⠀⠀⠀
Над кромкой Иудейских гор заря.
Но темнота, и холод, и промозглость
еще сопротивляются, царя
в остатках форта древнего царя...
Из окон раздается Go down, Moses,
труба Луи́ сгоняет сизаря
с одной из плоских невысоких крыш.
Край неба, ясен, ярок, медно-рыж,
пророчит день - из ветреных, хороших,
прозрачных дней с дымком от жженых крошек,
из тех, что наступают раз в году,
из тех, когда читает Агаду
потомок беспокойный Моисеев,
о распрях эллинистов и ессеев
под светлый праздник позабыв едва...
Как остро в этот миг звучат слова
из вечного молитвенного свода,
как на зубах песком хрустит свобода
и снова расступаются моря,
дно обнажая, камни, якоря
да тычущие пальцами рулей
в бездонность неба ребра кораблей,
и никому не кажутся простыми
ни сорок лет, ни сорок дней в пустыне...
Но, схваченное праздничной тесьмой,
минует время, выйдет день восьмой,
за ним вернутся будни, и тогда
на полку встанет на́ год Агада,
и дух свободы, как во время оно,
оха́ют и вожди, и холуи...
Но ты сквозь атмосферные слои,
сквозь время дуй в трубу свою, Луи,
да так, чтоб донеслось до фараона.

Ни один из старых приятелей
больше уже не молод,
каждый бит и тёрт,
каждый выжат,
источен и перемолот,
никогда теперь не собрать
всех за одним столом,
потому что время как минимум
опытный костолом.
Но, допустим, восстали бы все
из быта, из забытья,
из могильной глины –
я ни слова не произнёс бы
против, скажем,
Эратосфена и Катилины,
я ходил бы вокруг стола
со стаканом виски,
долго и путано говоря,
воля ваша, ребята, но Каин...
Каина вот осудили зря.
Раз уж все собрались,
и такая меж нами
сусальная благодать,
надо бы, между прочим,
Каина оправдать,
дело давнее, было за́долго
до эпохи мечей, орал,
да и главное,
что никто никогда дотоле
не умирал,
посему назовите меня
хоть горшком,
а хоть сивым мерином,
но убийство Авеля вышло
непреднамеренным...
И любой за столом
закивал бы тогда
облысевшей
или седеющей головой.
Только Каин....
Каин был бы
у каждого свой.

Расскажи мне, Элис, куда мы делись,
кто кому был вещь, кто кому владелец,
кто кому был трах, кто кому был крах,
на каких ветрах разлетелся прах
тех далёких окраинных девяностых,
где нас помнят в якудзах и в коза нострах,
где нам больше не быть перекатной голью,
как верблюду в душу не влезть иголью.

Да пребудет Велес с тобой, о Элис,
тело – липовый мёд, губы – сладкий Bailey's,
кто кому был стон, кто кому был сон,
кто кого переехал огненным колесом,
кто пока в живых, кто сыграл в мешок,
кто оливковый жмых, кто китайский шёлк,
что останется в наших
проломленных временем
черепах,
если мир окончательно съедет с трёх
доселе никем не виданных
черепах.

Тайны мадридского дворика. Вечер шуршит плющом.
Пахнет цветами и хлебом, бутыль пузата.
Время смотреть, как перетекает уже́ в ещё,
как пропадает сегодня и наступает завтра.
В густоте синих сумерек неразличимый холм
режут на части фонарные многоточья,
ниже сияет, что твой электрический ад грехом,
разворошённый термитник — вокзал Аточа.
Хочется вывести следствие или открыть закон
чередования жарких фиест и неспешных буден
при неизбежной формуле всетамбудем,
подкреплённой монархией, верой и языком.
Хочется пить вино и смотреть в окно,
после, под утро, ворочаться, засыпая,
вспомнить зачем-то, как восклицала: «Но Чи́на, но!
Эста эс Эспанья!»
пожилая Доло́рес, в сердцах гремя
довоенным кассовым аппаратом
лавки, в которой испанским был каждый атом,
пусть и цены — повыше песетой или двумя.

B.B.K.

Эти двое прожили вместе век, по ночам не деля постель,
забирались на самый верх и земных, и иных страстей,
он её называл королевой, принцессой, звездой, княжной
и ходил от неё налево, не сделав её женой.
Он был младше, чем с виду дашь, очень тучен, не слишком сед,
то для локтя носил бандаж, то для низа спины корсет.
Возраст сложный соперник, какие методы ни осиль,
хоть сдавались годам постепенно старик и его Люсиль.
Он с ней не был повенчан, но свёл эту пару Бог.
Каждый раз, каждый вечер, обняв её гладкий бок,
он парил в облаках, и вне плоти, и без ума,
и Люсиль, содрогаясь в его руках, сходила с ума сама.
Он умел добираться до тёмных её сторон,
до неясных вибраций, он чуял её нутром,
даже малую малость, тончайший баланс тепла…
А она отдавалась, всегда выжигая его дотла.
Нет, никто бы не мог эту пару разбить посметь,
но однажды в его хибару явилась смерть.
И Люсиль, презирая законы жанра, пока его вёз Харон,
у другого в руках дрожала в самый день похорон.
Это было ему осанной, известной лишь ей одной,
самой искренней, лучшей самой по нему отходной,
улетающей ввысь, в века, в бесконечного неба синь.
И старик будет жить, пока стонет в чьих-то руках Люсиль.

Город у моря полон ленивых барбудос и десперадос,
судя по сводкам, завтра похолодает на целый градус,
неощутимо, совсем формально, едва-едва.
Так тридцать три в тени сползают на тридцать два,
так незаметно по́ небу движутся облака, так растёт трава,
так обитатель не видит, как ста́рится с ним обитель,
так принимает себя за страну пожилой правитель,
так отрицает глаз перемены в привычных лицах,
так исчезают остатки правдоподобия в небылицах,
так искажает зной перспективу дорог и зданий...
Город у моря полон предчувствий и ожиданий,
здесь и сейчас – яснее, важнее, данней,
чем неизбежность грядущих похолоданий.
Город танцует что-то ветрено и легко.
До зимы далеко.

Снег идёт
над Стамбулом,
белый-белый,
нечего делать,
вот и
ничего не делай,
просто сиди и смотри,
как неторопливо
корабли скользят
простуженным
горлом пролива,
как роятся над
минаретами
полчища белых мух,
как бредёт среди них
белый Орхан Памук,
видит свой город –
смутно знакомую
девушку
в праздничном
белом платье,
от Демирташа идёт
через мост к Галате,
белой, как белой
бывает пена
в стакане латте,
белой, как белый
молочный кисель,
как муаллеби...
Libi-libi, Istanbul,
libi-libi*.

*Libi ( ליבי) – сердце моё (ивр.)

посмотри на стекло
и бетон вокруг
говорит Барух
в лавке
где тесновато
для вас обоих
ничего не попишешь
бетон бонтон
там где был притон
открыли Луи Виттон
и над крышами грозно
как птица Рух
проплывает Боинг
что за кофе стал
говорит Барух
просто жжёная сера
труха из трух
в Суринаме кризис
в Перу падёж
настоящей арабики
не найдёшь
даже в старом центре
у итальянца
а какие сюрпризы
ещё таятся
в новом дне
и в сырой ночи
непроглядной
как гуща на самом дне
в турке у Баруха
осень
грусть
непруха
не считай года
говорит Барух
плоть трава
но дух
бесконечный круг
обретения и утрат
и слова его
катятся
катятся
катятся вдоль
по булыжнику Бреестраат

Возвращаться на Буги-стрит начинаешь за́долго.
Видишь в зеркале ванной себя – небритого, голозадого,
где-нибудь в чёрной Африке, в Чаде или Ботсване.
Все они на одно лицо, страны, где разве что Бог с вами,
с вашей предательской, вызывающей белизной.
Достаёшь последние чистые джинсы, валишь,
пока с высот не скатился зной,
дух окрестных холмов не вывел на не́бо пылающую ладью...
Развалюха-такси у входа, бросаешь ключи портье,
чёрт побери, к л ю ч и, какой же здесь век... Адью.
...
Нет, терминал не то чтоб из мира волшебных грёз,
но так уж тут повелось – всякий туземный Крёз,
чаще всего отставной заштатный головорез,
должен попасть вместе с женой на вожделенный парижский рейс.
Благоухая приторным, пряным, в немом предвкушении и в поту,
парочка мнётся у VIP-окошка в аэропорту,
и прожигает мятую майку твою эйфорическим блеском глаз,
мол, посмотри-ка, белый, кто здесь чекинится в бизнес-класс.
...
В мягком нутре аэробуса пахнет забытым, но всё же знакомым чем-то,
стюарда, судя по бейджу, зовут Паскаль,
здесь ты неслышно шепчешь Африке: "Африка, отпускай".
Подключаешь вай-фай, поднебесный ска́йнет,
и, о чудо – Африка отпускает.
Вместо трущоб, калашей, ободранных джипов
приходят покой и тишь,
ты до самой своей пересадки спишь,
мчится на милый север небесная колесница,
и Буги-стрит больше тебе не снится.

...так теснились слова в гортани,
сбивались в целое, как плоты
на изгибе реки,
и вертелись волчком на месте,
молчание шло кругами,
так входила полночь,
и вслед за нею твоя латынь
осторожно ложилась
на мой пергамент,
так стирались границы –
где свет, где тень –
и закат заливал
золотистым мёдом
весь берег разом,
так мы были этюдом
для лета и двух детей,
от волнения не обретших разум,
так летели годы, шли ходики,
падали звёзды и дул борей,
так пылилась память
дагерротипом среди
непроданного товара
под немым колокольчиком
у дверей
позабытого всеми –
и нами обоими –
антиквара

под отверстыми
синими небесами
были дни
где мы знали сами
умели сами
если шли дожди обложные
и полосами
мы говорили часами
молчали часами
подпевали каким-нибудь
gipsy kings
дурными
пьяными голосами
тёрлись носами
да ладно
разве только носами
и тебя тогда звали summer
summer
на старом снимке
где город замер
и воздух замер
можно долго смотреть
на выцветший полароид
если кроет
кроет
дождь идёт
двойной
сплошной
непересекаемой полосой
небеса теперь закрываются
сразу после полуночи
как когда-то
метро
Puerta del Sol

Не научившись писать
с минимально требуемым надрывом,
не овладев технологией
быстрой лепки, горячей ковки,
ты по дурацкой привычке
сидишь над текстом,
словно бы кот над рыбом,
в поисках способа
выудить рыба из упаковки.
Стало вокруг
что-то слишком пластиково, торгово,
у́шло и по́шло,
как в мексиканской драме.
Вот и того убрали уже,
этого, и другого,
а коммунизм, похоже,
по-прежнему за горами.
Боги – и те обитают всё так же
в своих машинах,
их не извлечь оттуда,
ты ведь и слаб, и низмен.
Тут, по иным прогнозам,
скоро придёт машиах,
вот и ответишь
за шутки о коммунизме.
Время страстей… Или бремя,
как говорил элегантный Моэм,
впрочем, в эпохе иной,
позабытой ныне, седой и ржавой.
Если закат неизбежен –
пусть это будет закат над морем.
Он стоит мессы,
да и стихов, пожалуй.

Нет на свете больше, Проперций, таких пропорций
счастья, чтобы умерить повсюдный прибой рыданий.
Время ходит по опустевшим улицам старым седым пропойцей,
потрясает своей жестянкой и вымогает дани.
Вид у времени страшен, и запах его болотен,
на досуге от дел неотложных палаческих и острожных
время шьёт тебе саван из всех доступных ему полотен –
живописных, ножовочных, но в основном – дорожных.
Нет на свете больше элегий, Проперций, кинфий твоих и гостий,
просто август сменяется августом, в Риме жара – как в Риме.
Даже если радость какая заглянет в город нежданной гостьей –
он её не признает, оха́ет, и на порог не примет.
Так бы жизнь дожить и не видеть, какой за окном полыхает anno,
от событий подальше, в Калькутте где-нибудь или Кветте,
и, пока на площади славят очередного то ли Нерона, то ли Октавиана,
всё писать, и писать, и писать о том, чего более нет на свете.

Здесь аккуратные домики лепятся к скалам неведомым божьим клеем;
здесь каждым девичьим сердцем нежно храним, лелеем
образ отважного капитана в чём-то полувоенном, белом,
Клинта такого Иствуда с лёгкой печатью гордыни на загорелом,
пусть и бесхитростном, как бы открытом ветрам и штормам лице;
здесь отовсюду видны корабли, и слышны их лужёных глоток
крики, но в крошечной гавани между рыбачьих лодок,
словно в тесной белёной церкви святого Игнасио в воскресенье,
не поместился бы даже самый плюгавый сейнер.
Дряхлый отец Гаэтано едва взбирается на архаичный резной амвон,
время течёт, течёт бесконечно долго на фоне волн,
девушки уезжают однажды, устав напрасно ждать капитана,
едут подальше от волн, кораблей и старого Гаэтано,
самые терпеливые в пятницу вечером, присоседясь
стайкой к стене церквушки, поют под гитару что-нибудь из Мерсе́дес,
каждый голос в их хоре прилажен, пригнан, притёрт:
"...И пусть Альфонсина покой обретёт..."

⠀
"У чёрта сильный дублинский акцент " .
Дж. Джойс
⠀
Рыжая Молли худа и нескладна, глаза зеленей долин
древнего Эйре, грудь с кулачок, ладонью накроешь обе.
Рыжая Молли из самых податливых божьих глин.
Это могло стать профессией, но... Оказалось - хобби.
Рыжая Молли училась в школе с портретами римских пап -
длинные юбки, смешки в коридоре, овсянка и катехизис. ⠀
- Что ты читаешь, Молли? Йейтса? Это тебе не паб.
Спрячь и будь поскромнее, какие ещё стихи здесь ? -
Рыжая Молли из Тринити-Колледж знает наперечёт
всех, кто умеет слагать сонеты на дублинской пьяной миле.
Рыжая Молли - ангел ночью. С рассветом, конечно, чёрт.
Будь она человеком, ее бы хоть иногда кормили.
Вечер на Графтон окутал пятничный пряный дух,
саксофонист таращится, дуя немыслимые бемоли.
Старая песня чаще всего лучше новых двух.
В городе ты знаешь только её. И Молли.

Умирать по ком-то, так и не умерев по ком-то,
уходя, уходить, и всё же не уйти, уходя,
а потом проснуться летним утром в Макондо,
хладнокровней каймана, спокойней, чем анаконда,
и не найти за стеклом дождя.
Проще вычесть себя из суммы, когда тебя за тебя и вычли,
можно что-то держать в уме, но эта игра стара...
Дождь был больше и ближе всякой иной привычки,
был – и прошёл вчера.
Остаётся стоять у окна величественно и гордо,
говорить самому себе, что дождь не более чем погода,
и ещё есть друзья, путешествия или там родня,
только дождь шёл четыре года, долгих четыре года,
и одиннадцать месяцев, и два дня.
Всюду люди как люди,
бог создал и бросил их, мол, выживайте, майтесь,
надоест - вот вам кока и виски, верёвка и пистолет,
но тебя одного, по всему, написал
колумбийский писатель Маркес,
и тебе сто лет.

Вязь рассохшихся улиц,
преданий и чертовщин...
Цепкий и сторукий,
древний город причудлив,
что сеть морщин
на лице старухи.
Истончён и источен
временем, как жуком,
он недобрым оком
неотрывно и пристально
смотрит за чужаком
из-за тёмных окон.
Ни грустить, ни тревожиться
ни о ком
оснований явных
нет,
город пахнет
солнцем
и яблочным табаком
из дверей кальянных.
Над просторной гаванью
неторопливый Ра
проплывает в лодке,
и слова про то,
что тебе куда-то пора,
пора,
неожиданно
застревают в глотке.

у твоих стихов, говорят, не те интонации,
сам ты веры не то не той, не то нации,
оттого к тебе не ходят давно данайцы, и
даров давней ещё не несут.
впрочем, пока в этом небе, с краю слегка надколотом,
облака на закате будут плавиться золотом,
а за речкой не светит ни слов, ни рта, ни обола там –
даже время тебе не суд.

мы живали при диктатуре, а равно и демократии.
неизвестно, что лучше для тараканов у нашей братии.
может, что-то когда-то у нас и было, но мы истратили
без малейшего сожаления, дорогой.
так уж вышло, что путь мы проходим наскоро,
и на нём вообще не очень-то много нас, кого
не учили переводить с данайского
на другой.

В небе королевский синий. Закровил рассвет, и за́жил.
Красоты иной красивей жизнь в евангельском пейзаже,
где шаги неторопливы, шанти впору далай-ламе,
серебристые оливы с узловатыми стволами,
зной, холмы, трава да камни, племена, обряды, трибы,
свадьбы в галилейской Кане, пять хлебов, четыре рыбы,
три волхва, под крышей двое, жизнь одна, и то понеже
всяко платишь головою, сколько б ни грешил и не́ жил.
Над далеким лесом птицы, точно мак просеян в сите,
если повезло родиться – будешь сам себе спаситель,
станешь ближнему мессией, только ближнего призвать бы...
В небе королевский синий, в галилейской Кане - свадьбы.

Я пишу тебе, Мэриэнн, с нашего острова, столь покатого,
что он мог бы служить шаблоном для карт Мерка́тора;
я сижу на вечных камнях Эллады, солнцем нагретых, острых,
и смотрю на отрезок тропы. По тропе ковыляет ослик,
и, пока я пытаюсь искать слова, перекладывать их в уме,
ослик уносит лето в большой перемётной своей суме.
Мы всегда удивлялись, Мэриэнн, острову как явлению,
и тому, что вода окружает его по определению,
белым домикам, парусным лодкам,
зависшим над улочкой мандаринам
и вину, что бог Диони́с дарил нам,
и закатам, пылавшим жреческим греческим огнём.
Впрочем, прошлое прошлому, Мэриэнн, что о нём...
Иногда мне кажется, будто мы тоже участки суши,
время нас выжигает, делает всё неживей и суше,
но однажды весной прорастает сквозь наши тела трава...
Люди, Мэриэнн, те же самые острова —
пара домиков, тропка, ослик, деревья,
столбы какие-то, провода, и вокруг вода, Мэриэнн.
Вода.

Если мы все-таки жнем, что сеем,
я однажды вернусь к тебе Одиссеем,
оборванцем, бродягой в наряде жалком,
Сен-Жерменом, вечным жидом, фаталистом-Жаком;
не посмотришь даже, пройдешь, не видя,
из кафе на свет предзакатный выйдя,
улыбнешься, что-то сказав подружке,
и небесный зодчий из снежной стружки,
света в окнах, туч и подмерзшей влаги
будет строить заново зиму в Праге,
где фонарные тени длинны и шатки,
надевать на крыши смешные шапки,
подметать поземкой площади деловито...
Я дойду за тобой до святого Вита,
но зеленый намеренно прозеваю,
и останусь глядеть вслед твоему трамваю.
Двадцать лет - это двадцать зим, бесконечных, долгих...
Даже если анамнез -
недели винных паров и предутренних жарких догги -
это нам не дает ничего в итоге,
даже будь не в рванине я, в девственно белой тоге...
Ты наутро вспомнишь, как накануне сильно мело по
замерзшим Градчанам, где нам не увидеться, Пенелопа....

Город большая сцена, в городе тридцать один в тени,
кто бы ты ни был, механик светила, действуй, закатывай, не тяни,
бог ты, творец, судия ты, неважно, да хоть и чёрт,
только крути лебёдку, иначе город расплавится и стечёт
в море, дымящийся, будто в плоской посудине огненная руда.
Морю давно не впервой проглатывать города,
море не мы, оно не мечтает на несколько лет вперёд.
Море однажды навечно все города отберёт,
но в этот вечер оно котёнком - трогателен, но резв -
ластится к берегу, тихо мурлычет, трётся о волнорез,
неторопливый бриз треплет радужный флаг над кафе "Ханой",
солнце меняет угол атаки, красит фасады хной,
время бежит быстрее, как ни гонись за ним,
время съедает не только нас, но, видимо, и деним,
ибо шорты на девушках, загорелых и всесезонных,
с каждым летом короче, и скоро ходить без оных
будут, или от шорт останется только пояс...
Девушки, впрочем, ходят, не беспокоясь,
так, как они, улыбается только счастливая голь и юнь...
Город большая сцена. На сцене идёт июнь.

Он был странным, нездешним, с бесшумной походкою зверолова,
иногда нелюдимым, но светлым, из тех, кто не бросит плохого слова,
нехорошего жеста, да что там — и взгляда злого,
он курил Lucky Strike, любому кофе предпочитал мате,
и только по выправке, лёгкой, почти исчезающей хромоте,
способности пить, не пьянея, когда все вокруг — до положенья риз...
Не скрывал, на прямой вопрос отвечал с улыбкой: «Oh, yes. Marines».
Он менял подруг. Так нередко бывает у отставных военных.
Обычный мужик, не донжуан, не монах, не евнух,
но привычка морпеха к режиму сведёт с ума самых ох@#&нных,
самых терпеливых заставит биться в истерике и слезах...
Он же не умел, не приучен был спускать такое на тормозах,
надевал бейсболку, быстро, уверенно собирал рюкзак,
исчезая из чьей-то жизни мгновенно, немедленно, на глазах,
и, ещё катя на разбитой «Хонде» на запад по Иерусалиму,
брал билет онлайн, овернайт через Мадрид на Лиму...
Почему-то его всегда тянуло туда непреодолимо,
к этим каменным стенам, террасам, теням, тропинкам,
буколическим шапкам, ламам, индейцам, инкам...
Так иногда ощущаешь себя своим на чужом пиру.
Как-то, впрочем, он что-то сказал про деда по матери из Перу...
От Лимы он сутки трясся в автобусе миль восемьсот до Куско —
дорога всё время вверх, серпантины, ни воздуха нет, ни спуска —
пытался уснуть, но рюкзак был тощим в итоге недолгих сборов,
на месте бродил по улочкам или сидел на площади у соборов,
ездил в горы на синем поезде, лез на самый верх храмов и пирамид,
и в груди у него растворялся какой-то спрятанный динамит...
Он возвращался, дарил дурацкие шапки и находил подругу,
курил Lucky Strike, пил мате, но снова всё шло по кругу,
и Хосе Гутьеррес, известный как Инка в своём миру,
собирал рюкзак и опять улетал в Перу,
слонялся по рынкам, ел какие-то кесадильи,
слал открытки и прилетал обратно раньше, чем они доходили,
никогда не собирался остаться там,
но однажды не сел в Лиме на рейс LATAM...
Говорили, инфаркт, Lucky Strike, Хосе исчерпал лимит,
высокогорье, вот и взорвался грёбаный динамит...
Я, конечно, и сам понимаю, что это ересь.
Просто где-то на перуанском облаке нынче сидит Гутьеррес,
курит, смотрит вокруг, удивляется — эй, ребята, куда все делись,
ладно, мол, справимся, semper же как-никак fidelis,
чуть поодаль по струнке, как под линейку заправленная кровать...
И по почте долго идёт открытка с подписью:
«Парни, вы здесь обязаны побывать».

_______________________________________
*Semper fidelis — «всегда верен» (лат.), девиз Marines — Корпуса морской пехоты США

В тёмном кафе, где ты когда-то виделся с Амели,
время замерло чайным клипером на мели,
ветер чуть треплет маркизу, как бесполезный обвисший стаксель,
дама под дверью что-то бормочет почтенной таксе,
и перспектива бульвара сливается с сумерками вдали.
Всё здесь как прежде, и только южный гортанный говор
кажется порождением века и дня другого,
новой, большой, безнадёжно чужой Земли,
вовсе не той, на которой ты виделся с Амели;
прежняя, та, укрыта никем здесь не виданными снегами...
Где-то в рыбацкой деревне, в чёртовом Сенегале
Амели обучает детей простому - чтение, пропись, счёт,
и её совершенно не тянет домой, вот именно не влечёт,
единственную на десятки миль обладательницу веснушек...
И к полуночи, под покровом туземных богов, плеснувших
тьмы повсюду вокруг, на воды, на лес, на лица,
Амели включает планшет, читает, хмурится, даже злится,
после пишет, стуча глухо и коротко по стеклу,
то, что ты утром прочтёшь у себя в Сен-Клу: ⠀
"Не пиши. Не приеду. Не жду. Не скучаю и не люблю.
Жамэ плю".

Какие краски, боже мой, какие кисти!
Как галеон, что чудом выжил при конкисте,
гружёный золотом, под мерное стаккато
прибойных волн плывёт на заднике заката
большое облако, темнеет, иссякая,
пространство с севера на юг пересекая,
плывёт бесснежною, безветренной зимою,
плывёт по греческому Средиземноморью.
Какое время, боже мой, какие нравы!
Кинжалы боле не в ходу, плащи, отравы,
иное в моде амплуа, другая роль... Да,
прошли те дни, где воин был важней герольда,
где лучник был стократ ценней жреца-проныры,
не те красавицы пошли, не те турниры,
и что осталось в этой эре безлошадной,
как не бездумно созерцать, скажи, глашатай...
Какие ритмы, боже мой, какие ноты!
Язык становится сухим, ушли длинноты,
никто не нижет больше бусы да мониста,
зануда-писарь напрочь выжил романиста,
удел стареющих шутов теперь не в схиме,
их выбирают королями шутовскими,
но что над этим горевать, судьбу итожа...
Остались те же облака, и море то же,
солёный воздух, рваных мыслей ахинея,
и солнце снова тонет где-то в Пиренеях,
и что ему до наших войн, до кривды-правды...
Невольно в голову взбредёт, что Шпенглер прав был,
что все пути предрешены, ходы и тропы,
и это всё-таки закат... Закат Европы.

...Среди благословенных зеленых холмов Нижней Галилеи,
где месяц, бледный, узкий и кривой, как зелотский нож,
появляется в небе задолго до заката,
где гладь озера столь недвижна и безмятежна,
что на ней при желании можно разглядеть
следы чьих-то босых мозолистых ступней,
где Кана или Капернаум - не призрачные селения
из седых еврейских легенд, но вполне осязаемые
топонимы, возникающие среди солнечных бликов
на зеленых указателях вдоль шоссе...
О, где же, как не здесь, человеку могла прийти мысль
про то, что жизнь хороша, и неплохо бы
продлить ее за видимый нам горизонт, словно дорогу,
которая вьется среди пышных садов и темных пашен,
и пропадает из виду где-то южнее, ближе
к древним стенам Иерусалима...
Если, раскрывая книгу,
ты видишь не мертвые арамейские письмена,
но ватагу мальчишек, несущихся к берегу,
чтобы встретить лодку,
слышишь гортанную перекличку рыбаков,
чувствуешь движение ветра, теплое, как прикосновение
влажных полураскрытых губ Магдалины,
жизнь кажется тебе вечной,
будто зеленые холмы Нижней Галилеи,
где все дороги не имеют конца.

..Кесари, Брутус, затем вольны нас окунать в мутный чан войны,
чтобы задать неуемным готам, чтобы триумфом пройти когортам,
шлемы начистив, глаза набычив, мимо толпы пронести добычи
злато, и камни, и серебро, чтобы, соседа пихнув в ребро,
каждый восторженный зритель мог, жертвенных чуя костров дымок,
Римом себя ощутить великим, грозным, суровым, тысячеликим...
"Аве!' Бушует многоголосье... Лучше, чем сеять и ждать колосья,
проще, чем волны рыбацким судном резать - быть воином неподсудным,
реже дожить до седых висков, чаще сложить средь чужих песков
голову... Сколько там жизни той, но ежемесячный золотой
в сумку походную положив, можно не думать, покуда жив,
где бы разжиться под небом сирым чашей вина и лепешкой с сыром....
Кесари, Брутус, на то хотят нас, как безмозглых топить котят
в этой... Да что там крови - кровище - кесарь посмертного храма ищет.
Чтобы у входа табличка - дивный был, мол, правитель, непобедимый,
денег и хлеба давал вдвойне против отца, да и на войне
не отставал... Пусть прочтет потомок. Лед на кровище бывает тонок,
люд зачастую не любит - дразнит, gloria mundi, увы, sic transit,
и на табличке нахал-юнец надпись сотрет, осквернит венец,
и нанесет мадригал недлинный - мы тут с кузиною Каталиной
очаровались удобным местом, я над кузиной свершил incestum,
словно правитель страны иной, грубо владея чужой страной...
Серость развалин плющом увита, кесаря, Брутус, хоронит свита,
свита напишет о нем скрижаль... Мертвого пса никому не жаль.

У царя шесть десятков жен и восемьдесят наложниц,
хохотушек, затейниц, певиц, танцовщиц, безбожниц,
у царя и дворец, и войско, и деньги, и тонкий льняной хитон.
На рассвете, когда тоска режет сердце острее ножниц,
закипает смола в преисподней и явственно тянет серным,
он идет к своим длинноногим сернам
и пасет это стадо. Усердно пасет притом.
У царя есть власть. И она не кажется лишней цацкой.
Вот на днях принимал послов от царицы Савской,
козлоногой, по слухам, но умной и жаждущей ласки царской...
Что ни день, у царя дела.
И ночами он тоже не спит, радея
о народе, о благе для Иудеи,
но не о любви, даже если бы и была.
Где-то рядом с дворцом, в садах, свежа, весела, умыта
предрассветной росою, смеется юная Суламита.
Ей тринадцать. И мир ее светел. Вчера, к тому же,
мать сказала, что надо бы думать уже о муже.
Суламита смешно и задумчиво морщит нос,
глядя на облака. И откуда их ветер нес,
из моавской земли или из Эдома?
Ах, сидела бы ты, Суламита, дома,
не глядела на облака. Не в них
прочитается твой жених,
не вольется и в плеск ручья...
Суламита, еще ничья,
слушай Бога ли, мудреца ль,
только не ходи рядом с той дорогой, по которой поедет царь....

...Может, в марте придет Артемида с луком,
и положит конец городам, разлукам,
самолетам, желтым такси, "Сапсанам",
поцелуям, проселкам дачным, дорогам санным,
теплым кухням в хрущевках съемных, вину и чаю,
сообщениям в тысячу слов скучаю,
лотерее отельных матрасов и киловаттам
городских фонарей, незаметно бросаемым вороватым
взглядам на медленно цокающие часы...
Этот город чужой, но ты здесь рыжей лисы,
и дорога домой, и всхлипы под утро, и воронье
за окном на снегу, и вранье, о господи, и вранье...
Нет на все это силы, власти и окорота.
Разве что Артемида придет и убьет Эрота,
потому что иначе пропали и ты, и он,
вся надежда на вечный греческий пантеон,
Артемида поможет, она не прикованный Прометей...
И февраль на дворе, и метель. Метель.

...Игнорируя синагогу, Саймон молится у стены.
Саймон больше не верит Богу со времен мировой войны.
Он для Саймона кровью пьян. От чекистских расстрельных ям
до Берлина с вождём, который сделал идолом крематорий,
как же часто и как же много крови льют во владеньях Бога...
...Саймон молится у стены. Все родные унесены
той войной. Не протянешь рук им. Равнодушный кирпичный Бруклин,
слёз следы на пигментных пятнах, слов обрывочных и невнятных
шорох тонет в машинном гаме, листья носятся под ногами,
залит светом внутри драгстор, осень, Саймону скоро сто,
сын двадцатого века Саймон, двадцать первый оформлен займом,
сколько лет - и все войны, войны, человека не победишь...
...Как бы мама была довольна тем, что Сёмка прочёл кадиш*.

*Кадиш (арам.) - еврейская молитва, в одной из форм поминальная.

...Рождество во Флоренции. Елки промокли насквозь.
Африканский торговец, надеясь на свой басурманский авось,
под стеной отсекает от стайки седого туриста,
разговорчив и мокр от макушки до пят,
и его земляки на скамейке приземистой спят,
сидя в ряд, словно буквы в неровной строке беллетриста.
Так, должно быть, сидели строители в тысяча триста...
Незапамятной, как бы там ни было, давней зимой,
и собор возвышался над ними, белесый, немой,
и дождя пелена,
и дорога от дома длинна...
Но младенец рождается снова в далекой пустыне,
кардиналы идут к алтарю, и читают на мертвой латыни,
и нельзя разорвать эту связь, расплести эту нить...
Если колокол есть, значит, колокол должен звонить,
как во все времена по приходу младенца звонили...
Кампанила молчит. То есть, вырван язык кампаниле.
Кардиналы читают пилястрам и каменным львам,
И сияет звезда шестерым африканским волхвам.

Кампанила (ит). - колокольня, здесь кампанила Джотто

«Если бы Вы знали, с какою радостью я бросил Швейцарию
и полетел в мою душеньку, в мою красавицу Италию».

Н.В.Гоголь

Небо бездонно, счастье бездомно… Ах, Николай Васильич,
душенька ваша, красавица-донна, bella Italia сиречь,
в славе и в сраме, в борделе и храме тучна и плодовита,
вместе со всеми своими дарами снова у ног пиита.
Виа Систина, церковь, вестимо, лестница вниз, на площадь,
полдень блаженнее Августина, ветер листву полощет.
Столик, чернила, судьба очинила перья, влекла по миру…
Это ль несчастье - не возвращаться в Северную Пальмиру?
«Мертвыя души». Давят и душат нравы Петрова града.
Жить под жандармом… В Риме задаром можно дышать. И правда,.
те же здесь сини, в отчизне Россини, звезды видать в криницах…
Кто виноват, что о жизни России пишется в заграницах?
Суетность века, кофе у «Греко», вязкое, непростое
бытописание имярека не подорвет устоев,
косность, и жадность, и беспардонность сгинут не в одночасье…
Неба бездонность. Даже бездомность… Здесь и бездомность – счастье.

Если в чем-то этот кудрявый и был мастак,
то в искусстве увековечить себя. В мостах,
храмах, портиках; бани и мавзолея
не стыдясь, не чураясь и не жалея…
Ни слова, ни деяния Клио столь бережно не хранит,
как отесанный мрамор, порфир, травертин, гранит.
Как же надо с тщеславием породниться!
Мост во имя его к его же ведет гробнице,
и без счета статуй в любом конце известного Риму мира,
от низовий Нила до Нима или Измира.
Славословия сгинут со временем, хоть миллионоусты,
но не тронут века пентелийского камня бюсты…
Лето в городе. Тело моста достигает температуры плоти
у живых, цвет воды в реке скорее подходит воде в болоте,
вековые пинии ветви к немым небесам воздели,
оттеняя массивность и пасмурность цитадели,
солнце грузно зависло над башнею, над стеной…
Император, солнце... Не так ли звал его Антиной,
отсылая вождей из покоев, писцов, ученых...
Ах, смазлив, как же был он смазлив, гречонок!
И делить с ним ложе – совсем не признак дурного тона,
все равно как чертить купола, увлеченно читать Платона,
ведь Гераклу, и Зевсу, и Аполлону века простили
прегрешения и причуды похуже педерастии…
Лето в городе. Выси чисты, кристальны
над деревьями, крышами, над крестами.
Здесь всегда так было, от Тинторетто до Тинто Брасса –
безразличны страсти и возраст, и пол, и раса,
страсть сметает все на своем пути,
ни обломков, ни памяти не найти,
если кто-то о ней не заботился так же рьяно,
в духе Публия Элия Адриана.

...Говори им что-то, Септимий, иди на форум, влезай на ростры,
убеждай их, что я спас город от мора, язвы или коросты,
говори, что рука моя тверже камня, а мысль верна,
что на самом краю известного мира лежит страна,
у которой полчища воинов, тьма коней, и не счесть боевых слонов,
и властитель страны точит зубы на Рим... Пусть рассказ не нов,
но, когда в легионах ропот, в провинциях голодуха -
ничего нет лучше, чем сказка для укрепленья духа.
Говори, что взбредет. Мол, сын я Юпитеру, внук Изиде...
Только не стой столбом. Отправляйся. Иди. Изыди.
Торопись. Уж на что был умен и хитер плешивый
старый Гальба, а все-таки порешили,
и громадный германец, волком недобро щерясь,
нес по форуму голову Гальбы, держа за челюсть...
Обещай им золото, игры, пиры и войны
за Египет и Фракию, лишь бы были довольны,
не будили бы призраков, тени коих
не дают без того мне покоя в моих покоях...
Помни, я скормлю тебя первого этим псам,
прежде чем выйду сам...

Тоска, Сезария. Тоска. Как говорят на Кабо-Верде,
содад. Июль. В небесной тверди
еще одна взошла заря. И облака плывут, как вата,
над раскаленностью Леванта,
где век за веком, день за днем
все туже узел, и на нем
следы от плясок сильных мира,
Дамаск, Кейсария, Пальмира...
Невесть что тянет здешних, пришлых -
во славу Будды, к чести Кришны
лишь их поклонников орда
не посылала войск сюда.

Содад, Сезария, содад. Бежит асфальтовая лента,
летит очередное лето,
светилом варварски палимы,
приходят в иерусалимы
паломники... Неумолим
и грозен Иерусалим,
до склок, до бойни, до резни
он свой у каждого из них.
Но день сегодня вышел тихий -
нигде ни бомбы, ни шутихи,
и в полной выкладке солдат
скучает у стены... Содад.

Она, Сезария. Тоска. В гармониях твоих креольских
неявно проступает Ойстрах,
но - что в Киото, что в Версале -
мотив тоски универсален
по всяким поводам любым...
Под общим небом голубым
уже никак не схорониться,
и там проведена граница,
эфир нарезан и озон
кусками бесполетных зон...
Мир накануне марш-броска.
Тоска, Сезария. Тоска.


*Содад – термин, встречающийся в креольском (sodade), португальском (saudade) и испанском (saudade) языках, и не имеющий аналогов во французском, английском и русском языках. Содад - смесь ностальгии, меланхолии и нежности, где ностальгия (nostalgie – в значении термина - боль, утрата, «тоска по прошлому»), здесь - своего рода чувство утраты настоящего.

...И привкус силлабических стихов испанской школы, рыцарских романов,
что вскоре вдохновят и Сааведру на главный в этой череде сюжет,
и строгость воспитания в марранской среде, в которой быть святее папы
не то чтобы совсем фигура речи, скорее способ избежать изгнанья,
а в худшем варианте даже казни, проклятия на земли и на род,
и вечная история о том, как матримониальные интриги
родителей, желающих поправить свои дела, а паче выйти в люди,
веселую красавицу в итоге приводят в гулкий склеп монастыря,
к свече и книге, к одинокой келье, к завистливому шепоту товарок,
к единственной любви, в которой нет катарсиса иного, кроме смерти...
Все это можно ощутить, Тереза, в сияньи лунном камня из Каррары,
в поэме для руки, резца и духа, которого не сломит даже плоть.
Ваяние из камня облаков не просто уходящая натура,
но волшебство, лишающее мрамор его привычных неподъемных свойств,
и то, что это происходит в церкви святой Марии, в бывшем папском граде,
в который раз доказывает тезис о вечной благосклонности Творца
небесного к его земным собратьям по цеху мастеров и чудотворцев,
способных поражать своим уменьем рождать миры в не лучшем из миров...
А я опять смотрю на херувима с его лукавой гаерской улыбкой,
и жду без всяких, впрочем, оснований, что он тебе, Тереза, подмигнет.

Часы и дни иначе здесь бегут,
текстурой вечности придержаны понеже.
О, время в Риме добрый Робин Гуд...
Рассвет прозрачен и неспешно-нежен,
неровен абрис далей заоконных,
и фестиваль герани на балконах
скорей украсит, чем испортит вид.
И Рим сегодня снова удивит,
куда бы ни направил ты стопы -
в водовороте ль уличной толпы,
бродя ли анфиладами музея -
ты дышишь этим городом, глазея,
читая, споря, искренне дивясь,
ища и обнаруживая связь
эпох, времен, ремесел и наречий,
ты просто пьян от каждой новой встречи,
теряешь дар и речи, и письма,
и без того посредственных весьма...
Ты сам себе и парус, и кормило,
твое окно на Фурио Камилло
глядит на сердце города, где дуче
в припадках исторической падучей,
не стоя даже должности легата,
пытался, стоя на плечах гигантов,
повелевать и строить, рушить, крыть...
Судьба пигмеям сообщает прыть
играть богов, взбираться на котурны,
пусть жалки роли их, карикатурны,
под непосильной тяжестью венца
пигмей играет бога до конца.
Через десятки или сотни лет
пески забвенья не заносят след,
подвержены неписаным законам...
...Кресты и крыши, парков островки,
герань веселой бурей по балконам,
и город, не забывший ни строки.

..и Аньезе избавится даже от пеплума от простого,
и пойдет по Марсову полю кричать, что она Христова,
добредет до самого Тибра почти нагая,
говоря прохожим, мол, не пойду за Гая,
сестрам хочется замуж, но я другая,
мне не нужен никто из плоти, души и крови,
и фарнезский бык не всякой сойдет корове...
Так она говорит, а ее несет в лупанарий стражник,
и она там одна, только в плошке масло, на стенке бражник,
а она ему о близком своем, искомом,
если горлом слова - говорить можно и с насекомым...
Впрочем, вскоре ее казнят. И в холодном немом железе
обретет и покой, и счастье свое Аньезе.
Так бывает. В любой аскезе, в служеньи всяком
наступает момент, катарсис, финал, ver sacrum,
неспособность к сопротивлению, и уже ты
не отводишь глаз от себя в ореоле жертвы...
... Только вечности нет ни на небе, ни на земле в помине.
Далеко не для всякой Аньезе находится Борромини.

Ver sacrum (лат.) - священная весна

...Просто сердце конечно, рыжий, и сколь ни будь оно велико,
с бесконечностью мира спорить ему и бессмысленно, и нелегко,
но глушить его героином, бренди, да хоть и "Вдовой Клико"...
После всякой попойки неотвратимо приходит утро.
Ты лежишь в белой пене смятых гостиничных простыней,
тишина такая, что можно ее сверлить, или просто орехи колоть на ней...
Только сердце стучит, и ему не прикажешь сдержать коней...
За окном река... Сена, Волга, Дунай или Брахмапутра.
Сколько было попоек, отелей, залов, постелей, рек...
Твой зеленый Белфаст, уже далекий, как первородный грех,
перестал и сниться... Как в цирке мотоциклист на трек,
каждый вечер выходишь на сцену, и пальцы в софитах белее гипса.
Как-то с детства в мозг въелся тот самый мотоциклист...
Надо выбросить из головы. У тебя новый город, концерт, сет-лист,
а потом - отдыхать... Эстепона, Ривьера, Мадейра или Белиз,
обнимать полячку, но не любимый постылый Gibson.
У полячки... Что говорить, это просто элементарно, Ватсон,
тонкий стан да глаза-озера, тугая плоть, целоваться, и по утрам Lavazza,
в баре вечером тянешь один стакан до полуночи, главное не сорваться,
и прогулки берегом, волны, чайки, яхты, водоросли и йод...
И однажды утро не настает.

"...Жаль, нет под рукою Агриппы... Заслать бы на Лесбос.
Комедия жизни кончается. Сцена уходит за сценой..."
Божественный Август меняет былую облезлость
кирпичных фасадов на греческий мрамор бесценный.
Светильник мерцает в клетушке, где в приступе позднем
заходится смехом властитель, скрипучим, зловещим,
не зная про женский талант к династическим козням,
болезненность юных наследников, прочие странные вещи...
Империя. Пик. Нет ни страха, ни дна, ни предела
от знойной пустыни Египта до мерзлых степей Митридата.
Но поросль волос желтоватых под грузом венца поредела,
как круг полководцев, готовых подставить плечо и одернуть когда-то.
Черствеют забытой лепешкой в пиру августейшие взгляды,
и проще казнить заговорщиков мнимых, чем взять и поверить,
что Ливия, кроткая Ливия пробует новые яды
на пленных германцах, венец ожидая примерить
на собственных отпрысков... Солнце застигнутым вором
застыло на грани заката, и воды подернулись серым,
и где-то в садах так невовремя, слишком некстати раскаркался ворон,
как будто воскрес Цицерон, и из гроба промолвил: "Vixerunt".*

*vixerunt (лат.) - они свое отжили

Февраль на Идре. Из висящих туч
все время льет и льет, как будто мало
воды на мили долгие вокруг.
Туристов нет. В таверне рыбаки
измаялись от узо и безделья.
Хозяин в сотый раз уже протер
нетронутые с осени бокалы.
На фото за спиной смешной канадец
в нелепых шортах. На другой стене
канадец тот же через сорок лет,
седой и в темной шляпе. Этот взгляд...
Конечно, время старит и глаза,
но взглядом цвета выцветших небес,
глубоким, мудрым, несколько порочным,
с налетом грусти, с искоркой на дне
он смотрит на столы, на рыбаков,
на небо, яхты, скалы и лагуну,
и убеждает лучше всех икон,
что смерти нет ни в феврале на Идре,
ни в ноябре промозглом монреальском,
что, всякий раз рождаясь ниоткуда,
мы все же не уходим в никуда.

Отчего-то ты все-таки жив, Робле,
хоть изрядно изодран, как стаксель на корабле,
чудом вставшем на якорь в виду Кале
после шторма в проливе... Ты выбрался из Казале,
на закате кровавого дня, где пушки свое сказали,
и Господь в заоблачном тронном зале
принимал последний парад полков.
Больше ты не позорный дозорный, сторожевой,
не мушкетный, не сабельно-ножевой,
но свободный, а паче всего живой,
и от этого буйная радость плоти
распирает жилы, тебя колотит...
Все, кто был вчера у костра, нынче призраки на болоте,
а ты жив, безумен, и черт его знает еще каков.
Почему ты такой счастливчик, ответь, Робле?
Столько крови на иерархах, на Боге и короле,
но ты все еще ковыляешь, ты на земле,
ухмыляешься страшно, хмельно и драно,
помирать тебе в этот раз оказалось рано...
Все вокруг колышется как-то неясно, странно,
незнакомо - взгляда не оторвать.
Да кабы парадиз всем героям служил финалом,
каждый строй в бою возглавлялся бы кардиналом,
но они же не рвутся в драку... За лесом алым
адским светом огрызок светила горит в дымах,
ты бредешь в никуда, вслепую, уже впотьмах,
временами смеясь, как оси скрипят
у обозных ободранных колымаг,
от одной лишь мысли, что снова захочется воевать...

Это будут простые рифмы,
крошка, простые тропы.
Ничего в этой жизни не повторив, мы
ощутим, как невидимый кто-то обрежет стропы,
и вокруг будет только воздух,
и мы в нем камнем
пронесемся на фоне скоплений звездных,
и в бездну канем.
Это будет триллер,
детка, кратчайший триллер,
короткометражнее не бывает...
Вот минуту назад сидели, пили и говорили,
а изображение застывает,
пахнет жженым пластиком, желтым кленом
где-то в стылом воздухе воспаленном,
чем-то однозначным, определенным,
как закат, рассвет или рай влюбленным...
Это будут простые строки,
бэби, куда уж проще.
Так листва шелестит о пришедшем сроке
в священной роще,
так играют блики от вод канала
на стенах замка,
так смеется не знавшая Ювенала
& Co пейзанка...
Так грядут, молчаливее камня,
нахальных ворон крикливей
дни осеннего сбора нежности
в чашечках наших лилий....

В городе пасмурно. Купол собора над частоколом башен,
над горизонтом, ковром из пастбищ, озер и пашен,
тихой рекой с мостом, в нее отраженьем павшим,
столь невесомый купол, сколь и тяжеловесный,
между брусчаткой и облачной серой бездной,
между земной безнадежностью и небесной,
выше крестов, что, как птицы, на крыши сели...
Несть им числа, певцам Гесиодовой карусели,
здесь побывавшим от Медичи и доселе,
но ни один не сумел отыскать порока
в камне суровом, стоявшем насмерть перед чумой барокко.
Правильно сложенный камень не знает срока.
Башни гудят на ветру, точно струны виолончели,
новая Симонетта выходит от нового Боттичелли,
черт побери, певцы, а ведь это не карусель - качели...
Полы ее плаща легко колышутся на лету... Да,
и привилегия гения - верная амплитуда.

.....Когда умирает такой человек, трудно сказать что-то осмысленное
в первые часы. Осознание глубины потери приходит потом, спустя
дни, недели, иногда годы. Он наверняка что-то знал еще до выхода
последнего, прощального по настроению альбома, но отшучивался,
обещая прожить до ста двадцати, и выпустить еще пару альбомов. Как
жаль, что мы больше не сможем пожелать ему "До ста двадцати!"
Rest in peace, Lenny. יהי זכרו ברוך

https://www.youtube.com/watch?v=pVYb6pseNIA

Tower Of Song

Моих друзей больше нет. Голова седа,
Но я рвусь в те места, где играл тогда.
И я жажду любви, всем годам назло.
Каждый день я несу свою дань башне песен и слов.

Я спросил Хэнка Уильямса: "Ты одинок? "
Хэнк Уильямс пока не ответил мне, но
Я слышу, как кашляет он тяжело
Где-то в ста этажах надо мной в башне песен и слов.

Я не мог выбирать. Я родился такой.
Мне был дан, словно дар, голос мой золотой.
Двадцать семь светлых ангелов, светлых голов
Привязали меня у стола в башне песен и слов.

Крошка, тыкай иголки в куклу вуду полдня,
Только кукла на вид далека от меня.
Я стою у окна. Здесь просторно, светло.
Ты не сможешь убить меня в башне из песен и слов.

Я язвителен, крошка. Но вовеки веков
У богатых есть связи в домах бедняков.
В этом есть высший смысл. Я поклясться готов,
Что ты слышишь сейчас голоса в башне песен и слов.

Я знаю, ты стоишь на том берегу.
Как река разлилась? Я понять не могу.
Я знаю, что любил тебя когда-то давно,
Но сколько же с тех пор мостов сожжено.
Мы что-то потеряли. И найдем ли теперь?
Но, если повезет, пора закрыть счет потерь.

Что же, время прощаться. Вернусь ли я? Нет.
Нас давно уже ждет башня на другой стороне.
Но меня будет слышно, чтобы там не несло
Из других окон башни, башни песен и слов.

Моих друзей больше нет. Голова седа,
Но я рвусь в те места, где играл тогда.
И я жажду любви, всем годам назло.
Каждый день я несу свою дань башне песен и слов.

TOWER OF SONG

Leonard Cohen

My friends are gone and my hair is grey.
I ache in the places where I used to play.
And I'm crazy for love but I'm not coming on.
I'm just paying my rent every day in the tower of song.

I said to Hank Williams: “How lonely does it get?”
Hank Williams hasn't answered yet,
but I hear him coughing all night long,
a hundred floors above me in the tower of song.

I was born like this, I had no choice.
I was born with the gift of a golden voice,
and twenty-seven angels from the great beyond,
they tied me to this table right here in the tower of song.

So you can stick your little pins in that voodoo doll
- I'm very sorry, baby, doesn't look like me at all.
I'm standing by the window where the light is strong.
They don't let a woman kill you not in the tower of song.

Now you can say that I've grown bitter but of this you may be sure:
The rich have got their channels in the bedrooms of the poor,
and there's a mighty judgement coming, but I may be wrong.
You see, you hear these funny voices in the tower of song.

I see you standing on the other side.
I don't know how the river got so wide.
I loved you, I loved you way back when -
And all the bridges are burning that we might have crossed,
but I feel so close to everything that we lost-
We'll never, we’ll never have to lose it again.

So I bid you farewell, I don't know when I'll be back.
They’re moving us tomorrow to that tower down the track.
But you'll be hearing from me, baby, long after I'm gone.
I'll be speaking to you sweetly from my window in the tower of song.

My friends are gone and my hair is grey.
I ache in the places where I used to play.
And I'm crazy for love but I'm not coming on.
I'm just paying my rent every day in the tower of song.

Город столь же прекрасен, сколь и заносчив. Но здесь так принято.
Кромка неба плавится розовым золотом над Санта-Тринита,
и, поскольку вам повезло не родиться в Риме, то
этот город навеки ваш. И другого на свете нет.
В подступающих сумерках, в шаге от улочки Ада Дантова,
под колонной со стертыми надписями и датами,
в загрубевших руках балканца, к закату слегка поддатого,
неожиданно нежно и безнадежно звучит кларнет.
Пусть монеты летят и в футляр, и мимо. Он позаботится
о монетах, и о семье в Нови-Саде, Риеке или Суботице,
где осталось одно старичье, безнадега да безработица,
и никак не прожить, хоть на каждых похоронах лабай.
То и дело касаясь очков, съезжающих с переносицы,
он не хочет в чужом краю опростоволоситься,
и над древней площадью тихая грусть разносится,
и девчушка-туристка одними губами поет Time to say goodbye...

Time to say goodbye (внгл. Тайм ту сэй гудбай, "Время прощаться")
- популярная песня в исполнении Андреа Бочелли и Сары Брайтман