...И забываешь имена.
Так юркие мальки на мелководье
щекочут кожу, а нагнёшься к ним —
и россыпью, пугливой суетой
блеснут, метнутся и опять замрут —
бессмысленны, спокойны, серебристы.
Казалось бы — зачем они тебе?
Но мягкий свет оранжевого дна
зовёт, манит, — и ты послушно бродишь
по зыби полусонной золотой,
расплёскиваешь тёплые огни
своих минут
и слышишь крик стрижей, и видишь пристань.
И марево стрекозами расшито...
А стайки так и мечутся у ног.

Такая память — илистое дно,
тень на песке и золото кувшинок...

Давай покажем миру фиг.
Уже докуривай, погнали!
Там полусонный проводник
(помят, с похмелья, маргинален)
притащит нам звенящий чай
и намекнёт на что покрепче.
Гуляй, рванина, вычитай
из трезвой жизни этот вечер!
На подстаканнике Ильич
лукаво щурит левый профиль.
Нам сутки в поезде пилить,
и отдыхает Кэмел-трофи.
На полустанках пирожки,
и ночь пропахла креозотом.
Во мне пускает корешки
адреналиновое что-то,
и будто эти огоньки
(вдали коровники да избы)
кипят во мне, как пузырьки.
Сыреет в воздухе, да из-за
дождя несётся товарняк,
орёт, как мартовская кошка...
А нам-то что? У нас коньяк,
и капли мызгают окошко.
И на конечной, чёрт-те где,
уже не вспомнишь даже имя.
Мы выйдем новыми, другими
в какой-нибудь Караганде...

Забудь обо всём. Молчи и смотри — всего-то.
На воду в канавах, на веточки ивняка,
на снег у дороги... Под вечер, когда зевота
и по небу розово тянутся облака,

возьми полторашку пива, сиди и думай
о том, что с крыльца в деревне плевать на мир —
безумный, безумный... А ты — для него безумный:
в задрипанной кофте с орнаментом в тыщу дыр,
в дурацких галошах, хлебнувших весенней каши,
и синей кепке с винтажным принтом «Речфлот»...

Тут пахнет живой землёй и дождём вчерашним.
И ты, оборванец, торжественный санкюлот,
свободен, как голый дикарь в амазонской сельве.
Хозяин десятка грядок, раскисших глин,
колодца и старой печки, ты только верь мне:
вот здесь, на крылечке, находится пуп земли.

Теперь, первобытный, ты сам и шаман, и бубен,
ты прель от прели, дрова на траве двора...
Уже бормочут тепло и безумно губы...
Ну что, мой хороший, теперь, наконец, пора!

Давай, воскури дымы своей сигареты,
пускай колечки дебелой луне под нос,
подслушивай тени, целуй тишину взасос, —
и, может, очнутся косматые духи лета...

Он говорит: это просто туман.
А я ему: веет холодом, это призрак.
Посмотри, он приближается к нам,
не уйти, уже близок...

Говорит: просто солнце всходит,
краснеет над лесом —
это, наверное, к непогоде.
Нет, говорю, это порезы.

На рассвете птицы бы пели,
да цветы цвели посреди проталин.
Небо изранено о вершины елей.
Не найдётся бинта ли?

А он говорит: да поспи же ещё немного!
Это просто ветер, не плачь, тише,
не пугай меня, ради бога.
А я ему: неужели не слышишь?

Это ангелы в трубы трубят,
ясно же и ежу!
Говорит мне: не бережёшь себя,
а я говорю — бережу.

Я не пишу. Коплю цвета и звуки.
И запахи. И трещины в камнях.
И свет луны — заоблачной фелюги,
к полуночи причалившей на днях.

Я не пишу. Я слушаю, как в небе
вскипают белой пеной облака,
плывут, плывут, цепляются за гребни
шершавых гор, и горная река

бежит с небесной пеной на ладонях
по скальным тропам, бешено юля,
туда, где мир в рассветной дымке тонет
и жадно пьёт иссохшая земля,

туда, где море слизывает тени,
где слеповато щурится маяк
и рыба ночи, одноглазый демон,
плеснув хвостом, уходит в донный мрак,
и солнца луч цепляется за крышу.

Я не пишу. Я слушаю. Я слышу...

О тихий стон, о пасмурный покой
бессильных веток, спящих над рекой...

И я вот так же, руки опустив,
теку по ветру сумеречных дней,
а небо всё белей и холодней...
Куда ты делся, солнечный Сизиф?

Устал катить на небо этот шар?
Лелея стариковские мослы
и жил окаменевшие узлы,
сидишь у печки, звёзды вороша?..

Дорогу застилает белый снег.
Дорогу выстилает белый снег.
Безумию становится тесней,
оно мычит и мается во мне,

кипит и горько пенит кровоток.
Но я стыжусь увиденного сна...

Вот так в озябших ветках бродит сок,
болит весна...

......................................С. Ч.

Напейся за меня до умопомраченья,
до ужаса в ночи, до паники с утра...
Весна... Позавчера увидела грачей я,
поверивших дождю, ветрам и флюгерам.

А мне не то что пить, мне выпить — против шерсти.
Мой призрачный мирок примётан кое-как.
Он держится на снах — обрывках благовестий,
приметах, проводах, старинных маяках.

Но запахи весны и неба синька-линька
топырятся во мне до северных широт.
Мой мир трещит по швам и, выпростав начинку,
однажды пропадёт из атласа миров.

А в гранях твоего гранёного стакана
гуляет блудный дух вообще без поводка.
Уходит ночь-полночь, приходит утром рано,
настоянный на тьме, дыму и коньяках.

И мне бы тех же крыл такого же размаха,
и перья, как огонь, и крови чтобы жар.
Тогда бы мы могли такое забабахать! —
Нам Пушкин бы с тобой за водкой побежал...

Утренний шум машин обдирает слух,
путает волосы, комкает одеяло.
Дворник метлой доскребает неделю: шшшшшух!
Справа налево — шшшшшух! — и слева направо.

Птица в окно стучала — меня звала.
В небо? Кивает. Глаза беспросветно кротки...
Что в этом городе небо? — туман-зола,
синий флажок на шпиле смурной высотки.

Если бы за руку ты не водил меня
(улицы, скверики, грубая мощь брусчатки,
мокрая шкура асфальта в ночных огнях),
я бы отсюда бежала, роняя тапки.

Я бы, наверное, тут не смогла ни дня.
В поезд, на дальнюю станцию, в степь... А впрочем,
если бы за руку ты не водил меня,
мне бы и лес, и горы не так чтоб очень...

Время смотреть вдаль, собирать птичек —
чёрных беспечных галочек в белых тучах,
время искать десять любых отличий,
камушки на дорогах, следы созвучий.

Только сейчас ты гражданин мира
скрипов, теней, их построений тайных.
И потому майна тебе — вира,
и оттого вира тебе — майна.

И темнота ласковей глаз альпаки.
Воду из чёрного горного озера пей с ней!
Ты по ночам в лае своей собаки
слышишь навечный холод и волчьи песни?

Рыжей водой, желчью бездонных скважин
прошлое будет в жилы деревьев литься.
Только сейчас крик василиска важен.
Ну же, кричи, дикая полуптица!

Время плющом виться по древним стенам,
корни пускать в плейстоценовый сгусток лета...

Позже, когда прикроется глаз Вселенной,
ты разберёшь на строчки обрывки света.

Память о дальнем, летнем.
Тихие шорохи. Сонные бледные ворохи мотыльков.
Тонкие спицы заката теряют петли,
и чайки срываются в сумерки из силков
горячего дня. А камни теплы и бархатны.
Снимаешь рубаху ты:

— Садись же...

Закину голову.

Дышится жарко, неровно, влажно... Куда альковей.
Солнечный мёд в янтарное море выжат.
— Целуй... ниже...

И вот летим
...........с облаками
.....................вровень...

Ночь называет всё по именам.
В ней страшен страх и тёмное темно…

Нет, не беда и даже не вина,
что ты подсел на белое вино
тумана и ни-света-ни-зари.
Ты куришь. Увядают фонари —
ночные анемичные цветы
на голых стеблях. Улицы пусты
и гулки, как колодезная мгла.
Сейчас, покуда день новорождён
и нет ни закоулка, ни угла,
забытого прохладой и дождём,

ты из теней, из путаницы лет
в который раз являешься на свет…

Всё — свет и золотая чешуя:
и пористый налитый солнцем снег,
и блики на ветвях.
............................Небесная швея,
лучась теплом из-под прикрытых век,
лохматой нитью белых облаков
пришила лес к полотнищу небес,
и птица в небе вольно и легко
(благая весть!)
легла на ветер, будто на ладонь,
дающую надежду и приют.
Овраги наполняются водой
и пьют.
Темнеет и сочится колея...
Всё — звон и золотая чешуя.
И рыба мира в сладком полусне
плывёт к весне.

Сумрак приходит снаружи, живёт внутри.
О нервная бабочка боли, твой час настал:
сейчас загорятся холодные фонари.
Считай до ста.
До станции узловой, где туги узлы
забытых корней и вздутых синюшных вен.
До старого дома, где лезет полынь в полы,
и где из стен
торчат заржавелые гвозди — гвоздочки лет.
Былое до крови сдирает, саднит — хоть вой.
Мохнатая бабочка, видишь: тут всякий свой
летит на свет —
вливается вечная млечная мерзлота
сквозь щели в веках и веках. Считай до ста.

До ста.

Достаточно.

Всё будет так, как виделось во сне:
поля, поля, грунтовая дорога,
сосна и позолота на сосне,
и всё – простор, покой, а не морока.
Всё – птичий крик да шёпоты реки,
и небо – высоченное, на вырост,
и леса голубые плавники,
скребущие по самой кромке мира.

А там земля, уйдя за горизонт,
становится немыслимой, покатой...
Колоколов баюкающий звон,
теплее и малиновей заката,
течёт к морям обратной стороны
и полнит парус старенькой фелюги,
и оттого, прозрачны и упруги,
приходят к рыбаку чужие сны.

Однажды он поведает жене
за кружечкой какого-нибудь грога,
что, мол, опять привиделось во сне:
покой, простор и пыльная дорога
за синий край неведомой земли...

А мне опять приснятся корабли.

Не говори ни слова. Шум дождя,
гремящего в трубе, нежнее музык.
Ещё весна беспомощна под грузом
свалявшихся метельных одеял,

но я уже предчувствую ростки —
округлые тугие эмбрионы,
звенящие желанием взойти.
Уже дрожит, пульсирует изгиб
упругих стеблей призрачно-зелёных...

Сырые ветры дышат воспалённо,
и неба запотевший аметист
так просится из зябкого рассвета
в ладони лета...

Вёсны тревожат птицами. Тугоплавко,
тает, стекает небо, синеет в лужах.
Голубь на бедных бледных уродских лапках
вздыбил на шее радужный ворох кружев.

Тужится, пыжится, дёргает рыжим глазом,
гулко, утробно песню полощет в горле...
Вёсны тревожат скрипом – металл не смазан,
рамы и двери в стены пустили корни.

Ночь прирастает чёрной землёй проталин
и серебром чутко застывших веток:
слушают, чуют — ветры другими стали,
будто хмельной росы нахлебались где-то.

Время набито чувствами, словно торба.
Манит меня под вечер твоя берлога...
Вёсны тревожат. Тикает что-то в рёбрах.
Бомба, не бомба? Слева, вот тут, потрогай...

Ты веруешь в таинственные знаки?
Когда в поля просыплется роса,
и суета сойдёт с меня, как накипь,
оставив только проседь в волосах, —
взовьётся в небо ворон чёрной меткой,
хрипато мне накаркает беду...

Но, клюнув на упавшую звезду,
карась на счастье брошенной монеткой
блеснёт, плеснёт... И в тинистом пруду
вздохнёт нечистый, спрячется поглубже —
под донный камень, в илистый песок.

И облака двугорбо, по-верблюжьи
потянутся на тлеющий восток...

Отпустишь город — и он парит
воздушным змеем на тонкой нити.
И вы, наверное, с ним парите,
а с вами — улицы, фонари...

А мне пустынно и хорошо.
Земля безвидна, трава да камни.
И звёзды кажутся мотыльками,
и тьма над бездной нежна, как шёлк.

А город тянет куда-то вверх,
минуя лето, уходит в осень...
Да только нитка — не нитка вовсе,
а мой до крика звенящий нерв.

Вы, верно, рады житью-бытью,
и вам оттуда едва видна я —
не то чтоб точка, но запятая...
А нитка лопнет — и вы тю-тю!

Я пробую слова на вкус и цвет,
округлость, неподатливость, шершавость,
на холод и тепло, на тьму и свет.
Веду по нёбу...
Слово задержалось,
застряло в основанье языка
и мается бесшумно и бессильно,
упёрто и бессмысленно, пока
с отчаяньем последнего стежка
не вырвется, не выкрикнется или,
на слоги разбиваясь, не взлетит
надрывным всхлипом, диким, доязыким... —
и вот уже просыпался петит,
слагая тайну, словно камни Ики.
Из солнечных пылинок, лепестков,
из хвои прошлогодней порыжелой,
скрипучего шатания мостков
и нежности, которая болела;
из бабочки, притихшей на руке,
движения, испарины, намёка
и дней, в которых было одиноко,
случится мир, не сказанный никем.

Открой во мне страницу тишины –
тончайший лист бумаги папиросной.
Луга в тумане призрачно видны,
слезятся росно.

Закрой глаза и слушай кровоток –
пульсацию мелодии и цвета.
Так слушает проснувшийся цветок
изнанку света.

Босой ногой дотронься до стерни.
Свобода – боль на горькие две трети.
Цветную ленту с локонов сорви,
пусти на ветер.

На тростниковой дудочке река
сыграет нам зарю, вздыхая-маясь,
и солнца, запоздавшего слегка,
набухнет завязь.

И мы, когда умается костёр,
уйдя дымами к облачной отаре,
с другого края света прорастём
Иван-да-Марьей.

И будет день. Он спустится с небес
мучительному сну наперерез,
когда в моём тревожном пограничье

уже не станет сил у светлых сил,
и стая чёрных вызверенных псин
во мне почует лёгкую добычу,

приблизится (вожак нетерпелив), —
и запах лилий, тлена и земли
меня коснётся — зябкий, сладковатый...

Но будет день. Захлопает бельём.
И голуби усядутся вдвоём.
И дворник, всё покрыв ленивым матом,

изрежет двор на снежные ломти.
Я, голову задрав, увижу птиц...
И только веток чёрная ломота
напомнит что-то...

У погоды не тот характер, печаль не та.
Мне хотелось ленивого снега, бесцветных улиц,
дребезжащей старушечьей радости «гули-гули»
и дворов, где зависла белая немота.

И минут — не по кругу, а россыпью, через край.
Чтобы вроде как бусинки – и нанизать самой
на травинку, на нитку… да мало ли, боже мой, —
хоть в косу вплетай.

Мне хотелось цветную шаль... или, знаешь, нет —
вуалетку на шляпке и нервные пальцы в кольцах,
и китайской лапши, очень острой и пару порций.
И билет на Пхукет.

Я, глаза нараспашку, нащупала тишину,
хлопот крыльев, квохтанье прикормленных голубей.
Тонко звякали кольца, и плавился на губе
снег со вкусом табаско, и берег цедил волну...

Знаешь, слёзы бывают как будто бы ни о чём.
Намечтаешь и маешься. Дура, кому сказать.
…Говорят: что стоишь на дороге, разуй глаза!
Я потом расскажу, как рыдалось мне горячо...

Кто-то во мне струну затянул потуже.
Лопнет струна — и больше меня не будет.
Видишь — моё отражение тонет в луже.
Видишь — меня не видишь, всё дождь и люди.

Я выхожу на улицу как-то боком.
Листья латают дыры в осеннем свете.
Купол небесный в серые тучи скомкан.
Выброшен день трухой-чепухой на ветер.

Даже трава в тебя не пускает корни,
город бродячих собак и пожарных лестниц.
Ветер с трамваем и скорая воют хором.
Я подпеваю, но всё мимо нот, хоть тресни.

Из подворотни тянет чужой тревогой,
смутной надеждой на не-умрём-во-веки.
Может, уехать, печку топить и окать,
а по ночам пятаки примерять на веки?

Только не надо вот так на меня смотреть.
Просто к лицу нам с осенью эта медь...

Тонких ног заполошный разбег,
обвиваются травы, как путы...
От себя убегала, а будто
навсегда убегала от всех.

На дорогу себе не взяла
ни воды, ни нападавших яблок.
Был просёлок податлив и мягок,
и дорога от пыли бела.

Оставляла на память другим
непотушенный свет с мотыльками,
возле моря подобранный камень
и на сонной запруде круги...

Где была – ни понять, ни забыть:
поле чёрное, чёрные маки,
облаков желтоватая накипь
и пустые глазницы избы.

Помню, только вошла – позади
дверь заныла и хлопнула глухо.
Из угла вековая старуха
засмеялась:
– Пришла? Подойди…

Пахло горечью стылой золы.
Подошла – никого, только тени,
только зеркало в пыльном простенке
да скрипят, догнивая, полы...

...Как вернулась домой — не пойму.
Помню маетный запах полыни...
А вошла — на окне первый иней
да сплетённый руками твоими
оберег, отгоняющий тьму...

.......................................Николаю Рогалеву

Я приеду к тебе, прилечу, приду.
Ты поймал меня на улан-уду,
на простор монгольской своей степи,
где закат кровавой тоской кипит,
где небесный купол, космат и бел,
вспоминает песни сигнальных стрел,
и бессмертник, вечный седой бурьян,
помнит привкус крови из чёрных ран.

Там у времени жёлт узкоглазый лик,
там и пёс бродячий скуласт и дик,
и не солнце светит — двенадцать лун.
В полнолунье встретится чёрный гунн —
поминай, как звали, ищи-свищи...
Будто камень, пущенный из пращи,
по долине мчится мохнатый конь,
и раскосы лица с иных икон.

Понесётся пылью таёжный тракт,
и увижу, услышу, почую, как
Селенга в тумане течёт-скользит,
и во мне прищурится чингизид...
Я приеду к тебе в это чёрт-те где,
чтобы ночью в небо не спать глядеть
и найти наконец-то свою звезду.
Ты поймал меня на улан-уду...

Я бы знала, как правильно гречку варить,
и во сколько автобус уходит в город,
полюбила бы яблоки и январи
и повесила в кухне другие шторы.

Я бы помнила дни и названье вина,
и куда, наконец, задевалось платье,
и что в хлебнице хлеба ещё до хрена...
А я снова ходила его покупать ё.

И в окно бы смотрела на сумерки я,
а не в стену тупую-слепую эту…
Я бы знала, как жить, если б чашка твоя
не стояла на самом верху буфета.

Потому что она не нужна.

Над болотом зелёный пар.
Заползает тоска под дых.
Слишком рано растаял март,
и апрель не по сроку лих.

Прошлогодняя клюква-кровь
побурела, спеклась, каюк.
Между скудных болотных крон
задыхается всякий звук.

Превращаются крики в хрип.
А бежать — никуда, никак.
Будто держит слепая зыбь.
Будто тянет на дно бочаг.

Всхлипнет чёрный плавучий торф —
и затянется жадный вдох...
Подожди, прорастёт из пор
серебристый болотный мох...

Может, чудится этот стон?
Глянешь — в чёрной воде у пня
будто кто-то крутнул хвостом.
Солнце жухнет, дрожит листом...
Чур меня!

На пруду у мостков даже удочку не закинешь —
зацвело, водомерки уснули без задних лап.
Но златится на дне мой блаженный июльский Китеж
с голубыми стрекозами в солнечных куполах.

На просёлке колотит по пыли хвостом Чернушка —
хромоногий брехун, подобревший под старость чёрт...
А у лета ведь тоже бывает, представь, макушка —
светло-русая (просто седые дожди не в счёт).

У дороги на самой жаре (и смотреть-то сладко)
красноглазо и дымчато, как на заре туман,
поспевает малина, печали моей заплатка.
От распаренной мяты полуденный ветер пьян.

Наберёшь этих ягод пригоршню и ешь с ладони.
И звенит... паутина на стебле? в цветке роса?
Обернёшься и видишь: прозрачный в далёком звоне
упирается Китеж соборами в небеса...

На ресницах у бледного солнца иней.
Облаками пузырится синий день.
Я такая дурацкая в шапке зимней,
а тебе всё равно, говоришь: надень!

Говоришь: я же видел тебя спросонья,
мне теперь — и смеёшься — сам чёрт не брат.
И внутри что-то рвётся, звенит и тонет,
и так хочется сразу назад, назад –

в это утро, рождённое раньше срока
из горячего «ты…» и остатков сна
и глядящее в щёлочку белым оком —
будто рыба попала в садок окна.

...Мы скрипим по скверику тихо-тихо.
Не к лицу, не по летам — в руке рука.
Любопытная круглая воробьиха
расчирикает всюду наверняка...

Пелёнки, распашонки и кружавчики
висели на верёвке во дворе.
Вода была вонючая от ржавчины,
и церковь доживала на горе.

Ах, это среднерусское барокко!
Всего-то в этой церкви перебор —
и башенки, и стрельчатые окна...
К оврагу уходящий косогор
тащил с собою липы-вековухи,
корявые, как старческий костяк,
и заросли крапивы были глухи,
и скучен взгляд раскормленных дворняг.

Обед и тихий час, как было велено.
Не спишь — так, хоть умри, лежи молчком...
У бабушки моей был орден Ленина
и булочки с можайским молоком...

Есть время надышаться январём
до холода в зубах, до крупной дрожи,
и выдохнуть, когда он будет прожит
и февралём бездарно повторён —

в визгливом оглушающем регистре
ночных метелей, «скорых» на шоссе,
публичных истерических эссе
и утренних панических безмыслий.

Есть время надышаться — и потом,
оглядываясь, думать: жизнь чудесна! —
Весна. Веранда. Плюшевое кресло
и брошенное в августе лото...

Где ливнями намешивало глину,
снегами укрывается февраль.
Зима, перевалив за половину,
закручивает в белую спираль
и день, и ночь, и сны среди бессонниц.
Промаявшись, забудешься к утру —
приснятся голоса далёких звонниц.
По ком звонят? Да нет, я не умру...

И с детства это «мам, я не умру, да?»
подмешивает в кровь тоску и страх...
А звёзды всех оттенков изумруда
всё те же на небесных куполах,
и тот же свет от веку и до веку
стекает утром в сонные сады.
Идёшь по свежевыпавшему снегу —
и веришь, что останутся следы...

Ты скучал бы, но что-то повсюду осень
и на небе черным-черно.
Ты дождём ото всех с головой укройся,
не смотри ни в одно окно.

Я уже не спешу. Что дожди, что ливни...
Ты же есть, остальное — пусть.
Я тебе не снюсь, а приснишься ты мне...
Расскажу, когда дозвонюсь.

Всё равно мне изрядно уже за сорок,
и какой там or not to be...
От одной до другой остановки город,
а проспишь — тоже город. Спи.

Из ладони в ладонь пересохшим жмыхом
время сыплет ветра в саду.
Остывает чай. В доме тихо-тихо.
Не спеши. Я жду.

...И помнить сны, и стоны, и слова
не просто наизусть, а каждой клеткой.
И руки благодарно целовать
за то, что я пляшу марионеткой,
почувствовав желание твоё.
Снимать одежду, стаскивать бельё...
В испарине смотреть, как утро брезжит,
роняя тени бледные на нас
сквозь дикий хмель, которым дом увит...

И никогда ни слова о любви —
за то, что до тебя, когда-то прежде,
о ней другим твердила столько раз...

Слишком мало времени на любовь.
А сидеть бы, слушать, не отпускать.
Как дитё, за юбку ходить с тобой,
Седину рассматривать на висках.

Может, чаю? Зябко, в окне зима...
И налить, и ложечкой позвенеть.
Всё жила не рядом, а возле, мам,
И почти прожита вторая треть.

Разрослось под окнами тополей.
Два окна на север и два – на юг.
Ты в окошко машешь мне столько лет...
Всё, что есть, молитвой далось твоей.
Ты прости мне, мам, слепоту мою...

Зима была корявой и скупой
на снег и синь, и солнце в этой сини.
Свинцовых туч болезненный припой
стекал на крыши, с крыш и между ними,
и чётких линий не было сто дней,
и света в мире не было темней,
и тьмы на свете не было тревожней.

Чего ждала? Не знаю. Ничего.
Не встретив, проводила Рождество…
Мне кажется, что я вот так, до дрожи,
всю зиму простояла у окна –
то гордо, то на всё готова, лишь бы…
И вечером была тебе видна
издалека, подсвеченная рыжим…

Бессмыслица… Как муха в янтаре…
Смешно и горько. Здравствуй и (тире)
входи же.

Выпрастывая крылья из-под шуб,
с работы вылетают горожане.
Придержанный железными вожжами,
троллейбус тормозит. Он мал и скуп,
особо на сидячие места –
к ним намертво пришпилены бабульки.
Им нравятся вечерние прогулки –
движенье, разговоры, суета.

И я, к стеклу прижатая щекой,
вмерзаю в белоснежные узоры
и думаю о времени нескором,
когда сама я стану вот такой.

Но память сразу шаркает на склад
и, папки в стеллажах перебирая,
покажет мне девчоночку в трамвае.
Зима. Метель. И помню, как вчера, я –
щекой, к стеклу… Но тридцать лет назад.

Время стало послушным: попросишь — и не бежит.
Мы сидим с ним вдвоём на скамейке в чужом дворе.
А вокруг невозможную зимнюю миражизнь
прожигают снежинки, сбиваясь у фонарей.

Синий звон холодрыги — тревожный скупой бемоль.
Напридумает ложная память себе утех.
И мерещится город — старинный, не твой, не мой.
Не из этих времён, а быть может, и не из тех.

И дымят по-над городом трубы, и снег скрипит,
и на розвальнях катит незнамо куда и кто.
Беспородные псы выгрызают свои репьи,
и холодное небо растрёпано и желто.

Переулок озяб, поджимает короткий хвост.
Я закрою глаза и пройду по нему на спор.
Мне знакома ограда у церкви, знаком погост,
и шевелятся губы — я знаю, что тянет хор...

Стало время беспамятным, вяжет в один узор
всё, что было и не было... Небо черней зрачка.
Мы сидим на скамейке. Я знаю и этот двор,
и другие дворы, переулки, дома, века...

А из новых картин в городском окне —
только этот морозный чудной узор:
веточка, веточка, листики... хохлома.

Ты напишешь? Напишешь мне?
Как несётся во весь опор
по колено в снегу зима —
через белый метельный луг,
где о стебли усопших трав
искололо янтарное солнце свои бока,
а потом, догорев, разметало черну золу
в облака.
Как несётся зима по сугробам сквозь бурелом,
изметелив подол о коряги, суки да пни,
и топочет потом под твоим окном,
задувает огни.

А тебе все равно. Печка сыто бубнит в трубу.
Темнота приколочена к небу пригоршней звёзд...
Напиши мне, как день твой натоплен, богат и прост.
И вечен вот этим печным бу-бу...

Ночные дороги срываются в тишину —
отвесную, белую, с тысячью спящих птиц.
И там, на краю, кто-то шепчет не «стой», а «цыц»
и в спину толкает: шагнёшь, не шагнёшь? а ну...

И чёрные птицы следят из-под сонных век.
На дне догорает горячий янтарный свет.
Здесь даже у ветра нет права свистеть вослед.
И я улетаю, хватая с деревьев снег.

И падаю вместе со снегом — легко, как тень,
на свет твоей кухни (хрущёвка, движенье штор).
Ты куришь и смотришь в пустой заметённый двор,
куда тишина тащит бледный январский день...

Себя соберёшь по крупице, по снам,
придумаешь тысячи фраз,
и будешь считать, что одна-то весна
найдётся всегда про запас,

и всем эту тысячу разных «прости»
раздашь от своих щедрот,
ведь мы же всегда навсегда в сети...
Но кто-то молчит. И вот

загонишь себя в черноту, в метель
ушедшей на днях зимы.
Но это «прости» никуда не деть,
не выкричать это «мы».

И все оправдания — грубый подлог,
изъеденный пылью свет.
Ты будешь мотать это слово-срок
в клубок уходящих лет,

в клубок бесконечных ночных дорог,
где холод и никого,
и только чисты до скрипа сапог
снега в Рождество...

Моё окно — причудливая линза:
смотрю в него и вижу то, что было
и год назад, и сорок лет подряд.

Всё тот же кот шныряет по карнизу,
и провода, заснеженные жилы,
несут надежду рыжим фонарям;

и небу не хватает синей воли
и встрёпанного облачного пуха...
Но всё старо, всё суета сует.

Придёт весна тепло и ледокольно,
и новый день весёлым ливнем ухнет,
и даже на обоях в нашей кухне
цветы опять потянутся на свет...

*Конкурсное. Антиподы:
линза-обои-ледокол

Я здесь бываю реже, чем везде.
Я не люблю кладбищенские туи.
Тут ветер с моря носится, лютуя,
И надпись полустёрта на кресте.

Тут вечность постигают все подряд:
Татары, православные, евреи.
Один вообще, похоже, из Кореи.
Родился в мае, жил до января.

С горы напротив стонет муэдзин.
Зудят под вечер травы насекомо.
Вон там, у клуба, в трёх шагах от дома,
Вином торгует в розлив магазин.

Бреду наверх, бодрю себя пустым:
Из праха в прах, взойду цветком, быть может.
Подъём всё круче, лезу, обезножев,
На каменный обветренный пустырь.

Там — ничего. Натянут на обрыв
Цветущий мох, как лопнувшая кожа,
И время, одурев, беззубо гложет
Века и сланцы, сложенные вкривь.

Но только там, на маковке горы,
Как Джизус Крайст в благословенном Рио,
Взлечу, раскинув руки, над заливом,
И жизнь, и смерть оставив до поры.

Где ветра вырезают дудки из серых скал,
у непуганых ящериц насмерть черны глаза.
Над ущельем полоска неба бледна, узка.
Трепыхается воздух, от зноя гудит базальт.

Распластайся на нём, слова позабыв, мычи,
повторяя извечное глухонемое «омммм».
Тишина рассыпается стрёкотом саранчи.
Стрекоза, замерев, улыбается жутким ртом...

Посмотри: это вечность, безвестность, полынный дух.
Здесь вино превращается в воду и в камни — хлеб.
Здесь тела пожирает кровавая птица Рух
и к вершинам прикованы Сириус и Денеб.

А теперь убирайся, пока не сошёл с ума.
Что горам твои беды, беспомощный бунтовщик?
Одиночества хочешь? Довольно с тебя холма —
чтобы камень катить или крест на него тащить.

Да кто меня узнает средь других когда равняйсь налево униформа когда я птицам стану вместо корма когда в глазницах темень и ни зги

кто опознает хрип и боль и мат когда земля напитанная хлором заставит умирать протяжно хором траву зверей деревья и солдат

кто будет мне заглядывать в лицо за ноги-руки в ров и сверху известь а там вода и ближе ближе близость таких же безнадежных мертвецов

кто будет выбирать меня из тьмы и тьмы и тьмы спасая от потопа меня поцеловала Каллиопа но Кали опа! щурится с кормы

кто станет разбирать движенье губ когда во сне мне будет откровенье а утром повалившись на колени я Отче наш припомнить не смогу

кто сможет разыскав меня в скиту поверить и скалу долбить для кельи и жить без цели просто жить без цели цветы и мох и сосны на ветру

На краешке любви, на линии огня,
где сполохи зари вылизывают крыши,
к судьбе моей привит побег такого дня,
в котором мы с тобой одним дыханьем дышим.

На краешке любви, где улочки юлят,
смещая и дробя границы тьмы и света,
луна успеет свить гнездо на тополях,
и вылупятся сны оранжевого цвета.

Однажды тишина придёт на водопой –
с ладоней наших пить осенние закаты.
И будем вспоминать, как за руку с тобой
по краешку любви ходили мы когда-то...

Твоя рука на линии волос,
на шее, на четвёртом позвонке,
казалось, отвечала на вопрос:
[м]не жить?..

................Кружила птица вдалеке,
тревожной заражала немотой
тебя, меня, сплетение теней...
И воздух нежил лёгкие больней,
и был рассвет болезненный, спитой.

Рисунок скул... и пальцами, дрожа,
тепло вбирала и сбирала дань —
за то, что бесконечно уезжал...

Сырых ветвей уродливая скань,
вплетённый привкус, и зерно, и зернь
дождя, бордовых почек...

.......................................И озноб:
когда от нас исчезнет даже тень,
таким же утром-заревом ко мне
внезапно, сладко, холодом в спине
вернётся всё — от запаха до снов...

Ты всё обещаешь приехать.
Что там положено? — Мандарины, соки,
немножко тёплого смеха,
ахи, охи...

А у меня тут солнце и сонная одурь.
Я сижу в клетке бордового пледа,
а её кто-то тащит в сторону Нового года
с утра до обеда.

Я качаюсь, дремлю, вижу тёплые камни,
застываю в мареве, в янтаре.
Горячую гальку подгребаю к себе руками,
хочу, как ты, загореть...

А вороны кашляют да сдуваются ветром —
чёрная рябь на заснеженных крышах.
Мне бы выйти отсюда — и прямо в лето.
Шышел-мышел...

Разрывая волокна полуденной зимней комы,
Солнце входит в окно, начинает плутать по дому.
Будто нюхает. Будто ластится. Будто пёс.

На столе в пиале золотятся кружки бульона.
Я в дурацкой пижаме, но в ней и тепло, и сонно.
Мама нянчит меня — пневмония. Я морщу нос.

Чайник песни поёт под парами-парам-парами.
Я чихаю. Синичка, застыв на оконной раме,
Смотрит пристально — так, что в глазах у неё темно.

Старый дедов буфет разговоры прихлопнет створкой.
Манит улица — вдруг почему-то катком и горкой.
Оживают часы, рассыпают своё пшено.

Обжигаясь, тяну бульон. Не спешу. Не маюсь.
Тяжелеет, хмелеет ленивой истомы завязь.
Громыхают кастрюльки-тарелки под шум воды.

Покапризничать капельку — боже, такое чудо!
Это я не хочу, а вот это, пожалуй, буду...
Избалуюсь ли, мам? Я седая уже, как ты...

Мир забывает привычные линии.
В белом морозном окне разгляди меня —
так, что-то снежное шарфом обмотано...
Зиму хотели — да вот она! Вот она...

Это сон. Белый шум.
Время банок с вареньем, да...

Ты исчезаешь до утренних сумерек
в белом дыхании, мареве-куреве.
Ложечка звякнет. Целуешь на вдохе, и —
улица, холод, рекламные сполохи.

Это снег. Серый свет.
Одинаковых дней слюда.

Небо сползает на крыши, на плечи мне.
Старый троллейбус, намаявшись к вечеру,
звякнет оставшимся: что же вы? как же вы?..
Свет из пекарни хрустящий, оранжевый...

Это ночь. На стекле
драю мутной луны латунь.

Тьма мотыльковая сыплется в улочки.
Ты возвращаешься ближе к полуночи.
Я обнимаю: как холодно, боже мой!
Ты говоришь: скоро лето, хорошая.

Ты вдыхаешь декабрь,
выдыхаешь в него июнь...