У птиц везде построено жильё,
а я слоняюсь дурой неприкаянной.
А пух летит, и радио поёт,
и в барах на последнее копьё
гуляет центр и жмотятся окраины.

У сумрака повадки кошака,
он когти запускает между рёбрами —
и чувствует: знобит меня пока
от мутной браги — влаги сквозняка
и визга паровозного гудка,
которым облака до крови содраны.

Почудятся мне в этих сквозняках
Абрау, осень, сонная гостиница.
Вдохну, зажмурюсь — чайки на буйках...
Толкнет прохожий: ох, простите, ах.
И наважденье бабочкой в руках
забьётся, побледнеет и осыплется.

Приди за мной. Плутаю по дворам,
схожу с ума по всем возможным признакам.
Ещё немножко помнится вчера...
Но, если не отыщешь до утра,
я стану призраком.

Галки-галочки над золочёными куполами...
Лето коротко, и — беда такая —
раз оно началось, развязало и в пополаме,
значит, кончится, канет в дождь, пузыри пуская.

И поэтому я смотрю на него с опаской.
Каждой порой ветер вбираю — жёлтый, сиреневый,
боевой, луговой, пьяной, пряной раскраски.
Задыхаюсь, сбиваюсь, мне не хватает времени.

По утрам город пахнет прибитой пылью и клевером.
Нам по десять, помнишь? Позавтракать — и по зарослям диким!..
Хочется плакать, но я не скулю, выдыхаю и верую
в бесконечный июнь и завязи земляники.

Мне бы бабочкой, одуваньим пухом...
Потому что ноги не носят больше.
Мне лететь бы к рыжим огаркам кухонь,
там тепло, а боль... я не чую боль же.

Мне уже не снится ни храм на речке,
ни цветок речной на бездонном стебле,
ни полночный грохот составов встречных...
Только скрип дверей на занудных петлях.

А проснусь — и долго лежу ненужной.
И сама не знаю — мертва, жива я?
Ночь вселилась в стаю ворон и кружит,
всё плотнее солнце в кольцо сжимая.

...Оседает сумрак зелёным илом.
Фонари спросонья бледны и мутны.
Дай мне, Боже, веры, любви и силы
не кричать во сне, не бояться утра.

Налей мне. Я, в общем, особо не пью,
но дело такое — тоска.
Ты знаешь, она прорастает, как вьюн,
когда поезда, уползая, дают
четыре зелёных свистка.

И тот, кто отчалил, — счастливый дурак —
немедленно стелет постель.
А ты аутсайдер и дело табак,
ты сборщик полночного лая собак,
хозяин пустынных земель.

Ты делаешь пару дурацких шагов...
Так нужно — и машешь вослед.
А там календарь полчаса как другой,
ребёнок над чаем качает ногой
и время открыть туалет.

И поезд как будто проходит насквозь,
оставив в грудине пролом.
Такая досада, беспомощность, злость
на это ночное холодное врозь,
на тёмный пустующий дом...

А там — красота, огоньки средь полей
и тянет прохладой сырой...
Ты знаешь, давай-ка налей по второй.
И сразу по третьей налей.

Полупьяной, безумной случилась у нас весна.
Допивали вино прошлогоднее — чёрный сок.
Ты до этой поры ничего обо мне не знал,
Думал — просто мерещится шёпот речных осок,

И звенит серебро на запястьях, не лёд в ручьях.
Думал, будто от света луны я кажусь седой
И кукушкины слёзы — трава, стебелёк худой.
А потом ты однажды как будто напился пьян,
Оттого и услышал, что я говорю с водой.

Ты решил, будто жить нам с тобой до скончанья лет,
А во мне нелюдское, чужое горит, болит.
Так хотелось, когда осыпался вишнёвый цвет,
Выйти из дому, с ветром взлететь да пропасть вдали.

Если что меня держит, так только другая, та,
Для которой ты демон, титан, полубог, асур.
Рядом с нею и солнце не солнце, а так, пятак,
И в анамнезе нет у неё лягушачьих шкур...

Ты до этой поры ничего обо мне не знал.
И сейчас позабудешь... забудешь... всё только сон...
Полупьяной, безумной случилась у нас весна.
Допивали вино прошлогоднее — чёрный сок.

Пришёл циклон, накрыл дождями Аттику.
Озяб турист, бежит с болгарских дач...
Мне подавал вино румынский дядька.
За чорбой отбивная — ешь и плачь.

На рыжей черепице мох столетний.
Кряхтят дома, забывшие свой век.
Им только дождь рассказывает сплетни,
Как там сегодня турок или грек.

Дунай рябил, раскидывая блики.
Ночная Буда — сказочный мираж...
А помнишь «Чарнок» возле Базилики?
Какой давали сегедский гуляш!

А в Сербии, где деньги, словно мусор,
За десять евро сам стели постель.
Ты помнишь пиво, секс и запах дуста?
Наш первый ниже плинтуса мотель...

Потом за Прагой — Чорштын, день покоя...
Прибалтика, тоска, за стогом стог...
Но ты всегда рулил одной рукою,
И ёлки веселились вдоль дорог.

И нам тогда завидовали все*ля
(И не было ни после так, ни до) —
И та эстонка, кругленькая Мерля,
И тот бармен из рижского «Лидо»...

Напомни мне, какой сегодня год...
Вовсю цветут на вырубке фиалки,
и красноватым стеблям иван-чая
так хочется поближе к облакам.

Всё то, всё так на сотню лет вперёд.
Уже давным-давно последний сталкер
на пенсии безвылазно скучает,
играя в подкидного дурака.

И мне сдают одно из года в год:
пиковой масти зимние сезоны,
когда душа висит на волоске;
кресты иных родительских суббот,
осенних храмов, старых рам оконных
и птичьих лап цепочкой на песке.
А изредка — недолго, долгожданно
(но эти дни особенно грустны) —
червовый цвет предчувствия весны
и бубны летних месяцев-шаманов.

И я, бывает, выйду на балкон,
смотрю на зацветающие вишни —
и помню все на память лепестки.
В церквях стою подолгу у икон,
всё кажется надуманным и лишним,
и хочется, чтоб ласточки под крышей,
дорога, пруд, скрипучие мостки...

Побыть одной, побыть самой собою
и перебрать, как чётки, каждый миг.
Но только Бог, наверно, так велик,
что чуда одиночества достоин...

Мне некуда, в общем, спешить в этом мире.
Он мной нарисован на стенах хрущёвки,
на старых цветастых обоях в квартире,
на листике в клетку и где-то ещё там.

Я всё, что имею, себе намечтала —
спросонья, в метро, на каком-то вокзале
(я даже не знаю такого вокзала,
где б люди вообще ни о чём не мечтали).

Я строила флигели, домики, замки,
учила мелодии лестничных скрипов,
входила в пике, выходила за рамки,
любила тебя до бесстыдного хрипа...

На струнах вселенной играет восток, но
не всякое утро мудрее, чем вечер.
Рассыплются замки и краски поблёкнут...
Но всё преходяще, а музыка вечна —

и старых качелей напротив подъезда,
и рыжих трамваев, бегущих нетрезво...
А может, и песня моя не допета
в одном из миров Эверетта...
.
.
.
.

Когда пройдёт больная полоса,
я стану видеть цвет и слышать запах.
Мой скучный мир в немыслимых заплатах
раздуется, как в бурю паруса,

и затрещит панически по швам,
и лопнет так, что ближние оглохнут.
И ввалится в седую скуку комнат
цветущий хаос яблонь — нате вам!

Холодный жар зелёного огня,
цветы белы, и розовы, и душны.
Я не люблю оборочки и рюши,
но им какое дело до меня?!

И кончится беспамятство моё,
где не было ни имени, ни тени.
...И я тогда в ближайший понедельник
открою шкаф и выкину старьё.

Пыталась день выпутывать из сна.
Стволы осин копили очертанья —
и вдруг взрывались стаей чёрных птиц.
Они летели вверх, а я — до дна,
обратно, в сон, в кромешный прочерк тайны.
И снова было тихо, тихо, тссс…

Потом в меня опять сочился звук.
Как белые нервические пальцы,
переплетался с этой тишиной.
Пейзаж тускнел, ссыхался, как урюк,
и я ростком пыталась пробиваться
наверх, на свет, всё выше, выше, но

пшено секунд клевали воробьи,
столпившись на чугунной крышке люка –
над головой дробилось тук-тук-тук.
Во сне я руки помнила твои,
вернусь – и снова будет скука, скука…
А сны умеют прошлое баюкать.
Ты знаешь, как блаженно гаснет звук?..

Непогода, а хочется выйти под мелкий дождь.
Обмывал он деревья, да ожили. Умывает.
Осень селится в рёбрах — полгода её не трожь.
Я всё помнила мёртвую воду, а тут живая.

Межсезонье, угрюмое время, дурные сны.
Просыпаешься за полночь, ветер гоняет тени.
И синюшный овал похудевшей на треть луны
ухитряется влезть в суматоху моих видений.

Непогода. Под вечер меж кремовых облаков
самолёт оставляет намёк на возможность лета.
Но не верится. Август до чёртиков далеко.
Забываешь, бросаешься даты сверять в билетах.

Солнце мёдом из трещины в старом худом горшке
по утрам вытекает и скупо, и сладко в небо.
Птицам тоже бы к югу, тут холодно, не Ташкент,
но деревья их ловят в свой чёрный корявый невод...

Тепло. И утром, выходя из дома,
я слышу запах прели.
Вот и всё.
Мои морозы снова отбелели,
и пасмурные утра отболели.
Бывает, лишь спросонья принесёт
молочный свет за окнами тревогу.
Замрёшь, равняя пульс…

Да что, ей-богу!
Теперь я долго, месяца четыре,
могу пожить сама с собою в мире,
списав на зимний холод понемногу
свою тоску – с истерикой и без,
и то, что прошлых лет ужасно жалко,
и странные сомнения в тебе,
и на окне засохшую фиалку,
и дневников отчаянную вязь…

По вечерам идти не торопясь
по мягко угасающим проулкам,
смотреть на чуть пробившиеся листья
и чувствовать себя почти туристом –
таким блаженно-пафосным придурком;
смотреть на окна разных кабачков,
с тобой держаться за руки молчком –
надолго, навсегда и даже впрок.

Зайти по пиву в рыжее нутро
пустого припозднившегося бара,
и пусть все видят – мы такая пара!
Ходить, ходить – да что там! – до рассвета,
истратить всё, остаться на мели…

А яблони ещё не зацвели,
и впереди у нас так много лета…

А ты бы смог понять вот эту пустоту:
проснулась, а вокруг – ни времени, ни света,
ни имени — позвать, откликнуться… И стук –
не то часы, не то... кривые когти веток:
в окно тук... тук... И будто ждут. Чего?
А у меня – ну хоть бы сна осколки…
Да кем же я была? Не птицей? Не травой?
Я, может, и сейчас пчела в цветке – и только?..

Вернулась память вдруг — отчётлива, ясна,
и хрустнула внутри невызревшим наливом:
Вот я. Вот ты. Сейчас суббота и весна.
Мы вечером с тобой залили водку пивом.

На свете не много правды,
но радует выбор истин.
Ты веришь чужому взгляду,
чужой своенравной кисти?

Когда из-под жести кровель,
сквозь охру домов, дорогу
проступят утόк, основа
(их можно рукой потрогать) –

ты выпукло, каждой нитью
холста, на который вписан,
почувствуешь, что не выйти
за рамки ни вверх, ни вниз, и

ты там, за тяжелой дверью
придуманной кем-то башни,
из пор прорастают перья,
глаза застывают страшно.

Два мира не равно-весят.
Твое зазеркалье вязко.
Уводят ступени лестниц
в кромешную темень красок.

И то, что казалось плоским,
не тронуть уже на сколе.
Ты любишь уродцев Босха?
Ты знаешь, что Врубель болен?..

Вплетайся в канву полотен,
никто ничего не скажет.
Ты просто один из сотен
пропавших в чужом пейзаже.

Ты помнишь, как считали дни,
рвались в тепло из зимних будней...
И вдруг — тоска по февралю,
откуда чудилась весна.

...Так будет легче. Прогони
меня в одно из полнолуний,
когда подумаешь: люблю...
Тебя оставив у окна,

я, уходя, не оглянусь:
что не построено — не рухнет.
Миную лестничный пролёт,
пивную банку у стены...

Ты обведёшь в кружок луну
в окне согретой чаем кухни
и станешь пленником её
холодной рыбьей тишины...

Построишь мне дом на окраине мира,
где тучи сползают в объятия маков
и солнце, за небо цепляясь настырно,
срывается за полночь в пасть Зодиака?

Мне хочется утром с крыльца полусонно
разглядывать сосны на скальных уступах
и видеть у стен моего Каркассона
рассветной росой окроплённые скупо
несметные полчища горькой полыни,
ленивый туман, утекающий в реку,
и помнить себя в сарафанчике синем, —
пока бледный месяц на память не вынет
и сердце, и душу с уменьем ацтека...

Построишь мне дом на обочине века?

Навечно... А впрочем, век короток. Навсегда
во мне поселился вкус дождевой воды.
По-рыбьи чешуйчато, мутно вода-слюда
стекает по стенкам мира, течёт под дых.

И там расцветает бархатный сон-иссоп
и тянется стеблями, жадными до питья,
к небесному дну, где солнечный шар иссох,
а бронзовый жар неземного литья-бытья
гудит...

Я пугаюсь выпуклых глаз дождя.
Ты видел их мир? Все акценты — ни то, ни сё.
Они, извиваясь, чутко за мной следят.
Их стылое небо на глади стекла пасёт.

Я прячусь, настроив немерено баррикад.
Есть зонтик и дом, портьеры, в конце концов.
Но капли втекают под кожу века подряд.
Смотри: в них совсем другое моё лицо…

В системе сбой.
Найди черновики.
Ошибка там, в несказанных словах.
Что было не дописано тобой?
Шуршанье трав у берега реки?
Рассказ отца?
Оттенок чабреца
в спитом настое прошлых январей?..

И пыль времён, и времени пыльца,
и цифры на листках календарей –
всё это чушь, на девственность икон
бездарно нанесённый кракелюр.
У памяти – ни дна, ни берегов.

В тебе есть всё – отрывки древних сур,
вживлённый на века библейский стих,
варгана плач, гортанный крик жреца,
скупой ночлег на Шёлковом пути
и звёзды, переставшие мерцать…

Ты просто вспомни благовеста вкус,
мятущийся по клеверу в лугах…
Не твой хуур тревожил весь улус,
пока во тьму укутан был восток?

…Найди себя в своих черновиках –
зачёркнутых словах, обрывках строк…

Небо из нервного вызрело в маятно-розовый.
Это весна, мой ангел, ты можешь выдохнуть.
Плыть в тёплом воздухе, будто... ленивая рыба, ну.
Всё, что мы за зиму в нашей вселенной создали, —

всё ерунда, мой ангел, потёмки разума.
Если метель за окнами — мысли мёртвые.
Мы по ночам прорастали друг в друга аортами.
Мы становились наутро такими разными.

Это, наверное, чтобы не сглазить главное.
Господи боже, да мало ль кругом завистников!
Знаешь, от страха зимой привыкаешь к мистике,
чёрным котам, воронам и чаю с травами.

Ты улыбался во сне, это плохо лечится
феназепамом, текилой, звонком будильника.
Там, за окном — прозрачно, звеняще, синенько.
Это весна, мой ангел, бояться нечего.

Тасуй воспоминания, тасуй —
о том, какая бледная лазурь
натянута на кромку горизонта,

и я гоню эвксинские понты —
скачу себе по берегу, а ты
кряхтишь, вздыхаешь, стонешь — босиком-то.

Волна сбегает, камушки шкворчат.
Из пены нарождается причал —
худой телёнок с рыжими ногами.

Июль уже даёт заметный крен.
Ты загорел, ты турок или грек,
а рядом я в такой пастельной гамме.

Тасуй воспоминания, тасуй.
Малина перезрелая в тазу.
Цикорий, голубеющий на склонах.

Рассказывай, как ночь приходит с гор.
И, может, я увижу Капсихор —
ленивый, сонный...

Когда болишь до краешков души,
до самых закоулков дистонии,
и мир до тёмной комнаты ушит
умелыми вселенскими портными,

и не дышать — так просто, так легко,
но крик летит за верхнюю октаву... —
не слушай шёпот серых сквозняков
и плотных штор, раскроенных под саван.

Ещё гудит межрёберный набат,
ещё сойти так хочется с ума, но
уже белеет утренний обрат
спустившихся на улицы туманов.

Из них всплывают бледные дома,
матёрых тополей лоснятся выи,
и старый двор, заиленный лиман,
мелеет, тянет жилы бельевые.

И ты ещё вгрызаешься в кулак,
но утро пробирается сквозь шторы,
и тикают часы: пус-тяк, пусть-так...
Жива.
А ночь придёт ещё не скоро...

Тут, на повороте — шкаф.
Там, за поворотом — дверь...
Олл ю нид, как водится, из лав.
Вот брожу по комнатам теперь.

На обоях рыжие цветы.
На окне пророс зелёный лук...
То на пульте кнопочки тык-тык.
То включу, то выключу утюг.

Выдох. Вдох. А между ними вой.
Птицы как застряли в тополях...
Ты хотя бы знаешь, до чего
хочется надраться в пух и прах?

И сплясать на кухонном столе,
перебить посуду, так-растак.
Чтоб фанфары-туш-парад-алле,
чтобы память с чистого листа —

ни теней, ни контуров, ни лиц
в распоследнем обморочном сне,
будто под наркозом мне свели
запах, цвет и вкус прожитых дней.

И среди великой пустоты
ни имён, ни слов — пригоршня букв,
шкаф и дверь. И рыжие цветы.
И лук.

......................Tombe lа neige,
...........................tu ne viendras pas ce soir...*
............................................... Salvatore Adamo

Дай мне спрятаться. Это просто.
Ты обнимаешь, я закрываю глаза.
Эти страхи такого роста,
что я вижу их всюду. Они лезут из-под, из-за.
Сделаться крошечной.
Чтобы с рук меня не спускал.
Говорил бы: ну что ты, ну что ты, хороший мой,
что ты, девочка. Целовал у виска,
перебирая волосы,
касаясь прохладными пальцами шеи.
Говорил бы: поплачь, не бойся,
я не скажу ни одной душе...
У меня — поверишь, нет ли —
вместо лёгких — пасмурный клок небес.
У моей оболочки спущены петли,
как собаки с цепей...
Ты умеешь лечить абсцесс,
порождённый скоплением серых промозглых дней,
незнакомых лиц с фамильярным прищуром глаз?
У разбросанных мной камней
пуповина оборвалась —
чужаки, велики они, как Стонхендж...
Дай мне спрятаться, выдохнуть неба холодный жар...
Tombe lа neige,
tu ne viendras pas ce soir...

Скрип снега. Отдалённый лай собак.
Качает ветер тоненькие сосны.
Я знаю, что живу не там, не так.
Да бог с ним.

Тому, что свет мой путает и тьму,
и боль мою затачивает остро,
не важен век, и адрес ни к чему,
и возраст.

Оно скребёт обшивку изнутри,
тревожит память, запертую в генах,
пластует сны до проблеска зари,
как лемех.

— Ты слышишь, — говорит, — вороний гам
на древнем облупившемся соборе?..
И шепчет незнакомо по слогам:
— Са-то-ри...

У всех такие важные дела.
Послушаешь — атланты и титаны.
А я всегда придурочной была.
Не то чтоб дурой, но довольно странной.

У каждого галактика в башке,
И в ней многозначительны объекты.
А у меня в башке — коты в мешке
И справа за решёткой доктор Лектер.

У всех печаль во взгляде, горечь лет,
Великие мечты, большие планы.
А я — такой сутулый силуэт,
Тяну бычок в сторонке, ёлы-палы.

Мне кажется, что я совсем не там.
Мне надо петь фальшиво в электричках,
Шарахаться от встречного мента
И вкалывать на должности технички.

Собрать всю грязь, какой вокруг полно,
Чтоб жесть мозолей твёрже, чем медали,
И, «Астрой» выдыхая вам под нос,
Сказать: вы горя в жизни не видали!

Пожалей меня. Я хорошая.
Просто я несчастная очень.
Мои мысли чёрными кошками
Разорались вдруг ближе к ночи.

Сердце странно стучит, ей-богу,
Долбит, будто бы клювом ворон.
А в груди зацветает тревога
Ядовитым тюльпаном чёрным.

И цветок выпускает жало,
Лепестками лёгкие режет.
Я б давно уже завизжала,
Но выходит зубовный скрежет.

Пульс зашкалил. Уже за сотню.
И в ушах бьётся зверем диким.
Тянет ужас свои ладони,
Чтобы рот зажать - и ни крика.

Я свернулась клубочком. Мама.
До чего же свихнуться просто.
Среди разного скверного хлама
Там внутри шевелятся монстры.

И, быть может, уйдут под утро,
А быть может, сожрут с рассветом.
Я проснусь – а меня как будто
И не числилось в мире этом…

Ты просто торопишь ночи – туда, где день
гоняет машинки по вывертам эстакад.
А мне в полудрёме, моём никуда-нигде,
не нужно ни света, ни истины.
...........................................Рыжий сад
меня приютил, и ползут по ногам вьюны,
и пульс нитевидно вплетается в шорох трав.

Ты видишь иначе, ты смотришь другие сны,
в них пляшут красотки, свои подолы задрав.
И ты просыпаешься, гладишь моё бедро,
встаёшь и уходишь на кухню – курить, курить…

…Вьюны прорастают в сосуды и тянут кровь,
кишат, извиваются, словно в садке угри.
А мне всё равно. Я врастаю в пейзажный зной.
Под рёбрами пусто. В глазах колыханье крон.

Быть может, однажды ты спляшешь во сне со мной,
янтарной мулаткой, бесстыдной, как долгий стон.
Зрачки раскалятся, оранжевым пыхнет тьма.
Не гибкое тело тебя обовьёт – лоза…
Быть может… однажды…
..........................................Белеют в окне дома,
и рваная дымка бинтует мои глаза…

Время подобно почке
Туго набито жизнью
Горечью лопнет полдень
В мальве завоет шмель

Лето расставит точки:
Ёжики, клёв… Скажи мне
Видишь в зрачках смородин
Грусть уходящих дней?

*

Путаю дни и даты
Ем анальгин и кальций
Холод и дым вдыхаю
Так, что в затылке звон

Время придёт в халате
Белом до хруста пальцев
– Доктор? – Да-да, больная...
Эхо и крик ворон

*

Мы пережили зиму
Время считать потери
Время пинцетом дергать
Новую седину

Время забыть про климакс
Снова любить и верить
В отпуск июль дорогу
Море и тишину

Белобрюхая рыба моей души,
беззащитное брюхо своё чеши
о шипы уснувших в тиши вершин
и в глуши шуршащие камыши.

Шёпот, шум, в шуге шелестят шаги.
Что случилось, кто же сюда спешит?
Шевельнулись нежные плавники —
всполошилась рыба моей души.

Зашумит шалфей, растревожит ширь.
Затрещит шафрановый шёлк небес.
Белобрюхую рыбу моей души
потрошить решился залётный бес.

Ухватил, летит чешуя, кошмар.
Только слышно — шлёпает шалый хвост...
Да опешил что-то — нащупал шрам:
потрошили рыбу, зашили вкось.

Белобрюхую рыбу подшибли влёт.
Чешую долой и ножом ожгло...
Уж нашёлся фельдшер, щекастый чёрт,
так заштопал, что полетишь щеглом.

Не шипи теперь, жабры шлёп да шлёп.
О плешивые рощи чеши, чеши
безобразные шрамы — разнылась что-т
потрошёная пустошь моей души...

Подбери меня где-нибудь в городе,
на скамеечке возле липки.
Ничего, что синяк на морде,
не страхуют года от ошибки.

Я ведь тоже была красотка
в девяностые, то ли дело!
Сколько соколов между ходками
на моё покушалось тело.

Дело бабье — состроишь глазки,
глядь — уже прикипел всей кожей.
А мне, знаешь, не жалко ласки.
Вдруг любовь, так чего выёживать?

Не корысти опять же ради,
не каким-то ханыгам с улицы...
А!.. теперь, при таком параде,
мне обратно в Юргу не сунуться...

Я любви отдавала силы все,
как красотка Джулия Робертс.
Колька точно б на мне женился,
если б спьяну на мне не помер...

Зазвонят по церквям на Спаса,
будет солнце по-бабьи ласково.
Закопай ты меня за насыпью,
где идут поезда с Казанского...

Тихо. Водой налившись, темнеют тропы.
Лезет из снега вечный брусничный лист.
Серый небесный купол истёрся, лопнул,
Дымчатой мутью влажно сползает вниз.

Виснет на ветках дождь — ледяное пламя:
Горечь коры, уснувших желаний тьма...
Так захотелось капли собрать губами,
Будто без них от жажды сойду с ума.

Дикое зелье, капля на тёмной хвое...
Птицы раскрутят небо над головой,
Канут в просветы... Капля. На тёмном. Кто я?
Встану, качаясь вместе с сухой травой.

Ветер смешает память мою с туманом.
Мысли зацвиркают глупо, на птичий лад.
...Ты позовёшь, и ветви качнутся странно.
Нет никого... Но я же была. Была?

Господи, крикнешь, где ж тебя черти носят?!
Эхо подхватит крики, рассыплет в прах...
Хочешь меня увидеть? Так пей, не бойся,
Дикое зелье, дождь на лесных ветвях...

Короче ночь, а день длинней, длинней.
Но жидок свет, рассеян и пуглив.
Я остаюсь на линии огней.

На площади, похожей на залив,
Сквозь редкий дождь сочатся фонари,
И каждый бесконечно одинок.
Сырой асфальт оранжево искрит,
Шипит и тлеет...

......................Времени исток
Заилился по осени ещё,
И тёмная озябшая вода,
Заросшая диковинным плющом,
Дрожит, не убегает никуда.

И оттого я больше по утрам
Не вспоминаю, сколько же мне лет,
И между днями — сколотая грань:
Ни тьма, ни сумрак — этот рыжий свет.

И оттого я больше не спешу,
Я остаюсь на линии огней
И ни во что не крашу белый шум
Дождливых дней...

Я видела иней на ветке осины –
холодного утра печальную накипь,
тревожную бледность на облачно-синем…
Зимы уходящей прощальные знаки
беспомощны, жалки, отчаянья полны.
Сегодня ли? Завтра?.. Цепляясь за ветки,
столбы, перекрестья проёмов оконных,
верёвки с бельём на балконе соседки,
зима, одичав, забивается в щели
и сходит с ума от весеннего шума.
Сегодня ли? Завтра?.. Грачи прилетели.
А ей даже рая никто не придумал…

...А никакой истории не было.
Личности куклам не полагается.
Ей надевали платьице белое.
Ей надевали чёрное платьице.
*
Ей говорили: ты королева, Машенька.
Ей говорили: Маша сегодня Золушка.
Время прошло, и Машенька стала страшненькой.
Кукла – не кукла, а возраст не красит, что уж там.
*
Как-то на праздник гости сыграли туш.
Вина, закуски, приборов-бокалов звон...
Куча подарков, в пёстрой коробке – он.
Это у нас для Машеньки будет муж.

Время как будто прытко пошло назад.
Возраст – не возраст, мечтанья своё берут.
И полюбила мужа она к утру.
Только... сегодня, Машенька, он твой брат.
*
Это у вас всё сказки. У кукол – быль.
Кто ты, зачем? Да лучше б уже в утиль...

Наверно, я схожу с ума,
От монотонности зверея.
Какая долгая зима.
Какие чёрные деревья.

Зажатой рёбрами душе
Тоска в тугом венозном гуле.
Но зреет на небе уже
Моя серебряная пуля.

И ты мою увидишь тьму,
Почуешь привкус «Куба либре»,
Когда в объятия приму
Звезду убойного калибра.

К войне привыкаешь. Где-то идёт война,
А ты просыпаешься, ставишь согреться чайник.
Ты смотришь на мир из собственного окна,
А там на проталине пара собак скучает.

Войну ты включаешь с выпуском новостей.
Она похожа на выдумки Голливуда.
Её можно вместе с кофе подать в постель.
Под неё можно сексом заняться или помыть посуду.

Война утомляет флагами всех мастей,
Дешёвым пафосом безобразных прилюдных истерик.
А чтобы не было бездомных старух и убитых детей,
Выключаешь телик.

Я слышу шорох песка далеко в пустыне.
Ночь отчего-то слишком тиха для города.
Мне больно. Я чувствую: солнце кипит и стынет,
флаги протуберанцев вздымая гордо.

Это усталость. Она оседает накипью,
облачной пеной на чёрных губах беззвучия.
Я принимаю на веру любые знаки и
чую на коже пальцы слепого случая.

Он щупает скулы, пытается сделать слепок,
лопочет странно, читает меня по Брайлю.
Я слышу, как, отрываясь от чёрных веток,
тени, шурша, на обои мои слетают.

Ложатся неровно, свиваясь, сливаясь, путаясь
с морскими теченьями, с гулом в моих артериях...

Это рождается бледного утра рунопись
на острие вечных небесных перьев.

Улетают поезда –
Штрихпунктиры окон рыжих.
Я живу с тобой бесстыже,
Ты женат, моя беда.

У платформы старый дом,
Карусели и качели.
Я красотка Боттичелли,
Ты почти что Аполлон.

Кухня два на полтора
И санузел совмещённый.
Ну какие же тут жёны –
Настоящая дыра.

А любовь – такая блажь:
Ей шалаш, она и рада.
И кровать побольше надо,
Чтоб раскачивать шалаш.

Вот уснёшь спокойным сном
После охов-ахов-стонов,
К распоследнему вагону
Прицеплю я старый дом.

Замелькают города
Штрихпунктиром окон рыжих,
Паровоз потащит, пыжась,
Нас неведомо куда.

...Год прошёл, и два уже.
Солнце светит, даль прелестна,
И качаются на рельсах
Пять хрущёвских этажей.

Здесь до тебя миллионы парсеков тьмы.
На перекрёстке сотни чужих следов.
Дождь ухитрился память мою размыть.
После не помню, только немножко до.

Контуры счастья – глупость, кому сказать:
прямоугольник кухни, квадрат тахты.
Вечно под окнами птичий базар-вокзал.
Я лежебока, завтрак готовишь ты.

Имя твоё махаоном слетало с губ,
бархатной бабочкой, вечно живым цветком...
Если однажды вспомнить его смогу –
вырвется криком (боже, зачем? по ком?)

и превратится в белый холодный пар,
призрак печальный в свете случайных фар...

Чёрное. Белое. Лес и поля.
Чёрное кажется. Белое снится.
Мёртвые травы фантомно болят.
Стебель дрожит, как перо самописца.

Это кривая бессолнечных дней,
Ветра февральского пропись больная.
Шорох зимы поселился во мне,
С кардиограммой моей совпадая.

Ах, извините, мы снова на «вы».
Мне не запомнить ни звуки, ни лица.
Всё только сон прошлогодней травы.
Чёрное кажется, белое мнится...

Дай...
Дай к лепесткам прикоснуться губами,
выбрать, лаская прожилки, хмельную росу –
стылую горечь упавшего наземь рассвета.
В розовых чашечках бледного пустоцвета
капли хранят белизну облаков-оригами.
Там, за туманом, на старом скрипучем мосту
можно рассматривать небо, упавшее в реку,
в небе – хребты уходящих на дно голомянок.
Свет преломляется, плещется, стелется, мягок.
Ветви деревьев застыли, лелея шорохи.
Всё отцветает. Дышит, а после всполох – и...
Эта аллея из альфы уходит в омегу,
в дар принимая звезды остывающей золото.
Грани у мира, как старая рюмка, надколоты.
Тронешь – и пальцы начнут раскрываться порезами...
Раннего утра стигматы. Холодное пламя.
Капли летят, распуская бутоны над бездною.
Дай...
Дай прикоснуться губами...

Реальность возвращается во сне.
Она вьюном на долгом чёрном стебле
плетёт узор...
....................Скрипит протяжно пол
(на выдохе, с тоской: «не дай уйтиииии...»).
Веду рукой по каменной стене.
Сырой сквозняк наскакивает, треплет
и волосы, и выцветший подол,
и пыльные лоскутья паутин.

Тускнеет цвет – от медных сентябрей
до ржавчины невыпитого чая,
уставшего под утро ночника
и сепии засушенных цветов.
Который век сегодня на дворе?
Календари до срока истончали,
и даты на оторванных листках
почти знакомы. Может быть..? Не то...

Но утро опечатает архив –
метнутся новорожденные тени,
сургуч слегка оплавится с краёв,
желтком на город вытечет рассвет...

А кроме снов ну разве что стихи –
такое же нелепое плетенье
и пёстрое блажное забытьё,
и суть, и бред...

Ты думаешь, это славно –
рассветы вплетать во тьму,
закаты сшивать, как раны,
надёжным кетгутом вен?
Могу я, долой сомненья,
и сниться невесть кому,
и падать неровной тенью
в холод облезлых стен.

Я, бледный геккон февральский,
покину весной астрал,
от солнечной ярой пляски
я стану цветастей всех.
Да только, хоть расшибись я,
ты в зимах своих пропал,
где чёрные злые листья
с карканьем рвутся вверх.

Когда зацветает донник,
ты зябнешь в своих ветрах.
Не линии на ладонях,
а русла застывших рек.
Там иссинь холодной ночи
ссыпает небесный прах –
отверстия многоточий
белым латает снег…

Любить этот город – насмешка над словом любовь.
Ползут эскалаторы, стоптаны тонны гранита.
Я вижу в витринах себя и любуюсь собой:
неясная тень – ни поймать, ни запомнить... размыта.

Когда я отсюда решусь, наконец-то, удрать,
никто не заметит потери в таком Вавилоне.
Здесь столько за день говорят «до свиданья» и «драсть»...
Чуть больше, чуть меньше... А город всё тонет и тонет.

И я бы, наверно, его попыталась спасти:
в пробоину задницу, точки-тире по эфиру,
врагу не сдаётся наш гордый... Пойми и прости:
пробоины эти – обычные чёрные дыры.

Он только зимой замерзает, как шхуна во льдах.
Завалится на бок и пялится в лунное око.
Ты веришь, что небо совсем никакой не квадрат?
И птицы не верят. Летят по периметру боком.

Я слепну от сумерек, слепну от рыжих огней.
Я видела сны, но не снится уже ни черта мне.
Дай руку. Сегодня пойдём по другой стороне.
Я знаю: витрины воруют мои очертанья...

Так, наверное, семеро ангелов в трубы трубят –
Ветер воет, целуя полуночь под веткой омелы.
Затянулась зима и меня затянула в себя.
Миллионы галактик на землю осыпались белым.

Полусон бесконечный... Хоть пруд, понимаешь, пруди
Из сомнений и страхов, ползущих по мне варикозно.
Очень хочется крикнуть, чтоб выпустить птиц из груди –
Чёрных галок, забывших свои календарные гнёзда.

Ты приходишь, спасая меня от белёсой зари,
Вещих снов, рефлексии и прочих сезонных истерик.
Превращаются чёрные птицы, срываясь на крик,
В желтокрылых лимонниц и синих стрекоз-калоптерикс...

Ветер глодает дома, как собака – кость.
Привкус во рту алюминия, дыма, пепла.
Гладишь траву, но царапает пальцы ость.
Трогаешь ночь – под ладонью текстура крепа.

Выпей дождя из заброшенной колеи.
Чувствуешь ржавую горечь еловой хвои?
Прошлые жизни в единую сеть сплелись.
Кто ты? Зажмурься. Малиновый цвет у боли.

Этот рыбак, что тебя загоняет в сеть,
виды имеет на душу твою, не так ли?
Он распоследний охотник на рыжих ведьм,
и от него не спасают твои пентакли.

Так что давай-ка вдыхай этот дикий мир,
снова сшивая в пейзаж лоскуты и клочья...
Ты воскресаешь из мрака и снов. Аминь.
Ты повторяешь покорное «Авва, Отче».

Где дорога знакома парочке жигулей,
Где по ступицу рыжий снег и по гроб тоска,
На обочине столик и крест – наливай да пей
И занюхивай синим цветком от щедрот венка.

Жизнь такая нить – нанизал на неё, что смог,
Задыхаться начал – рванул да пошёл вразнос,
Закатился бусиной в сырость лесных дорог.
Стол да крест – вот такой персональный тебе погост...

Ты уже причастился вечных миров, а я?
Где я буду, когда над тобой расцветёт репей?
Говорят, многочудно в блаженных твоих краях.
Если там наливают – за нас поднимай и пей.

Мой мир покрылся инеем и тьмой,
в нём стало пусто, холодно и тихо.
И зябнет пустоглазая луниха,
беременная будущей луной.

И всё, что было, кажется пустышкой,
дорогой ниоткуда в никуда.
В такие ночи снятся поезда,
вокзалы в двухэтажных городишках,

где намертво застряло века три,
черны старухи и темны иконы,
синеют на веревках панталоны…
И сон, и тлен, куда ни посмотри.

Протяжно, по-сиротски тянет клирос
в соборе на извилистой реке…
Но в этом пообтрёпанном лубке
тепло из окон не дают на вынос.

Его хранят, сплетясь в паучью сеть,
и трещины на старой штукатурке,
и улочки-проулки-переулки,
откуда мне на поезд не успеть…

Моей няне Прасковье Тимофеевне Жирновой

Передник в меленьких горохах,
прохлада мягких дряблых рук...
Ты знаешь, няня, в мире плохо.
А как у вас?..
........................Бывает вдруг
приснишься мне. Седая, с гребнем,
почти прозрачные глаза.
Тепло. Чуть-чуть – и вечер медный
начнёт на окна наползать.
Притащит крики ребятишек
и сладкий чад сомлевших трав...

...А за окном всё те же крыши.
Метель под вечер и с утра...
И я, скользя по сонной грани,
касаясь тающих теней,
ищу, ищу истолкованье
в сюжетах выбеленных дней,
в обрывках фраз, плохой погоде...
Да бог с ней, с этой суетой, –
не нахожу.
......................А ты всё ходишь
ко мне – не маленькой, не той...

Утаи от меня нелюбовь –
тёмно-красный настой с горечью девясила.
На Купалу рвала зверобой
да вербену. Просила:
дай мне льдистого смеха –
звонкого, чтобы всплесками…
На большой луне за далёкими перелесками
пляшут бабы, топочут неистово,
в небо тыкают вилами –
гонят скверну к небесной пристани.
И меня серебром опоили бы –
звёздной брагой бы,
лунной пагубой…
Да рвала на Купалу мяту,
просила, как плакала:
забери пустоту без возврата!
Пламень маковый
выгорал, догорал на рассвете –
стали росы кровавыми.
Зашептал заповедное ветер
да понёс между сонными травами.
Так и слушать тот шёпот от века до века бы…
А дождусь ли ответа? Спросить мне об этом некого.