...как страшный зной сменяется дождем
живительным к декабрьским календам,
так неизбежно за погодой следом
здесь зреет бунт с очередным вождем.
Мой Ливий, я уже пятнадцать лет
служу тут Риму, гражданам и трону.
И нет тропы, которой я не тронул,
дороги, где я не оставил след.
Я знаю в сих краях наперечет
богов, царей, разбойников, пророков...
Но в этом знаньи никакого проку,
поскольку я не понял, что влечет
их, земледельцев или пастухов,
брать в руки нож и резать среди ночи
тех, кто иначе по утрам бормочет
свои молитвы... Оных пустяков
нам не постичь. Нет, не перевелась
пока резня в традиции латинян,
у нас еще не то на Палатине,
но все-таки за деньги или власть.
А здесь... Нет, здесь земля сама
растит их скудно, скудость множит зависть,
и нет бы жить, страстями не терзаясь,
рожать детей да воздвигать дома...
Дома, мой Ливий, в коих можно жить,
не храмы для жрецов и прочей гнили,
которая их стравливает... Или
посмертные сулит им миражи...
Земля дрожит от поступи когорт,
которые несут им свет из Рима.
Тиберия страна необозрима,
в ней счастлив всяк - фракиец, галл ли, гот.
А здесь... Нет, факел Рима не погас,
но я уже предсказывать умею,
когда Моав пойдет на Идумею,
чтоб после вместе броситься на нас...
Нет, то ли дело наш извечный гам,
безумный пир без края и предела...
В гулящем Риме никому нет дела,
каким ты поклоняешься богам,
пока звучит веселый звон монет...
Но веришь, Ливий, здесь они упрямо
несут монеты и животных храму,
как будто в них и искры жизни нет,
а есть лишь закорючки их молитв,
недобрый взгляд единственного бога,
которого повсюду слишком много...
Так много, что и рана не болит,
и смерть не смерть, а долгожданный шаг
в какой-то новый мир, где станет легче...
Прошла война, мой Ливий. Недалече
еще одна. Им драться - как дышать.

...И последний поезд метро прибывает на полусонную виа Чипро,
и усталость не только в глазах, но и в сенсорах, в микрочипах...
Мы выходим на теплый полночный асфальт... Наши тени, мы ли...
И возвышенный дух вдруг нисходит к потребностям тела. К примеру, в мыле.
Вечный город, но вовсе не круглосуточный в этом плане,
бог ночных супермаркетов не простирает над нами длани.
Видно, что-то не так у него пошло в итальянском главке,
и ночная торговля сиротски ютится в индусской лавке.
В ней так грязно, что даже добрейшая миссис Хадсон
начала бы с порога и материться, и чертыхаться.
Всюду банки, коробки, какие-то сальные занавески...
Даже пахнет здесь как-то особенно. По-советски.
Как случается часто во храмах торговли южной,
на глаза попадается все, кроме вещи нужной.
И на поиски мыла могли бы уйти недели...
А ведь здесь три квартала до Ватикана, а не Нью-Дели.
Впрочем, видя, что с методом Холмса у нас паршиво,
в полумраке у кассы встает, оживает Шива,
выясняет, в чем дело, и тут же таинственно-молчаливо
извлекает из свалки флакончик заветного "Палмолива",
оставляя нас без трех евро, в тени вопроса,
что же делать с Адамом Смитом, с законом спроса,
и каким же макаром означенный далай-лама
выживает в капитализме с горою хлама...
...Вот и улица. Воздух целебен. За вдохом выдох.
Появляются мысли о собственных неликвидах
в голове... И решаешь оставить как есть, в беспорядке милом...
Кто их знает... Вдруг кто-то зайдет? За мылом?

Если твои корабли были на рейде, и вдруг пропали,
если все шло к роману, но вы ни строчки не накропали,
если слова Петра о несчастном Павле
более говорят о самом Петре,
помни - волки и овцы в равной степени звери,
тот, кто истово крестится, пятясь к церковной двери,
не обязательно искренне в это верит -
чаще он потребитель церковных треб.
Если подкралась осень ближе любой из бывших,
преданных и предавших, любивших и разлюбивших,
и пожалевших нежности из кубышек -
доставай из кармана ручку и выписывай молча чек.
Осень не скоро, но, если душа в Непале,
сердце в Бхопале и голова в опале,
если вы долго-долго падали, но не пали,
Ной не для вас достраивает ковчег.

Без тебя эта жизнь даже слишком похожа на эпизод
из дурацкого фильма какого-нибудь Годара.
Но в назначенный час ты влетаешь в номер,
роняя сумочку, мокрый зонт
где-то рядом услужливо раскрывается от удара...
Крупным планом твое лицо. Неживой целлулоид дней,
трепыхаясь, дымится, рвется и плавится в этой сцене.
И минуты бегут, спотыкаясь, всех прочих минут ценней.
Впрочем, если по правде - то нет,
ничерта не ценней. Нет, конечно же, нет. Бесценней.
Через пару часов ты находишь трусики, и кровать
сиротеет. Прощание шепотом: "Kiss me, honey..."
Я физически чувствую,
как начинает медленно раскрывать
жестяную коробку будней невидимый киномеханик.

...Тому есть ряд естественных причин,
что здешнею зимой, мой добрый Аппий,
опричь забот о Вакхе и Приапе
день был бы ото дня неотличим.
Зимой здесь нет ни мира, ни войны.
Кому охота драться в мокрой глине?
Тут столько говорят о Мессалине...
И съездил бы к тебе, но... Не вольны
холеные Тибериевы псы
уехать ради дружеской попойки.
Характер этих мест уж очень бойкий,
когорты здесь стоят не для красы.
Народец местный пуган и учен,
и вырезали их, и распинали,
но то ли так устроена спина их...
Не знаю... Вот не гнутся. Нипочем.
Я бы спросил, зачем нам этот край
с его суровым непокорным нравом,
но... Знаешь, Аппий... Надоели, право,
интриги, двор, политика, раздрай.
Чуть стоит императору прилечь -
наследники уже толпятся рядом,
кто с чудодейным снадобьем, кто с ядом...
Нет, в этот цирк меня тебе завлечь
пожалуй, не удастся. Гиблых дел
хватает всюду, здесь - само собою.
Я, видимо, соскучился по бою,
и вообще затосковал... Предел...
Предел какой-то есть зиме, скажи?
Я ведь горяч, мой mentula latina
взращен на вольных нравах Палатина,
а эти сплошь святоши и ханжи...
Да, эти... Что у этих, что у тех,
у всех единобожцев в здешних скалах
и на равнинах ненависть в оскалах,
жестокий бог, не терпящий утех
вне брачных уз и их священных лож.
И, даже если сунулся к блуднице,
тебе в потемках непременно мнится
в ее руке зелотский острый нож...
Вот так, мой Аппий... У свинцовых волн
на берегу беднейшей из провинций,
в Кейсарии, не надо быть провидцем...
Нет, нам придется вышибить их вон,
рассеять, разогнать, пустить с сумой.
Но Рим молчит, чего-то ждет наместник,
и... Неужели мы боимся мести
их бога, добрый Аппий мой?

Думал ли ты, Бенито, глядя на то, как чеканят шаг
роты молодцеватых савойцев твоих по Фори,
о сорок третьем, морозах, гангренах, окопных вшах,
о ломбардийцах, полегших в каких-нибудь винницких камышах...
Знать бы, как все же переключается свет в историческом светофоре -
сколько экспериментов заканчивалось бы на мышах...
Свойство империи - сильная, яркая, жаркая, но одна
жизнь. Эпоха завоеваний, побед, открытий.
Сила империи, впрочем, однажды исчерпывается до дна,
нижняя часть айсберга даже историографам не видна,
бодрый завоеватель становится жертвой вчерашней прыти...
И от империи остается больше архитектурная сторона.
Вот ведь и ты, Бенито, был нетерпим, своеволен, груб,
выбрался из низов как-то тихо, наскоро и внезапно,
вдруг возомнил себя богом, взялся гальванизировать труп,
мертвое тело империи, в блеске кокард, орденов и труб...
Но потерпел фиаско. Собственно, всякий гальванизатор
мнит, будто держит он девку-историю твердой рукой за круп...
Девка же норовиста и неподатлива... В нынешнем Риме на
Фори Империали к вечеру тени длинны, неподвижны, ломки...
В бронзе король-собиратель, два сапога в стремена.
Статуи императоров. В мраморе титулы, имена...
Только тебя, Бенито, подвесили за ноги к балкам бензоколонки...
Дьявольски символично в наши-то времена.

Сизый дым поднимается с черных крыш,
обращаясь в заледеневший воздух...
В нем закат безмятежен и медно-рыж,
и кресты, как матросы в "вороньих гнездах",
но помпезных, как истинный нувориш.
Видишь дальше бесснежного февраля,
этих мерзлых осин и каштанов голых,
только пленка рвется на (voilà!)
черном титре на белой стене "В ролях"
и сознание зиждется на глаголах,
у которых общего - в горле ком
да прошедшее время. Звенящий вечер
накрывает улицы колпаком,
и кларнет поскуливает щенком,
и скрывает память следы увечий,
на уста накладывая печать,
превращая воду в martini rosso...
В зимнем небе звезд на десяток гроссов,
и не хочется задавать вопросов,
потому как некому отвечать.

Гросс (нем.) - мера счета, 144 единицы, дюжина дюжин

У нее были вечные низкие джинсы "Lee",
слишком длинные ноги, какой-то тайфунный ветер
в темно-рыжей башке... И глаза без команды "пли!"
расстреляли тебя, и отпели, и погребли
под обломками представлений об этом свете,
да надежно, чтоб не отрыли, не отскребли...
У нее был какой-то безумно зовущий взгляд,
хладнокровные точные пальцы, как нежный скальпель...
По таким, как она, умирают, но не тоскуют и не болят.
Перед теми, к кому они временно благоволят,
разверзаются бездны, и с радостным "опускайте!"
жертву тянут туда легионы смеющихся дьяволят.
У нее был какой-то муж... То ли ассистент,
то ли режиссер на одной из заброшенных киностудий.
Был скрипучий диван, интерьеры из голых стен,
и вакхический месяц... И темный, и вместе с тем,
неожиданно светлый, как первое утро без жара и слабости при простуде
с ощущением полной готовности всех систем...
У нее были страсти - "Gitanes" и ямайский ром,
и она, как напалм, выжигала любого постельного дзюдоиста...
И, когда на рассвете, нежданно, как зимний гром,
уходя навсегда, опершись о косяк бедром,
оглянулась и протянула "asta la vista",
ты смотрел на нее, как смотрел на пылающий Рим Нерон.