Ты как крепость в кольце наступающих орд:
катапульты готовы и лучники ждут.
Ты глядишь в эту тьму то ли лиц, то ли морд -
твои башни крепки и вовек не падут.

Опоясана рвами, ты бдишь за стеной.
Не копай мною ход из осадного дня,
не рисуй мне клинками крыла за спиной,
и достойных других на меня не меняй.

Но настанет тот день, и чужие уйдут -
только крепость твоя и останется здесь
отражать растворённую в прошлом орду,
одиноким цветком среди пустошей цвесть.

И последний герой поворотит коня,
дальним кругом объедет твердыню твою.
Не сердись на меня, это буду не я.
За победу над честью наград не дают.

Давно завяли незабудки,
и только опиумный мак
цветёт окрест собачьей будки.
И пёс рычит, а съесть - никак.

Казачка поит из корыта
детей, гостей и поросят.
И тема трезвости закрыта
допрежь всю степь не оросят.

На голове растёт фуражка,
дают побеги сапоги.
Беги к полковнику, дурашка,
да застрелиться не моги.

Полковник девок к пулемётам
нарочно ставит в самый зной:
с похмелья пленных не берёт он,
а пьёт за палисад резной.

Не то, чтоб армию любили,
но на обоях рабстолов -
всегда Будённый на кобыле
в оправе сабель и стволов.

Война - что мать родна для сброда
и душегубов всех мастей:
за ради счастия народа -
мочить, и никаких гвоздей.

Полковник девку не обидит,
но всё одно пойдёт под суд:
спит пулемётчица в корыте
и поросята грудь сосут.

Первая молвит: возрадуйтесь, сёстры, - сегодня у нас герой.
Покрывает нить золотистым воском, передаёт второй.
Вторая долго гладит волокна, смотрит сквозь свет и тьму,
и говорит: кораблю подобна, участь дана ему.

Плыл он, с волнами и ветром споря, и нёс войну городам,
но не оставил на вечном море ни памяти, ни следа.
Третья сестра головой качает, - всё кончено, - говорит, -
он шёл за славой под крики чаек, но ныне уйдёт в Аид.

И старшие сёстры кивают младшей - нам долг, а героям страх;
твоя работа позднее нашей, прерви его нить, сестра.
О нём не сложат хвалебные гимны, его имя сгинет в тени.
Недостойный герой непременно гибнет.
Режь уже, не тяни.

Есть у меня близкая знакомая, зовут Саша. У её папы-художника картины в Русском музее висят, а у отчима аж в Эрмитаже. Ну, или наоборот, не суть. Однажды Саша прямо в папиной мастерской (потолки шесть метров, от этого огромная комната визуально кажется по площади крохотной), устроила попойку для всякого какбэ творческого сброда. Не помню уже, чего и сколько мы тогда выпили-выкурили, но лично я закончил вечер в пенной ванне с сашиной подружкой Машей. Причём Маша была там в чёрных театральных перчатках по локоть и в туфлях на высоченных шпильках, а я в костюме-тройке и при галстуке. Но это всё нюансы и частности, не утопили друг друга - и ладно. Хозяйка Саша под утро пошла провожать пьяных нас через сквер к переулку, где ходил трамвай. Переулок этот был шириной с Невский проспект у Гостиного двора, а сквер ещё шире, почти Булонский лес. Гости, как водится, на ходу орали непотребные песни. Сашка заслушалась, споткнулась о корни клёна, упала и не смогла встать. Да так и заснула, вконец обессилев. Надо ли упоминать, что отряд на марше потери бойца не заметил? Время спустя хозяйка бала очухалась с первыми лучами солнца, и обнаружила, что ограблена. А именно - кто-то подлый снял с Саши любимую юбку. При этом трусы и девичья честь были на месте, горло не перерезано, тело не зарыто в песочнице на детской площадке. После безуспешных поисков юбки пришлось идти домой. На счастье, консьержка дрыхла и скандала не учинила. Саша похмелилась водным раствором бордовой акварели, с виду очень похожим на недопитый портвейн, и отправилась почивать в спальню. Конечно же, юбка встретила её там - горячая, зимняя, своя. Даже выглаженная, даже на вешалке-распорке. Сие чудо чудесное так проняло Александру, что она потом не пила почти неделю.

А виноватым потом назначили меня. И сучку Машу, подружку хренову.

У Смиллы - чувство снега, чувство льда.

Октябрь шуршит листвою и листами
календаря.
И близки холода.

Ей кажется, что люди знают сами
о бережном дыхании зимы,
которая всё суетное студит.

Грядущий снег и будущие мы -
свидетели,
но никому не судьи.

Зверь вырвался, зверь ринулся ко мне.

Я видел смерть в его янтарном взоре.
И ветер стих, и замолчало море,
и сердце было скормлено войне.
Никто не свят, покамест Бог над нами,
но нас крестили злыми именами -
кровавая охота началась.
Пусть город и таил зверей от взгляда,
и воздух был горяч, и полон яда,
наш жребий был - убить их, или пасть...

...пасть лязгнула. Сталь нежно позвала:
«Иди ко мне, мой зверь, мой недруг вечный,
пусть близость наша будет быстротечной,
но жаркой. Как же долго я спала!
Как тщетно убивала в ножнах время,
от крови жертв легендами беремя.
Мне снился бой, и города в огне...»

Я ждал его, в оружие не веря,
и чувствовал в себе рожденье зверя.

Зверь вырвался, зверь ринулся ко мне.

Раньше, чем думалось,
в первом месяце года,
где-то здесь,
у самой границы Парижа,
тёмен ликом,
как влюбившийся Квазимодо,
демон ночных сомнений
шептал:
не бойся, иди же
к этой черте.

Тем временем выше
на слишком великом
(даже для Франции)
небосводе
взошло солнце

и все демоны сгинули
в одночасье

и черты не стало

и все,
кто мне дороги и нужны,
нашли в себе силы
променять несчастье
на счастье.

Теперь, когда дожди и ветер, и мёрзнут то и дело руки,
я понимаю, что размолвка - отнюдь не повод для разлуки.

И пусть темнеет слишком рано, в переплетеньи очертаний
читаю: сумрак и туманы - совсем не повод для прощаний.

Зима так близко подступила, что утром льдинки под ногами,
но я уверен: всё, что было, для нас не повод стыть сердцами.

Мир загнан в мрачное предзимье, окрест всё кажется печальным,
но я-то знаю: не должны мы всё мерить только лишь вещами.

И даже если строки наши поглотит медленная Лета,
не чая всходов, поле пашем.
Мы, люди.
Люди.
Не поэты.

Во тьме проявляются - рельсы, вагон, дорога,
лихачи из «Газели» и размотанного «Пежо».
Проводник говорит мне: «Вас, людей, слишком много,
даже если захочешь - всех не убережёшь».

За окном проносятся чёрные полустанки,
на перронах призраки безмолвно чего-то ждут:
инженеры, врачи, работяги, нищие, панки -
потерянно смотрят на рельсовую межу.

Проводник сутул и немолод, щёки в щетине,
на запястье наколка - «аз есмь» и лучи звезды.
Радиоточка глухо хрипит «пощади их»,
а он жёстким пальцем рисует на стёклах кресты.

Наконец, говорит раздумчиво, чуть прищурясь:
«Какого Иова вы так бьёте себя об мир?
Человек - он хрупкий, и твёрдости не ищу я.
Вот уволюсь, и вы останетесь там одни.

Но, поскольку я опрометчиво подписался
любить вас, терпеть, воспитывать и спасать -
в этот раз я не высажу всех на конечной станции».

...и одометр «Пежо» откручивается назад.

Я помню эту сказочку: жила
принцесса в удалённом мрачном замке -
ни повара, ни пони, ни служанки,
дракон - и тот был списанным и жалким -
летать летал, а драться не желал.

Вы спросите: а где же женихи?
Где храбрые роланды-ланселоты?
Ужель им ради девы неохота
преодолеть чащобы и болота
и обнажить фамильные клинки?

Полкоролевства – это не пустяк,
и многие из жадности решались.
Но вечно обстоятельства мешали:
то снег, то дождь, то зной и слепни жалят,
то в карты проиграются в гостях

у местного лесничего, а тот
возьмёт в залог доспех, коня и сбрую…
Нельзя же, в самом деле, в глушь лесную
идти пешком в подштанниках, рискуя
в бою потом, как жалкий шкодный кот,

стоять перед драконом... Ей же ей,
принцесса верной гибели не стоит.
«Наивный рыцарь был зажарен стоя» -
аж дрожь берёт от этаких историй!
Приданое бы взял, но жизнь нужней.

Так всяк герой от подвига бежит -
не рыцарством, подштанниками пахнет.
Отваги ни в балладах, ни в сердцах нет.
И оттого принцесса в замке чахнет,
и пацифист-дракон поныне жив.

ходил на выборы
голосовал за козлова
штобы не накосячить
не совершить ошипку

козлов теперь ворует не шибко
об ём даже местная простипома лялина
не говорила ни слова злого

зато говорила про кандидата шпильмана
а всех больше про билимбуева
мол ущипнул за задницу
а шпильман побрезговал -
да и ну его
этого шпильмана

то ли дело старик козлов
может он не служил послом
в уругвае и парагвае
(где это, знает начитанный гопник ваня)
и не знает много мудрёных слов
зато ездит по городу на трамвае

и даже простых людей иной раз бывает
пускает в свой депутатский трамвай
угощает сушками квасу им наливает
подбадривает – ты там держись давай

а шпильман не пьёт портвейн
а билимбуев вапще ни хрена не пьёт
и оттого они поперёд
нашего козлова пролезть не могут
десятый год
или там двадцатый
кто там упомнит и разберёт

но если чёткий во всём пацан ты
то если даже тебе полтос
баллотируйся в нашем округе
нам тут пофиг на партии
и предвыборные программы
приходи к избирателям
налей сто грамм им
и будь ты хоть жириновец
хоть даже едрёноросс

народ за тобой потянецца
и простипома лялина
и начитанный гопник ваня
и распоследний пьяница

народ поддержит
говно вопрос

В детский дом к кулацким ребятишкам
заезжал в потёртом скромном френче:
раздавал им правильные книжки,
зажимал в углах казённых женщин.

Женщины и рады: безмужичье,
некому погладить и пощупать.
Приезжают псы в людском обличье –
староста Калинин да Цурюпа.

Дети тоже не на клумбе розы
(на происхождение не глядя).
Как твоя фамилия? Морозов?
Что ж ты, Павлик, батю сдал и дядю…

Отрекитесь от хандры и лени -
новый мир заложим и отстроим.
Нет детишки, я совсем не Ленин,
я Лев Троцкий сутки через трое.

Знаю, в детском доме нравы грубы,
варвары растут из праха Рима.
Уберите, дети, ледорубы -
поищите правильную рифму.

Я тоже был и юн, и глуп,
мне всё конфетками казалось –
кто не грешил в шальную младость,
тот и в раскаянии скуп.
В телах беспечных юных дев
как в глубине зеркал волшебных
тонул и погибал блаженно,
и был везде, и был нигде.
Никто не знает наперёд,
на что из сладкого польстится:
тут ягода, там ягодица -
оно у каждого своё.
И вот, соблазны разобрав,
и на весах желаний взвесив,
всё ту же глину вечно месим,
и ищем от добра добра.
И суета, как сто ужей,
лягушкой делает царевну,
и охмуряет ежедневно,
и не помилует уже.
Как будто сказки не урок,
и поговорками не сыты -
потерян фарт, и карты биты,
и прокидавшийся игрок
бредёт, потерян и помят;
лакей - и тот над ним глумится:
и близко счастия жар-птица,
да не к тебе под крышу, брат!
Мы часто метим в господа,
когда и в слуги не годимся,
и там собой весьма гордимся,
где стыд уместней был бы, да.
Увы, наш мир таков, как есть.
Пусть истина от нас не скрыта,
но у разбитого корыта
мы все порой горазды сесть.

Жизнь крепко учит, говорят -
никто не избежал ошибок.
Вы золотых цените рыбок.
И не ругайте их зазря.

Знаю, что жизнь брезгует прошлым,
брезгует пошлым, брезгует злым.
Жанр мемуарный сладок и тошен,
долгая память - пепел и дым.
И от победы лишь слог до беды:
равно возможны, равно ничтожны.

Там, где нельзя ближнему верить,
там, где в заздравной медленный яд -
семь раз по семь никогда не отмерить,
так только дразнишь судьбу, говорят.
Было, тянул этот жребий и я -
плётка не тётка, а ворон не лебедь.

Это не повод и не причина:
если весь порох скормили стволам -
помни свой долг прежде званий и чина.
Личный жетон раздели пополам:
там, где живому награда мала,
мёртвому хватит одной половины.

Здесь не нужен ответ на вопрос «за что?» -
за любовь, за хлеб твой и соль.
Здесь за каждый день заплатишь мечтой,
и не встретит Грея Ассоль.

Здесь рыбак приманкой зовёт со дна
рыб, живущих в тёмной воде.
Здесь на стенах написаны имена
потерявших веру людей.

Здесь не время жить - всё потом, потом,
вот когда-нибудь, подожди.
Здесь всегда в плаще, и всегда с зонтом -
здесь зимой и летом дожди.

Здесь решётки в окнах вторых этажей.
Всё - на ключ, на крюк, на засов.
И не помнишь уже, и не ждёшь уже
алых лент, цветов, парусов.

Как холодна Березина...
И как загадочна Россия,
своим упрямством спасена!

Не вырвать варварство насильно
из снежных душ людей её.
А франкофонство здешней знати
ни су не стоит наперёд:
медведь опять заходит сзади,
а что в камзол он разодет -
так оттого не стал покорней.
Спалить Москву! Поверьте, нет
нигде народа вероломней.
Не воевать, а ждать зимы –
вот был их план. Морозный маршал
имел терпение, а мы
к нему на смерть шагали маршем.
Кто выжил в Альпах и в песках
Египта – лёг в снега навеки.
Не пуля выла у виска,
но ледяной картечью веки
секла проклятая страна.
И кирасиры в лёд вмерзали,
и лишь нескорая весна
тела от мерзлоты избавит.
А это злое мужичьё?
Кто с вилами, а кто с ружьишком
из чащи пялятся дичьём,
и скоро станут смелы слишком.
Прочь, прочь от варваров бежать.
Бог даст, успеют понтонёры
уйти за нами с рубежа,
где арьергард в каре развёрнут.

Нет, не Европа здесь, теперь
я это знаю. За просчёты
заплачено ценой потерь.

И горн во мгле кричит о чём-то.

И Бог говорит ей: хватит
кормить деньгами копилку,
перешивать эти платья,
нырять по спамовым ссылкам.

И Бог говорит ей: Ева,
как бы тебя ни звали
державшие твоё небо
и ждавшие на вокзале,

но в твой потрёпанный паспорт
вписали чужое имя.
Вписали наспех и на спор
с врагами, Ева, твоими.

И это имя - подложно,
и все слова их - обманы.
Быть праведной невозможно
держа ладони в карманах.

Да, ночью все кошки серы,
а днём все жалки адамы,
парфюмы с запахом серы
на счастье дарим когда мы.

Капкан общественной ковки
наружу зубьями выгнут,
все сплетни и недомолвки
тебя когда-то настигнут.

Настигнут - рано ли, поздно,
куда бы ты ни сбежала.
Твоя проблема серьёзна,
но поправима, пожалуй.

И Бог говорит ей: ну же,
расти свой сад, где решила.
Для тех, кто дорог и нужен,
пусть здравы будут и живы.

Ты только помни о важном,
ты только верь и надейся:
не все герои продажны,
не все мужчины без сердца.

До остановки конечной
езжай без страха и гнева.
Ты просто... будь человечной,
моя любимая Ева.

Нежных плеч твоих светлокожие пролистав,
укрываю тебя заботою одеяльной:
ночью холодно, уж такие у нас места.
Засыпай, засыпай, через дрёму считай до ста,
и приснись мне не нимфой загаданной, но реальной.

С этой дрожью ресниц, с тихим выдохом в сладком сне,
с невесомой улыбкой, как будто приснилось чудо -
просто лето уходит, и осень в укор весне
очень скоро прижмётся к ключицам любви тесней.
И неважно уже, есть ли выход для нас отсюда.

Иду Арбатом, трезв и свеж,
в руке три белые гвоздики.
Мужик распущенный и дикий
суёт кулак лопаток меж:

- Эй, друг! Похмелье, брат, горю!
Мне б щас поправиться чутка бы.
Украли деньги злые бабы.
Дай стольник, правду говорю.

- Ну да, а денег был мильон,
аж разошлись по шву карманы.
Зачем ведусь я на обманы?
Пойдём, куплю тебе бульон.

Бульон полезнее душе,
чем темнота сивушной были.
Тут многие без меры пили,
и все на кладбищах уже.

Хватает жёстко за плечо
меня чужих гробов радетель
- Я за базар тебе ответил,
Цой жив, и Хой, и Круг, ты чё!

- Иди проспись, мужик, ау,
ты стекломой не пей помногу,
пусти плечо и дай дорогу,
и не шуми на весь аул.

Адепт этила бьёт меня
рукой презрительной и слабой.
Я отвечаю хуком с правой.
Не бой, а сущая фигня.

Нокаут. Полежав ничком
мужик пытается подняться.
Откуда силам в теле взяться,
скажи мне, синий мой Кличко?

Люблю я жизнь за смех её,
подчас искрит не хуже кремня.

Разбитым ртом он говорит мне:
- Ну *** с тобой, купи бульон!

Наше будущее бесплотно,
наше прошлое пьёт из нас
не до дна, но уже почти -

и мы строим не мост, не плот, но
стену грёз на последний час.
Кто считал овец, тот сочти

и волков жестокости нашей,
и стрекоз мечтаний пустых,
и стихов напрасных страницы.

В пустоту кулаками машем,
но безлюдны наши посты,
и размыты наши границы.

Повторяем хором и ором:
человек человеку брат,
волк, сестра, президент, сиделка,

кислород с азотом и хлором,
подвиг, мера, конвой, откат,
и без общей выгоды сделка.

Когда я расстался с судьбою, именем, миром,
привычным, как грудь твоя у меня в ладони,
забыл имена Диана, Полина, Кира,
смирился с сюжетом, где каждый «Титаник» тонет,
раздал все долги, всю мебель, и все пластинки,
и запер дверь коммуналки, где ты бывала –
я вырезал абрис сердца, как в песне Стинга,
и сердце кровило - беспомощно, зло, и ало.

Кровило и билось, как бьётся большая рыба,
изведав удар человечьей стальной остроги.
И тщетно стучало в приюты памяти, либо
в застенки тоски, в безответной любви остроги.
Ты помнилась мне, как забытой нежности эхо
в полёте от стен до железных бортов трамвайных.
Куда бы ни шёл я, куда бы трамвай ни ехал -
пути всё темней, откровения всё кровавей.

Я должен был знать, но не знал.
Лишь теперь понятно
где пряталось счастье в краплёной моей колоде.

Я всё проиграл.

А кровь – это только пятна
на солнце твоём,
которое не заходит.

Вот живой, словно мёртвый, уводишь слова в стихи -
и уже кто прочёл – на поминки пришёл, как будто.
И ступеньками в вечность таблетки твои тихи,
и последним считаешь каждое новое утро.

Ты склоняешь себя в изнурительный злой падеж.
И приходит ужас, беспомощность болевая.
Пахнешь не то что смертью – концом надежд,
капли снотворного в бессонницу доливая.

И тогда понимаешь, что жизнь досталась не зря
(Боже, сколько детей убито стальной кюреткой...) -
отгоняешь боль, достаёшь «я с вами» из «я»,
дышишь страшно, свистящим шёпотом, редко-редко.

И приходит день, и подушка твоя мокра,
за окном только дождь, листопад, затяжная осень.
Чудеса прорастают из битого злом добра,
и листочек оливы испуганный голубь носит.

за марусь и сладких насть
лыков белым отказал
плюнул врангелю в глаза
помянул врагов и нас
доктор быков начеку
коминтернам купитман
вырывает за стакан
из томографа чеку
динамичный нобель ждёт
русско-шведский мордобой
с бомбой в гангуте любой
швед в победе убеждён
у пелевина толстой
тычет пальцем в маниту
губит анну да не ту
пьёт анафемы настой
из помещичьих цикут
прорастают лопухи
за хозяйкины духи
девку розгами секут

лыков быков хой рубцов
чуть поддать и в благодать
дети гибнут за отцов
горький пишет мать мать мать

Вспоминай, моя радость, туманное побережье:
корабельные сосны, нетронутые луга.
Страшно верить памяти - и потом, и сейчас, и прежде.
Но удавка беспамятства так тягостна и туга.

Вспоминай янтари и пасмурные агаты,
платья из шёлка и пули из серебра.
Выкупить тебя не получится, а когда-то
ты мне стоила всего одного ребра.

Вспоминай, любимая, проклятья и укоризны,
доносы, судилища, старательных палачей,
спицы жестокости, на которые мир нанизан
(если слово «мир» уместно здесь вообще).

Наша надежда сбежала последним рейсом,
стала легендой, апокрифом, шепотком.
А кому-то - колоколом,
но, сколько в него ни бейся,
мне уже не вспомнить -
по ком он звонит, по ком?

Из переулков и церквушек,
из воровства и кумовства,
из всех ракушек и царь-пушек -
ты быстро выросла, Москва.

Ты хорошела и взрослела,
и, как приданое в лари,
брала себе любое тело,
какое бес тебе дарил.
Ты поднималась, как опара
на человеческих дрожжах.
Тебе никто уже не пара,
твой вальс на ленинских мощах
без кавалера и оркестра:
кружишь меж ГУМом и Кремлём -
не то завидная невеста,
не то наложница внаём.
Ты щедро кормишь паразитов,
по чину вымя отрастив,
но нет тебе от них «спасибо»,
не говоря уж о «прости».
В тебе прижились спесь и сила,
твоя гордыня за века
бессчётно душ поизносила –
характер твёрд, рука легка.
Но звёзд рубиновых мерцанье,
неспящих окон янтари -
в любви неловкое признанье,
и долг в проигранном пари.
Пусть этот долг тобою взыскан,
но не замолен грех большой.

Ты - ханша из степи ордынской,
но только с русскою душой.

Меня позвали читать стишки
на съезд партии «Мздоимцы России».
Чтобы звучало лучше и выглядело красивей,
меня нарядили в костюм невидимого пингвина.
Читал я заумно, неторопливо и длинно.

Мздоимцы вяленько хлопали,
хлебали винище, трясли президиум.
Зачем они это делали –
не знаю, сами у них спросите.

Потом кто-то бросил бутылку,
но в невидимого пингвина хрен попадёшь.

Затем в рядах депутатов начался повальный падёж –
то ли вино сыграло здесь роль Ахилла,
то ли троянцы оказались настолько хилы –
непонятно, но только к десерту,
к моим стишкам-пирожкам,
мздоимцев впору было раскладывать по мешкам
и выносить к месту сбора твёрдых и бытовых.

Самые стойкие меня материли,
отчего-то обращаясь ко мне на «Вы».
Но всё это дело
уже порядком мне надоело.

Я стянул через голову пингвинью одёжу,
с чувством бросил кому-то в рожу,
вышел, сел на третий трамвай,
и уехал выступать в дурку -
без гонорара,
за валерьянку и за микстурку.

Там меня любят, принимают за своего,
и готовы слушать с утра до ночи -
особенно если лекарства просрочены
не больше чем на год –
тогда они ещё ничего.

На полустанке полусонном,
где тёмный поезд иногда
полулюдей из полузоны
берёт на горе городам -

там лампы светят вполнакала,
там поспешают вполноги,
там целого ничтожно мало,
и все в тряпье полунаги.

Там полдень подл, там полночь-сука
глядит в стакан полупустой -
полжизни страха, срама, стука;
полнеба тьмы чифирь густой.

И целый мир глядит с испугом
на бунт ненужных половин,
но полуправда пересудов
в полураспаде душ кровит.

Я сам такой – грешу, не каюсь,
но в полумгле постылых дней,
когда я полусном спасаюсь -
мой полустанок снится мне.

Так долго забываешь эту жизнь,
что сорок дней ползут, как этажи
за стёклами гостиничного лифта.
И, комнату свою освободив,
отдай ключи и молча уходи.
Оглядываться - поздно и наивно.

Задолго до убытия из тел
твои друзья, как строки на листе,
пытались в благозвучие сложиться.
Но случай вырывал листы из книг:
друзья умолкли, ты не слышишь их,
но помнишь всех, кого навек лишился.

Твой долг теперь - не тяжелей пера.
Тебе любые крылья - выбирай.
Уже неважно - падаешь, паришь ли.
Все времена в тебе отозвались.
Теперь ты снова чистый белый лист -
вложи в конверт и в будущее вышли.

А помнишь -
небо над нашими головами
стелилось
изнанкой облачной,
обтрёпанной бахромой?
Играло со шпилями, куполами,
на крыши дышало,
вполглаза за нами следило,
куда-то спешило,
не оглядываясь, бежало...

Не убежало.

Адмиралтейское шило
небо насквозь прошило,
как бабочку на острие нанизало.
И небо внезапно замедлилось,
застыло,
на место встало.

И для усталого глаза стало
как ветхое детское одеяло -
в прорехах серого стынет просинь.
И отчётливо видно,
как вращаются в небе оси
(счётом их ровно восемь,
раньше было двенадцать,
но четыре уже не сыщешь и не починишь).

Оси от времени истончились,
стёрлись о мгновения, дни, века,
но пока
всё ещё мирозданию служат -

так горячая печь с изразцами в стужу
служит препятствием к побегу из дома
для ненаписанного покамест слова,
для простуженной нимфы,
для продрогшего дурака.

Дети уходят из города.
Все вместе, молча, колонной.
Необъяснимо, без повода -
сквозь ветер и дождь холодный.
- Чем же мы их обидели? -
не внюхивают папаши.
- Ничо, вернутся, не бить же их,
сыночков, доченек наших...
- Вся эта новая музыка,
театры и балаганы...
- Смотрел им в глаза, но пусто там...
- Учили, оберегали...
А мамы молчат подавленно,
у каждой на сердце камень.

О, лучше б ты долг отдал ему,
наказанный город Гамельн.

Когда Ковчег отправился на Марс,
я понимал, что наш роман окончен.
Тебе – лететь сквозь стужу звёздной ночи.
Мне – выживать и вспоминать о нас.
Ты в капсуле, в глубоком криосне –
молочный зуб в десне ковчежной клети.

А на Земле – потерянные дети,
отчаяние, голод, холод, снег.

Из многих зол не выберешь добра –
здесь долго и жестоко воевали.
Теперь всегда зима. Уже едва ли
из выживших получится собрать
обещанный прекрасный новый мир
свободный от оружия и мести.

А помнишь ли, как мы с тобою вместе
зачитывали Брэдбери до дыр?

Как ты лежала на моей груди
и мне про Марс рассказывала сказки?
И в этих сказках было столько ласки,
что я решил: мы тоже полетим.
Теперь я вспоминаю наш роман,
и дверь надеждам в сердце не закрыта.

Я чувствую не гарь земного быта,
но марсианских яблок аромат.

>Смотрит в море людей
>с итальянской стены, как с пирса,
>руки вскидывает приветственно
>и кричит:
>Всё, потопа не будет,
>расходимся, не толпимся,
>дорогие мои москвичи.
>>>Дана Сидерос

на главной площади шумно
народ обсуждает слухи
с безумцами спорит умник
что сделают власти-суки

читавшие о потопе
бубнят про приход флотилий
пожарные наготове
и скорые прикатили

взбодрившись палёной водкой
и от безделья дурея
несут надувную лодку
а вот надуть не умеют

но в рупор панику студит
усталый майор полиции
потопа сегодня не будет
расходимся не толпимся

в зазеркалье весь город вывернут
из привычного вычитаем
в магазины заходят с выхода
телефоны с конца читают

и улыбки фасадов кажутся
нарисованными на стёклах
и грядущих сумерек кашицу
вечер пробует ложкой тёплой

а по эту сторону правильность
на которую мир нанизан
никогда-никому-никабельность
и ни кролика ни алисы

Чуда не будет, обратно не позовут.
Евины волосы пахнут Эдемским садом.
Лишнее знание выгорело в золу.
Опыт приходит с болью – но так и надо.
Время течёт - к увяданию и распаду.
Ева готовит, зовёт Адама к столу.

Кроме детишек - на Еве и скот и дом.
Новая жизнь начинается с недосыпа.
Ева покорно смиряет себя трудом.
Ищет где сесть, отварного зерна насыпав.
Смотрит на мужа, и смотрит затем на сына.
Первыми кормит мужчин, а сама - потом.

Участь изгнанницы Еву не тяготит.
Где там тот сад, да и был ли он - ей неважно.
Авель и Каин растут, и земля родит.
Летний Адам возвращается с жаркой пашни.
Счастье повсюду, и Еве уже не страшно:
«Я - не одна, и кто есть со мной - не один».

Мой мальчик, я скажу тебе, как есть:
здесь в тренде не прощение, но месть.
О «пожалеть их» не было и речи -
коси и бей, пока не надоест.

Нам люди не поверят ни на грош
пока твой мир по-прежнему хорош:
от лучших мастеров твои увечья,
и песни все, и все неврозы тож.

Кровь на руках? Она от комаров.
Ты - пионер, обязан быть здоров,
всегда готов, и сомневаться не в чем -
раздай серпы и молоты, Петров.

Сбивают пламя, корпус режут,
кричат кому-то: «этот дышит».
Твой бортжурнал недогоревший
опять в неправду перепишут.

Здесь спят, комбезов не снимая,
и следствие дерзит причине.
Здесь, третью жизнь без неба маясь,
военный врач пилотов чинит.

Но хирургическая карма
не терпит случаев летальных.
И сбитым ангелам в медкартах
итожат: «списан, не летает».

И с ампутированных крыльев
аэродромные незнайки
стирают красной звёздной пылью
опознавательные знаки.

Я сплю с тобой. Чего тебе ещё?
Какой любви?! - она ему кричала.
Он хмурился. По кругу и с начала
весь разговор. А после - горячо
и сладко, и прокушена губа.
Амур не в те мишени вечно метит.

Потом был ЗАГС. Потом роддом и дети.
Аж трое. Не любовь уже - судьба.

С годами, незаметное почти,
явилось знание, что никуда не деться.
Их дети выросли, вспорхнули прочь из детской.
Хоть пишут - там письмо на мэйл, прочти.

И вот, в каких-то праздничных гостях
сидят вблизи, и за фрамугой вьюжно.
Любовь? О чём ты, милая, не нужно...

Андрей и Анна. Тридцать лет спустя.

Кто читал алисины дневники,
говорит: сожги их, а сам беги.
Бармаглот уже расправляет крылья.
Барабаны бьют и труба ревёт.
Дети верят в сказку и ждут её,
их мечты тускнеют под книжной пылью.

Ты как кролик: уши из строф торчат,
даже думать страшно, о чём молчал,
а уж что читал - это много хуже.
И отныне место твоё в норе -
холодней могилы и слёз мокрей.
Если ты не завтрак - то точно ужин.

Расскажи мне, кролик, пока живой:
сколько жертв за тысячу книжных войн
на твои шерстинки уже налипло?
Или только храбрость твоя погибла
мимолётной каплею дождевой?

Здравствуй, милая,

В этом городе не сыскать
ни отеля, ни церкви, ни даже мэрии.
Здесь в избытке лишь скука и хруст песка,
но они не радуют в должной мере.

За унылым заливом с десятком шхун -
меньше сотни домишек в кайме заборов.
И в каком из них время ни провожу,
кто-то снова хватает меня за ворот,

и угрюмо спрашивает: «Для чего
вы приехали, мистер? Скажите прямо
(тут же кольт, упирающийся в живот) -
Не мертвец ли, выбравшийся из ямы?»

Мне вопросы их не вполне ясны.
Я так жду тебя, милая, в этом летнем
царстве выгоревшей белизны,
сквозь которое солнце проходит бреднем,

собирая последних живых мальков
подзабытой к полудню морской прохлады.
Я не помню кто я, надзор таков,
что я чувствую – мне здесь совсем не рады.

И другим не рады – никогда, никому
(тут в почёте один лишь брутальный Иствуд).
Здесь улыбки прячут, как дохлых мух,
и в серьёзности каждый второй неистов.

В этом странном городе, затерянном на краю
мира, что ты назвала бы адом,
я по-прежнему верю в звезду твою,
и другой звезды мертвецу не надо.

Жду тебя, милая,
горюю,
тлею,
горю.

P.S.

Смешно – здесь все думают, что они в раю.
И даже псалмы иногда поют.
Ценят здоровый климат
и домашний уют.
Мне за усмешки в глаза плюют.

Я знаю – они все мертвы,
но я их снова убью.

Милая, привези винтовку мою.

Эльсинорский омут, где жили черти
(или кто похуже) - зарос, зачах.
Сплетник-ветер флюгеры смыслов вертит:
не сойдя с ума - не постигнуть смерти,
а сойдя с ума - не найти врача.

Месть кровавит августы и апрели,
доверяясь искренности меча:
лицедеи выпили и допели;
датский принц грустит по ручьям форельим,
по офельим выбеленным плечам.

Эльсинор шекспирен, зловещ, гранитен.
По героям кровь (или грим?) течёт.
Фортинбрас придёт, чтобы хоронить их.

Но пожмёт плечами заспанный зритель,
и промямлит: аффтар, пеши исчо.

В город,
указом в болота встроенный,
вхожу -
нараспашку души гармонь.
В город дворцов
и безоконных построек,
снятых корон
и битых жизнью ворон.

Инженерной улицей
к старому цирку,
где кони
по кругу копыта бросают,
где дети -
как родители их под копирку,
где смех –
как пьяная девка босая.

Сердце
из рёбер выпрастываю – берите!
Зачем оно мне,
такое напрасное?
Рвите и делите
на целый Питер -
горячее, злое,
как рубаха красное.

Из щелей
скалятся старухи-процентщицы,
никому не нужно
сердце человечье.
Молодой человек
на заплёванной лестнице
прячет топорик,
а прикрыть-то и нечем.

Вбегаю в трактир,
прошу подать чая.
Половой,
иудиной радостью светел,
берёт мой гривенник
и идёт, скучая,
смахивает мух
с плеча апостола Пети.

День
растворяется в сыростной темени,
Мне, подлецу,
всё по росту и впору.
Но как же больно -
словно ломом по темени,
словно вырвали сердце,
как трактирному вору.

видел намедни в облдрамтеатре
как чернявый мужик с густыми бровями
лапает красивую девку
а потом психанув
её душит душит

это потом мне друг федя сказал
что дездемоне так положено по сюжету
а тогда
глядя на безобразию эту

я едва не позвал дружинников
вот бы я был красавец
наивный как мартовский заяц

ведь я дуралей подумал
что мужику с бровями
из-за кулис надуло
в дурную башку с перепоя
сыграть идейного твердокаменного героя

и что советско-индийской дружбы ради
наш дорогой уважаемый
леонид ильич брежнев
целует взасос
а потом непременно душит
всенародно любимую
индиру ганди

Разговор с незнакомцем идёт в непривычном ритме -
О том о сём, и тут он вдруг говорит мне:

«Не читал Булгакова? Некогда было, Миша?
В Бога-то веришь? А в дьявола? Тише, тише,
Не кричи так, дети пугаются. Я не местный,
Давно здесь не был, можно сказать - проездом.
Знаешь, теперь в Москве всё довольно мило,
Время намыло немало людского ила.
И Аннушка уже всё купила».

Я горячусь, но как-то нехорошо мне.
Ослабить бы галстук, выпить стакан «Боржоми» -
На Патриарших сегодня ужасно жарко.
Все прячутся в тень, где-то тихо бренчит гитарка.
Незнакомец ждёт, я сбиваюсь, - и всё с начала.
Но он прерывает: «Поверить в дьявола - мало.
Аннушка пять минут, как всё расплескала».

Тем временем вечер становится душной ночью.
Я говорю: «Было очень приятно, очень.
Но завтра мне на работу, товарищ Волгин».
(Или Володин? Вот надо же, я не помню).
А он мне вдогонку: «Миша, поверь же в Бога!
Он любит любого, хоть пользы от вас немного».

Не оборачиваясь, перебегаю дорогу.

Бронная улица скалится бармалейно.
Наступаю ботинком в подсолнечную «Олейну»,
Падаю с мыслью: «Что там лязгает сзади?»

В голове некстати звучат то вальсок, то полька.
Но трамваи не ходят. И мне достаются только
Несколько жалких ссадин.

А следом умер Артём.

Неделю бухал и бредил,
дрался с призраками,
ходил со тьмой на лице.

И мы, и соседи,
что знали Тёму,
не вмешивались, привыкли,
и только в самом конце,
когда уже стало страшно -
скрутили его,
отпоили чаем,
отвели домой,
уложили спать.

Тёма буянил, а мы кричали
многоэтажно -
откуда нам было знать
чем всё закончится.

Утром его вынули из петли,
уже холодного,
навсегда притихшего,
неживого.

Содрогнулись,
но слёзы никто не лил -
ни слова лишнего,
ничего такого.

Двадцать лет всего,
и не стало нашего Тёмки.

Словно сказал «все вон»
и не дал никому войти
в свою безвыходность,
в заплутавшей души потёмки.

Устав Державиным и Фетом гордиться,
литературные рыцари, ремесленники, купцы
стонут в наручниках культурной традиции -
на запястьях ссадины, шрамы, рубцы.

И если быть абсолютно честным,
я тоже кандальник на этом пути.
Но вместо культуры внутренней
и культуры внешней, общественной,
у меня две ужасные
уродливые культи.

Чёрт надоумил заявиться
на этот рыцарский сходняк!
И звон, и стон, и пыль клубится,
когда я падаю с коня.

А благородные девицы
усмешки прячут под платки…
Оруженосец, дай напиться,
и мне подняться помоги.

Какого дьявола, скажите,
сменил перо я на копьё?
Любой неграмотный воитель
легко с коня меня собьёт.

И станет ржать ещё, дубина -
мол, не фривольные стишки
героем делают мужчину,
а навык выпустить кишки.

Похоже, сглазил я удачу,
и дело вовсе не в коне.
Ох, не ко мне ли герцог скачет?
Ох, не…

Вечер всё ближе, всё ниже сползают тени.
Влажные линзы окон улавливают осколки
бледного солнца, распавшегося на части -
столь малые, что почти никогда не ранят.

Мостовые стонут под игом автомобилей.
Ангел на тонком шпиле выглядит безучастным -
словно бы сожалеет, что люди о нём забыли.
Дети лучатся улыбками в утешение всем несчастным.

Улицы многолюдны, метро глотает уставших.
Стайки студенток-корюшек мечут икру веселья.
Мамы с колясками кажутся на жизнь мудрее и старше.
Лето уже донашивает яркий наряд весенний.

Дождь пробежал по крышам, сыграл в кап-кап с фонарями
и ускользнул из центра в зелень и тишь предместий.
Мальчики с их фрегатами, морями и якорями,
ещё дружны и естественны, промокли, но - вместе, вместе.

Пары уходят в скверы, пары прячутся в парках
от равнодушия города, зонты их в аллеях мокнут,
Ветер мягок и нежен, он прячется в тёмных арках,
в проходных дворах еле слышно стучится в окна.

Бедные люди, как жизнь из вас утекает.
Счастливые люди, как жизнь вас переполняет.

Вечность пьёт из вас,
потом как чашки вас разбивает -
на осколки столь малые,
что почти никогда не ранят.

NB: Рифмы здесь не везде, ага. Так и должно быть.
Стихи - они такие разные. Почти как города. Почти как люди.

Конь остановлен.
Ночь избою
горящей в ад обращена.
Добро - ни полмешка без боя!
В окопе тёща и жена
считают бережно патроны
и экономят на бинтах.
А счёт врагов - на мегатонны,
и удаль в молодцах не та.

Доход с усушки и утруски -
для новых подвигов беречь.
Чтоб женщин есть
в селеньях прусских,
коней ловить
и избы жечь.

Там расцветает всё, где влажно и тепло,
и где своей рукой садовник жизни служит.
И праведен тот сад, и ангел возле кружит,
цветочная пыльца сластит его крыло.

За зеленью в тени там детская качель,
и голоса детей, и псовое ворчанье.
Там нежно всё, и плач там редкостно-случаен.
И этот сад - он твой, а мир вокруг – он чей?

Садовник здесь польёт, а там пройдёт без слов,
тут тронет лепесток, там деревце погладит -
не ради похвалы, а вечной жизни ради
он помнит каждый срок - и месяц, и число

когда сажать цветы, когда подстричь траву
когда встречать октябрь осенними кострами,
когда позвать детей... А вот уже и сами
обходят дети сад, и в мире с ним живут.

На лёгких крыльях, в платье белоснежном,
отправилась к язычникам с мольбою -
не поклоняться идолам, как прежде.
Готовая пожертвовать собою,

готовая пресечь вражду молитвой,
и принести надежду на спасенье.
И Небо стало полем перед битвой,
и поле стало Неба отраженьем.

Они её встречали, хмуря брови.
Стеной стояли в десяти саженях:
тяжёлый запах неотмытой крови,
звериная сноровистость движений.

Они смотрели на неё: чужая
и чуждая кровавым их раздорам,
она сложила крылья, провожая
последний вечер безмятежным взором.

Она смотрела кротко и бесстрастно.
Но речь её - могла бы камни плавить.
Казалось, Слово явлено напрасно.
Казалось, зверя лаской не исправить.

Но всё же - в чёрствых душах прорастали
те зёрна, что взойдут в сердечной тверди...

...они её схватили. И терзали.
И предали бездумно лютой смерти.

И крылья ей сломали, и топтали
её, уже бесчувственную, в страхе.
Они её боялись, ибо знали:
она сильнее смерти.
В каждом взмахе
прекрасных крыл им виделось проклятье.

А Небо с безучастием глядело
как красное уже от крови платье
в последний раз её обняло тело.