налегке
и в пропасти срываются со скал.

Река бурчит, запутавшись в корнях,
и, словно рис, рассыпаны по склонам
овечки в несусветном далеке,
где горы переходят в облака.

Вино и чорба. Тихая теплынь.
Нагретая на солнце черепица...

Мне в ноябре такая глупость снится.
Ты увезёшь? Давай же, уве... дзинь!

Глаза иногда так устанут смотреть вокруг,
что мир превращается в мутную акварель:
корёжится лист, и мазками ложится звук,
и холодно, холодно... Можешь меня согреть? –

оранжевой тишью, тягучей, густой, как мёд,
на тысячи, тысячи мыслей и дней вперёд,
когда, замерев на минуту, умру на час,
когда между летом и летом не греет чай,

когда, расшатавшись, обрушится этот мир,
в котором все живы и веришь ещё в друзей,
когда я останусь один на один с людьми,
которым не скажешь: я слабая, пожалей...

Не тоскуй. Ничего-то у нас не отнять
из того, что когда-нибудь было.
Этот город осенний в дрожащих огнях,
тополей безобразные спилы,

у ДК в серебрянке могучий Ильич,
вдохновенный, до боли знакомый,
двухэтажек немецких щербатый кирпич,
оцинкованных крыш глаукома...

Всё с тобой и со мной. Стекленеющих дней
так хрупки и прозрачны каёмки.
Прорастают в меня, намерзают во мне
эти осени, тонки и ломки.

Красно-жёлтые пазлы былых октябрей
рассыпает неловкая память.
Нам по десять. Качели скрипят во дворе...
Ничего ни отнять...
Ни прибавить.

...Няня, бывало, положит руки на стол,
долго глядит на них — пусто, молча...
— Витьке тогда третий уже пошёл.
Так и кричал от голода ночью.

Помнится, выйдем с Дусей за лебедой.
Щиплем траву и едим. Не бабы, а гуси...
И, усмехнувшись над этой своей бедой:
— Дочка одна померла у Дуси.

Дряблые руки на тёмной доске стола.
В комнате прячет Казанскую на картонке.
— В 46-м Дуся в Москву подалась —
к мужу. А мой... три года как похоронка.

Я как начну покойных считать, по ком
даже во сне, бывает, по-волчьи вою...
Землю, Покров, покрой поутру снежком,
а меня покрой доской гробовою.

Ей говорили: до лета ещё не скоро,
Пока что вот так, смотри-ка, дыши на пальцы.
Она дышала, дышала, забыв бояться
Озябших собак, вороньего злого ора.

И, может быть, полюбила она бы осень,
Когда бы не этот шорох листвы по венам,
Прихваченный инеем запах земли и тлена
И фонари в оранжевом анабиозе.

Когда бы тревожное, мутное снилось редко,
И было бы ей не сорок, а, скажем, двадцать,
Когда ей другие дышали, склонясь, на пальцы
И зонт был не чёрным, а, кажется, красным в клетку.

Забилось солнце в рюмку коньяка.
Октябрь себе вычёсывал бока,
линял, плешивел, крыл сырую землю.

И птица, синехвостая, как ночь,
смотрела с подоконника в окно,
где лето в лампу спряталось и дремлет.

О чём ты, птица, смотришь на меня,
мучительно подёргивая веком?..

Казалось, пошевелишься — и всё:
в печальный список будешь занесён
со всеми, кто решил оспорить время.

А время это бухало внутри,
пульсируя, вздувая пузыри,
оранжевым окрашивая темень.

Зачем ты, птица, голову склоня,
моих минут улавливаешь эхо?..

И тонкий луч тянулся ниткой, но
затихло возле ног веретено,
и тени зашептались безголосо...

Когда придёшь, мне будет много лет,
и будет литься тот же бледный свет,
и будет на дворе всё та же осень.

Садись-ка рядом. Дай же руку мне.
Скажи, ты видишь птицу на окне?

В грузинских сёлах жёлто зреет осень
хурмой на тёмной зелени садов.
Приснившееся, кажется, сбылось, и
закат горяч, растрёпан и багров.

И вдалеке, в густой закатной гари,
приютом обретённого креста
чернеет на скале извечный Джвари,
прочитанный эпохами с листа.

Я здесь чужак. Но хочется остаться
средь тьмы и тьмы разбросанных камней.
Здесь ветер вяжет запахи акаций
в мудрёный узел с памятью моей.

И на меня, взошедшую озимо
среди руин и таинства апсид,
Иисус, похожий ликом на грузина,
в Светицховели с купола глядит.

За Лихой рекой под Аксаем
в деревнях огни угасают.
Горько мыкнет скот, разорётся кот
да зайдутся Жучка с Кусаем.

Где ржавеют падуб да ясень
и уходит бес восвояси,
хлопот крыл — и вот молит Бога кто-т
у резных церковных балясин.

Разольётся марево-морок,
из травы поднимаясь сорной...
Даже дом пустой — не пускай, постой,
на постой паломницу в чёрном.

Будет вещий сон несчастливым.
Скрипнет дверь и качнётся слива...
От крыльца в кусты — птичьих лап кресты
да вороний грай над обрывом.

А Господь один-то и знает,
что за души кружатся в стае...
По домам нишкни. Не горят огни
за Лихой рекой под Аксаем.

Пронзительно звенят сентябрьские полудни.
Мы с осенью давно тоскуем на паях.
В душе моей светло, спокойно, малолюдно.
Мне не о чем грустить… Но помнишь? В тех краях,

Где птицы на ветру сродни бумажным змеям
И в пойменных лугах беснуется типчак,
Медовый зной густел, от запахов хмелея,
А к вечеру дурман до одури крепчал.

В дремучей тишине от жажды сохли губы.
Кружили сны, на явь накладывая швы...
Но ты являлся мне бессовестным инкубом
Из шёпота цветов и шороха травы.

Как были эти дни безумны и цветасты…
Да бог с ним! Мне сейчас милее суеты
Аквариумных рыб печальные хвосты,
И мятный чай, и дождь, и вянущие астры...

Отрывая от солнца жёлтые лепестки,
осень стелет из них дорогу среди дорог.
По бокам от дороги избы, поля, лески...
Приведи меня, осень, в дикий далёкий скит,
где забрызгал осины пьяный брусничный сок.

Чтобы только и слышать, как оторвался лист
и, бесхозной лодчонкой прянув туда-сюда,
зацепился за небо, ветер да птичий свист... –
но захлопал тревожно крыльями василиск,
и в остывшей запруде рябью пошла вода.

Чтобы только и видеть камни да серый мох.
И, заметив наутро след непонятно чей,
догадаться, что это стеснительный ходит Бог
с василиском на тощем голом своём плече...

Какой бывает злой осенняя тоска...
Ты будто бы застрял в белёсой горловине
затянутого вдруг небесного мешка,
и голем тишины мычит в небесной глине.

Косматый великан с рисунком вместо рта,
твой дикий крик бурлит в раздувшейся аорте.
Однажды полыхнёт багряным темнота,
забрызгает листву в осеннем натюрморте.

О чём гадает дождь на вымокшей коре?..
Ещё немного дней, ползущих еле-еле,
и пьяная мезга прошедших сентябрей
напомнит о себе мучительным похмельем.

И, пальцем по стеклу срываясь на дискант,
очертишь вдалеке обветренный и жалкий
чернеющий скелет соседнего леска.
Такая вот тоска, такие ёлки-палки...

........................................С. Ч.

Ты смотришь сны? Я тоже вижу сны,
где мы с тобою не обречены
на квёлый дождик в Северо-Задонске,

трубу в окне на тыщу стекловат,
почивший в девяностых детский сад
и через лужу брошенные доски.

Со Школьной поворот напра-нале...
во, твой подъезд — волшебное шале:
пять этажей, петуньи, две скамейки.

Я вижу за полтыщи с гаком вёрст
тебя в окне — лохматым, сонным ёпрст,
гитару, макароны и сардельки.

Полтыщи — это, в общем, не беда,
но жизнь их растянула на года,
сплетая дни в сырую паутину.

И мы в сети. Здорово, как дела?..
Какая осень в Питере была!
Каналы, позолота да патина.

Такая туристическая блажь —
крути башкой, высматривай этаж,
где жили мертвецы и героини.

Всё дождь и хмарь, а тут как раз тепло,
и львы почти вставали на крыло,
когда мы проплывали между ними.

...Ты видишь остов тополя в окне,
халат на дяди-лёшиной жене,
трубу-бомжиху в клочьях стекловаты...

Мы смотрим сны. Потом они болят...
В моём окне такие ж тополя —
попилены, живучи, узловаты...

Лови меня на первую звезду,
на бабочку, уснувшую в подъезде,
на тёплый запах чая с чабрецом.

Я звон росы в простуженном саду,
я ниточка, сшивающая вместе
шаги и скрип состарившихся лестниц,
и день, и ночь, и сон заподлицо.

Я птиц полночных зябкий пересвист
(на ощупь звук прозрачный и ребристый —
пустой стакан на лунном пятаке).

За полем чёрной коркой запеклись
леса, леса... И, вынырнув из свиста,
тяжёлый жук утробно и басисто
взлетит, провоет, стихнет вдалеке.

Трава под ветром выдохнет: не трошшь…
Сойдутся тучи тёмными горбами.

Лови меня, как дети ловят дождь, –
губами…

Держусь на тонкой ниточке тепла,
но стынет убывающий сентябрь.
Его заря бессильна и бела,
как рыбина, застрявшая в сетях.

Иду у сонных дней на поводу.
Выискиваю смыслы в пустяках.
Вдыхаю сырость, яблоневый дух,
а выдыхаю в небо облака.

И, голову задрав, сбивая шаг,
смотрю, как улетают не спеша...
Так к небу примеряется душа,
так с небом примиряется душа.

Из всех пермей, саратовых, калуг
Везут в столицу свёклу, тыкву, лук.
Ещё везут – по рельсам тук-тук-тук –
Лихих подруг.

А у тебя немерено заслуг,
Ты за день жмёшь пяток холёных рук.
И ты женат, ты преданный супруг.
Но как-то вдруг…

Помадой этих… хм… простите… сук
Судьба очертит ярко-красный круг,
Пузатенький амур натянет лук…
И всё, мой друг.

Запомни всякий сын и всякий внук:
Подруги знают много разных штук.
Мужчина свят, но слаб в районе брюк
На дамский трюк.

Тут всё, как было много лет подряд:
качели во дворе и дикий виноград,
прозрачная тугая алыча
и рыжий кот валяется, фырча.

Ленивый гомон слышен за окном.
На полке Достоевский, третий том.
Всё лето не дождёшься сквозняка.
На зеркале картинка — ЮБК.

Меж морем утренним и морем файв'о'клок
живое ищет тёмный уголок.
Но я уже сомнительно жива,
дышу едва.

(Пропеллер вентилятора бе(з)сил
взвывал, трещал и марево месил,
пока я, утопая в мутном сне,
покойницки лежала на спине.)

На вечер, неподъёмен, кривопуз,
прозябнет в холодильнике арбуз
и, солнцем воспалён и пережжён,
у тёти Вали треснет под ножом.

Сверчки начнут безудержный раздрай,
где рыжий свет цепляется за край
дремучей, вязкой, выморочной тьмы.
И в узком круге лампы будем мы
грызть семечки, смотреть на тёмный сад.
Молчать. Вздыхать: «Такие вот дела...»

Мой заповедник лени и тепла.
Здесь всё, как было много лет назад...

Немножко сна. Немножко зябких снов.
Зовёшь уехать, шепчешь и целуешь.
Там будут горы, солнце и вино,
Обители и храмы… аллилуйя.

А у меня предчувствия болят…
Часы спешат, отсвечивая серым,
беспомощно уставив циферблат
на голый стебель розовой герберы.

Уже листва желтеет на ветвях.
Ещё чуть-чуть потеплится душа – и
я, кажется, осыплюсь, словно прах,
смешав слова до тихого шуршанья.

Зовёшь уехать… Смятая постель.
Сквозняк тепло из комнаты уносит.
Не торопи. Сейчас я просто тень,
не явь, не сон, не август и не осень.

Белеют окна проблесками дня –
мои давно намоленные складни.
Успение назавтра отзвонят,
и битых яблок полон палисадник…

Спаси меня от выпавшей росы,
В ней холод лет, прожитых без тебя.
Её лакают бешеные псы
Из порыжелой своры сентября.

Они приходят в сумеречный час
И, вывалив наружу языки,
Лежат, в густом тумане затаясь, —
Безжалостны, поджары и легки.

Их воя ждёт ущербная луна
С кавернами проваленных глазниц,
И ветер их зовёт по именам,
Бессмысленным, как скрипы половиц.

За ними в травах путается мрак,
И чёрных веток холоден излом.
А здесь, по эту сторону собак,
Ещё тепло...

Но с каждым днём в рассветные часы
Болит сильнее всё, что не сбылось.
Спаси меня от выпавшей росы —
В ней память лет, прожитых нами врозь...

...А вода дождевая
Чёрным красила ветки.
Он курил, выдыхая
В темень лестничной клетки.

Боль бескрылую эту
Отпустить бы, как птицу.
Он достал из конверта
Две тетрадных страницы.

Слов полночная иссинь.
Что там было? Не важно.
Из письма получился
Самолётик бумажный.

Самолётик бумажный,
Белый пасынок ночи.
Воет ветер протяжно,
Прочитав пару строчек...

Камень-ножницы-бумага,
Карандаш-огонь-вода.
Руки синие от ягод,
квас из бочки у продмага.
Замуж выйдешь? – Ни-ко-гда!

Камень был насквозь дырявый:
амулет – не амулет.
Не поверила. Не зря ли?
Рос у дома клён кудрявый.
Клён остался – дома нет.

Отрезала, не померив,
из обрезков вышел змей.
Пахло красками и клеем.
Стала я бумажным змеем
на верёвочке твоей.

Вниз по лестнице. Куда ты?
Полон шкаф испитых чаш.
Календарь. У каждой даты –
галки чёрные крылаты.
Исписался карандаш.

Нет у ночи столько мрака.
Окна – мутная слюда.
Всё сожгла, а дождь оплакал.
Камень-ножницы-бумага,
Карандаш-огонь-вода…

...А он мне писал: ну давай я приеду за вами,
неужто не хватит с вас этого Чёртова моря?!
Ругал его самыми распоследними словами,
не со злости, конечно, так, от тоски и горя.

Может, и нужно — вернуться, жить как обычно.
Но тут, понимаешь, пахнет йодом и кипарисами.
Давай уедем, бог с ним, это не так критично.
А море останется — ныне, во веки веков и присно.

Я уеду, оно будет биться о вечные серые камни.
Да и билось оно без меня миллионолетия.
Да что это море? Да и вообще на черта мне
кефаль, бакланы и ежевичные плети?

Но скажи мне...
Как посреди зимы, мучительной, словно пытка,
выжить, запаха шторма не помня?
Не зная, как топчут седую траву копыта,
как в дикий галоп срываются кони,

и речка, бегущая к морю, сходит с ума от ливня,
а к вечеру стихнет — и снова цикады цвиркают?
Неужели тебе всё равно, скажи мне,
что годы без моря написаны под копирку?..

А он просил: ну давай я приеду за вами!..
В трубке гудели машины и гремели трамваи.

Он вышел в дождь, накинув плащ,
и вслед за ним уходит лето...
Деревья шепчут: плачь — не плачь,
но мудрые прими советы.

Не верь теплу: оно уйдёт,
остынет в холоде бессонниц —
так выбирают мёд из сот,
так затихают крики горлиц.

Не бойся морока ночей:
чем гуще мрак, тем утро ближе,
и сто бессмысленных «зачем»
на нити трав рассвет нанижет
хмельными каплями росы,
и ты опять увидишь солнце,
и через край прольётся синь...

Но то, что было, не вернётся,
и не проси...

На море грусть совсем не та,
она светла и серебриста,
полынной веточке сродни.

Уходишь в дальние места,
в густую зелень кипарисов,
сидишь под соснами в тени.

И плакать хочется не так,
как ночью плачется на кухне
под монотонный ход минут.

Далёкий синий Аю-Даг
в морской волне полощет брюхо.
На небе — облачный лоскут.

Пугая сонных мотыльков,
ладонью тронешь сухоцветы,
огладишь пыльный жар камней...

Тут скалы, спутники веков,
в доспехи ржавые одеты,
и мимолётность лет и лета
болит во мне...

Молчи. Что толку спорить с тишиной?
Ты можешь сотни раз кричать и плакать,
А небо так же тихо над тобой —
Ни сполоха, ни росчерка, ни знака...

Настанет день, когда ты всё поймёшь, —
Всю тайнопись судьбой скрещённых линий,
Но в тот же миг ты сгинешь в вечной сини,
А слово нерождённое есть ложь...

Сегодня морю тесно в берегах.
В утиль сдавайте лоции и карты!
На пляже, потеряв покой и страх,
зонты взлетают — бабочки-мутанты.

Над берегом несётся штормо-вой.
— Лови! — кричит мадам, срывая голос.
Поймаю зонтик только для того,
чтоб полетать на нём, как Мэри Поппинс.

...И я уже взяла на Ялту курс,
смеялась и пугала птичьи стаи,
но тут сказал какой-то карапуз:
— Смотри-ка, мама, лето улетает.

Пришлось вернуться...

Влюблённые навеки в сквозняки,
танцуют шторы, томны и легки,
послушны закипающему зною.
Сквозь пыль и шум в эфир пробился джаз,
но горлица уныло завелась
оплакивать никчёмное земное.

И в полудрёме кажется: ага,
уснуть, уснуть, пошло бы всё к богам...
И тут же в сон вплетается дорога,
чернеет ежевика по бокам,
и вот уже и губы, и щека
лиловые от ягодного сока...

Но рыжий кот, хозяйский хулиган,
облюбовал, мерзавец, мой диван,
мешает отлететь душе к истокам.
И я встаю. Лепёшка. Сыр. Вино.
Тут море плещет чуть ли не в окно.
Упасть и плыть, рассматривая дно...
Всё остальное — морок и морока.

Стихи не писались, не думались, просто жили —
цветастые фантики, кремовый дух ванили,
бумажные в клеточку птички и корабли.

Коптилась рыбёшка — одно баловство, не рыба.
Поплавать — не плавать — лежать загорать — на выбор.
— Самса-хачапури! — кричит нараспев Али.

Лежу возле неба, касаюсь его руками.
Волна набегает на серый щербатый камень,
и тот выдыхает привычно, беззлобно: пшшшла!..

Волна отползает и тащит с собой мальчишек
и тётку в панаме. У тётки всего излишек:
купальник натянут, как парус, трещит по швам.

По лысой горе убегают наверх сосёнки.
В разгаре сезон в пропылённом морском посёлке.
Я тоже турист, я на гальке лежу пластом.

Пацанчик несёт черноморских креветок тельца.
Бутылке пивной на жаре, как и мне, потеется.
Сейчас хорошо, остальное потом, потом...

На крыльце сидел, курил одну за другой.
Торопиться некуда, счастье – подать рукой.
Август. Прохладно. Травы искрятся росно.

Доносит ветер с окраины сонный лай.
Свет бы включила, а говорит: не включай!
Шторы раздёрнул – только луна да звёзды.

А губы сухие, жадные – не для слов…
Навязала ночь на ветвях узлов.
Воздух – дремучий, вязкий – лилов и сладок…

Рождаюсь заново и жду, когда наречёт.
А имён всего-то, наперечёт:
Поля да Поленька – большего и не надо.

Помоги не тронуться умом.
Развяжи в душе моей узлы…
Ночь. Гроза. Потрескалось трюмо.
Густо пахнет горькая полынь.

Босиком – ни зябко, ни тепло.
В зеркале, за тьмой, за гранью, за… –
скулы грубо взрезаны стеклом,
надвое расколоты глаза.

Ливень бьёт по вёдрам у крыльца...
Трещины расходятся от губ.
Этими осколками лица
даже улыбнуться не могу.

Крик спугнула бледным взмахом рук.
Только задыхаясь, поняла:
в эту сеть меня поймал паук
по другую сторону стекла...

...А на почте почти никого. Мне бы пару марок.
Мне отправить письмо в ветряные просторы Чегета,
чтоб меня не забыло серьёзное горное лето...
Возле моря астматик-июль безнадёжно жарок,

и стволы эвкалиптов лоснятся на вялых склонах:
гладишь дерево, будто бы шею взопревшей кобылы.
Электричка ползёт в Туапсе, подвывая без силы,
трепыхаясь, виляя своим хвостовым вагоном.

Ближе к ночи, изнежен, распят на горячем пляже,
проклинаешь себя: что забыл ты в покое и неге?..
Я смотрю в облака, я грущу и тоскую о снеге,
о костре, что в горах мотыльком под ветрами пляшет.

Слышишь? Море шуршит: ну послушай, не нужно, хватит...
Только мне бы усесться над пропастью камню на пузо
и, болтая ногами, дразнить старикана Эльбруса —
допотопную свечку, оплывшую в рыжем закате...

Пахнет рекой. В погребе стынет пиво.
Вялится рыба — чисто янтарь на солнце.
У тростника стебли не стебли — гривы,
словно табун по берегам пасётся.

Ляжешь в тенёк. Только моторки слышно.
Редко гудок даст теплоход-скиталец.
Сквозь решето тесной листвы и вишен
щуришься в небо, будто какой китаец.

Там — ничего. Облако. Хищник кружит.
Ветер как будто спит и во сне вздыхает.
Все рыбаки ловят леща на ужин.
Щучку поймают — будет ещё уха им.

Камешки-блинчики прыгали — кто же больше?
Дни бесконечны, сонны, ленивы, жарки...
Что ты молчишь? Помнишь слова? Спой же.
Про пароход белый-беленький, ёлки-палки.

К чёрту послав и дела, и года, и город,
жили мы тут — Волга, песок и лето,
ласточки, чайки, яблоки-помидоры.
А доживать все разбрелись по свету...

Шалово

Засыпаю на левом боку — на твоём плече —
на диване-кровати — на улице с буквы М.
Ты считал эти ночи, десятки таких ночей?..

Суицидно касаешься голых моих клемм,
и бежит, обгоняя безумие, жаркий ток.
Разрастается ночь под прицелом оконных линз,
и стекает по стенам горячий кромешный воск —
время плавится. Всхлипнув, срываются капли вниз...

Не считай эти ночи, так будет всегда, зачем?
Засыпаю на левом боку, на твоём плече...

Когда спадает лютая жара
и вечер обретает цвет люпина,
становится спокойно и легко.

Сплетаются любовно стебли трав,
прохлада шарит в зарослях лениво,
на выдохе рождая мотыльков.

Просёлок пуст, и мир похож на сон.
Двоятся голоса, роятся звуки –
чужие, незнакомые ничуть…

Иду себе по сумеркам босой.
Ну, вот сейчас, смотри: раскину руки
и – полечу…

Ну вот, среда. Ещё три дня,
всего три дня — и будешь дома,
на расстоянии дыханья
на час, на два, на сто часов.
И больше незачем менять
моё безумие на кому,
пусть плещет в лунную лохань,
орёт на тыщу голосов.

А было так: я не жила.
Не понимала вкуса чая.
И чепуху бесцветных снов
с собой таскала целый день.
Шептались тени по углам,
меня уже не замечая,
врастали в нёбо корни слов,
и зябко щурилась мигрень.

Всего три дня... закат, рассвет.
На чердаке лопочет голубь —
о чёрт-те чём, пойди пойми,
гортанно, нежно... У меня
ночник до времени ослеп,
стекает ночь по лунным сколам,
слабеет, мается... Аминь.
Ещё три дня.

Дышалось влажно, тяжко, не насквозь.
Дома просели, небо принимая.
Взлохмаченная, псивая, немая
явилась ночь, оглохшая от гроз.

Боясь ступить за рыжий полукруг,
курил сосед у сонного подъезда,
и тень его уродливо, болезно
тянулась прочь худым подобьем рук.

Сверчал сверчок. Я тихо шла домой.
И тридцать лет назад всё было то же,
но был ещё пацан сосед Серёжа,
не пил, не спал с толстухой из второй.

Меж тополей на лавке за столом
привычная дремала Воробьиха:
муж-ветеран, закладывая лихо,
гонял её, как фрица под Орлом.

Там, во дворе, с тех пор и по сейчас
натянуты верёвки бельевые,
и тётя Люба сушит голубые
семейники, что носит дядя Стас.

И карусель ржавеет до сих пор —
скрипучая, куда там покататься...

Пока ты есть, мне всё ещё семнадцать.
Не надо, не меняйся, старый двор.

Мне не стать для тебя единственной на земле –
За твоими плечами маячит целая жизнь.
Я уеду туда, где полчища кораблей
Из-за моря привозят фрукты и миражи.

Я куплю задарма у старого моряка,
Сторговав за три пива в плохоньком кабаке,
Пару скверных баек, в которых любовь горька,
Как незрелый цитрус в тропическом далеке.

Расскажи мне, плут, завираясь в припадке чувств,
Что моя печаль – просто мусор у серых скал.
(– До чего же, девочка, редкая блажь и чушь!
Ты смешную рябь приняла за девятый вал!)

Ну давай же, давай, не жадничай, расскажи
О наколке, которую – выл, а всё-таки свёл,
О сырых канатах, что вместо душевных жил,
О слезах, что не выплакать – больно крутой посол...

Всё ты врёшь! Как и я, ты с красным цветком внутри.
Лепестки его режут – что там твои ножи...
Я хотела единственной быть, но, чёрт дери,
У него за спиной маячит целая жизнь!..

– Быть кому-то единственной... нет ничего больней.
Ишь ты, дура какая, – мне подмигнёт старик.
...Я уеду в далёкий порт, где полно кораблей,
Где скрежещут снасти и ветер сжирает крик...

Хороший мой, сегодня дождь и дождь.
Ходили с псом гулять в сырые дебри.
На вырубке трава хмельная сплошь,
качаются подвыпившие стебли.
Тепло, спокойно. Птицы голосят.
Заходятся вороны в перебранке.
А помнишь, в это время год назад
солёный холод в пасмурной Паланге,
тоска дорог и мызы по бокам,
по радио этнические ритмы...
У памяти чутьё острее бритвы,
она со мной играет в дурака,
подкидывая то, что не отбить...
Давай ещё вернёмся — в Ригу? в Пярну?
Ты любишь поболтать за стойкой барной
с блондинками о жизни и любви
на эсперанто мимики и жеста —
и декольте становится им тесно...
А мне смешно: позёр и ловелас,
чумная кровь... Я вся с тобой сбылась
до самого нескромного желанья,
а прежде и цена была мне грош...
Хороший мой, у нас сегодня дождь.
Гуляли с псом. Промокли. До свиданья.

Воздух к ночи остыл. Заостряются листья.
Запекаются чёрными сгустками тени.
Я гадаю на бледном моём аметисте —
Лепестках принесённой тобою сирени.

Мы с тобой не давали нелепых обетов.
Нас венчали клубы сигаретного дыма.
Пили ночи запоем. Цедили рассветы...
Развращенцы и вольной любви пилигримы.

Ты устал и ушёл, мой загадочный Будда.
Навалилось полуночной тьмой заоконье.
Убрала со стола. Перемыла посуду...
Ну подвинься, ты слышишь? Бессовестный соня.

Шаманский бубен гудел негромко.
Тугие капли созревших звуков
срывались гулко, и камнеломкой
рвалась наружу немая мука.

Из каждой клетки – из клетки тела
она пускала свои побеги.
Она не знала, чего хотела,
она забыла ветра Онеги.

А те качали святые сейды,
лизали раны, ревели в скалах...
Цвели фантомы закатов медных,
зрачки сжигая до углей алых.

Встречала память гортанным криком,
тащила в древность по перекатам,
и ты качалась на грубых стыках...
По капле звука на каждый атом –

и дикой песне покорно тело.
Рисунок неба измят и скомкан,
но ты послушна. Ты тень от тени...
Шаманский бубен гудит негромко.

Мне скостят грехи не за давностью зим и лет,
А за то, что крылья мои и во тьме легки...
Я люблю бессильный и зябкий декабрьский свет
И вороний профиль рассветной моей тоски.

Это сладко – плакать от скрипа родных дверей,
Узнавая в жалобе свой полуночный всхлип,
И брести впотьмах гололёдом пустых аллей,
Где черны кораллы заборов и голых лип.

...Надломился в оттепель серый корявый наст.
Настоялся воздух на травах – запоем пей.
Янтарями полдень налился в Медовый Спас,
Да слетели листья в речную свою купель.

Я была распутной, распущенной и лихой.
Припухали губы – куда же ещё пьяней?..
Но пришёл ко мне отпущением всех грехов
Бесконечный сумрак томительных зимних дней...