В отеле запах чистого белья,
но час второй забрал пророк Илья,
и сумерки подсвечены неоном.
Твой город – необъятный древний кит,
и люди в нём бесплотны, как стихи.
А я в нём пленник, маятник, Иона.

Бог весть за что – во снах ли, наяву,
мы сосланы в последнюю главу
неторопливой и жестокой саги.
За горизонтом свет и красота,
а здесь совсем темно, и страшно так,
что кажется: мы всё решили сами.

Никто не торопил и не просил,
а просто – страсть, поэзия, такси,
в гостях случайных спорили и пили.
Из резких слов проклюнулась вражда:
ты не стерпела, я не подождал.
И вот уже дошло до «или-или».

Теперь во чреве города-кита
и я не тот, и ты давно не та,
и горизонт ненастьем перекрещен.
Всё время дождь:
и льёт, и льёт, и льёт...

В отеле стелят свежее бельё,
выносят неразобранные вещи.

Вот и лето кончается, солнцем прошито навылет,
а тебе несмеяны наплакали, волки навыли.
От похмелья с утра не умрёшь, лишь чуть-чуть омертвеешь.

Мысли бьются как блюдца, как доски скрипят половые,
и не вынести их, и не выбросить из головы их.
Что могла - берегла, а теперь раздавай, что имеешь.

Брют по ноль двадцать пять (кое-как наскребаешь на диптих),
и шагаешь в кино как Марлен прости господи Дитрих.
До сеанса посмотришь ещё два десятка анонсов.

В каждой сцене - добро с кулаками, кровавые игры.
Но допьёшь и задремлешь, и вот уже финиш и титры.
И в вотсапе не сплетни теперь, а сплошные доносы.

На полях дневника подсыхает слезинка-ремарка.
Ах, Марлен, вот за что вы тогда полюбили Ремарка?
Ваши чувства опошлили завистью злые паяцы.

Тут кому обелиск, а кому - триумфальная арка.
Кормишь белку с бельчонком в аллее безлюдного парка,
и себя приучаешь
не ждать,
не жалеть,
не бояться.

Пришёл, а дома Борменталь,
профессор Мечников, да совы.
Пёс Шарик вещи разметал
и краковской блевал особой.
Но патефон не замолкал,
и пролетарский хор за стенкой
выл так, что завидно волкам,
и голосила стервь-соседка.

Вот так порой погладишь пса,
и вдруг подумаешь - гипофиз!
А над Пречистенкой гроза,
и скальпель лень искать, и пофиг,
что физиологи орут
и где-то даже рукоплещут.
Ведь спросишь сам себя: Варум?
И скепсиса сжимаешь клещи.

Нет, Шарик, не душить тебе
котов, и Зину не тиранить.
Не преумножить зла и бед,
не стать героем на экране.
Ни Каутский, ни Энгельс, ни
учёных немцев переписка -
твой пёсий ум не опьянит.
Вот поводок тебе и миска.

А Вяземская - пёс бы с ней.
Мне недосуг, в Большом - "Аида".
Та-ри-ра-ра... Мне всё ясней,
что и мандаты здесь для вида.
Озвучивает льстец-тапёр
газет советских заголовки.
Хам Швондер валенки попёр,
и с ним Пеструхин и Жаровкин.

Февраль, вороны на мостах
к утру накаркали метели.
Зима лютует: Аз воздам!
И новый снег по-братски делит.

Затвором щёлкает сюжет,
шаги считает мостовая,
и гаснут фонари, уже
до низких звёзд не доставая.

Бренчит простуженный трамвай,
трясёт матрёшек-пассажиров.
Какая, бог с тобой, трава,
здесь даже маслу не до жиру.

Из окон выпадает всё,
что прежде Хармсу не сгодилось,
пока священник чушь несёт,
и подсыпает дурь в кадило.

Кадит, кадит, но сладкий дым
противен, словно сахар жжёный.
Мужья сбежали от беды,
их жёны – пушки заряжёны.

А дети в зиму влюблены,
снежинки ловят в рукавички.
Уже обещаны блины,
уже накормлены синички.

Кружит над городом пурга,
крадёт несмелый свет весенний.
И каждый день – как день сурка
взамен прощёных воскресений.

эм-че-эс-ки тренькают:
так-то солнце, жара, июнь,
но борей порывами –
до восьми сократов в цикуту.
оракул обвешан феньками,
измождён интервью:
«принесли дары вы мне?
дитенах, говорить не буду».

наконец-то лето... лета, река забвенья.
муж истязает служанку стихотворенью.
стихотворень не кончается,
а служанка качается
по случаю жаркого афинского времени.
того гляди забеременеет.

на безрыбье сирена портовая – афродита.
выпьет амфору-две, а потом родит вам
не ахилла – так бенни хилла,
не гектора – так гэ лектера.

где один говорит «я папа» – смеются трое.
свадьбу катала пьяная птица-троя,
и муж был пьян-с... или янус?
да был ли муж-то?
сейчас и не вспомню,
а завтра вапще забуду
(мало ли я выходила за дураков?)

и всё это патамушта

лета
сию минуту
выходит из берегов.

И настал апрель, февраля чудесней.
Март и вовсе не был похож на март.
Говорят, что Ева живёт на Пресне
возле умниц лен и цариц тамар.

Ева носит кеды с винтажным платьем,
обожает яблоки и хурму.
Бог опять пытается недодать ей,
недовесить горя к её уму.

На Октябрьском поле московский ветер
человека гонит в провал метро.
Яркой Еве город в апреле бледен.
Ева движет время вперёд бедром.

Ежедневно чатится с папой Богом.
Он ей пишет: «дочь моя, будь добра!».
Ведь теперь Адаму без Евы плохо
как простому смертному без ребра.

Вот и всё, теперь легко и просто,
позади упрёки и обиды.
Светом и теплом пропитан воздух,
изгороди лозами обвиты.

Ты – перо, парящее над бездной.
Дети знают: чудо – в перьях. То есть
просто жди на станции «Воскресной»
из небытия прибывший поезд.

Плачь, реви – сейчас уже не страшно,
Здесь никто за слёзы не осудит.
Страх ушёл, остался в дне вчерашнем
чернотой в невымытой посуде.

Вот же люди – копят, запасают.
А уходят без единой вещи…
Вечность, друг, – нагая и босая.
Вот и поезд. В добрый путь. До встречи.

так наступает ночь
жестока и невинна
в ней всё приказ и долг
и пленных не берут

то снег идёт то дождь
и ни черта не видно
мне брат тамбовский волк
и в помощь верный брут

так выцветают сны
а чувства каменеют
искусство просит жертв
и жертвы велики

идёшь в рядах мясных
от запаха немея
и сказано уже
ид марта берегись

– Смурная она, не к добру тебе девка эта.
Вот попомнишь потом, да поздно, мои слова.
А мне всё путём, мне семнадцать, озноб и лето.
Мне хочется к ней, целовать её, целовать.

Встретил случайно, понятно, не в Эрмитаже.
Планов не строил, не заглядывал далеко.
Стоим у подъезда панельной пятиэтажки.
– Зайдёшь на кофе? А можно и с коньяком.

Полнолунный диск белым светом в окно, как в лупу.
Русая прядка на изгибе её плеча.
«Никакая она не ведьма, какая глупость.
Это крёстная ляпнула сдуру и сгоряча».

Через месяц она исчезла. В её квартире –
ни вещей, ничего, только пыли дюймовый слой.
Врать не стану: искал, метался, ходил потерян.
А полвека спустя случайно встретил весной.

Как не терял... Словно сердце рывком на части.
Золотистые искорки в зелени странных глаз.
– Не сердись, человек. Я взяла половину счастья.
Тебе было много, я оставила в самый раз.

Страна сама себе верна,
о счастье не было и речи.
Но перетёртый Пастернак
Максима Горького не лечит.

Февраль, наследник января:
достать чернил и слёзы делать,
не доверять календарям
где в крайних клетках – двадцать девять.

Летишь, как поезд под откос –
в снега, апокрифы и тайны.
Такой недобрый високос,
прогноз нелётный и летальный.

А завтра март – весна, весна!
Но солнца нет в дыму кромешном.
И если так, хотя бы знать:
твой ужас кончится, конечно.

1.
Вывезли в лес на неприметном сером «Рено».
Метров триста от трассы – и всё, хорош.
В руки лопату: давай-ка копай, придурок.
Сами сели курить на берёзовое бревно.
Так и сгину здесь ни за грош
в обществе снулых урок.
Проза жизни, не понарошь.

А сверху бросят окурок.

2.
Хватит уже, говорят, пыхтеть.
Нам ещё час до МКАДа.
Сам понимаешь, тяжёлый день.
Может, хочешь воды?
Нет, говорю, не надо.
Кивают. И бьют под дых.

Меня загибает над ямой,
на дне дождевые черви
(крепко вломили, чтоб вас задрали черти).
Хочу встать прямо,
но не выходит прямо.
Что-то звенит и лопается внутри.

Изо рта вылетают пятистопные ямбы,
хореи, анапесты, и дольники заодно.
Сонеты сыплются в яму.
Недописанная поэма – с кровью, минуты три.
Зверушкой ложится на дно,
бьётся там, словно кричит – «смотри!»
И я смотрю. Что я ещё могу?

3.
Старшой зажимает рану в боку.
Куда, грит, наш фраер исчез?
Может, в лес?
Да какой тут, к шалавам, лес…
Глянь, чо там в яме? Бля, принеси бензина.

Полыхнуло знатно. Не Помпеи, но тож красиво.
Будто напалм во все стороны полетел.
Душный запах горелых тел.
Не опознают теперь, наверно.
Разве что по «Рено»…

Люблю хэппи-энды, но
здесь получилось скверно.

4.
Не знаю даже, куда я делся.
Десять лет, как я здесь торчу.
Не ем, не пью, не звоню врачу.
Стихи не помню и не хочу.
Словно вернулся в детство.

Меня чуют звери,
но
от меня
не падает тень.

Кстати, «Рено» угнали на третий день.

Посвящение Юлии Михайловой,
оптимистичный пастиш на её
замечательную "Дженни"

Скользила плавно, не меняя галса,
снежинка-сон в пространстве зимней были.
А вечер фонарями разгорался,
и снег скрипел, и ветры в трубах выли.
Несли домой подарки горожане,
открыточки в конвертиках бумажных.
Тяжёлый год, дрова подорожали,
и Дженни было холодно и страшно.

В календаре застыли дни рядами,
часы едва ползут, такая скука.
И выходной… просила, но не дали.
А в лавке – пусто, холодно, ни звука.
И стынет, бьётся медленнее сердце.
Мелькнул в окне угрюмый местный житель.
Всего лишь час – и всё, домой и греться.
Нет, Дженни не замёрзнет. И не ждите.

Посвящение замечательной Ольге Неждановой,
которую все любят и всегда ждут с радостью.

Чёрствый хлеб беды посыпали солью, подносили недругам каравай.
Смерть брала десяток, а после сотню: не греши, не плачь уже, отдавай.
Где герой последнего выбил змея – поднималась, крепла в крови Москва.
Княжьих планов змеи не разумеют, а безродным людям не до родства.

Но теперь неважно, какой была ты – в сердце крик драконов, живая медь.
И раскрыто небо для всех крылатых, это было прежде и будет впредь.
Пусть теперь в почёте не щит, не меч, но приговоры добрых самаритян.
Все стихи растут, прорастают в вечность, и драконы вырвались и летят.

Чем народней сказки, тем нравы злее, но уроки сделаны, а затем
дети водят в небе воздушных змеев, удивляясь силе и высоте.
Древний страх стреножен заветным словом, дикий змей поглажен и приручён.
Он звенит стихом, он взлетает снова, открывая небо крылом-ключом.

Кто летать страшился во сне и в яви – рвёт завет с оковами на земле.
Парашютом брезгует и ремнями, и взмывает к солнцу, парить и млеть.
И не нужен меч, и напрасны латы, скорость сводит судорогой живот.
Ведь теперь неважно, какой была ты – важно, кем ты будешь и для чего.

Утро вскрывает небо тревожно-алым,
вытесняет тьму – до заката и новой тьмы.
Свет ненадолго, тепла нестерпимо мало:
Люди зимой обратились в людей зимы.

В тёмных дворах неуютно, каменно, гулко,
но фасады красят много недель подряд.
Красный трамвай выбегает из переулка.
Красные люди о прекрасном не говорят.

Общее дело превыше пустых сомнений:
единицы сложились в один монолитный строй.
Власти виднее, и правда всегда за ней, но
есть и такие, кто бредит новой весной.

Будет весна, и указ огласят в апреле.
А может, в июле, но весне – непременно быть.
Не верьте вербам, травинкам, первой капели.
Красные дни – наступают с рёвом трубы.

А теперь за работу: рожать, осуждать, стараться.
Но главное – верить, без веры нельзя спастись.
Верить в мир, врагов, благодать, успех операций.
Красных коней купать, красный скот пасти.

Бдительность – это не только писать доносы.
Писать-то легко, если красным карандашом.
Ответы должны быть наглядней любых вопросов.
Красные люди всё делают хорошо.

Тонким лезвием проведёшь,
кончик пальца едва задев,
и из ранки закаплет вдруг –
в цвет ланкастерских горьких роз.
Шут и Жрица из карт таро
посулят вэри гуд и тру,
красоту непорочных дев,
мощь отравленных веретён.

Ключ потерян и обретён,
будет польза и во вреде.
Нежный слог временами груб,
город заперт в кольце дорог.
Не ступай ногой за порог –
не вернёшься назад в игру,
карты красные, да не те,
и негаданное грядёт.

После лавров – жестокий тёрн,
время душ без пропащих тел.
В рай зарёванных не берут,
от ворот таким поворот.
Жрица скормит богам народ,
Шут раскрасит смерть на миру,
и не будет запретных тем
всем, кто красное с карты стёр.

Посвящение Лане Юриной,
с благодарностью и восхищением

Всё шептал: моя, она моя.
Посвящал стихи и клялся рифмами.
Как во тьме мерцающий маяк
Ждал корабль, погибший в битве с рифами.

Сотнями стихов себя разъев,
Был любим вождями и эсерками.
Не терпел искусства нараспев,
Обезьяньи рожи чуял в зеркале.

Пил, грубил, чурался сладкой лжи,
Но служил иконой красной мельнице.
День и ночь доказывал, что жив,
Что беда на счастье переменится.

Суки приманили кобеля.
Слава есть, но нет того веселия.
Маяковский, хрен ли ты стрелял
сквозь себя в созвездие Есенина?

Женщина – она не из ребра,
Из свинца, навылет с края левого.
Лиличка вздохнула: «Бог прибрал»,
И пошла пиарить и наследовать.

Посвящение автору Ветровоск,
с благодарностью и пожеланием счастья

Выгони, Господи, мне из сердца тревогу эту.
Колобок твой катился-катился, и вот уже
прикатился к осенней бездне в моей душе.
В бездне сгинули волк, лиса, вся семья ежей.
Залатай эту осень, суровой ниткой зашей.

Пусть в душе моей будет лето.

Повяжи мне красную ниточку на запястье.
Где упасть мне – будущим летом расти цветку,
прилетать пчеле, запасать для детей медку...
Мне теперь не страшно, я встаю и вперёд бегу.
Потерявшие головы шапок не берегут.

И это, Господи, к счастью.

Гость незваный, случайный участник чужого празднества –
ты свидетель защиты в казённом зале суда.
Каждый образ натянут, все рифмы ехидно дразнятся:
ну зачем ты пришёл, разве звали тебя сюда?

Ты сегодня в ударе – все дактили и анапесты,
все хореи и ямбы несут твою правоту.
Прокурорша степенна, горласта и разухабиста,
но абсурд обвинений горчит у неё во рту.

И уже никогда не будет страшнее страшного,
ни одно из слов не получит печать вины.
Наша речь свободна – и это отныне важно нам.
Отпустите речь из наручников тишины!

Оглашают: свободны глаголы и междометия,
существительных ряд, прилагательных пёстрый строй,
Все частицы, предлоги – впишите их и отметьте их –
все оправданы этой наивной юной весной.

Пропустите их к людям, пожалуйста, ну пожалуйста!
Всем теперь – карнавал, разнотравье свободных слов.
Пусть змеится в спину «наплачетесь, мы обжалуем» –
Мы не помним зло, нам отчаянно повезло.

Корабль погиб, в порту уже не ждут.
Моряк идёт по первому снежку,
голодных чаек крепким словом кормит.
В морях всё просто, всё – вода и соль.
А здесь крадёт шаги сырой песок,
маяк из скал вытаскивает корни.

Слепящий луч вращая посолонь,
он породнился с морем и скалой,
служил так долго, что о нём забыли.
Но вышел срок, и долга больше нет,
а только тьма, и корабли, и свет.
И остров, ставший небылью и былью.

Моряк – один из тридцати пяти –
дожил, доплыл, пришёл сказать «лети!»
увидеть то, во что поверить трудно.
Маяк вознёсся, остров оттолкнув,
и остров выгнул вкруг себя волну,
и небо отозвалось гласом трубным.

Тут надо всё обмозговать внимательно.
Тут первый ход не мой, и могут выжечь.
А треф у них – до нехорошей матери.
И если в два виста... читайте выше.

– Семь первых. – говорю. – Ежей в подушки вам!
– Ну что ж, играй. – кивает поэтесса.

А в прикупе – король (похож на Пушкина),
и рядом с ним валет с лицом Дантеса.

Когда умолкнут все лирические песни -
наш Коля свой баян порвёт напополам,
и вымокнет в росе, и бабе в бубен треснет,
и заорёт «Моя! Собесам не отдам!»

Какой уж там собес - Колюню бесы троллят:
то хвалят «Во мужик!», то хают «Ну ты чёрт!»
а пьяный Коля в лес - и бродит там, как хоббит,
в черничнике лежит и бредит горячо.

Уж белочка идёт: зачем ты, дурень, баньку
спалил вчера дотла из удали пустой?
А где отмыть дитё, а где попарить Маньку?
Теперь одна зола... Вставай, иди и строй!

И Николай встаёт подстреленным Растрелли,
упрямо входит в роль, как зодчий Монферран.
и говорит «Ну всё, допили и доели,
поплотничаем, штоль, ни пуха ни пера».

Недели через три готическая мыльня
торчит на страх курям, пугает сонных сов.
А Коля всё горит, мечту знакомит с былью.
и ладит шпиль: «Тре бьян! Се манифик мезон!»

Хмельные мужики стоят и лупят зенки,
но Мане в радость шик: «Ах, Коля, мон амур!»
И белочка шипит, и бесы жмутся к стенке:
«Эх, соскочил мужик, не дался никому!»

Прискакали – гляжу – пред очами не райское что-то:
неродящий пустырь и сплошное ничто – беспредел.
И среди ничего возвышались литые ворота,
и огромный этап – тысяч пять – на коленях сидел.

Владимир Высоцкий. Райские яблоки

.
.
.
Всё в полумгле, но приказы предельно чётки
(от ободряющих жестов горит щека):
зубы героев идут на монашьи чётки,
шкуры предателей вешаем в нужниках.

Неграмотным книжный базар двести лет не нужен,
в балагане петрушки кривляются и вопят.
Гоголь считает на пальцах мёртвые души,
цифры не сходятся, пересчитывает опять.

Здесь не читали ни Библии, ни Корана,
к храму подходят юродивые без лиц.
– Шли бы вы к чёрту уже – говорит охрана –
Тут и без вас всё раскрали да увезли.

Дом твой – барак, сын – дурак, а дерево – липа.
Плачет жена, да чего уж глаза слезить…
Нежными яблочками вскормленные до хрипа,
кони опричников топчут людей в грязи.

Люди молчат, слишком поздно просить пощады,
если свои как чужие, и царь гневлив.
Лапают девку опричники: – Эх, тоща ты!
Нечем дышать от бессилия и от чада.

– Земли захотели? Набейте им в рот земли.

Не собирались даже, но залипли
как мухи, залетевшие в варенье.
Таланты не прокуришь, мистер Рипли.
Привет супруге, господин Каренин.

Три раза хохма - к вечеру не хохма.
Бессоннице овечек скормишь тыщу.
Ежи и голоса, а между - Гофман,
российский фест на прусском пепелище.

Ещё не стыдно, но уже не в жилу -
словами в рифму карму не починишь.
Коньяк с утра, таблетки по режиму,
и где-то там закономерный финиш.

Мосфильм, наш сериал "Нелёгкий выбор",
киношник с носом длинным, как у Рильке:
На кинопробы? Мясо или рыба?
Ну, в смысле - роль кентавра или кильки?

Э, нет... А можно курицу-жар-птицу,
пока ещё не подгорели перья?
Кто пьёт и не постится, тем простится.
Не верите? А я вот сука верю.

Щас будет грустно, доставайте платочки.

Были у барина три лапочки-дочки:
Ангелина,
Полина,
и Лада Калина.
Барин души в них не чаял,
на коленках качал,
от счастья мурчал,
матом при дочках молчал-молчал.

Дочки быстро росли,
мюсли ели,
Лепса пели,
росли-росли, да и выросли.
Ангелина по ангельской части,
Полина по полевой,
Лада Калина по кузовной да по ходовой –
не девки, а щастье!

Поспели яблочки... Вот уж и женихи
под окнами трутся, вейпы сосут и химь.
Один баянист,
другой сатанист,
третий - блохер и урбанист.
Ну да ладно, хотя бы не басурмане:
славянин добру девицу не обманет.

Дочки румянятся, накопили лайков по тыще,
стримят луки в бельишке от Фёклы Быччи.
Женихи зовут погулять,
а отец не пускает, блять!

Ангелина рёвом ревёт,
Полина сервизны тарелки бьёт,
Лада Калина покрышки с досады рвёт.

Барин толкует кровиночкам-дурам:
сперва нверситет, потом спирантура,
опосля назад, в родимый Свинецк.
Вот тада уж и под венец!

Доченьки стока времени ждать не хочут,
для вида согнулись, потупили очи.
Дождались ночи.
Раскинули карты Таро...
И убили папочку топором.

Замыли кровищу,
адвокатьев надёжных ишшут.
Пока суд да дело –
семь месяцев пролетело.

Обчество по защите дев и овец
раздуплилося наконец.
Подтянулась бабская камарилья,
развели по городу говорильню:
мол, Ангелина – жертва абьюза,
Полина всю жисть не ела от пуза,
а Ладу Калину родитель
без техосмотра юзал!

Мужики было спорили да серчали,
но тока в самом начале.
Этих баб переспоришь разве?
Барина нет, и зачем нам распри...
Мужику и надо-то: щи да кровать.
Не то совсем перестанут давать...

В общем, вчистую всех оправдали.
Но уж медали девкам не дали.
А то это зло вапще
станет в порядке вещей.

Ангелина от щастья роняет слёзы,
Полина лобзает присяжных в дёсны,
Лада Калина на новых колёсах.

Если проблемы – всё сами решаем.
Надели платья, накинули шали...

Но вот беда – женихи сбежали!
Баянист в Берлин,
урбанист в Пекин,
сатанист – в монастырь послушником, блин.

Не обессудьте, побасенка без морали.
Хорошо хоть у баб топоры забрали...

Всё будет так как будет, а пока
размежевались яндексы и гуглы.
И мальчики играют в "сын полка",
а девочки - в тряпички, дички, куклы.

Как знать, кого назавтра не простят,
кому Пелевин, а кому Прилепин.
А Бог живёт у девочки в горстях,
когда она из грязи хлебцы лепит.

Не думайте - она не из нерях
(ей даже в этом смысле не грешится).
Приходит пёс в занозах и репьях,
и лижет в нос, и возле ног ложится.

Тускнеет день, и тень от турника
длинней, ещё длинней, вечерний сумрак
сгущается, и сонная река
желтки кувшинок прячет в зелень сумок.

Ночь сеет сны в пододеяльный мир,
и сны в девчонках счастьем прорастают,
а у мальчишек гром во снах гремит.
Лишь Бог не спит, и тьма внутри густая.

***
ветеринар гомеопату
за конский ценник продаёт
желтки яиц от птиц колибри
и кровь из брянских комаров

***
оксана долго раздевалась
олег уснул и видит сон
как из большой такой матрёшки
ещё двенадцать достают

***
и вот стрелецкой казни утро
стрельцы канешна не пришли
а пётр уставясь на лефорта
бухтит тада в кино и в цырк

***
покойный был поэт и гений
сергей в записку записал
потом решил что это пошло
что к чорту этот англетер

***
султан велел гарему стройся
прошёлся важно вдоль рядов
нашёл усы не по уставу
наряд вне очереди дал

На водку мелочишку выгребал,
и было хорошо, но было мало.
Пусть зайка осчастливит этот бал!
Но понимал: не будет зае бала...

Уж новый год, но старое тряпьё
развешано по городу и миру.
Кай дуется, а мы тут с Гердой пьём,
и слушаем Диану да Земфиру.

Не тот герой, кто обманул Ягу,
не тот, кто гнал Кощея тряпкой ссаной,
А тот, кому такие песни - гут
(и пирожки с Олегом и Оксаной).

Ты пить-то пей, но чушь не говори.
Что намело - всё в оттепель растает.
Уже настали эти январи,
уже для волка заюшки настали.

доход наш сер и хлеб наш сер
а ведь недаром ох недаром
мы дань монголам и татарам
давно не платим через сбер

то тролль на ель то шмель на шмаль
наивных гусениц окуклив
ты гоголь гегеля погугли
ведь мёртвых душ тебе не жаль

тут прокормить бы крепостных
а то на мрот всё мрут без счёта
охота пахота пехота
и на четверг плохие сны

и кипяток наш не горяч
но разведут на трёп за чаем
кто к нам с мячом тот без мяча и
в печали (танечка не плачь)

кричу «не зли меня!» судьбе
и без тебя сейчас фигово

пришли татары и монголы
ждут дань на карты втб

Зина сказала, что сильно любит Максима.
Услышав это, Аксинья толкнула Зину.
Зина плюнула было Аксинье в рожу,
но промахнулась, и попала в Серёжу.

Серёжа решил, что раз плюёт – значит любит
(он уже месяц как предпочитал Зину Любе).
Но пацанам нельзя ути-пути и всё такое,
и Серёжа ударил Аксинью худой ногою.

Прибежали Боря, София и Иннокентий.
У Иннокентия была сменка в рваном пакете.
И скоро кешины тапки пошли в работу:
левым Серёжу, и правым Борю – а вот вам!

София (что значит мудрызть) тупила дико:
смеялась, мялась, боялась, орала на Вику.
Вика гундела «Мальчики, не деритесь!
Сейчас я на вас пожалуюсь тёте Рите!»

Наконец, пришла тётя Рита с ведром и шваброй,
заорала «А ну, это кто у нас такой храбрый?!»
Шваброй Кешу, тряпкой Зину;
шваброй Борю, тряпкой Аксинью;
Софии – по щам, Серёже – леща,
даже Вике с Любой отсыпала сгоряча.

Тут пришёл я, Арестутель Охраныч Сукин,
поздоровался, достал пирожки из сумки,
уселся, надел очки, костыли отставил,
строго спросил: «Тётя Рита, вы не устали?

На хуа ж в сорок лет татуаж?
На хуа ж акварель на гуашь?
Чо вы их бьёте,
творить не даёте?
У всех кисель на малине,
а у вас на йоде...

Вы ж как Дарт Вейдер, обженившийся с Терешковой,
а тута вам не детсад джедайский, не школа
для наглых подростков из Москоу хай сосаити,
а секция лирики при Союзе писателей!

Говорю вам, Рита, прекратите своё насилие,
и так наши лирики от швабры немного синие.
Поэт – он способен на чувство, когда не порот,
а отлупишь – поэт срывается в трэш и хоррор.

Вот за это наш шеф Сорокинг нас не похвалит,
не на это минкульты нам стока денег давали.
Домойте полы и пилите поэму, Рита,
пока я лирик, пока вы сами не биты.

И не надо в поэме про Блока, шлюх и ежей.
А то читали мы вас уже...»

...потому что люблю тебя нежно и вероломно,
забывая как звать наутро, себе не веря.
Так, наверное, входит в свой дом паломник:
ищет икону, а везде только двери, двери...

Это странно, и это больнее, чем ранить пальчик,
и сухим языком пунцовую каплю слизывать.
Дожидаться ночи, где свечи от счастья плачут.
Ощущать, как тепло пробирается к сердцу снизу.

Мона Лиза смотрит, и взгляд её так спокоен,
словно всё, что было и будет – навеки с нами.
Ночь, стихают трамваи, мелодии, ветры, войны.
Остаёмся лишь мы – со стихами, свечами, снами.

Девушка, почём у вас житьё?
Если не отдельное, а вместе?
Дело пахнет койкой и шитьём –
спим уже, приснись жених невесте.

Не ныряйте в угольный бассейн,
хватит вытирать о занавеску.
Из аула пишут «жди гостей»,
из военкомата – «жди повестку».

Так-то я двух тактов не могу
в барабанный день отбарабанить.
Вольную не дали батраку,
так там и состарится на БАМе.

Голову разбили за спасиб,
и вапще не надо было браться:
По – Мальстрем, а мне теперь Транссиб,
минимум до стонущего Братска.

Я без денег, знаешь, – о-го-го,
всё что хошь из палок вам построю.
Хошь дворец, а хошь – штабной вагон,
с растакими мамкой и сестрою.

Не ори мне в уши поутру,
объясняй толково, герр начальник.
В график жил, и вовремя умру,
чтобы хоть у ямы помолчали.

Наливай ещё на ход ноги,
плещется на донце еле-еле.
Хватит врать, какие там враги,
если мы где срали, там и ели.

Мы, канешна, никому не брат.
Президент сказал – мужик исполнил.
Выпилили бабу из ребра,
а на кой рожать – уже не вспомнит.

Мокрый снег на скатах ржавых крыш.
Новый год, и мы теперь большие.
Нет ни сил, ни правды, спи, малыш.
Год назад не так богато жили.

Ноябрь помнится нечётко,
наш земский врач, не чуя ног,
залип на женские трещотки
и мутной брагой занемог.

Никем не узнан и не послан,
от недолюбленности пьян,
кивал на алиби с начёсом –
мартышкин труд за три копья.

Хозяйку троллили подруги:
ты, Оль, на выдумки хитра –
любовнику спалила брюки,
разлила брагу в три ведра.

Засим прощай, давай без отчеств –
нам по хребтам, тебе синяк.
Пора из порчи вычесть почесть,
изгнать из баньки бесенят.

Ушли, брюзжа – одна, вторая.
Подругам зАвидно до жаб.
А брюки в печке догорают,
чтоб гость к жене не убежал.

В дубовых кронах гнёзда свили птицы,
настало время мира и птенцов.
Мы вырвались из суетной столицы.
У будущего – детское лицо
и солнечные светлые ресницы.
Так сладок сон, и прошлое не снится.
В часах стеклянных сыплется песок.

Июньский полдень нежен и отраден –
где старый домик стеблями увит,
где сад в ажурной кованой ограде –
дежурный ангел в дудочку трубит
на радость нам и вечной жизни ради.
Ребёнок маму пальчиками гладит,
и мир его настоян на любви.

***
скрутили санту на границе
изъяли из кафтана моль
и растаможили оленей
под ноль

***
олег оксану добродушит
а та за што за што хрипит
за то што замужем а сницца
брэд питт

***
ми ошень руский зим приветствуй
и радоваемси к неё
ми ждаль снегурышк хороводьев
и йолк

***
спектакыль децкий про зверушек
лиса и волк и лось и рысь
а мишка в яму где оркестырь
ибысь

***
вы там полегше с порошками
вот я вчерась полфунта съел
и мил был пил ломал вам мебел
мел бел

Был бы мой чердак не набекрень,
хрен бы я писал стихи, ребята.
Бозна где герань, а где сирень,
где какая юбочка помята.

Всем плевать, и слюни в потолок –
правду-матку режут не ножами.
Лифт в пентхаус девок уволок,
мало ли, что кнопку не нажали.

Рыбаки закинулись ухой
мимо славы, выслуги и денег.
Ты, Петрович, с пятницы бухой,
а уже, гляди-ка, понедельник.

Не гадай, цыганка, мне на фарт,
тут король любую даму кроет.
Был февраль – настал бессрочный март.
Грекам обнулили визы в Трою.

Девки из пентхауза назад
едут, как из рая ангелицы.
Протирают красные глаза,
понимают, что не отбелиться.

Поздно брить Будённому усы,
даром что при деле и на воле.
Это ж МХАТ, Петрович, здесь не ссым!
Видишь, Станиславский недоволен.

Вот же ты нахрюкался, дурак.
Если арестуют, то за дело.
Жги, люби гусей, кричи ура,
делай всё, что дурь твоя хотела.

Три сестры – Халява, Хтонь и Хрень –
обжились и сад вишнёвый пилят.
Был бы мой чердак не набекрень,
я б не пил, как мы, Петрович, пили.

Как верно некто некогда сказал:
взболтать (но чтоб не смешивать) не вредно.
Нас из купе прогнали на вокзал –
на воздух и под свет фонарный бледный.

Коньяк с шампанским – варварская смесь.
Качаемся и хлопаем глазами.
Глянь, милая, какие звёзды здесь –
как будто в небе блёстки разбросали.

Мы снимем селфи и закинем в чат.
Ты пьяная... прекрасная такая.
Собаки не решаются рычать
пока я комплиментами икаю.

Смешно? Смешно. Но ночью всё равно.
Ночь прячет нас под плащ из мягких складок.
Мы взболтаны и смешаны в одно.
И поцелуй горяч и нежно-сладок.

Ещё стоят без листьев яблони,
один лишь майский ветер дразнится.
– Что прочитать сейчас, друзья мои?»
– Читай что хошь, какая разница...

За всё хорошее и доброе
опять поэта бьют прохожие.
А тётки в окна смотрят кобрами,
ворчат «По шее, да по роже бы!»

Из носа кровь, в глазах кромешится.
Стихов наслушались, и явно им
так нравится, что руки чешутся
вломить за все хореи с ямбами.

Поэту не дожить до пенсии,
ему бы праздности и вымысла.
Да коньяка ещё – напейся, и
гляди, что там из сора выросло.

В моменты нравственного выбора,
нельзя юлить и малодушничать:
«Эй, мужики, мне на дуэль пора.
Меня и так убьют, как Пушкина!»

***
катали мальчега на пони
и вдрух зима и сдачи нет
ипэ буажильбер на чеке
а иванхое это понь

***
на чёрную приехал речку
а там дантес лежит убит
а вот не надо репетиций
и глупых селфи для инсты

***
цыган с зубами золотыми
девчонку выкрал и забор
теперь приданого не надо
и не платить за демонтаж

***
дантон узнал на эшафоте
что времени для прений нет
что премий палачам не плотют
а шею лутше надо мыть

***
вы хто такой и где свидетство
харон ахиллу говорит
и плата тока штоб по карте
а карта штобы тока мир

***
сто десять вёрст от края мкада
жк медвежьи е****
я знал москва что ты не любишь
меня

***
в зажопинске народ былинный
сивуха лук особый дух
ворчат фигасе ты французский
петух

***
библиотекарша аксинья
дюма читала и золя
а муж то пил то бил то помер
да б**

***
скупили сахар гречку спички
минтая и его икру
сидим донтворри и бихэппи
и тру

***
капустный ростбиф стейк из жмыха
а вот жюльен из желудей
ешь дорогая на здоровье
худей

Приходит ёжик к психологу, жалуется:
- Никто меня по шёрстке не гладит, я в депрессии, печалька…
Психолог достаёт из шкафа ржавые грабли и говорит:
- Это ничего, сейчас против шерсти попробуем…
Ёжик вскакивает и пятится к двери:
- Нет, нет, не надо, нет, ну пожалуйста, мне уже гораздо лучше!
Психолог молча кивает, закрывает за ёжиком дверь и ворчит себе под нос:
- Вот и поэты такие же, когда не хвалят – жалуются, а от критики бегом бегут.
Ещё и юмора ни фига не понимают. Ладно, так и запишем в медкарту:
«Три НЕТ, самочувствие пациента значительно улучшилось, спасибо, ёжик, что пришёл».

***
приснилась фудзи
плакал и всё такое
продал тойоту

***
с рыбалки пришёл
жену селёдкой назвал
шубу куплю ей

***
плотину строил
петрович-сан на авось
вот и цунами

***
в дверь постучали
насчёт отдохнуть в торжке
гейши явились

***
саке напились
хокку орали с пирса
аж рыба дохла

Горн, подъём.
И утро красит нежным
светом стены лагерных хором.
Натянул помятую одежду,
покормил огрызками ворон.

После умывальни и зарядки
вышел с хмурым лагерем на ты –
старшие вломили для порядка:
носом кровь, и где твои понты?

Босиком, ободран и зарёван –
младший сын ордынского полка –
пионерке Лере гладишь рёбра
(больше гладить нечего пока).

Выбегаем строиться наутро,
болтики да гаечки с резьбой.
Василиска славим за премудрость.
Соловья - за свист и за разбой.

Помним про Вьетнам и Кампучию,
рвёмся хором петь Тырнацонал.
Осуждать, как взрослые учили,
рисовать погоны пацанам.

А девчонкам – лишь бы гольфы-банты,
стёклышки-секретики в песке.
Вот такие дурочки...
А сам ты
не дружил
пока ещё
ни с кем.

***
Пришёл в концерт. Сел в стул. Стал в ыражацца...

***
Влас выдавил из хлеба глаз Давида

***
Ну нет, какой вы Хем, вы хам, Махно вы!

***
Румын Роман - ревнивец, врун и рохля.

***
Ильич царю: за ссылочку спасиб Вам!

присницца вдрух кошмар и жуть
а можт обычный сон вер палны
мадьяры римляны и галлы
погладить делают ежу

а ты всё спиш и не поймёш
каких епох каких времён ты
почём дорожныя ремонты
и кто растлил нам молодёж

бредёш за квасом в гастрономь
а бредиш хлоркой да кефиром
довольный львом толстым и миром
и думаеш не экономь

на устрицех и гребешках
на одноразовых пакетах
вся хтонь в поэтках и поэтах
а орднунг кроецца в мешках

мешки все чорны как мазут
как предки пушкина невольны
(ты цензорь ждёш тут рифму «войны»
но нет тебе крамолы тут)

поэтки про любов поют
про бесов и мизогинию
разврат паэзь не заменил им
все гуси послаты на йух

пришла жена из модной спа
и нюхает в цветах настурций
уш вечер в дом пора проснуцца
а ты как бутто и не спал

***
Стол электрический? Куплю! Я на диете...

***
«Мы санкции!» - сказали свечки моли.

***
Котят зовут Валерия и Янка.

***
Сколь ни трудись, а пруд у нас без рыбы.

***
Доил козу – а SWIFT-то отключили!

такое нежное что хочется уже
не ждать весны и не греметь глаголом
не числиться ни русским ни монголом
не знать кто согрешил а кто блажен

всему свой век свой срок и свой черёд
когда над личным властвует эпоха
не всё так плохо не сказать чтоб плохо
но наше время пленных не берёт

в большом аншлаг и позади москва
а твой париж и призрачен и тщетен
кружатся балерины на паркете
не чувствуя с реальностью родства

но всё не зря потерянный эдем
он пахнет яблоками счастьем и покоем
и ева празднует замужество такое
и сладкий сон печатает в три дэ

создатель милостив ошибки прощены
и первородный грех в былое канет
дитя и мать, стакан и подстаканник
и вечный новый мир обещан им

кто знает что там будет впереди
ведь божий промысел нельзя понять рассудком
ребёнок спит и ева неподсудна
и сад цветёт и бог на них глядит

***
Не в бровь а в глаз накрасилась Татьяна

***
Спалось мне хорошо, весь город слышал

***
Погибель третья: охните, согнитесь

***
В три горла ел, в три рукава сморкался

***
Самбистка Юля нерукопожопна

Будильник, сука, в ухо верещит:
вставай, вставай, очнись, иди работай.
В кастрюле подмороженные щи,
в айфоне отмороженные боты.

Чуть свет из дома, а вернёшься – ночь.
В ледышках брови, смёрзлась даже маска.
Друг обещал твой гроб нести помочь,
да вот подвёл, и помер перед Пасхой.

С обидой скажешь: Ваня, ты чего,
мы ж сговорились к девкам на Фонтанку,
а ты такой втянул в себя живот,
и пофиг всё тебе, как танцы танку.

Уронишь рубль, и выпадет орёл,
не дашь упасть в сугроб соседке Маше.
Ворона «nevermore!» в лицо орёт,
а дворник Алишер лопатой машет.

Синоптик врал, заврался и устал.
Летят с карнизов мёрзлые зубила
и бьются под ногами, как хрусталь.
Ты думал – всё, но снова не убило.

И вдруг звонят: пройдите соцопрос!
А как вам ЖКХ? А власть? А Путин?
А к злу склоняетесь?
– Да нет, я за добро,
но скоро нечем радоваться будет!

– Спасибо, гражданин! – благодарят.
Всех благ, законных снов и доброй ночи!
И, кстати, скоро выборы царя.
Ваш голос очень важен.
Очень, очень.

***
Кто всех милей, белей – вали из Бронкса!

***
Могилы в ипотеку, без отделки.

***
Сказали, что волхвы. Овцу украли.

***
Пожертвовал слона детдому Крамник.

***
Мирю супругов. Дорого. До гроба.

Маюнь, деревня. Мне пятнадцать лет.
В деревне бога нет, и чёрт хозяйствует.
Я буду долго гнать велосипед
...и соскочу с седла на раму яйцами.

Редиску охмуряет лук-порей,
звенит оса, на вертолёт похожая
Пора бы встать и сделаться добрей,
но больно, и пугаются прохожие.

На Катьке отпечаток пятерни –
от сложных чувств и девочковой немощи.
Но пацаны, кого ни притяни,
отбрешутся, что это не они вапще.

«Эй, городской! Ты всех уже достал.
Не слышишь слов, не уважаешь правила».

С разбега прыгнешь в омут у моста,
а там придурки ночью сеть поставили.