Отец, я вырос. Я теперь могу
представить этот мир вне тихой детской,
вне стен дворца и вне брегов Итаки.
Мне Ментор рассказал не обо всем,
наверняка он опустил детали,
но даже в письмах, сохраненных мной,
ты предстаешь гулякой и пропойцей,
грозой цариц на дальних островах.
Я знаю и о Трое, и о Спарте,
я знаю все, что позволяет Ментор.
Но в тайне от него по вечерам
в простой одежде я спускаюсь в гавань,
и слушаю рассказы моряков,
соленые, как пена Афродиты...
Хоть пена - это сказки для детей.
Они сидят и пьют свою рецину
и повествуют так неторопливо,
как будто ночи этой нет конца,
о том, где побывал сынок Лаэрта,
о прелестях Калипсо и Цирцеи,
о том, как вольно дышится в далеких
чужих краях... Жизнь мужа и царя -
не скучные советы да налоги,
а войны, приключения и слава,
наложницы, гулянки да вино.
Потом нейдет до самого рассвета
мне сон, душа бурлит и плоть буянит,
и я гляжу в рокочущие волны,
как бы пытаясь в них найти тебя...
Скорей бы восемнадцатое лето,
чтоб снарядить в далекую дорогу
десяток кораблей, и все познать
не из рассказов да преданий праздных,
а собственным умом, душой и телом...
Быть может, я найду тебя и даже
смогу понять, чтоб не сказать простить.

Это жизнь, моя девочка. Цепь из систол,
Бесконечная, как разговор с таксистом,
Это функция, фикция, failing system,
Квинтэссенция сути Экклезиаста
В смысле том, что она, как и все, бесцельна,
Это просто театр, подмостки, сцена,
И в итоге только одно лишь ценно -
Цикл систол, собственно, и диастол.
Это жизнь, моя девочка. Можно рваться,
Уходить на волю из резерваций,
Перекраситься или перековаться,
Потерять часы или стать листом
Чистым в чьем-то столе пустом,
Скрип пера по тебе прозвучит как стон,
Ты откроешь земли или кингстон,
Станешь думать попросту о простом,
Восторгаться Буддой или Христом,
Слушать Pink Martini и Sixteen ton,
Пить холодный "Туборг" иссохшим ртом...
Ничего не откладывать на потом.

Все было б невинно, когда бы не
аспект обнаженности персонажей.
Он лишь прикасался к ее спине
едва ощутимо рукой... Она же
дышала чуть чаще, пока рука
слетала все ниже с рельефа плоти,
и выпуклость каждого позвонка
небрежно ласкала в немом полете.
И лунный квадрат из окна на ней,
покорной и тихой, держал в прицеле,
подсвечивал мертвенней и бледней
почти целомудрие в мизансцене.
Там локон послушных ее волос
лежал у виска завитком барочным,
и... Все, что для них в эту ночь сбылось,
казалось практически непорочным.
Да, пальцы, что замерли на крестце,
сомненья и робость не побороли,
но губы... Нет, губы не знали сцен,
а чресла не заучили роли...
...К утру, провалившись в объятья сна,
они были счастливы, точно зная,
что краем их судеб прошла она.
Почти что небесная. Но земная.

Из неизвестных писем императрице, так и не написанных
рабом Божиим Григорием Распутиным
во время паломничества в Иерусалим в 1912

За то тебе я бью поклон земной,
Помазанница Божия, царица,
Что у германца этого в больнице
Не бросила меня. Пришел за мной
Надысь высокий чин, архимандрит,
С письмом твоим... И этот лекарь чертов
С ним просудачил битый час о чем-то,
Но отпустил. Горячка, говорит,
Моя прошла без всякого следа.
Кой хрен меня держать? Я что, калека?
Мне грек один тут сказывал, мол, лекарь
Писал тебе про то, что я видал
В канун великой Пасхи наяву...
Небось приврал... Но ты мое уменье
Распознавать небесные знаменья
Проверила не раз... Вот приплыву...
Архимандрит же мне велел вчерась
На пароход из Яффы до Одессы
Немедленно садиться... Мыслям тесно
Во мне, царица, тесно так, что страсть!
Меня Господь направил в этот мир.
Как ни меняй столыпиных и витте,
Один лишь я надежа, избавитель,
Поэтому и избран меж людьми.
Молись, царица, не жалей колен,
Заступнице и Спасу на Покрове.
Я видел кровь. Я видел много крови,
Я видел запустение и тлен,
Повергнутые наземь купола,
Разграбленные царские покои,
И двух коней, царица. Эти кони
Расею разрывали пополам...
Ан не бывать тому, пока я жив!
Я ж конокрад. Что красный конь, что белый
Подвластны мне. Ты это... Вот что сделай...
Ты там царю при случае скажи...
Как ты его там кличешь, то бишь? Ник?
Шепни, что странник предвещает беды...
С утра скажи, пока не пообедал,
Не заложил еще за воротник.
Так и скажи, что не на то ж он царь,
Чтоб дочками и клумбой заниматься...
Пущай возьмет с проклятого германца
Особенную клятву, с подлеца,
А то... Чудны Господние дела...
Придет война, а с ней и эти кони,
Пока однажды маленький полковник
Охранки не закусит удила...
Но нет, пожалуй... Нет. Я жив еще,
Династия жива моей молитвой.
Что? Проклянет меня митрополит твой?
Я не его знамением крещен.
Плевать хотел я на его клобук,
Пусть не суется, если не просили...
Он, ирод, супротив меня бессилен.
Спаситель Гришка едет в Петербург.

В Западном Дарэме ночь наступает часам к восьми,
будто безумный маляр кроет улицы черной краской.
Прогрохотав на разбитом пикапе, стекольщик Смит
хрипло зовет жену: «Где ты, Мизери, черт возьми...»,
и тишина становится вовсе глухой и вязкой.
Дом очень стар, ощущается к ночи совсем чужим.
Мать экономит каждый истертый пенни.
Нищий всегда бережливостью одержим,
если не ищет работу, но истово любит джин…
Ночью домом владеют шорохи, скрипы, тени.
Если тебе одиннадцать, ты не ахти спортсмен,
ушлый папаша сбежал с подружкой, по слухам, в Брисбен,
если тебя угораздило вырасти в штате Мэн,
если лучшая новость — отсутствие перемен,
Кеннеди жив, и даже еще не избран,
если по радио только и говорят,
что Эйзенхауэр сможет отделать commies,
если все безнадежно в календарях —
на этажерке выстраиваются в ряд
комикс за комиксом. И под подушкой комикс.
В полночь за окнами жирно чернеет тьма,
страхи становятся страстью, да что там — даром.
Осень, тебе одиннадцать, дом для тебя — тюрьма,
небо — и то повернулось спиною к таким домам,
и вообще к столь унылым местам, как Дарэм…
Дарэм… В округе леса на десятки миль,
ветер под крышей воет и просит, чтоб отпустили…
Где-то в Нью-Йорке яркие русла улиц полны людьми,
здесь же мрак смотрит в окна, и, как его ни корми,
ветер срывается на леденящий шепот: «Стиви...»

И все тебе подай на блюде... Еще с каемкой голубой...
Поэты, братец, тоже люди. Такие же, как мы с тобой.
И жизнь поэтов - не подарок, и смерть на них ножи вострит.
Один поэт, глядишь, подагрик, другого мучает гастрит.

У третьего долги и карты, четвертый ссорится с женой...
Да что валять тут дурака-то? Все в их стихах отражено.
Стихи - не водка. Не налить их и не раздать по стопарю.
Я, брат, не психоаналитик, но знаю то, что говорю.

Стихи, они же dictum gratis, а не работа в рудниках.
Поэты тоже люди, братец. И им не пишется никак.
Ведь нет Гомера и Эзопа. Скончались Рильке и Ван Вей.
И этот мир такая жопа... Один сплошной азохн вэй.

Азохн вэй... Но ты-то с нами? И образ чист, и крепок слог?
Вот и хватай покрепче знамя, и пронеси его, милок,
Да так, чтоб было что итожить, чтоб дух захватывало вмиг...
Поэты, братец, люди тоже. И ты ничем не хуже их.

Из неизвестных писем императрице, так и не написанных
рабом Божиим Григорием Распутиным
во время паломничества в Иерусалим в 1912

Как жутко вам, наверное, в стране,
Где сплошь и рядом эдакие лица...
Ваш пастырь соизволил поделиться
Со мной пережитым... И нынче мне
Не спится... Да... Какой тут к черту сон,
Когда судьба людей и целых наций
Зависит от цепи галлюцинаций.
История, конечно, колесо...
Нет, я ничуть не поучаю вас.
Я даже не статист в великой драме,
Но... Пастырь ваш имел виденье в храме.
Его довольно сбивчивый рассказ
Меня, признаться, очень поразил .
Он не совсем укладывался в ложе
Прокрустово диагноза... И все же
Я изложу его по мере сил.
Он появился в храме после трех,
Служители готовились к вечерне.
Среди толпы паломнической черни
Бродил он сам не свой, и что-то рек
Бессвязно... А потом застыл,
Как камень, у армянского придела.
С иконы прямо на него глядела
Его жена Прасковья... "Что ли, стыд
"Бы поимел, бродяга и варнак...
"Прийти сюда в царицыном исподнем.
"Уж не позорил бы в дому Господнем..."
Его сразил, как пуля, этот знак.
И тотчас он увидел, что предмет,
Которым он гордится жизни паче,
Уходит от него... Никак иначе.
Ощупал пах и охнул. Пусто. Нет.
Он сразу увидал его в толпе.
В рост человечий, в кайзеровском шлеме,
Его biroute ходил промежду всеми,
То молча, то фривольно что-то пел...
Казалось бы, никто не замечал,
Что член по храму бродит деловито,
Но тут при нем образовалась свита...
И ваш паломник дико закричал.
Еще бы... Ведь за членом брел и царь,
И вы, и дети, и толпа придворных,
Священников и думцев, и проворных
Филеров, журналистов... И конца
Процессии той не было... "В аду,
"В аду тебе теперь гореть, Расея!
"Я нынче вам поля свинцом засею,
"Кровавой кашей на лугах взойду!"
Ваш пастырь тут же бросился хватать
Его, упрятать, водворить... Но, прыткий,
Biroute скакнул к монашке-кармелитке,
И как сквозь землю... "Чисто аки тать", -
Добавил пастырь ваш, потом примолк,
Ощупал пах, уверовать не смея...
"Ох, барин, нехорошие знаменья...
"Кабы я только что-то сделать мог".

Из неизвестных писем императрице, так и не написанных
рабом Божиим Григорием Распутиным
во время паломничества в Иерусалим в 1912

...К полудню пациент уже сиял.
Причесанный, умытый... Голос слабый,
Но твердый... "Слышишь, барин... Бабы
"Пущай не ходють здесь... Смущаюсь я..."
Я тихо попросил сестер уйти.
Монахини, им всем давно за тридцать,
Они видали все, как говорится...
Но этот... Этот мог бы сбить с пути
Наверное, святую Жанну Д"Арк
Своим зловещим и порочным взглядом...
Я врач. Но даже мне неловко рядом,
Когда он на монахинь смотрит так...
Я полагаю, этот взгляд знаком
Вам. Может, даже интересен.
Но все-таки, покинув сонный Гессен,
Вы вряд ли помышляли о таком,
Держа свой путь в далекую страну,
Огромную, холодную... Другую.
Я даже не уверен, что могу я
Представить вас, дармштадтскую княжну,
Среди подобных ликов и бород.
Вот Зигмунд, мой давнишний друг из Вены,
Нашел бы интересным непременно
Такой лихой сюжетный поворот...
Он, впрочем, видит все наоборот,
И носится со снами и либидо...
Вам этот термин неизвестен, видно?
И слава Богу. Северных широт
Еще не тронул скепсис и разврат
Стран, где в почете dolce far niente...
Нет-нет, я не забыл о пациенте.
Я несколько растерян... Говорят,
Что вы близки духовно... Но едва ль
Все это не претит Господним узам,
Как и обетам брачного союза.
Мне осторожно подбирать слова,
Конечно, нужно... Да, любовь слепа,
Пусть даже христианская... Но все же...
Вернемся к пациенту. Случай сложен.
Он поминутно трогает свой пах,
Как будто проверяет, все ли там
На месте и в порядке... Я наслышан,
Что в этом смысле интерес повышен
К нему среди придворных ваших дам...
И посему здесь, видимо, невроз,
Помноженный на дальний путь и климат...
Не так уж просто, но преодолимо.
Отец Самарас пуще всяких гроз
Сердит и черен, будто гнев небес...
Сказал, что в храме этот ваш наперсник
Дебош устроил форменный. И перси
Монашке оголил, и, словно бес,
Плясал, вопил, плевал в иконостас...
Теперь вот тих благодаря лекарствам.
Но морфием опасно увлекаться.
Того гляди, опять войдет в экстаз.

Иосиф Б. к пятнадцати годам
решил, что в школе пропадает втуне
его талант... Был город сер и строг,
как, в общем, подобает городам...
Препоручив Эвтерпе и Фортуне
себя, наш отрок перешел порог,

который отделил его от тех,
кто мирно брел накатанной дорогой
тогдашней жизни.... Школа, институт,
мехмат, к примеру, или же физтех,
НИИ, жена, пеленки при убогой,
но правильной, как представлялось тут,

действительности.... Шел тяжелый снег,
следы, как напечатанные Брайлем,
тянулись к привокзальной... Да, вокзал...
Врата свободы, виденной во сне.
Впоследствии крещенный сын Израйлев
еще ни слова миру не сказал.

Он просто шел, неся слова в груди,
расхристанный и рыжий, низкорослый,
без шапки, планов, бед и очага...
У рыжего все было впереди.
Марина, эмиграция и Осло,
Ахматова, Карл Проффер, Мичиган...

Запутанной судьбы его клубок
с тех самых дней причудливо размотан
был так, как он не мог бы и просить
чтоб тот, кто этим заправляет... Бог?..
Чтоб с Пестеля транзитом через Мортон
до Сан-Микеле... Впрочем, на Руси

поэтам редко достается лавр,
скорее терн... Здесь не было и терна.
Он просто получил пинок под зад.
Поплакал, но была к нему мила
Фортуна, и Америка утерла
его слезу... Да и была ль слеза?

Тогда, среди эпической зимы,
на грани первой оттепели пробной,
Иосиф выбрал этот битый шлях,
не зная ничего, что знаем мы
о славе и при жизни, и загробной,
о том, что смерть пометкой на полях

пройдет за ним с косою по пятам,
что ангел одиночества конвойный,
над рыжим меч эпохи преломив,
не даст ему спастись ни здесь, ни там,
подпитывая героизм невольный...
И жизнь однажды превратится в миф.

“First of all nothing will happen
and a little later
nothing will happen again”

Leonard Cohen

Знаешь, прежде всего ничего не случится,
и немного спустя ничего не случится опять.
Просто будет хамсин с небом цвета дижонской горчицы,
просто будет молчаться... В последнее время молчится.
Еженощно у сна отвоевывать каждую пядь -
это Пирровы хлопоты. Не называть же победой
третью чашку турецкого кофе в четыре утра...
Не турецкого, точно. Но сколько ни знай и ни ведай,
в здешней этимологии доля безумного бреда
органична, как якобы рыба святого Петра
в небогатом меню придорожной арабской харчевни,
где в последнюю тысячу лет сувенирный развал
не менялся... Пройдет современный кочевник,
бросит взгляд на открытки с Мадонной... Не знал Боттичелли
здешних мест... Как не знаю и я, кто турецким назвал
этот темный напиток светлеющих утренних далей,
караванных путей и вечерних неспешных бесед...
Здесь нельзя удивляться. Здесь тропы уже повидали
и английских ботинок, и римских имперских сандалий,
и турецких сапог... И, гляди, переждали их все.
Ничего не случается в принципе. Мир постоянен.
Всемогущих царей накрывают песками века.
Да, мы можем кичиться, что сбросили гнет расстояний,
но не помним, с кем долго прощались, курили, стояли,
может, даже любили... Но где это было? И как?
Наша память - опасная, если подумать, вещица.
Память может помиловать или, напротив, распять...
Как там классик сказал? "...И еще раз учиться"?
Знаешь... Прежде всего ничего не случится.
И немного спустя ничего не случится опять.

Из неизвестных писем императрице, так и не написанных
рабом Божиим Григорием Распутиным
во время паломничества в Иерусалим в 1912

Позвольте засвидетельствовать вам
Почтение свое, императрица.
Вам пишет доктор Мюллер из больницы
При монастырском храме Рождества
На Виа Долороза. К нам вчера
Доставили под вечер пациента
С... Как вам сказать... Делирий orienta.
Здесь это часто. Знаете, жара...
Я вам и докучать бы не посмел
Тем, что он нес в бреду на грани комы.
Но что-то показалось мне знакомым
В его лице, белеющем как мел,
Как бы с икон сошедшем и с картин...
Да, что-то привлекло мое вниманье...
Потом я вспомнил... Как-то в "Альгемайне"
Читал о нем... Конечно... Распутин,
Ваш то ли пастырь, то ли фаворит...
У нас писали, что вполне возможен
Любой из вариантов... Обезвожен
И слаб он. Но все время говорит,
Бормочет и ругается, как черт...
Нас в Гейдельберге русскому не учат,
Но перед вами я на всякий случай
Решил держать подробнейший отчет,
Как человек порядочный... И вот
Знакомый грек стоит у изголовья
И ловит сквозь проклятья и присловья
Обрывки речи путаной его.
Итак, ваше величество, вчера
Его привез сюда турецкий пристав
От храма. Обессилен, но неистов,
Заслышав речь, он крикнул "Немчура!
"Войны, должно быть, с русскими хотишь? "
Пока отец Самарас мне толмачил,
Ваш пастырь взвизгнул тоненько, как мальчик,
И рухнул набок. Наступила тишь
Да гладь...Так говорят у вас?
Но ненадолго. После теплой ванны
Ваш пастырь обозрел палату странным,
Тяжелым взглядом, и сказал: "И квас...
"А вот у нас на Сретенье земля...
"Ты это... Половому дай монету...
"И Аньку позови... Что, Аньки нету? "
Таких вот монологов (voilà!)
Отец Самарас, стало быть, и я
К утру уже прослушали немало.
Шла о министрах речь, о генералах,
Христопродавцах, бабах, холуях..
От некоторых слов мой милый грек
Краснел и запинался на немецком,
Переводя их на наречьи местном,
И причитал: "Грех, доктор Мюллер, грех
"Слова такие в городе Христа
"Произносить, где он лежал во гробе"...
Вам мой отчет не слишком ли подробен?
Я завтра буду опускать места...

Из неизвестных писем императрице, так и не написанных
рабом Божиим Григорием Распутиным
во время паломничества в Иерусалим в 1912

Я, матушка, Писание читал
Уже дитем, незрелым и невинным.
Не понимал, небось, и половины,
Но чувства те... Те чувства не чета
Тому, что видит в книге взрослый ум...
Мне это все тогда казалось сказкой,
И этот город... Вот... Теперь, неласков,
Пустынен, неприветлив и угрюм,
Он разом лег под мой горящий взор,
Как только я взобрался на последний
Безлюдный холм... И к завтрему, к обедне,
В рубашке новой... Вышитый узор
Которой помнит августейших рук
Прикосновенья... Буйной головою
Прижмусь на Александровском подворье
К порогу Судных врат... И станет вдруг
Спокойно... Может ли такое быть?
Есть ли на свете мой придел покоя,
Где кто-нибудь поймет, что... Вот такой я.
Не станет призывать меня убить,
Как эти все... "Ату его, ату!"
Мол, хлыст, погрязший в пьянстве и разврате,
Святую Русь не допустить до рати
Желает... Видно, видно за версту
Его неподобающую прыть,
Неугасимый жар до баб и денег,
Ах, ирод непотребный, ах, бездельник!
Расстрельный взвод, чего там говорить...
А сами на Гороховую в дом
Идут и просят... Срам один признаться...
Суют в карманы пачки ассигнаций,
Не брезгуют ни хлебом, ни вином,
И ждут в гостиной, ежели подчас
Я с некою просительницей занят...
И все глядят бесстыжими глазами...
А нонеча... А нонеча, лучась,
Заходит солнце за море... И раб
Господний Гришка, чуть назад не пятясь
От страху, в эту главную из пятниц
Войдет в Ерусалим... Уже пора б
Оставить эти мысли о мирском,
Отдаться очистительной молитвы
Огню... Но полно... Будь митрополит ты,
Но и на баб хотя б одним глазком,
И коньяку осьмушку в алтаре,
И в пост сальца али в кубышку злато,
Да кельи - чисто царские палаты...
Ох, матушка, весьма поднаторел
Твой клир грешить и каяться... И тут,
В виду Голгофы, аккурат под Пасху,
Мне, Гришке, деревенскому подпаску,
Покоя нет... Гнетут меня, гнетут
Мирския страсти... И еще тоска
Комком тугим застряла где-то в глотке...
Эх, водки бы... Да где ж тут сыщешь водки,
Чтоб горло от тоски прополоскать...

У меня есть стена, Джонни, из темного красного кирпича,
и на ней два довольно ржавых стальных пролета.
Если я субмарина, Джонни, то нынешний мой причал
есть не худший исход для бездарного рифмоплета.
У меня есть вертушка, Джонни, и вечная "Let It Be"
просто въелась мне в кожу, как угольный грим в забое.
Если по NBC объявят, Джонни, что ты убит,
обо мне не забудут тоже, само собою.
У меня есть немного солнца, но к десяти утра
мой причал погружается в сумерки. Торквемада,
то есть, страх сжигает меня на своих кострах,
обращая в легкий воздушный пепел... Когда громада
ночи медленно-медленно валится на Нью-Йорк,
город так же горит, как в руках у Свободы факел
и для тех из нас, кто давно положил на нее,
и для тех, кто ее никогда не видел... Fuck′em...
Fuck′em′all... У меня есть бутылка скотча, китайский джанк,
на экране ты в чем-то белом и эта... Йоко.
И глухая ночь покрывает, как черная паранджа,
ненасытно-зловонную пасть Нью-Йорка.

...А потом ты спала, очень коротко, чутко, не видя снов,
разметавшись, как городишко после торнадо...
За окном был лес, а за лесом была Канада.
Ветер рвал листву, как бы силясь снести с основ
и бензоколонку, и вывеску, чей неон
рекламировал нашу временную обитель...
Шесть часов назад каждый был на своей орбите,
кто угодно мог с нее сбиться бы, но не он...
Только сбились оба. От сброшенных одеял
пахло запустением, одиночеством и карболкой.
И, когда твои пальцы скользили легко под моей футболкой,
я уже не вполне понимал, где я...

...Рим в передозе может надоесть.
Дома в один сливаются, и статуй
не счесть за нескончаемой толпой.
Да, всякой твари нужен водопой,
двуногой и бесхвостой ли, хвостатой...
Верблюду даже тоже надо есть.

И вот он я, нежданной тени рад,
горящий взор, неровная щетина,
свинец усталых плеч под рюкзаком,
нарушив свой неписаный закон,
присел на Ларго Торре Арджентина,
на первой из пустующих веранд.

День близился к закату. Пестрый шквал
туристских толп редел. И я, скиталец,
тупым ножом пытался резать стейк.
Покойный бык был, видимо, из тех,
что помнят Муссолини... И китаец
напротив мне приветливо кивал

из сувенирной лавки. Вечный зов
авантюриста подавляет голод.
Так, чаевые искренне зажав
(к такому мясу - не точить ножа?),
но не зажав скабрезного глагола,
спустя минуту и без тормозов

я торговался с лавочником, как
видавший виды тертый левантиец,
за всякую поделочную чушь.
Я сувенирным лихорадкам чужд,
но, как всегда, коллеги спохватились -
тому магнит, другому ангелка...

Шел разговор неспешно. На глазах,
как первый снег, подтаивали цены.
Был вскоре найден некий компромисс.
Я рассчитался с молчаливой мисс,
кассиршей и свидетельницей сцены,
и, бросив споро на спину рюкзак,

пробормотав, мол, thanks, it was good deal,
пошел по людной улице, витая
в прекрасной неге римской суеты,
где столько икр и грудей литых...
Но сын континентального Китая
никак из головы не выходил.

По всем законам самых пошлых пьес,
уже почти дойдя до сердца гетто,
я, говоря на сленге, доволок,
что весь наш с этим парнем диалог
прошел на итальянском... С края света
товарищ, а вот si же вместо yes...

И, пробурчав в сердцах: "Япона мать!",
я тут же вспомнил об одном народе,
который братским мнил себя века
другому... Но в вопросах языка,
хоть и смышленый, и незлобный вроде,
отказывался напрочь понимать...

Что ж, братство проверяется в бою.
Все ясно на Днепре, на Селигере,
все правы, святы, истовы и злы,
и предпочли мечом рубить узлы...
Китаец знает мову Алигьери,
а в драке знать не надо и свою...

Из неизвестных писем императрице, так и не написанных
рабом Божиим Григорием Распутиным
во время паломничества в Иерусалим в 1912

Как жарко перед Пасхой в сих местах...
Днем на дороге людно, в ночь - пустынно,
Как на Сибирском тракте... Палестина...
Уж заполночь... И буквы на листах
Никак не жаждут становиться в ряд
При неспокойном пламени огарка,
И расползтись хотят, расплыться... Жарко.
Пойдет дорога в гору, говорят,
И станет легче. Божья благодать
Одарит тенью, ветерком и лесом.
Зайду на постоялый двор к черкесам,
А там уже совсем рукой подать
До Вифлеема... Я надысь Христа
Видал, когда присел окрай дороги
В тени олив... Его здесь видно многим,
И слышно... Я едва не перестал
Дышать... Спужался, но не показал...
Тут раз моргни - и все, пропал родимый.
Они, пути-то, неисповедимы...
А он... Как угли, черные глаза...
Арап арапом... Борода что смоль.
Совсем не так, как пишут на иконах...
Да вас, царей, на памятниках конных
Ведь тоже не признать... Язык-то мой
Застыл, как щепка в проруби зимой.
А он: "Григорий, что забыл в Сионе?
"Я вам тут не смотритель станционный
"На Райском тракте... Что же не домой,
"В Покровское? Аль по тебе острог
"Давно там плачет? Ты гляди, охальник...
"Забыл небось про церковь за грехами? "
Ох, строг Владыка, матушка, ох, строг...
Встал молча, пыль с хламиды отряхнул,
И все... Ни слова больше. Враз растаял.
Оказия, царица, непростая.
Ты уясни себе, как я струхнул.
Нет, я видал и батюшку-царя,
С ним говорил и выпивал с надёжей
Расеи всей... А тут, царица, все же
Спаситель снизошел до нас. Не зря
Он сам две тыщи лет тому воскрес,
Чтоб указать нам, грешным, путь до рая...
Дойду к черкесам, и у них в сарае
Из пары брусьев выстрогаю крест.
И с ним к Ерусалиму вознесусь.
У нас в Сибири верят испокону,
Что не святы ни церкви, ни иконы,
И что в любом бродяге Иисус
Живет... И трепет Страшного суда
Рождается на землю вместе с нами...
Ко мне приходит будущее снами,
И я уже затем дошел сюда,
Чтобы спросить его... Неужто да?
Неужто все, что грезится и снится...
Застыл язык, как в проруби, царица.
А он... Как сон растаял. Без следа...

Из неизвестных писем императрице, так и не написанных
рабом Божиим Григорием Распутиным
во время паломничества в Иерусалим в 1912

Не так уж непорочны и милы
Труды мои и праведные будни.
Пусть с вами сила Божия пребуде...
Я давеча дошел до Магдалы.
Дошел и тут же распростерся ниц,
Простоволос и бос, в рубахе длинной...
Отсюда вышла родом Магдалина.
Ты знаешь, я особо чту блудниц,
Поскольку сам бродяга и блудник.
А ей Господь одной доверил ноги
Омыть свои... Он доверял немногим.
А то... Иуда тоже ученик.
У Магдалы святой блудницы дух
Мне во плоти явился. Врать не буду,
Я знал с младых ногтей про святость блуда,
И строго эту заповедь блюду.
Во мне моя хлыстовская любовь
Сильнее православного ученья.
Да ты сама, царица, знаешь, чей я.
Мы не зазря повадились с тобой
Любить Христа не так, как любит люд,
Не так, как нас, примером, церковь учит...
Как любится, царица, так и лучше.
Авось попы камнями не побьют...
Так вот... Соблазн великий опалил
Меня... Зов тела неподвластен духу.
Я возжелал святую проблядуху,
К которой сам Господь благоволил.
Угодники... Мне как-то не с руки
Сказать такое. Оклемался ночью.
Весь трясся и рыдал. Рубаха в клочья,
Наружу срам... Едва нашел портки,
Собрал манатки, и что было сил,
Бежал, пока не увидал проселок.
Со мной бывало всяко в наших селах...
Ведь, как меня Господь ни возносил,
Тотчас бросал в разврате и в аду,
Чтоб знал, стервец, и помнил гнев Господний.
И я который раз в одном исподнем
Своим путем к спасению иду.
И паче - я к нему святую Русь
Веду по божьей и монаршей воле.
Да, есть такие, кто и недоволен...
Однако, и до этих доберусь.
Позастращаю да поразгоню,
Моя бы воля - стольких бы повесил...
То грустен что-то, матушка, то весел
Бываю я по десять раз на дню...
То в жар меня кидает, то в озноб.
Уж не моя ли близится Голгофа...
Помилуй, вам ли в ваших Петергофах
Понять, как жутко мне от вещих снов,
Как тяжко... И какая уж верста
Под ношею грехов и покаяний...
Ох, Гришка, ты ли это, окаянный,
Идешь припасть к подножию креста?

Перевод песни Пьера Башеле

видео здесь: http://youtu.be/6eWPVJf8g2I

В сердце у тебя поет любовь, Эммануэль.
Сердце с телом рвется ввысь.
В теле у тебя поет любовь, Эммануэль.
Сердце с телом разошлись.

Ты ведь еще
просто дитя.
Начат лишь счет
твоим страстям.
Но в двадцать лет
не до лекал.
И от любви
ты далека.

В сердце у тебя поет любовь, Эммануэль.
Сердце с телом рвется ввысь.
В теле у тебя поет любовь, Эммануэль.
Сердце с телом разошлись.

Мысль о любви
сердце сожгла.
Ты лишь любовь
тела нашла.
Ты как мишень
взглядам мужчин.
Сердцу любви
здесь не ищи.

Плакать тебе ль,
Эммануэль?
Если всерьез -
как же без слез?
Жди же любви.
В каждом из дней
кроется шанс
встретиться с ней.

В сердце у тебя поет любовь, Эммануэль.
Сердце с телом рвется ввысь.
В теле у тебя поет любовь, Эммануэль.
Сердце с телом разошлись.

EMMANUELLE

Mélodie d'amour chante le cœur d'Emmanuelle
Qui bat cœur à corps perdu
Mélodie d'amour chante le corps d'Emmanuelle
Qui vit corps à cœur déçu

Tu es encore
Presque une enfant
Tu n'as connu
Qu'un seul amant
Mais à vingt ans
Pour rester sage
L'amour est un
Trop long voyage

Mélodie d'amour chante le cœur d'Emmanuelle
Qui bat cœur à corps perdu
Mélodie d'amour chante le corps d'Emmanuelle
Qui vit corps à cœur déçu

L'amour à cœur
Tu l'as rêvé
L'amour à corps
Tu l'as trouvé
Tu es en somme
Devant les hommes
Comme un soupir
Sur leur désir

Tu es si belle
Emmanuelle
Cherche le cœur
Trouve les pleurs
Cherche toujours
Cherche plus loin
Viendra l'amour
Sur ton chemin

Mélodie d'amour chante le cœur d'Emmanuelle
Qui bat cœur à corps perdu
Mélodie d'amour chante le corps d'Emmanuelle
Qui vit corps à cœur déçu

Напиши мне.
Каким-нибудь сумрачным ветреным днем,
Между утренним кофе и смазанным шумом проспекта,
Где кипит суета всеми красками спектра,
Где торопит апрель всех, кто явственно помнит о нем...
Знаешь, мы уже стали большими.
Напиши мне.

Не пиши мне.
Что толку, скажи-ка на милость, в письме?
Пара сотен отточенных слов без малейших ошибок,
Три-четыре "люблю", чтобы дрожью прошибло,
И в конце неизбежная точка, как верная смерть?
Я давно в безопасном режиме.
Не пиши мне.

Напиши мне.
Я знаю твой рваный, насмешливый стиль,
Этот едкий сарказм и убийственность характеристик...
Ты когда-то убила всем этим меня ль в беллетристе,
Беллетриста ль во мне... Не сдержался. Напомнил. Прости.
Это трещины в старом кувшине.
Напиши мне.

Не пиши мне.
А впрочем... Однажды возьми, соберись и решись...
Или нет... Или да... Или черт его знает, как надо....
Ты придумана мной. И смешная моя серенада
Не в ладах с прагматичным и емким понятием "жизнь"...
Мы опять ничего не решили.
Напиши мне.

Из неизвестных писем императрице, так и не написанных
рабом Божиим Григорием Распутиным
во время паломничества в Иерусалим в 1912

Теперь иду вдоль озера, где сам
Спаситель аки посуху, по водам
Ходил когда-то… Нынче хороводом
Здесь пляшут иудеи… Чудеса…
Я повидал их много на веку,
Но чтоб таких, в портках смешных и куцых...
Деревни их кибуцами рекутся,
И там… Да-да, евреи на току,
Идут по пашне да пасут коров,
И многие кумекают по-русски.
Я к доктору ходил. Еврей бобруйский.
Изрек, что я практически здоров.
Всего ощупал, Господи прости,
Бил по ногам каким-то молоточком,
С лица, как твой лейб-доктор Боткин точно…
Сказал, что мне четыре дня пути.
Еще совал какой-то порошок,
Но горький. Я потом полдня плевался.
Настаивал, чтоб я не волновался…
Уж лучше бы плеснул на посошок.
Я знаю, что паломникам ни-ни…
Но ведь меня намедни лихорадка
Трясла… И не мешало б для порядка
Здоровье подкрепить в такие дни.
Что Петербург? Меня забыли, чай,
Придворные ручные обезьянки?
Столыпины, гучковы да родзянки,
И иже с ними? Экая печаль…
Но ничего… Бог даст, еще вернусь,
Подкину им чего-то для затравки…
Сама-то как? Бадмаевские травки
Весною в самый раз, в такую гнусь,
Когда тебе ни ночи нет, ни дня...
Сама-то не ходи. Пусть сходит Анька.
Бадмаева пасет твоя охранка,
Еще, пожалуй, хлеще, чем меня.
И поделом… С его гнилым нутром…
Он, как паук, хватает ротозеев.
Но полноте, его тибетским зельем
Мы все-таки поддерживаем трон.
Господь не выдаст и свинья не съест,
Не вздумай только брякнуть что-то дяде...
У дяди вся охранка на окладе.
Не веришь? Побожуся! Вот те крест!
Я, матушка, не знаю языков,
Но мне Господь недаром дал пророчить.
Султан турецкий тоже очень хочет
Расеи окровавленных кусков.
Я есть мужик, крестьянин, черна кость,
Я в вашу дипломатию не лезу.
Не дай Господь Руси ковать железо
На меч, царица… Лучше на покос.
Чтоб только пот на белизну рубах
Пролился во двенадцатое лето…
Мне страшно… Мне так часто снится это…
Солдатики убитые в гробах…

Из неизвестных писем императрице, так и не написанных
рабом Божиим Григорием Распутиным
во время паломничества в Иерусалим в 1912

Куда ни глянь – холмы, холмы, холмы,
И никого средь них, ни днем, ни ночью.
Как встретишь… Не по-нашему бормочут,
Ан здешних языков не знаем мы...
Какой-то трепет в теле. То ли хворь…
А паче – робость близости святыни.
Ах, матушка… Помилуй, уж не ты ли
Приветила блаженного? С лихвой
Вознаградила за нелегкий дар,
За ночи пред иконами и бденья?
Вот и колотит Гришку-блудодея
Господний трепет… Истинно беда.
То в жар, то в холод. Видно, дух святой
Узрел во мне бесовское и лечит…
И мне Голгофа видится далече…
Как глаз Господний, кровью налитой,
Следит за мной… А я погряз в грехе,
Целитель, странник и лампадник царский…
Я стал с годами слаб на эти цацки.
А тут еще неугомонный хер…
Прости меня, царица… Мильпардон,
Но ведь об этом шепчется весь Питер…
«Вы спите ли с Распутиным? Не спите?
«Ведь говорят такое, что с трудом
«Представить можно…» И идет молва,
И толпы на Гороховой у входа...
Мне что-то зябко. Здешняя погода
Как будто кости мелет в жерновах…
Все тот же сон опять приснился мне,
И я-то знаю, что не к счастью, к горю…
Мне виделось, что сам святой Егорий
С небес спустился в ангельском огне,
И кобылицу белую ведет
С глазами, как у самой кроткой лани…
Ведет не к водопою – на закланье…
Династия падет, падет, падет…
Я знаю все, мне сызмальства во снах
Приходят эти страшные виденья!
И я не знаю, кто я нынче, где я,
Что на дворе, зима или весна,
Который год идет от Рождества,
От сотворенья мира, ада, рая…
Как зябко мне… Неужто я хвораю?
Как пляшут эти буквы и слова
В огне свечи… И здешние леса…
В них демоны взбесились, не иначе…
Вот ночь переживу, а утром, значит,
Уже не вспомню, что тебе писал.
Двояк твой странник, матушка, двояк…
Попы... Пусть проклинают. Мне ли дело?
Мне нынче нет ни края, ни предела,
Мне черт не брат и дьявол не свояк.
Дождем полит и солнышком палим,
Простой мужик из дальнего Тобольска
В святой земле. Ты ничего не бойся,
Покуда я иду в Ерусалим…

Только представь себе, нет, только представь себе, Кристен...
Можно не думать вовсе, решительно ни о чем.
Можно грести, врезаясь в тугую волну плечом.
Можно бежать, заливаясь смехом твоим искристым
к пальмам, где полотенца, шезлонг, дайкири...
Есть же места такие.
Только подумай, нет, только подумай, Кристен...
Саксофонист у метро не хватится хмурым днем
твоего ежедневного доллара... Думай же не о нем,
Черт побери, хватит думать об этом саксофонисте...
Белая блузка, портфель из тисненой кожи.
Как эти дни похожи.
Только доверься, о, только доверься, Кристен...
Воздух салоном громадного "Боинга" туго сжат,
капли на загорелой заднице чуть дрожат,
белый песок... Целый мир уже менее ненавистен.
Рядом мужчина, хотя скорее подруга...
Кто-нибудь твоего круга.
Только поддайся, да, только поддайся, Кристен...
Ты так старательно избегала подобных драм.
Хлопья, спортзал, содержание жира на килограмм...
В трубке металлом привычно чеканишь: "Listen..."
Семь дней в неделю заняты трастовым фондом.
Ну какой саксофон там?
Только смилуйся, нет, только смилуйся, Кристен...
Каждый день ты проходишь, а он наигрывает "К Элизе".
И тебя прошибает потом, как будто плюс сорок, а ты во флизе.
В пыль и прах обращаются ткани избитых истин.
И тебя трясет весь остаток дня от неутоленной страсти
в опостылевшем трасте.

Из неизвестных писем императрице, так и не написанных
рабом Божиим Григорием Распутиным
во время паломничества в Иерусалим в 1912

Мне странничество, матушка, во прок.
Я ж исходил ногами всю Расею,
Подобно… Как его бишь? Одиссею?
Тому, что был у греков их пророк?
Аль не пророк… Но странник, как и я,
Бродяга без подворья и без толку.
Но я… Я все же взялся за котомку
От нутряного, темного чутья.
Под утро зазвучали голоса,
Что в Петербурге у царицы горе,
Наследник болен. Вот и встал Григорий,
И зашагал империю спасать.
Там брешут, что я, матушка, несвят.
Мол, и не схимник я, и не отшельник.
Что мне бы, псу, не помешал ошейник…
По-всякому обидеть норовят.
Но что есть святость? Святости Христа
Не переплюнешь в шелковых-то рясах,
Во злате, в перстнях… Сколько ж лоботрясов
Рассажено по лакомым местам…
А я вот мыслю так, что святость есть
Не в схиме, а, напротив, в покаянье.
И лишь в развратной и зловонной яме,
Познав богатство, почести и лесть,
Дано увидеть вышину небес,
И Господа на облаке, и длани…
И, восхитясь Господними делами,
Сказать, как отрубить: «Изыди, бес!»
Я добрых, слышишь, мать, лечу добром,
А грешных… Грешных я грехом врачую.
Я в человеках это дело чую,
И вырубаю, словно топором,
Гнилую поросль при твоем дворе,
В правительствах, в газетах или в Думе.
Ты знай, меня Господь-то надоумил…
А то ведь… Раз уж сказ о топоре,
Он завсегда найдется на Руси,
Дай слабину – завертится такое…
Но ты проси у Господа покоя,
Поклоны бей и истово проси,
Молись хоть и по восемь раз на дню,
Ставь свечи в церкви, зажигай лампады…
Я молодым молился до упаду,
Покуда из себя не изгоню,
Бывало, беса… Он проворный, черт,
То в девку обратится, то в бабенку…
Ты там царю дала мою гребенку?
Да знаю, что власы наперечет…
Гребенка-то сия не для красы,
В ней сила чудотворная таится,
Уж я-то знаю… Ты мне верь, царица,
Я ведь полмира обошел босым,
И, никогда не расставаясь с ней,
Я исцелял царевича и вора…
Да что ж такое… Что ли, тесен ворот?
А то здесь все же жарко по весне…

Из неизвестных писем императрице, так и не написанных
рабом Божиим Григорием Распутиным
во время паломничества в Иерусалим в 1912

Все ближе старец твой к Святой земле,
И в помыслах все больше благолепье...
Мне нонче указали путь к Алеппе,
И я шагал, пока не заалел
Закат средь гор диковинных и сосен...
Чудны дела Господни. И земля-с
Красна, как девка, коя, заголясь,
С зарею входит в воду... Я-то бросил
Такие омовенья созерцать...
Сейчас... Но помню, будучи подростком,
Проходу не давал у нас в Покровском
Красивым девкам подле озерца...
Не верь газетам. матушка. Не верь.
Оне, писаки, выдумать горазды,
Напраслину возвесть и басен разных
Наплесть... Мол, энтот Гришка зверь,
И антриган, и нету Бога в ем,
И надо заковать его в колодки,
Ему бы только девки да молодки,
А Божий путь давно порос быльем...
Сама суди, царица... Ежли б так -
То дал бы мне Господь помочь Лексею?
Вот то-то же. А эти фарисеи
Все продались германцу за пятак.
Или евреям. Этим только дай...
Как Николаша? Хлещет с самой рани?
Посовести его. Скажи, мол, странник
Вернется, и заставит от стыда
Его гореть, как в пекле на огне.
Ведь он же обещался, клялся Богу...
Цари, цари... Как дадено вам много...
Но взять и царство утопить в вине?
Профукать в этот... Как его бишь... В вист?
Пропить Расею с флигель-адъютантом?
А вот те кукиш, Николаша! Там-то,
В европах знают, что давно провис
Ваш славный род, ведомый от Петра...
И я самим тут Господом поставлен,
Чтоб, значит, гнить, паскуды, перестали
С башки и с августейшего нутра...
Эх, матушка... Вот видишь, и вдали,
А все-таки радею за державу.
И ты радей. Царя-то нет, пожалуй.
Кабы не я - то все бы разнесли
И эта ваша Дума, и Синод,
И Константин Сергеевич, и Феликс...
Смотри, царица... Эти славно спелись.
Того гляди, как только царь зевнет...
Не дай Господь. Затем иду я в храм,
И буду лбом стучать об эти камни,
Чтоб только Николашу о стакане
Господь отвадил думать по утрам...
И полно... Ты, царица, не горюй.
Да... Я там Симановичу оставил
Записку. Он тебе ее доставит.
Ты сделай все точь в точь, как говорю...

тот, кто рожден был декабрьской ночью в сыром хлеву,
тот, кто видел лучшие сны человечества наяву,
первенец пары паломников и трудовых мигрантов,
не особенно чтивших заповедь "пру у-рву"*
тот, кто безропотно шел на смерть, чтобы найти отца,
тот, чье слово способно гасить конфликты и зажигать сердца,
с детских лет покорявший острым умом раввинов...
впрочем, они по сей день не разглядели его венца
тот, чьим именем нынче назван всемирный трест,
поразился бы, если бы вдруг воскрес,
тому, как несутся по направлению к древнему Вифлеему
кавалькады автобусов, автомобилей, фургонов со словом "press",
колокольному звону, кресту над куполом на горе,
сытым разноязыким толпам, крестящимся на дворе
рядом со старой церковью, маленькой и невзрачной...
и своему дню рождения в январе

*"пру у-рву" - (ивр., библ.) - плодитесь и размножайтесь

Из неизвестных писем императрице, так и не написанных
рабом Божиим Григорием Распутиным
во время паломничества в Иерусалим в 1912

Иду я, значит, матушка, иду...
Вот давеча с Измиром распрощался,
Теперь тебе пишу, как обещался,
Какого-то селения в виду...
Народец здесь на наш-то непохож.
ЧуднЫе востроглазые мальчишки,
Смешные зипуны и армячишки...
Такой на зиму лютую не гож.
Но мне-то что... Иду к святым местам,
Смиряю плоть и дух перед Геенной...
Виденье было мне. Посланец ейнай
Голубку приложил к моим устам.
И та голубка голосом твоим
Сказала: "Согрешишь, отец Григорий -
"И всей Руси на вековое горе
"Пожар зажжется, заклубится дым...
"Неслыханные беды приведет
"С собою грех твой, вольный аль невольный,
"Разруху, голод, смерть, болезни, войны..."
И... Как ея... "Династия падет".
Но ты там не пужайся. Я блюду
Себя почище старца Гермогена.
И пусть себе беснуется Геенна.
Спаситель с Богородицей ведут
Меня моей дорогой. Лет на сто
Мне и здоровья, и запалу будя...
Презрев житье в разврате, пьянстве, блуде,
Иду облобызать Христов престол,
Смыть запах ваших залов и дворцов,
Веселых фрейлин, их опочивален...
Да, матушка... Покаюсь. Ночевали...
Ведь беса нужно увидать в лицо,
Взглянуть ему в бесстыдные глаза,
Познать его, отведать, как черешен...
Ох, грешен старец, матушка, ох, грешен,
Да так, что и словами не сказать.
Надысь я думал про большевиков.
Господне наказание. Давите.
Мне сон был. В нем я видел графа Витте
Министром. Пусть подавит. Он таков.
Царевича целуй. Небось здоров?
Приду и покатаю на лошадках.
Господне исцеление не шатко,
Не то, что у ученых докторов.
И немец не дает покоя мне...
Ты там не забывай, молись и кайся,
Чтобы твой этот родственничек, кайзер,
И мысли не пущал бы о войне.
Ведь вам, царям, повадно воевать,
Как будто это детские игрушки...
Медали ваши вешать, побрякушки,
Приказы, нагоняи раздавать....
А кровь-то лить простому мужику,
И бабам выть, и мыкать горе детям...
Все, свечка гаснет... Обойдемся этим.
На днях еще чего-то изреку.

Из неизвестных писем императрице, так и не написанных
рабом Божиим Григорием Распутиным
во время паломничества в Иерусалим в 1912

Который день, который день в пути
Без свиты, без фотографов и войска.
И башенки заштатного Тобольска
Уже забылись, мать его ети...
Какой-то гиблый постоялый двор
В Туреччине... Как бишь его? В Измире.
Ты, матушка, прости, но в вашем мире,
Будь я не тот, кто есть... Не пьянь и вор,
Не баболюб и не христопродавец,
Будь я архангел Божий во плоти,
Меня бы сбили, как пить дать, с пути
Твои бабенки бойкие, уставясь
В мой мерзкий рот, и каждое ловя
От мужика неграмотного слово...
Я, может, и без умысла без злого...
А вот они... Английские кровя...
Надменны, но под платьями горит
Огонь неугасимый... Под бельишком.
А я ведь... Я и так-то свят не слишком,
Во мне ведь тоже блядство говорит...
Да что судить-рядить... У нас, хлыстов,
Похвастаться не грех мужскою силой...
А если уж княгиня попросила,
Дрожа от вожделения листом,
Моля, прости мя грешного, Христом,
Коленями склонясь и локотками...
На весь ваш Питер мужика с портками
Поди, не сыщешь... Под любым кустом,
Как будто им не страшен Страшный суд,
Графья творят распутство с юнкерами...
А эти-то.... Монахи в Божьем храме...
И эти слово Божие несут?
Трясут крестами, а по кельям блуд
Похлеще, чем бордель на Петроградской...
Нет, матушка... Когда к натуре блядской
Еще и офицеры на балу,
И где-то муж кутит, и денег тьма,
И ходят слухи бабские о старце...
Тут даже со святою может статься.
Да ты об этом ведаешь сама...
А я вот все покинул.... И иду
В Ерусалим с повинной головою.
Дойду... На Александровском подворье
Монашки наши, чай, себя блюдут.
И ты себя блюди. Ведь я вернусь,
Спрошу сурово... Помнишь бденья наши?
Вот то-то же... И пусть там Николаша
Не крутит от отчаяния ус...
Вернусь, и все решим. Кого куда,
Кого в министры, а кого в колодки.
Так что там немец? Тихо в околотке?
Или война грозит? Тогда беда...
Ты , если что... У Вырубовой есть
Мой образок... Сходи-ка к недотроге,
Да помолись... Я напишу с дороги...
А то устал... Погода не Бог весть...

Вот видишь... Я опять о городах.
Мне не дают покоя эти замки,
Соборы, рынки, тюрьмы, куртизанки
Налет гнильцы в прославленных родах,
Интриги, письма, золото и сталь,
Поэты, мейстерзингеры и мимы,
Корсажи дев, предчувствием томимы...
Не слишком декорация проста ль?
Не каждый ли затасканный роман
Об этом - от форзаца до форзаца....
Не так просты, как могут показаться,
Ни Прага, ни Стамбул или Амман
В романе, где сюжет важней садов,
Сильнее стен, опасней переулков,
Где стук сердец разносится так гулко,
Как колокольный звон... Из городов,
В которых больше неистлевших тайн,
Чем голубей в тени корявых улиц...
Вот этот город... Мы к нему вернулись.
Как хитро ты судьбу не пролистай,
Как ни мудри... Мол, книга не моя...
Но стоит лишь раскрыть ее для вида -
И со страниц взметнется Град Давида,
Историю по-своему кроя...
Всегда, всегда при виде этих стен,
Крестов, йешив, мечетей, богаделен,
Восторг бывает столь же беспределен,
Как безотчетен ужас вместе с тем...
Да, этот город... Город палачей,
Царей, богов, пекарен и давилен...
В нем правы все. Он так жестоковыен,
Так горд и независим, как ничей...
Но он и есть ничей. Он смотрит строго
На всех глазами окон и бойниц,
Порочней прочих городов-блудниц,
И в то же время город-недотрога...
И точно так же Яффская дорога
Среди холмов в темнеющих садах...
Вот видишь... Я опять о городах.
Хотя... Об этом не бывает много.

Аэродромы разбомблены, потоплены крейсера,
линия Маннергейма пала, и линия Мажино,
в воздухе что-то разлито, сжато, напряжено...
Нечего плакать по волосам. Que sera sera.
Черт, хоть отель могла бы найти и поближе, но
воздух уже струится в легкие как бальзам,
город танцует джигу, вывесками тряся,
если была апатия - то рассосалась вся.
Скорость уже превышена, поздно по тормозам.
Кто там еще? Полиция? Тоже мне. Накося!
...Теплой ладонью по пахнущим осенью волосам,
сбросить одежду, ветер впустить в окно...
Путаных мыслей неровное волокно
рвется зубами страсти, как кролик, брошенный псам.
Мой подбородок щетинист и колок, но
разве до шлюпки морю, когда, седа,
пена венчает гребни валов, и бьет
берег наотмашь, и "в воздухе соль и йод"...
Черт бы тебя побрал, да где ж ты была всегда?
Кто этот бог, который таких дает?

Для меня художник есть Богу ровня.
Им не зря не отпущена и жаровня
в столь любовно описанном пекле Дантом.
Этим гаерам, бабникам ли, педантам,
мастерам отрезать по пьянке ухо,
как отборному войску Святого духа
суждено творить среди нас веками
чудеса в холсте, акварели, камне...
Тот, кто купол Дуомо над нами поднял,
духом был не слабее перста Господня.
Данный культ не повсюду, однако, развит,
потому во Флоренции только разве
видишь лики художников на соборе,
и, нет-нет, да подумаешь о заборе,
возведенном с намереньями благими
бюрократами веры... Приди, Вергилий,
проведи их всеми, старик, кругами,
поясни, что художник не моногамен,
что нечасто молится и постится,
но он гений, а гению все простится
за "Преображенье", "Мадонну в гроте",
за сикстинские фрески Буонаротти -
буйство красок и жизни - да в той капелле,
где творцу одному лишь осанну пели
и молились... Велик, всемогущ Йегова,
но капелла - созданье творца другого,
сгустка крови и плоти, любви и боли.
А Господь лишь соавтор его, не боле...
И, хвалу вознося одному ль, другому,
век стоять бы на площади дель Дуомо...
Преходящи страны, цари, режимы,
остается гений непостижимый,
бесконечный, вечный... Он стоит мессы.
Да, Флоренция - именно это место,
где на залитой солнцем старинной пьяцце
нужно гению истинно поклоняться,
и порыв этот искренен, светел, истов
и у самых отъявленных атеистов.

Может быть, это конец времен. Или же
только начало иных, совершенно иных многоборий.
Пламя свечей сегодня привычно вылижет
тысячелетние тени в величественном соборе.
Urbi et orbi, толпой подхвачено и усилено,
переплывет из собора на площадь и в мир,
во дворцы и хижины.
Но ни один конклав, как, впрочем, и ни один консилиум,
не исцелял больных, не воскрешал из мертвых,
не утешал обиженных.
Разум, конечно, светильник, только увлекся генами и бозонами.
Зло тем временем обрастает ракетами, телеканалами и полками,
зло все богаче, всесильнее, организованней...
А добро остается все с теми же голыми кулаками.
Может быть, это конец времен. Но если в свечах,
и в шелках, и в золоте
может еще отразиться мир совершенно другой,
грязный, опасный, нищий -
черт побери, делайте что-то, бейте в колокола,
организовывайте,
ибо лодка одна, и если она окажется
кверху днищем...

Некому будет даже предаться скорби.
Urbi et orbi.

24.12.2014

Все явно было проще, и не так,
как написали медом и елеем.
Ватага неприкаянных бродяг
блуждала по дорогам Галилеи
без всякой цели, смысла, ремесла,
ни с властью, ни со жречеством не ладя,
питаясь тем, что чернь преподнесла,
приняв их сердобольно на ночь глядя.
Был кто-то юн в ватаге, кто-то сед,
но из таких, кто сеть еще потянет.
Был явный заводила - средних лет
кудесник-краснобай, назаретянин.
Не всякий годен к дому и к труду,
не всякий счастлив быть жене и детям
опорой... Иногда мятежный дух
овладевает горемыкой этим,
и, бросив шапку оземь, наш Тезей,
ни эллина не чтя, ни иудея...
А что... Была бы смелость у друзей,
была бы утопической идея,
свободу ль видя во главе угла,
спасение души, реформу храма...
Тут важно, чтоб компания была,
а следом нарисуется программа.
Естественно, подобная судьба
имеет неприглядную изнанку.
Людская память без того слаба,
а за века уходит в несознанку,
и все, о чем не начертали букв,
продлится час, как власть того калифа.
А буквы... Буквы делают судьбу
невидимой за оболочкой мифа.
Итак, ватага наша шла и шла,
не ведая заботы и печали,
и в Галилее не было села,
в котором бы бродяг не привечали.
В селе, как нынче, не было врачей,
но добрый разговор - врачу замена.
Назаретянин не жалел речей
и явного таланта шоумена.
Не отрываясь от серпов и вил,
народ внимал, слова сплетались гуще,
пока наш шоумен не объявил
себя и неземным, и всемогущим.
В те времена подобные дела
еще явленьем не настолько частым
считались.... Революция была
чревата столкновением с начальством.
Оно и правда... Через смертный грех,
к примеру, взятки, да и трупы тоже,
воссядешь... Но приходит имярек
и заявляет пафосно: "Низложен!"
Поскольку в моду не вошла тюрьма,
рассадник разной декадентской гнили,
все кончилось трагически весьма,
сиречь, назаретянина казнили.
Подобные сюжеты видел я,
средь бурных вод истории влекомый.
Быть может, и история сия
кому-то вдруг покажется знакомой,
что и логично, и немудрено -
вокруг сюжетов эдаких полно...

В эту последнюю тысячу весен мы часто молчали о ерунде,
ждали, что неким чудесным образом что-то прииде или гряде,
но равнодушное ровное время не вздыбливалось нигде,
молча бросая под скачущий нож недели.
Впрочем, поскольку никто из нас более не юннат,
сыт я по горло собой и экспериментами с под и над,
ныне и присно в любой стране и системе координат
тело и разум ничто пополам не делит.
Просто вливается скука в неверие, словно в пустой сосуд,
просто засохшую яблоню даже для развлечения не трясут,
просто меня бы признал невменяемым всякий суд,
даже людской. И поэтому... Что ли, ядом
выжгло мне лобную долю до самого дальнего мозжечка,
я стал спокойней любого соломенного бычка,
я, проиграв этот бой не нокаутом, по очкам,
падаю неразорвавшимся снарядом
в чью-то не мне постеленную постель,
где не собрать ни остатков совести, ни костей,
в век интернета, мобильных, космических скоростей,
но на лице не дернется даже атом.
Взглядом и сердцем никак не вычислить широты,
волны беснуются и заливают планшир, а ты
медлишь, прекрасно зная, что все, передоз, кранты...
...Знаешь, купи астролябию,
чтобы найти по координатам.

...Нет, ты ведь помнишь, как мы проходили, Марк,
сея огонь, по дорогам всех этих галлий...
Копоть и гарь, на ногах не видать сандалий,
солнца и неба не разглядеть в дымах.
Старым воякам раскаянье не претит,
но, если честно, то неглубоко и гложет.
Слышал, что настигает... На смертном ложе.
Многое я бы отдал за то, чтоб Тит
мне рассказал, что он чувствует на холмах,
в этих аллеях и мраморных коридорах,
осенью, в сумерках, длинным теням которых
в каждом движении резкий короткий взмах
явственно чудится, хочется со всех ног
выбежать, вырваться прочь, на поля, за стены...
Даже при власти, держа кошелек толстенный,
старый вояка особенно одинок.
Вот потому и пишу тебе. Нас таких
мало осталось, и мы разбрелись по свету.
Те, кто нас выстрогал, злую породу эту,
вывелись напрочь, и... Сломаны верстаки.
Нынешним, слышь, не под силу спалить дотла
сотню германцев в сухой их лесной хибаре,
глядя на пламя и то, как манипул варит
пухлых младенцев в огромных пивных котлах.
...Если бы Тит мог заранее знать в те дни -
стал бы он нынешним богоподобным Титом?
Богоподобный... Какой неудачный титул.
Боги бессмертны. Подобные им... Они
более смертны, чем смертные. Им кроят
смерть по иной, недоступной плебеям мерке.
Для восходивших на троны и злато меркнет,
видится в каждом кувшине и кубке яд,
в ложе любовном им холодно без меча,
свой непременно изменник, чужой - лазутчик...
Смерть не всегда мгновенна. Ее ползучий
вид пострашнее орудия палача.
Власть это страх. И не только лишь для трущоб,
что бы ни думали те, кто не связан с нею.
Только тирану известно, кому страшнее.
Да и ему-то не до конца еще...
В южных провинциях мы никого не жжем.
Сложно найти виноватого в здешних ссорах,
Рим далеко, жаркий климат, и... Мне за сорок.
Предпочитаю пырнуть втихаря ножом.
Полдень в Кейсарии. Крепкий поджарый пес
рядом с дорогой на суку вскочил проворно...
Самое время подумать о благотворном
даре не воспринимать всерьез...

Август в городе Августа. Полдень исчерпан до дна.
Удлиняются тени, и Тибр лениво донельзя
зеленеет под старым мостом. Выпить, что ли, вина
у глазастой Лючии в проулке за пьяццей Фарнезе...
Что осталось потомкам? Не войны, интриги и яд.
Пантеоном творцов стал большой человеческий улей.
И столетние пинии, им салютуя, стоят,
будто преторианцы в безмолвном своем карауле.
На притихшую площадь глядишь, как в оконный проем,
где пейзаж вековой проступает на камне нагретом.
Ты за столиком с городом Вечным вдвоем...
Телевизор молчит. И спасибо Лючии на этом.
Это город бывалый, он к разному люду привык,
и поэтому зря на потеху толпе многоликой
поражает гарсона безумством своих чаевых
представитель страны, коя, тщась показаться великой,
непременно в остатке окажется просто большой...
Но, как малый в "Версаче", не кается и не стыдится.
Сколь ни пробуй сравнить фетуччини с лапшой,
пропасть разницы где-то в разделе традиций...
...Август в городе Августа. Полная чаша луны,
флорентийская гостья, нежданный шедевр Брунеллески...
Время - это прямая невообразимой длины.
В целом, нам повезло оказаться на этом отрезке.

Ночь не приходит. Она возникает из
шелеста шин, замирания ветра и сонных трав.
Площадь мала. Не по мерке ей храм Петра...
В жаркую полночь Яффо сползает вниз,
к морю, которое всюду и все же не-
видимо, если не потрудиться взойти на холм.
В полночь, смывая праведность дня грехом,
в Яффо приходят, словно к чужой жене.
В Яффо находят коку и crystal meth,
в Яффо берут все, что хочешь - от песо и до рубля...
Если его отмыть, как черного кобеля,
Яффо красивее тысячи Андромед.
Ночь нескончаема. Здесь в переулках тишь
гулкая... Вдруг, ночь на десять секунд глуша,
Шесть одиночных в воздух из "калаша"...
Яффская свадьба, где без "калаша" престиж
падает ниже плинтуса, до нуля.
Тонкая девочка, вычурный кринолин,
черные глазки как пара больших маслин,
младшая дочь кокаинного короля...
Гости воображают детали смет,
мечут конверты истово на поднос...
Сцена Кустурицей сильно шибает в нос,
впрочем, такой уж это дивертисмент.
Ночь не растает, но... Медленно закровит
небо с востока, и крыши зальет напалм
солнца. Я маленький, как Давид,
если стоять в тени Голиафов-пальм,
глядя, как Яффо глаза протирает. Скрип
ставен, тележек стук, неизбывный смрад
улиц у рынка, как тысячи лет подряд...
Город короткий, словно гортанный вскрик,
город бездонный... Свой сорок четвертый век
невозмутимо меняя на медяки минут,
яффские улочки снова не преминут
взять меня сонного, не размежая век...

День умирает... Новый не рожден.
Ты гонишь свой видавший виды "Плимут".
В душе ноябрь. Этот гадкий климат...
Все дрянь, а тут еще и снег с дождем.
...Промозгло. Пробирает до костей.
Совсем взбесились Фаренгейт и Цельсий.
Скучает милый мальчик-полицейский.
Не затащить ли мальчика в постель?
...Мотель. Кровать. Распятие... Три "ха"!
Нет, этот мир определенно спятил.
Какого черта вешают распятья
В обителях дорожного греха?
...Однако... Время предъявляет счет,
Между бровей морщинкою ложится.
Но то, что скрыто тонкой тканью джинсов,
Довольно привлекательно еще.
...Смерч торопливых ласк. Шнурок. Торшер.
Привычная динамика постели.
Ты вовремя подумала о теле.
Пожалуй, поздно думать о душе.
...Изучен код теней на потолке.
Сосчитаны овечки и барашки.
И мальчик в синей форменной фуражке
Давно исчез, шепнув тебе: "Take care..."
...И только тот, который на кресте,
Молчит. О да, он все сказал когда-то...
...Ноябрь. День без времени и даты.
Сырое утро. "Плимут". Интерстейт.

...как страшный зной сменяется дождем
живительным к декабрьским календам,
так неизбежно за погодой следом
здесь зреет бунт с очередным вождем.
Мой Ливий, я уже пятнадцать лет
служу тут Риму, гражданам и трону.
И нет тропы, которой я не тронул,
дороги, где я не оставил след.
Я знаю в сих краях наперечет
богов, царей, разбойников, пророков...
Но в этом знаньи никакого проку,
поскольку я не понял, что влечет
их, земледельцев или пастухов,
брать в руки нож и резать среди ночи
тех, кто иначе по утрам бормочет
свои молитвы... Оных пустяков
нам не постичь. Нет, не перевелась
пока резня в традиции латинян,
у нас еще не то на Палатине,
но все-таки за деньги или власть.
А здесь... Нет, здесь земля сама
растит их скудно, скудость множит зависть,
и нет бы жить, страстями не терзаясь,
рожать детей да воздвигать дома...
Дома, мой Ливий, в коих можно жить,
не храмы для жрецов и прочей гнили,
которая их стравливает... Или
посмертные сулит им миражи...
Земля дрожит от поступи когорт,
которые несут им свет из Рима.
Тиберия страна необозрима,
в ней счастлив всяк - фракиец, галл ли, гот.
А здесь... Нет, факел Рима не погас,
но я уже предсказывать умею,
когда Моав пойдет на Идумею,
чтоб после вместе броситься на нас...
Нет, то ли дело наш извечный гам,
безумный пир без края и предела...
В гулящем Риме никому нет дела,
каким ты поклоняешься богам,
пока звучит веселый звон монет...
Но веришь, Ливий, здесь они упрямо
несут монеты и животных храму,
как будто в них и искры жизни нет,
а есть лишь закорючки их молитв,
недобрый взгляд единственного бога,
которого повсюду слишком много...
Так много, что и рана не болит,
и смерть не смерть, а долгожданный шаг
в какой-то новый мир, где станет легче...
Прошла война, мой Ливий. Недалече
еще одна. Им драться - как дышать.

...И последний поезд метро прибывает на полусонную виа Чипро,
и усталость не только в глазах, но и в сенсорах, в микрочипах...
Мы выходим на теплый полночный асфальт... Наши тени, мы ли...
И возвышенный дух вдруг нисходит к потребностям тела. К примеру, в мыле.
Вечный город, но вовсе не круглосуточный в этом плане,
бог ночных супермаркетов не простирает над нами длани.
Видно, что-то не так у него пошло в итальянском главке,
и ночная торговля сиротски ютится в индусской лавке.
В ней так грязно, что даже добрейшая миссис Хадсон
начала бы с порога и материться, и чертыхаться.
Всюду банки, коробки, какие-то сальные занавески...
Даже пахнет здесь как-то особенно. По-советски.
Как случается часто во храмах торговли южной,
на глаза попадается все, кроме вещи нужной.
И на поиски мыла могли бы уйти недели...
А ведь здесь три квартала до Ватикана, а не Нью-Дели.
Впрочем, видя, что с методом Холмса у нас паршиво,
в полумраке у кассы встает, оживает Шива,
выясняет, в чем дело, и тут же таинственно-молчаливо
извлекает из свалки флакончик заветного "Палмолива",
оставляя нас без трех евро, в тени вопроса,
что же делать с Адамом Смитом, с законом спроса,
и каким же макаром означенный далай-лама
выживает в капитализме с горою хлама...
...Вот и улица. Воздух целебен. За вдохом выдох.
Появляются мысли о собственных неликвидах
в голове... И решаешь оставить как есть, в беспорядке милом...
Кто их знает... Вдруг кто-то зайдет? За мылом?

Если твои корабли были на рейде, и вдруг пропали,
если все шло к роману, но вы ни строчки не накропали,
если слова Петра о несчастном Павле
более говорят о самом Петре,
помни - волки и овцы в равной степени звери,
тот, кто истово крестится, пятясь к церковной двери,
не обязательно искренне в это верит -
чаще он потребитель церковных треб.
Если подкралась осень ближе любой из бывших,
преданных и предавших, любивших и разлюбивших,
и пожалевших нежности из кубышек -
доставай из кармана ручку и выписывай молча чек.
Осень не скоро, но, если душа в Непале,
сердце в Бхопале и голова в опале,
если вы долго-долго падали, но не пали,
Ной не для вас достраивает ковчег.

Без тебя эта жизнь даже слишком похожа на эпизод
из дурацкого фильма какого-нибудь Годара.
Но в назначенный час ты влетаешь в номер,
роняя сумочку, мокрый зонт
где-то рядом услужливо раскрывается от удара...
Крупным планом твое лицо. Неживой целлулоид дней,
трепыхаясь, дымится, рвется и плавится в этой сцене.
И минуты бегут, спотыкаясь, всех прочих минут ценней.
Впрочем, если по правде - то нет,
ничерта не ценней. Нет, конечно же, нет. Бесценней.
Через пару часов ты находишь трусики, и кровать
сиротеет. Прощание шепотом: "Kiss me, honey..."
Я физически чувствую,
как начинает медленно раскрывать
жестяную коробку будней невидимый киномеханик.

...Тому есть ряд естественных причин,
что здешнею зимой, мой добрый Аппий,
опричь забот о Вакхе и Приапе
день был бы ото дня неотличим.
Зимой здесь нет ни мира, ни войны.
Кому охота драться в мокрой глине?
Тут столько говорят о Мессалине...
И съездил бы к тебе, но... Не вольны
холеные Тибериевы псы
уехать ради дружеской попойки.
Характер этих мест уж очень бойкий,
когорты здесь стоят не для красы.
Народец местный пуган и учен,
и вырезали их, и распинали,
но то ли так устроена спина их...
Не знаю... Вот не гнутся. Нипочем.
Я бы спросил, зачем нам этот край
с его суровым непокорным нравом,
но... Знаешь, Аппий... Надоели, право,
интриги, двор, политика, раздрай.
Чуть стоит императору прилечь -
наследники уже толпятся рядом,
кто с чудодейным снадобьем, кто с ядом...
Нет, в этот цирк меня тебе завлечь
пожалуй, не удастся. Гиблых дел
хватает всюду, здесь - само собою.
Я, видимо, соскучился по бою,
и вообще затосковал... Предел...
Предел какой-то есть зиме, скажи?
Я ведь горяч, мой mentula latina
взращен на вольных нравах Палатина,
а эти сплошь святоши и ханжи...
Да, эти... Что у этих, что у тех,
у всех единобожцев в здешних скалах
и на равнинах ненависть в оскалах,
жестокий бог, не терпящий утех
вне брачных уз и их священных лож.
И, даже если сунулся к блуднице,
тебе в потемках непременно мнится
в ее руке зелотский острый нож...
Вот так, мой Аппий... У свинцовых волн
на берегу беднейшей из провинций,
в Кейсарии, не надо быть провидцем...
Нет, нам придется вышибить их вон,
рассеять, разогнать, пустить с сумой.
Но Рим молчит, чего-то ждет наместник,
и... Неужели мы боимся мести
их бога, добрый Аппий мой?

Думал ли ты, Бенито, глядя на то, как чеканят шаг
роты молодцеватых савойцев твоих по Фори,
о сорок третьем, морозах, гангренах, окопных вшах,
о ломбардийцах, полегших в каких-нибудь винницких камышах...
Знать бы, как все же переключается свет в историческом светофоре -
сколько экспериментов заканчивалось бы на мышах...
Свойство империи - сильная, яркая, жаркая, но одна
жизнь. Эпоха завоеваний, побед, открытий.
Сила империи, впрочем, однажды исчерпывается до дна,
нижняя часть айсберга даже историографам не видна,
бодрый завоеватель становится жертвой вчерашней прыти...
И от империи остается больше архитектурная сторона.
Вот ведь и ты, Бенито, был нетерпим, своеволен, груб,
выбрался из низов как-то тихо, наскоро и внезапно,
вдруг возомнил себя богом, взялся гальванизировать труп,
мертвое тело империи, в блеске кокард, орденов и труб...
Но потерпел фиаско. Собственно, всякий гальванизатор
мнит, будто держит он девку-историю твердой рукой за круп...
Девка же норовиста и неподатлива... В нынешнем Риме на
Фори Империали к вечеру тени длинны, неподвижны, ломки...
В бронзе король-собиратель, два сапога в стремена.
Статуи императоров. В мраморе титулы, имена...
Только тебя, Бенито, подвесили за ноги к балкам бензоколонки...
Дьявольски символично в наши-то времена.

Сизый дым поднимается с черных крыш,
обращаясь в заледеневший воздух...
В нем закат безмятежен и медно-рыж,
и кресты, как матросы в "вороньих гнездах",
но помпезных, как истинный нувориш.
Видишь дальше бесснежного февраля,
этих мерзлых осин и каштанов голых,
только пленка рвется на (voilà!)
черном титре на белой стене "В ролях"
и сознание зиждется на глаголах,
у которых общего - в горле ком
да прошедшее время. Звенящий вечер
накрывает улицы колпаком,
и кларнет поскуливает щенком,
и скрывает память следы увечий,
на уста накладывая печать,
превращая воду в martini rosso...
В зимнем небе звезд на десяток гроссов,
и не хочется задавать вопросов,
потому как некому отвечать.

Гросс (нем.) - мера счета, 144 единицы, дюжина дюжин

У нее были вечные низкие джинсы "Lee",
слишком длинные ноги, какой-то тайфунный ветер
в темно-рыжей башке... И глаза без команды "пли!"
расстреляли тебя, и отпели, и погребли
под обломками представлений об этом свете,
да надежно, чтоб не отрыли, не отскребли...
У нее был какой-то безумно зовущий взгляд,
хладнокровные точные пальцы, как нежный скальпель...
По таким, как она, умирают, но не тоскуют и не болят.
Перед теми, к кому они временно благоволят,
разверзаются бездны, и с радостным "опускайте!"
жертву тянут туда легионы смеющихся дьяволят.
У нее был какой-то муж... То ли ассистент,
то ли режиссер на одной из заброшенных киностудий.
Был скрипучий диван, интерьеры из голых стен,
и вакхический месяц... И темный, и вместе с тем,
неожиданно светлый, как первое утро без жара и слабости при простуде
с ощущением полной готовности всех систем...
У нее были страсти - "Gitanes" и ямайский ром,
и она, как напалм, выжигала любого постельного дзюдоиста...
И, когда на рассвете, нежданно, как зимний гром,
уходя навсегда, опершись о косяк бедром,
оглянулась и протянула "asta la vista",
ты смотрел на нее, как смотрел на пылающий Рим Нерон.