...Вы вжимались тогда, словно в белое тело листа,
в простыню неровной литерой "ж"...
Ты поныне не знаешь, кто сидел за рядами гигантских клавиш
пишмашинки судеб... И ясно же -
все прошло. Не восполнишь, и не восславишь.
Все сменилось. Страны, века, города, места,
пленки встреч, расставаний, ночей, постелей...
Ты иной настолько, что эпителий
не проводит сигналов таких уже.
И громадное красное солнце зависло на вираже,
на закатном пейзаже Яффо... Какого черта...
От конвульсий памяти глухо трещит аорта,
и мальчишки, лениво плюхаясь в воду порта
загорелой ласточкой с пирса, с борта,
отражают бегущее время не хуже хронометров Фаберже...

И вечерние тени в углах не легли пока
в доме, где ни прислуги, ни няньки, ни плоского потолка,
только ангельский сонм, часовые особенного полка
при отделе искусств небесной канчеляри́и ...
А ему тридцать семь, и он уже полубог,
по сравнению с ним природа - мазня, лубок.
Только вот Маргерита... Он видит ее лобок,
и его начинает трясти, как в приступе малярии...
При дворе тихо шепчутся... Выжил-де из ума,
он таскает ее за собою во все дома,
а она ничто из себя сама,
да тайком греховодит с учениками.
Он приводит ее даже в ризницу или в неф,
и священники смотрят, от злости окаменев,
только папа вечно сменяет на милость гнев,
потому что сердце даже в парче не камень.
Но в июльские ночи, когда затихает Рим,
только ангел все видит, безмолвен, да и незрим,
он давно насмотрелся на ветреных форнарин*,
но не может вмешаться, будучи подневолен.
Если блуд создает божественные холсты,
если мир, изумленно глядя на них, застыл,
провидению грешник любой постыл,
посему дом и гулок, и пуст, а маэстро болен...
На рассвете она вернется, как было уже не раз,
от расспросов уйдет, бросив пару ничтожных фраз...
И писать бы с нее мадонн, как он был горазд,
но в груди разгорается ревность... Одним движеньем
он пытается сдернуть с нее покров,
только поздно, он слишком уж нездоров...
И бесстрастный ангел вмиг оставляет кров,
возвращаясь к центральному персонажу "Преображенья"...

*La fornarina (ит.) булочница

Бретт много лет не пьет, потому что возраст, сердце и диабет.
За девяносто уже. Слава Богу, что при ходьбе выручает палка
справа, а слева рука сиделки, добрейшего парня Пако...
Так вот они каждый день ковыляют к Дэвиду на обед.
После полудня у Дейва толпа, кавардак, запарка,
но в возрасте Бретта только привычки и составляют смысл
существования... Выйти, увидеть небо, деревья, солнце,
в тысячный раз говорить о том, как высаживались на мыс,
на Иводзиме, под артиллерийским огнем японцев...
Пако потягивает милкшейк и заглядывается на мисс,
по мексиканским меркам субтильных весьма пропорций,
мисс на прощанье качает бедром, исчезая в очереди у касс.
Мало что понимая в сбивчивой речи Бретта,
Пако вполуха выслушивает рассказ,
зная, что будет дальше... Про Джека и огнемет,
как разорвало осколком живот лейтенанту Райли,
горы убитых, дым, гарь и вонь... Что война не мед,
что самых лучших она забирает, вот только в рай ли...
"И ни черта ты не понимаешь, Пако..."
Но кто поймет?

В пятницу Белль приходит на Хендерсон-Авеню,
открывает двери своим ключом,
прижимает к уху айфон плечом,
и едва не роняет пакеты и свертки, где все меню
из любимого ресторана Рика,
предвкушая его удивленное: "Ты смотри-ка...
Я к апрелю себя на тебе женю".
Белль, едва сбросив плащ, ищет в доме невидимую пыль,
начинает метаться по кухне и накрывать на стол,
проходя мимо зеркала, тычет в себя перстом,
мол, давай, не стесняйся, девочка, оттопырь,
что ли, зря с диетами исстрадалась?
В новостях говорят про рейс Цинциннати-Даллас.
Но она же не видит ни паники, ни толпы,
потому, что сегодня пятница, и прилетает Рик,
и она так соскучилась, и впереди два дня...
"Цинциннати-Даллас: смертельная западня.
"Прерываем трансляцию парусного спорта.
"Рейс 138 разбился среди холмов у аэропорта.
"Прямое включение с места крушения... Грейс..."
И еще прежде, чем Белль поймет, что это за рейс,
глубоко под грудью гранатой взорвется крик,
обжигая связки, вырвется, вознесется, запутается в антеннах,
вырвется и оттуда, до крови содрав края...
В доме напротив старушка ладони прижмет к вискам,
на две секунды Альцгеймер прикажет разжаться своим тискам,
чтобы она прошептала: "Вот так же кричала я
над телеграммой про то, что Билли погиб в Арденнах..."

Мы с тобой, дорогой field commander Cohen,
брали не города, но кварталы, провинциальные монпарнасы.
И какие-то птицы срывались с обшарпанных колоколен.
Мир был мал, но прекрасен, а иногда приколен.
В горизонт стрелой уходила насыпь,
по которой завтра был должен вернуться поезд.
У моста позапрошлого века плескались дети.
Цитадель длинноногой веснушчатой мисс Добродетель
постепенно сдавалась. Конечно, сперва по пояс,
а затем уж, как водится... О вендетте
городскому грезили все дембеля района.
Теми летними, жаркими, сказочными ночами
целый мир завертелся юлой на темном мужском начале,
будто бы на оси, воспетой во время оно
комсомолкой, спортсменкой, картинно не ведающей печали.
И сияли звезды сквозь дыры в крыше на сеновале,
как нигде, никогда, ни на чьих погонах.
Дорогой field commander, мы знали толк в самогонах,
а кукушки таинственно, вкрадчиво куковали
не бояться тарзанки и мотоциклетных гонок...
Вот теперь, через годы, когда день окатывает из ушата
не студеной колодезной... Кончилось, мол, отблисталось,
что ни делай, а верх постепенно берет усталость...
Остро хочется верить, мол, если была душа-то,
то она где-то в тех временах осталась.

Здесь не бывает ни дня, ни ночи. Зал ожидания.
Два белозубых пилота "Royal Jordanian"
флиртуют с кассиршей в сияющем мареве duty
free. Высокий блондин мыслями дома, в Юте,
расположился в углу, на полу, как адмирал в каюте.
Хасиды в шляпах. Эти, похоже, всегда в пути.
Время здесь исчисляется только минутами до посадки, и
бытия основы, без того шаткие,
растворяются, как в момент ослепления Цадкии...
Стройная девочка допивает у стойки латте.
Бармен не прочь бы принять поцелуй к оплате,
явно жалеет, что девочке точно пора идти...
Ритуал не был бы таковым, не повторись он снова.
Горбоносый профиль семьсот сорок седьмого.
В иллюминаторе уплывают, качнувшись, здания.
Вечный страх высоты. Что может быть первозданнее?
Сотни заложников человеческого создания
и неведомо как работающих систем
начинают полет, где другая реальность,
почти нематериальность,
экстерриториальность
на небесной меже этого света с тем.

Полночь in nomine Domini.
Полночь. Ни дна, ни брода,
ни сна, ни смерти, и в доме ни
единой молекулы кислорода.
Полночь. В иконе ли, в омене
Вакуум безупречен.
Впрочем, in nomine Domini
просто фигура речи.
Нет ни ее, ни того, который
служит лицом в рекламном агентстве
не выходящей из моды конторы,
занятой выпуском индульгенций.
Полночь. Ни строчки. Трещит твоя
формула мира. К чему же,
близких людей пересчитывая,
помнить, что круг все уже?
Близкие, горние, дольние...
Как же теперь беречь их?
Полночь. In nomine Domini
просто фигура речи.

"22 мая 1972 года начался визит
президента США Ричарда Никсона в СССР"

Из газет


...Странно, но я не видел здесь ни одной избы...
Может, кортеж промчался... Как там по-русски? "Быстро"?
Знал бы поляк-советолог со странным именем Збых,
что ненавистный Никсон сделался тут славистом.
Женщин в Кремле немного. Все, как одна, круглы,
странно одеты и волосы красят, похоже, хною.
Надо спросить на досуге у древних кремлевских глыб,
не на нее ли сменяли "калашниковы" Ханою.
Киссинджер о диссидентах... Я не особо вник.
Выезд, евреи, Израиль, Бродский какой-то, что ли...
Служба охраны косо смотрит на мой дневник.
Ладно, прознает Лубянка. Лишь бы не Капитолий.
Брежнев забавен. Когда бы не явно советский вид,
мог быть рубахой-фермером где-нибудь в Алабаме.
Разве что редкий южанин столь искренне норовит
каждое рукопожатие смачно скрепить губами.
Кремль - это крепость призраков. Кладбище у стены
лишь укрепляет мрачность и предрассудки в госте.
Как бы цари московские ни были встарь сильны,
вряд ли они б отважились царствовать на погосте.
Непредсказуемость прошлого, сводчатость потолков,
непроницаемость лиц с мимикой масок из воска
неотвратимо, словно движение по небу облаков,
делает их страну неуязвимой для войска.
Их миллионы. Им полсотни лет велят
видеть весь мир глазами "Правды" и Кукрыниксов.
С каждой стены следит ленинский хитрый взгляд:
"Back to USSR? Welcome, товарищ Никсон..."

Чтобы все же сдержаться, не зареветь,
тебе и экзотической птице твоих ресниц
очень быстро приходится хлопать крыльями, как колибри с
ее беззвучной, но выразительной пестротой.
Слов уже не осталось. Не на базаре ведь.
Если сердце есть книга, то мой экслибрис
на твоем скоро будет разглядывать тощенький букинист,
прежде чем пустить его по рукам,
по дорогам судеб чужих и карм,
из которых каждая оказывается не той...

Остаются и эти громады-тучи,
этот воздух, прозрачней слезы невесты,
остается свет, остается случай,
зачастую еще остается место,
но не время... Значит, оставим прочерк
в категории "время" и будем правы.
Говорить, что время живет меж строчек,
слишком амбициозно, право.
Остаются звезды со дна колодца,
остается пыль на могилах предков.
Память тоже, собственно, остается,
только долгой, к счастью, бывает редко.
Даже то, что вечной любовью звали,
не бесследно кончится и внезапно -
слишком часто дольше иных развалин
остаются руины воздушных замков.
Остаются улицы и поместья,
океаны, палубы, дни и ночи,
но уходим мы... Те ли мы, что вместе,
или прежние, те, что поодиночке.
Мы придумали время в своей гордыне,
это ясно теперь даже мне, тупице...
И стучит набатно в виски седые
неизбежно внятное: "Торопиться..."

...И будильник швыряет тебя в пустоту пустот, в суету сует...
Этот город из сна - лишь бетон и стекло,
алюминий и камень, в нем пульса нет.
В нем гниют миллионы утрат, обретений, иллюзий, даров, нажив...
Пусть он дышит, и стонет, и движется - он нежив.
Он лежит, пустоту под лохмотьями обнажив.
Он зовет затянуться бензиновой гарью, сырой листвой.
Он не свят ни на йоту, он циник и ёрник, и он весь твой
терпким мартовским утром, когда, прорывая осаду вьюг,
город вдруг вспоминает, что есть и тепло, и юг.
Стоит только вдохнуть его, вспомнить, увидеть - и все, каюк.
Время скупо, да так, что не выторговать ни дня.
Город мертв, как и время, недаром они родня.
Это царство погостов, склепов, надгробий, а ты живой.
Этот лед не растопят слова, и крики, и слезы, и даже вой...
...И у времени есть будильник сторожевой.

Это перевод стихотворения Леонарда Коэна
"На глубине тысячи поцелуев". В концертах
он обычно читает более новую версию, но мне
очень понравился именно этот черновик...
Авторское исполнение можно легко найти на ютьюбе,
оно того стоит. http://youtu.be/rBRDS34zX_0

Скользнув ко мне с рассветом,
Ты взяла меня во сне.
Лишь тот, кто жил один, поймет,
Как сладко было мне.
Ты отражение огня
В зеркальном блеске глаз.
Кто мог еще увлечь меня
В пучину губ и ласк?

Ты открывалась мне в любви,
Как лилия теплу.
А я... Я просто снеговик,
Стоящий среди луж.
Я слишком холоден и стар,
Мой торс - не экстра-класс.
Я тот, кем был, и тот, кем стал
В пучине губ и ласк.

Пропитан сексом, как моряк
Волной соленой в шторм,
Я знаю, что таким, как я,
И океан - ничто.
И ветхий флот дошел до скал,
И пик пройдя не раз,
Разбился в щепки и пропал
В пучине губ и ласк.

Я знаю, как ты мне лгала,
Как изменяла мне.
На современных нам балах
Принцесс и принцев нет.
Все это в прошлом, милый друг.
Эпоха та сдалась,
Когда Святой свалился Дух
В пучину губ и ласк.

(Так как насчет сияния
Из теплых милых глаз?
Забьем на расстояния
В пучине губ и ласк?)

Я все прошел. Я стал иным.
Я вновь на Буги-Стрит.
Я слаб, ленив. Пускаю дым,
А сердце не горит.
Но нашей ночи нет конца.
И, раз она зажглась,
Соединяются сердца
В пучине губ и ласк.

(Моих фантазий сладок сюр.
И пусть мечта сбылась,
Мы не исследовали всю
Пучину губ и ласк)

Летела детства карусель,
Все было нипочем.
И двери открывались все
Под молодым плечом.
Ни поражений, ни побед
Судьба не дождалась.
Но все-таки добра к тебе
Пучина губ и ласк.

(Я затерялся среди книг,
Но, старый ловелас,
Я выбирался и из них
В пучину губ и ласк)

Я всех бутылок вижу дно,
Танцую медляки.
Оркестр жжет, но все равно
Под сердцем гвоздь тоски.
И лишь тебе, тебе одной
Дана такая власть
Оставить все и жить со мной
В пучине губ и ласк.

Послушай, ангел смерти мой,
Священной жертвы бык,
Мессия, бог и дух святой
Концлагерной трубы.
Я не боюсь угроз любви,
Трансцедентальных трасс.
Я не привык душой кривить
В пучине губ и ласк.

Thousand kisses deep

You came to me this morning
And you handled me like meat.
Youґd have to live alone to know
How good that feels, how sweet.
My mirror twin, my next of kin,
Iґd know you in my sleep.
And who but you would take me in
A thousand kisses deep?

2. I loved you when you opened
Like a lily to the heat.
Iґm just another snowman
Standing in the rain and sleet,
Who loved you with his frozen love
His second-hand physique -
With all he is, and all he was
A thousand kisses deep.

3. All soaked in sex, and pressed against
The limits of the sea:
I saw there were no oceans left
For scavengers like me.
We made it to the forward deck
I blessed our remnant fleet -
And then consented to be wrecked
A thousand kisses deep.

4. I know you had to lie to me,
I know you had to cheat.
But the Means no longer guarantee
The Virtue in Deceit.
That truth is bent, that beauty spent,
That style is obsolete -
Ever since the Holy Spirit went
A thousand kisses deep.

5. (So what about this Inner Light
Thatґs boundless and unique?
Iґm slouching through another night
A thousand kisses deep.)

6. Iґm turning tricks; Iґm getting fixed,
Iґm back on Boogie Street.
I tried to quit the business -
Hey, Iґm lazy and Iґm weak.
But sometimes when the night is slow,
The wretched and the meek,
We gather up our hearts and go
A thousand kisses deep.

7. (And fragrant is the thought of you,
The file on you complete -
Except what we forgot to do
A thousand kisses deep.)

8. The ponies run, the girls are young,
The odds are there to beat.
You win a while, and then itґs done -
Your little winning streak.
And summoned now to deal
With your invincible defeat,
You live your life as if itґs real
A thousand kisses deep.

9. (I jammed with Diz and Dante -
I did not have their sweep -
But once or twice, they let me play
A thousand kisses deep.)

10. And Iґm still working with the wine,
Still dancing cheek to cheek.
The band is playing "Auld Lang Syne" -
The heart will not retreat.
And maybe I had miles to drive,
And promises to keep -
You ditch it all to stay alive
A thousand kisses deep.

11. And now you are the Angel Death
And now the Paraclete;
And now you are the Savior's Breath
And now the Belsen heap.
No turning from the threat of love,
No transcendental leap -
As witnessed here in time and blood
A thousand kisses deep.

...А все, что я тебе сказать хотел,
И до меня давным-давно сказали...
В Лас-Вегасе, в битком набитом зале...
Неоновыми буквами "Hotel"
Сияли небеса. И в казино
Валялись на покинутых рулетках
Забытые очки. И было лето...
Недавно. Впрочем... Видимо, давно.
Раскрашенная пестро, как лубок,
В прокатном платье, сухонькая леди
Из тех, кто хоть раз в жизни, но поедет
В гнездо разврата, заорала: "Бог!
Смотрите, он идет!" И пала ниц,
Как перед фараоном в древних Фивах.
А фараон сказал: "You give me fever",
На миг весталок превратив в блудниц,
Блудниц в святых... И этот мастер-класс
Каких-то низших, но сильнейших магий
Отобразить непросто на бумаге,
А ты тогда еще не родилась...
Хотя... Что значит тонких стрелок бег?
You give me fever. В этой теореме
Осталось недоказанным лишь время.
...Вот все, что я хотел сказать тебе.

Великие истории любви
Внекоитальны, как сказал Кундера.
Но опыт, словно горб у дромадера,
Не спрячешь. Век учись и век живи.

Я, как Мальбрук, всегда иду в поход
За этой вечной и желанной тайной.
Но я ведь не такой внекоитальный,
Как Вертер. Или, скажем, Дон Кихот.

Внекоитальность всех моих страстей
Осталась где-то в пионерском детстве.
Так что, мадам, изволите раздеться?
Ноблесс оближ, пожалуйте в постель?

И пусть мы хуже, чем герои книг -
Ведь нам не знать любви внекоитальной.
Наличие комплекта гениталий
Нас отличает выгодно от них.

Хоть лавр благородный не увил
Моих томов увесистых форзацы,
Поверьте, наш роман проскочит зайцем
В великие истории любви.

Давай не сравнивать мифологии.
Какая разница? Зевсу ль, Шиве ли
Греметь за окнами... Запаршивели
Во стаде агнцы, числом немногие,
Под южным солнцем холмы пологие
Привычно спины к востоку выгнули,
И небо, кажется, скоро свалится...
У ожидания - два лица...
У ожидания - два лица...

Давай не сравнивать мифологии.
К чему делиться не тем, что делится?
Ведь мифологии - так, безделица,
Процесс распада стихов на слоги... И
Мифы нынче пошли убогие,
Как этот нищий на серой улице,
Как пошлость разности наших каст...
От ожидания нет лекарств.
От ожидания нет лекарств.

Давай не сравнивать мифологии.
Они для нас ничего не значили.
Мы просто поняли. Просто начали
Друг друга знать, словно боги мы,
Мы стали считанными немногими,
Кто вывел искренность как условие,
А недосказанность - как порыв...
Где ожидание - часть игры.
Где ожидание - часть игры.

...И вопросов не остается вовсе,
кроме вечных - эти уже не в счет.
Машинально следишь за часами. Восемь.
В новостях говорят о Сирии и Давосе.
Открываешь книгу, собственно, на авось, и
ждешь... Но память границ не пересечет.
Вроде все как всегда, но в груди непривычно пусто,
так, что гулкое эхо гаснет, дергаясь на ножах,
словно вздох стадиона, глухо, тысячеусто...
И февральская полночь, и мягко горчит robusta
diablo, как утром назвал эту смесь бакалейщик Жак,
ухмыляясь в усы, мол, разбудит любую Барби,
даже, кажется, зная, как метко
ухмылка и слово ложатся в цель...
И привязанность к жизни, как и привязанность к бабе,
из разряда болезней скорее, нежели панацей.

Июль, мадам. Хмельные губы зноя
Вот-вот за дверью жадно к вам прильнут.
Останьтесь же... Останьтесь же со мною.
Останьтесь хоть на несколько минут...
И, веер положа на подоконник,
Переступите юбок пышный крой.
И пусть сегодня ваш супруг-полковник
Задержится за карточной игрой.

Июль, мадам. Как быстро время мчится,
Сметая день, как след с песка волна.
Как скоро ненасытною волчицей
Нас с вами снова разлучит война.
И время этой раны не залечит,
В отличие от многих прочих ран...
Но... Я, мадам, целую ваши плечи,
Забыв про все хотя бы до утра.

Июль, мадам. Таких ночей короче
Бывает только вихрь иных атак.
Как шепот ваш невинен и порочен...
Как ваша прядь изящно завита...
Что может быть нежнее и покорней
Атласной кожи вашего бедра?
Июль, мадам. И пусть ваш муж-полковник
Не явится под утро в номера...

...Мрамора столько, что ты цепенеешь вдруг,
рядом с японцами, в центре одной из пьяцц,
думая о миллионах голов и рук,
строивших этот город в дожди, в жару,
в войны и эпидемии... Ты, паяц,
не отесавший и камня за столько лет,
не завершивший даже простой чертеж,
и не сжимавший в складках плаща стилет,
просто явился, просто купил билет.
Просто стоишь и смотришь. Чего-то ждешь.
Ангела? Озарения? Ночи? Дня?
Это не город, это прорыв плотин,
пляска святого Неронового огня,
жаркие бедра кудрявых шальных латин,
перерожденные в мрамор и травертин...
Смерть победима. Истлели века назад
кости, но здесь фонтаны полны монет,
музыка льется, заката лучи скользят,
гладят скульптурный и каменно-крепкий зад,
кто-то читает Тассо... И смерти нет.

.как море бьет валы о скорбный брег,
Так наша жизнь, увы, любезный Луций,
Бессмысленна и суетлива... Грех...
Грех жаловаться. Пусть же волны бьются
Холодным утром с проливным дождем,
Обычным в здешнем месяце адаре...
Стихии неподвластны нам. Мы ждем.
Вдруг повезет? И чем-то жизнь одарит,
Как друг Тиберий с царского плеча...
Но воды точат камень, пусть незримо,
С годами собирается печаль,
И трижды - если вдалеке от Рима.
Да, изучил язык, но не людей.
Да, почернел, как шнур из кожи бычьей.
И я - рожденный в Риме иудей.
Я близок им по крови, но обычай...
Обычай ли столь странен и суров,
Я стал ли стар, и мне не до науки...
Ты спрашивал про Понтия. Здоров.
Вершит суды да строит акведуки...
Плетет интриги. Скользкая пора.
Тиберий слаб. И в мартовские иды
Всегда потоком слухи от двора.
Вот старый Понтий и имеет виды,
Размытые, как маска без лица...
Мне, кстати, рассказал намедни Флавий,
Что в Галилее бродит некий царь,
Вещает, лечит, водит к вящей славе
Их бога за собою рыбаков,
Блудниц и прочий люд подобный, разный...
О, сколько самозванцев (мир таков!)
В Ерушалаим явятся на праздник...
Что ж, приезжай. Фалернское рекой.
Хитрец Тиберий псов своих лелеет,
Тем более, что псы в глуши такой...
Да... Кажется, гроза из Галилеи
Идет через пустыню в стольный град,
Смывая пыльный шепот смрадных улиц...
Ты знаешь, Луций, как я буду рад.
Нет, чтоб лета прошедшие вернулись,
Не хватит ни задора, ни вина,
И юность, сколь веревочке ни виться...
Но с пьяных глаз и старость не видна,
Конечно, если не глядеть на лица....

Что наша жизнь? Не жизнь - болото.
Вот бросить все - и на Гавайи...
Но я вконец ох.еваю
От двадцати часов полета...

*****

Нет, только после очень дальних странствий
Приходит настоящая нирвана,
Очерченная праздностью в пространстве
До одури любимого дивана...

*****

Зачем, ломая копья понапрасну,
Брезгливо отзываться о поэте?
Чайковский вроде тоже педераст, но
Он интересен нам не только этим...

*****

Играю жизнь с листа, без дубля,
Фортуна-сука строит глазки...
"Не верю! Плохо! Ни в ... короче, очень плохо!", -
Кричит из зала Станиславский.

*****

Кабы Надя была чуть смазливей,
Сколь зело бы он ни был учен,
Не торчал бы Володя в Разливе,
Да и вряд ли бы стал Ильичом.

*****

Ближневосточный люд благочестив и дружен,
Как в банке пауки. Все ясно и коню.
И, если здесь без вас устраивают ужин,
То очень может быть, что вы - строка в меню.

*****

Все мужики - и мудаки, и поцы.
И вечно тлеет женская обида
На то, что в них нет правильных пропорций
Духовности, корысти и либидо.

*****

И не лентяй, и не бездельник -
Но как-то не в чести у денег.
И вечно мой текущий счет
Куда-то не туда течет.

*****

Я, конечно, не Франциск Ассизский,
Грех ни плоти не страшит, ни духа...
Только повсеместность слова "сиськи"
Как-то неприятно режет ухо.

*****

Пускай меня сочтут одним из вражьих
пособников, вещающим из схрона,
по мне, чем выше тульи у фуражек,
тем глубже прогнивает оборона.

Когда-то здесь пришел на свет Cпаситель...
Пришел ли, нет ли, здесь или не здесь?
Все мрак и тайна. Некого спросить, и
Все пережевано и перетерто в сите
Кровавых войн, соборов и бог весть
Чего еще за пару тысяч весен,
Что изменили здешние холмы
С той самой достопамятной зимы,
Когда жестокий царь сквозь зубы бросил:
"Младенцев извести желаем мы,
"Всевластный Ирод..." Да, проходит время,
Ландшафт меняя как черты лица
На барельефе мастеров резца
Китайских ли, вьетнамских... В Вифлееме,
Где сыну доставались от отца
Порой не только муки, но и дело,
Давно не режут из олив Христа...
Грех говорить так о святых местах,
Но даже их инфляция задела...
Ветшает утварь, караул устал...
С небес пустых ни звука, ни сигнала,
Ни царствия, ни гулких колесниц...
Лежит магометанин-нищий ниц,
Лежит не в царстве божьем - в царстве нала.
И ни слезинки из пустых глазниц
Аляповатых пластиковых статуй
Марии, что с младенцем, что одной...
Паломник нынче все-таки дрянной,
И измельчали в святости места-то...
Никто не ждет потопа. Старый Ной
Не встанет больше, сколько ни просите,
За свой верстак... А в Вифлееме-сити
Который век грызня по пустякам,
Монахи принимают "Mastercard",
И неизвестно, в доле ли Спаситель...

Это смешение вывесок, тускло мигающих светофорам,
запаха кофе, магнолий, жженого ли песка,
рябь нескончаемых волн под Суэцем ли, под Босфором...
Здесь даже войны приводят только к ожесточенным спорам,
кто победил... Здесь развязка неописуемо неблизка.
Это иллюзия веры, а паче спасенья... всего, что идет за гробом,
судя по старой книге, весьма истрепанной за века.
Если не посвятить здесь себя авантюрам, ошибкам, пробам,
можно остаться распространенным верующим микробом,
в будущей жизни надеясь возвыситься до червяка.
Это история переворотов, походов, осад и боен,
имя Господне в которых всегда заменяет любой резон...
Так почему же, когда серебристый огромный "Боинг"
ухает вниз вместе с сердцем из рваных ночных пробоин
в тучах, ты ждешь электрическим заревом тлеющий горизонт?
Пусть ты рожден далеко, на степном восточном краю Европы,
в царстве штампованных винтиков, вечно оторванных от корней.
Видя теперь эту землю, где камни, пустыни, скалы и козьи тропы,
ты ощущаешь себя полноправным плодом ее утробы,
корчишься, плачешь и радуешься вместе с ней.
Что тебе в этой земле и в пронзительном небе, кроме
царских щитов, под которыми деда и прадеда погребли?
Где этот голос вечности, голос причастности, голос крови?...
...Раннее утро... И на запруженном сильными птицами аэродроме
видятся рыжебородые капитаны и финикийские корабли...

...Восстание является в лице
потрепанного сборщика налогов.
В Ивлин, деревне на холме пологом,
селяне разглядели в подлеце
лгуна и вора, коих, впрочем, рать
пригрета императорской десницей.
На флот, пиры, бои да колесницы
не напасешься. То есть, надо драть.
С селян, с кого ж еще, Корнелий Брут,
ведь знать еще возьмется за кинжалы,
а люд простой затем живет, пожалуй,
чтоб драть с него три шкуры. И дерут.
Но шкура-то у этих горемык
одна, хоть тресни. Рим же не желает
признать сей факт. И потому живая
стена меж Римом и меж ними - мы.
Не то чтоб были мы из богачей -
отцы за Рим задаром глотки рвали...
Когорта на полуденном привале,
в тенистом вади. То есть, здесь ручей
течет зимой, когда потоки льют
с небес угрюмых... Ливня бы и луж бы
сейчас и здесь... Но полно. Годы службы
не денег, но терпенья придают.
Тем более, что краток наш поход.
В двух стадиях, на склоне каменистом,
нанизаны на улочки монистом
дома Ивлин. И местный доброхот
уже талдычит что-то толмачу
какой-то исковерканной латынью.
Мол, все бунтовщики ушли в пустыню,
и нечего искать среди лачуг
вчерашний бунт, что дети ни при чем,
что люд в деревне тих и верен трону...
После всего скажу центуриону
из жалости проткнуть его мечом.
Из жалости... Я рассмеялся сам
своим потугам. Прямо сердце сжалось.
Все земли знают - неизвестна жалость
откормленным Тибериевым псам.
Да, мне, Корнелий, искренне смешны
призывы к милосердию, не скрою.
За серебро наказывают кровью
на страже императорской мошны.
И нас, друзей, уже давно разнят
подходы к силе, власти и реформам.
Поэтому тебе внимает Форум,
а мой удел - походы да резня...

Не пробуй объяснить прибой.
Он просто есть. И будет вечно.
И будет день. И будет вечер.
В который раз, наперебой
Вплетая разговор в любовь,
Мы не наговоримся снова...
О, да... Вначале было слово.
Три слова. "Я живу тобой".

Не пробуй объяснить закат.
В его лучах нагое тело
Приобретает тот оттенок...
Нет на планете языка,
Где бы достаточно близка
Была метафора полета...
А солнце свет медовый льет на
Два золотящихся соска...

Не пробуй объяснить меня.
Да и себя... Зачем? Не стоит
Играть в основы и устои
В последний час такого дня.
Не пробуй спорить. Я не внял
Столпам общественной морали,
Насквозь прогнившей. Не пора ли
Из храма плоти гнать менял?

На твоих бастионах, Гертруда, реют
флаги... Каждый, как память, дорог.
Ров заполнен водою. На батарею
подвезли довольствие, ядра, порох.
Комендант гарнизона, пушкарь усатый,
так начищен - впору кавалеристу.
Но тебе невдомек, то ли ждать осады,
то ли враг этой ночью пойдет на приступ...
Твой военный совет, как и ты, растерян,
и, скрывая растерянность, хмурит лица.
Только в спальне твоей белый флаг расстелен.
A la guerre comme... Что ж теперь, не стелиться?
Вот и солнце выкатилось надутым
шаром. Войско, в броне потея...
Я один угрожаю твоим редутам.
Для меня предназначена вся затея.
Поражен. Впечатлен. Испугался. Понял,
что не зря разносится ор вороний.
Ты не маркитантка, мол, на попоне...
Ты готова к длительной обороне,
ты готова к штурму, и в третьем акте
этой пьесы, стало быть, может статься,
в непосредственном боевом контакте
ты планируешь нехотя все же сдаться,
покорившись шершавой и сильной длани,
белый флаг достать, отпустить служивых...
И... В любом твоем хитроумном плане
мы с тобой остаемся бесстыдно живы.

В Трастевере тихо, и грохот трамвайных колес
едва ли способен идиллию эту нарушить.
В Трастевере полдень, он требует latte и грез,
и синего неба... Ничто не травмирует уши,
и даже торговец-индус, предлагая нехитрый свой скарб,
невольно снижает дискант в доверительный шепот.
И ты, чье второе, а часом и первое имя Тоска',
не можешь сдержаться, и вслух говоришь: "Хорошо как..."
В Трастевере нет резких линий, здесь все акварель,
здесь строили проще, любили, и пили, и ели,
ничуть не заботясь, какой нынче век на дворе,
Нерон ли на троне, Витторио ль Эммануэле...
Здесь все, кто бежит, переходят на медленный шаг,
и девушка в чем-то воздушном у церкви старинной
чертовски, бесовски, диавольски так хороша...
Но, черт... Ни тебе Рафаэлем, ни ей Форнариной
не стать. И ты просто идешь, обменявшись улыбками с ней,
шагаешь по тысячелетнему хитросплетенью
эпох и времен, переулков, легенд и теней,
и чувствуешь, как постепенно становишься тенью...

Ты уже понимаешь язык моих рук
И язык моих слов.
И скорее ответишь губами,
Чем вымолвишь слово.
Нас с тобой захватило течение
И унесло
В Вавилон. И мы строили башню.
И снова. И снова.
Сколько тысяч страниц я хочу посвятить тебе,
Но не могу.
Мы живем в Вавилоне, в тяжелом
И сумрачном веке.
Ты уже понимаешь язык моих рук
И язык моих губ,
И мне могут так много сказать
Твои полуприкрытые веки.
За окном Вавилон. Там людская река,
Суета, шум и гам.
Слышен грохот повозок, протяжно
Кричат водоносы...
Ты прекрасна. Ты так безрассудно
И нежно нага...
Только время - палач. Только время -
Навуходоносор.
Ты уже понимаешь язык моих рук
И язык моих глаз.
Ты уже отвечаешь мне ласковым
Бархатом кожи.
Мы на всех языках написали
Поэму о нас,
Разных, как Вавилон. Но при этом
Безумно похожих...

А... Вот.
Вот что меня так беспокоило
сегодняшним утром:
мое желание вернулось,
и я снова хочу тебя.
Мне было так хорошо,
я был выше всего этого.
Мальчики и девочки были прекрасны,
я был стариком и любил всех на свете.
Сейчас же я снова хочу тебя,
я хочу твоего безраздельного внимания,
хочу, чтобы твои трусики, стянутые второпях,
болтались на одной ноге,
и чтобы я не думал ни о чем,
кроме того, что хочу оказаться внутри
единственного места,
которое не имеет
ни внутренности,
ни наружности.

Ah. That.
That’s what I was so disturbed
about this morning:
my desire has come back,
and I want you again.
I was doing so fine,
I was above it all.
The boys and girls were beautiful
and I was an old man, loving everyone.
And now I want you again,
I want your absolute attention,
your underwear rolled down in a hurry
still hanging on one foot,
and nothing on my mind
but to be inside
the only place
that has
no inside,
and no outside.

Leonard Cohen

Здесь даже надписи на заборах
взрывоопасны.
Здесь слово - бомба, здесь буквы - порох,
здесь каждый пастырь
военачальник. И кровь как почерк
на скудной почве.
И каждый, в небо уставив очи,
свое лопочет.
Здесь столько света, что тьма чернильна
и непроглядна.
Здесь вера издавна не чинила
мозгов. И ладно.
Быть может, это угодно богу
с какой-то точки...
Хотя какому? Богов здесь много.
Как сельдей в бочке.
Здесь с каждым годом пустыни шире,
надежды уже
не волей рока. Здесь так решили
давно. Тем хуже.
Все так обманчиво и бездонно,
как вера в чудо
и в то, что грохот Армагеддона
придет отсюда.
Здесь все - от эллина до еврея.
Всегда грозя им,
единолично здесь правит время -
всему хозяин.

...Если же говорить о любви, то
не о чем говорить и вовсе...
Чувства вторгаются в дольче вита,
словно в субботу будильник, в восемь.
В общем, любовь - это род reboot'а,
путь из плейбоев в белые бимы,
древние веровали как будто,
что обязательно быть любимым...
Помню, ты знала меня и добрым.
Значит, однажды познаешь злого.
Но не морочь мне ничем подобным
я... Ненавижу сам термин, слово,
скользкое, будто в сантиметровом
слое кричащей помады губы,
тасканое по гнилым утробам
улиц... Ни на одном торгу бы
мелочи не нашлось разменней,
сволочи не нашлось безмерней.
Вылечи, выправь, оставь в размере...
С вашей-то слабостью к Мельпомене
вечно чем дальше, тем напряженней.
Пей этот яд. Я давно в завязке.
Я посижу у окна с "Боржоми",
слушая песни твои и сказки.

...Об эту пору я уже считал,
что бога нет. И в самом деле... Боги?
Болезни, войны, дрязги, нищета,
коварство, раболепие двуногих...
Да этот бог, узнав, что мир таков,
свалился бы с инфарктом с облаков.
Нет, бога нет... Так я себе сказал
в стране труда, надоев и отёла.
Насильно обращенная в спортзал
громада францисканского костёла
с его пустыми нишами в стене
затравленно не возражала мне.
И вправду, как ветхозаветный бог,
палач, ревнивец, мститель и губитель...
Неужто всемогущему слабо
банально защитить свою обитель,
подвергнув нечестивцев в галифе
потопу, мору, аутодафе?
Философы ответа на вопрос
про бога не давали даже в сумме.
Один писал, что бог во всем, вразброс.
Другой писал, что вроде был, но умер.
У третьего - творец, но не судья.
Четвертый знал не более, чем я.
Но и без бога оная пора
наполнена была чудесным светом.
Я быстро познавал, что жизнь - игра,
достаточно азартная при этом,
учился влет не верить новостям
и складывать картину по частям.
Сменялись годы, власти и места,
меня любили или предавали,
но полка бога до сих пор пуста,
ей суждено заполниться едва ли...
Костел, каштаны, лето... Oh, my God...
Мне шел тогда одиннадцатый год.

…Напоследок она достала из пачки «Eve»,
прикурила, привычно голову опустив,
посмотрела жестко, как бульмастиф,
без агрессии, больше из чувства долга.
Разговор был лишним, как этот огромный дом,
и слова текли, как река под метровым льдом…
В феврале всегда веришь в весну с трудом,
пусть и ждать остается совсем недолго.
Кляксы черных ворон, эти рытвины оспин на
сероватом, будто давно не беленая стена…
И ее прямая мальчишеская спина
показалась чужой, несуразно длинной…
Больше здесь не носили таких плащей,
изменился порядок времени, смысл вещей,
даже эхо, бессмертное, как Кащей,
унеслось, и бродит иной долиной.
Коммуналка-память другими населена,
ночь длинна, и поэтому так сильна,
и бутылка виски на кухне припасена…
«Зло от баб», — хрипит прямо в ухо Дилан.
Догорают звезды, к утру обращаясь в шлак,
у ворон собрание, и, по всему, аншлаг…
Окончательно, истинно знаешь — она ушла,
но смыкаешь веки — и будто не уходила.

Вечер и юго-восточный ветер из эмирата
вечного синего неба, безмолвия и песка...
Края, не ведавшего Робеспьера или Марата,
края, где даже Толстой и Ремарк нон грата,
края, где можно не знать своего сто восьмого брата,
где без полива не вырастет ни травинки, ни лепестка...
Юго-восточный ветер, сухой, неживой, и жженым,
каленым песком отдающийся на губах...
Люди в чалмах, с бородами, со взглядом, столь заряженным
ненавистью, презреньем, спешат то ли к покорным женам,
то ли к своим караванам, наркотиками груженым,
мерно колышущим дни и столетия на горбах...
Может быть, это иллюзия, Может, опять собака
лает на караван, но верблюды всегда в пути...
Край, где все знают Калашникова, но не Баха,
край, где смерть ближе телу, чем жизнь, что уж там рубаха,
край, где работать бессмысленно, проще же побабахать
гранатометом в горах, чтобы не зря уйти...
Улочкам Старого города только и остается ахать.
Раньше их не видали в святых местах хоть...
Но караваны идут... И вот они, здесь уже, во плоти.

...Не скор я на ответ в моих летах,
однако же, есть совесть у рубаки.
Назойлива, как здешние собаки.
Кусать не станет, но облает так,
что взял бы, насадил на острие...
Года, лишив движения былого
проворства, учат хватке змеелова
с летальной экономностью ее...
Не то чтоб дух боялся нищеты,
но надо бы разумней тратить силы.
Не для того, чтоб нас на них носили,
припасены имперские щиты...
Сегодня здесь египетская мгла
покрыла небо около полудня.
И как бы ни привык ты к местным будням,
не стоит отрываться от стола.
Покуда в мире есть вино и сыр,
любая служба, мой любезный Туллий,
цикуте ли подобная, кресту ли,
имеет и приятные часы.
Что слышно в Риме, друг мой? Неужель
богоподобный ослабляет хватку,
и власть его стремительно к упадку
несется, как квадрига без вожжей?
У нас болтают всякое... Вдали
все кажется страшнее, чем на месте...
Там, при дворе, у тех, кто жаждет мести,
давно и неосознанно легли
ладони на холодные мечи,
колени, как упругий лук, согнуты,
и многие, пожалуй, ждут минуты,
когда придется и ему почить
как прочим смертным... Сколько ни мечи
монет и хлеба в руки смрадной черни,
чем чернь богаче - тем она ничейней,
и будет только рада отскочить
от трупа надоевшего царя
к другому, что одарит новым златом...
Но в нашей, управляемой Пилатом,
провинции, условно говоря,
затишье и покой. Полно вина,
девиц и разных прочих развлечений...
Вдали от ваших плесов и течений
мы, если что, не повлияем на
короткий, но кровавый бой за трон.
Он будет, под вопросом только даты.
Мы все же, Туллий, старые солдаты
и эти вещи чувствуем нутром...

Поздно осознаешь, что не стоило брать пленных.
Это обуза, и только при случае - слабая карта.
Миф про обмены, однако, преувеличен заметно.
Ни Аустерлицев, ни тем более островов Елены
не напасешься на каждого поселкового Бонапарта.
Почестей, славы, богатств несметных
не унесешь в могилу. И жизнь не продлится
долго, если ты скачешь, как шарик рулетки,
мечешься, словно в замкнутом круге, в календарях.
Красное - кровь, черное - деньги, и души, и закопченные лица...
И в урывочном сне, словно тигр из клетки,
прямо к тебе бросается липкий страх.
Вместо овец ты упорно считаешь, сколько
запертых комнат, постов, блиндажей
между тобой и теми, кто даже опаснее в пьяных ссорах.
Лучше от пули, на самый крайняк - от осколка.
После больших попоек, в рассветы длинных ножей
часто статисты отыгрываются на режиссерах.
Мирного населения больше нет. Тот, кто не с нами - враг.
Ветхие домики, жалкий уют, все в хрустале, коврах,
и обязательный электрический самовар
вечно стоит на какой-то дурацкой льняной салфетке...
Ты одинокая птица на полусгоревшей ветке.
Глупо глядясь в лужу крови, растекшуюся на столе,
ты разряжаешь в ничтожных дымящийся пистолет,
как это делали до тебя
сотни несостоявшихся Че Гевар.

...Был Юзефович. Мы выпили водки, и
поговорили о положении дел на фронте.
Рядом кухарка Катрин щебетала: "Voui, voui..."
Строила глазки и эдакую "ах, не троньте".
Я задолжал ей за шесть недель. Пора
либо прогнать, либо шарить по старым цацкам.
Франки закончились. Видимо, не вчера.
Мысли остались. И сердце осталось в Царском.
Ежели верить газетам, Корнилов скис.
Американцы Парижа в большом восторге.
"Маркс совершил величайшую из конкист.
Солнце коммуны встает на седом Востоке".
Их жизнерадостность может сравниться лишь
с их же наивностью, свойственной идиотам.
Всех, словно мух, летним медом манит Париж.
Здесь безнаказанно можно за табльдотом
пословоблудить о Гегеле и Руссо,
зря проживая тяжелый отцовский доллар...
Мы же, подранки, цедя по утрам рассол,
жалки, как дети, оторванные от подола.
...Гарин приехал с неделю... Пиджак и трость,
взгляд обожженный, как только что из горнила.
"Бунт беспощаден. Какие Советы? Брось.
Это потоп. Катастрофа. Какой Корнилов? "
Гарин не знает, что, сколько ни убегай,
все это бег по кругу, и круг порочен.
И никакие волшебницы с пляс Пигаль
не помогают сделать его короче.
Как ты поклоны ни бей или ни постись,
рай был провален, как в думском театре роли.
Вот Юзефович придет, принесет pastis,
и ухмыльнется: "Parole, мой друг, parole".

Старый Азми в памяти, не в маразме,
лишь морщин с каждой встречей побольше разве…
Возраст… Нет, не узнаешь ни в коем разе.
Ладно скроен, спокоен, до блеска брит.
Силы в теле явно не на пределе.
Что-то чинит, белит… Старик при деле,
но стаканчик с гостем всегда разделит,
хоть и мусульманин, как говорит.
Стол под небом, арак, оливки с хлебом.
Старый Азми здесь гид, краевед и лейбл.
В нем закваска бабелевского Арье-Лейба.
Больше не осталось таких дрожжей.
Что ж, во все времена, при любых законах,
кто бы ни был при власти и на иконах,
нет философов истиннее церковных
и еще кладбищенских сторожей.
Старый Азми бродит у церкви в Лоде.
Храм Георгия с виду, как туз в колоде,
неприметен, но внутренней позолоте
позавидовать мог бы любой собор.
Впрочем, Лод не Лондон, не Рим, не Питер.
Лоду не любой подойдет эпитет…
Азми придвигает оливки к пите,
и заводит излюбленный разговор.
Мол, святой Георгий, лежащий в крипте,
воевал в Ливане, погиб на Крите,
ни в едином траченном манускрипте
нет ни слова про змея и про копье.
Никакой сей муж не победоносец,
всё — восточные сказки, вранье и нонсенс…
Окончания фраз легкий бриз относит,
Азми умолкает и долго пьет.
Взгляд его мутнеет, как плес Ярмука…
«Этот самый Георгий… Он умер в муках,
чтоб воскреснуть в будущем, потому как
он из многих избран такой один…
С неба ангел праведный вострубит, и
он возглавит армию всех убитых…
А для смертных, самых искусных в битвах,
змей невидим. Значит, непобедим».
Азми разливает по рюмкам арак,
словно век свой прожил в бейрутских барах…
Со стены, с портрета, глядит Мубарак.
Вот уж кто ответ даже на семь бед.
День, как будто фильм черно-белый, отснят.
Я во взгляде Азми какую осень
вижу этот желтый змеиный отсвет…
И в который раз мне не по себе.

Безумие твое на дне реки,
за городом, недалеко от устья,
там, где не ставят сети рыбаки,
где прогнили мостки на старых брусьях,
где время не проходит, вопреки
обычному укладу, но течет
по кругу, превращается в воронку,
где, если тихо чертыхнуться, черт
откликнется у берега негромко...
Еще бы... У чертей в чести почет.
...Безумие покоится на дне,
как некий клад эпохи позабытой,
сумевший, впрочем, отразиться в дне
сегодняшнем, как срез иного быта,
как блики солнца на сырой стене,
как нежные красавицы Дега,
изъеденные временем на крошки...
Так жизнь была, казалось, дорога,
но вот уже и сад, конец дорожки,
за изгородью белые снега....
...Безумие под толщею воды,
под сброшенными шкурами твоими,
тревожно, как предчувствие беды...
Безумие всегда имеет имя,
но на устах нетающие льды,
и растопить их, унести мостки
потоком слов не смог бы и Везувий...
...Предпочитая крупные мазки
как оберег от будущих безумий,
ты сглатываешь приступы тоски.

... Вот когда реальность опрокинет
И покой ночей, и смысл дней,
Отступи на линию бикини,
Отступи и закрепись на ней.
Что тебе политика и фронда,
Что тебе цари и города?
Ты боец невидимого фронта,
Где не будет мира никогда.
Что есть лиры лучше и нетленней?
Что бальзам для ран твоих, Иов?
Исступленность этих отступлений,
Нелетальность схваток и боев,
Кофе на предутреннем привале,
В окнах занимается заря...
То, что меч с огнем завоевали,
Мыльного не крепче пузыря.
В вечности, как в старом Арлекине,
Не найдется правды и на треть...
Закрепись на линии бикини.
За нее не грех и умереть.

На ваш лубочный рай я не сменял бы ад.
В аду своих, мон шер, хватает преференций.
От ваших хмурых утр и строгих колоннад,
как сказано в "Суар", на днях бежал Керенский.
Конечно, у идей о братстве всех и вся
легко издалека не замечать изъяны,
но... В правоте своей уверенный босяк
страшнее, чем наган в руках у обезьяны.
И потому я здесь, и мне Европы чад
и сладок, и прия... Что, впрочем, святотатство.
Но полно... Раз дымы отечества горчат,
мудрей без драм уйти, чем с драмами остаться.
Да, пусть пары вина, миазмы табака,
кафе, где жжет свой век парижских типов россыпь...
Но и не гонят ведь штыками под бока
в промозглый злой рассвет кронштадтские матросы.
Мой благодушный друг, пусть я не говорю,
как истый патриот, зато и спутать не с кем.
Уж лучше прозябать на сонных здешних рю,
чем от судьбы бежать оледеневшим Невским...
Ах, милый, милый ад, из коего я шлю
сей пламенный привет тем, кто сюда не хочет...
Мне рыжий мох меж ног проворных здешних шлюх
напоминает мох родных российских кочек,
мне хочется летать, мне грустно и легко,
лишенному идей, иллюзий, дум, былого...
Здесь есть с кем говорить, здесь Дягилев & Co,
и весь его бордель, хотя о них ни слова...
И все столицы здесь доступны и близки,
и русский ресторан найдешь в любой столице,
и мерно бьет тоска, как молотом, в виски,
и утром у окна так тянет застрелиться...

...День жарок, горизонт необозрим
Над гаванью Кейсарии, и полдень...
У иудеев нынче день господень.
А я пишу тебе, Квинт Юлий, в Рим,
Туда, где дым от жертвенных костров,
Где жизнь течет и видится иначе...
Но мне туда не хочется, что значит
Не то, что автор этих жалких строф,
Твой собутыльник из былых времен,
Здесь заразился некой местной хворью...
Мне редких новостей от вас с лихвою
Хватает. Я не то чтобы умен,
Но стар... И на дубленой шкуре нам
Очередной рубец напоминает,
Что мы, увы, не правим временами,
Но мы, увы, подвластны временам.
Тиберий правит ли, Агенобарб
Или Домиций... Не пойми двояко,
Я истинный патриций и вояка,
Но лучше пить вино да тискать баб
В провинции, чем скрещивать мечи
За чин и злато у подножья трона...
Там гвардия возвысила Нерона?
Я промолчу. И ты, мой Квинт, молчи.
А то... Бросай свой Рим да приезжай.
Здесь все иначе. Здесь тяжелый климат.
Два дня пути до Иерусалима
И хищный блеск зелотского ножа
За каждым из холмов... Разгульный Рим
Знай шлет когорты, якобы владея
Страною этой... Нынче в Иудее
Священный пост и праздник кипурим.
Они все в белом. Каждый, словно волк,
Глядит на нас... Нет, чтоб поклоны класть и
Заискивать... Орел, наш символ власти,
Пропал со стен их храма, как его
И не было... У каждого в глазах
Костер презренья с ненавистью вместе...
Но Рим молчит. И с ним молчит наместник.
А правда в том, что эта бирюза
Спокойных вод и неба глубина
Обманчивы, и в этом суть Востока.
Он отомстит когда-нибудь жестоко.
Вся наша доблесть в их глазах - вина,
Которая доказана вдвойне,
Ведь мы на символ веры посягнули...
Здесь скоро будет жарко. Знаешь, Юлий,
Уж если умирать - то на войне,
Не сгнить на римских улицах живьем,
Не сдохнуть в лупанарии ли, в бане...
Триремы отправляются на Байи.
Успеть бы передать письмо свое...

В августе вечер в Баварии пасторален, светел и длинен,
дорога к "Гнезду" извивается между скал подобно гадине...
Тридцать девятый... Гитлер почти не бывает в Берлине.
Все свое время диктатор проводит в "Гнезде", в Берхтесгадене.
Меряет комнату шагом, нервным, коротким, быстрым,
что-то бессвязно бормочет, изредка ежась плечами покатыми.
Замерли телохранители, неколебимые, словно регбисты
перед свистком... Стол кабинета устелен картами.
Фюрер подходит к окну, разражается громким лаем,
то есть, диктует письма, и нет ничего нормальнее
для секретарш, чем записывать... В этих словах былая,
с их точки зрения, настоящая, и грядущая мощь Германии.
Он ускоряет речь, пересыпая ее откровенно выспренним вздором,
свойственным выскочкам, оказавшимся на вершине волею случая...
Гитлер много недель бредит большим пожаром, Данцигом, коридором,
и секретарши все влюблены в него, милые, юные, лучшие
девы страны, столь беспомощной жертвы его болезни...
Все они знают, что эти письма дорогу прямую выстелят
в ад и огонь... Но нет ничего бессмысленней, бесполезней,
чем говорить это вслух. И охранник-регбист не выстрелит,
чтобы спасти миллионы жизней у самой последней грани
патриотической истерии, неотвратимо и зло сползающей
в пекло долгой войны... И баварское солнце алое за горами,
и уроков извлечь никаких нельзя еще...

Да, вы будете точно гореть в аду, и
ты не станешь ему ни любовницей, ни женой.
Вы циничные, наглые, юные обалдуи,
воплощение страсти, энергии, силы, дури...
В головах ваших солнечный ветер.
Пронизывающий. Сквозной.
Незаметно подросшие саженцы белого человека,
вы друг другу назначены, как галеон и коварный риф.
Вы читаете вместе переводного Умберто Эко.
Нежность плещется в ваших полуприкрытых веках.
Вы целуетесь, даже
"привет!" не проговорив...
Дальше будет потом. И слова, как удары плети,
и продюсер с сигарой и пошлым малиновым пиджаком...
Тот мальчишка останется в пьяном и томном далеком лете,
в совершенно ином измерении, в прошлом тысячелетьи,
бормоча твое имя смешно,
как печальный большой жако.

"Он апостол, а я остолоп..."
В.Высоцкий

Тридцать лет как с куста. Будни время таскают без спроса.
Как всегда у живых, не хватает ни дней, ни часов.
У меня к вам, Владимир, есть пара банальных вопросов.
Как к эксперту. Ведь нас тридцать лет разделяет засов.

Вы поэт и певец самобытного дивного края.
Вам, конечно, видней. Вы апостол, я - наоборот.
Я никак не пойму этой русской концепции рая,
Где огромный этап да на корточках да у ворот.

Не на клячах уже, на холеных "Кайеннах" да "Дьяблах"
Утоляет народ неизбывную вечную страсть.
Даже в райских садах этих самых мифических яблок
Взять иначе нельзя - обязательно нужно украсть?

В этой дивной стране то опричнина, то перестройка.
Вот и чает народ свой, особый какой-то Эдем.
Чудотворною Троицей здесь - чрезвычайная тройка.
А в последнем витке и она сократилась в тандем.

Кстати, как там режим? Тоже в первом отделе змееныш
В пиджаке и в очках, где диоптрий не меньше шести?
"Вы по паспорту русский? Высоцкий? Владимир Семеныч?
Я б на месте Петра родословную вам пошерстил".

Тридцать лет как с куста. Только новый очаг нарисован.
Покрасивше, чем был, но зимой от него не теплей.
И безмолвный этап, и все возится Петр с засовом -
Там ведь тоже бюджет. И на все не хватает рублей.

Не сочтите за блажь. Я из тех атеистов заядлых,
Что ни богу, ни черту, ни бабам, ни власти - хоть плачь!
Я не верю, что вы так хотели мороженых яблок,
Что решили загнать раньше срока ворованных кляч.

Вот и кончился век. Как-то исподволь ход набирая,
Новый век не берет всех подряд, без разбора, на борт.
Я уже тридцать лет слышу вас за воротами рая,
И, чем ближе я к ним, тем отчетливей каждый аккорд.

...В который раз на Галлию... Ура!
Мечи ржавеют, застоялись кони.
Когда есть враг - и проще, и спокойней.
Для всякой власти мирная пора
с годами превращается в чуму,
в подобье разлагающего яда.
Сановники жиреют на подрядах,
люд недоумевает, почему
нет в жизни счастья, правды и добра,
ячменная лепешка все дороже...
И кесарь может схлопотать по роже,
коль улица решила, что пора,
или наследник явственно подрос,
оперился и лично править рвется,
или в среде бывалых полководцев
назрел закономернейший вопрос
о том, что стал сквалыгой старый Тит,
и что вокруг него иные лица.
На трон сажали - обещал делиться,
а сел - и нате, морду воротит...
Тут кесарю не сдюжить без врага.
Мол, что-то в Риме душно стало, тесно.
Пойдем на галлов. Галлы, как известно,
на римлян точат издревле рога.
Нельзя сказать, что это нам впервой.
Предшественники тоже били галлов.
Не то, чтоб Риму это помогало...
У галлов все же странно с головой.
Ведь сколько лет над ними римский кнут!
Не так чихнешь - и Рим введет когорты.
Но не дождутся западные готы,
что галлы к их содружеству примкнут...
Выходит, галлам трепки нипочем.
И их вожди, подкупленные Римом,
традиционно брешут о незримом
сакральном братстве жертвы с палачом...
И в новом веке старая игра
не может сторонам не пригодиться...
Кому нужна лепешка без традиций?
...В который раз на Галлию... Ура!

Когда ты преклоняешь колени
Предо мной, и обеими руками
Держишь мужское естество как скипетр

Когда ты обвиваешь
Языком сокровище
Моего блаженства

Я начинаю понимать римлянок,
Которые плясали вокруг каменного столба,
И целовали его, пока камень не становился теплым.

Преклони колени, любовь моя, в тысяче футов подо мной,
Так далеко, что я едва вижу,
Как твои руки и рот вершат церемонию.

Преклони колени, пока я не рухну
На тебя со стоном, как те боги с крыши,
Которых стащил Самсон.

******

When you kneel below me,
And in both your hands
Hold thy Manhood like a scepter

When you wrapped your tongue
About the amber jewel
that urge my blessing

Then I understand those Roman Girls
Who danced around a shaft of stone
And kissed it till the stone was warm.

Kneel love, а thousand feet below me,
So far I can barely see your mouth and hands
Perform the ceremony.

Kneel till I topple to your back
With a groan like those Gods on the roof
That Samson pulled down.

From The Spice-Box Of Earth by Leonard Cohen

"...Смерть - это всегда вторая
Флоренция с архитектурой рая".

Иосиф Бродский

В августе это уже не улица, но река,
чье течение переменчиво и капризно.
И брусчатка натерта до блеска, а это признак
того, что река течет в данном русле уже века.
Очень просто напиться Флоренцией до положения риз, но
на виа пор Санта Мария не упадешь, ибо нет островка.
Воды этой реки состоят из нашествия в полный рост
разномастных людей в одиночку, и группами, и попарно.
То есть, братия шумно и весело пересекает Арно,
непрерывным потоком вливаясь на Старый мост...
(Если для вас пересеченье реки рекой - это пошло и высокопарно,
значит, ваш взгляд на поэзию и Флоренцию слишком прост).
Временами людская река мелеет. Где-нибудь в ноябре
на брегах проявляются здания. В полночь на виа деи
Терме семенит, говорят, тряся остатком седой кудели,
беспокойный призрак Иосифа... Сущий бред,
но таков этот город, где гении и злодеи
вместе с архитектурою составляют немыслимое амбре...
...И с учетом того, что жизнь предлагает нам
подлинников все меньше, все больше фикций...
Тем ценнее становится третий этаж Уффици...
Если просто глядеть из углового, западного окна,
видом оным, как было замечено, очень легко упиться
и поверить, что мир совершенен в любые и всякие времена...

Сорок лет не прогулка, Ричард,
Если предан страстям и винам...
Ты, конечно, не старый хрыч, но,
В каждом сердце, пусть даже львином,
Неизбежно гнездятся мысли
Об усталости и покое,
О гуманности, компромиссе...
Смысл жизни и все такое...
Ты стоишь на горе, где зелень
Вянет грудью дамасской шлюхи...
Как неделю назад глазели
Твои пленные мамелюки
На нее... И был тесен ворот
На изодранной галабийе...
Так теперь ты глядишь на город.
Близок локоть. Но... "Не убий", и...
Да. И девять других, похоже,
Ты не жаловал в жизни прежней...
А теперь ощущаешь кожей...
Сердцем тоже, но все же реже.
К поединку порой готовясь,
Сарацинку ль валя на ложе...
Что за притча? Неужто совесть?
Сердцем реже... Но сердцем тоже.
И раскинувшись на покрове
Из садов, как к лицу невесте,
Город знает, что реки крови -
Это то, чем король известен...
И заламывать поздно руки,
И бежать бесполезно, впрочем...
Но уже возникают звуки
В бесноватых губах пророчьих
На горе, где зачахла зелень,
Словно грудь у дамасской бляди...
Он шевелится еле-еле,
Но пророчит, что ни в осаде,
Ни при штурме не будет счастья,
Что мечу нынче место в ножнах,
Что не стоит сейчас стучаться
Во врата... И, покуда можно,
Уходить подобру-здорову,
Не гневить ни Христа, ни Деву,
А не то список бед Иову,
То есть Ричарду, ни пределов,
Ни пощады иметь не будет,
Ни краев, ни границ, ни срока...
Королям, как и прочим людям,
Тоже страшно и одиноко.
Даже больше, чем прочим, впрочем.
Сколько трупов лежит полями...
Словно там не отец, а отчим
В неба сини над королями...
"Что же, город... Я прибыл. Вот я..."
И осекся король внезапно,
И рванул на себя поводья,
Поворачивая на запад...

Великие истории любви
Внекоитальны, как сказал Кундера.
Но опыт, словно горб у дромадера,
Не спрячешь. Век учись и век живи.

Я, как Мальбрук, всегда иду в поход
За этой вечной и желанной тайной.
Но я ведь не такой внекоитальный,
Как Вертер. Или, скажем, Дон Кихот.

Внекоитальность всех моих страстей
Осталась где-то в пионерском детстве.
Так что, мадам, изволите раздеться?
Ноблесс оближ, пожалуйте в постель?

И пусть мы хуже, чем герои книг -
Ведь нам не знать любви внекоитальной.
Наличие комплекта гениталий
Нас отличает выгодно от них.

Хоть лавр благородный не увил
Моих томов увесистых форзацы,
Поверьте, наш роман проскочит зайцем
В великие истории любви.

А зачем оно было? Никто не скажет.
Заплатит ли кто-нибудь за кровь? Нет. Никто.

Просто растает снег, взойдёт зелёная
украинская трава, заплетёт землю...
выйдут пышные всходы... задрожит
зной над полями, и крови не останется и следов.

Дешева кровь на червонных полях,
и никто выкупать её не будет.
Никто.

М.А.Булгаков, "Белая гвардия"


Самое страшное и непостижимое, Михаил Афанасьевич,

то, что все повторяется, что изменилось совсем немного.
Рада теперь не Центральная, гетьман удрал не в Берлин, и тусклый
свет фонарей вашего девятнадцатого не разогнал бы смога
и копоти от пылающей баррикады на известной вам Институтской.

Киев пережил зиму. Она оказалась вполне сравнимой

с той, только враг был всюду, друг был всюду, и было важно
отличить друзей от врагов, что легче, когда на груди революцьонный бант.
Только сюжет... Он был вроде ваш, и с другой стороны, не ваш, но...
До сюжетных ли тонкостей, если Крещатик не видел конца гробам?

Ежели москвичей, как вы утверждали, испортил вопрос квартирный,

то киевлян и приезжих испортил вопрос должностей и кресел...
Дело дошло до крови. Город теперь потерян и неприкаян.
Кресла делили, когда не отмыли кровь еще, и по городам и весям
все колесил с по-собачьи верной сворой охраны Каин...

Хочется верить, что это начало, Михаил Афанасьевич.

Хочется думать, что дальше все будет светлым. Тогда ведь
вы тоже верили в это? Век пролетел... И опять все в темноте, вслепую.
Хочется, хочется... Только в груди почему-то давит
остекленевшее удивление, словно взгляд
мальчика,
только что
наткнувшегося
на пулю...

27.02.2014