Оригинал стихотворения - Осенний дворник
сл. П, Фрагорийский
муз. Игорь Костин
гр. - Гоша и Птицелов
альбом - Многоэтажка

Сквозь тонкий ломтик пармезана
С луной, спрессованной внутри,
Орфей - прозрачными глазами
На Эвридику не смотри.

Мерцает лёд в зрачках невесты,
И тает в бессловесной мгле
Любови призрак бестелесный
Чей в небе дух, а прах - в земле.

Сотрёт под ноль небесный ластик
И вдохновение, и блуд,
Когда, пьянея тёмной страстью,
Тебя живые разорвут.

И станет человечья стая
Тебя искать в аду теней,
И будет лира золотая
Сиять на чёрном полотне.

Из цикла - Постскриптум. Интеллектуальные провокации

Музыка, голос, гитара Игорь Костин (Гоша)
Стихи, видеомонтаж - П. Фрагорийский (Птицелов)
Альбом - Многоэтажка
Текст стихов здесь - Элли, маленькая Элли

Баллада о Птицелове
........................................................... #песниИгоряКостина



Музыка, исполнение - Игорь Костин
Эскиз, акустика
группа "Гоша и Птицелов" - альбом "Сны Птицелова"
В фильме исп. графические эскизы С. Молчановой из коллекции #НейроАрт

Предают только те, кого ты считаешь своими...

Да, правда не нова.
Она немало значит.
Катать вчерашний твит
Что толку в головах?
К чему твои слова?
О чем с тобой судачить?
Зачем слезу давить?
Я вижу все, мой брат.

Нет, мне не всë равно,
Да, многое негоже.
Оцепенел язык
От лозунгов и врак.
И ряженых полно,
И двоедушных тоже.
Я к этому привык.
Я вижу всë, мой брат.

Пикейные лгуны,
Записки на салфетках,
Паяцы шапито,
Театр кривых теней,
На смертниках войны
Таинственные метки,
И тёмный смех шутов
Над родиной моей.

Лукавство черных змей
И яд в медовых сотах,
Фальшивое добро
В тени грядущих драк,
И твой ехидный смех,
И лживую заботу -
Я не слепой, мой бро! -
Я вижу всё, мой враг...

.

П. Фрагорийский

О стихах русского поэта Юджина Велоса (Сибирь - Крым)

Это вторая статья. Первая статья, вводная (написанная несколько лет назад) - опубликована в альманахе номер 2.
Поэты: Чтоб эту горечь в речь облечь... (о поэзии Юджина Велоса)

Велосомелос - несколько штрихов к анализу поэтического стиля Юджина Велоса


Есть стихи, под очарование которых попадаешь незаметно, но надолго, если не навсегда. Вроде бы ничего в них нет из того, что способно поразить воображение, или всколыхнуть сильные сиюминутные ответные чувства. Их воздействие подобно незаметному, мягкому излучению, будто полны они невидимого света. Откуда этот свет – не объяснить. Но они приковывают внимание и долго ещё не отпускают. Такие стихи создаёт поэт, известный читателю как Юджин Велос. Псевдоним не случаен, продуман – как это бывает у поэтов, связанных с русским языком глубоким, кровным родством.

Поэтическая эстетика и философия поэзии

Стихи Юджина Велоса стоят как будто особняком, занимая своё – особенное - место в пёстром мире современной поэзии. По тематике они не претендуют ни на поэтический пересказ того, что происходит «вовне», ни на описание того, что происходит «внутри», в области человеческих эмоций.

Они не содержат отвлеченных философских конструкций, напрочь лишены пафоса или трогательной сентиментальности. Их невозможно назвать и злободневными: они не обличают явные или скрытые пороки мира, не развенчивают привычный быт современного обывателя, не ставят «проклятые вопросы бытия ребром».
Они далеки от причудливых игр звуков и смыслов, слов и знаков, символов и образов – не похожи на изящную, подчас изощрённую, игру, так хорошо знакомую нам по искусству модерна. Они чуждаются также остроумного юмора, тонкой иронии, гротескной усмешки, лёгкого сарказма или эксцентричной экспрессии - изысканного яда, коим изрядно приправлена поэзия эпохи постмодерна.

Стихи Велоса существуют как будто вне времени, автономно, и в то же время принадлежат настоящему времени так, будто их произносит для читателя добрый давний знакомый – в неспешной беседе, в душевном разговоре, где нет никаких камней за пазухой, нет преграды между собеседниками. Но в то же время есть некоторая естественная дистанция, не позволяющая сказать лишнее, не дающая подменить смысл сказанного всплеском эмоций. Эти стихи удивительно чисты, пронизаны разумным человечным началом, тихим светом, отличаются равновесием и особой, негромкой, но очень отчетливой, интонацией.

В чем притягательность стихов Юджина Велоса, невозможно определить в нескольких словах. Здесь всё: и образ, и его звучание, и неспешное, основательное произнесение поэтической мысли, и внятная, чёткая ритмическая структура, и ясная строфическая конструкция. Хочется отметить удивительную психологическую комфортность и звуковую гармонию. Такие стихи хороши для глаз, их приятно читать вслух, петь.

Велосомелос

Сам поэт, выбравший псевдоним – Велос, называет свою манеру поэтического письма «велосомелос».
Велос* (βέλος) – греческое слово, обозначающее «стрелу», «стремительность».
Мелос – ( μέλος) - связная осмысленная музыкальная интонация, мелодия, напев.

Мелос, согласно описанию Платона, состоит из трех частей: слова, гармонии и ритма. Таким образом, метод работы с поэтическим текстом приводит к особому звучанию, который можно определить как «стремительный напев», или – согласно определению самого поэта - «устная музыка».

Звучание поэтического текста Юджина Велоса – поток, поэтическое «легато», благодаря которому мысль-образ разворачивается в условном пространстве языка, связно перетекая от одного образа к другому, рождая мысль последующую из мысли предшествующей. В итоге возникает плавная, органически цельная речь, где невозможно переставить местами ни строки, ни строфы.

Это качество в современной поэзии встречается не часто: современная техника стихосложения тяготеет к фрагментарности, сегменты можно менять местами без ущерба для общего «поэтического полотна». У Велоса же процесс формирования стиха происходит не по принципу калейдоскопа или создания конструкции, состоящей из блоков, сегментов, ассоциаций, случайных сопоставлений или противопоставлений одного образа другому.

Стихи Велоса имеют иную природу: они именно «прорастают» из слова-зерна, подобно тому, как ветви дают живые побеги, прорастая друг из друга, или – как «прорастают» друг из друга мысли в неспешной беседе о существенных, важных вещах. Так может говорить учитель и ученик в буддийской традиции передачи опыта, когда каждое слово – ценно и необходимо для осознания следующих слов и понятий. Так могут беседовать два странника у костра в ночной степи. Переставить местами сегменты текста в таком стихотворении невозможно – настолько оно живое и цельное.

В стихах Юджин Велос очень редко предстаёт перед читателем в отъединённой от внешней жизни самости, и в то же время чувствуется авторская и личностная самодостаточность, автономность внутреннего мира поэта.

Лирический герой стихов Велоса не ждёт счастья, не грезит и не мечтает, не претендует на сочувствие, не жалуется на неустроенность или бренность жизни, не просит радости у окружающего одушевлённого и неодушевленного мира. Напротив – поэт сам готов делиться радостью, теплом, внутренней силой. Многие его стихи, кажется, обладают целебной энергией, очищающим душу эффектом – о таких стихах говорят: «Будто воды из родника напился»…

Интонация и смыслы

В этих стихах явственно слышится человеческое дыхание, живой голос, в них происходит постоянный диалог – духовный, душевный, наполненный счастьем общения с другой душой, с близким человеком или со случайным спутником, встреченным на дороге жизни.

Стихи поэта отличаются интонационной гибкостью, выразительностью, тщательно выстроенной фонетикой – звучат мягко, напевно, и в то же время – речитативно, как приглашение к беседе, неспешный разговор, преисполненный заинтересованности и теплоты - или радостное приветствие. Такие стихи буквально распахнуты навстречу читателю, будто обращены к нему лично.

Такая обезоруживающая доверительность интонации – явление не частое в современной поэзии, которой большей частью присуща некоторая отстранённость, холодность. Поэт искусно владеет приёмом аллитерации, иногда это мощное средство соединяется со словотворчеством – и возникает текст, который буквально со-творяется на глазах читателя, и сам читатель становится собеседником, равным поэту.

Пожалуй, самый яркий пример, семантически и фонетически отсылающий нас к образности Серебряного века – «Стихотворяне». Точнее – в этом стихотворении поэт не просто связан с традициями поэзии начала прошлого века, но обнаруживает глубокое родство с наиболее авангардной гранью поэтической эстетики той эпохи – и в первую очередь с текстами Велимира Хлебникова. Здесь все особенности поэтического высказывания, описанные выше – получают исчерпывающее воплощение, атмосфера стиха наполнена ликованием, радостью от ощущения встречи, а каждое слово – полновесно и ценно само по себе:

УТРОЕ ДОБРО…

Утрое добро стихотворяне —
Мудрые правнуки Велимира!
Утрое добро
российского Слова — словяне —
Ювелиры баяно языческой лиры.
Утрое добро силы утроит.
Слово в устах свой почувствует вес.
И стихосквОрец
заливистым свистом устроит
Разоблачение тучных небес.
Утрое добро, стихотворяне!
Утрое добро,
стихотворяне…

Пример более интимного обращения к собеседнику, где поэт делится радостью бытия – чудесная Amygdalus
Концентрат смысла содержится уже названии: *Amygdalus/метта бхавана**/ - это медитация, созерцание цветения миндаля (латинское название растения - Amygdalus, миндаль обыкновенный). Одновременно в названии доминирует имя финикийской богини - Амигдала, обладающей совершенной красотой. Есть и еще один «подсмысл»: амигдала, от греч.— «миндалина» — миндалевидное тело, часть головного мозга, которая отвечает за чувство страха. Смысл стихотворения - воспевание жизни, цветения в мире, где всё подвержено смерти, преодоление страха перед небытием - через слияние с красотой бытия, через обретение гармонии - того, что выше страха смерти.

AMYGDALUS*
/метта бхавана**/

Больше смейся, забудь о плохом.
Зацветает миндаль в Коктебеле.
В новосветском полусухом
Послевкусие этой недели.
Уподобясь медовой слезе,
Видишь, солнце стекает по скатам?
Коктебельской, давая лозе,
Засветится медовым мускатом.

Видишь, в сопках блуждают огни?
Слышишь, улей пчелиный всполошен?
Навещает холмы в эти дни,
Ставший гением места Волошин.
От сумы, от войны, от беды
По вселенным шагающий путник…
Там где посох оставит следы
Зацветёт оживающий лунник.***

Облаками укутан вулкан,
Волны, камни, цветы, самоцветы.
Спит и видит гигант – великан
На вселенские тайны ответы.
Чуешь, в камне живая душа,
Изливает себя, не тебе ли?
Оставайся, живи не спеша,
Зацветает миндаль в Коктебеле.

Жизнь имеет синоним, - "сейчас".
Мы с тобой соучастники счастья.
Наслаждайся, цветенью учась,
Вот увидишь, отступят ненастья.
В белой дымке долины, холмы,
То не цвет лепестков амигдала,
Это после злобящей зимы
Пенья ангелов нам не хватало.

Ну, так пей же очами до дна
Дней цветенья целебное зелье!
Бездна неба сейчас влюблена,
В бесшабашное наше веселье!
Пей за то, что в столетье лихом
Худо - бедно мы выжить сумели!
Не печалься, - забудь о плохом,
Зацветает миндаль в Коктебеле!

*Amygdalus – Амигдала имя финикийской богини, которая обладает неземной красотой. Ее цвет лица подобен нежному цвету лепестков миндального дерева.
**Метта бхавана - так на языке пали звучит медитация цветения, взращивания (раскрытия, развития) любви.
***Лунник оживающий, или Лунник многолетний (Lunaria) Народными названиями этого растения являются лунная фиалка, лунная трава и месячник.

Юджин Велос

Здесь ощущение полноты жизни и духовного диалога присутствует непрерывно и подчёркивается привлечением внимания читающего: «посмотри», «забудь о плохом», «видишь (?)», «слышишь(?)», «Оставайся, живи не спеша…». Ключевые слова стихотворения – «Зацветает миндаль в Коктебеле». Вокруг этого образа постепенно возникает светлое семантическое «облако», расширяя картину «видимого» мира, воплощённого в поэтическом высказывании: образное ядро обрастает словами «медовый», «цвести», «жить», «выживем», «счастье», «живая душа»… Поэт как будто вовлекает собеседника-читателя в созерцание цветения, раскрывает его в поэтической медитации как образ счастья, приглашает почувствовать драгоценный миг, слиться с ним, самому стать этим цветением: «Наслаждайся, цветенью учась…» . Кульминацией стиха становится полное отождествление человеческой жизни со счастьем цветения: «… Мы с тобой – соучастники счастья…»
Ещё одна грань «русского Дао», столь присущего классической русской поэзии: жить «здесь и сейчас», вовлекая в радость бытия всё, чего поэт касается животворным словом.

Фонетика и стилевой приём липограммы

Поэт много работает над качеством звучания – подобным музыкальной кантилене, связным и мягким, плотным, осязаемым. В большинстве стихов это связано с особым техническим приёмом – липограммой, результатом же является сотворение липограмматического стиха.

Липограмма – особый приём написания литературного текста, который заключается в отказе от какого-то звука (буквы), иногда – от двух, трёх. Велос избегает звука «Р» - напряженного, вносящего в звучание речи лёгкую ноту агрессии.

Традиция написания стихов без звука «р» в русской поэзии восходит к 18 веку. Первым, кто использовал этот приём, был Гавриил Романович Державин. Такая техника была обоснована Державиным эстетически:
«По любви к отечественному слову желал я показать его изобилие, гибкость, легкость и вообще способность к выражению самых нежнейших чувствований, каковые в других языках едва ли находятся. Между прочим, для любопытных, в доказательство его изобилия и мягкости послужат песни, в которых буквы р совсем не употреблено…» (Г. Р. Державин)

Один из прелестных примеров эпохи раннего классицизма в русской поэзии, где в тексте отсутствует звук «р», написан Державиным ещё в 1797 году.

Я на холме спал высоком,
Слышал глас твой, соловей,
Даже в самом сне глубоком
Внятен был душе моей:
То звучал, то отдавался,
То стенал, то усмехался
В слухе издалече он;
И в объятиях Калисты
Песни, вздохи, клики, свисты
Услаждали сладкий сон.
(фрагмент)

Нужно сказать, что Державин не был первооткрывателем этого приёма. Первые липограмматические литературные опыты зафиксированы еще в Древней Греции – в творчестве Ласа Гермионского, лирика, поэта и музыканта, жившего в VI веке до н.э.. В гимне в честь богини плодородия Деметры древнегреческий поэт сознательно пренебрег буквой «Σ» – «сигмой», которая звучала как глухой звук «С».
По преданию, древнегреческий мастер поэзии не выговаривал этот звук, и потому избегал его в стихах, чтобы при чтении дифирамбов вслух не произвести на слушателей нежелательного впечатления. Так ли было на самом деле, мы вряд ли узнаем. Но приём избегания определённого звука, как демонстрация особой изощрённости, виртуозности, мастерства вызвал практический интерес у целого ряда античных стихотворцев. Среди них известны - древнегреческий подражатель гомеровской «Одиссее» Трифиодор, древнеримские сочинители Нестор и Клавдий Фабий Фульгенций. Виртуозный приём нашёл отклик среди европейских поэтов в более поздние времена. В русской поэзии и прозе к нему обращался, помимо Г. Державина, А. Голенищев-Кутузов и другие, менее известные, поэты. В прозе такие эксперименты любил Сергей Довлатов. При всей трудности использования при написании, технический приём сочинения липограмм сохранился в литературном языке до наших дней.

У Юджина Велоса липограмматический стих становится мощным средством выразительности поэтического высказывания. Техника написания без звука «Р» используется поэтом в разных смысловых контекстах: от любовно-пейзажной лирики («Amygdalus») до созерцательно-философских («Песни эпохи Сунской династии»), отшлифовывается, становится одной из определяющих стилевых черт, обретая значение своеобразной философии его индивидуального поэтического языка.

Поэтические образы, исполненные в этой ювелирной, по сути, технике, отличаются текучестью, плавностью, льющейся чистой фонетикой, мягкой аллитерацией. Они лишены суетливости, перегруженности и внешних эффектов, но исполнены тонкой простоты и смысловой глубины.

Ещё один пример – поэтический триптих «Молитва», где отсутствие «агрессивного» звука и свободное использование шипящих звуков привносит мягкость и склоняет читающего к особой артикуляции – поэтический текст произносится плавно, становится подобным молитвенному шёпоту:


Молитва

1

Отче вечный, очисти от нечисти,
честь по чести почисти в отечестве,-
научи сволочей человечности.

Отче, неужто наши возничие,
волки, по сути, в овечьем обличии,
алчут отчизну сделать добычею?

О, Господи, на исповедь сподобь,
в беспамятстве чада не уподобь
быть стадом, ведомым заведомо в топь.

2

Да не оставят нас силы небесные
в дни, когда точно судьбы безвестные
бездны под нами зияют беззвездные.

Боже всевидящий и вездесущий,
надежду вселяющий и несущий –
мне Слово, что пищи паче насущной.

Боже услышь меня в этой глуши,
путь лучший заблудшему укажи,
и в помощи немощным не откажи.

3

За всех невинно убиенных
со дня постыдной казни пленных
геенной огненной суди военных.

Пусть ненависти пасть отныне
ко всем изменникам святыни
в нас станет ненасытнее пустыни.

Но если в мыслях не остынет месть,
помилуй нас, не дай нам днесь
до сыновей сей суховей донесть.

Юджин Велос

Скрытые смыслы и знаки

Эти стихи сложны и одновременно просты, как ясные линии рисунка тушью на шёлке, где каждая линия закончена, а каждый штрих - выверен и точен. Они гармоничны и завершены, как подобает произведениям искусства.
Их сюжеты, на первый взгляд - понятны и наглядны, и кажется, что всё здесь – на поверхности, ничего нет непонятного, скрытого от моментального прочтения. Но чем дольше читаешь, тем они больше раскрываются, обретают глубину, становятся прозрачнее. К ним хочется вернуться не потому, что ты чего-то не понял. Но затем, чтобы лучше рассмотреть то, что ускользнуло от поспешного взгляда.

Иногда монологический поэтический текст, где сам автор вовлечен в события, отраженные в стихотворении, как очевидец и участник, вскрывает целый пласт фольклорных древних смыслов, связанных с мистериями, верованиями. Так, например, происходит в стихотворении "Куличики", где сцена превращения человеческой свадьбы в волчью, "сучью" - исполнено с гоголевским размахом.
И в то же время - стихи эти отсылают внимание читателя к эпохе Серебряного века (что автор ещё и подчёркивает - эпиграфами из стихов поэтов прошлого столетия С. Есенина и А. Блока). Возникает образ-микст, химерический образ-оборотень, жуткий, воплощающий мистические, хтонические образы, скрытые в глубине, под сверкающей поверхностью видимого мира.

Кулички

Тройка ль проскачет дорогою зыбкой -
Я уже в ней и скачу далече.
- Сергей Есенин -

Свищет ветер, серебряный ветер...
- Сергей Есенин -

Если бы я был чёртом,— я бы устроил весёлую литературную кадриль, чтобы закружилась вся. литературная среда.... и вся бы провалилась прямо ко мне на кулички...
- Александр Блок -

Выйдешь ли ночью на вьюжную
площадь,
оскомой томимый на шумном веселье,
спохватишься - вот же! - блуждает на ощупь,
сладимо-щемящее чувств новоселье.

Очнёшься, ну вот же - сбывается в жизни
- вьюгОю клубится свадебный поезд!
Сдай влево по ходу, на санках повисни,
а там уже - вниз головою - по пояс!

Ну что же? Давай же! Да что же ты медлишь?
Неужто не стоишь той цацки кабацкой?
Не можешь? Не хочешь? Иль не умеешь?
Слюной не жучи, да по-волчьи не клацай!

Валяй же, навяливай хахалем глазки
не век им якшаться с бубновым валетом!
Ах, вот оно - что! Ты боишься огласки,
кобенясь меж хатою и кабинетом

Подумаешь тоже! Какая зазноба:
не губы, а точно - двужалая складка...
...Волною обдаст ледяного озноба,
моментом загвоздкою станет догадка.

Идут они, пляшут, побочные шашни!
На что ты повёлся, болезный повеса?
Откуда взялись здесь зубчАтые башни
почившего в бозе стоячего леса?

Откуда, каким истуканам отбиты?
Понятия нету, на кой сволокли их!?
Облитые бледной луной мегалиты,
от площади - шутка ли - в нескольких милях!

А что так возница блажит, что есть духу?
И так без того неустанным залётным
кнутом поминает - то бляху, то муху?
Казалось, галоп, становясь самолётным,

совою, ловчась в леденящем пейзаже...
...Иначе никак не суметь... Меж стволами,
с остатками жухлой листвы в камуфляже...
Ещё поднажми - и уже над полями!

Дубы уходящими дельтами в небо
сложили сигналы скальдическим знаком.
Поклясться могу, что их сучья нелепо,
цепляли хвосты запалошным собакам!

Легавые, мало сказать - шибутные!
Скотину любую уделают в клочья!
Да им бы немытик - не то, что блатные! -
на блюдце с каймою поднёс полномочья.

Делов-то - откинуть каминную вьюшку!
Ату его! нут-ка, задайте веселья!
Свалил бы со свету - не за понюшку -
за малую склянку посконного зелья.

Ну вот и канва для сюжетной завязки,
с финалом, далёким от буффонады!
На всадниках - с птичьими клювами маски...
Не тянут на пафос шотландской баллады!

Да тут, не иначе, вежлИвец *уважил,
заклятья накинул на конную стаю!
Судачат: делами сутяжными нажил
деньжата жених. Но дословно не знаю:

петлёю давил, или с помощью яда.
Отец отошёл, а вослед - шепоточки:
мол, тело под камнем замшелого ляда
с плодами калины на левом височке.

Да будет вам свадьба нудОй, а не пеньем,
метанием вьюги - с места на место.
Отныне два кома одним мановеньем,
слепиться не смогут в единое тесто!.

Повсюду ни зги, ни оконца светёлки.
Металлом обутые санок полозья
нещадно утюжат зонтЫ и метёлки,
метелят ковыль и шманают колосья,

застукав с поличным их злачные танцы.
Изгибы стеблей допускают местами
до мысли о том, что погостов повстанцы
на сходке в степи голосуют хвостами.

Тенями взимая подушную подать,
с лихвой окупить на Кулички поездку!.
Им так бы до святок калякать и ботать,
да вьюга ложиться сукном на повестку....

.......................................................
Вежливец - колдун-чародей, обращающий свадебный поезд в собачью или волчью свору, или другую нечисть.

Юджин Велос

Чем больше укоренён читатель в истории культуры – тем больше глубины открывается ему в стихах. За текстом каждого стихотворения всегда стоит нечто большее, чем текст. В стихах Юджина Велоса «знаки», указывающие на присутствие «невидимого» контекста, рассыпаны щедро. Нужно только быть наблюдательным.

Например, за идиллическими строками стиха «Домик Чехова в Гурзуфе…», через какую-то, на первый взгляд, ничего не значащую деталь - вдруг открывается читателю целая бездна: и трагедия «Вишнёвого сада», увиденная под совершенно иным углом – более глобальным, реалистичным, и - момент смерти великого писателя.
Те, кто «в теме», моментально «считывают» иной, более глубокий, смысловой слой, оставленный «за кадром». Читатель, не владеющий глубокими биографическими познаниями, впрочем, тоже ничего не теряет. Стихотворение настолько тонко и живописно само по себе, что буквально льётся в душу, заставляя наслаждаться созданными образами, вдумываться в череду мыслей, будто нанизанных на невидимую нить, как драгоценные бусины, и оставляя непередаваемое послевкусие.

Тот случай, когда читая стихи, понимаешь, что сказано поэтом намного больше, чем написано, а чувствуешь гораздо больше, чем прочитано и понято…

Прим.
* Юджин Велос - псевдоним русского поэта Евгения Чупрова
* Велос - не случайное творческое имя, здесь присутствует приём анаграммы: Лосев - фамилия отца. Имя Юджин - "домашнее" имя поэта, так его называл отец в письмах к матери поэта.

П. Фрагорийский
из кн. Триумф ремесленника
Статья написана для литературного альманаха ГРАЖДАНИНЪ (Москва, 9 номер, выйдет в начале марта 2024 г.)

_______________________________________________
Три песни на стихи Юджина Велоса (видеомонтаж мой)

Заговорщица_песня Игоря Ибрагимова на стихи Юджина Велоса



Городская верба_Павел Пономарёв_на стихи Юджина Велоса



За чаем - Дина Ростовщикова, стихи - Юджин Велос

Дремлет муха на грифоне,
спит Венера в Скорпионе,
всадник едет в капюшоне -
кровь на чёртовой косе.
Смерть - надёжный древний лоцман
планетарного сексотства,
только право первородства,
видно, продали не все.

Чечевичную похлебку
жрёт богема до икотки -
бренди, брют, самбуку, водку,
и салями, и хамон.
Пляшут румбу под хоралы
голубые либералы,
ржут над ними зубоскалы —
весь нечистого бомонд.

От любви трещат диваны —
графоманы, меломаны,
клаки, фаны и профаны
разукрашенной тусы
хором требуют бурбона,
от Москвы до Вашингтона
над Биг-Беном Альбиона
гордо реют их трусы.

Толпы джокеров и гуннов
внемлют звукам лир чугунных,
рвут баяны, когти, струны,
рассыпают конфетти.
Но полно в нейтральных водах
философских пароходов,
белых крыс и кукловодов —
с ними нам не по пути.

10. Обратный отсчёт

— Вставай, соня... Уже восемь. Скоро ехать домой. Пошла я Мишку будить... — меня обдаёт свежестью, Алиса ерошит мне волосы и легонько дергает за ухо. Открываю глаза. Она уже одета, тщательно причёсана, на лице косметика — всё идеально. Королева.

Иду в ванную, выхожу на просторную кухню, везде горит свет — Алиса включает все лампы и светильники разом. Это неистребимо. Все уже к этому привыкли. За столом Мишка, на столе завтрак.
— Тс-с-с-с... Родители спят ещё. А Лера с Женькой уже уехали. Завтракаем, едем к нам, я Альке подарок приготовила, но не думала, что он понадобится раньше марта. Потом отвезём Мишу домой и дальше будем делать что хотим.
— Алис... — пытается возразить Мишка. Он ещё сонный и не понимает, что с Алисой спорить бесполезно.
— Папаша, не перечьте праздничным женщинам. Там целый тюк пеленок, распашонок, одеяльца, конверт для малыша... В общем — всё самое необходимое, пешком не унесёшь.

Во дворе белым-бело. Втроём смахиваем с машины снег, запорошивший всё вокруг за ночь. Навстречу всеми безлюдными улочками катится побледневший от снега город. Алиса останавливается перед пешеходным переходом. Его пересекает старушка с собакой, в руках у неё яркий пакет.
— Алиса, стой.
— Стою.
— Давай заедем к Аглае Петровне.
— Ну что ж ты раньше не сказал, Андрей! Ладно, придётся круг давать теперь, — ворчит она, но глаза в зеркале улыбаются отчего-то.

По дороге тормозим у маленького зоомагазина. Без слов выходим из машины, оставляя Мишку с Артёмом. Покупаем собачьи лакомства, кокетливый ошейник на прочной цепочке.
— Может, что-то ещё посмотрим?
— Не надо. Всё равно наспех ничего хорошего не найти сейчас. Я себе халат купила вчера, в машине лежит. Тёплый, классный. Ей подойдёт. Она худенькая.

Поднимаемся по лестнице, вчетвером. Аглая открывает двери, всплёскивает руками.
— Ой, родные мои! Как я рада! — обнимает Алису, гладит по голове Артёма. — Чем мне вас угостить? Проходите.

На стол ложится свёрток с халатом — тёплым, тёмным, Алиса любит такие. Следом за ним большая жестяная банка с чаем, у батареи — картонная коробка с «Цезарем», для маленьких собак. Питомец Аглаи скребётся где-то в глубине квартиры. Аглая дарит Артёмке конфеты и хрупкую старинную ёлочную игрушку: серебристый шар с блёстками, а на нём нарисован ангел в длинной тунике, с белоснежными крыльями. Мы с Мишкой рассматриваем портреты на стене. Аглая, её покойный муж и смеющийся молодой парень. Я вспоминаю, что Алька говорила: у Аглаи сын погиб. На какой-то войне в девяностых.

Прощаемся у порога, и тут Аглая спохватывается.
— Мишенька, погодите. Я тут Алечке передать хочу, для ребёночка... Берегла всё... — она исчезает в глубине комнаты и появляется вновь, неся в ладонях крошечную икону Богородицы.

— Вы не подумайте, это же Палех, старинная работа! Я её всю жизнь хранила. Некому оставить, а Алечку я люблю. Муж покойный, Анатолий Моисеевич, коллекционером был.
— А это вам... Тебе... — Аглая теряется, говорить Алисе «ты» или «вы».
— Дай-ка руку свою. Вот... На счастье... — и надевает на палец Алисе старинный серебряный перстень с чёрным камнем. — Это чёрный жемчуг. Начало двадцатого века, хороший ювелир делал. Серебряный век...
— Аглая Петровна, это же сокровища! — говорит она, и голос её звенит, как будто она сейчас рассмеётся или расплачется. — Господи, Аглая Петровна, милая, мы совсем не заслужили таких подарков!
— А подарки — они же не за заслуги, они просто так... От чистого сердца!

Возбуждённые, спускаемся вниз, едем дальше, мимо заснеженного парка, через мост. Что за де жа вю...
— Вот тут я смартфон потерял... — говорю я Алисе. Он упал в воду. С моста...
— Давайте прогуляемся, что ли. Миша, тебе же к Альке рано ещё? Я тебя отвезу.

Мы стоим на мосту, вчетвером. Смотрим на тёмную воду, подёрнутую у берегов тонким льдом. Здесь так хорошо дышится. Мимо проходит полицейский. Его лицо кажется знакомым. Я киваю ему, и он кивает, улыбаясь. Кажется, это тот самый, который было принял меня за сумасшедшего, когда меня перемкнуло и я пытался открыть дверцу неизвестно чьей машины... Всё, что происходит этим рождественским утром, напоминает обратный отсчёт. Работу над ошибками, которые невозможно исправить. Или возвращение забытых долгов — хотя бы частичное. Полностью эту жизнь, прожитую будто в кредит, искупить невозможно. Невозможно... Тебе неслыханно повезло, дурачок, говорю я себе, просто повезло и всё.

Алиса подшучивает над нами, мы весело смеёмся. Полицейский улыбается, машет нам рукой, с удовольствием рассматривая улыбающуюся Алису, одобрительно кивает:
— С Рождеством!
— С Рождеством! — кричим хором в ответ.

А вечером мы сидим дома. Алиса шелестит страницами, сидя в кресле. Читает. Я смотрю новости по телевизору. Артёмка возится в детской. Идти никуда не хочется. На журнальном столике у окна стоит картонный кораблик. Его уже покрасили акварелью, поправили размытый рисунок. В нём конфеты и карликовые мандарины.

Во мне бродит приятная усталость. Мы так много сказали друг другу, что хочется помолчать. И молчание наше легко и прозрачно.
— Хочешь наполеон?
— Хочу.
— Возьми в холодильнике. И Тёмке кусочек дай, — говорит Алиса и углубляется в книгу. Идя мимо, трогаю её за руку, приподымаю книжный корешок. Чехов... Странно, что когда-то он казался мне скучным. Вот оно, моё «небо в алмазах»...

Мне отчего-то радостно, и грустно, и тепло на душе. Так я себя чувствовал только в детстве, когда разбил хрустальную вазу и пытался выковырять осколки из ворсистого паласа. Думал, убьёт меня мама. А она простила, даже испугалась, не порезался ли я, и ничего мне за это не было. Сошло всё с рук. Правда, палас потом долго выбивали во дворе пластмассовой хлопалкой, пылесосили, и еще долго ходили по дому не босиком, а в тапках.

Нарезаю торт ломтиками. Отправляю в рот сладкие крошки. И мир складывается, наконец, как кубики в детстве. Правильно, как ему и положено. Вот верх, вот низ, никакой путаницы. За окном падает снег — с неба на землю, а не наоборот. Мы потом себе всё объясним. И всё друг другу простим. Потому что иначе — никак. Потому что иначе никому из нас не выжить...

Эпилог

...Мне часто снится, что я иду сквозь толпу живых людей, где живы даже умершие, иду сквозь поток мужчин и женщин, стариков и детей, невидимый, прозрачный, проницаемый. Эти люди знакомы мне. Кто-то обидел меня когда-то, кого-то обидел или предал я. Как много, оказывается, моих ошибок — иногда чаянных, иногда — нечаянных, совершенных по небрежности или из-за равнодушия. Эти обстоятельства жизни хорошо видны мне во сне, как бы я их ни прятал от себя в бодрствующем состоянии.

Нет, мне не хочется кричать или посыпать голову пеплом, обвиняя себя во всех смертных грехах. Я просто смотрю на вереницу сцен из моей жизни. Это не похоже на тягучий сериал, скорее сюжеты вырастают друг из друга, как матрёшки. Открыл одну — а там ещё одна, и ещё, и ещё. Это напоминает, скорее, картину Рене Магритта с коридором зеркал, где человек всё время стоит спиной ко всему, что творится позади. И нет у него ни сил, ни права оглянуться, проделать обратный путь. Я не могу ничего исправить. Мне кто-то лишь даёт во сне увидеть те ошибки, которые я не увидел в момент их совершения. Зачем? Не знаю. Я всё время вижу себя во сне как будто со спины.
Потом я просыпаюсь и не помню, в чём я виноват. Истина открывается мне во сне, как цветок — и его лепестки схлопываются, стоит лишь мне вынырнуть из глубин сна и проснуться, окунаясь в иную реальность. Но я-то знаю, что реальность — одна. Просто я всё время стою спиной к прожитой жизни, лицом к зеркалу, которое отражает лишь то, что можно увидеть, стоя за спиной у себя самого. Наверное, это к лучшему.

П. Фрагорийский
Совещание. Сентиментальная повесть.
Из кн. Бестелесное

9. Подарок

За столом наступает тишина. Даже дети притихли. Я не дыша рассматриваю блюда — в сочельник всё неуловимо преображается, даже еда становится произведением кулинарного искусства. За спиной стрекочет телевизор. Мне не верится, что закончились эти безумные дни, и в то же время чуть-чуть жаль, что их не вернуть.

Я пока не знаю, что мне делать со всем, что узнал о себе, о других, и чего так и не понял до конца. Рационального объяснения нет. Рефлексии по этому поводу бесполезны, и даже вредны, как любые грёзы, иллюзии, незаметные самообманы. Всё это лишь попытка оправдаться и спрятаться от себя самого в карточном домике.

Тесть наливает кагор в бокалы. Тёща раскладывает по тарелкам кутью, аккуратно пронося над сияющими столовыми приборами горку отварного риса в глиняной тарелке с десертной серебряной ложкой. Ёлка сверкает, мерцают огоньки гирлянд. Лера уже разворачивает блестящие кубики и параллелепипеды подарков, срезая шелестящие ленты, и на пол падают лёгкие бантики и тесьма, а дети потрошат содержимое с тихими возгласами восторга.

— С Рождеством! — громко восклицает Женька и зажигает свечи.
— С Рождеством, дорогие мои! — вторит ему тёща. Тесть кивает и поднимает бокал. И мы приступаем к трапезе. У нас трогательные и торжественные лица, таинственные от падающих на кожу светлых бликов. Боже мой, как хорошо... Как всё хорошо. Всё нашлось, и даже бумажный кораблик счастья сам приплыл в руки нашего сына. Разве это не чудо? И ведь не поддаётся всё это никакому формальному анализу, любой скептицизм не выдерживает, как говорится, никакой критики.

Женькина жена уводит детей в детскую, им пора спать. И тут звонит маленький раскладной телефон Алисы. Она раскрывает его, нажимает на кнопку и подносит к уху.
— Алло... Миша! С Рождеством, дорогой! — её лицо становится удивлённым и радостным. — Как? Когда? Боже мой, какой подарок! Мы все-все вас поздравляем! Я заеду завтра к ней, можно же? Нельзя? Ну ладно... Хорошо! Тогда позже. Хочешь — приезжай к нам. Нет, ты никого не смутишь. Да, я настаиваю. Всё, бери такси и давай... Мы у папы, ждём!

Алиса складывает телефон и смотрит на меня осторожно, будто подбирает правильные слова.
— Что? Кто там?
— Это Миша... Алька родила... Мальчик, два девятьсот... Я подумала: что ж ему дома самому сидеть? Рождество же. Ты не против?

Отрицательно качаю головой и улыбаюсь, как тронутый. Телефон у Алисы звонит ещё раз.
— Милая моя, солнышко, как ты? — восклицает Алиса и выпархивает из-за стола, чтобы выйти из комнаты. — Я хотела позвонить, но побоялась, подумала, что ты отдыхаешь. Всё хорошо? Там прекрасные врачи, персонал. Не переживай, ни о чём не переживай... — её голос теряется в коридоре и глохнет за дверью кухни.

Я поднимаюсь из-за стола, иду вслед за её голосом, как загипнотизированный. Приоткрываю дверь, смотрю, как она воркует. С Алькой. Как будто она ей сестра.
— Минутку... — Алиса прикрывает телефон ладонью и вопросительно смотрит на меня.
— Ты хочешь что-то сказать?

Я молчу. Алиса вдруг говорит:
— Аль... Счастье-то какое. Рождественский подарок. Ну точно, Боженька любит тебя! Тут Андрей, он хочет сказать тебе что-то, наверное. Ты не против?

Вручает мне телефон и уходит в комнату, плотно закрыв дверь. При всей прямолинейности Алисы, деликатности и такта у неё не отнять.
Я стою, слушаю алькино дыхание и не знаю, что сказать сейчас.
— Привет...
— Здравствуй, Андрей... — её голос ласковый и немного усталый.
— Мы Мишу к себе пригласили.
— Знаю, он звонил. Не пейте там много, празднуйте аккуратно!

От её будничных слов так просто и ясно становится на душе, что я смелею:

— Прости меня, Аля. Прости меня, пожалуйста.

— Что ты... Я давно тебя простила, Андрюша. Всё ведь к лучшему. Ты даже представить себе не можешь, как я счастлива сейчас. Так счастлива, что всех люблю ужасно. И Алису, и тебя, всех-всех. Я так благодарна за всё, что со мной произошло... Богу, небу, судьбе... Даже не знаю, кого мне и благодарить.

Слушаю её радостный голос с тёплыми, грудными нотками. Как это всё сложить воедино? Так не бывает! И небеса не разверзлись, и я не провалился в преисподнюю. Может быть, это очередной сон наяву?
— Как малыш?
— А что ему... Спит. Родился в Рождество, как нарочно. Немножко недоношенный, но это ерунда. Главное, живой и здоровый! Всё, теперь у меня совершенно новая жизнь. Ты не думай ничего плохого, Андрей. О себе. Не надо себя чувством вины загонять в угол. И меня тоже прости.
— Что ты, Аля. Ты ни в чем не виновата.
— Виновата! Неправильно всё делала, говорила, сама себя обманывала, понимаешь? И тебе вредила этим. Ай, не хочу об этом, забыто всё. Алиса права, всё это нездоровый романтизм, а надо жить и всё. Жить и всё! И ты себя не казни. Господи, как хорошо, что мы с тобой наконец-то поговорили. На душе легко так... счастья тебе в новом году. А теперь передай трубку Алисе.

В дверь звонят. Я иду открывать, на ходу говоря:
— Спасибо... Вот и Миша приехал...

Передаю трубку Алисе, они там щебечут о чём-то своём. Обнимаемся с Мишкой.
— Вы как, Андрей Борисович? Как сердце?
— Нормально, Миш. Всё хорошо. Только что с Алей говорил. Поздравил...

Мишка улыбается.
— Не уходи из института.
— Ага, меня уже переубедили тут... Да и как уходить-то? Вы же всё равно в проректоры уйдёте.
— В проректоры?

Наверное моё лицо выражает крайнее удивление. И Мишка уточняет:
— Так на совещании же говорили. Вы что, хотите отказаться? Весь сыр-бор вокруг этого и закрутился. Из-за кадровых перестановок.

Господи, что это было? Неужели я и совещание видел, будто в кривом зеркале? Мне не хочется сейчас об этом думать. Я разберусь с этим потом. Когда буду один. Когда уляжется в голове вся пережитая чехарда.

— Идёмте же, идёмте за стол. Что вы в прихожей стоите... — улыбается Алиса, и лицо у неё светится. — Всё же хорошо! Надо же, какие подарки к Рождеству в этом году, правда же? Невероятно.

П. Фрагорийский
Совещание. Сентиментальная повесть.
Из кн. Бестелесное

Где светлеет моря мелководье,
Где ни ёлок нет, ни серпантина,
Обитают в водяных угодьях
Грустные смешные ламантины.

Здесь нехватка солнечного света,
В мире моря - маленькие окна,
Вместо хвойных крепких тонких веток -
Водорослей мягкие волокна.

А на берегу огни, колядки,
Фейерверки, человечий говор...
Ламантины, вынырнув украдкой
Всё глядят на сушу Иеговы.

Улыбаясь и роняя слезы,
как морские добрые коровы,
Смотрят на рождественские звëзды
сквозь воды прозрачные покровы.

Падает на снежную планету
Тихий свет евангельских историй,
И глядят сквозь воду в бездну света
ламантины - бегемоты моря.

П. Фрагорийский

С наступающими новогодними и рождественскими праздниками...

СИЯЮЩИЙ

5. ЕЁ ЖЕМЧУЖНЫЕ ПТИЦЫ

В Парке Властелинов было тихо, как всегда, лишь щебет птиц в кронах деревьев и тихий плеск воды в мраморных фонтанах делал эту тишину живой и благотворной. В широком пространстве аллеи при должном внимании легко было услышать и увидеть любой посторонний объект, была ли это пчела, опыляющая цветок или вездесущая ледяная стрекоза. Поэтому Арх пригласил жену Двана именно сюда, где можно было поговорить без свидетелей и соглядатаев.

— Эви, ты готова к отречению? — Арх остановился и посмотрел на юную женщину, прикрывающую живот руками. В его взгляде не было сочувствия. Отречение всегда вызывало у Арха двойственное чувство. Это было добровольным предательством, малодушием, за которым обычно скрывался единственный мотив: спасти свою шкуру. Но женщина была беременна. Отречение для неё было единственной возможностью сохранить жизнь ещё не родившемуся ребёнку. Поэтому Арх отнёсся к выбору будущей вдовы Двана беспристрастно.

— Да... — ответила она и взглянула жрецу прямо в глаза. Была ли это врождённая сословная дерзость, или Эви таким образом пыталась спрятать внутреннюю боль, Арх не знал. Поведение молодой женщины вызывало вопросы.
— Ты была привязана к Двану? Была ли между вами особая душевная близость? — Арх старался подбирался слова таким образом, чтобы не оскорбить собеседницу.

Она пожала плечами:
— Он отец моего будущего ребёнка. Разве я стала бы жить с человеком, который был бы мне безразличен?
— Тебе жаль его, Эви?

Она опустила голову, побледнела.
— Я не хочу, чтобы меня разлучили с ребёнком, как разлучили с его отцом. Я исполняю волю Двана, он сам просил меня об этом.
— Вот как... — Арх нахмурился. Не хватало ещё, чтобы она сболтнула об этом кому-то. Этих слов было достаточно, чтобы обвинить её в утаивании информации о преступлении.
— Эви, ты ведь знаешь его тайное имя.

Её руки на животе вздрогнули и сжали ткань полупрозрачного платья.
— Я не требую ответа, Эви. Это не вопрос. Я знаю ответ. Но говорить об этом не надо никому. Ты будешь под усиленным наблюдением ещё некоторое время. Как потенциально неблагонадежная. Тебе придётся контролировать не только слова, но и мимику. Каждый твой шаг будет зафиксирован и подвержен тщательному анализу. Не забывай об этом.

Она кивнула и опустила глаза. Голос Арха был мягким, это было непривычно.
— Тебе будет нелегко сделать это, Эви. Единственное что я для тебя могу сделать — дать распоряжение, чтобы тебе надели на глаза повязку во время казни твоих бывших родственников.
— Спасибо. Я буду вам признательна за это... — Эви покачала головой и взглянула на Арха с благодарностью.

Помолчав, добавила:
— Можно, я оставлю себе его жемчужных птиц? Хотя бы в архиве. Просто, чтобы они были. Ведь это всего лишь голограмма, всего лишь голос.
— Решай сама, Эви. Я не могу тебе давать никаких советов. Всё, что ты делаешь сейчас — только твой выбор. На твоем месте я бы просто уничтожил их.
— Но меня же не казнят за это?

Она разжала ладонь, в ней оказался прозрачный серебристый кубик, моментально вспыхнувший облачком сверкающей пыльцы, которая на глазах превратилась в небольшую грациозную птицу с жемчужным оперением. Птица развернула крылья. Тонкие светящиеся перья трепетали, будто на лёгком ветру. Она опустилась на ладонь Эви и выронила золотое зерно из клюва. Женщина моментально сжала руку в кулак. Птица исчезла.
— Нет, — ответил Арх. — За это не казнят. Это всего лишь мусор, оставшийся от твоей прошлой жизни. Наряду с открытками, платьями, портретами, засушенными цветами в твоих любимых книгах. В конце-концов его птицы были очень искусны. Красивые игрушки. Произведения искусства...
— Они прекрасны, совершенны, и как будто живые! — воскликнула Эви и, помолчав несколько секунд, повторила: — Они были прекрасны...
— Это убедительный повод сохранить их, — согласился Арх. — Красота оправдывает всё.
— Я поняла. Спасибо... — прошептала она.

Арху показалось, что в глазах у неё блеснули слёзы. Он деликатно отвёл глаза в сторону. Присматриваться к ней он счёл бестактным. Среди мранской знати слёзы считались позором. Это прощалось только детям, и то — до возраста Первого Посвящения. Ни женщины, ни мужчины на людях никогда не плакали. Это был этический закон, нарушать который не следовало никогда. В противном случае общество признавало нарушителя душевнобольным. А душевнобольных аристократов отправляли на новый уровень, туда, где обитали боги. Они подлежали аннигиляции.

Операция по удалению памяти в Мране была, пожалуй, самой безопасной и безболезненной. Через час Эви сядет в специальное кресло, усеянное электронными датчиками. Её волосы покроет сверкающая сеть, а запястья обовьют прозрачные крепкие ленты. Глядя в зеркальную видеокамеру, в глаза собственному отражению, она произнесёт вслух слова стандартной клятвы: «Я, происходящая из рода Садовников и Живописцев, наречённая Эви, и мой плод у меня внутри, плоть и кровь от моей плоти и крови, всецело преданные Подателю Всех Благ и Источнику Благополучия всей моей жизни, отрекаемся от моего преступного мужа, Двана, от его преступной матери Амины-Анастасии, от его преступного отца Эльвина-Хленджива и от всего преступного рода Созидателей, во имя высшей верности Священному Городу и ради Процветания Мрана...»

Потом она уснёт, отдав тело служебным врачам, тончайшим специалистам своего дела — для завершения ритуала Отречения. А когда проснётся — Двана в её активной памяти больше не будет. Но Зия останется в ней навсегда.

П. Фрагорийский
Главы из книги "Мран. Тёмные новеллы"

СИЯЮЩИЙ

4. ГЛАЗА ЛЕДЯНЫХ СТРЕКОЗ

Счастье любит тишину. После женитьбы на Эви Дван жил как во сне. Супруги были почти неразлучны. Закрытые вечеринки для мужчин, где частыми гостями были независимые, смелые женщины, соревнующиеся с мужчинами в остроумии и откровенности взглядов, Дван посещал неохотно. Но так было заведено Мраном. Уклонение от увеселений вызывало подозрения и пересуды. Затворничество прощали таким аскетам, как жрец Арх. Его вину в нарушении заведённого Мраном порядка вещей искупало могущество и влиятельность. Арх был незаменим. До поры.

Дван отдавал должное обществу, но сбегал с увеселительных мероприятий при первой возможности. Бывшие подруги Двана, раскованные и яркие девушки, недоумевали, видя такие перемены во вчерашнем лёгком и беззаботном ловеласе. Но вскоре смирились и даже передавали маленькие подарки для Эви, поскольку она ожидала ребёнка. Всё шло своим чередом, размеренная жизнь семьи Двана не изменилась. Разве что сам дом преобразился – на шторах появились шёлковые бабочки, на стенах – яркие картины с разноцветными пятнами, нарисованные по старинке, от руки. Их рисовала сама Эви.
А ещё в доме появились цветы. Они росли, казалось, везде и требовали ежедневного полива.

Дом Почётного Архитектора Мрана, напоминающий причудливый, выплывающий из тьмы огромный корабль из белого камня, располагался в стороне от оживлённых улиц. Часть высоких окон была обращена к сверкающей вдали центральной части Города, другая – к Парку Властителей. Аллеи и фонтаны, изящные парковые фонари и редкие реликтовые деревья – были видны из окон так подробно, как на ладони. Особые оптические оконные стёкла усиливали чёткость, а умная пыль, растворённая в стекле, позволяла приближать и отдалять фрагменты видимого за окном пейзажа так, что можно было бы при желании рассмотреть сердцевину каждого цветка на газонах.
Несколько ледяных стрекоз парили у оконных стекол, тускло поблёскивая в лунном свете. Впрочем, лёд – это, скорее, была метафора.

Стрекозы – одно из самых удачных изобретений Мрана – состояли из особого пластика и микроскопических электронных деталей, они были настоящим украшением Священного Города. Их можно было обнаружить везде: в зарослях цветов и элегантных букетах, в примерочных ателье и на потолках ажурных беседок, на террасах кафе и даже в общественных уборных. Эстетически продуманные, с безупречными очертаниями, эти маленькие искусственные насекомые были нашпигованы микроэлектронными датчиками, фиксируя каждый звук, каждое движение в заданном радиусе слежения.
Сотни тысяч ледяных стрекоз усеивали Город, и ещё сотни тысяч планировали над пустошью, вычленяя из однообразного ландшафта в землях Отверженных их неприметные селения. Мран контролировал всё. Даже болота и кладбища в Зоне Отчуждения.

Более крупные ледяные стрекозы до сих пор доставляли мелкие заказы по прихотям обитателей Мрана. Когда удивительные механизмы только появились, они исполняли функции почтовых и торговых курьеров. Это было удобно, привлекательно и легко в использовании. Со временем стрекозы стали мельче, прозрачней, изменились их задачи. Стрекоз-наблюдателей можно было заметить только намётанным глазом. Но большинство жителей не обращали на крошечных соглядатаев никакого внимания. Стесняться они не умели, словосочетание «личная жизнь» в этой среде стало архаичным, не употреблялось в речи. Личная жизнь предполагала, что у человека есть секреты и ситуации, не предназначенные для чужих глаз и ушей. Это вызывало взаимную подозрительность и раздражение между обитателями Города. Когда само понятие «личная жизнь» было устранено из Большого Общественного Словаря – помеха во взаимопонимании граждан между собой исчезла. Они знали друг о друге всё, и принимали друг друга целиком, полностью, со всеми странностями, причудами и пороками. В мире Мрана не существовало понятия греха, а преступлением считалось только то, что могло нанести прямой или косвенный ущерб Мрану. В остальном жители Мрана были совершенно свободны – намного свободнее мранской знати.

Некоторые аристократы Мрана, впрочем, отказались от бесплатной доставки и предпочитали пользоваться услугами служебных курьеров – биороботов, совмещающих в себе элементы живого и неживого. Эти существа были преданы хозяевам, умели хранить маленькие тайны,отличались точностью и практически не допускали ошибок. Простолюдины – обычные горожане – такой роскошью не пользовались. Им нечего было скрывать.
Собранная информация непрерывно поступала в Информационный Центр Мрана, где молниеносно анализировалась. Вся подозрительная информация помечалась особым символом, указывающим на повышенную опасность, и рассылалась служебным исполнителям. Это ничего особенного не означало, кроме того, что за объектом следовало установить постоянное усиленное наблюдение, а поступающая информация заранее определялась как наиболее приоритетная.
Всё, что происходило в доме Почетного Архитектора , каждое слово и движение – было определено как приоритетная информация ещё тогда, когда исчез Кун – один из лучших учёных-генетиков Мрана. Тень подозрения, упавшая на телохранителя, не рассеивалась. Наоборот, она сгустилась невидимым облаком над всей семьёй.

Стрекозы неустанно дежурили у окон, прятались в цветниках на карнизах дома, а в летние вечера таились в тончайших складках портьер из драгоценной органзы. О семье было известно всё. Но дознавателям было велено сохранять паузу до подходящего момента, когда можно будет вынести окончательный вердикт. Информация поступала ежесекундно, считалась секретной и находилась в накопителе спецархива, доступ к которому был у считанных единиц. Из наблюдений за семьёй Созидателей трудно было вычленить что-то интересное.

Отца Двана звали Эльвин, «строитель». Он был потомком старинного знатного рода, получил образование и опыт архитектора ещё до воцарения нового порядка. Он стал одним из первых, кто вызвался быть полезным Городу после окончательного воцарения Мрана, во времена хаоса и глобальной трансформации жизненного пространства. Его работа была увековечена в зданиях Города, а имя ничего бы не сказало ни одному дознавателю, кроме того, что он был «строителем».

Его жена, Амина, в чьём имени отразился лучший жребий, который только и возможен для женщины – «пребывающая в безопасности», «верная» – не позволила себе за время наблюдения ни одного предосудительного поступка. Семья была безупречной. Дван был единственным ребёнком в семье. А его опекуном стал гениальный Кун – один из самых ценных, с точки зрения вклада в жизнь Мрана, людей. Благодаря его научной работе вокруг Мрана возникли фермы, где выращивались химеры – ценное сырьё, обеспечившее миллионы потребностей многомиллионного населения: от еды до одежды, от трансплантологии до лекарственных препаратов.

Однажды в записи наблюдателей попал обрывок разговора – всего несколько десятков слов, сказанных Дваном в ночной тишине супружеской спальни. Их с трудом удалось вычленить в потоке бессвязного нежного лепета, который переполняет человеческую речь в минуты близости и выплеска страстей.
- Ты знаешь всё обо мне, и явное, и тайное. Если со мной случится что-то плохое – не верь никому. Я не совершил ничего дурного. Но прошу тебя – отрекись. Отрекись не раздумывая. Иначе они потребуют избавиться от ребёнка.
- Не требуй от меня этого, Дван! Я никогда не отрекусь от тебя… - возразила Эви.
- Отречёшься. Я узнавал, как бывает в таких случаях. Тебе сделают операцию, ты не будешь помнить человека по имени Дван. Понимаешь, Эви? Ты забудешь имя Дван! И если нужно будет – забудешь имена моих родителей. Отречёшься. Я не думаю, что это случится когда-нибудь. Но всё же должен тебе сказать это.

На минуту в спальне стало тихо.
- Понимаешь? – повторил Дван.
- Да… - голос Эви перешёл на шёпот. - Я поняла тебя… - далее возникли помехи, она добавила к фразе то ли нечленораздельный набор звуков, то ли вздох. Окончание фразы расшифровано не было, поскольку не содержало ничего существенного.

Второй отрывок из семейного разговора не содержал никаких конкретных данных. Речь шла о пропаже учёного. В разговоре было отмечено лишь несколько ключевых фраз.
- Что ты натворил… - сказал отец Двана, Эльвин. И вслед за его словами послышался вздох Амины:
- Может, пронесёт… Мальчик не совершил ничего постыдного. Он просто слишком молод и не знает, как устроен этот мир.

Спустя несколько часов носитель информации в виде лёгкого серебристого кубика лёг на стол, за которым сидел Арх и несколько дознавателей.
- Там в конце непонятно… Возможно, просто посторонний шум.
- Ничего существенного, - спокойно отреагировал Арх и подумал: пусть это будет просто шумом. Случайным всплеском звуков для посторонних. Дела и так обстояли серьёзнее некуда. На основании обработанной информации Мран сегодня утром вынес вердикт. Оставались формальности.

Арх закрыл глаза. Повторил про себя все обвинения, предъявленные Мраном Созидателям. Соучастие в побеге ученого. Сговор семьи. Утаивание преступления. Этого было достаточно для виселицы - такой казни Мран предавал отступников, обвинённых в измене. Но было ещё кое-что. Тайные имена.

Многие высокопоставленные влиятельные персоны Мрана тайком играли в эту игру, переняв «секреты имён» от чудотворцев. Это было подражанием, шалостью, имитацией. На такие причуды сильных мира сего Мран смотрел сквозь пальцы, как на человеческие игры, снижающие психологическое давление среды. Тайное имя матери Двана, по наблюдениям, было Анастасия. «Воскресшая». Имя отца – Хленджив. Так распознала этот сложный набор звуков информационная аналитическая система. Имя означало «спасшийся», «спасённый».

Мран снисходительно относился к таким вольностям, но лишь до поры. Когда проступки накапливались и начинали вызывать у Мрана раздражение и враждебность, игра в «тайные имена» могла стать решающим обвинением. Необратимым. А это автоматически заменяло относительно лёгкую казнь через повешенье – огненным жертвоприношением, мучительным и страшным для жертвы.

Мероприятие такого уровня возрождало и укрепляло небывалое духовное единство всего мира, который воплощал в себе Мран. Подобное стало редкостью в последние годы. Поэтому Священный Город не упускал возможность побаловать себя и своих детей – жителей Города – величественным зрелищем.

Арху оставалось только завершить этап сбора предварительных улик и дать необходимые разрешения и распоряжения. Всё, что касалось ритуалов, находилось под контролем Главного Жреца.
Изменить в этой истории нельзя было ничего. Во Мране предначертание отменить невозможно. Допускается лишь его вариант. Что ж, Зия получил целый год времени и успел оставить после себя потомство. Наверное, это стоило того, чтобы заплатить такую высокую цену, заменив виселицу на костёр и обрекая вместе с собой на смерть родителей.

Арх вышел из резиденции дознавателей. Вдохнул вечерний воздух. Подставил лицо заходящему солнцу. Не сегодня. Пусть сегодня они ещё побудут вместе. В неведении. Арху почему-то захотелось подарить им ещё хотя бы один день.
На рукав его балахона почти бесшумно опустилась ледяная стрекоза. Он сбил её щелчком пальца. Это даже для Мрана было слишком нагло… Кто-кто, а жрец знал, каков этот перевёрнутый мир, увиденный глазами ледяных стрекоз.

П. Фрагорийский
Главы из книги "Мран. Тёмные новеллы"

СИЯЮЩИЙ

3. ЖРЕБИЙ

- Дван? – спросил Арх, не поворачивая головы. Он стоял у огромного экрана с астрологической картой и внимательно рассматривал загадочные рисунки и знаки.
- Да, я здесь… - голос юноши был растерянным.
- Я хочу задать тебе несколько вопросов. О том, как пропал высокочтимый Кун.
- Я всё рассказал на дознании.
- Нет, ты рассказал не всё. Кое-что утаил. Или забыл... Я хочу, чтобы ты внимательно прослушал вот это.

Жрец подошёл к мраморному столу, на котором стоял ларец с документами. Открыл крышку, извлёк маленькие прозрачно светящиеся кубики. На таких носителях в Мране хранили записи с важной информацией. В воздухе послышалась мелодичная трель, отдалённо напоминающая соловьиное пение. Кубики вспыхнули, в воздухе над столом возникло туманное облачко, на глазах превратившееся в причудливую жемчужно-палевую птицу с золотым зерном в блестящем клюве. Птица затрепетала. Её клюв раскрылся. Зерно плавно упало на поверхность стола и рассыпалось, как пыльца.
Арх склонился над птицей, рассматривая её с лёгким удивлением, будто любуясь искусности , с которой она была изготовлена.

В воздухе раздался тихий щелчок. Возникли голоса. Один из них принадлежал Двану, второй Куну.
- Помнишь, ты как-то приходил в театр с девушкой? Её, кажется, звали Эви.
- Да.
- Это твоя подруга? Она из хорошей семьи, и очень красивая.
- Я знаю.
- Она напомнила мне мою жену… В юности. Вы могли бы с ней стать хорошей парой... Знаешь что? Женись на ней. И пусть она тебе родит малыша. А лучше – двух.
- Она уже спала со мной.
- Это хорошо. У неё дивное имя. Эви – живая. Не вздумай её обмануть и бросить!

Раздался тихий щелчок. Послышался шум ветра.
- Не замёрзнете?
- Я взял с собой тёплую жилетку, Дван! Её вполне хватит. Ты же не думаешь, что я дождусь в каком-нибудь глухом селе глубокой осени? Ты не забыл, что тебе следует сказать?
- Что мы расстались вот на этом месте, и я передал вас вашему личному водителю из рук в руки.
- Видишь… Тебе не нужно ничего выдумывать.

В воздухе снова щёлкнуло, и тревожный голос Двана произнёс:
- Эви, я люблю тебя. И хочу, чтобы ты стала матерью моих детей. Это, наверное, старомодно. Не смейся только, Эви. Будь моей женой. Эви, ты выйдешь за меня?..

Арх властно выпрямился. Телохранитель Куна опустил голову, потупив глаза в мраморный пол. Его щёки вспыхнули так, что, казалось, покраснели даже уши.
- Дван, почему ты прячешь взгляд? Посмотри на меня!
Дван медленно поднял глаза на жреца, закинув голову. Кровь отхлынула от лица. Его взгляд казался каменным.
- Ты слишком высоко задрал подбородок, Дван! – насмешливо сказал Арх.- Это твоя птичка?
- Моя. Для личных писем…
- Ты сам её создал?
- Да.
- Хорошая художественная работа! – на губах Арха играла тонкая улыбка. – У тебя отменный вкус, мальчик. Только видишь ли, иногда прекрасные творения, созданные нашими руками, начинают одерживать верх над нашей жизнью, шпионить за нами, а иногда выдают нас с головой и со всеми потрохами. А что это за шутка насчёт селения? Ты мог бы мне объяснить её смысл?

Дван молча отрицательно покачал головой.
- Тебе придётся дать ей объяснение. Уж не хочешь ли ты сказать, что знал о том, куда направляется наш высокочтимый Кун?
Дван кивнул, сглотнув комок в горле.
- Почему? Почему ты ничего никому не сказал об этом? Разве ты не знаешь, что это запрещено? А история с Эви? Ты не имел права вступать с ней в близкие отношения без разрешения Мрана. И уж ставить об этом в известность посторонних… Дван, у тебя прекрасные родители. Разве ты не знаешь правил хорошего тона?
- Что теперь? – кротко спросил юноша.

Арх подошёл к астрологическому экрану и поманил юношу к себе.
- Давай посмотрим вместе. Подойди.

Дван взглянул на экран. Его пересекала тонкая кривая полоса, на ней вспыхивали разноцветные светящиеся точки. Синие, затем красные, и дальше, меняя цвет, все они стекались в пугающее мертвенно-зеленоватое пятно.
- Я в этом ничего не соображаю… Что это значит?

Арх взял в руки тонкую, как огромная игла, серебристую указку.
- Это карта жизни. Твоей жизни, Дван. Вот твоя жизнь до определённого события. Видишь синие точки? Она была благополучной вот до этого момента. До того дня, когда ты отвёз высокочтимого Куна на городскую окраину.

Указка поблёскивает, перемещается по экрану, будто пересчитывая искорки красных огоньков на карте.
- А вот последствия… Видишь? Осталось двадцать четыре дня.
— И?
— Тебя повесят на площади. Таков сценарий.
— Этого не избежать?
— Нет. Механизм запущен, донос написан. Мран — город предначертаний, где всё предречено на столетия вперёд. Из формулы не изъять ни единого элемента. Твоё имя — ключ. Ты — Дван, «тёмный». Всё было предопределено в момент наречения.

Дван побледнел и тихо, почти шёпотом, возразил:
— Это не мой жребий. Моё истинное имя — другое.
Брови Арха взлетели над удивлёнными глазами. Он приложил указательный палец ко рту, призывая к говорить как можно тише.
— Это меняет дело. Тебе придётся открыться. Но ты должен знать: назад дороги нет. Эти стены запоминают всё.
Дван сжал ладони в кулаки. Это была семейная тайна. Имя. Истинное имя нельзя было открывать никому из случайных людей. Откуда взялась эта древняя традиция, которая передавалась по роду от родителей к детям, от детей к внукам – никто никогда не задавался этим вопросом. Это было древним родовым секретом. Тайное имя служило оберегом, в нём хранилось нечто сокровенное. Его открывали только самым близким, любимым. И то – не всегда. Но, похоже, выбора нет. А может, наоборот, нужно его открыть жрецу? Может, именно сейчас в его тайном имени и есть спасение?
Его голос почти не слышен в огромном кабинете Арха.
— Зия.
— Хорошее имя. Сияющий. Чистый. Что ж, я помогу с формальностями.

Арх повернулся к экрану и коснулся поверхности экрана остриём указки. Древнее ремесло, лишь технологии стали более удобными, хотя и более примитивными. Тайные имена давно запрещены. Но жизнь, как ручей, пробивает дорогу в толще законов для мёртвых. У жизни свои законы, и они всегда вступают в неразрешимые противоречия с мёртвыми правилами. Живым соблюдать их невозможно, как и мёртвым — выследить всех, кто ещё жив.

Огоньки на карте мерцают, перестраиваются в другой ряд. Конфигурация меняется, вместе с ней и линия судьбы. Арх внимательно рассматривает рисунок, смысл которого понятен только посвящённому. Обернувшись, он смотрит на Зию так долго, что юноше становится тяжело.
— Иди, мальчик. Всё будет хорошо. Я рад, что разговор с Куном оказался просто шуткой. В других обстоятельствах это ничего бы не означало.
- А птица?
- Птица… - Арх на мгновение задумывается, он не будет давать ход этому делу, пусть это будет тайной для всех, тайной милостью, оказанной сегодня этому парню. Да, за такие вещи Мран снимает голову с плеч. Но кто сказал, что благодеяния безопасны? Слишком ценна твоя голова для Мрана, Арх… Он улыбается, но улыбка невесёлая.
- Ты не передумал жениться на Эви? Она согласна?
- Да… - Дван ждёт ответа и в нетерпении переспрашивает:
- Что же с птицей?
– А птица… Что ж. Красивая птица. Мышка бежала, хвостиком махнула… - Арх будто фокусник взмахивает рукой над мраморным столом, где в воздухе вращается жемчужная птица, и та, вспыхнув, мгновенно истаивает. - Раз! И нет птицы.

Дван пытается улыбнуться, глядя на опустевший стол с рассыпанными мерцающими кубиками.
- Забудь. Это теперь не так важно, Дван. Улики подождут. У тебя много дел, не теряй времени. Тебе нужно многое ещё успеть. Иди, мальчик.

Дван повинуется, не говоря ни слова. Уже у выхода, задержавшись на пороге распахнутой двери, оборачивается и вздрагивает. Арх смотрит ему вслед с такой печалью, от которой по позвонку бежит холодный озноб.
- Со мной ведь не случится ничего плохого? С Эви… Вы сказали, всё будет хорошо?
Арх отвечает не сразу, и его ответ вызывает у Двана смятение.
- Я не знаю… Теперь – не знаю. Иди…

П. Фрагорийский
Главы из книги "Мран. Тёмные новеллы"

СИЯЮЩИЙ

2. МИЛОСТЬ

«…Итак, когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры…» - Арх, Верховный Жрец Мрана, вздохнул и вернулся к началу абзаца, перелистнув страницу назад.
«Смотрите, не творите милостыни вашей пред людьми с тем, чтобы они видели вас: иначе не будет вам награды от Отца вашего Небесного. Итак, когда творишь милостыню, не труби перед собою, как делают лицемеры…» *

Слова древней Книги скрывали тайный, истинный смысл от рационального ума жреца. Без этой глубины интуиция молчала. Изречение казалось бессмысленным.
Сидя в кресле, сгорбившись, Арх вглядывался в безжизненную буквенную вязь.

Милостыня, как бескорыстное подаяние нуждающемуся, давно перестала существовать. В Мране не было нищих. Жители были сыты, одеты, физически здоровы и благополучны. Они вели бездумную праздную жизнь – в отличие от тех, кто управлял титаническим механизмом Города, обеспечивая мир, порядок и всеобщий достаток. Все блага исходили от Мрана, но распределять потоки благополучия приходилось служителям.

В то время, как население Мрана предавалось житейским радостям и свободному самовыражению, высшая каста всецело посвящала себя служению. У каждого в мире Мрана, с его жёсткой иерархией, была своя задача.
Неудивительно, что население с удовольствием славило Мран и его правителей. Это была условная плата за оказываемые каждому жителю услуги - и естественная благодарность подателю благ Мрану и его служителям. Облечённое в ритуал, наполненное ритмом песнопений и танцев, всеобщее ликование способствовало процветанию, гармонии и порядку.

Однажды Волгл, Верховный Правитель, выпив кубок легендарного мранского вина на одном из званых обедов, грубо пошутил: «Таких вдохновляющих месс не было при самом святом Парамоне!». В трапезной наступило оглушительное молчание.
Парамон был последним священником, снявшим с себя церковное облачение и первым, кто взошёл на костёр во время гонений. Мран тогда освобождался от опасных элементов – всех, кто возбуждал в нём враждебные чувства. Парамон, чья популярность среди населения была заоблачной, оказался самым сильным раздражителем, поскольку был союзником смертельного врага Мрана - невидимым, но вездесущим и могущественным.
Во время очищения от скверны прошлого Мрану удалось освободиться от Того, в честь Кого на этой земле люди возводили храмы столетиями. Храмы были стёрты с поверхности земли, его работники преданы огню. Лишь те, кому удалось бежать от смерти, кто был изгнан из Мрана и рассеялся по землям в селениях безымянных, напоминали о прошлой жизни и уничтоженной старой вере. Но между Мраном и теми, кто покинул это место, выросла глухая стена. Не только каменная. Она была возведена в умах, необратимо разделяя людей на два несовместимых вида.

Арх вздохнул. Заветы Того, о Ком в Мране было запрещено упоминать, были невыполнимы. Им не было места нигде в справедливом мире Мрана!
Как можно было тайно дать кому-то милостыню, если нищих не осталось, любое движение не могло быть незамеченным, а отрепетированная благодарность жителей Города выражалась публично?

Арх спускался в подземелье и открывал Книгу, когда нуждался в совете, или стоял перед выбором. Прийти в тайное хранилище его заставил серьезный повод: пропал Кун, гордость Мрана, учёный. Его дар познания вызывал почтительное отношение даже у всезнающего Арха.

Кун пропал несколько дней назад. Поиски не принесли результатов, если не считать служебный автомобиль, обнаруженный в озере, близ одного из селений Безымянных в Зоне Отчуждения. В затонувшем автомобиле были найдены останки водителя с явными признаками самоутилизации. Это был служебный биоробот. Приказать ему включить программу самоуничтожения мог только один человек: сам Кун.

Тело учёного исчезло. Водолазы, посланные правительством на поиски, вернулись ни с чем, просканировав каждый сантиметр дна.
Телохранитель Куна, Дван, был последним из живых людей, видевших учёного в роковой вечер. На дознании парень дал исчерпывающие ответы на все вопросы. Его показания были подтверждены камерами видеонаблюдения. Всё сошлось. После вечерней прогулки Дван отвёз патрона на окраину города, где Куна ожидал служебный водитель.

Дальнейшее не укладывалось в здравую логику. Автомобиль вскоре пропал с радаров. Возможно, была включена защита от слежения. Такие вещи происходили время от времени в Мране, когда тот или иной представитель высшей касты хотел стать незаметным или встретиться с кем-то интимно, наедине.

Но самое неприятное случилось через несколько часов после дознания. Доверенный служебный помощник доставил Арху докладную записку из департамента внутренних расследований. К записке прилагалась запись нескольких голограмм в виде крошечных жемчужных птичек с золотыми зёрнами в клюве. Записи были извлечены из аэрофона Двана дознателями. На них был обнаружен обрывок разговора учёного и телохранителя. В докладной записке было указано, что содержание разговора очень похоже на злоумышленный предварительный сговор. Покидать Мран без разрешения Системы было категорически запрещено.

Арх внимательно прослушал голосовые отрывки. Они были записаны в салоне машины. При желании диалог можно было представить, как иронический разговор двух близко знакомых людей. Ирония искажает истинный смысл слов и порождает смысловые галлюцинации. Мало ли что показалось подозрительным в подшучивании старшего над младшим. Улики были ничтожны. Всё зависело от Двана. От его слова.

Дело было щекотливым. Семья телохранителя принадлежала к элитной части общества. Обе ветви аристократических родов пережили немало потрясений, гонений и переворотов, но судьба уберегла их от истребления.
После воцарения Мрана семья принесла неоценимую пользу в организации жизненного пространства. Это были созидатели, наиболее лояльные Новой Системе Управления. Их труд на благо общества был по-старинному добросовестным и бескорыстным. Что скрывать, за десятилетия растления и деградации, предшествующие наведению Нового Порядка, большинство отвыкло от труда и энтузиазма. Поэтому не было ничего удивительного в том, что семья Двана носила титул почётных граждан Священного Города и обладала заслуженным авторитетом.

Арх с тяжёлым сердцем положил улики в ларец для особо важных документов, приказал Двану явиться в назначенное время, и по обыкновению обратился к запретной Книге. Она всегда подсказывала ему, как поступить. Но сегодня её слова были немыми, как будто Книга отказывалась давать ответ. Слова дрожали, потому что книга дрожала в его руках. Арх сам себе казался погружённым в тёмный туман - густой настолько, что невозможно было увидеть свой следующий шаг. Любое благодеяние в этой ситуации было сомнительным. Если подозрения будут верны, парень обречён. Изменников, позволивших потерять оказанное ранее доверие, посмевших солгать Мрану - казнили на виселице.

_______________
* (Мф. 6: 1–4).

Фрагорийский
Фрагмент романа - МРАН. Тёмные новеллы
Новелла - Сияющий

СИЯЮЩИЙ

1. НАСТАВНИК

Вечерний Мран лучился, мерцал вдалеке, рассыпая светящуюся пыль фейерверков. Здесь, в Парке Властелинов, было сумрачно и тихо. Лишь сквозь листву прорывались нежные неоновые всполохи, и долетал призрачный гул, в котором угадывалась музыка. Ветер смешивал далёкие обрывки мелодий с негромким шелестом листвы, тихим плеском воды в мраморных фонтанах.

По аллее, разговаривая вполголоса, не торопясь, шли двое: сухощавый седой мужчина в тёмном плаще и черноволосый крепыш в ладном костюме из тонкой кожи с металлической фурнитурой, инкрустированной мелкими драгоценными камешками. Такую одежду носили Спутники — личные телохранители высокопоставленных чиновников. Конечно, для этой цели можно было использовать других, не вполне живых, служебных людей. Они были надёжны, не совершали ошибок и были органически не способны выболтать какие-либо секреты.

Впрочем, называть их людьми в высшей касте избегали. А человеку нужен был живой человек, свой, иначе одиночество разрушало и подтачивало изнутри интеллект и психику. В высшем кругу этого допускать не имели права. Каждый служитель Мрана обладал драгоценной жизнью и важнейшим значением для благополучия Священного Города. Мран не любил сумасшедших и чрезмерно замкнутых. Такие люди вызывали подозрение, неуловимы были их мысли, непредсказуемы шаги. От них неизвестно было чего ожидать.

Телохранители были выходцами из высшей касты Мрана, чьим долгом было сопровождение влиятельных людей, куда бы они ни направлялись. Их готовили к служению с отрочества. Охраняемый становился для избранного подростка и опекуном, и наставником. Близкий контакт и многолетнее постоянное общение располагали к взаимному доверию. Никто не знал столько о чиновниках, их привычках, странностях и секретах, сколько знали телохранители.

Передача опыта в таких тандемах была надёжнее, чем обучение в самых престижных заведениях. Когда у телохранителя наступала зрелость, его приобщали к управлению сложной, многослойной системой Города. Школу жизни в качестве телохранителя высокопоставленного лица в Мране проходили все представители касты. Так учились управлять населением и собственной жизнью — у лучших, годами, изо дня в день.

Дван, телохранитель, был доверенным лицом одного из умнейших представителей касты. Его патрон был гением. Дван никогда бы не постиг таких глубин знаний, в которых учёный чувствовал себя как рыба в воде. Юноша и не претендовал на это. От патрона телохранителю передавалось главное: отношение к жизни, её тонкая и жестокая философия. Этого было более чем достаточно. А занятие в Мране каждому находили такое, где раскрывались самые сильные стороны нрава и способностей. Положительные или отрицательные — грани характера шлифовались и совершенствовались, чтобы эффективность служения была максимальной: был такой человек врачом, воином или палачом. Мран безошибочно находил место служения каждому.

Пожилого учёного звали Кун, что означало «выносливость», «великодушие», «жертвенность». Для выносливого человека Кун казался слишком хрупким. Но его снисходительность к недостаткам других и преданность науке указывали на чистый, благородный характер, отличающийся постоянством в привязанностях и щепетильностью в поступках. Область его научных исследований касалась генетики, некоторых процессов трансформации и кое-чего ещё, о чём было не принято упоминать на церемонии ежегодных научных отчетов. Речь о необъяснимых способностях, которыми природа иногда награждала несчастных людей, попавшихся на крючок ловцам в Зоне Отчуждения, на территории, которую давно окрестили «Землями безымянных». Этих простолюдинов принято было считать чудотворцами, но служители Мрана предпочитали не произносить это слово вслух. Чаще говорили: «эти», «...из этих». Как будто боялись обжечься о звучание этого слова. Хранить секреты исследований Куну не составляло труда. Он от природы был человеком скромным, не хвастливым, а в его окружении на эту тему предпочитали даже не заикаться.

Природа их способностей была загадочна, поэтому исследования были засекреченными. О них знали единицы. Записи архивировались и хранились в надёжных хранилищах. Впрочем, лучшим хранилищем Кун считал свою собственную голову. А то, что хотел сохранить для себя — тщательно зашифровывал. Исследования были легальными, разрешение утверждалось «наверху». По истечению срока, отпущенного на изучение этих людей-феноменов, их жизнь либо прерывалась на операционном столе, либо изменялась в результате трансформации. На памяти Куна трансформации было подвергнуто всего несколько десятков человек. Выжило лишь несколько. Остальные бесследно исчезали. Куда — никто не мог сказать с полной определённостью. Это были тайны Мрана, в которые Кун предпочитал не вникать глубоко. Он знал главное: ничего хорошего чудотворцев в подземельях Мрана не ожидало.

— Мне столько хотелось бы еще рассказать тебе, Дван. Но времени у меня все меньше. Поэтому сегодня, если ты позволишь, мы еще немного погуляем. И обсудим очень важный вопрос... — сказал Кун и замолчал, будто подбирая слова. Очки в серебряной оправе тонко сверкнули в свете фонаря. Дван внимательно ждал, пока Кун договорит.

— Вернее, даже не вопрос... Просьба... Просьба об одолжении...Ты знаешь обо мне всё. Или почти всё. Меня скоро не станет, Дван. Я не хочу, чтобы финальный акт этой бездарной пьесы под названием «Моя жизнь» — происходил на глазах у всех. Мне нужно побыть одному. Свободным. Подальше от всего этого...

Дван удивлённо вскинул голову.
— Я хотел сказать... От всего привычного, расчерченного до минуты.
— Почему вы не хотите воспользоваться возможностью избавиться от ... От физического недуга? Ведь вам ничего не стоило согласиться. Ещё не поздно. Одно лишь ваше согласие — и вам привезут... То, что нужно.

Кун усмехнулся.
— Ты хотел сказать, мне привезут очередного несчастного, и я надену его тело, как по утрам надеваю одежду? Нет, не хочу.
— Но почему? — почти вскрикнул Дван.
— Ты же знаешь. Для этого подходят только особенные. Эти... Я не знаю, чего ждать от эксперимента. Нет, это невозможно.
— Но ведь вы всё равно ... уйдёте. На высший уровень или в небытие. Никто точно не знает, что происходит с теми, кто уходит от нас. Почему не использовать такой шанс

Кун грустно улыбнулся, покачал головой.
— Это может оказаться бомбой замедленного действия, или отсрочкой платежа... Я слишком старый, чтобы так рисковать.
— Платежа? — на лице Двана отразилось недоумение.
— Я, наверное, неточно выразил свою мысль. Не платежа. Расплаты.
— Не понимаю. Объясните...
— Ты молод, тебе будет трудно понять. Но потом поймёшь. А мне некогда ждать. Я хочу, чтобы ты отпустил меня.
— К-как? Одного?
— Да. Меня отвезёт мой служебный водитель.
— А я? Я бы мог отвезти вас куда угодно. Чтобы знать, где вы, и что всё с вами в порядке.
— Нет, Дван... Я не хочу, чтобы по пятам за мной пришли. Не хочу возвращаться. У меня осталось немного дел. Но они очень важны для меня. Встретиться с нужными людьми. И отдохнуть. Не думая о диетах и лекарствах. Побыть в тишине. Понимаешь?
— Вы могли уехать тайно.
— Ты же знаешь, что не мог. И я знаю, что ты вынужден присматривать за мной. Телохранитель тот же соглядатай. Отпусти.

Это было правдой. Если бы Кун попытался уехать сам, об этом стало бы немедленно известно — Двану бы доложили об этом служебные люди. Мран состоял из тончайших связей между людьми, живыми и неживыми. У него были миллионы глаз, люди следили друг за другом. Это входило в обязанности каждого жителя Мрана, независимо от сословия. Священный Город был прозрачным настолько, что утаить от него авантюру можно было только в одном случае: когда живые договаривались между собой. Без свидетелей.
В груди Двана появилось неуютное чувство. Будто кто-то невидимый потянул за ниточку, которая была связана с каждой клеткой внутри. От этого всё заныло — сердце, диафрагма, позвоночник. Чувство было незнакомое, похожее на тонкую тревогу, холодную, как ледяной зимний сквозняк. Оно заставило его болезненно поморщиться в ответ на короткий вопрос:
— Отпустишь?
— Да.
— Спасибо... — глаза старика потеплели.
— Вы не хотите ничего передать моему отцу?
— Передай ему... Что он был моим лучшим другом. У меня кроме него и тебя не было никого ближе. А теперь проводи меня до выхода из города. Там меня уже ждёт автомобиль.
— Что будет с водителем?
— Он уберёт все следы. И самоликвидируется. Они, конечно, всё равно найдут меня потом. Но у меня будет время. Не хочу, чтобы в моей голове копошились ледяные роботы, пока я буду умирать. Хочу уйти тихо, по-человечески.

В салоне автомобиля оба ехали молча. Лишь один раз Кун повернул голову к Двану и спросил:
— Помнишь, ты как-то приходил в театр с девушкой? Её, кажется, звали Эви.
— Да.
— Это твоя подруга? Она из хорошей семьи, и очень красивая.
— Я знаю.
— Она напомнила мне мою жену... В юности. Вы могли бы с ней стать хорошей парой, — вздохнул Кун. Его лицо было серьёзным, неулыбчивым.
— Знаешь что? Женись на ней. И пусть она тебе родит малыша. А лучше — двух.

Сказав это, он отвернулся к стеклу и стал смотреть на дорогу. Дван промолчал. Он знал, что у Куна была семья. Любимая жена и двое детей. Но они погибли во время зачистки, в те времена, когда Мран разделил человеческий мир на две части. На избранных и изгоев. Тогда и была проведена операция под красивым названием «Жёлтый ветер», или что-то в этом духе. Кун остался в Городе. А жена поехала кого-то навестить с детьми. Было ли так на самом деле, теперь уже не установить... Как бы то ни было, но все его родные в это утро оказались за городской чертой. Случайно. А может, и нет. Старик не был уверен, а Дван не хотел вдумываться в историю Мрана. Даже его родители — образцовая пара, принадлежащая мранской знати — не любили вспоминать о том времени.

— Она уже спала со мной, — тихо ответил Дван.
— Это хорошо. У неё дивное имя. Эви — живая. Не вздумай её обмануть и бросить!

Когда автомобиль Двана подъехал к назначенному месту на окраине Города, поднялся сильный ветер. Старик вышел из машины и зашагал вперёд по дороге. Плащ развевался на ветру, как будто внутри плаща был не человек, а огромная кукла из тонких жердей на шарнирах. Дван нажал ладонью на сенсорную панель, чтобы усилить свет, насколько это было возможным. Чтобы идущий по дороге человек не оступился. Старик уходил навсегда.

Впереди возник черный автомобиль. Дван медленно подкатил к нему ещё на несколько метров, чтобы поравняться с со стариком. Ему хотелось сказать что-то особенное, значительное, чтобы запомнилось каждое слово. То, чего он никогда не говорил. Но содержательных, соответствующих моменту, слов не нашлось. В горле возник ком. Неужели они больше никогда не увидятся?

— Не замёрзнете? — глотая горький комок, хрипло крикнул он в боковое окно.
Кун обернулся, открывая переднюю дверцу соседнего авто. В полумраке салона высветлилось неживое серое лицо служебного водителя с тусклыми безжизненными глазами.
Кун крикнул в ответ, зажмурившись от яркого света:
— Я взял с собой тёплую жилетку, Дван! Её вполне хватит. Ты же не думаешь, что я дождусь в каком-нибудь глухом селе глубокой осени?
Дван тихонько засмеялся. Да, это была тонкая, хотя и мрачноватая, ирония. Слегка саркастичная, в духе Куна.
— Ты не забыл, что тебе следует сказать?
— Что мы расстались вот на этом месте, и я передал вас вашему личному водителю из рук в руки.
— Видишь... — улыбнулся Кун, и его огромные тёмные глаза под стёклами очков стали влажными, как у сенбернара. — Тебе не нужно ничего выдумывать.

Махнув на прощанье узкой ладонью, старик мягко закрыл дверцу. Через минуту дорога опустела.
По дороге домой Дван заехал в Дворец Цветов. Заказал букет и написал адрес, по которому его требовалось доставить. Среди цветов он увидел нечто неприятное — то, на что никогда не обращал внимания: это было прозрачное изящное насекомое, искусственная стрекоза. Дван не любил эти подслушивающие и подглядывающие устройства. Но всегда считал, что это — ерунда, не стоящая внимания. Ему было нечего скрывать. Ледяные фасеты следили за ним, рассматривали. Стало не по себе. Он поспешил к выходу с чувством нарастающего беспокойства.

Впрочем, стрекозы не увязались за ним. Он проверил стёкла автомобиля, осмотрел машину. Чисто...
Подъезжая к воротам дома, он взглянул вверх, в огромные освещенные окна. У окна темнела женская фигурка в длинном халате. Мама...
Прежде, чем выйти из машины, Дван отправил Эви по аэрофону голограмму — жемчужную птицу с золотым зерном в клюве. В зёрнышке было главное — голосовое сообщение:
— Эви, я люблю тебя. И хочу, чтобы ты стала матерью моих детей. Это, наверное, старомодно. Не смейся только, Эви. Будь моей женой. Эви, ты выйдешь за меня?

П. Фрагорийский
Из кн. «Мран. Тёмные новеллы»

ПЕЧАТЬ
4. СКВЕРНА

Зима убывала. Уже сошел снег, зарядили серые дожди, размывая лёд, который, казалось, навечно вмёрз в глубину земли за длинные холодные месяцы. В такую пору селение безымянных, в котором жил Тан, казалось почти безлюдным. Лишь у корчмы мелькали дрожащие, будто размытые дождём, фигурки любителей грибной настойки, да во дворах скрипели и хлопали двери сараев, откуда доносились голоса птиц и скота.

Айна вставала затемно, направлялась в амбар за зерном, потом заходила в птичник покормить живность, вытаскивала оттуда во двор полную корзину яиц и ставила на землю. Затем снова шла в амбар, выносила тюк сена и тащила его в тёплый сарай, где содержались коровы. Теперь их было три. Домочадцам требовалось больше молока, чем раньше.

К тому времени, как домашняя птица была накормлена, во двор выскальзывал, на ходу набрасывая фуфайку, рыжий подросток, Аден — сирота, прибившийся к дому после жуткой гибели старшего брата от клыков оборотня. Брат был хоть и пьяницей-дебоширом, Аден испытывал к нему сильную душевную привязанность, и частенько горевал, вспоминая о нём, всё-таки это был последний родственник у мальчишки.

Между Аденом и Айной установились напряжённые, хотя и мирные отношения, полные скрытой взаимной враждебности. Айна была уверена в том, что горе, приключившееся с её братом, Айном - дело рук покойного брата Адена. Аден до сих пор винил в смерти брата ни в чём не повинную Айну, считая, что не встретил бы Эйсон рыжеволосую ведьму — был бы жив. Правда, его отношение к ней потеплело после того, как она родила Тану малыша. Аден любил возиться с сыном Тана: вырезал ему игрушки из дерева, охранял его сон и следил, чтобы в колыбель не забралось какое-нибудь насекомое. Зимой выносил его гулять во двор, а ещё — угощал свежими лесными ягодами, добытыми прямо из-под снега в перелеске за околицей селения.
— Где ты их находишь? — удивлялась Айна. Но Аден крепко хранил свои секреты. Ему хотелось быть полезным Тану.

Аден бежал через двор к Айне и отнимал у неё тяжёлый тюк с сеном. Потом помогал доить коров, стараясь ухватить самые тяжёлые вёдра.
— Аден, ну куда ты столько берёшь? Тяжело же, надорвёшься! — укоряла Айна.
— Сама не надорвись! — дерзко отвечал Аден. — Посмотри, какое у тебя уже пузо.

Айну смущала грубоватая прямота подростка. Она снова была беременна, но живот был едва заметен. Откуда он узнал об этом? Казалось, младший брат погибшего обидчика Айны следит за каждым её шагом. Но на сердце становилось теплее от того, что Аден старался помочь, невзирая на чёрную кошку, пробежавшую между ними в прошлом.

Тана утром не будили. Этой зимой его измучил кашель, Айна жалела его. Он просыпался позже, когда в горнице было совсем светло, пространство наполнялось бытовым шумом, голосами домочадцев, полыхали дрова в печи, а по всему дому разносился густой мясной дух и запах парного молока. Сегодняшнее утро было хмурым, и Тан снова ощутил тонкую тянущую тоску, от которой не мог избавиться в сезон дождей. Осень и весна были мучительными для него.

Он смотрел в проём распахнутой двери сквозь приоткрытые веки на Айну, снующую по дому, на сына, сидящего среди грубо раскрашенных деревянных игрушек на цветастом домотканом половике. Чем больше прирастал он к Айне, тем сильнее болела душа. Тан долго искал причины этой боли. Ведь всё было, казалось, хорошо. Все были рядом. Но тоска жгла все внутренности, как ледяная кислота, разъедая природную радость, сбивая с толку. и не давая сосредоточиться.

Айна заглянула в спальню и тотчас вылетела обратно, встретившись глазами с Таном. Этой ночью они поссорились, хотя ничего не предвещало такой беды. То, что это была именно беда — Айна знала по тому, как мучительно ныла душа. Почему так происходило — она сама себе не смогла бы объяснить.
Атмосфера накалялась давно, становилась всё более воспалённой, пока вчерашней ночью не взорвалось что-то между ними, будто прорвало нарыв. Горячий, близкий, Тан вдруг затих и оттолкнул её от себя. Стало так тихо, что Айне было неловко даже дышать в такой недоброй тишине. Когда молчать уже не было сил, Айна спросила:

— Что с тобой, Тан? Почему ты так груб? Ты берешь меня, как будто чужую девку. Если я тебе противна — скажи, и я буду спать в другой комнате. Слава Богу, отец оставил после себя большой дом, и места здесь много.

Тан молчал, глядел в потолок.
— Поговори со мной. Что тебя мучает? Не мучай меня, я запуталась в догадках, чем я тебе не угодила! — тихо выкрикнула она с печальной злостью.
— Знаешь, Айна, я часто вспоминаю, как встретил тебя. Как за тобой гнались мальчишки. Я часто думаю: что было бы, не окажись я случайно в том месте?

Айна пожала плечами.
— Не знаю. Я не думаю об этом. Стараюсь по хозяйству, занимаюсь ребенком. Если всё время думать, что было бы, кабы не было так, как сейчас — можно сойти с ума.
— Но мне нужно понять... Мне знать нужно всё, до последней капли, о тебе. С кем я живу, сплю, что у тебя на уме, Айна. И о ком ты думаешь, обнимая меня, и о ком вспоминаешь, когда держишь на руках нашего сына!

Айне стало тяжело так, что оцепенело сердце, потому и ответ её, сказанный в сердцах, был тяжёлым, как могильный камень:
— Тан... Почему ты возвращаешься туда, где уже давно ничего нет? И зачем мы хоронили тех старых мертвецов, с баржи, если до сих пор ты сидишь там, на железном ржавом полу, один, будто сумасшедший, рядом с кучей черепов и костей?!

Сердце в ней заколотилось, как бьётся в руках перепуганная курица, которой отрубили голову — трепыхается, не понимая, что уже ничего назад не вернуть.
— Что ты хочешь знать? Спрашивай! Только разве можно рассказать о своей жизни всё до последней капли? Это невозможно, Тан. Это всё равно, что идти по дороге задом наперёд.
— Скажи, Айна, что у тебя было с Эйсоном? У тебя были с ним отношения?
— Мы же знакомы с детства, он дружил с братом, торчал у нас во дворе целыми днями. Я его знала, как облупленного!
— Я не о том, Айна. Он ведь напал на тебя, да? Я хочу знать, прикасался он к тебе или нет?!

В голове у Айны полыхнуло горячим стыдом воспоминание, как Эйсон кинулся на неё. Оно было ярким, острым, болезненным. Айне на миг показалось, что она чувствует и запах перегара, перемешанного с потом, и шершавые руки, грубые и сильные, шарящие под платьем. Её передёрнуло.
Тан приподнялся на локте, навис над ней, его голос звучал хрипло, будто в горле у него пересохло:
— Трогал он тебя руками, скажи?

Айна взглянула в его глаза, они были близко-близко, и сквозь них на неё глядела такая непроглядная темень, что тело её вздрогнуло ещё раз, а душа молчала, как испуганный ребёнок, забившийся в угол. На глаза ей навернулись слёзы. Она взяла Тана руками за голову, разгладила волосы и обняла за шею.
— Нет, Тан. Он не успел ко мне прикоснуться даже пальцем. Он только протянул руки, а я ударила его чем-то, не помню даже уже, чем. И убежала. С тех пор я его не подпускала близко к себе, а дом мой, ты знаешь, всегда был на запоре.
— Айна, Айна... Почему я тебе не верю? — горестно спросил Тан. — Я ничего не могу поделать с собой. Как представлю, что к тебе кто-то прикасался — кровь бросается в голову, и кажется, я уже не человек, а бешеное животное.
— Ты просто не любишь меня, Тан. Когда любят — каждому слову верят.

Айна соскользнула с высокой кровати и ушла в другую комнату, где спал ребёнок. А потом ушла хлопотать по хозяйству. Это отвлекало и притупляло в ней чувство тревоги. Казалось, Тан, её любимый Тан, вынимает из неё измученную душу, будто из силков — полумёртвую испуганную птицу. Потому, заглянув в спальню, она не смогла выдержать того, как настороженно смотрел на неё Тан — из-под опущенных век, тяжело и страшно, будто помешанный.

— Айна... — позвал её Тан. —Иди ко мне.
Она вошла, тихо прикрыла дверь.
— Сядь рядом.

Тан взял её руку в свою, долго рассматривал, будто изучая линии на ладони — ясные и чёткие. Потом поцеловал ееё ладонь в самую серёдку.
— Ты ведь обманула меня.

Айна не выдержала и заплакала.
— Тан, ты иногда так пугаешь меня, что я готова сказать что угодно, лишь бы ты не злился.
— Я не злюсь, Айна. Я понял, почему ты это сделала. Чтобы не лишать меня равновесия. Не ранить.
— Я сказала так, чтоб тебе не было ещё больнее. Потому что когда у тебя болит душа, я это чувствую. Как будто она болит во мне. Как будто это моя душа, Тан.

Он вытер слезу на её щеке. Долго смотрел, и взгляд его был так светел, что напомнил ей ту зимнюю ночь, вначале зимы, когда выпал первый снег, и она понесла первенца. В ту зиму случилось несчастье: во дворе Аден убил старого лиса, которого Айна приняла сначала за бездомного нищего старика, а потом вдруг увидела, как в облике старика ясно проступили черты её погибшего брата. Видение было настолько явным, что увиденное не укладывалось в голове. Когда она рассказала об этом Тану, он успокоил её, предположив, что всё дело в нервах и беременности. Сказал, что не было нигде человеческих следов, ни во дворе, ни у сарая. Только отпечатки лисьих лап. Айна боялась, что это несчастливый знак. Но ребёнок родился здоровым, а убитое животное, напугавшее её до полусмерти, Аден с Таном похоронили на окраине селения.

Тан откинулся на подушки.
— Я думал, что осквернил себя самого, когда взял тебя там, на барже, Айна. Но это было заблуждением. Когда-то Арх сказал мне: весь мир — ужасен, пока в тебе самом живёт страх. То же самое я понимаю сейчас: всё вокруг скверна, пока я сам ношу в себе скверну. Я прочёл много книг, которые писали святые старцы, из прошлых времён. Никак не мог понять, откуда в их словах так много благости, света и мира. Я только сейчас понял: они выбросили из себя скверну, которая оскверняет мир. И взглянули на него глазами любящих, без страха и осуждения. Арх говорил мне, что я должен найти какое-то слово в Книге, которую он мне подарил. И мне кажется, я понял, какое слово он имел в виду. Я тысячу раз читал эту Книгу, я изучил её вдоль и поперёк, многие главы я выучил наизусть. И теперь мне так удивительно, что я не замечал его так долго. Как будто оно пряталось от меня. Я люблю тебя, Айна.

Она склонилась над ним и поняла: Тан выздоровеет. Ещё чуть-чуть, и он перестанет мучиться надсадным, пугающим кашлем. Весна уже пришла, зима позади. И пора кормить завтраком всю семью. Но она не стала торопиться. Вместо этого придвинулась к нему и взяла его за руки.

— Помнишь, ты мне рассказывал свои сны, Тан? Про кита, который глотает тебя и потом изрыгает на сушу? Тебе по-прежнему снится этот страшный сон?
— Ты не поверишь, Айна, но нынешней ночью я не испугался этого кита. Во сне я решил, будь что будет. И пошёл прямо на него, под водой, закрыв глаза от страха. Это продолжалось так долго, и со мной не происходило во сне ничего страшного, что я устал ждать своей участи. А когда я открыл глаза, то увидел, что кит — это совсем не кит, а огромный ламантин.
— Что такое ламантин, Тан? Я никогда не слышала такого слова! — засмеялась Айна.
— Это такой огромный морской зверь, очень сильный, но совсем не страшный. Не хищник. Арх сказал, что это та же корова, только морская, потому что не хищник, питается подводной травой и ни на кого не нападает.
— А где ты видел его, этого ламантина? — слёзы у Айны высохли сами собой, а печаль сменилась чувством радостного любопытства.
— Там, в Мране, когда я жил у Арха в библиотеке, он водил меня в подземный аквариум, показывал мне разное, но меня так напугал кит, что я начисто забыл обо всех других рыбах и животных.
— Ламантин... — произнесла Айна. — Слово-то какое ласковое. Ты это слово искал, а, Тан?

Они рассмеялись шутке. Оба знали, какое слово было главным в Книге, хоть именно оно и было самым неуловимым.
Смех был прерван стуком в дверь. В приоткрытой щели показалась рыжая шевелюра Адена.
— Идёмте завтракать! Я уж и стол накрыл. Тан, ты долго лежишь в постели, а твоя беременная жена ещё маковой росинки во рту не держала.
— А ты откуда знаешь? — удивился Тан.
— Я не слепой. Она, гляди-ка, округлилась, и в глазах у неё появились золотистые крапинки.
— В семье так и есть. Все друг о друге всё знают... — застенчиво улыбнулась Айна.
Она взглянула на Адена.
— Справный... — сказала негромко, с уважением. Глаза у неё были весенними, как будто в них отразилась капель.

Сидя за широким столом, Айна сказала себе мысленно: вот стол, за которым собрались все, живущие в доме, об этом всегда мечтал отец. Вспомнила, как за этим столом, накрытым праздничной скатертью, сидели отец, мать и они с братом. Отец часто был в разъездах, потому мать всегда стелила на стол самую лучшую скатерть. В то время им с братом было почти столько же лет, сколько сейчас Адену. Она с грустью подумала о пропавшем Айне, которого нет уже на земле — так, уходя из этого мира, ей сказала мать. Те, кто умирает, знают обо всём этом наверняка. Сегодня, казалось ей, за столом собралась вся семья — и живые, и ушедшие, и ещё — тот, кто пока не родился, но скоро займёт за столом своё законное место.

Тан оглядывал стол, накрытый Аденом. Всё-таки хорошо, что он не побоялся рискнуть и приютить мальца. И Айне большая помощь, и парню есть где приклонить голову. Смотрел на нехитрую деревенскую снедь, на сына, восседавшего рядом с Аденом на высоком, выточенном из дерева, стуле с высокой спинкой. В голове вдруг сами собой возникли из пустоты и поплыли слова, сплетаясь в странные, несовершенные, шероховатые строки, которых он никогда не слышал, нигде не встречал:

«Слово, тихое Слово внутри спящих рыб, я устал от бессмысленной тёмной игры. В темноту, в пустоту Ты приходишь с бедой, и становишься небом, землёй и водой, первым снегом, Началом, зарёй на горе, и тяжёлой печатью в душе у зверей, и зерном золотым в клювах огненных птиц, и слезою солёной, упавшей с ресниц... И за эту печаль, знаю, спросишь с меня, Ты — Великий Гончар, я — хранитель семян...»

П. Фрагорийский
из кн. Мран. Тёмные новеллы

Начало новеллы ПЕЧАТЬ
1. Ведьма
2. Её волосы пахли яблоками
3. Эйя, радость...

Полностью скачать роман можно здесь: Мран. Тёмные новеллы
(роман в стадии дописывания, рукопись регулярно обновляется)

Всë бил в колокола звонарь -
устал и умер.
Гудит печальная струна -
протяжный зуммер.
Звони до Страшного суда -
не даст ответа,
лишь на дисплее иногда
мерцает лето.

Буянит зá полночь хмельной
бродяга-ветер,
пьёт поминальное вино
при тусклом свете,
трясёт плафоны фонарей,
качает било.
Всë меньше в мире звонарей!
Всегда так было.

Через неделю поутрý единоверцы
собьют замóк, с петель сорвут
худую дверцу.
Снесут без шума на погост,
припомнят имя:
мол, был в миру такой-то гость -
ушел, как дым он...

Лишь колокольни никого
не забывают,
где безымянная его
душа - живая.

П. Фрагорийский

Доктор Корчак от ветра
Прикрывает руками прозрачные головы
Одуванчиков горнего мира
И на землю глядит из окошка
Голубого небесного дома -
Там, внизу, во дворе интерната,
В неизвестность увозят детей.

"Это просто сироты,
Да, на каждого есть бумаги!" -
Суетливо кому-то докладывает
Пожилой директор приюта,
Прижимая смартфон к голове.
"Байстрюки... Разумеется... Пóкидьки..." -
Соглашается ровно минуту спустя.

Стайка худеньких ангелов
Входит в автобус гуськом,
Виновато и тихо.
Недобро глядит
Саранча в камуфляже,
В их руках автоматы блестят.
Впереди ждёт Европа,
Макдональдс, игрушки,
Ракушки, песчаные пляжи -
И море...
Так сказала училка,
Тайком утирая мизинцем слезу.

Надрывается чёрный динамик в салоне:
"Не забудьте, запомните:
Родители номер один,
Номер два,
А быть может - и три... "
Саранча держит выход на мушке.

У автобусной двери замешкался
Мальчик-с-пальчик,
Нечаянный ангел
С прозрачною кожей
И тонкою шеей,
С нежным пухом волос на макушке -
Он чем-то похож на цыплёнка.
Одуванчик дразнили его,
Одуванчик...
Поднял голову вверх,
В акварельное синее небо,
И глядит,
Как лицо закрывает руками
Небесный Отец,
И как плачет,
Полотно погребальное расшивая
Золотыми цветами и птицами,
Небесная Мама...

П. Фрагорийский
Из цикла «Nature morte»

Раскалился мирный атом,
Протирает монитор
Осень-патологоанатом,
Душ бесстрастный кредитор.
Вновь свихнувшееся лето
Сводит зноем всех с ума.
До кипенья разогреты
В каждом сердце свет и тьма.

Кардиолог доктор осень,
Легендарный диагност,
Разберётся, что нас косит -
Рапорт, жалоба, донос...
Мы опять в одной палате,
Небо в сердце нам глядит -
Кто-то жизнью мир оплатит,
Кто-то будет жить в кредит.

В обозначенные даты
Под сирен унылый вой
На войну пойдут солдаты
По осенней мостовой,
И потянутся на запад
Эшелоны душ и тел,
Костерков полынный запах,
Дым негласных новостей,
Цвета хаки униформа,
Ядовитые дожди.
Осень, осень, кредитор мой,
Торопиться подожди...

П. Фрагорийский
Июль, 2023

.......................#Вернисаж

Гном-поэт пришёл на конкурс
Под названьем «Графоман».
Заявил с порога колко:
«Напустили тут туман!
Я таким названьем мерзким
Бесконечно возмущён!
Это как-то слишком дерзко!
Слишком тупо! И ещё:
Нам писать про графоманов?
Иль прикажете самим
Графоманами обманом
Притвориться, мон ами?!»

Массовик-координатор
Отвечал, забыв про лесть:
«Вам приказывать не надо -
Вы тот самый он и есть...»

Шапка вспыхнула на гноме,
Голос сбился на фальцет:
«Не хамить! Не в гастрономе!
Что б вы знали, я — Поэт!
И прошу писать с заглавной!
Член различных и тэ дэ!
Не вредит мне ваше пламя!
Также не тону в воде!
Среди гномов оскорбленья
графоманом — хуже нет!
Предо мною на колени
встал весь гномий белый свет!»

Пил координатор «Шостку»
И хинкали молча ел.
Под конец тирады жёсткой
Гном совсем очешуел.
Он крутил надменно попой,
От обид губой дрожа,
Сам себе с восторгом хлопал,
И ногами громко топал,
И руками возражал...

Но изрёк координатор -
Беспощадный тёртый сноб:
«Одолжений нам не надо -
Графоманов тут полно!»

И в слезах ругая хама,
Гневный гном исчез в траве -
Только шапка полыхала
На печальной голове.

П. Фрагорийский
Из кн. "Чугунная лира"/"Вернисаж"

На маскараде душа - нагая,
ну-ка, рискните -
её измерьте...
Маску сорвёшь - а под ней другая,
третья -
до самой кожи, до смерти
нас расчленяют,
нас изучают,
делят на атомы скальпелем тонким.
Сколько чаинок в утреннем чае?
Что мы храним
под маской-иконкой?

Нас наблюдая во все фасеты,
руки во тьму роняют джедаи.
Древняя кровь
так хранит секреты,
что не откроешь, не отгадаешь,
не доберёшься до нашей сути.

Только нутро болит от ожога.
Неуловимый огонь в сосуде -
мы недоступны,
как сейфы Бога.

Фрагмент цикла Tragedie dell Arte. Балаганчик

Когда вода в дождей сезон
Стекает по стеклу,
Причудливый мне снится сон:
Как будто бы в углу,
Где на стене грибная сыпь
И жарким днём - озноб,
Стоят напольные часы,
Похожие на гроб.

Лучи рассветные блеснут
За каменной стеной -
Поёт отхóдную ко сну
Их голос жестяной.
Но ровно в полночь нежный звон
Воскреснет в тишине,
И оживëт пустынный дом
И жутко станет мне.

Послышится из клетки писк
Умершего щегла,
Рассыпет страх фигурки из
Богемского стекла,
Пучки волшебной сон-травы,
Кленовые листы,
Венки из лилий восковых
И раковин пустых.

Злым блеском освещая мглу
В тиши, где я молюсь,
Пасьянс разложит на полу
Серебряный моллюск...
И вновь душа в тоске глухой
Очнётся ото сна,
И устремится на восход,
Кошмаром смущена.

Но стихнув, станет втайне ждать,
Упряма и горда,
Что шёпот ветра и дождя
Вернёт её туда,
Где полон сон фантомных тел,
И призрак со свечой
Часы заводит в темноте
Невидимым ключом.



П. Фрагорийский
Из цикла - Tragedie dell Arte. Балаганчик

Темно в небесном закулисье,
Где угольком угас закат,
И бестелесный живописец
Неторопливо, наугад,
Коснулся неба лёгкой кистью
С прозрачным лунным волокном.
Твоих шагов сухие листья
Прошелестели за окном...

А я сидел и слушал чутко
Вечерних звуков перебор -
Как ты вошла с невинной шуткой,
Несла какой-то милый вздор,
И был нежней старинных музык
Твой голос и касанье рук...
Смотрела ты,
И взгляд был узок,
И беззащитно близорук.
И на брелке ключи качались,
И на пол падали, звеня...

И незаметно, непечально
Тоска оставила меня.



П. Фрагорийский
Из цикла - Tragedie dell Arte. Балаганчик

Finita la commedia
(performance)

Шумно в плюшевом партере, реют алые кулисы,
Сладко дышит кафетерий в нарумяненные лица.
Автор вежлив, будто маклер — он у зрителей на мушке
В ожидании спектакля под названием «Ловушка».
У наездников фиакров зрелищ блажь — по твёрдым ценам,
И в кольце амфитеатра на манеж похожа сцена.
Там, гирляндами расцвечен, балаганчик-табакерка,
В канделябрах меркнут свечи, сыплют кукольные клерки
Разноцветные стекляшки...

Где тут — люди? Где тут — куклы?
Карабас даёт отмашку и в кулак смеётся пухлый.
В париках и птичьих масках куклы в ярком круге света
Начинают пьесу-сказку танцем злых марионеток.

Нарастает эйфория, кружит вихрем по спирали,
Игры рушит ролевые — жизни хрупкие стирая.
По стеклу железом режет звук трубы Иерихона.
Возникают на манеже люди в белых балахонах.
Вельзевул даёт им в руки окончательную визу.
Карабас, бросая кукол, превращается в маркиза.
Куклы заперты, как мыши, в балагане из стекла.
Кошки мечутся на крыше, а на сцене — ку-клукс-клан...

Блеск и рокот меди звонкой рвёт кулисы, рушит стены,
Исчезает перепонка между площадью и сценой.
Носит ветер пыль и блёстки, раздувает пламя века,
Жарко пляшет на подмостках, где линчуют человека...
Карнавал визжит в разгаре. У кагора вкус прогорклый.
И от бутафорской гари перехватывает горло.

П. Фрагорийский
Из цикла - Tragedie dell Arte. Балаганчик

Яд змеиный в сотый раз по кругу.
Колкости всё чаще, всё острей.
Заражая бешенством друг друга,
Люди превращаются в зверей.

"Поелику", "вельми" и "понеже" -
Ëрничает клака в шапито.
На манеже клоуны всё те же,
И на каждом - белое пальто.

Не улыбки - злобные оскалы
Чёрных саркастических страстей.
Сворами бросаются шакалы,
Разрывая мясо до костей.

А потом, "сумняшеся ничтоже",
На костях играют в домино.
С ними рядом постоишь - и тоже
Станешь сам со сворой заодно.

Так недолго в тягостном дурмане
Душу проиграть чертям в лото!
Сколько дураков ещё обманет
Вурдалака белое пальто?

Неизменны оборотней нравы -
Злой смешок и шёпот за спиной.
А споткнëшься - и тебя затравят,
Брызгая отравленной слюной.

Масло в пламя снова подливают,
И дымится раскалённый трут.
Мало ли людей уже сожрали?
Много человек ещё сожрут?

___________________________________________
Клакеры - люди, нанятые для аплодирования артистам, ораторам или освистывания их, чтобы создать впечатление успеха или провала выступления.

Клака - организованная группа подставных зрителей, клакеров, нанятых для создания искусственного успеха
спектакля или выступления артиста, оратора (овациями, аплодисментами, скандированием) либо провала (криками, шиканьем, свистом, топотом).

П. Фрагорийский

В полночь солнечного века
Стала тыквою карета.
Переврали человека -
Человечность под запретом.

Шулер пьяный выпил море,
Покрывая карты крапом.
Из Содома и Гоморры
Лезет бешеным арапом
В ложе ветреной Данаи
Термоядерная Леда,
Черный лебедь подменяет
Слово "знать" на слово "ведать".

Бог молитв - за облаками.
Оживают мантры Ктулху -
Будто разом поломались
Музыкальные шкатулки.
Исчезает звон винтажный
В оловянных звуках маршей.
Все портреты в эрмитажах
Превратились зá ночь в шаржи.

Покрывается былое
Слоем умных инфузорий,
Наступает время злое
Фантастических историй.
Букинист меняет ценник
На томах энциклопедий,
Меркнет старенькая сцена
Недоигранных трагедий.

Дальше будет мелодрама
В виде фарса, в виде фарша...
Вырезает пентаграмму
На скамье у Патриарших
Покемон запретной темы,
И его на лассо тянет
То ли ангел, то ли демон,
То ли инопланетянин.

Примечание:
Значение слова «покемон» ... ポケットモンスター покэтто монсута:, англ. Pokémon, от англ. Pocket Monster — «карманный монстр») Само слово «покемон» обозначает существо, обладающее сверхъестественными способностями. Ряд религиозных организаций отмечали, что в покемонах настораживает оккультная подоплёка и демонологическая имитационная природа данных игрушек и гаджетов. Врачи в разных странах мира заметили, что "покемономания" вызывала у детей психоз и приступы эпилепсии.

П. Фрагорийский

....................новомученикам наших дней

Улетает душа,
Оставляя лишь свет и разлуку,
За прозрачной стеной
Не услышат - кричи, не кричи.
Ктó целует твой лоб,
Восковую бессильную руку?
По ту сторону жизнь -
Только тусклый фонарик в ночи.

Мы уходим всегда
Так нелепо - не в срок и некстати,
Оставляя в кладбищенских лентах
Живые цветы.
Сорок дней предстоит
Книгу жизни прошедшей листать нам,
И украдкой смотреть
На любимых своих с высоты.

Возвращается всё:
Боги, рыбы, деревья и птицы.
Атакует апрель ледяные редуты зимы.
Оживают на фото
Ушедших нетленные лица...
Повторяется всё,
Только не повторяемся - мы.

Магазин за углом
И неон над дежурной аптекой,
Полутёмный подъезд,
На столе валидол и тетрадь...
Лёгким саваном снег
Заметает следы человека,
Чей небесный удел -
Всё отдав, навсегда исчезать.

П. Фрагорийский

Элли, маленькая Элли
безутешна и бледна...
Стихли чёрные метели.
В мёртвом доме - ты одна.

На воздушном лёгком шаре
Гудвин в небо улетел.
Элли мёрзнет в старой шали,
стелет белую постель -

будто выпала из рая,
пробудилась ото сна,
и прозрачная такая,
что в квартире не видна,
лишь на туфельках мерцает
серебристая парча...

Под чужими небесами
ветер носит трюкача:
ураганом налетела
беспросветная война.
Элли, маленькая Элли,
хрупкий призрак у окна...

П. Фрагорийский

Мелодекламация Юрия Башкина


Видеофильм

К алтарю пришли слуги Виевы,
Веки пóдняли, и увидел он:
Вот, стоят человеки новые,
Да бедовые -
Легионы их.

Ледяной зимой одержимые
Чашу вынесли на куске холста,
Опрокинули на подол Фомы -
И пролился кровью
Кагор Христа.

И не знал Фома, как истолковать.
Но сказал: «Господь, это мы, нас тьма!»
Тут-то скопом все и сошли с ума:
Завывать взяли́сь,
Завели псалмы -
Кто кому герой,
Кто кого загрыз,
Да пустились в пляс,
И с присядками,
И с колядками,
Загово́рами да припадками,
кто со ржанием, кто со стонами,
стали птиц ловить да удавки вить -
птички малые, да Христовые!

...И во тьме Фоме прошептал толмач:
«Это наша кровь на тебе, Хома,
Были дни полны́, стали щи пусты́,
Мы теперь христы́ - или вы́кресты...»

На рассвете пал
Свет на купола -
И на маковках запеклись клесты...
Вий увидел всех, в ком душа была.
Толмача нашли - так и сгинул гость...
Почернели так на церквах кресты,
Будто встал со дна
До небес
Погост.

Примечание:
*Запеклись клесты - согласно древней легенде, к распятому на кресте Иисусу прилетели клесты и стали клювами вынимать колючки из тернового венца, пытались вытащить гвозди, но у птиц не хватило сил. . От напряжения кончики клювов у птиц крестообразно искривились, а перья стали красными от крови Иисуса. С тех пор клестов зовут «христовыми птицами». Их птенцы вылупляются зимой, близко к Рождеству. Тела мёртвых клестов остаются нетленными в течение многих лет.

П. Фрагорийский
альбом #Китеж

Текст в музыкальный альбом

Мелодекламация Юрия Башкина/ Муз.-поэтический театр Юрия Башкина, С.-Петергбург

Вчерашний мир неузнаваем,
Его как будто подменили.
Твой город на хрустальных сваях
Сверкает на болотном иле -
Ночной светящийся оазис.
Неоновый ковчег? Титаник?
Над ним - осколков звёздных стразы,
На нём - покров любви и тайны.

Мы ветераны лицедейства -
Актёры, грустные ваганты,
Оливоглазые индейцы,
Миниатюрные атланты,
Мы - две фигурки, две былинки,
Мы цифры на его штрих-коде,
Его мы любим по старинке,
Но из-под ног земля уходит.

Искажены
Повадки граций,
Пространство будто бы взбесилось.
Сметает клочья декораций
Печальная слепая сила.
Уже селения земные
Библейские смывают воды,
Но смотрят сфинксы ледяные,
Как над Невой мосты разводят.

И мы ещё зачем-то дышим ,
Глядим в глубины небосвода,
Избавленные кем-то свыше
От смерти, старости, свободы.
Стоим, охваченные трансом,
Под небом Северной Пальмиры,
А на картинах Ренессанса
Хмелеют нимфы и сатиры.

18. 03. 2023
П. Фрагорийский

Где ни люда, ни шумихи,
Слышится во мгле ночной
То ли шёпот чей-то тихий,
То ли плеск воды речной.

Не богат, не распиарен
Обитатель шалаша...
Ты же был рубаха-парень -
Обнажённая душа,
Мотыльки волшебных песен,
Слов живых чудесный рой...
Только мир, как видно, тесен,
И негромок голос твой.

Трудно жить в миру без кожи,
Тяжек суетный успех,
Потому ты, дудка Божья,
Схоронился ото всех.
Страшен светом невечерним
Одиночества уют.
Стала песенка ничейной -
Все теперь её поют.

Где кончается дорога
И стихает шёпот твой -
Невидимкой, недотрогой,
Ветер шепчется с листвой.

П. Фрагорийский

Муза,
Нектаров полны твои амфоры звонкие.
Горы тяжёлых плодов покрывают алтарь.
Капли дождя вплетены в твои волосы тонкие,
Плавится в сотах из воска медовый янтарь.

Что за отрада, считая секунды, мгновения,
В каждой молекуле жизни рассматривать свет,
Чувствовать лёгкий озноб от соприкосновения,
Будто ходить босиком по колючей траве.

Осень идёт, и становишься старше и строже ты...
Бледный кочевник таинственных древних кровей,
Я - лишь новеллы читаю о пройденном, прожитом
В линиях лёгких на узкой ладони твоей.

Что за награда, идти сквозь листву золотистую,
Видеть, как радостно ты и светла, и тиха.
Будто древесный псалтырь не спеша перелистывать,
Душу свою исцелять совершенством стиха.

П. Фрагорийский

Содом. Чёрное причастие

Сгустилась ночь над башнями Содома.
Вертепом храм вольфрамовый горит.
Колядки, полонезы и рингтоны.
И гипсовые скорбные мадонны
Безмолвны, слепы и пусты внутри.

Здесь смертью и бесполой, и безногой
запуганы старинные дворы.
Вкус крови у декабрьского грога.
Здесь кем-то жутким подменили Бога.
В глазах рябит от гоголевских рыл.

Здесь чей-то след испуганный извилист,
Как будто кто-то падал на бегу.
Кого-то здесь догнали и убили.
И возле ледяных автомобилей
Темнеют пятна на больном снегу,
Как будто холст измазан бурой краской.
Кровоподтёк от Божьего перста...
Зловещим персонажем страшной сказки
Тень доктора чумного в птичьей маске
Качается во тьме у блок-поста.

Крушатся храмов каменные глыбы,
И все святые здесь уже мертвы.
Как тусклый позвоночник древней рыбы -
Плывёт Содом во тьме огромной дыбой
Над миром чёрных свечек восковых.

П. Фрагорийский

Мелодекламация Юрия Башкина

В анфиладе зеркал, сквозь шорохи
Коломбина походкой лисьей
в пеньюаре из лунного шёлка
ускользает во тьму закулисья.
И хватает азарта и блажи ей
торопиться ночным эскортом.
Рвутся маленькие адажио
из шарманки старой потёртой.

Ниспадает истлевший занавес,
оживает привычка красть,
воскресает в алькове заново
злая юность, чумная страсть.
И сверкает пыльца летучая,
и качает сквозняк перо...

В Коломбину, лгунью певучую,
безответно влюблён Пьеро.
А она тоскует от голода
по тому, чьи шаги легки.
В лабиринтах проклятого города
сгинул ветреный Арлекин...

Повелитель небесных медиа,
вечный кукольник кратких дней,
мы - актёры трагикомедии,
зазеркальный театр теней.
Стрелки вспыхивают от стронция,
замедляют обратный ход.
Рассыпается призрак Моцарта
горстью горестных звонких нот...

Время в срок исполнит обязанность
занавешивать зеркала.
Что-то главное не досказано.
Оглянулся - а жизнь прошла.

П. Фрагорийский

Из цикла - Tragedie dell Arte. Балаганчик

Мелодекламация - Женя Гнедой

Где в глубинах небесных линз
Леденеет любви звезда -
Этой ночью Он смотрит вниз
На уснувшие города,
На селенье, где я и ты,
На застывшие корабли,
На скамейки аллей пустых
И блуждающие огни,
Где не помнят Его добра,
Но от муки свята вода,
Где забыли, кто брату брат,
Где воздушных тревог вражда,
Где от брани до хрипоты
Восковая коптит свеча,
Где оскалены злобой рты,
Где проклятья своим звучат,
Чуждый говор, жестокий смех,
И зловеще свистит зюйд-вест -
Тихо-тихо на чёрствый снег
Опускается звёздный крест.

П. Фрагорийский
19. 01. 2023

Дмитрий Артис. Русский поэт. Справка из Википедии:
Дми́трий Ю́рьевич Красно́в-Нема́рский (род. 14 июля 1973, Калининград, Московская область), известный под литературным псевдонимом Дмитрий Артис — российский поэт.
Здесь статья из Вики целиком - библиография, награды, биография.

ЗА ПРЕДЕЛАМИ КАМЕРНОГО ВЫСКАЗЫВАНИЯ
О стихах Дмитрия Артиса

Дмитрий Артис – поэт. Лет двадцать назад это еще вызывало какие-то споры на уровне сетевых литературных тусовок. Сегодня это – факт. Его стихи могут нравиться или не нравиться. Одним они будут казаться брутальными, другим изысканными. Кто-то увидит в них изрядную долю позёрства, кто-то – экзистенциальную глубину философии жизни. А кому-то окажутся близкими обезоруживающая искренность, порой даже сентиментальность в хорошем смысле слова – как чувственность поэтического отражения себя в современном мире. Поэт почти всегда пишет о себе, просеивая сквозь собственное восприятие каждую деталь реальности.

Если бы нужно было найти ёмкое слово, отражающее главное в его творчестве – самым точным, пожалуй, было бы слово «естественность». Природная гармония, «вписанность» в окружающее пространство, сотканное из всего и вся. Стихи Артиса состоят из огромного города, столичных улочек, злачных мест, загородных пейзажей, атмосферы творческих вечеров. Из человеческого круга общения – среды, в которой он всегда обитал, как рыба в воде, в то время как многие либо уходили в риторику фрондёрства, либо «варились в собственном соку».
Речь становится для поэта его личным, внешним и внутренним жизненным пространством, он сам как бы состоит из русской речи, которая может быть воспринята не иначе, как часть его личности. Впрочем, и сам Артис воспринимается как часть современной поэтической языковой культуры – с его богатой лексикой, с ярким артистическим псевдонимом (настоящая фамилия поэта Краснов).

Речь в его стихах – естественна, на этом языке говорит его «артистическая среда», люди, живущие рядом, и вообще - народ, в каком бы состоянии этот народ не пребывал в тот или иной период времени, в котором живёт поэт. Герой стихов Артиса всегда совпадает с неуловимым, изменчивым временем. В этом секрет поэтического успеха, который сопутствовал поэту, надо сказать, с самого начала и по сей день.
Дмитрий Артис всегда был поэтом своего времени. Своевременным, сопричастным происходящему «здесь и сейчас». Он всегда почти идеально вписывался в литературный поток, занимая в нём своё место, которое не требовало от него ни нарочитой экстравагантности, ни ожесточенной конкуренции. Это место всегда принадлежало только ему, было им со вкусом «облюбовано и обжито», и потому никем не могло быть занято, кроме него самого. На этом месте он никому не мешал, и ему тоже никто не мешал. Потому что поэт был здесь «дома». Был «своим».

Сосуществуя со временем, текущим в русской поэтической культуре, со страной, с которой Артис жил, что называется, «в любви и согласии», без особой конфронтации, он со своими стихами никогда не был «небожителем», но всегда воспринимался читателями как нечто понятное, близкое. Был частью читательской культуры, частью творческой атмосферы страны.
Времена либеральной «вольницы» открыли в нём пронзительного лирика и трагика. Ему не свойственна роль обличителя. Он всегда писал о любви: к стране, к женщине, к русской речи, которую, к слову, поэт знал и чувствовал всегда тонко и глубоко: от архаизмов, просторечий и сленга до обсценной лексики, которой, чего греха таить, грешили многие современные авторы. Это выглядело как вполне естественное «хулиганство», ибо грехопадение литературного языка происходило повсеместно.

В его стихах всегда ощущается живое многогранное чувство – от уныния до счастливой радости, от бестолковости до умственной концентрации, от растерянности – до безжалостной точности, от лёгкой злости – до нежности, от залихватской бесшабашности – до сдержанной печали. Эта открытость иногда оборачивается «расхристанностью», но поэт крайне редко позволяет себе переходить грань дурного вкуса. Иногда эти чувства выплескиваются в стихах, противореча друг другу до взаимного отрицания, смешиваясь друг с другом в разных пропорциях, против логики и вопреки привычным лирическим стереотипам. Это придаёт высказыванию ощущение напряженного «нерва», «адреналина», не оставляя равнодушным никого, кто сталкивался с его стихами.

Я от печали нынче радостно невозможен.
Мне от печали нынче весело и покойно.

Внутренняя свобода, присущая его стихам, обосновывается и в образной символике. Один из таких удачных образов запечатлен в «Залихватчине», где название становится метафорическим именем Родины, а образ бубенцов воспринимается и как антураж, знак образа «русской тройки с бубенцами», воспетой в классической русской литературе, и – как атрибут скоморошества. Скоморошеская нотка звучит во многих стихотворениях Дмитрия Артиса, поэт иногда подтрунивает и над окружающим миром, и над самим собой.

В недалёкой Залихватчине
встречу старость и, звеня
бубенцами, не иначе как,
буду петь, что Залихватчина –
это родина моя.

Дмитрий Артис, прежде всего, талантливый лирик. Лирика представлена в его творчестве многогранно, ей свойственна глубина, психологизм, достоверность. Его лирический герой почти всегда – он сам, поэтому искренность его лирики обезоруживает и заставляет проникнуться доверием к лирическому герою.

Многие стихи связаны с традициями русской поэзии эпохи модерна, среди которых отчетливо проявляется родство с Александром Вертинским.
Среди стихов, написанных в таком духе – «Фиолетовый замок из нежных фиалок…», «Мандариновый сад», «Слышишь, Черри…»

Надо заметить, в таких стихах Артис далек от подражательности. Традиция романсовой лирики Вертинского гармонично вписывается им в современный образный поэтический мир, а лёгкое отсвечивание «ретро» лишь смягчает контуры образов, как будто на современную фотографию накладывается лёгкий глянец дагерротипа, лишь оттеняя ностальгические ноты.

Интересной представляется и пейзажная лирика поэта – яркая, характерная, неразделимая с его лирическим героем, почти всегда находящимся в центре картины.

А снега-то, снега насыпало!
Деревья по грудь занесло.
В загуле метелица сиплая –
дородная баба с веслом.

Поэт играет словами легко, непринуждённо, облекая в лирику и приёмы, свойственные конструктивистам, и образы, близкие больше к гражданской поэзии. Пейзажная лирика у него похожа на акварельные зарисовки: они легки, зримы и предметны.

Пейзаж в окне меняется некстати
по прихоти заснеженного марта:
изогнутыми улицами катит
метели обруч маленькая Марта.

Философская лирика – ещё одна грань, значительная для творчества Артиса. Поэт размышляет о жизни и смерти так же легко и понятно, как пишет о себе самом.

Бессмертие не всякому дано.
Я не гонюсь
за белкой в колесе.
Со мною мир пребудет заодно,
и с миром я пребуду насовсем.

Философия в поэзии Артиса – не умозрительна, она, скорее, житейская, поэт никогда не уходит «в космические дали» или в глубину религиозных представлений. В его философских лирических высказываниях нет лексической громоздкости, абстрактных понятий. Поэзия в таких стихах Артиса легка, немногословна, предметна, обращена к человеку и соизмерима с ним.

К чему такой возвышенный посыл:
мол, если надо – прошлое догоним?
...Всё то, что ты когда-то упустил,
спокойно умещается в горсти,
на детской помещается ладони.

Поэты всегда чувствуют своё время, проживают его вместе с окружающим миром, со страной, в которой живут. Они в буквальном смысле погружены в это живое время, их касается всё, что происходит «здесь и сейчас». Не удивительно, что Артис, как поэт, чуткий к изменениям извне, отразил ощущение разлома времён, гибели старого мира, и почувствовал дыхание новой эпохи, не предполагающей никаких компромиссов со старым укладом жизни.
Поэт не рвётся вперёд, но и не заглядывается назад, цепляясь за приметы старого мира, с его причудливым модерном и магнетической образной символикой. Его отношение к уходящему времени можно сравнить, наверное, с картиной уплывающего перрона, видимого из окна вагона тронувшегося поезда. Одно из «знаковых» стихотворений удивительным образом отдаёт дань модерну, где появляется образ, близкий изысканной графике и одновременно - эпитафии о себе самом, написанной «позолотой на чёрном камне».

В прошлый век ухожу.
Все мы в прошлое как-нибудь канем.
Проявить силу воли
и с богом уйти до морщин.
Нарисуйте меня
позолотой по чёрному камню
сумасшедшим немного,
улыбчивым, глупым, смешным.

Вместе с наступающим новым временем в жизнь и творчество поэта приходит военная тема. И тут он остаётся верен себе. В его военной лирике нет ничего выдуманного. Нет ни ходульных патриотических лозунгов, ни слезливого надрыва. Стихи о военном времени похожи на фотоснимки. Среди них - лаконичные автопортреты, где запечатлён сам лирический герой, безнадежно гражданский, несовершенный, воплотивший в себе не самые, быть может, лучшие черты, так хорошо знакомые людям, никогда не видевшим войны. Отражая себя в зеркале стихов, Артис не лукавит. Даже допуская лёгкое позёрство, он не стремится «набить себе цену» или приукрасить свой портрет. Его взгляд на собственное отражение полон горькой иронии, местами даже – сарказма. Но осознание своей правоты в главном – преображает образ лирического персонажа, выводит его за пределы камерного высказывания.

я вижу всё,
я знаю города,
я сам – Донбасс,
хоть на Донбассе
не был
и, может быть,
не буду никогда…

К слову, поэт всё же побывал на Донбассе, чтобы увидеть всё собственными глазами, и говорят, даже поучаствовал в нескольких поэтических вечерах прямо на фронте. Стихи, написанные им под впечатлением поездки, похожи на маленькие репортажи. Некоторые стали поэтическими «хитами». Например, «Отречённые братья выходят на свет» Стихотворения «Плохие парни», посвящённое защитникам русской земли и «Свистулька», о сложных современных реалиях, рассказанная в манере почти что сказочной, игровой, яркой – обрели популярность среди читателей сразу же после публикации в сети.
А в творчестве поэта открылся новый этап, где просматривается преобладание реализма и гражданской темы. Хочется надеяться, этот период будет столь же интересным и плодотворным, как и то, что было написано Дмитрием Артисом до войны, и не разочарует читателя.

П. Фрагорийский
Из книги "Блокнот Птицелова. Триумф ремесленника"
Статья была опубликована в московском издании
Литературный альманах ГРАЖДАНИНЪ №7, декабрь 2023



Выступление Дмитрия Артиса на одном из вечеров "Вечерней Москвы". Давнишняя запись. Довоенная.


P.S. Сразу после Нового года Д. Артис ушел добровольцем на фронт.

В сером кубе из картонки мы несём домой сегодня
Запах цитрусовый тонкий апельсинов новогодних.
Ловим новости в повторах, звуки блюза и чарльстона,
Мельком - кадры военкоров на экране монитора,
Неразборчивые речи на английском, на испанском...
Зябко вздрагивают плечи, шёпот пенится в шампанском.
За мостом гудит дорога, шум и радиопомехи,
Бьётся лёгкая тревога в нежном слове, в грустном смехе...

Улыбаешься сквозь слёзы, в зеркала глядишь украдкой,
Отсвет падает морозный на блокноты и тетрадки.
Сладко пахнет караваем и сверкает дождь на ёлке.
Домовой тайком вдевает нитку белую в иголку...
В этот вечер на дорожку нам покоя кот наплачет.
На душе скребутся кошки: не умеем мы иначе.
Изменяя наши лица, тихо время ледяное
Обозначило границу между миром и войною.

30. 12. 2022

Тан вышел из дому на звуки перебранки, и ему показалось, что у ворот лежит человек. Прижимая к себе рыдающую Айну, он несколько раз оглянулся, но из-за спины Адена ничего было не рассмотреть.

— Это зверь! Зверь! — ткнув дулом ружья в тёмное распластанную на снегу тело, крикнул подросток.
— Не плачь. Иди в дом, мы сами тут разберёмся… — Тан легонько подтолкнул Айну к крыльцу и, оглянувшись, негромко, но резко, сказал Адену:
— Ружьё! Живо! Дай сюда… — в голосе Тана зазвучал металл. Аден послушно подошёл и нехотя протянул ружьё покойного Ратуса.

Тан подошёл к воротам, ещё раз взглянул на скрюченную тёмную фигуру, на кровь, разбрызганную вокруг тела. Нет, показалось… Это был не человек. Несколько секунд он смотрел на убитое животное. Лёгкий ветер шевелил мех, местами казавшийся седым. Взглянув в полуоткрытые глаза оборотня, Тан вздрогнул. Они стекленели, угасали, будто в них ещё теплилась не дожитая жизнь.

Тан подумал о том, что никогда ему ещё не приходилось видеть, как умирают живые существа. В детстве его уводили со двора, когда приходилось забивать скот или птицу. А его наставник Арх, Верховный жрец Мрана, никогда не показывал ему ничего подобного, избегая даже разговоров об этом. В сумрачных хранилищах Великой Библиотеки Мрана Тан много читал о том, как происходит эта таинственная трансформация с живыми организмами. Все описания были хотя и сложными, но поверхностными и представляли картину лишь теоретически. Ни разу ещё смерть не смотрела ему в глаза так, как сегодня.

— Тьфу! — зло сплюнул Аден. — Ну и вонь от него. Надо убрать его скорей со двора!
От лиса и вправду исходил тяжёлый смрад, как от старого и больного, долго не мывшегося, бездомного человека.
— Надо похоронить… — всхлипнула Айна.
— Я же сказал, иди в дом! — с раздражением ответил Тан. Потом добавил, уже мягче:.
— Я похороню его. Иди, Айна, иди… Тебе не надо на это смотреть. Лучше поищи в доме, во что его завернуть.

Он присел на корточки, склонился над мёртвым лисом, и Гойо увидел его лицо во всех подробностях, и шевелящиеся губы, и внимательный тёмный взгляд — и руки, близко-близко, будто человек зачем-то захотел погладить его по глазам.

Голос Тана задрожал, расслоился на отдельные обертоны. Люди во дворе ещё говорили что-то друг другу, но их голоса уже окутывало, будто облако, нарастающее эхо. Звуки искажались, слова запутывались в звуках их голосов так, что уже ничего было не разобрать, кроме изменчивого, неразборчивого бульканья и гула. Фигуры людей на подворье становились всё прозрачней, фиолетово-синие тени на снегу растаяли. Пространство вокруг лиса вдруг стало гулким и пустым, небо потемнело, будто на селение разом навалились сумерки. Стало страшно. Лис почувствовал себя таким одиноким, что ему захотелось взвыть. Но голоса не было.

Пустынный двор вспыхнул и осветился, будто с почерневшего неба на снег медленно упала ослепительная звезда. Кто-то огромный и белый, как снег, произнёс прямо ему в ухо: «Всё…» Голос был похож на ветер, но лис понял смысл сказанного. Он поднялся с заснеженной земли. Тело стало ужасно лёгким, как сухой древесный лист, а голова — ясной, будто внутри него самого стало светло и покойно. И стал ему слышен каждый звук в самом дальнем уголке селения и леса, окружающего селение.

Страх и тоска, только что заставлявшие цепенеть всё естество, будто переплавились в нём, и тревога превратилась сначала в волнующее ожидание, а затем — в нарастающий восторг. Вокруг было белым-бело, но сияние уже обретало форму. Всё нутро лиса затрепетало.

И вот уже над ним возникла из сияния и склонилась та, встречи с которой он и опасался, и ждал. Она была огромной, доставала до неба, и ледяное серебро её меха сверкало так, что лису хотелось зажмуриться от счастья. Животворная, долгожданная, она коснулась его огромным шершавым языком, чтобы исцелить. И не осталось ни одного больного места на его теле, ни одного шрама или раны.

Лис осторожно сделал шаг, другой, припал к земле, подпрыгнул на мягких пружинистых лапах, а потом — закружился в танце, которому учился всю жизнь.

Это был священный танец, предназначенный только для Неё, главный момент в его жизни. Великая Ма, заполнившая весь видимый мир, смотрела на него сурово и нежно. Она гордилась им, подбадривая и одобряя каждый наклон и прыжок. Её прекрасная голова покачивалась в такт его движениям. Прозрачные, как родниковая вода, глаза были глубоки так, что лису казалось, он тонет в них, растворяясь в блаженстве, слаще которого не испытывал никогда. Каждое движение его тела в священном танце было точным и плавным, лёгким и сильным.

Лис танцевал, забыв обо всём, и земля пела под его проворными ногами. Великая Матерь любовалась им, оберегала от нечаянного падения взглядом и безмолвно звала его. Зов был столь мощным, что лис отдал себя во власть этому зову безраздельно. Он не помнил уже ни своего имени, ни скитаний, ни голода, ни событий, приключившихся с ним. Только восторг переполнял его — пьянящий, желанный, никогда не испытанный им прежде. Вокруг завороженно кружились снег и небо, заснеженный лес, ледяное озеро за околицей селения — всё было подчинено движению танца, где каждый жест был отточенным до совершенства…

Наконец, он остановился, рухнул на снег и замер у земли, у ног Великой Матери. Его жизнь принадлежала ей всегда, она была сама судьба, и пришла за ним, чтобы сомкнуть времена и завершить свою работу над его жизнью. Отсекла страшное, лишнее, чужое — то, человеческое, что убивало, изматывало, лишало уверенности и силы потому, что он не был человеком. Теперь лис был чист и совершенен, как она, Великая Мать всего, и как все её дети. Он смотрел ей в глаза с благодарностью — за всё, что она подарила ему. Большего дать было невозможно. Великая Ма была благосклонной к нему.

А потом произошло главное. То, о чём лис всегда втайне мечтал, и что было недостижимым до сих пор. Он стал землёй и небом над ней, и снегом, и дождём, и летней грозой, после которой воздух пахнет хвоей. Он превратился в деревья в заповедной своей чаще, и в рыбу, похожую на леденец, стал озером, в котором рыба будет обитать всегда, и лесом, охватившим озеро плотным кольцом, и каждой ягодой в лесу, и каждой каплей росы, осыпающей на рассвете травы, цветы и листья. Он стал всем. Он и был всем — всегда.

1.

Лодка с рыбоголовым монстром-утопленником в красной рубахе покачивалась на воде. Вокруг было тихо, только плеск речной воды у берега вплетался в тишину, будто кто-то всхлипывал у самой лодки. Айн боялся взглянуть туда ещё раз.

Руфина сказала, он должен всё сделать сам. Но что? Ещё недавно, идя с ней рядом, он ощущал лёгкость, цельность и уверенность в том, что дорога под ногами приведёт куда надо — туда, куда он шёл всю жизнь.

Вдруг вспомнились слова, услышанные им от отца в далёкие времена, когда Айн ещё не был способен даже понять их. Отец произнёс их однажды, когда летним утром позвал детей с собой, но зачем — не сказал. Лишь обронил, что пойдут они в гости, и что, мол, уже давно пора кое-кого навестить. Это было последнее лето перед голодной зимой, и никто из них не знал о том, что всего лишь через полгода отца не станет — его найдут убитым, лежащим на занесённой снегом дороге.

Ана в тот день нарядила детей, словно в праздник, во всё новое. Подстригла Айна, а в косички Айны вплела шёлковые ленты.
— Готовь обед пораньше, мать! — строго сказал ей Ратус. — Пока мы справимся с делом, дети успеют проголодаться.

Втроём они вышли пешком за околицу и направились через поле в сторону леса, а по пути отец велел Айну и сестре нарвать охапку ромашек.
Айн несколько раз спрашивал, куда они идут, но отец молчал, секретничал, лишь сказал, то ли в шутку, то ли всерьёз: «Не боись! Дорога приведёт куда надо». Упрямый Айн переспросил: «А куда надо?»
На это отец засмеялся: «Кто куда идёт, тот туда и придёт. Каждый приходит туда, куда держал дорогу».

Вскоре в глубине леса показались деревянные ограды, увитые диким карликовым плющом. Место было похоже на заброшенный пустынный посёлок без домов, как будто люди покинули его вместе с домами. Лишь высокая трава да заросшие изгороди, полевые цветы, низкие кустарники, деревья вокруг — и множество палисадников, окружавших деревянные кресты, которые будто вырастали из земляных холмов. Отец подошёл к одному из палисадников, ухоженному, казалось, лучше остальных, открыл низенькую калитку, вошёл, вздохнул и зачем-то крепко погладил перекладину отполированного креста, будто пробуя его на прочность. Рядом с крестом в землю был врыт аккуратно сколоченный низкий стол и две длинных скамейки, одна из которых потемнела от времени, а вторая выглядела так, будто её выстрогали недавно. Отец достал из мешковатой сумки чистую вышитую скатерть и снедь, приготовленную женой в дорогу. А когда стол накрыли, он подвёл детей к кресту, обнял обоих за плечи и сказал негромко:

— Ну здравствуй, ма! Жаль, ты не дождалась внуков. Посмотри, каких детей нам родила моя Ана. Как она их одела, чтобы тебе не было там, где ты сейчас, стыдно за них. Моя Ана дома, ждёт нас к обеду. Она верная жена и настоящая мать, как ты. Посмотри на своих внуков, они крепкие, ладные и здоровые, потому что выросли в деревне на свежем воздухе и домашнем молоке. Не какие-то замухрышки. Я научил их читать и писать, как ты научила когда-то этому меня. А ещё глянь-ка, какие ботинки у Айна, они из добротной кожи — удобные и крепкие. Посмотри, какие туфельки мы справили Айне. Она в них как настоящая богачка!

То, что отец говорит с воздухом, было воспринято детьми как должное. Ратус никогда не делал и не говорил ничего просто так. К тому же он потом, сидя за столом, объяснил, что место, куда они пришли, называется погост, или кладбище, и здесь обитает его покойная мать, их бабушка. Её зовут Лея, и хотя у неё была тяжёлая жизнь, она была доброй женщиной и хорошей матерью. Имя было красивым, родным.

На несколько мгновений лицо Ратуса озарила смущённая улыбка.
— Когда я был маленьким, как вы сейчас, мать называла меня знаете как? Мышонком!

Брат с сестрой переглянулись: неужели их сильный, взрослый отец когда-то был маленьким? Они прыснули, представив себе это. Но отец сказал, что нехорошо смеяться на кладбище, куда из другого мира тихими невидимками приходят покойники, чтобы побыть рядом с родными людьми.

Рядом со столом росла яблоня, посаженная отцом в год смерти матери. Ратус собрал спелые августовские яблоки и выложил их горкой на стол. Остальные он собрал в корзину и поставил рядом с собой. Они позавтракали, поставив на стол четыре тарелки с едой — четвёртая предназначалась для невидимой Леи, которая — Айн теперь был в этом уверен — сидела с ними рядом.

Во время трапезы с дерева слетела голубка. Никто не задавался вслух вопросом, была это душа Леи или просто голодная кладбищенская птица. Её появление, и то, как она клевала хлебные крошки на столе, было знаком, что всё шло своим чередом, было естественным и уместным.

Отец в нескольких словах объяснил детям, что такое смерть и почему люди рано или поздно умирают. Между прочим заметил, что когда их с матерью не станет, Айн и Айна будут ухаживать за могилами и приводить сюда своих детей, потому что так принято у людей, иначе они мало бы отличались от животных, и это — долг каждого человека перед теми, с кем его разлучила смерть. Потом Айн налил принесённой с собой колодезной воды в кувшин, вкопанный в могильный холм под крестом, а сестра поместила туда цветы, и ещё долго возилась с ними, пока из охапки полевых ромашек не получился красивый букет.

Перед уходом Ратус поправил изгородь, проверил, что было не так, вырвал несколько сорняков. Айн смотрел на яблоки, упавшие в траву с веток яблони. Упавшие с деревьев плоды в семье никто никогда не подбирал с земли. Они оставались лежать до поздней осени, до зимы, а весной от них почти ничего не оставалось.

Покидая кладбище, каждый унёс в тот день своё понимание смерти. Айну земное небытие показалось обретением покоя и целостности, Айне же представилось долгой, невыносимой разлукой. Оба даже немного загрустили. Лишь Ратус сохранял умиротворённость, поскольку мать для него не умирала никогда. Он лишь в который раз пожалел, что не может приходить к ней почаще: сиюминутная жизнь забирала всё время и силы, так как была предназначена для торговых дел, заботы о доме и детях, и ещё — для любви, о которой он старался не думать и никогда никому не говорил о ней вслух.

Воспоминание пролетело в сознании Айна почти мгновенно, однако столь живо и ярко, что казалось, он помнит каждый лист и цветок, виденный у могилы умершей Леи. Все мысли открылись в этом воспоминании — и его собственные, и отца, и Айны — до мельчайших подробностей, будто у всех троих головы были прозрачны, как созревшие одуванчики, внутри которых было видно каждое семечко на невесомом крохотном зонтике.

Только сейчас до Айна дошёл смысл слов, которые всегда казались ему отцовской шуткой, загадкой. Значит, тропинка, ведущая его сюда из подворья, через этот живой, изменчивый сад к реке, была верной, и он пришёл туда, куда не мог не прийти.

2.

Между тем в лодке происходили странные превращения. Вода светлела, становилась прозрачней, а рубаха на утопленнике, чьё лицо было покрыто водорослями, бледнела и становилась молочно-белой. Теперь тело, лежащее на дне с пробоиной, можно было рассмотреть получше. Но Айну было боязно подойти ближе.

Преодолевая брезгливость, он шагнул в воду и ухватился за мокрый борт, чтобы притянуть лодку поближе к себе. Вода казалась грязной и вязкой, а мокрое дерево под его пальцами — склизким. Едва Айн протянул руку, чтобы отвести серо-зелёные ленты водорослей от головы того, кто лежал внутри лодки, вода покачнулась и отхлынула. Рыбья голова утопленника медленно всплыла, и Айн понял, что тот, кто был принят им за мертвеца, не мёртв. Тяжёлые опухшие веки дрогнули, глаза на белом рыхлом лице открылись, и Айн увидел то, на что долго боялся взглянуть. Чудовище смотрело прямо на него. Водянистые глаза, слегка выпученные, неестественно крупные, были полны слёз и ужаса.

— Эйсон… Эйсон, неужели это ты? — прошептал Айн, чувствуя, как внутри подымается горячая волна, смывая с души и отвращение, и страх. Как Айн узнал забытого друга в химере потустороннего мира, он и сам не знал. Но это был Эйсон, Айн готов был поклясться в этом.
Подчиняясь безотчётному порыву, он склонился над лодкой и попытался взять то, что было Эйсоном, на руки. Но существо тяжко забилось, как огромная рыба, издавая звуки, похожие одновременно на горловое рыдание и на сдавленный крик муки. Так кричит немой скот на бойне...

Чудовище попыталось увернуться, лихорадочно отталкивая Айна мокрыми ледяными руками. Айн рывком приподнял его над водой. Не удержавшись, поскользнулся и рухнул в воду у самого берега, прижимая к себе извивающееся тело.
— Тише, тише, Эйсон! Это же я, это я! — бормотал он, сжимая существо всё крепче, зажмурив глаза и раскачиваясь из стороны в сторону, будто баюкал захлебнувшегося в истерике ребенка. Эйсон обмяк и затих у него на руках.
— Тихо, тихо… — приговаривал Айн, слушая, как часто и сильно стучит сердце в перепуганном насмерть человеке-рыбе. В глубине сознания вспыхнула и рассыпалась страшная сцена гибели Эйсона на заднем дворе корчмы — обрывок воспоминания из той, прошлой, жуткой жизни, которая оборвалась для старого Гойо, оборотня, зимним утром на подворье сестры Айна.
— Прости меня… — заплакал Айн. — Прости меня, Эйсон…

Перед ним раскрылась вся тьма в его судьбе, вся неизвестность, накрывшая его жизнь с той минуты, когда он оказался на полу мчащегося фургона с мешком на голове, и до сухого щелчка, когда в снежной тишине двора прозвучал выстрел младшего брата Эйсона, а в груди старого оборотня взорвалась боль — чёрная и горячая, как кипящая смола.

Теперь все друг другу квиты. Но почему сейчас, после того, как всё самое страшное закончилось, и наступила ясность, теперь, когда понято главное, так хочется плакать, долго и безутешно — так, как не приходилось плакать никогда в жизни?
Тело Эйсона затряслось и отяжелело. Айн открыл глаза и понял: Эйсон тоже плачет — навзрыд, заходясь, всхлипывая, безуспешно пытаясь что-то сказать. Черты его лица становились всё более узнаваемыми, а тело вытянулось и стало как будто крупнее.
Айн смотрел на него сквозь пелену слёз, думая о том, что они оба никогда не плакали раньше. Оказывается, там, за чертой, не было причин для слёз, а всё, что происходило — было так похоже на счастье. Там, по ту сторону мира, всё было просто и понятно: люди выглядели людьми, зима сменялась весной, а лето — осенью. И события разворачивались от причин к следствиям постепенно и последовательно, не оборачивались вспять, как здесь, в бесконечном саду с изменчивыми очертаниями, где листья взлетали вверх, прирастая к ветвям, и где сад незаметно становился лесом, рекой, пустотой и живым непроглядным туманом.

Подул ветер, тёплый, влажный, и пахнуло сырой землёй и гниющей листвой. Голова Эйсона лежала у Айна на коленях. Он смотрел в небо, будто видел там нечто такое, что было недоступно Айну. По бледным щекам катились крупные слёзы. Ветер ерошил его высохшие волосы, которые становились белыми, будто покрываясь инеем. Айн взглянул вверх, но небо было серым и пустым. Что же он рассматривал с такой жадностью — там, вверху?
«Эйсон, рыжий Эйсон, солнечный мой друг, что же с нами всеми случилось? « — горестно спросил про себя Айн, но ничего не сказал вслух. На плечо Айну легла тёплая ладонь. Обернувшись, он увидел за спиной Руфину, возникшую бесшумно, будто ниоткуда.
— Нам пора идти дальше, — сказала Руфина и легонько сжала его плечо.

Айн осторожно встал, положив голову друга на землю, где сквозь рыжие листья уже пробивалась молодая трава. За её спиной смутно колыхалась серая фигура. Айн пытался рассмотреть человекоподобное серое пятно, но ему это не удавалось. Казалось, туманная дымка размывает очертания нарочно, чтобы Айн не видел того, что не предназначалось для его глаз.

Руфина вздохнула и, осторожно ступая, вернулась назад, к тому, кто стоял, размытый туманом. Всё вокруг приобрело более резкие очертания. Теперь Айн смог разглядеть стоящего человека получше. Это был молодой мужчина с тонким лицом и вьющимися короткими волосами. В руках у него был высохший бутон на коротком стебле. Он смотрел на Руфину, и казалось, никого кроме неё больше не видел. Возможно, это так и было, Айн уже не удивлялся странностям, которые здесь происходили.

Руфина остановилась напротив стоящего поодаль человека с розой в руке. Шагнула ближе, обняла и будто бы что-то шепнула. Взяла из его рук мёртвую розу, склонила голову. Цветок вспыхнул в её руках, как будто кто-то невидимый осыпал бутон золотой пыльцой, повис над землёй — и расцвёл. Айн отвернулся. Эйсон сидел на траве у воды, глядя поверх реки куда-то вдаль.

Руфина неслышно вернулась, доверчиво вложила свою ладонь в руку Айна. Тропинка под их ногами будто ожила и покатилась дальше, туда, где сквозь густую листву уже сочилась золотистая дымка солнечного света.
— Я подумал, что потерял тебя здесь навсегда, — произнёс Айн и почувствовал сильную усталость.
— Это невозможно, — ответила Руфина. — Нам теперь всегда суждено быть вместе.
— Всегда?
— Всегда, пока будем помнить о том, кто мы, — ответила Руфина, улыбнувшись светло и печально, будто измученно, как улыбаются люди, пережившие много тяжёлого.

Айн замедлил шаг. Обернулся. Позади было уже туманно, зыбко. Но ещё были видны две человеческие фигуры, стоящие на берегу вдалеке друг от друга. Один был в красной рубахе, а другой, с розой в руке, в тёмном костюме, показавшемся здесь неуместным, слишком щеголеватым.
— Не смотри назад. Они не могут идти с нами дальше.
— Почему?
— Нет хода им пока… — Руфина пожала плечами. — Им долго ещё быть тут. У них много времени впереди. И много долгов.

3.

Тропинка бежала всё быстрей, временами казалось, она почти парила над листвой и травой, пока не открылся Айну свет, не виденный им до сих пор никогда.
Казалось, сад расступался перед ними, рассыпался на золотые частицы, таял, с каждым шагом наполняясь светом и теплом, пока не распахнулся, как огромная огненная книга. Взгляду Айна открылось сияющее поле, а со всех сторон хлынул чистый ветер и хор голосов, каждый из которых был знаком Айну. Вокруг, будто колосья, возникли светоносные лица людей, издалека показавшихся бесплотными, но вблизи всё оказалось не так, к ним можно было прикоснуться, они были тёплыми и родными, хотя там, по ту сторону, Айн никогда не знал их. Среди них Айн увидел отца и мать, и Лею, такую, какой он её себе всегда и представлял: спелую, красивую, полнокровную. И обрушились на него в ясном свете, как золотая листва, мириады имён всех тех, о ком он даже не слышал никогда, но теперь ясно видел каждую деталь жизни каждого из них так же, как у себя самого.

Если бы Айна кто-то попросил описать то, что он видит, слышит и чувствует, он бы не смог этого сделать — не нашёл бы слов. Здесь теряли смысл почти все слова, которые он помнил. И не было здесь ни одной неприкаянной души, потому что все были живы: и те, кто умер, и те, кто не родился. И ни одного нельзя было вычесть из огромного числа всех, кто был здесь. И ни одного невозможно было отделить от остальных.

В азах любви, где буки, веди,
глаголь — Господне молоко,
в стране енотов и медведей,
людей, и птиц, и облаков,
мы — пыль и соль Твоя земная,
вино и кровь, и дух, и прах —
себя в себе не узнавая,
впадаем в прелесть,
в грех и в страх.

Змеиный глаз и зол, и цепок,
мы в небеса кричим — вернись! —
любви Твоей посмертный слепок
упрямо стаскивая вниз,
и в интерьерах тёмных горниц,
ни горячи, ни холодны —
мы грезим сладким раем горним,
желая вечных благ земных.

Добра и зла у смерти меру
мы запоздало узнаём,
творя безумные химеры
миров, где каждый — на своём.
В узоры драгоценной скани
вплетая хрупкую звезду,
пустыми двигаем руками
в эгоцентрическом аду.

Ты горько взгляд отводишь снова
и разрешаешь детворе
искать потерянное Слово
в железном страшном букваре.
Горят в огне дары и требы,
и пьяный мир лежит во зле.
...Дай время, вырастем до неба —
спокойней станет на земле.



П. Фрагорийский

2. Красная рубаха

Над водой сгущался серый туман. Он трепетал, казался живым, становился всё плотнее, пока очертания берега не исчезли. Воздух сгустился, стал непроницаемым, и в серой непроглядности растворилось время. Айн не чувствовал времени, как будто шёл по этой дороге всегда.

Тропинка под ногами убегала вперёд, увлекала вдаль, змеилась вдоль глинистого берега с тяжкими валунами, вырастающими из-под земли. Айн шёл по ней в ослепшем пространстве осторожно, но уверенно и легко, ощущая дыхание Руфины за спиной.

Когда впереди, будто шелест в чутком воздухе, послышался тихий плеск, от берега потянуло гниющими водорослями, туман стал прозрачнее. Сквозь серую дымку уже можно было различить заросли камыша, полуразрушенный деревянный причал и наполовину затонувшую у берега лодку без вёсел.

Айн обернулся, не услышав за спиной лёгких шагов. Руфина стояла далеко позади, кот сидел у её ног, не выпуская розы из сомкнутых челюстей. Она махнула рукой и крикнула издалека:

— Иди... Я не могу идти дальше! Ты должен сделать то, что нужно, один.
— Что я должен сделать? — тихо спросил Айн, будто у себя самого. И ему стало не по себе.

Лодка покачивалась, медленно приподымая борт, будто была полна воды или внутри находилось что-то тяжёлое. Осторожно ступая по песчаному берегу, Айн приблизился к причалу. В лодке с проломленным днищем вода была полна рыбьих кишок, темна от крови и кишела сгустками мелких яростных рыб, потрошащих нечто крупное, зловонное, красное, как кумач. Неожиданно нахлынул упругий порыв ветра, как будто над рекой вздохнул кто-то огромный, невидимый. Рыбы тотчас схлынули, оставляя за собой тёмно-красные полосы, расплылись в разные стороны и растворились в серой речной воде.

Айн шагнул ближе, вдруг ощутив невыносимую тяжесть в каждой частице своего существа. Ему не хотелось смотреть на то, что находилось на дне лодки, как будто он знал, что увидит что-то страшное, тягостное — то, чего он не хотел видеть никогда, и о чём любой человек предпочитает забыть. Ощущая нарастающее беспокойство, он ощупывал глазами всё, что находилось вокруг — прибрежные камыши, осенние листья на поверхности воды, песок под ногами. Только бы не глядеть туда.

За его спиной послышался шум крыльев взлетающей птицы. Он взглянул вверх и увидел голубя, вспорхнувшего с плеча Руфины и кружащего прямо над его головой. Поискал Руфину глазами, но берег позади был пустынным, затянутым белесой мглой. Айн почувствовал себя таким одиноким, будто больше никого, кроме него в мире не было и больше не будет. И тогда видимый мир качнулся навстречу, приблизился, поднеся картину, которой он избегал, так близко, что не увидеть её в деталях было невозможно.

На дне лодки, в мутной воде, привалившись к борту, лежало тело, напоминающее человеческое — безвольное, в грязной истерзанной рубахе цвета кумача. Из-под воды выглядывали босые распухшие ступни. Айн невольно подался вперёд, пытаясь рассмотреть несчастного, чью голову оплетали тонкие ленты полупрозрачных водорослей. Лодка покачнулась и накренилась, зачерпнув воду. Водоросли соскользнули, открывая огромную рыбью голову с покрытым мутной слизью подобием лица. Существо выглядело так жутко, что Айн отшатнулся, и всё его естество окатил ледяной ужас.

Красная рубаха. Айн знал, чья она. Он видел её в тот день, когда ранним утром в отцовский двор вошли ловцы — не живые и не мёртвые, беспощадная нежить, увозившая людей из селений безымянных навсегда. Его друг, Эйсон, с самого утра околачивался у двора в красной, как кровь, нарядной рубахе. Айн с матерью и сестрой убирали сено в амбар. Эйсон нетерпеливо слонялся вдоль забора, с внешней стороны, останавливаясь ненадолго, чтобы крикнуть в зазор между створками ворот:

— Долго тебе ещё?
— Скоро... — отмахивался Айн.
— Хорошо, не торопись. Я подожду, сколько надо! — отвечал Эйсон, а спустя несколько минут снова спрашивал о том же. Друзья в этот день собирались на рыбалку, но без Айна затея была напрасной, никто из них не поймал бы ни одной, даже мелкой, рыбёшки.

Айн тогда вдруг чувствовал раздражение и подумал, что в последнее время между ним и Эйсоном как будто пробежала чёрная кошка. Друг, с которым они вместе росли и были, что называется, не разлей вода, всё чаще становился насмешливым и язвительным, то и дело отпуская злые шутки, бьющие по самым чувствительным местам. Иногда он, казалось, начинал делать всё как будто назло. Вот и сейчас, не говоря ничего, казалось бы, враждебного, Эйсон произносил слова так, что Айну становилось тяжело на сердце из-за того, что он не может сейчас всё бросить и помчаться на реку за рыбой. Сколько можно? Эйсон задёргал его вопросами через щель ворот, вместо того, чтобы просто помочь.

Думая об этом, Айн поймал себя на том, что оправдывается. Что-что, а чувство вины Эйсон вызывать мог легко, пользуясь, казалось бы, мало что значащими словами. Айн не мог оставить работу по хозяйству на мать и сестру. Они не смогли бы поднять с земли без него даже тонкую соломинку. А почему так было — никто не знал. Айн родился таким, и с этим вынуждена была смириться вся семья.

Пока он, ещё младенцем, не заговорил, его старшая сестра молчала, как рыба. За стол ему приходилось садиться раньше всех, иначе родные не смогли бы проглотить ни одного куска. Костёр в печи не разгорался без того, чтобы Айн не подбросил дров. Он обязан был всё делать первым.

Глядя на загорелое лицо и смуглые от солнца руки Айны, он подумал о том, что и жениться ему придётся раньше сестры. Только после того, как он женится, Айна выскочит замуж. И увильнуть от женитьбы было никак нельзя, иначе засидится в сестрица в девках и отцветёт, не оставив после цветения никакого плода.

Так думали все домашние, но не говорили об этом ни с посторонними, ни между собой, как будто речь шла об опасной болезни. Это была тайна, о которой знали все, но никто не решался говорить вслух. О странностях Айна знал и отец. Поэтому, отправляясь в поездку по торговым делам, Ратус будил маленького Айна пораньше, чтобы он первым вышел за порог. Иначе дороги не будет. Айн привык провожать отца, как будто был живым талисманом. Отец одевал его, выталкивал за порог приговаривая:
— Бай... Хозяин... Ну всё, иди, досыпай! — и ласково гладил по голове. А потом шёл править телегу и запрягать лошадь.

Имя «Бай» означало «хозяин», «богач». Ратус приберегал его для сына ещё в то время, когда Ана, его жена, была беременна вторым ребёнком. Но Айн сам выбрал себе имя, отказавшись от выбранного отцом. Это было удивительно, и хотя Ратус сокрушался о том, что имя Айн должно было бы содержаться в тайне от чужих людей, никто не рискнул спорить с ребёнком, который заговорил после многих месяцев немоты. Это было чудом, а с чудесами не спорят.

Но имя Бай жило как бы само по себе. Отец произносил его в минуты особенной нежности и умиления, что не было свойственно его грубоватой натуре жёсткого в делах, обладающего авторитетом в селениях безымянных, скупого на чувства, прижимистого торговца.
Отец погиб однажды зимой, когда Айн заболел, и отец не захотел будить его, пожалел. После смерти Ратуса все заботы свалились на плечи Айна.

Кто знает, как бы сложилась жизнь, если бы его звали бы Баем, а тайное имя, которое он выболтал, едва заговорив, не стало достоянием всех, кто его знал. Как бы то ни было, но имя, которое попытался дать отец, стало чем-то вроде домашнего прозвища. И выходило так, что Айн и впрямь стал единственным хозяином положения в насущных делах всей семьи.

Сестра мечтала жить в большом родительском доме общей семьёй, и чтобы в доме было много детей. «Вот женишься, Айн, и я буду любить твою жену совсем как сестру, и ваших детей буду любить так же крепко, как и своих. И не будет между ними никакой вражды, никогда! Они же будут похожи на нас с тобой!» — говорила сестра, и Айн понимал: так и будет. Айна ни разу не обманула его, ни разу не бросила ни одного слова на ветер.

Айн, хоть и улыбался скептически в ответ от неловкости при мыслях о неизбежной женитьбе, всё-таки случайно присмотрел себе будущую невесту. Ею была девчонка из соседнего селения, в середине последнего лета увиденная им на рынке. Она тогда уронила корзину с овощами, и Айн помогал ей собирать раскатившиеся по земле яблоки, помидоры, баклажаны, морковь, лук и зелень. Даже сейчас он видел перевёрнутую корзину, раскатившиеся по земле плоды и крепкие быстрые руки с золотистой от солнца кожей.

Её звали Дора. Айн не спрашивал, как её зовут. Она была ещё почти ребёнком, знакомиться таким образом Айну бы даже в голову не пришло. Её позвал по имени кто-то из родных, и Айн запомнил, как её зовут. Дора, пчёлка. Имя было ей к лицу, будто исходил медовый запах от каждого его звука. Казалось, девочка и впрямь походила сосредоточенной деловитостью на августовскую пчелу — светло-русая, почти рыжая, курносая, с лёгкими брызгами золотистых веснушек. День был солнечный, и в её каре-зелёных глазах плескался густой тёплый янтарь.

С тех пор Айн нет-нет, да и вспоминал о солнечной девчонке, уронившей корзину на рыночной площади. Ближе к концу лета в его голове созрела мысль разыскать её во что бы то ни стало. Он был готов обойти все ближайшие и дальние селения, которые знал. Но затея заняла бы много времени, поэтому Айн наметил для себя исполнить задумку после жатвы и покоса, ближе к осени, когда все дела по хозяйству будут завершены. К тому же нужно было прикинуть, какие подарки приготовить ей и её родным. Они не должны были показаться настолько ценными, чтобы кто-то из них почувствовал себя обязанным, и в то же время подаренное должно было вызывать радость или просто тёплые чувства. Чтобы угадать с подарками, нужно было присмотреться к девочке и её родне. Айн пока не представлял себе, как всё это осуществит. Но то, что он сделает это непременно, не вызывало в нём ни капли сомнений.

Он не знал, что скажет ей и её родным, когда отыщет их дом и явится на незнакомый порог. Но желание увидеть Дору распирало Айна в то утро, как никогда. Эйсон, зачем-то вырядившийся в ярко-красную, как мак, рубаху, будто играл на нервах, третируя Айна одним и тем же вопросом. Работы в амбаре было невпроворот. Айн чувствовал, поднимая сено на вилы, как тесно ему становится и в собственном теле, и в просторном дворе, и как растёт внутри него острая и сладкая тревога, похожая на блаженную тоску.

Когда к воротам подъехал чёрный фургон, Эйсон неожиданно ретировался, не сказав ни слова. Высыпавшие из фургона ловцы осмотрели дом и двор, заглянули в сад, а затем направились к амбару, где прятались с Айном сестра и мать.

Глядя на то, как приближаются незваные гости — в чёрных плащах и капюшонах, скрывающих мёртвые лица, Айн вдруг понял, что будущего не избежать. Единственное, что он мог сделать — выйти им навстречу, первым, как с рождения было предназначено ему в жизни. Он без колебаний ступил за порог, на солнечный свет, одним взглядом повелев матери и сестре не высовываться. Его сбили с ног, повалили на землю, скрутили, связали, нахлобучили на голову душный мешок и бросили в машину, как будто он был не человеком, а снопом пшеницы.

Потом была длинная изнурительная дорога, и машина подпрыгивала на ухабах. В землях безымянных были плохие дороги. Лёжа на полу фургона, в мешке, нахлобученном на голову и стянутом бечевой на горле, лицом вниз, и сотрясаясь от ударов о жёсткий пол, Айн вдруг открыл для себя: дороги здесь потому и плохие, чтобы по ним было трудно ездить ловцам, зато удобно ходить босиком, чувствуя себя свободным. Айн понимал, что его везут в город погибели, Мран. Этого города уже почти никто не помнил, но в селении все знали: если ловцы кого-то схватили, то увезут именно туда — в легендарный тёмный город страха, откуда никто никогда не возвращался обратно.

Днём спустя пленник оказался в огромной светлой комнате с гладкими стенами, где не было ни одного цветного пятна, ничего живого, за что можно было зацепиться глазу. Айн вспомнил каждое слово, сказанное ему здесь, в одной из секретных лабораторий на глобальной ферме Мрана. В памяти воскресло всё: и грустный пожилой человек с участливым взглядом печальных, как у больной собаки, близоруких глаз, спрятанных за толстыми стёклами линз, и как скользили по усталому лицу говорящего светлые блики от серебряной оправы. А потом вся жизнь Айна рассыпалась на фрагменты.

П. Фрагорийский
Мран. Тёмные новеллы
#фрагменты #роман
#антиутопия #читатьонлайн #скачатькнигу

#Мран_Тёмные_новеллы
ДОЛГИ

1. Умершая роза

...В этом мире не было смерти. Никогда. Айн с удивлением открыл для себя, что знал это с рождения. Но там, по ту сторону жизни, знание этого не имело никакого практического значения и потому казалось ненужным, как бесполезная, хотя и утешительная, грёза.

— Разве это рай? — удивлённо спросил Айн, окидывая взглядом землю, усеянную умирающими плодами, и бесконечный сад, где осень перемешалась с летом вопреки всем законам природы.
— Ну что ты... Какой же тут рай.... — откликнулась Руфина, — Мы ещё не отдали долги.
— Какие долги?
— Свои. У каждого из нас полно долгов... — её глаза стали серьёзными, взгляд сосредоточенным, будто смотрела она куда-то вглубь себя.

Айн подумал об отце. Мать внушала: «Ты никогда не должен делать долгов. Считай это отцовской волей. Ратус никогда не брал взаймы. И не потерпел бы, если бы кто-то в его семье позволил бы одалживаться у чужих людей. Айн, я говорю честно, будь жив отец — он бы тебе сказал это сам!»

Слова Руфины были чудными. Откуда долги? Он никогда не позволил бы себе взять у кого-то в долг даже кусок хлеба. Наоборот, сам часто угощал и одаривал друзей всем, что имел. А если кто-то из друзей просил что-то в долг, Айн отдавал с лёгким сердцем всё, что мог, а потом никогда не напоминал об этом. Кому он может быть должен? И тем более — здесь, в призрачном саду, где никто никому уже не может ни подарить, ни дать взаймы, и где на земле рассыпаны плоды, которые уже никогда никто не соберёт, а все обиды забыты и прощены друг другу.

Тропинка под ногами вильнула в сторону, над кронами деревьев закружился тёмный ветер, небо стало пасмурным. Пахнуло холодной сыростью, и Айну вдруг показалось, что в поникшей траве зашевелились змеи. Мир вокруг пришёл в странное движение, как будто где-то рядом происходило несчастье. Голубь, сидевший на плече у Руфины, взлетел и описал круг над их головами, а потом устремился вперёд, возвращаясь и снова улетая всё дальше, будто показывал, куда нужно идти.

Трава поредела и вскоре вовсе исчезла. Вместо неё под ногами возник влажный, вязкий суглинок, а вокруг возник пустырь, полого спускавшийся к реке. Руфина смотрела вперёд, на отдалённое одинокое дерево у берега. Речная вода казалась издалека тяжёлой, будто жидкая грязь, в ней не отражалось небо. Айн поёжился от неожиданной перемены и ледяного моросящего дождя, перемешанного со снежной крупой.

Вокруг дерева, как призраки, стояли серо-зелёные фигуры. Они отдалённо походили на карликов, но казались сотворёнными из плесени. Айн не заметил, как очутился у мёртвого дерева, с обломанной ветви которого свисала верёвка с петлёй, а в петле, захлестнувшей тоненькую хлипкую шею, покачивалось существо — тщедушное, мокрое, жуткое. Это был кот, висевший здесь, казалось, целую вечность. В оскаленной пасти он сжимал короткий колючий стебель с измятым полусгнившим бутоном, похожим на почерневшую розу.

Голубь плавно спланировал сверху и сел ей на плечо. Руфина отпустила руку Айна и осторожно высвободила животное из петли. Серые силуэты расступились перед ней и безмолвно истаяли, как будто их на глазах размыло дождём.

— Намучился... Бедный, бедный Ганджа... — с горечью произнесла Руфина, заплакала и прижала кота к себе, будто пытаясь согреть. Кот шевельнул хвостом, лапами, открыл мутные глаза, затрясся.

Если бы там, по ту сторону, Руфине пришлось бы объяснять кому-то, почему она вынула кота из петли, и как этот несчастный комок пережитого ужаса связан с её жизнью и смертью — Руфина не смогла бы сделать этого. Не нашла бы слов.

Она погладила трясущегося от холода кота, тяжелеющего с каждым её движением. Ей увиделись золотые птицы и цветы, которыми был расшит красный шёлковый платок, подаренный Руфине видным, красивым парнем по имени Ганджа, который называл её Дорой, пока она не открыла ему своё тайное имя. Дора вспомнила, как трепетал, как искрился золотистый вихрь под ладонями, как в сердцевине вихря вырастала из пустоты чудотворная роза, расцветающая на глазах. В памяти всплыло побледневшее, как полотно, лицо Ганжи, потрясённо глядящего на алую розу, возникшую из пустоты, и неловкость, и смятение, с которым он взял её руки в свои и поцеловал её в ладонь, прошептав: «Сокровище моё...»

Ганджа, несостоявшийся жених Руфины, чья измученная душа дрожала сейчас в её руках, оказался предателем, погубившем её земную жизнь. Есть вещи, которые не объяснишь. Они становятся понятными только здесь, в зазоре между мирами, куда приходят те, кого считают умершими.
Айн взглянул на увядшую розу, зажатую в кошачьей пасти, и почувствовал острую горечь. Он всё понимал. И когда кот потянулся лбом к ладони девушки, словно искал тепла, Айн отвернулся, стараясь побыстрее пролистнуть мучительную страницу жизни Руфины. «Мы живы...» — подумал он. И повторил про себя ещё раз: «Живы...»

П. Фрагорийский
#фрагменты #роман
Долги
Мран. Тёмные новеллы
#антиутопия #читатьонлайн #скачатькнигу

Всё навыворот в чокнутом мире.
Рассекая рассветную рань,
без отметок в дотошном ОВИРе
в небесах пролетает «герань».
Полон грозных железных растений
почерневший божественный сад.
За тобой наблюдают из тени
те, кто злые творит чудеса.

Протыкают смертельные спицы
облака виртуальной игры.
Глухо падают мёртвые птицы,
устилая пустые дворы.
И печальные хлебные крошки
вслед за ветром на землю летят.
У развалин погибшая кошка
потерявшихся ищет котят.

Листья крутят смертельное сальто.
Воет брошенный пёс на беду.
И кружат «лепестки» над асфальтом —
там, где люди под землю идут.
Каждый прожитый день светоносен,
будто жизнь выдаётся взаймы.
Золотая луганская осень
накануне холодной зимы.

П. Фрагорийский
Из сб. Китеж

ПОСЛЕДНЯЯ ЗИМА

РАЗДЕЛЕНИЕ

...А когда эхо от грохота погасло, белая мгла рассеялась, наступила тьма — непроницаемая и глухая, будто исчезли все звуки мира, мягкая и вязкая, как чёрная вода, всепроникающая, как воздух, которым только и можно было дышать. И в непроглядном мраке сверкнули лезвия, будто кто-то невидимый взмахнул огромными ножницами и разрезал вселенную надвое. Тотчас стало светать, будто на чёрном полотне медленно проступила картина, виденная прежде Айном: пустынный заснеженный двор, где ему был знаком каждый гвоздь, камень, трещина в фундаменте амбара, и каждая ветка на деревьях за крепкой деревянной изгородью, навсегда разделившую двор и фруктовый сад.

Айн увидел себя со стороны, как бы сверху, под углом, в длинной льняной рубахе, стоящим босиком на сером от рассвета снегу у высокого забора с воротами, закрытыми на засов. У его ног лежало тело лиса, чья шерсть серебрилась, мерцала крохотными искрами, будто наэлектризованная, и был этот зверь таким огромным, что его можно было было принять за сказочного волка. Айн не чувствовал ни голода, ни холода. Всё его внимание было поглощено картиной, проявляющейся на глазах, будто кто-то невидимый тонкой кистью наносил на неё всё новые рисунки и детали. Вот появился на крыльце темноволосый бледный мужчина и шагнул навстречу бегущей от амбара Айне, обнял её и прижал к себе. Потом махнул рукой, к нему подошёл рыжий Аден, младший брат закадычного друга Айна, и послушно протянул ружьё на вытянутых руках. Айн узнал это ружьё, как будто увидев его близко, у самых глаз — оно принадлежало когда-то его отцу, торговцу Ратусу.

Аден казался растерянным, Айна выглядела безутешной. Захотелось окликнуть их всех, сказать им какие-то утешительные слова, но Айн откуда-то знал, что никто из них не услышит его голоса, не увидит его самого.

А потом у изгороди с калиткой, ведущей в сад, проявилась девочка со светло-русыми, почти рыжими, волосами. Она возникла будто из пустоты, из воздуха, взмахнула тонкими руками над головой, и откуда-то сверху ей на плечо опустился белый голубь. Девочка погладила птицу, поманила Айна к себе рукой и вошла в сад. Айн оказался рядом с ней мгновенно, стоило ему лишь подумать об этом.

— Как долго я тебя ждала... — сказала она ему и взяла за руку. Девочку звали Дора, но на самом деле её имя было Руфина, это было её тайное имя, которое Айн, казалось, знал всегда. Она посмотрела ему в глаза, открыто и доверчиво, и взгляд её был полон такой нежности, что внутри Айна открылась, как забытая книга, непрожитая им жизнь — вся, целиком. Он увидел свою свадьбу, Руфину в белом, как невесомая пена, платье, которое из торговой поездки привёз отец, Ратус, и самого отца, весёлого, раскрасневшегося от вина, живого и невредимого, и мать, застенчивую и светлую, какой он запомнил её с детства. А потом сквозь свадебные декорации проступила иная картина: солнечный день, счастливая Айна с детьми, высыпавшими на веранду их общего семейного дома. Среди них Айн узнал лица всех своих нерождённых детей. Видение вспыхнуло и рассыпалось, как светящаяся пыль.

Айн заметил, что снег исчез, под ногами шуршит коричневая сухая листва, кроны деревьев стали чуть светлей, ярче, а под деревьями лежат упавшие и потемневшие, уже тронутые разложением, плоды, которые никто не собрал. Сад простирался всюду, лишь где-то вдали, на линии горизонта, его затуманивала небесная дымка, а тропинке, по которой он шёл со своей Руфиной, не было видно конца.

Вдохнув печальный осенний воздух, в котором перемешались запахи прелой листвы и грибов, влажной земли и пожухлой травы, он взглянул на спутницу. Знает ли Руфина, что они были предназначены друг другу? Как будто услышав его немой вопрос, она ответила:

— Мы заблудились. Мран запутал все дороги, стёр следы, скомкал и смешал всех нас. Но это потому, что где-то мы сами совершили ошибку.
— Все люди совершают ошибки... — возразил Айн. — Выходит, Мран отнял у нас всё? Подменил нам жизнь?
— Выходит, так...- вздохнула Руфина. — Но здесь, в этом саду, он больше не имеет никакой власти ни над кем из нас. Здесь мы стали теми, кем должны были быть — там... — Руфина махнула ладонью куда-то назад. Айн обернулся, следуя её жесту, но позади не было ничего, как будто снежная пелена скрыла всё, что происходило с ними до сих пор.
— Мы что, умерли? — спросил Айн. Руфина засмеялась и крепко сжала его руку.
— Нет, конечно! Мы просто ушли, когда нам позволено было это сделать.
— Куда?
— Домой...
— А где... это существо, лис? Он остался там?
— Ты теперь свободен.
— А он?
— И он свободен.
— Он мёртв?
— Посмотри... Видишь? — прошептала Руфина и окинула взглядом деревья.

Вокруг нарастал нежный шелест, как будто где-то рядом пролился дождь, и Айн увидел, как взлетают вверх почти прозрачные золотистые листья, возвращаясь на ветви деревьев и наливаясь зелёным светящимся соком. Трава под босыми ногами уже распрямлялась, обретала мятный цвет и казалась сотворённой из живого шевелящегося шёлка.

— Смерти нет, Айн. Разве тебе никогда никто не говорил об этом?

П. Фрагорийский
из кн. Мран. Тёмные новеллы

Книгу можно ещё скачать и читать онлайн здесь - Мран. Тёмные новеллы

ПОСЛЕДНЯЯ ЗИМА

ДОМ НА ОКРАИНЕ

Тысячелетний лис-оборотень не зря носил имя Гойо, «осторожный». Судьба не раз ставила ему капканы, выбраться из которых, казалось, было невозможно. Но лис всегда находил выход из самых безнадежных ситуаций, обнаруживая разумное упорство и терпение — так велика была его тяга к жизни.

Вот и сейчас, трезво оценив обстановку, он не стал рисковать, пытаясь вернуться из селения безымянных обратно, в подземелья на окраине Мрана, а решил найти пустой дом и переждать зиму среди людей. Люди по-прежнему вызывали в нём ненависть и страх. Но острая тоска, которой лис заразился от человека и не в силах был выносить, ослабевала, если люди были неподалёку. Гойо не мог объяснить, почему так происходит, но инстинктивно искал места, где обитали люди, прислушиваясь к то усиливающейся, то к утихающей тоске внутри себя. Раньше таких инстинктов он за собой не замечал.

Скользя на снегоходах в селение, он не отдавал себе отчёта в том, зачем ему понадобилось преодолевать бесконечно длинный снежный путь из тёплых недр подземных коммуникаций Мрана в заснеженный двор Айны. Теперь смысл столь опрометчивого поступка стал Гойо понятен: старый лис должен был убедиться, что с Айной всё в порядке, иначе тоска, терзающая его внутренности, не прекратилась бы никогда. И это тоже было новостью для оборотня. Никогда раньше человеческое существо не заставляло его беспокоиться о себе так, как Айна. Это ощущение было непривычным, тревожным, будто он отвечал за девушку, встреченную на осеннем кладбище, перед кем-то невидимым.

Над селением безымянных нависла непогода. Дома почти побелели от снега и казались безлюдными. Лишь кое-где тускло мерцали окна от неверного света лучин. Но лис точно знал, в каких жилищах ютились люди, а какие из домов пустовали. Он выбрал самый дальний из пустующих домов, стоявший на окраине, особняком от остальных. Прижимая к себе корзину с поклажей из яиц и мёртвой домашней птицы, добытых в курятнике Айны, он подъехал к дому, отворил калитку, прошёл через заснеженный двор, отодвинул тяжёлую щеколду на скрипучей двери и вошёл внутрь.

Первые секунды заставили лиса застыть. Холод внутри дома обрушил на него тысячи запахов и обрывков событий, когда-либо происходивших здесь. На миг в его сознании всплыло запрокинутое на подушке лицо последнего из постояльцев — измученного, близорукого, с глазами, как у больной старой собаки. В голове Гойо всплыло даже имя умершего — Кун. Он умер здесь, на этой узкой кровати, умер насильственной смертью, хотя его смерть должна была произойти далеко отсюда, в комфортных покоях далёкого Мрана. А может, этой смерти не должно было произойти вовсе.

Запахи кружились в тёмном пространстве давно остывшего дома, собирались и разлетались, как стёкла в калейдоскопе, воскрешая образы людей, которых лис предпочёл бы никогда не встречать. Он вспомнил лицо чудотворца, встреченного когда-то в лесу и унизившего лиса тем, что из милости оставил оборотня в живых. Ему показалось даже, что он видит его руки, прижимающего подушку к лицу умирающего старика. Зачем чудотворцу понадобилось убивать слабого? В голове у лиса возникло имя убийцы — Эрс, Эрскаин. Душегуб...

Откуда Гойо всё это знал — он вряд ли бы ответил. Это были просто факты, открытые ему по неведомым причинам — такие же, как судьба убитой зайчихи, чьим мясом угощал его Эрс на поляне ночью в лесу, или жизнь женщины по имени Цветок, в чреве которой Эрс пребывал, когда лис встретил её, отрешённо идущую на узкой тропинке, или судьба Айны, которую лис читал с такой лёгкостью, будто знал её содержание всегда. Вот и сейчас он оказался на окраине чьей-то жизни, и события, которые произошли здесь, прямо в этой комнате, стояли перед глазами, стоило лишь прикрыть веки и отгородиться от обманчивого видимого мира.

Лис закрыл глаза, опустился на ледяную постель, осторожно улёгся, умостился на перине, вжался в фуфайку, которая оказалась удивительно тёплой, натянул одеяло на продрогшее туловище и спрятал голову внутрь своей берлоги. Тело ныло от усталости. В растворяющемся сознании всплыло, покачиваясь, лицо Куна, но не такое беспомощное, каким лис увидел его здесь. Другое, строгое, печальное, в лёгких бликах от металлической оправы очков, посверкивающих в лучах искусственного света. Почти забытое лицо, которое он видел давно — в одной из стерильных камер лаборатории на глобальной ферме Мрана.



БЕЛЫЕ СНЫ

Незаметно согревшись, лис проваливается в белый сон, который не похож на сон, а скорее — на неожиданно открывшееся внутри него воспоминание, как будто кусок глухой стены, за которую лис всегда пытался заглянуть, стал прозрачным.

Во сне он сидит в ослепительно светлой комнате на высоком стуле, подобрав под себя ноги, и рассматривает свои руки — молодые, крепкие, загорелые. Они перехвачены на запястьях прочными ремешками, прижаты рука к руке и крепко стянуты. Руки тёплые, человеческие, и во сне это так естественно, как будто иначе и быть не может.

За длинным столом напротив — двое в белых халатах. Один из них, сухощавый, со светло-серыми глазами на узком бледном лице, выходит из-за стола и, подойдя, крепко берёт юношу за подбородок, будто рассматривая его голову с разных сторон.

— Кун, подумайте. Это большая удача. Его организм почти идеален... Это отличный шанс, Кун. Для мальчика это тоже был бы лучший исход... — голос говорящего полон сожаления.
— Гонгор, я принял решение и не изменю его, — тихо возразил сидящий за столом.
— Но почему?
— Я не хочу это обсуждать. Устал. К тому же он чудотворец. Здесь всё может быть непредсказуемо.
— Не факт. Иногда донос — всего лишь донос. У парня хорошие внешние данные, он вынослив и здоров физически. Я не увидел ни малейших признаков.
— Вы так хорошо разбираетесь в признаках, Гонгор?
— Имеется некоторый опыт... — кротко отвечает тот.
— Оставьте нас, — голос Куна звучит мягко, но непреклонно. — Я хочу с ним поговорить.

Гонгор отступает назад, к столу, берёт саквояж и направляется к двери из стекла млечного цвета. Яркий искусственный свет, направленный прямо в лицо, слепит парню глаза. Задержавшись у двери, Гонгор оборачивается и вкрадчиво говорит:

— Кун... Дайте мне слово, что подумаете. Здоровое тело. Новая жизнь. И в ней не будет боли. Риск практически нулевой. Наихудшее, что может произойти — произойдёт так или иначе, в результате вмешательства или без.

Кун молчит, и в тишине слышно, как жужжат невидимые механизмы, которыми здесь пронизаны, кажется, даже пустые белые стены. Не дождавшись ответа, Гонгор бесшумно прикрывает за собой дверь, слегка поклонившись на прощанье.

— Боюсь, дела ваши хуже некуда, молодой человек... — негромко произносит Кун и встаёт из-за стола. Худой, нескладный, он подходит к стулу, на котором сидит пленник, заводит руки за спину. Лицо его кажется измученным и замкнутым, как будто он пытается скрыть внутреннюю муку за маской высокомерия.
— Где я? — произносит лис во сне и удивляется: губы его послушны, голос ровный и верный.
— Мы в лаборатории на глобальной ферме. К сожалению, это лучшее из возможных мест в вашем положении.
— Почему?
— Все остальные варианты не оставляют вам шансов выжить. Но я должен объяснить кое-что.

Кун морщится, как будто у него болит зуб.

— Вам придётся стать участником эксперимента. Я готовил его несколько лет. Вы что-нибудь слышали об оборотнях?
— Да. Это такие сказочные существа... — отвечает лис и чувствует, как ёкает страх внутри тела от недоброго предчувствия.
— В операционной, в барокамере, лежит настоящий оборотень. Эти существа практически ничем не отличаются от зверей, но живут очень долго и имеют некоторые незначительные признаки разумного мышления. Во всяком случае, так считается в науке. Этот... — Кун запинается, подыскивая нужное слово, — этот экземпляр уже исчерпал лимит жизни. В результате сложной операции вы получите возможность жить. Скорее всего долго. Благодаря вам жизнь получит и существо, которое находится сейчас в барокамере. Но ваше существо будет... Как бы вам объяснить... — Кун потирает виски, и нежные блики от тонкой, узорчатой металлической оправы скользят по его лицу, как светящиеся прозрачные листья.
— Ваше тело и сознание... Оно будет изменено. Трансформировано. Это будет такой гибрид между животным, самцом лисы — и человеком. Чудотворцем. Вы ведь из них, к несчастью?
— Я не знаю... — голос юноши становится неуверенным. — Зачем вы мне всё это рассказываете? У меня есть выбор?
— Боюсь, нет. Операция будет произведена максимально щадяще, в обезболивающем режиме. Насколько это возможно. Вы будете погружены в состояние между сном и бодрствованием.
— Тогда зачем вы говорите это мне? Мои руки связаны. Я не смог бы убежать, даже если бы захотел. Вы могли меня просто усыпить.
— К сожалению, это невозможно. Мне нужно получить ваше согласие на операцию. Тела чудотворцев не выдерживают такого вмешательства, если их разум не согласен с происходящим. Понимаете? Я это знаю, потому что много лет изучаю этот феномен. Пытаюсь понять природу этого явления. Хотя мы знаем об этом не намного больше, чем до того, как начали вас изучать.
— Откуда вы знаете, кто чудотворец, а кто не чудотворец? Я сам не знаю о себе, кто я такой. Мне кажется, я просто человек и всё.
— Вы ошибаетесь. Я исследовал все образцы биоматериала, полученного от вас. Ваш феномен является уникальным. Вы как бы облучаете вокруг себя всех, кто связан с вами. Проявляете людей, действуя на их психический механизм. Создаёте вокруг себя что-то наподобие живой нейронной сети. При желании вы могли бы управлять множеством подобных вам, быть лидером, центром. Или, как говорили в старину — сердцем, мозгом сообщества людей. Или животных... Впрочем, вряд ли вам это интересно сейчас, Айн.
— Вы знаете моё имя?
— Мы знаем имена многих из вас. Знаем имена ваших родителей, все родственные связи, все родословные. Но это секретная информация, она хранится изолированно от... От всего. И от всех. К ней допущено всего несколько человек.
— Зачем мне ваши секреты? — спрашивает Айн, чувствуя, как липкий ледяной страх охватывает все его внутренности.
— Мне нужно ваше согласие. Вы всё равно забудете обо всём, что произошло с вами. После операции вы станете другим. Иным...
— А если я откажусь?
— Тогда вы просто умрёте. Это произойдёт в любом случае: положат ли вас на операционный стол здесь, в лаборатории, или отправят в центральную кунсткамеру Мрана. Из этого учреждения вы уже не выйдете живым. Поверьте мне: то, что я вам сейчас предлагаю — намного лучше того, что может с вами произойти в любом из других мест.

Кун молчит, рассматривая побледневшего Айна, вглядывается в обострившиеся черты его лица, залитого ярким искусственным светом.

— Айн... Вы согласны? Скажите, вы согласны? Давайте, я сниму ремни с ваших рук. Это практически безопасно. Вы ничем не рискуете. Вам предлагают сохранить последнюю возможность жить. Всё-таки жизнь, даже в таком... в таком причудливом виде... Это лучше, чем смерть. Операцию будут делать служебные люди. Врачи. Они не совершают ошибок.
— Почему?
— Потому что они... не совсем люди. Они гораздо надёжнее, точнее, профессиональнее людей в процедурах такого рода.

Голова у Айна пылает, кружится, белая комната дрожит и плывёт перед глазами. А руки — свободные, человеческие, влажные от холодного пота — коченеют, как лёд, обречённо падают на колени. И никуда не деться Айну от тоски и страха. Лишь глаза Куна за толстыми стёклами очков полны участия — печальные, как у больной собаки, и влажные, как будто в них скопилось скрытое ото всех горе.

— Вы согласны, Айн? Это очень важно.
— Подождите. Дайте мне минуту. Ещё одну минуту.

Голос Айна спокоен и отстранён. Сохранить спокойствие — единственное, что подвластно человеку, когда у него нет выбора. Он окидывает внутренним взглядом всю свою короткую жизнь. И отвечает, с удивлением слыша свой голос, который сейчас кажется почти чужим

— Да.



ОБМАН ЗРЕНИЯ

Когда во сне над лисом склонились алебастрово-белые глянцевые лица, заслонив диск, полный жёсткого искусственного света, а к телу прикоснулись неживые ледяные пальцы, лис вздрогнул и проснулся. Ужас, сгустившийся в сновидении и заполнивший, казалось, каждую клетку всего его существа, медленно отступил, рассеялся как белый дым.
Некоторое время лис лежал неподвижно, в блаженной дремоте втягивая ноздрями студёный воздух и ощущая тепло, исходившее от фуфайки, когда-то подаренной Айной. Зимние сумерки наполнили пространство комнаты полупрозрачной нежной дымкой. В полумраке проступили тёмные очертания предметов: длинная лавка, вытянувшаяся вдоль деревянной стены, каменная печь, широкий низкий табурет посреди комнаты, перевернутый пустой глиняный кувшин на столе у окна, надъеденная мышами корзина на подоконнике...

Лис пытался вспомнить, что с ним произошло по ту сторону стены, отрезавшей его от прошлого, а может и от него самого. Казалось, ответы лежат на дне его сна, но соединить разрозненные фрагменты всего, что он увидел, пока спал, не удавалось. Сюжет двоился, ускользал от лиса, потаённые смыслы не поддавались расшифровке. Сон ещё бродил внутри, но ни содержания событий, открывшихся ему во сне, ни значения услышанных слов, сказанных ему людьми из сна, оборотень уже не понимал.

Выбравшись из-под одеяла, лис ощутил только голод, пожиравший его изнутри и холод, пробиравший его, кажется, до самых до костей. Спрыгнув на пол, он просеменил к двери, выглянул во двор. Вечерний снег уже подёрнулся синевой. Пробежав по двору к дровяному сараю, лис поискал дрова, но нашёл только обрывки ветоши, обломки старой мебели, немного сухих веток и щепки в углу. Что ж, это было не так уж плохо в его положении. Разжиться дровами можно было позже — у соседей. А пока хватит и этого.

С охапкой мусора, найденного в дровяном сарае, он вернулся в дом, нащупал в кармане огниво, припасённое им когда-то в одном из тайников, разбросанных по всей обжитой лисом округе, но разводить огонь в печи поостерёгся, решив дождаться темноты.

Когда окончательно стемнело, лис прокрался во двор к Айне, откуда доносился тёплый запах сонной домашней птицы. По двору прошёл лохматый подросток с ведром, повозился у колодца, набрал воды и вернулся в дом. Лицо мальчишки показалось знакомым, но старый лис никак не мог припомнить, что связывало его с рыжим, как солнце на закате, шустрым парнишкой.

Свернув головы двум упитанным индюшкам, оцепеневшим от взгляда оборотня, лис услышал хруст снега во дворе и деревянный скрип за спиной. Дощатая дверь распахнулась. Лис обернулся. На пороге, подняв над головой керосиновый фонарь, стояла та, ради которой он пришёл в селение. Она щурилась, вглядываясь в глубину сарая. Женщина несколько мгновений молчала, глядя ему в лицо, а потом тихо охнула:
— Айн... Это ты?
Лис в замешательстве закрыл лицо руками. Женщина жадно вгляделась в полумрак, рванула на груди косынку, как будто ей стало вдруг душно. Затем сникла, её лицо будто погасло. Из-под морщинистых рук на неё воровато глядел старик, чужак, которого она повстречала как-то осенью у своего двора на лавке, в тот вечер, когда у корчмы кто-то убил её обидчика, насильника и пьяницу Эйсона. Сутулая фигура старого бродяги казалась искривлённой, как у сломанной куклы. На нём была подаренная Айной фуфайка покойного отца, Ратуса. Казалось, он был напуган появлением хозяйки этого дома.

Айна отступила назад и опустила руку с фонарём. Обман зрения... А может быть, нервы. Она положила руку на живот. Казалось, испуг сосредоточился именно там, окатив всё нутро ледяным ожогом. Что за наваждение затуманило ей глаза, как она могла принять этого бездомного и, похоже, не совсем нормального бродягу с подвижным изменчивым лицом, за любимого брата? Айна не находила ответа. Но могла поклясться чем угодно, что в тот миг, когда она вошла в птичий сарай, из темноты к ней обернулся человек с лицом пропавшего Айна.

За её спиной послышался хруст снега и тяжёлый топот. Старик вздрогнул, затравленно озираясь, разжал руки. На пол глухо шлёпнулись туши убитых птиц.
— Кто там, Айна? — раздался за спиной женщины ломкий, почти мальчишеский, голос.

В сарай ворвался рыжий подросток с охотничьим ружьём в руках. Несколько секунд он смотрел в безумные глаза старика. Переведя взгляд с мальчишки на покачнувшееся дуло, старый лис затрясся и с неестественным проворством кинулся к выходу, стараясь не касаться Айны и пытаясь протиснуться в проём двери. Керосиновый фонарь выпал из рук женщины и упал на пол.

— Стой! — крикнул подросток, схватив незваного гостя на рукав фуфайки. Старый оборотень изогнулся и выскользнул из неё, как бабочка из куколки. В несколько длинных прыжков он оказался посреди двора прежде, чем раздался выстрел и крик Айны:
— Не стреляй, Аден!

Лис рухнул на снег, вскочил и на четвереньках побежал к запертым воротам, оставляя за собой тёмные пятна на снегу. Пытаясь перемахнуть через забор, он услышал лязг передёргиваемого затвора. Раздался ещё один выстрел. Тело оборотня пронзила огненная боль, как будто его позвоночник рассыпался на тысячи воспалённых осколков.
Уткнувшись мордой в сугроб, он попытался вдохнуть, но лёгкие будто окаменели.

— Зачем? — голос Айны зазвенел от слёз. — Это же был просто бездомный старик! Несчастный больной старик...
— Ты что, умом тронулась, Айна? Это не человек! Это зверь, и он воровал твоих кур! Гляди, какой огромный! Он и тебя мог запросто заломать в твоём курятнике! Ты только посмотри на него!

Выкрикнув это, подросток направился к воротам и склонился над лисом, крепко сжимая ружьё. Запах, исходящий от животного, ещё подрагивающего на снегу, был ужасен. Такой ледяной смрад Аден почувствовал лишь однажды, мельком — в тот вечер, когда на заднем дворе корчмы было найдено разорванное и выпотрошенное до костей тело его старшего брата.

Этого не должно было случиться. Лис приоткрыл глаза. Рыжая взлохмаченная шевелюра Адена покачивалась над телом оборотня, дуло ружья упиралось в шерсть на груди, но лис был бессилен и не мог причинить своему убийце ни малейшего вреда. Это могло произойти только в одном случае: сопляк был чудотворцем, а в игру жизни вступила судьба — сила, которой лис принадлежал безраздельно. Судьба была справедлива и неизбежна.

Лис вдруг подумал о том, что не успел зажечь огонь в печи дома на окраине, который стал для него последним временным пристанищем. Почувствовал безмерную усталость от тысячелетнего голода, от холода этой бесконечной зимы, от непонятных, пугающих белых снов, которые вызывали в нём ужас, и которые он не мог бы ни объяснить, ни пересказать в бодрствующем состоянии даже самому себе.

Теперь осталось набраться терпения и ждать, когда наступит наивысший момент жизни: встреча с судьбой, ради которой оборотень тысячу лет разучивал танец Серебряного Лиса.

Аден передёрнул затвор ещё раз и выстрелил в упор. Чтобы наверняка.

П. Фрагорийский
из кн. Мран. Тёмные новеллы
Книгу можно ещё скачать и читать онлайн здесь - Мран. Тёмные новеллы

Пиит у злой войны на побегушках
порой лоснится, будто в масле сыр,
для нави точит лезвие косы -
и ненавистью заряжает пушки.
Когда пиита чёрт берет на мушку -
то в небесах ломаются весы.

В пиитах есть чувствительность живая
и тонкий когнитивный диссонанс.
Война пиитам выдаёт аванс,
На мелочном тщеславии играя.
И нет, похоже, ни конца ни края -
войне, когда они впадают в транс.

Переступая всякие границы,
глаголов заклинания бубня,
пииты пишут на потребу дня,
где кровь людская - мутная водица.
Их кукольные гипсовые лица
античное спокойствие хранят.

Скрипят под ними кресла и диваны.
Мошну и страх запрятав под полой,
больную совесть гонят с глаз долой:
для каинитов совесть - гость незваный.
Пиитам, воспевающим майданы,
война — для «нарративов» перегной.

Но тонкий звук сочится сквозь беруши,
вскипает кровь в стакане вискаря,
и трупы рифм ложатся в страшный ряд,
и дышит Бог, и призывает - слушай,
как детские светящиеся души
вокруг Аллеи Ангелов парят.

П. Фрагорийский

#видеопоэзия #русские_стихи

ЛОГОС
..........................В. Салтановой

Жизнь рассыпается на годы,
на дни, корпускулы секунд.
Мы - листья... Нас уносят воды,
но тянется рука к листку,
где логоса и грусть и звонкость,
и речи искренний наив,
из тишины и смыслов тонких
слова рождаются твои,
как сердца фронтовые сводки -
плывут сквозь колокольный звон
стихов папирусные лодки
за вечный горизонт времён.

П. Фрагорийский
___________________________
текст читает Женя Гнедой
видеомонтаж - П. Фрагорийский

Песня (гитара, голос, исполнение) - Женя Гнедой (Санкт-Петербург), стихи и видеомонтаж - П. Фрагорийский
Стихотворение здесь: Погрешность

Песня (гитара, голос, исполнение) - Женя Гнедой (Санкт-Петербург), видеомонтаж - П. Фрагорийский
стихи - П. Фрагорийский
из кн. Золотые стрелы Божьи
Стихотворение здесь: Амнезия

Ах, Гретхен, маргаритка...
музыка, голос, гитара - Женя Гнедой
слова П. Фрагорийский
Оригинальное стихотворение - В саше у Гретхен
#бардовская_песня #барды #ЖеняГнедой