Кинотеатр Веры

Я сижу, вжавшись в старое скрипучее кресло, в последнем ряду, в темноте. Лишь на огромном экране мечутся немые всполохи, да где-то над головой, под самым потолком, стрекочет невидимый кинопроектор под руками несуществующего киномеханика. Боже мой, сколько фильмов я здесь пересмотрел - не счесть.
В зрительном зале ни души, лишь тонко поскуливает осенний сквозняк, пронизывающий, кажется, каждый кубический сантиметр затхлого от времени воздуха. Дверь в правом углу зала, скрипнув, приоткрывается, и в проёме света возникает долгожданный, ещё размытый и неясный, силуэт. Вера... Наконец-то.

- Я опять опоздала... - шепчешь ты из тьмы. Эхо играет твоими словами, отчего шёпот становится громким и отчётливым. Здесь потрясающая акустика...

Я жадно смотрю на экран, слежу за каждым твоим движением, повторенным на плотном грубом холсте. Сейчас ты спустишься по широким плоским деревянным ступенькам, проберёшься между рядами кресел сюда, и твой серый плащ зашелестит, будто сухая листва в осеннем парке.

Ты устало опускаешься в соседнее кресло, сдерживая порывистое дыхание, как будто не хочешь никому мешать смотреть это вечное чёрно-белое кино. Хотя кто может услышать твоё потустороннее дыхание, кроме меня? Здесь уже почти век нет никого, кому бы мы с тобой могли помешать.
- Я так торопилась... Бежала, летела... И всё равно опоздала! Ты давно меня тут ждёшь?
- Всегда... - отвечаю я.
Ты дышишь всё спокойнее, заглядываешь в лицо и закрываешь мне глаза ладонью.
- Сколько можно смотреть, ты ведь знаешь наперёд, что и как произойдёт...

Да, я знаю всё до мелочей. Ты будешь целовать в кадре высокого мужчину в фетровой шляпе, а потом, спустя всего несколько часов, будешь убита и ограблена сворой хулиганов в подворотне одного из петербургских дворов.

Я скромный сочинитель, когда-то, ещё в юности, подсказавший название первому театру синематографа - "Биограф", который братья Люмьер оборудовали в помещении бывшего магазина немецкой фирмы "Норденштрём". Это случилось в самом конце позапрошлого века, когда их пригласили в Петербург, чтобы продемонстрировать публике настоящее чудо, которое весь бомонд, вся богема нараспев называли "синема". С тех пор я пишу твою биографию, неотъемлемую от этого призрачного, состоящего из невесомых флюидов, города, потому что ты - актриса. И ещё потому, что я люблю тебя больше жизни.

- А я устала... - вздыхаешь ты. - Устала тысячи раз приходить сюда, но другого места, где мы бы могли увидеться, нам не оставили...
- Не оставили. Но ведь многие, почти все из тех, кто попал в трагический круговорот этого безумного электрического мира, лишены и этого. Их просто аннигилировали - и всё...
- Нет, я бы не хотела рассыпаться на квантовые частицы и перегореть, как перегорают лампочки в этих грязных, ужасных заплёванных разным сбродом, подъездах. Помнишь, когда-то их называли парадными?
- Ты отстала от жизни, - терпеливо объясняю я. - Недавно вот бродил по городу в ожидании очередного киносеанса и удивился: в подъездах домов царит чистота. Правда, я обследовал парадные только в окрестностях Невского проспекта. Выйти за пределы этого района для меня невозможно...
- Ты всё так и скитаешься в ожидании киносеансов? Какая же это, наверное, тоска...
- Ну почему... - пожимаю плечами я. - Здесь много интересного. Иногда сюда приходят солидные купцы, хотя, конечно, в основном шатается разная деклассированная сволочь. Но однажды мне даже повезло пересечься в этом здании с архитектором, Растрелли. Мы болтали почти целый час, он ужасно ругался, что город испортили какими-то нелепыми стеклянными постройками в виде пирамид. Где он их только увидел? Я ни разу не встречал таких построек. Наверное, он может путешествовать по городу без ограничений.
- Он же итальянец! Как ты мог с ним болтать, не зная языка?
- Сам не знаю... - краснею я. - Кажется, это не имело никакого значения.

- Ты скучаешь без меня, да? - она поправляет отворот на манжете моего пальто, гладит ладонью отворот воротника.
- Да.
- Как жаль, что мы так и не успели с тобой пожениться.
- Жаль... - соглашаюсь я.
- Мне нужно было быть внимательнее... - жалобно шепчет Вера. - В тот вечер фильм шёл без тапёра. Мы были слишком увлечены, чтобы почувствовать подвох. А ведь его ликвидировали в тот вечер. Это был дурной знак.
- Я не должен был тебя отпускать одну... - сокрушённо качаю я головой.
- Они сняли с меня всё, даже обручальное колечко, которое ты мне подарил в тот вечер...

Я молчу, слушаю, зная наперёд, что она начнёт всхлипывать. И я скажу ей: не плачь, ведь столько времени прошло, пора бы уже и привыкнуть...
- К чему привыкнуть? К тому, что я, отправляясь спать, даже не могу тебе пожелать доброй ночи?! - сегодня она выкрикивает эту фразу намного эффектнее, чем тогда, по горячим следам, на следующий день после убийства.

Вера тогда опоздала, была непривычно тихая. Я пытался назначить день свадьбы. Но она избегала этого разговора, а потом, на прощанье, сказала:
- Боюсь, нам предстоит с тобой готовиться к свадьбе каждый день... Пока вечность не закончится...
- Поехали ко мне! - сжал я её плечи, но она отстранилась.
- Боюсь, это невозможно. Похоже, мне никогда не выйти из этого зала.
- Почему ты так говоришь? - с тоскливой тревогой спросил я. - Ты хочешь бросить меня?
Вера опустила голову, потом снова взглянула на меня и кивнула в сторону сцены, откуда раздавался тихий, какой-то особенно нежный и ускользающий, чарльстон.
- Я никогда, никогда не бросила бы тебя одного. Но тапёр играет на сцене, и ты, бедный мой Арно, даже не понимаешь, почему он сейчас снова сидит у пианино и будет играть свои фокстроты и танго - вечно. Вечно, понимаешь?

Я не понимал её слов. Я тогда даже не понял, что её больше нет. Вера всегда была слегка экзальтированной, а её речь всегда отличалась некоторой странностью и выспренностью. Это не удивляло, ведь она была актриса, водила знакомства с целой толпой поэтов, читала их стихи вслух в ресторане «Квисисана», где была неплохая по тем временам кухня и механический буфет-автомат. Они все были помешаны на научно-техническом прогрессе, на революции, которая погубила их всех, но кто же из них мог знать, что воспетая ими грядущая революция окажется столь плотоядной.
О том, что случилось с бедной моей Верой, я узнал из газет. И не поверил. Ведь мы виделись накануне, всего несколько часов назад. Мне казалось всё это какой-то дурацкой ошибкой...

- Если бы ты знал, как я устала... Безумно! Устала от того, что нам некуда приклонить головы... И ты даже не можешь приехать в мой загородный дом.
- Это всё? - спрашиваю я.
- Да, только дом и возможность увидеться с тобой здесь. Но ведь у тебя даже дома нет! Потому что мы все, понимаешь, все, кто застрял здесь на столетия - безбожники! - она плачет, закрывая лицо руками, по-детски хватая ртом воздух.
Я знаю, что всё, что я вижу - лишь иллюзия, галлюцинация ума. Но я обнимаю её, безмерно уставшую, сотканную из непонятных флюидов и невидимых атомов. И шепчу ей на ухо:
- Мы вместе. И это всё, что мне нужно. Сколько бы это ни продолжалось - я люблю тебя, и это единственное, что имеет значение.

Я встаю, стараясь изо всех сил быть галантным, подаю ей руку, мы спускаемся к сцене, останавливаемся у партера. Световые блики, пятна и графические линии, летящие из окошка киномеханика сквозь мрак зрительного зала, заливают нас с ног до головы, ведь мы часть того, что происходит на экране этого старого призрачного кинотеатра больше сотни лет. Вера - центр моего остановившегося мира, пустынного, хрупкого, сверкающего, как новогодний шарик из тончайшего стекла. Я древний, как дореволюционные открытки в антикварной лавке. Моя вечность впитала в себя столько всего, что не передать.

Вера прижимается ко мне, и мы стоим, покачиваясь, как делают близкие люди в минуты счастья или горя. Я целую её тонкие, подрагивающие, ледяные от осеннего сквозняка, кончики пальцев. Напеваю про себя: "Ваши пальцы пахнут ладаном, а в ресницах спит печаль... Никого теперь не надо нам, никого теперь не жаль..." *

Тапёр, расстрелянный больше столетия назад, во время облавы, заодно с другими, случайно оказавшимися не в том месте, горожанами, подмигивает мне понимающе и поворачивается лицом к роялю. Его руки в сумраке освещены отражёнными бликами чёрно-белого экрана. Он тоже покачивается в такт ещё беззвучной, но вот-вот готовой возникнуть из ничего, музыке, трогает клавиши любовно и чувственно, извлекая из небытия сочные, роскошные аккорды старой песни. Я услышал эту песню Элвиса Пресли впервые, кажется, ещё в начале шестидесятых, в прошлом веке.

Вера вздрагивает в моих руках - чутко, тревожно.
- Боже мой, Арно, как же холодно здесь... Невыносимо холодно...
И я медленно напеваю, почти шёпотом, в тихий ливень её волос: "Love me tender, love me sweet, never let me go..." **
Люби меня нежно, люби меня сладко, никогда не отпускай меня, Вера моя, песня моя и стихи мои, любовь моя - ты единственное, что является настоящим в этом обманчивом мире, наполняет жизнь реальным содержанием и придаёт смысл смерти. Без твоей любви всё рушится, а история мира становится лишь набором абсурдных обстоятельств. Твоя любовь... Лишь благодаря ей небытие обретает смысл, иначе смерть была бы слишком отвратительной формой существования. И я пою, пою, вслушиваясь в твоё прерывистое всхлипывание, пою, чтобы не заплакать, пока ты не истаиваешь в моих руках, как дым.

У меня ещё есть возможность подняться по лестнице и тихо присесть за столиком в углу литературной кофейни. Здесь шумно, компания людей отмечает презентацию какой-то книги. Они галдят, как сумасшедшие, описывая радужные картины комфортного будущего. Я знаю, что всё, о чём они говорят, будет не так. И знаю, какую цену придётся заплатить за будущее, которого у большинства из них - не будет.
В углу на мягком диванчике замечаю бородатого величественного старика. О, этот старик был так знаменит, что стал одним из первых героев документального кино. Чтобы заснять его на киноплёнку, за ним бежали кинооператоры-папарацци. Ну да, почему бы ему сюда не зайти. Хотя бы из любопытства... Всё-таки не чужие. Да и называется кафе - "Ясная поляна". Так называлось его родовое имение. Киваю ему холодно. Он вежливо и слегка высокомерно отвечает чуть заметным кивком головы. Вряд ли Лев Николаевич помнит меня. А я его и при жизни-то недолюбливал...

Мне так хочется похулиганить сегодня. Стайка поэтов гогочет, болтает без умолку. Яркая, ослепительно красивая, девушка в платье из алого шифона, похожая на Веру, кричит, утихомиривая подвыпившую творческую компанию:
- Господа, уймитесь. Я сейчас буду читать ваши стихи. Какие - выберу сама. А вы будете угадывать автора! Вот такая игра...

Перед чтицей столик, заваленный бумажками. Я осторожно подхожу к ней со спины, заглядываю через плечо, рассматриваю напечатанные тексты на больших листах, разложенных ею веером. Какая-то галиматья, ей Богу. А нет, вон там, у стеклянной пепельницы, на листе, очень даже недурно написанный текст. Значит, поживём ещё, господа поэты.
Подсунутый мной лист возникает из воздуха, появляется на столике прямо у её пальцев с алыми длинными наманикюренными ногтями. Вамп, просто женщина-вамп! Интересно, догадается она о том, что этого листа не было здесь никогда, и автор оказался на презентации коллективного сборника лишь случайно, и исчезнет так же бесследно, как и текст стихов, едва она закончит декламировать его?
Рискнём, Вера, Невера... Просто шутка.

Она берёт лист и смотрит в текст, написанный чернилами, каллиграфическим почерком. Потом растерянно озирается.
- Старый кинотеатр... Стихи. Кто автор? Автор кто? Здесь не подписано.
- Да читай, потом разберёмся... - машет рукой какой-то длинноволосый амбал в малиновой шёлковой косоворотке.

Она начинает читать стихи вслух, пожимая плечами. Её голос - напевный, спелый, прекрасный, как вишни в августовском саду твоего загородного дома, Вера. Не совсем понятно, нравятся ей или не нравятся эти старомодные, рифмованные строчки. У нынешних ниспровергателей мира - другие вкусы.

Мы - две души
в дрожащей зыбкой пране,
и наплевать, что кончилось кино,
на жидкокристаллическом экране
мы - тени тех, кто умерли давно.

Я незаметно выскальзываю из этого злачного заведения, тихо закрывая за собой двери. Её голос тает, гаснет за спиной...

Сюжет не нов, никто из нас не вечен.
С небытием не раз и я знаком.
Насквозь прошит наш бесконечный вечер
Кинотеатра горьким сквозняком...

Я лечу вниз по мраморной лестнице, не оглядываясь, не касаясь отполированных множеством рук перил с дубовыми резными балясинами, не отражаясь в старинных настенных зеркалах. Литературные знаменитости с развешенных на серо-зелёных стенах портретов провожают меня строгими взглядами. Этот огромный старинный дом - всё, что у меня есть. Я прохожу под аркой, миную двор, в котором я стоял, задрав голову, столетие назад. В уютно освещённом изнутри окне движется чей-то женский силуэт. Я шепчу в сыром сумраке двора, знакомого мне до мельчайшей царапины на влажных каменных стенах:

Мы сотни лет с тобою визави -
в мансардах бедных,
в зеркалах старинных,
в улыбках манекенов на витринах,
в причудливой тоске адреналина -
невидимые призраки любви.

Жизнь продолжается, господа, жизнь продолжается, что бы вы ни говорили, и в каких бы иллюзиях не находились. Это всё не ново, и сценарий повторяется с некоторыми признаками модификации - столетиями. Всё, что мы видим - изображение реальности, иллюзия, видимость, поверхность, под которой находится такая глубина, от которой можно сойти с ума... Мы лишь проекции, движущиеся фигурки на экране, и какая разница - он выглядит как грубый настенный холст или состоит из жидких кристаллов. Всё это похоже на очередной киносеанс...

Я знаю, что такое вечность..Она невидима, но всепроникающа. Её осознаёшь, и она наступает. Она наступает - и ты осознаёшь, какова она. Это знание всегда приходит слишком поздно, и поэтому - бесполезно.

Я иду по тёмной парковой аллее не торопясь. Я давно никуда не тороплюсь. Вокруг меня сгущаются вечные сумерки, вздыхает умирающая листва, шепчется с деревьями ветер, и моя печаль, перемешанная с радостью и светом, неизбывна, как будто где-то рядом шагает твой маленький призрак в тонком, продуваемом насквозь, длинном плаще. Я люблю этот пустой, всегда безлюдный, парк, и мне не надоедает бродить по его дорожкам в ожидании следующего киносеанса. Мне нравится здесь всё: и шелест листьев, и особенный, грибной сырой запах, и постоянный холодный туман, и даже мой лёгкий, привычный озноб, ведь в этом городском парке царит осень. Всегда.

Примечания:

* Братья Люмьер - считаются изобретателями кинематографического отображения реальности.
** Ваши пальцы пахнут ладаном... - строки из песни Александра Вертинского, посвященной памяти Веры Холодной..
***"Love me tender, love me sweet, never let me go..." - слова из песни Элвиса Пресли

П. Фрагорийский
из кн. Бестелесное

Лёгкость
......................................#Бестелесное

Её звали Инга. Она была маленькой, подвижной, немного вульгарной, но изящной и, что называется — стильной девчонкой. Светловолосая, глазастая, она водилась с лабухами, играющими на разных музыкальных инструментах в подземных переходах, работала концертмейстером в эстрадно-цирковом училище и халтурила где-то ещё.
Её чувство юмора было ослепительным, шутки — искромётными, иногда на грани фола, но никогда не переходили в откровенную пошлость. Она иногда просто шокировала своими манерами, быстрой речью, похожей на скороговорку, да что там, она была просто сногсшибательной.

Инга жила ярко, жадно поглощая всё, что её окружало. Была тусовщицей, знала обо всех культурных мероприятиях, происходящих в городе — от концертов проезжих гастролёров до презентаций книг модных авторов. Обожала джаз, отлично импровизировала на любые темы, играла на гитаре, на пианино, на саксофоне. Как это в ней умещалось — понять было невозможно. А ещё она хорошо пела. У неё был необычный голос — как будто серебристый, лёгкий, свободный. Ей было всё равно, что петь: фольклорные колядки, выкрикиваемые по-бабски, рок-н-ролл, спетый Элвисом Пресли, от которого Инга была без ума, классические жестокие романсы с оперными завитушками, сложные джазовые хиты или дурацкую, бессмысленную примитивную попсу.

Время от времени она ездила куда-то далеко за город, в отдалённый приход, в церковь, бросала курить и без умолку описывала епитимью, назначенную ей тамошним священником. Что-то вроде добровольно-принудительного наказания за грехи, во время которого она лишала себя сигарет, сладкого и прочих маленьких радостей.

Наши отношения были лёгкими и слегка бестолковыми. Не было между нами ни ревности, ни злости, ни обид, которые часто портят атмосферу между близкими людьми. Она никогда не зацикливалась на проблемах. Они решались как будто сами по себе, она умела решать любые вопросы, не прося поддержки, не выслушивая ничьи советы, не посвящая, не вовлекая в это окружающих. Эта лёгкость иногда удручала и казалась невыносимой. На любые попытки вмешаться в поток её жизни она отвечала:
— Ой, всё, не грузи, не прогружай только, а...

У Инги был дар — невероятная свобода во всём, в речи, в отношениях, в разговорах, в умении одеваться по-богемному небрежно и очаровательно — она называла этот стиль "бохо". Такой лёгкости я больше не ощущал никогда, ни с кем. Я запомнил день нашей последней встречи навсегда.

В тот день она таскала меня по городу до сумерек, показывая свои заветные места, которые называла "местами силы", болтала без умолку, излагая и перевирая все городские легенды, которые водились в нашем славном, древнем городе.
Потом мы поехали ко мне и пили весёлое шампанское вино, заедая его бананами, которые в то время были дешевле яблок и винограда. Она тогда купила их целую охапку, а в ответ на мои возражения, что это слишком много, и что мы всё это и за неделю не съедим, рассмеялась:
— Ну и в чём проблема? Не грузи.

Всё время меня не покидало эйфорическое состояние. Инга была особенно необычной в этот день. Её глаза лучились, вызывая во мне острый адреналиновый всплеск, казались прозрачными, хрустальными, как-будто изнутри из неё лился уму непостижимый свет. Я подумал тогда: наверное, такие глаза бывают у невест христовых в особенный день. Впрочем, религия меня в то время интересовала мало, и все ассоциации были скорее литературного характера.

Поздно вечером я посадил её в такси, а ещё через час она позвонила мне и понесла какую-то чушь, в которой я едва улавливал связные смыслы. Она говорила:
— Я не рассказывала тебе: недавно я познакомилась с мужчиной, он такой же почти как ты, но взрослый, взрослый и богатый, понимаешь? Богатый, как царь. Настоящий вампир. С хорошими манерами, весь магнитный. К нему наверное прилипают деньги и даже простые булавки!

Сначала я подумал, что она просто троллит меня, разыгрывает, потешается. Мы часто так дурачились с ней, но каждый раз она удивляла меня неиссякаемой фантазией.
— Иди спать! — усмехнулся я. И вдруг в телефонной трубке раздался мужской, весьма, надо сказать, неприятный, голос:
— Не смей приказывать мне что делать.

Я ощутил что-то вроде испуга, не страха, а именно испуга, как бывает, когда привычное движение в пространстве наталкивается на неожиданную помеху, которой не должно быть.
— Алё… — растерянно позвал я её. И в ответ раздался ещё один мужской голос: жестяной, скрипучий. Этот голос матерился, грязно и глумливо.
— Эй, ты кто? — спросил я.
— Дед Пихто и конь в пальто! — раздался в трубке издевательский смех и короткие гудки.

А потом, спустя два часа, когда я уже спал, раздался звонок. Звонила её мать. Она плакала. Из её сбивчивой речи я понял, что Ингу увезли в психиатрическую больницу, потому что она рехнулась.

Бог мой, как же я был слеп. Она сходила с ума у меня на глазах — в буквальном смысле! А я не понимал, любуясь тем, что происходило с ней. И этот необъяснимый свет, и ощущение лёгкости, бесшабашной радости, почти счастья. Всё это было лишь иллюзией, видимостью, за которой скрывалось что-то пугающее, жуткое.

Я несколько раз пытался увидеться с ней, но меня спрашивали, кто я ей.
— Никто… Просто знакомый… — ответил я тогда, и вспомнилось сразу: Дед Пихто и конь в пальто… Я всё-таки добился встречи с её врачом, в надежде на короткое свидание, но врач сказал, что это невозможно. Во всяком случае, до тех пор, пока она находится в состоянии острого психоза.

— Такое психическое расстройство иногда называют одержимостью… — развёл он руками. — Область, надо сказать, мало поддающаяся изучению… Мы даже не знаем, излечимо ли это медицинским путём. Не стоит рисковать, провоцировать обострение. Иногда это проходит. Иногда — возвращается. Ничего нельзя гарантировать наперёд в таких случаях.
Ещё несколько месяцев я названивал её матери, но интерес к этому сюжету в моей жизни постепенно угас, жизнь продолжалась, в ней было столько всего нового, увлекательного, важного, требующего безотлагательных решений и перемен...

Спустя несколько лет, когда я уже переехал из старой квартиры в один из спальных районов столицы, она позвонила мне, разыскав каким-то образом мой новый телефон. Сообщила, что звонит из Франции. Что вышла замуж, и что её муж обыкновенный лупоглазый фриц. "Мой дурачок лупоглазый фриц Ганс" — так она сказала о нём.

— Я рад за тебя. Как у тебя дела? — искренне ответил я.
— Хорошо! - её голос, казалось, звенел от радости. - Готовлю себя к рождению ребёнка.
Она помолчала и добавила:
— Знаешь... Когда у меня родится ребенок, он будет с родинкой на левой щеке, и на спине под правой лопаткой, и с серо-голубыми глазами.
— Вот как… — её слова смутили меня, она всегда вызывала смятение, я просто отвык...
— Ты беременна? — осторожно поинтересовался я и почему-то почувствовал лёгкую опасность.
— Конечно нет! Ты что, забыл? Но он всё равно родится. Понимаешь, да? Я загадала и работаю над этим. Знаешь, что такое саентология? Вот. Изучай.

И она положила трубку.
Больше мы с ней никогда не виделись, не говорили. Я никогда больше не слышал ничего о ней. Никогда. Многое осталось недосказанным, непонятным в этой истории.
Может, поэтому мне иногда снится один и тот же сон.

Снится, будто я кого-то убил, и пытаюсь избавиться от мертвого тела. Во сне это разные люди — ребенок, нежеланная женщина, какой-то вовсе незнакомый старик, убитая кошка на дороге...
Что касается мёртвого ребенка, женщины, старика, кошки на дороге — я точно помню, что не убивал их физически, они как-то сами собой умерли там, во сне…
Но почему-то я чувствую себя в ответе за это. И смутно понимаю, что убить и позволить умереть — одно и то же. Такая снится галиматья...

П. Фрагорийский
Из книги - Бестелесное

их лица умильны
как в опере мыльной
а кожа гладка будто масло
и речь их сладка
голоса их медовей
пчелиных сот
но каждый из них
сексот

они говорят
вот бог
он любит тебя
любит всех без разбора
кроме тех кто повешен
в глубинах осеннего бора
мы зовём его папочка
по-домашнему просто
его заклинания лечат
любую коросту

они убеждают
что люди должны облучать
друг друга лучами добра
говорят потерпи
ты избранник
печать на тебе
это бомбардировка любовью
потом будет всё хорошо
это лишь
столкновение с богом
и болью

и просят
давай
покажи что хранится годами внутри
разложи на прилавке
где будет удобно рассматривать это
мы выясним что тобой спето
не спето
узнаем как выглядит внутренний зверь
станет легче поверь
и рыдать будет сладко так
что не жалко будет тебе
умирать

их пастор тасует приманки
он больше похож на крупье
а не на Авиценну
они вывернут всё наизнанку
уложат тебя на весы
спецы
назначат и плату и цену
за каждое слово
и тайно отснятый
кадр прожитой жизни
с процентами боли
с учётом дороговизны
как положено у рантье

они в каждое сердце запустят лапы
и скажут потом
что бог любит не всех
и что пасынки просто должны умереть
облученные смертью
лучами добра их лучистого папы

убедят
что ковровая бомбардировка
единственный выход
и жертва и жатва
дадут тебе солнечный яд
скажут
вот твой народ
он великий и древний
но бедный
лишённый отцовской любови
столкнут тебя с Богом
да так что твой лоб станет медным
от ржавчины спёкшейся крови

вдыхая речей их табак
я думаю так
да пошли вы всей вашей семейкой
стравили людей как бойцовских собак
когда это я задолжал
бомбардирам любви
эксгуматорам тайны нутра
обладателям жал
похитителям душ
свежевальщикам туш
рассекателям тел
и заплечных дел мастерам

и я говорю
да идите к чертям
ваш отец воцаряется там
где уже человека нет в человеке
где никто никому не защита
не кров
и не плоть и не кровь
где каждый другому ничей
в этом про́клятом веке
где в землях горшечников
путь
усеян костями ткачей
где всегда остаётся
вместо людей
лишь твёрдый застывший пепел
после ваших костров
чёрный пепел
от человека

при чем тут ваша любовь

______________________

*Encounter - столкновение, схватка, стычка; встретиться (в бою). В современных псевдохристианских психопрактиках - сверхъестественная «особая встреча, лицом к лицу» с Богом, далекая от библейского учения технология, основанная на смеси психоанализа и психологической агрессии, которая вышла из квази-библейского харизматического богословия. Используется в сектах, основывается на зомбировании сознания, нейро-психолингвистическом программировании, алгоритмизации поведения человека. В религиозной практике - сеть псевдо-евангелистских сект с неафишируемой гностической ориентацией

1.

Белый-белый свет мягко сочится сквозь ресницы, светится изнутри, будто ты стал невидим для живых, прозрачен, как стекло, проницаем, как сгусток воздуха. Нет ничего, кроме этого вязкого невесомого света, который течёт в абсолютной тишине сквозь пространство, как молоко Господне, взявшееся ниоткуда и залившее всё кругом.

Ты делаешь лёгкое усилие, принимаешь сидячее положение, встаёшь, но тело ещё аморфное и текучее, оно парит, плывёт куда-то среди молочного тумана, который становится прозрачней и открывает смутно видимый тротуар под босыми ногами, медленно и беззвучно летящие вдоль тротуара сухие серые листья, пустые пакеты для мусора, обрывки газет. Ты ощущаешь кожей сырой, тёплый ветер, перехватывая на лету шелестящий газетный лист. Он разворачивается, как свиток, и перед глазами проплывают заголовки на польском. Буквы складываются в затейливые узоры, как в калейдоскопе, но совершенно бессмысленны. Сознание выхватывает из потока знаков забытые польские слова, они звучат у тебя в голове тихой колыбельной, услышанной в детстве от чужой женщины, случайно оказавшейся с тобой, ещё малышом, в купейном вагоне.

Ты тогда ехал куда-то с матерью. Жизнь впереди была непредсказуемой, как сейчас, когда ты идёшь босиком по незнакомому городу, залитому густым белесым туманом, и не знаешь, что увидишь в конце улицы. Приглушённый свет и стук вагонных колёс. Аромат духов "Красная Москва" - забытый запах из детства, такого больше не было в твоей жизни нигде и никогда. Как-то в Москве, в девяностых, на каком-то рынке, ты видел флаконы с таким названием. Но запах был другой - не тот, прежний, горьковато-терпкий, а сладковато-приторный, поддельный, так... имитация.

Женщина в полумраке сидит в ногах, смотрит в лицо, ласково гладит твои светлые вихры и нараспев проговаривает протяжно неверным подрагивающим голосом:

Idzie idzie sen wieczorem, tonie tonie świat we mgle
Słonko ziewa ponad borem bo jemu spać się chce
a w brzozowym cichym gaju wszystkie listki tez ziewają
baju baju baju baju baju baju baj.

Мать, сидящая в изголовье, спрашивает, глядя на проплывающую в окне вагона вечернюю рощу, о чём песня. Попутчица отвечает почти шёпотом, с лёгким шипящим акцентом:

Идёт, идёт спать вечером мир, тонущий во мгле,
солнце зевает над бором, ему пора спать,
и в берёзовом тихом гаю все листочки тоже зевают.
Баю-баю-бай!

- Никогда не пела колыбельных... - говорит мать.
- Почему? - спрашивает спутница, на её лице блуждает растерянная улыбка
- Не знаю... Мне не пели. И я не пела. Мама со старшим братом в войну пошли в город, а мы остались в селе с сестрой. Потом бомбили, мама оказалась по ту сторону фронта, отрезано было село. А я была маленькая ещё, село оккупировали немцы. Один жил в нашей развалюхе. Как выжили - Бог знает. У нас была корова, куры... Не помню, сколько мы так жили. Полгода, или год. Нас немец-постоялец в погреб загнал, когда они драпали, кричал и был такой страшный и злой, будто хотел нас убить. А когда наши пришли, стали проверять погреба, мы и вылезли. Почти всё село сгорело, живого места не осталось в селе. Наверное, пожалел нас почему-то тот немец. Потом пришла мама и забрала нас с сестрой, она уже работала в городе на заводе. Не до песен было ей, наверное, тогда.
Женщина говорит:
- Колыбельные надо петь, чтобы во сне тёмные силы не похитили детскую душу. Во сне дети так уязвимы для зла... Особенно поздние дети.
- Поздние дети - самые сладкие...- голос матери качается вместе с поездом вверху, парит над головой, становится мягче, окрашивается грудным, бархатным тембром.
- И вы совсем не знаете колыбельных песен? - спрашивает соседка, и в её словах проступает всё более явственный польский акцент.
- Знаю... - мама грустно улыбается, мягко, но решительно отводит руку полячки от твоего лба, гладит твои волосы и напевает:

Баю-баюшки-баю,
Не ложися на краю —
Придет серенький волчок,
И ухватит за бочок...
М-м-м... М-м-м-м... Баю-бай...

Быстрый невнятный сон наваливается и растворяет увиденную сцену в белой пелене. туман пенится, заволакивает всё вокруг снова. Сквозь него виднеются женские силуэты. Они похожи на манекены, на странные восковые фигуры. Ты проплываешь мимо них, пытаясь разглядеть их лица. Но они безлики, вместо лиц - смутные гладкие пятна, как будто размытые, полустёртые мазки на акварельных эскизах. Ты рассматриваешь их тонко очерченные плечи, чуткие нервные руки со светлыми лунками на перламутровых ногтях, тонкие шеи и лёгкие локоны, колышущиеся в белой молочной мгле. Тебе кажется, что ты слышишь даже их голоса - где-то внутри, в глубинах памяти, это похоже на галлюцинацию, потому что вокруг всё окутала плотная белая тишина. Но ни у одной из них нет лица. А ведь казалось, ты их любил когда-то. Лишь где-то там, в конце этой вереницы смутно проступающих сквозь туман неподвижных фигур, живое лицо. Подросток, девочка, слегка напоминающая кореянку. И память распахивается, как школьная дверь.

2.

Ты отбираешь у неё портфель и провожаешь домой, потому что её достаёт стайка местных хулиганов. Их предводитель, внук бывшего местного полицая, отсидевшего свой срок в сибирских лагерях, кажется, одержим ею, и трудно определить - любовь это или ненависть. А сегодня перед уроком географии он совсем съехал с катушек, размахивая ножом и демонстрируя вульгарный золотой перстень с рубином на толстом указательном пальце с обгрызенным ногтем.

Он невысокий, рябой, с большими чёрно-карими глазами, круглыми от психопатической ненависти, которую редко можно увидеть у подростков. Урод чокнутый, думаешь ты. Вот урод! Хватаешь его за трясущееся запястье и выворачиваешь руку коренастого коротышки за спину точным, рассчитанным приёмом, которому тебя учил отец. И твой школьный соперник сникает, бормоча что-то нечленораздельное, а потом, юрко вывернувшись и разогнавшись, сигает в распахнутое окно. В классе наступает жуткая тишина. Спустя несколько секунд за окном раздаётся торжествующий крик. Проигравший выкрикивает фамилию девочки, похожей на кореянку и угрожает: "Мы ещё встретимся!"
Это эффектно и пошло, как в балагане. Второй этаж... Происходящее заставляет тебя испытывать непонятный, рационально необъяснимый, жгучий и тяжёлый стыд.

Ты провожаешь её до середины моста над узкой речушкой, протекающей в двух шагах от её старого, выстроенного ещё пленными немцами, двухэтажного кирпичного дома. В нагрудном внутреннем кармане куртки - измятые подснежники. Ты сорвал их утром по дороге в школу, и таскал с собой целый день, чтобы подарить, но всё не подворачивалось подходящее время. Ты так боялся быть смешным, что выбросил их по дороге домой. В самом деле, не дарить же ей измятый комок, который утром был крошечным букетом.
Назавтра, в выходной, вы вместе сидите в тёмном кинотеатре, и ты, замирая, берёшь её ладошку в свою ладонь. Странная вы пара. Она маленькая, хрупкая - и ты, долговязый, нескладный акселерат. Её ладонь вздрагивает, и кажется, что ты слышишь, как бьётся её сердце, хотя твоё собственное сердце ухает в груди так, что готово вылететь через горло, которое, кажется, сводит судорога.

А спустя несколько дней тебя избивает местная стая - за городским клубом, на тропинке, по которой ты несколько лет ходил в художественную студию. Они набрасываются, как волки, ударив по голове чем-то тяжёлым, валят на землю. Бьют ногами молча, расчётливо - в пах, в живот, под дых. Ты разорван в клочья, расколот на фрагменты, тебя ещё сшивать и сшивать на больничной койке старинной больницы, построенной после войны, за огромное количество лет до твоего рождения. И ты ещё полтора месяца срастаешься - медленно, больно, и совсем не так, как хотел.

Что потом пошло не так? Она приходила к тебе в больницу каждый день. Ты прятал глаза и ощущал неприятную тяжесть. Родители перевели тебя в другую школу. В ту, прежнюю - вернуться не хватило сил.

Вы увиделись спустя несколько лет. Она рано вышла замуж и уехала. Ты стоял напротив неё, в тени. Прикрывая ладонью глаза, она пыталась рассмотреть тебя. Ты видел её очень хорошо. Она была уже чужая. Столичная штучка, как говорится. Университет и всё такое. У тебя за плечами - ПТУ и беспросветность провинциальной жизни. И безнадёга девяностых. Ты же сам отказался от всего. И от неё. Ничего, пережили - и родители, и эта чужая барышня, залитая августовским солнцем и прикрывающая ладонью глаза.

3.

Льётся молочный туман, и ты ощущаешь себя лишь его частью. Где она теперь - та, которую ты любил? Ты больше никого и никогда так не любил. Вы даже ни разу не целовались. И всё было совсем не так, как в том кино, которое шло тогда на экране тёмного полупустого кинотеатра. После была взрослая любовь, со всеми вытекающими обстоятельствами. А потом - началась война, и вот ты в чужой Польше, случайно занесённый сюда, как лист, оборванный ветром с осенней ветки.

А она? Ты слышал, она вернулась в город вашего детства. У неё, наверное, уже взрослые дети, а может быть, и внуки есть. Она где-то там, в аду, среди разбросанных по земле терриконов, похожих на тёмные египетские пирамиды твоих сюрреалистических снов и картин. Она там, между молотом и наковальней нынешней, ещё лет десять назад абсолютно невозможной, непредставимой, войны. Что ты забыл здесь? За кем гнался? От кого убегал? Волк настиг тебя и укусил. Как в той забытой колыбельной. У него ядовитые клыки и ледяной взгляд.

Туман становится прозрачней, и вот проступает уже прямоугольный кусок темнеющего окна и никелированный край больничной кровати. Над тобой склоняется немолодое лицо женщины. На ней белый халат, волосы собраны в высокий узел. На шее болтается стетоскоп. Она говорит что-то кому-то на польском. Потом долго держит твоё запястье в крепких пальцах.

- Всё хорошо... - говорит она. - Но вам лучше уехать. Понимаете?
- Куда? - спрашиваешь ты, когда губы начинают слушаться тебя.
- В Россию. Русским лучше ехать к своим... - она говорит тихо, как будто боится, что её кто-то услышит. - Вы помните, что с вами произошло?
- Да... - ты улыбаешься.
- Помните? Это хорошо. Значит, с вами всё будет в порядке. Но лучше к своим уехать... Здесь вам не надо оставаться.
- Волки. Это были волки.
- Так, так... Наверное, так... - она прячет глаза, соглашаясь. Вы почти ровесники. Она многое помнит из той, прежней, детской ещё, жизни. У неё на цепочке тонкий католический крестик. У тебя где-то в съёмной квартире чужого Люблина, в чёрной шкатулке с палехской росписью - твой крестильный крест на суровой нитке, который ты зачем-то сохранил, забрал с собой. Это то, что предать - невозможно.
- Всё будет хорошо... - зачем-то повторяет она, её речь отдаёт сильным польским акцентом. - Я постараюсь помочь вам уехать. Это важно. Важно, понимаете? Вот, выпейте... Это чай с молоком.

Будущее туманно, млечно. Его застилает бесконечная белая мгла, где нет ничего предречённого наперёд. Но ты чувствуешь где-то там, в неизмеримой ничем глубине этой рассветающей мглы, очертания твоего нового мира, где ты не бессмысленный элемент чужеродной конструкции, не человеческий хлам. Это настоящий, родной мир, где у тебя своё место, и на этом месте ты нужен, и тебя никто не сможет заменить. Твоё место там, среди своих. Среди своих - это важно. И ты пьёшь тёплое молоко, в которое эта добрая женщина добавила немного густого чёрного чая. Горькое молоко Господа твоего.

П. Фрагорийский
из кн. Бестелесное

СТАРЫЕ ПИСЬМА

Пешка

Играя в шахматы, вдруг подумал: бывает, не пожертвуешь пешкой — проиграешь всю партию. Кому-то жаль потерять пешку. А на ком-то ответственность за всю шахматную партию. Трагизм бытия.
Так жутко и очевидно. Так просто.

Апокалипсис

— Господи… Когда же это всё закончится?
— Что?
— Да весь этот Апокалипсис! — говоришь ты с досадой.
Хочется сказать тебе что-то успокаивающее, обнадёживающее.
Оптимистичное.

И я говорю:
— Никогда.

Песочные часы

… Тем, кто хочет нас уничтожить — остается сделать малость: лишить нас доверия друг к другу.
Милосердие и способность чувствовать чужую боль, дар понимать чужое горе — всё потом отвалится от человека, как ненужная шелуха. Зачем нам это, человеческое? Газеты, телевизоры, радионовости — расскажут, что и как было. И неважно, что там будет написано. Мы просто получим информацию, которая ненадолго успокоит совесть. И не важно, будет ли она достоверной. Мы ведь не правды хотим, а оправдания себе.

Иногда из-за непонимания исчезают в никуда люди, исчезают целые народы. Это случается, когда они перестают слышать друг друга.
Я пытаюсь докричаться до тебя. Раньше казалось, докричаться до одного человека — легко. Но это ошибка. Докричаться до одного, единственного человека подчас труднее всего...

Жизнь утекает неотвратимо, как песок. Время ускоряется — об этом говорят физики, не понимая, почему.
Мы ещё пытаемся придать вменяемость пространству, которым завладело взбесившееся время, но с каждой секундой оно пожирает нас. Детали разбитых варварами механических часов утопают в песке разрушенных городов.
Здесь не остается места любви. Она покидает развалины того, что было когда-то — нами. Живыми.


Уже не страшно

Ты говоришь, вздрагивая, будто тебе холодно — Боже мой, что же это, как страшно, всё распадается, как карточный домик. А мне уже не страшно. Как только называешь вещи своими именами — все становится на свои места, и атмосфера перестаёт быть иррациональной.

Закон вселенской биологии

Да. Каждый имеет право выбирать, каким путем идти. Зоологическая ненависть заставляет идти звериным путём, где единственным средством, обеспечивающим преимущество над противником, является насилие.

Насилие порождает если не насилие, то необходимость защищаться. Насильнику хочется, конечно, чтобы жертва была послушной и беззащитной, не давала сдачи. Но так не бывает. Поэтому — какие могут быть обиды?
Путь насилия приводит в тупик. Это закон вселенской биологии. Разве ты не знала?

Звуки из распахнутого окна

Иногда мне хочется прошептать простое: Господи… как же я устал. А Ему сейчас — не до меня. И я смотрю в окно и думаю о тебе.

Мои мысли просты. Я думаю о том, что здесь так много птиц, что можно просыпаться под птичий щебет. Есть даже соловьи. Раньше не замечал, как люблю эти простые звуки — птичий клекот, умиротворенный колокольный звон из церкви неподалеку от дома, звонок в соседней квартире, старательно пиликающий бетховенскую мелодию "К Элизе"...

Вздрогнул и поплыл в воздухе церковный звон. Набат. Щелчки невидимых кастаньет, далеко отсюда, под летним небом. Так работают "Грады". И глухое уханье артиллерийских орудий. Они уже где-то на окраине города.

Смертная тоска — это когда ты ничего не можешь предпринять, чтобы изменить обстоятельства вокруг себя. И остается полагаться только на Провидение. В такие минуты почему-то не хочется ни о чем говорить, просто — постоять, опираясь о подоконник. Помолчать. Подумать. Услышать простые звуки из распахнутого окна.

Очищение

В твоих тревожных, коротких нервных письмах сквозит надежда. На то, что всё устроится, вернётся на круги своя, и будет как раньше.
Мне не хочется тебя разочаровывать. Но всё больше меня беспокоит странная мысль: из-за войны люди стали как будто просыпаться, очень многие вдруг поняли, что деньги — не должны быть главным эквивалентом человеческого достоинства, а в знаменитой американской шутке «Если ты умный, то где твои деньги?» заключена одна из самых циничных мыслишек, делающих из нас слепых кротов.
И комфорт личный — не главное. Что-то есть еще, что делает нас людьми и не позволяет закрывать глаза на все, что творится в мире. И творится уже давно — просто мы же предпочитали этого не замечать.

В людях происходит пробуждение духа, возвращение забытых ценностей. Вместе с ненавистью поднимается с самого дна — любовь к человеку. Как будто смывают люди грязь, пыль с душ своих. Я это вижу в наших краях. В этом есть что-то очистительное.

Плакать - это потом...

Слыша выстрелы и канонаду в десятке километров от дома, я думаю, что ты, пожалуй, самое лучшее из того, что творится сейчас в моей жизни. Когда внутри все цепенеет от войны, от ожидания, от любви и ненависти — я думаю о тебе, о том что ты дышишь, смеешься и плачешь… Что мне сказать? Дыши. Смейся. Плачь… Впрочем, нет. Плакать — это потом.

Притворяясь мёртвым

Ты ставишь меня в тупик своей откровенностью, искренностью. Тебе кажется, достаточно спасти меня из этого ада, достаточно обнять и дать надежду — и наступит счастье. Мне так хочется, чтобы ты не принимала желаемое за действительное. Это война между человеческим и бесчеловечным. Между людьми - и нелюдями. Всё остальное - лишь маркеры, поводы для вражды и убийства.
Я принадлежу стране, где давно никто никого не любит, где никто никому не нужен по-настоящему. Я принадлежу городу, много лет отравленному эликсиром ненависти и страха. Я связан с маленькими городами в разных концах моей — уже бывшей — страны.

В этой стране давно нет воздуха, и только от таких как я, зависит — будет ли здесь будущее. Я житель этой обезумевшей земли — и должен пройти всё, что нам предназначено. Здесь одна боль на всех. И одна вина. Я притворяюсь мёртвым, чтобы не причинить тебе вреда. Мы здесь, чтобы остановить смерть. Понимаешь? Вот и всё...

Я вернусь

«Я скоро вернусь» — сколько надежды в этих словах. И никто из тех людей, кто произносит это, не уверен в сказанном. Закрывая дверь за собой — ты полон самых радужных намерений. Но реальность часто ставит на твоем пути подлые ловушки и подножки. Мы теряем ключи, застреваем в лифтах, попадаем в больницы, попадаем в лапы сотрудников различных карательных учреждений, иногда нас просто убивают по дороге туда, куда мы обещали вернуться. Так и живем. Не сердись.

30. 07. 2014
Интернет-кафе. Вечер.

Несовершенные. Страх Божий

Война меняет людей внешне и внутренне. Они проявляются. Кто-то теряет человеческий облик. Кто-то — наоборот, становится чище, увереннее. Но у всех иногда сердце сжимается. от смертной тоски, от простого человеческого страха. Мы становимся раздражительнее, нетерпимее. А что в этом странного? Даже Христос испытывал ужас, печаль и трепет в Гефсиманском саду, и надежду, что его минует чаша физических страданий, и страшную душевную муку от непонимания, которое окружало каждое Его слово, каждый Его поступок.
Ты говоришь — даже Он, зная, чем все закончится, что и как будет, все равно испытывал страх. Может, именно потому и испытывал, что знал, что ему предстоит. А нам-то что делать тут, маленьким и несовершенным?
И я тоже знаю, что будет после. Правда, в общих чертах. В главном. Что всё будет хорошо — потом.
Нам всем жизненно важно теперь полагаться на Бога. Не только уповать — а именно полагаться. Во всем.
Авва, Отче...

Листья в сентябре

Посмотри… Всё так переплелось и запуталось, что уже никто не помнит, с чего началась война.
Весь мир идёт против нас. Каждый человек смотрит недобро, с тайным умыслом. Каждый поезд идет не туда, куда нужно тебе и мне. Двери захлопываются перед нами, из-под земли вырастают страшные стены. Мы удаляемся друг от друга, мы разъезжаемся в разные стороны...

Между нами километры вражды, огромное пространство, и оно пахнет землей, дымом и порохом, страхом, отвагой и смертью, населено бесами и ангелами, нашими двойниками и совершенно чужими людьми — мужчинами, женщинами. Все наперебой говорят о себе, о своей ненависти и о любви, о будущем, которого ни у кого из них может завтра не быть...
А мы с тобой как осенние листья на Божьем ветру, летим куда-то. И где упадем — не знает никто...

Эсхатологическое

Ты пишешь мне, заходясь от злобы, что такие, как я, будут жить в сибирских лесах. В твоих словах уже трудно отделить любовь от ненависти. Так бывает. Это пройдёт - потом... Меня вдохновляет и обнадёживает твоя эсхатологическая уверенность в том, что у нас всё будет плохо. Наверное, потому, что я мыслю — иначе.
И еще я думаю, что человек настолько привык получать разного рода удовольствия, что перестал ценить жизнь, и совсем забыл, как это — быть счастливым по-настоящему.

Магический шар

… Я оглядываюсь назад. И только сейчас понимаю, что значит для человека дом, земля, на которой мы родились и выросли, люди, которые столько лет были рядом.

Жизнь состояла из простых и прекрасных вещей, мой ангел. Сколько нам было подарено фантастических возможностей… Мы просто не понимали — зачем. Не ценили. Не знали, что делать с этим. Не ведали, что счастливы, барахтаясь между предрассудками, унылой повседневной суетой, своими и чужими мнениями, маленькими незаметными подлостями, умностями и глупостями, неприятностями, удовольствиями, обидами, неврозами, влюбленностями, изменами, страстями, грехами...

А теперь — война. Именно война, объявленная свихнувшимся миром каждому из нас, подарила всем уникальный шанс взглянуть на собственные жизни со стороны. Увидеть каждую деталь, каждую мелочь и все наши поступки — другими глазами. Как будто глазами уходящего человека. Как будто всматриваясь в волшебный магический шар, а там — всё, что было, и всё, чего никогда, моя любовь, никогда больше с нами не будет, не станется, не случится...

Имя Твоё

Моя любовь… Я пишу для тебя стихи, осторожно вплетая в них твоё тайное имя, которое похоже на имя древнего божества, и которое ты носишь в нашей с тобой игрушечной стране, где всегда идет война. Оно звучит как далекий зов или эхо, стон в любовной истоме, и оно так похоже на молитву о мире.

Amen...

2014 - 2015 Юго-Восток

Он был патологоанатом,
и парикмахершей — она.
Он — матом иногда ругался,
она — могла постричь в кредит.

Он пожирал её глазами
и взглядом будто измерял.
Она подумала, что замуж
наверно, поздно, пусть хоть так.

Её рассматривал он в лифте,
был романтический такой...
И улыбался, нагло глядя —
а деньги так и не отдал.

#эхостихов





ИГРА В ПЕЛЕЛЕ. Парсуна

Эпиграф - Sade:

февраль, чернила, боль, пыльца
скрепя зубами едет крыша
и невозможно отрицать
анабиоз, сошедший свыше
проникновенный изумруд
на редкость вкрадчивого змия
во глубине вселенских руд
дерьмо не время - мы такие
в душе вынашиваем зло
и в тело всаживаем жало

свеча горела под столом
свеча горела и дрожала
________________________

Покуда злобствует пиит,
чужие лоскутки сшивая,
и в сердце ненависть кипит -
мертва поэзия живая.

Ну что ж, сыграем «в пелеле»?
Терпи - невелика «парсуна»!
«Свеча горела на столе...» -
но кто под стол её засунул?

«Во глубине сибирских руд» ,
«февраль... чернила...» Что за слякоть?
Стихи писать - огромный труд.
Ах, Боже мой - «обнять и плакать»,
о том, что «человек - дерьмо»,
любить его - не «пить какаву»,
о том, что тронется умом
зоил, обманутый лукавым.
Что зреет и жиреет зло,
поэтов сталкивая лбами,
что и паяцам тяжело
в кошмарных снах скрипеть зубами...

С любовью или напролом -
здесь всяк идёт своей дорогой.
Но свечи держат под столом,
когда ни совести - ни Бога.



П. Фрагорийский
Из кн. Чугунная лира

Красное платье... Туфли не в тон, ну и ладно!
Нить хризолитовых бус вокруг шеи трижды.
Я ухожу, как пришла: угловато-нескладно
Из чересчур подслащённой твоей жизни.

Маруся. Красное платье

#пародия

Помнишь - ты надевала красное платье,
шапочку из фольги, зелёные бусы?
Как обувала, крошка, жёлтые бутсы,
ну и вдобавок - локон был фиолетов...
Ты говорила, от пылкой любви страдать я
должен, и кушать то, что едят индусы,
и в мокасинах ходить, пока не порвутся,
в куртке на рыбьем меху - и зимой и летом.

Но, положенье лузера отвергая,
храбро в костер забросив свои тетрадки,
гордо купил себе я белые тапки,
спрятался в облако, и хохочу оттуда -
мне теперь всё равно, хоть ходи нагая,
хоть гуталином крась и лицо и лапки!
Я теперь умный и на тебя не падкий -
злой, просветлённый, невозмутимый будда.

П. Фрагорийский
Из кн. Чугунная лира

Щекочет рёбра зимний бес
под шёпот вкрадчивого змия,
что счастье невозможно без
слепой безумной эйфории -
когда чужие меркнут лица
и оживают словари,
и сердце мечется внутри
тебя с ума сводящей птицей,
и невесомая тоска,
и свет утраченного рая...

А ты от счастья замираешь
над хрупкой бабочкой, пока
с тончайших крылышек, шурша,
во тьму пыльца летит цветная...

Как обречённая больная,
в анабиозе спит душа,
пока фиксирует игру
мозг серебром на фотоснимке,
где тени призрачных подруг
подёрнуты стеклянной дымкой,
и все мы - правы и не правы,
пока ещё даёт Господь
и счастье с привкусом отравы,
и смех до слёз,
и жало - в плоть.

P.S. «И чтобы я не превозносился чрезвычайностью откровений, дано мне жало в плоть, ангел сатаны, удручать меня, чтобы я не превозносился» (2 послание ап. Павла к Коринфянам 12: 7)

П. Фрагорийский

Камешек

Мой камешек —
скользи
лети
беги
над бездной вод
смыкающихся снова

мне нравится смотреть
когда круги
расходятся
от сказанного слова...

Утро. Акварель

утра лёгкие оковы
солнцем простыни измяты
мыслей тонкие изломы
голова звенит моя

тёмный сахар тростниковый
чашка
блюдце
листья мяты
осень
воздух невесомый
завтрак
чай
лимон —
и я...

6.55

как рисунки кама-сутры
арабески из растений
сквозь портьеры льется утро
расплетая наши тени

как прозрачная рука
солнце трогает заколку
мир танцует на осколках
в ожидании звонка

Уйди-уйди

а на резинке скачет мячик
и ты кричишь — уйди-уйди!
и голос твой звенит и плачет
и сердце прыгает в груди

да!
я уйду!
меня не будет!
и всюду будут люди
люди
и будет день
и ночь
и сон
и кто-то заново влюблён

а по земле сухие листья
погонит осень поутру
и я уйду тропою лисьей
и я конечно не умру...

Чужое горе

я чужое горе
навсегда запомнил
суетливый полдень
ледяное море
узкие запястья
тонкие браслеты
ветреное лето
краденое счастье...

Тошнота

ты смотришь сухо
точно зная
мои грехи наперечет:
что чугуном во мне течет
по венам кровь моя дурная
что мы с тобой не прощены
что больше никогда не будем

глаза у каменного будды
во все края обращены

мы бредим крадеными снами
и я не тот
и ты не та
и подступает тошнота
и Бог наш видимо
не с нами

Покер

и веские слова
и полное каре
но кру́гом голова
и мысли набекрень
что вроде ты не там
и будто я не с той
и заняты места —
и хоть расклад простой
идешь на поводу
и прочие не в счет
и вишенка во льду
и хочется ещё...

Ты говорила

ты говорила
словно пела
вино церковное пила
молочное светилось тело
и тень металась у стола

тревожные как мотыльки
слова порхали между нами
а я сидел
смотрел на пламя
не помню даже
до скольки —

дышала
плакала
шептала
и губы шевелились ало
и тело в полутьме мерцало
и были мы так далеки

Издалёка

замрёшь
оглянувшись на годы назад
где тонко звенит над водой стрекоза
где пахнет озоном и морем гроза
где лепет и клёкот
и волосы льются по тёплым плечам
и время сгорает
как божья свеча

щемящая
сладкая эта печаль —
глядеть издалёка

Ночь пахнет лимоном...

ночь пахнет лимоном
и мёдом
и чаем зелёным
твоими духами
и терпким одеколоном
сожжённой травой из пустынного парка
за каменной аркой
опавшей листвой за окном
сигаретой дымящейся в баре
стихами
и чем то ещё
бесконечно печальным

так пахнут старинные книги
забытый гербарий
лаванда сухая

и я задыхаюсь

* уйди-уйди - детская игрушка, пищалка

П. Фрагорийский
цикл стихов "Акварели"

Шурую из себя я весь такой,
гляжу — стоит, я ей махнул рукой.
мол, не пойти ли нам куда-нить с ней?
В ответ она махнула тоже мне.

Я быстро взял и весь к ней подошёл.
Она такая тоже: "Ну, и шо?!"
И разговор был весь такой… "Ла-ла"...
Улыбка у неё везде была.

П. Фрагорийский
Из кн. Чугунная лира

Эпиграф:

Выталкивающая сила, действующая на погруженное в жидкость тело, равна весу вытесненной им жидкости. «Эврика!» («Нашел!») — именно этот возглас, согласно легенде, издал древнегреческий ученый и философ Архимед, открыв принцип вытеснения... (справка из интернета)

"Эврика" - механизм ручного управления сливом старого советского образца с бачком под потолком и цепочкой для пуска воды в унитаз (справка из интернета)

Вновь остался недопонят
Тел плавучести закон...
Почему они не тонут?...
Даже если дать разгон!
<...>
Не сыскавши объясненье,
Хоть имел к тому позыв,
Я решительным движеньем
Надавил рукой на смыв.

(Александр О. Закон Архимеда)

Александр, похоже, вас очень занимает клозетная тема... ( в роли критика - Татьяна_Вл_Демина )



О высоком я пытался -
только критик был суров,
указав мне длинным пальцем
на лепешки от коров.

Я пытался о науке -
непреклонным критик был.
Эти творческие муки!
Эти праведные лбы!

И научность, и наличность
съел глобальный интернет.
Но увы! С тех пор античных
Архимедов нет как нет.

"Эврика" висит уныло,
параллельная стене.
Мысли как-то разом смыло -
и осталась грусть во мне.

Где же вы, искусствоведы?
Видно, вовсе дело - швах!
Смыло даже Архимеда
в опустевших головах.

Вновь мои слова-скитальцы
и печальны и мокры.
Недопонятым остался
поэтический порыв...

П. Фрагорийский
из кн. Чугунная лира

Спрашиваешь: а разве в стихах должна быть логика?
Логика не может быть или не быть, она присутствует во всем. Иногда парадоксальная, и даже абсурдная — она всегда есть, а порой бывает настолько тонкой и совершенной, что становится незаметной.
И трудно объяснить тогда, почему стихи становятся живыми, как бы светящимися, и каждое слово в них — неуловимо, но дышит, как живое существо.

Так же и с людьми. Чем совершеннее человек внутренне — тем меньше в нем непонятных загогулин и выпячивания, тем он тише, тем больше доверия к себе вызывает. Он неуловим и кажется неуязвимым. И не обязательно знать о том, что именно хочет предпринять такой человек. И не хочется требовать гарантий. С ним чувствуешь безопасность даже в самых жестких передрягах.
Его поступки или слова не эффектны внешне, но просты и логичны. Всегда обоснованны внутренне и продиктованы разумной необходимостью. Хотя и не всегда понятны поначалу. Их смысл и логика раскрывается после, и остаётся надолго, каждый раз удивляя заново - предвидением, последствиями, плодами.
С такими людьми легко в общении. И в жизни.

Совершенство делает вещи и явления настолько естественными, что они становятся почти незаметными. Но так тепло, так непередаваемо хорошо на душе от этой неброской тишины и невидимого свечения.

Блокнот Птицелова/Триумф ремесленника
П. Фрагорийский

В поэзии нет первых, если иметь в виду соревновательность. Нет «золотых голосов эпохи», «лучших-худших». Здесь не работает тупой, вертикально-сравнительный, принцип конкуренции.
Есть стихи, которые мы любим, возвращаемся к ним. И есть стихи, которые не трогают нас настолько, чтобы хотелось их перечитывать, хранить томик любимых стихов, так, чтобы они были всегда под рукой.
В поэзии работает принцип любви, а не соперничества. Поэтому конкуренция среди поэтов — бессмысленное занятие. А официально установленное и утверждённое первенство - ни о чём не говорит.

П. Фрагорийский.
Из кн. Блокнот Птицелова. Триумф ремесленника

Эссе по теме:
На краю времён

О равенстве, братстве и ненависти

«Когда умирает любовь— люди ищут справедливости…»
Святитель Николай Сербский (Велимирович)

«Свобода, Равенство, Братство»
из речи Максимилиана Робеспьера «Об организации Национальной гвардии»

Справедливость и Бог — несовместимы. Там, где над милосердием и любовью главенствует принцип справедливости — любви места нет. А значит, нет и Бога.
Странно, но человек обнаруживает способность к милосердию и состраданию — к тому, что делает его человеком в полном смысле слова — чаще всего именно в условиях острой несправедливости. Когда на собственной шкуре чувствует: какова она, несправедливость.

Равенства не существует. Существует безразличие к неравенству между людьми — и любовь ко всякому человеку. Только любовь способна простить ближнему его превосходство.
Для равенства все должны быть одинаковыми, бесполыми, бездарными, штампованными биороботами без индивидуальности, без личности. Такой мир априори — бесчеловечен.

Из-за неравенства, во имя справедливости — люди притесняют и убивают друг друга, мстят за старые обиды и перераспределяют в пользу тех, кто тоже хочет урвать себе долю материального мира — жизненное пространство, ресурсы, материальные ценности.

Справедливость — всегда зависть о материальном, и ревность о нематериальном. С ней рядом чаще всего идёт ненависть. И никому не хочется признавать, что существующая несправедливость — плод несовершенства того, что находится внутри самого человека, внутри общества, состоящего из таких же несовершенных людей.

Справедливость — жестокие правила игры от лукавого, от дьявола. Именно он дает её — с соответствующими «издержками» и «приложениями» в виде равнодушия, сведения счётов, доносов, казней, войн, геноцида, насилия и прочих «прекрасных демократических ритуалов». Во имя справедливости разжигаются войны и совершаются революции. Вся эта свистопляска совершается всегда во имя идеалов. Во всяком случае, именно так мотивируются перевороты, которые называют революциями.

Свобода, равенство, братство… Без любви, без Бога все эти высокие понятия в итоге всегда вырождаются и превращаются в свою противоположность — заканчиваются тотальным расчеловечиванием и тиранией, а затем — кровавой мясорубкой…
Это кажется невероятным, но достаточно пролистать мировую историю, хронику больших революций, гражданских войн и глобальных столкновений между государствами. У справедливости всегда должны быть правые и виноватые. Кому-то из них всегда приходится умереть.

Проходит время, люди приходят в себя, осознают чудовищность совершённого ими зла, оплакивают утраты, раскаиваются, заново очеловечиваются, оттаивают, теплеют в отношениях друг с другом… Жизнь снова налаживается, обнажая внутреннее неравенство людей, ибо равенства в естественной природе человека не существует.

Кому-то в такие времена приходит по-человечески понятное сомнение в том, что уравниловка — это не справедливо. И они опять начинают искать справедливость.
И чёртова мельница ненависти снова начинает свою работу.

Фрагмент статьи - Несколько слов против «идеалов демократии»
П. Фрагорийский. Из книги Блокнот Птицелова. Сад камней

Ещё фрагменты:

Справедливые законы твоего ада
Зверь, отражённый в твоих зеркалах

Любовь милосердна, и не может быть в ней зла. Нельзя пожелать несчастья, смерти, болезни, неудачи, даже плохого настроения человеку, которого любишь. Это невозможно по определению.
Любовь легко имитировать, обманывая даже себя, и свято веря в то, что это именно любовь, ведь с ней — обещание счастья, вечного счастья. Хотя мы-то с тобой точно знаем, что ничего вечного нет на земле.
А если хочется ужалить, пустить в ход злорадство, язвительность, сарказм, или просто — испортить настроение, тихонько торжествуя от того, что — удалось, это не любовь. Ненависть, похоть, сладострастие, месть, неудовлетворенное самолюбие, все, что угодно, но не любовь. Как бы ни рядили ее в романтические одежды, это будет только имитацией чувства, которого нет.
В любви и боль, и радость — вне зла. Даже если горько. Уколешь, психанёшь — и тут же приходит раскаяние. А вдруг случится что-то… Любящие суеверны, боятся причинить зло даже мысленно.

Так что не обманывай себя, мой ангел.
Любовь может только благословлять. Благое, исцеляющее душу, слово — единственный язык, на котором она способна говорить.
Благословлять. И больше — ничего.

П. Фрагорийский
Блокнот Птицелова. Сад камней

Магический шар

… Я оглядываюсь назад. И только сейчас понимаю, что значит для человека дом, земля, на которой мы родились и выросли, люди, которые столько лет были рядом.

Жизнь состояла из простых и прекрасных вещей, мой ангел. Сколько нам было подарено фантастических возможностей… Мы просто не понимали — зачем. Не ценили. Не знали, что делать с этим. Не ведали, что счастливы, барахтаясь между предрассудками, унылой повседневной суетой, своими и чужими мнениями, маленькими незаметными подлостями, умностями и глупостями, неприятностями, удовольствиями, обидами, неврозами, влюбленностями, изменами, страстями, грехами...

А теперь — война. Именно война, объявленная свихнувшимся миром каждому из нас, подарила всем уникальный шанс взглянуть на собственные жизни со стороны. Увидеть каждую деталь, каждую мелочь и все наши поступки — другими глазами. Как будто глазами уходящего человека. Как будто всматриваясь в волшебный магический шар, а там — всё, что было, и всё, чего никогда, моя любовь, никогда больше с нами не будет, не станется, не случится...

П. Фрагорийский
из кн. Блокнот Птицелова
Моя маленькая война

Не разрушай меня… Нельзя разрушать человека. Нельзя делить его на «это хорошо» и «это плохо».
Когда любят — не разрушают, не четвертуют.
Растерянно шепчешь: «Я не буду ничего делать…»
А что надо делать? Что можно сделать?

Вообще, как ни странно, самый главный вопрос в способе жизни — чего не делать.
Недеяние иногда лучше, чем действие — тем более, разрушительное.
Можно научиться выходить из ситуации, как выходят из комнаты — тихо, без слов, не насилуя пространство вокруг себя, не побеждая, не подминая под себя никого.

Когда не делаешь того, что делать не нужно — всё делается само, течёт вперёд, складывается, как надо, без помех и лишних усилий.

Это основы дзен.
Дзен — отличная возможность прожить жизнь так, чтобы не жалеть потом о том, как ты жил, и как — не жил.
Дзен — состояние духа, сознания, ощущение бытия, когда всё вокруг тебя пребывает в чудесной естественной гармонии.
Тогда можно жить в ладу с собой, с людьми.
Наслаждаться каждым мгновением, как будто пить драгоценное вино, смакуя, ощущая все оттенки вкуса, цвета, запаха…

Ругать себя нельзя, и душу насиловать, и принуждать к чему-то. Но и с другими этого тоже делать не надо.
Жить, почти не касаясь.
Оставляя воздух в зазоре между мирами, словами, прикосновениями.

Вот так. Легко… Дышишь. Живёшь. Любишь.

П. Фрагорийский
Из кн. Блокнот Птицелова. Сад камней

"...Зарядил и всмотрелся в прицел. Из-за плохой видимости через тепловизор прицела я увидел на расстоянии, ну, около 250 метров силуэт парнокопытного, внешне похожего на крупного кабана. Я произвел два выстрела в сторону силуэта животного, и спустя некоторое время силуэт упал..."
...............................................депутат Рашкин

Ну прямо не охота, а кино!
Меня - безвинно взявшего вину! -
внимательно глядящего в бинокль,
мой тепловизор нагло обманул!

Там чей-то силуэт гулял в полях.
Столкнула нас жестокая судьба!
По кабанам разрешено стрелять -
и я решил, что это был кабан!

Лишь пальцем шевельнул - и обана! -
история сама случилась вся:
стрельнул по силуэту кабана -
но застрелился силуэт лося́!

И вот с недоуменьем на лице
мой силуэт - средь медиа-козлов,
и ржёт, как лось в оптический прицел
кабан... вот сволочь, просто нету слов.

П. Фрагорийский
Из цикла "Вернисаж" (кн Чугунная лира)

Речь выдает говорящего с потрохами. Насмешливость и ехидство в адрес определенных людей говорит о тайной неприязни. Даже если ядовитые слова произносятся елейно.
Причины скрытой вражды разнообразны, их можно понять, если выключить эмоции и просто наблюдать со стороны. Но чаще всего, тех, кого пытаются укусить, тайны злого сердца ожесточившегося против них человека - интересуют мало. В ответ на вежливое хамство обычно следует такое же расчетливое лицемерие. И начинается тошнотворная игра, лишь внешне похожая на общение.

Но иногда этот скорпионий балаган ломается, и на кривой вызов ты получаешь прямой ответ. Какие тут могут быть обиды? Горек собственный яд, скрытый в приторной патоке слов? Ты нарвался и ужалил себя сам. Получил — своё.
С тобой не захотели играть в кошки-мышки, назвали навязанную тобой игру — игрой. Ты же вёл себя, как шулер, играл краплеными картами… Получи. Распишись. Всё честно.
Ты сам это заказывал.

P.S. «Уста их мягче масла, а в сердце вражда; слова нежнее елея, но они суть мечи обнаженные »
(Пс. Давида 54, 22)

П. Фрагорийский
Из кн. Блокнот Птицелова/Сад камней

… Жизнь во мне давно почти не имеет формы, как облако или сигаретный дым. Твои легчайшие, как листья, слова и шаги, твои тайные бабочки, птицы, такие разные твои голоса, и летящие линии рисунков — все невесомое, трепетное, и светится, и парит, и сводит с ума, как волшебная серебристая пыльца и адреналин…

Но твои ревнивые ангелы решили, наверное, что меня нужно пригвоздить, зафиксировать. Я с ними категорически не согласен. Иначе все потеряет смысл, станет тяжелым, будет разложено по полочкам, раз и навсегда увековечивая ускользающую гармонию. Слова изменят облик, станут весомыми и плотными, как круто замешанное тесто. Мотыльки потеряют очарование. Лампа, дверь, ванная, либидо, завтрак, ужин, насекомые, яйцекладущие… Жизнь станет пресной, прописанной по пунктам, как повторяющийся ритуал, пока пластинка не замрёт на вертушке старинного граммофона.

А еще я ненавижу телефон. И всё, что заставляет меня вписываться в кем-то заданный ритм. Оцепенение и несвобода. Привкус несчастья. Бес формы...

П. Фрагорийский. Из кн. Блокнот Птицелова. Сад камней

.............................................шарж

Классик Крюков сурово
взглянул на памятник Пушкину.
— Эй, Сергеич, здоро̀во!
Вели-ка пива по кружке нам!

Тикали вечности часики.
Мимо носились юбки,
шорты и брюки.
Сверху на головы классиков
гадили птичьи тушки.
К славе! — подумал Крюков.
К де́ньгам… — подумал Пушкин.

П. Фрагорийский
из цикла "Вернисаж"
кн. Чугунная лира

Быть счастливым — не стечение обстоятельств. Быть счастливым «потому что…» — невозможно. Стать счастливым, «когда…» — тоже. Это — свойство характера, способность сердца…

Посмотри, как она счастлива «от любого пустяка». Ей-Богу, как дурочка. Было бы из-за чего. А на поверку — у неё просто благодарная натура. Она любит получать подарки. И ей нравится их дарить. Она сама излучает радость, а все эти маленькие и большие пустяки — просто лишний повод для того, чтобы её лицо расцвело. Повод не важен! Это могут быть французские духи или пломбир, купленный по дороге с работы её мужчиной.
Благодарность — естественное для неё чувство, которое возникает всякий раз, когда с ней случается что-то хорошее. Она просто не способна быть несчастливой…

Посмотри, у него на лбу написано — он счастлив с ней. Хотя, по большому счёту, дело совсем не в ней.
Он выбрал эту женщину, потому что захотелось сделать для неё всё, на что он способен, поделиться переизбытком своей любви. Он ей нужен. Потому она и любит его как-то радостно, благодарно. Рядом с ним надёжно, тепло. Рядом с ним она знает, что желанна и любима, что за ней он готов в огонь и в воду. Горы свернёт. А как иначе? Ведь она в него верит. Даже когда он ошибается. Потому что она — его женщина…

Счастливые люди делают счастливым время, проведенное вместе. Каждый подарок несет в себе пожелания счастья. Каждый пустячок — добрый знак, счастливое предзнаменование. Чашка разбилась? К счастью, конечно. Дождь пошел? Ну вот, хорошая примета, значит — всё будет как нельзя лучше, к удаче.

А кто-то уныло смотрит в окно, ругает эту чертову непогоду, проклятые лужи, и то, что нет никого рядом — тогда можно было бы хотя бы психануть, ведь куда-то надо же девать эти грызущие изнутри эмоции.
Живут же люди… Вот бы заработать тысяч десять долларов, раздать долги — и моментально наступит радость. Да и вообще: что он в ней нашёл, дурочке? Ни кожи ни рожи. И дождь, так некстати… Как будто всю жизнь льёт этот грёбаный дождь, всю эту разнесчастную, чёртову жизнь…

П. Фрагорийский
Блокнот Птицелова. Сад камней

Во времена смуты человек-пишущий демонстрирует границы всего, на что способно его светло-мрачная фантазия, простирающаяся от адского инферно до попыток отразить своё представление о небесной благодати. Во времена такой опасной вседозволенности и гибельной свободы творческая личность проявляет собственную суть, отдавая себя во власть Бога или лукавого. Это не зависит от религиозности и происходит даже с теми, кто считает себя атеистом.

Во времена наведения железного порядка и сопутствующего ему неизбежного террора, жёсткой цензуры и тяжкой ответственности за любое выпорхнувшее слово, человек-пишущий шлифует мастерство, синтезирует известные стили и средства (в эпоху контроля не побузишь и не особо поэкспериментируешь), вырабатывает выразительные художественные приёмы для неявной передачи смыслов — аллегории, аллюзии, притчи, осваивает искусство намёков, иносказаний...

А в кратком зазоре между муштрой и смутой — короткое цветение, недолгий золотой век, в котором человек-пишущий чувствует огромную ответственность за всё, произнесённое им. И всё пережитое восходит, расцветает, даёт плоды. И оплакиваются утраты. И само слово становится драгоценным.

П. Фрагорийский
из кн. Триумф ремесленника

Маркиз и Бобби
История страсти и мести
...................................#пародия
Эпиграф:

Я не сказал тебе этого, струсил.
Дорого стоил поджатый мой хвост.
Было больнее от яда в укусе,
Годы спустя. Норов правды не прост.
Терпит он долго, но мстит без пощады,
Топит любовь, ей давая вдохнуть.
Стоны умолкли, а бранью площадной,
Только со дна поднимается муть.

(с) Сергей Медведев (Таксист)/Я не сказал тебе этого...
_____________________________________________

Как-то трусил вдоль пруда я, гуляя,
у своего отраженья завис:
видно, недаром мой славный хозяин
дал мне прекрасную кличку - Маркиз.
Хвост мой вилял в ароматах и звуках,
стрелы пускал в облака купидон...
Вдруг увидал я прекрасную суку -
вздыбился враз кобелиный гормон!

Страстью в любовный капкан будто загнан,
зверского полон и злого огня,
быстро пристроился сзади... Внезапно
блохи буквально вцепились в меня!
Между чесоткой от блох и любовью
сердце моё разрывал острый зуд!
Как мне объять необъятное, Бобби?
В общем... накрылся весь наш "Болливуд".

Ты укусила меня от досады.
Хвост я поджал аж до самой зимы -
с мыслью о мести похлеще де Сада.
Бобби! У проруби встретились мы!
Ты заплатила за прошлые муки -
блюдо из мести мороз преподнёс!
Я утопил тебя, жалкая сука!
Это - цена за поджатый мой хвост!

П. Фрагорийский
из кн. Чугунная лира

Стихотворение опубликовано в литературном альманахе Гражданинъ (в юмористическом разделе журнала)

...................................#пародии

Эпиграф:

Белые берёзы,
Жёлтые стога.
<...>
В городах-деревнях
Как и прежде, грязь.
<...>
Гибель для насилия
Мирный нрав славян.
Милая Россия,
Я твой сын - боян.
................................. Андрей Колотушкин

Белая берёза
Под моим окном
Принакрылась снегом,
Точно серебром.
.............................. Сергей Есенин

=================

- Здравствуй, друг Есенин!
Хау ду ю ду?
Я тебе на смену -
слышь, гони дуду!

Но пижон эстетский
холоднее льдин!
В рот его поэтский
палец не клади...
Смерил взглядом метко,
сгрёб мой френч рукой,
усмехнулся едко:
- Эй, ты кто такой?

- У меня мандаты,
финка и ружьё!
На башке рогатой -
злое вороньё!
Подменяю сказ твой:
где добро - там зло.
Крашу черной краской
всё, что здесь - бело.

Станешь в песнях пьянью,
Люди станут - пьянь!
Не простой "боян" я -
чёрен мой "баян".
Смыслы наизнанку
выверну, как вор,
и прочту России
бесов приговор.

Что ты кривишь рожу?
Хлопнем коньяка?

Поглядел Серёжа -
как на дурака.
Опрокинул краски,
пнул ногой под зад,
и на уши каску
нахлобучил, гад.

Шепчутся березы,
будто дело шьют:
"С кем попало, борзый,
на Руси - не пьют..."

П. Фрагорийский
из кн. Чугунная лира

Стихотворение опубликовано в литературном альманахе "Гражданинъ" (№5)

Змеиный язык

Двуличие — обычное дело среди людей. Но почему-то воспринимается как нечто из ряда вон выходящее, если касается тебя лично, твоих друзей, близких. А что ты хочешь, если у тебя самого язык раздвоен, как у змеи?

Враньё

Когда любят — часто врут друг другу, чтобы не ранить. И когда не любят — тем более врут, чтобы не подставить себя. Одно из двух. Сплошное вранье. Печаль такая.

О доказательствах вероломства

Доказательства вероломства ищут тогда, когда доверия уже нет. Ни любви, ни веры, ни ненависти. Только — желание избавить себя, наконец, от сомнений. И подчинить личное пространство другого себе. Или расстаться в конце-концов.

Невроз

Если любят — отпускают без проклятий. Или молчат. или прощают, если есть силы продолжать жить вместе. А если любовь заключалась в «пока ты меня — покуда и я тебя» — то конечно всё испаряется. Остается только ушиб, ожог — самолюбие болит, болезненная зависимость держит мёртвой хваткой. Невроз, но уже не любовь. Любовь дает человеку свободу выбора. Даже если он выбирает — не тебя...

Идиотская честность

Когда ты говоришь: «Я не умею врать…» — мне становится страшно за тебя. Можно не врать. Но нельзя не уметь врать. Человек становится тогда беззащитным. Голым…
Идиотская честность. Искренность не в том, чтобы говорить правду о себе — кому попало. Искренне говорить правду тем, кто её добивается насильно — невозможно.
Искренне можно только любить. Дарить…

Секреты

Друзья — не те, которые выдают друг другу чужие тайны. А те, кто чужим не выдают секретов, которые знают друг о друге.

Истина и правда

Истина и правда — не одно и то же. Правда легко становится ложью, между ними не существует разницы, но ключ от истины всегда — только один…
Говорят, правда - в достоверности, в соответствии сказанного - реальному положению вещей. Но врагам правды не говорят. И правду, услышанную от врага, не принимают за истинно сказанное. Иначе она превратится в ложь, в разменную монету, которая станет достойной ценой твоей трусливой жизни.

П. Фрагорийский
из кн. Блокнот Птицелова. Сад камней

Архимед
.........................#иронические_стихи
.
Мне говорят: ты инороден,
ты слишком злой.
И сложен ты, и старомоден -
иди долой!

Мне говорят: твой русский - лузер,
и текст - туфта.
Твоя стареющая муза
уже - не та.

Гремучий мир на "архимедов"
плевать хотел.
В ходу девиз: не "знать, а ведать",
и - новодел.

Мне говорят, что мир обрушен,
окстись, чудак!
У словолюбов даже уши
торчат не так!

Мне говорят: пиши попроще -
мир устарел,
кому нужны святые мощи
без антител?

...Сказал во сне мне в Сиракузах
бессмертный грек:
бросать беременную музу -
смертельный грех.


П. Фрагорийский

................................#пародия
Эпиграф:

"К чему стадам дары свободы?" (с) А. Пушкин
Свободу и равенство я славословил,
Где-то ругался, где-то злословил...
<...>
Но сколько бы я не корпел, не старался,
Никто на свободу не вырывался
И я понял вдруг для себя — мои тщетны труды.
Стадам ни к чему необъятной свободы река,
А все их дела, разговоры о чести
Не стоят ни цента сведённые вместе...

(Вадим Ямпольский. Овцы)
________________________________________

Как все, имеющие право,
я волком очень быть хотел,
себя от всех дрожащих тварей
я чётко отделял всегда !
Я жизнь их низкую злословил,
чехвостил, материл царя,
и, зазывая их на бойню,
златые горы обещал!

Зачем никчемные людишки
пьют пиво, делают детей,
вытаптывают все Мальдивы?!
Я - как А.С. Пушкин среди них!
Корплю, ору, зову к свободе,
по тридцать центов им раздал!
И демократию возглавил!
А им - до лампочки она.


П. Фрагорийский
из кн. Чугунная лира

Снов мотыльки
(микроцикл)

1.

в полудремоте
мечутся снов мотыльки
снятся друг другу

2.

сны я чужие
ревность глотая смотрю
они о тебе

3.

закрой мне глаза
чтобы забыл навсегда
вещие сны я

.
.
.
.
.
П. Фрагорийский
Из цикла
Рисунки на рисовой бумаге

Ушла, зараза...


Эпиграф:
Ушла любимая… Печальный этот факт
Потряс моё бесхитростное Эго,
<...>
Ты мало что ушла — ты и пошла,
И двоедушна, и властолюбива.
…............................. Бакенщик. Ушла любимая


Сидят бабульки, и шепчась и зыркая,
кивая в такт размеренным шагам.
Ушла, зараза, цокая и фыркая,
на длинных вызывающих ногах.
И пусть милы погоны и бушлаты
моей зазнобе — я грустить привык.
От всей души скажу ей: да пошла ты… —
чистосердечно так, и напрямик.



Ушла

Эпиграф:
пустая голова, пустой вагон,
пустые мысли по пустому полю,
пустые окна и пустой перрон;
зачем я только прошлое неволю?
пусть уезжает; только утром мгла
алеет у черты слиянья с небом.
и греет тостер краешек стола,
терзая память подгоревшим хлебом.
….............. Виктор Ка. Она любила тосты и...

Сбежала, всё! Уехала, ушла!
Пуст шифоньер, а также холодильник.
Жизнь — вдребезги, и не идут дела —
газ не горит, не тикает будильник.
Грызу сухарик черствый, воду пью,
печаль такая в отощавшем пузе!
И голову несчастную мою
Терзает память, будто грелку Тузик.
Не могут мою бывшую найти
Ни Шерлок Холмс, ни даже доктор Ватсон.
Я б пожелал ей доброго пути —
Мон шер, но где ж теперь мне харчеваться?!

П. Фрагорийский
из кн. Чугунная лира

Стихи опубликовано в литературном альманахе Гражданинъ (в юмористическом разделе журнала)

Раскусила
........................................................#пародия

Эпиграф:
Ты на меня сначала бросил взгляд,
потом очки протёр, смотрел под лупой,
глазам своим не веря (странный? глупый?).
Наверно, близорук, не виноват.
Возьми еще покровное стекло.
Я в капле буду дергаться амебой.
А ты, корпя над пойманной особой,
поморщи гениально-умный лоб.
<...>
Заполни результаты наблюдений.
Поставь число (возможно, понедельник).
Я знаю, ты не понял ничего.
...................................................Елена Картунова. Близорукий

Бесперспективный, в общем-то, ботаник.
Салфетка, запотевшие очки...
В его пробирках Светы, Оли, Тани -
амёбы с напомаженными ртами.
Он - гений, а вокруг все дурачки...

Вздыхаю в тишине лабораторий
я в туфельках на шпильках - от New Look:
вот это ум! Не мозг, а лепрозорий!
Не отличил меня от инфузорий -
размазал по покровному стеклу.

Ни ревности, ни шуток, ни страданий,
ни мексиканских бешеных страстей.
Ходячий повод для разочарований.
Понятно всё! Ты близорук, ботаник!
Моллюск во льду - в лимонной кислоте.

*New Look - "Новый взгляд" - американская фирма по производству обуви

П. Фрагорийский
из кн. Чугунная лира

Стихотворение опубликовано в литературном альманахе Гражданинъ (в юмористическом разделе журнала)

Медуза

........................................................#пародия
Эпиграф:
Печаль вплывает тихая, немая.
Колышется медузой.
Входит в душу,
<...>
Усталость, как петля.
<...>
Клубится пелена воспоминаний.
Печаль в душе. Душа ль в печали…
Как близнецы сиамские, срослись.
И не поймешь, кто был из них в начале…
А я лишь тихий омут для медузы,
скрывающейся в глубине.
..............................................Елена Картунова. Печаль-медуза

Влюблённости не вечна эйфория.
Висит любовь верёвкой бельевой.
И пусто так, потухли фонари, и
финита ля комедия - хоть вой!

А в доме скука. Рай давно разрушен.
И тихий омут полон мелодрам.
И нагло лезет ностальгией в душу
воспоминаний целая гора.

Не замечал, дурак, печали дамской,
и от любви тебя бросало в дрожь.
Потом прирос к любви близнец сиамский:
и кто главней - уже не разберешь.

Срослась навек природа со смартфоном,
уносит ветер счастье-конфетти.
Сидит впотьмах надутая Горгона -
и так домой не хочется идти...

Придёшь с работы, битый жизнью лузер,
она в печали и не хочет спать...
Заглянешь вглубь - а там... сидит медуза!
Фильм ужасов: "Медуза - 35"!

П. Фрагорийский
из кн. Чугунная лира

Стихотворение опубликовано в литературном альманахе Гражданинъ (в юмористическом разделе журнала)

Есть люди, которые любят возвышаться, наступая на других, выпячиваться — давя на окружающих. Они используют любую возможность, повод, чтобы обрести власть над тобой. Стремление контролировать, доминировать, указывать, унижать, обесценивать все, что связано с другим человеком — настолько ярко выраженная потребность, что кажется, они беспардонны и наглы, и постоянно голодны. Но всё это — от неуверенности в себе.

Посредственность — это не тот человек, кто не рисует картины как Репин. Это тот, кто ненавидит Репина за то, что он сам так — не умеет. Он всегда публично тычет пальцем, находя изъяны у других. И очень редко посвящает время тому, чтобы разобраться в себе самом.

Посредственность с комплексами не терпит ни малейшего превосходства, ей кажется, что помыкание другим человеком, или негативное мнение, высказанное публично, повысит зыбкий авторитет, добавит важности, весомости. Чем ярче, сильнее, светлее мишень для уничтожающих высказываний — тем больше иллюзий "высоко подпрыгнуть" в самооценке, демонстрируя несуществующие личные преимущества. На самом деле это — кривое зеркало.

Попытка унизить других, возможно, помогает ненадолго восстановить самооценку, но для зрителей — выглядит чем дальше, тем смешнее или тоскливее. Такие зануды вызывают усталость, напряжение, досаду. Они утомляют уже одним своим появлением. От них не ждут ничего хорошего, и стараются побыстрее избавиться от неприятной компании. О таких говорят часто: выглядит, как дурачок. Или дурочка. Беззлобно, и часто — даже с состраданием.

Такие люди, как правило, одиноки. Даже если их окружает толпа людей. И ничем это не исправишь.
Они безобидны и утомительны. Но их нельзя недооценивать — на таких людях держатся самые бесчеловечные, наихудшие виды тоталитарных режимов, основу которых составляет диктатура посредственностей.
Власть бездарных.

П. Фрагорийский
из кн. Сад камней

Премия «Поэзия» (ноябрь 2021) «стихотворением года» назначила «текст» Марии Малиновской «Бело-красно-белый флаг». Впрочем, «ключевым событием 2020-го» в русской поэзии могло стать не менее уродливое «творение» Галины Рымбу - «Моя вагина».
Оба стиха отвратительны - каждый по-своему. Но не в них дело. Такой продукции полно в сети, и поэзия в данном мероприятии по «раздаче слонов» значения никакого не имела: здесь никого не интересовал ни вопрос качества, ни уровень художественности.



Очерк родился под впечатлением добротной, изящно изложенной, отлично написанной статьи
12 тезисов о премии «Поэзия», ее новом лауреате и поэтическом сообществе
Автор - профессиональный литературный критик Владимир Козлов.

Хочется добавить несколько тезисов. Или размышлений. К вопросу о том, как постепенно подменяется само понятие поэтической литературы на уровне образцов. Т.е. литературный критик пытается объяснить, что это «просто такая поэзия», и доказать, что это «тоже поэзия». Причём - лучшая её часть на сегодняшний день.
Ведь в ряде статей, обслуживающих сие мероприятие, утверждается, что премия за унылый поток не пойми чего - это «событие» и «победа», как минимум. И «культурное достижение», а стало быть - как бы «национальное достояние».

Оставим субъективное неприятие безвкусицы: вкус дело относительное, сегодня вам нравятся античные скульптуры - а завтра вам понравятся монументальные сооружения из фекалий. Сегодня - образчик псевдолитературного мошенничества и профанация, а завтра, глядишь - уже образец искусства, современная классика. Главное - правильно организовать информационную компанию!

И нужно отдать должное , критик делает это на совесть. Он толково объясняет, чем «шедевр Малиновской» лучше «шокирующего шедевра Рымбу». То, что это именно искусство, по-настоящему значимое (премия же, аж всероссийская, а её кому попало не дают!) достойное и прочтения, и подражания (как традиция русской поэзии, ни больше ни меньше!) - у критика сомнений не вызывает. Если сомнения есть у плюющихся читателей - то это, мол, дело временное. Сначала, конечно, будем морщиться и плеваться - ну а потом, как водится, привыкнем и проникнемся.

Посудите сами.

Цитата из статьи:
«В тексте Марии Малиновской много типового. Я бы даже сказал, что это по преимуществу жанровый текст, просто представление об этом жанре еще не формализовано. Принципы «Ф-письма» сформулированы не мной: «личное – это политическое», борьба с насилием, борьба за права женщин...»
...............................конец цитаты

Действительно - как легко при таком «сценарии», который явно прописан в этом скандале и привлекает к себе внимание, пропихнуть несуществующую «традицию русской поэзии» под заманчивым названием «мягкое ф-письмо» («фемписьмо» или «Ф-письмо») вкупе с пронацистским коллаборационистским флагом убийц эпохи второй мировой и современных реваншистов-праворадикалов. Вот уже и перекочевал «бело-красно-белый флаг» в область «допустимого», и даже уже и вроде бы не полемического уже, а - вполне нормального, обиходного...

Согласитесь, и обсценная лексика в «текстовой продукции» М. Малиновской, и обесценивание любви, и низведение человеческих отношений на уровень подростковой похабщины, и демонстративная чернуха, и откровенно нацистский душок - это так, мелочи... Лёгкий дурманящий препарат по сравнению с хард-психотропным порно-содержимым «текстовой продукции» от Рымбу. С её гигантской «вагиной», представленной как арт-объект просто-таки фундаментально! И выглядит этот арт-объект с претензией на некий «мета-символ» русской поэзии, похлеще Робина-Бобина-Барабека (этого гротескного символического персонажа с огромным отверстием в виде всасывающей вселенную чёрной дыры вместо рта).

Злополучный Барков по отношению к мастерицам «ф-письма» не какое-то там забавное псевдо-литературное недоразумение, не исторический казус непристойного содержания, не фрик, а - литературная традиция, жанр, стиль и направление в русском поэтическом искусстве! Да Барков и иже с ним по сравнению с современными пиитками - просто школьник в коротких штанишках, невинная Белоснежка.

Смесь мата, мстительно-горьких подростковых соплей и слёз с нацистским душком в тексте Марии Малиновской, действительно, вызывает гораздо меньшее отвращение, чем тошнотворная «вагина Галины Рымбу» в её опусе. Оцените стратегию и тактику. Главное, правильно расположить сорта известной субстанции при дегустации. Назвать тенденцию традицией, вписав несуществующий «жанр» в эстетическое поле, связанное с «высокой литературой». И дело в шляпе! В данном случае профессиональные критики уже подсуетили название - «фемписьмо». Но таким образом можно пропихнуть в область «настоящего искусства» что угодно!

Сами посудите...

Цитата из статьи:
«Моя вагина» изначально была политическим жестом в поддержку Юлии Цветковой, которой грозило шесть лет тюрьмы за изображения женского тела и проект «Монологи вагины»
.................................................... конец цитаты.

То есть - это, друзья, не просто неприличная графоманская безвкусица, а «информационная повестка». Из разряда массовых игрищ типа «#me_too» и прочих мемов для создания имитации общественного мнения, поветрия, дурацкой моды, образа мышления... В общем, речь о технологии - для условно-интеллектуальной дрессировки условно-разумного социума, полагающего себя «эстетически образованным». Что-то вроде воспитания «условного рефлекса» в элитарно-эстетствующей среде.

Вы спросите: зачем, какой в этом смысл? Очень серьёзный.
Искусство - это передача информации на уровне бессознательного восприятия. Во всяком случае - на грани бессознательного усваивания.
Поэтому возникает вопрос: что нам втюхивают в подкорку, вместе со всем остальным «псевдоискусством» подобного уровня?

Но взгляд литературного критика всё же не сводится исключительно к утилитарной информационной повестке. Это, так сказать, текущие задачи.
Статья гораздо глубже: она не о премии, не о Малиновской с Рымбу и окололитературном междусобойчике с весьма сомнительными приоритетами и ценностями. В такие междусобойчики давно уже превратились оргкомитеты многих подобных контор, исправно штампующих и сортирующих «рога и копыта» русской изящной словесности.

Она - о нас, о писателях текстов, и о читателях написанных текстов, об обществе, которое пока ещё способно к восприятию текстов. Правда, уже не всегда к восприятию осознанному, критическому. Ведь мы представляем из себя, по большому счёту - то, что мы потребляем. Итак, что мы готовы поглощать?

П. Фрагорийский
из кн. Триумф ремесленника

P.S.

Ссылка на статью 12 тезисов о...

«Шедевры», вызвавшие шум - как сладко и заманчиво описано самими критиками, «стихи, из-за которых разгорелся литературный скандал» (во как! именно литературный! - как говорится, следите за руками!):

Стих М. Малиновской
Стих Г. Рымбу

Образцы искусства я оставлю без комментариев и критических замечаний. Они говорят сами за себя. Добавить нечего!

По следам конкурсного скандала

Браня замысловато
унылого самца,
смелеет, блея матом
обсценная "овца".
Порвав шнурки штиблетов,
подняв свои зады —
толпой бегут эстеты
на крик тупой звезды.

Взбесились разом козы:
мешают им враги
дуреть в овечьих позах
от собственных "вагин".
О, грантовое благо —
проплаченный мейнстрим!
Одна всё машет флагом,
другая — про интим.

От воплей в интернете
аврал по соцсети —
скандал в оргкомитете!
О. Господи, прости
зоилкам оголтелым
злой промискуите́т —
пусть ублажают тело,
но забери планшет.

П. Фрагорийский
Чугунная лира

Прим.

Прим.
*Зоилка - феминитив от "зоил". Происходит от имени Зоил - оратор, греческий философ-киник, литературный критик IV—III вв до н. э.
*Имя стало нарицательным, и литературном обиходе обозначает "поэт-неудачник", "злобный хулитель", "желчный, завистливый критик", "язвительный, чрезмерно придирчивый, въедливый, недоброжелательный литератор" или просто бездарный сочинитель.
*Мейнстрим - главенствующая идея, тенденция в информационном потоке или поле.
*Промискуите́т - половая распущенность и беспорядочные связи.

Текст стихотворения - Кто понимает тот не судит

Как незаметно меркнет этот город
гигантской оплывающей свечой...
Дым сигарет, обрывки разговора.
О чем грустишь?
Пустое...
Ни о чём...

Рубиновый ночник, как глаз ифрита,
И смотрит со стены Давид с пращой.
Ты шепчешь, повторяя на санскрите:
Война, любовь, и что-то там ещё...

Неотвратимо время угасает
На глянце разноцветного стекла.
Душа - простоволосая, босая -
Глядится в ледяные зеркала.

Съедает лангольером морок жадный
Цветов твоих волшебные сады.
В скорлупках слов твои упанишады.
Тревожен тонкий запах резеды...

Пушистый плед на спинку стула брошен,
А впереди - столетняя зима.
И надо думать только о хорошем,
Чтоб не сойти за тёмный век с ума.

Кружатся облаками звуки джаза,
сливаются с осенним сквозняком.
Три бусины в пустой стеклянной вазе...
О ком тоска?
Пустое...
Ни о ком...



2018
П. Фрагорийский
Из кн. Многоэтажка

Песня Твои Упанишады (видео) - группа Гоша и Птицелов

Текст стихотворения Дорога в никуда

П. Фрагорийский
из сборника стихов - Сны Птицелова (Фрагорийские сны)
Исполняет Юрий Башкин (поэтический театр Юрия Башкина, Санкт-Петербург)
Музыка: Psalmus Ode - Vangelis
#Фрагория

Интеллектуальные провокации

1. ОРФЕЮ

Сквозь тонкий ломтик пармезана
С луной, спрессованной внутри,
Орфей - прозрачными глазами
На Эвридику не смотри.

Мерцает лёд в зрачках невесты,
И тает в бессловесной мгле
Любови призрак бестелесный
Чей в небе дух, а прах - в земле.

Сотрёт под ноль небесный ластик
И вдохновение, и блуд,
Когда, пьянея тёмной страстью,
Тебя живые разорвут.

И станет человечья стая
Тебя искать в аду теней,
И будет лира золотая
Сиять на чёрном полотне.

2. ТРУП ПЕТКУТИНА

«Когда они прощались, Калина сняла с руки кольцо и бросила его в реку.
— Если случается что-нибудь приятное, – объяснила она Петкутину, – всегда нужно приправить это какой-нибудь неприятной мелочью – так этот момент лучше запомнится. Потому что человек дольше помнит не добро, а зло…» – Милорад Павич. Хазарский словарь

Петкутин слёг
с «Хазарским словарём»
за пазухой,
с Калиною* в кармане,
распотрошённый пишущим ворьём
на афоризмов скучное старьё.
Постмодернизм убит в его романе.

Петкутин — труп.
О мёртвых — ни гу-гу.
Толст, кряжист, крепок, будто баобаб,
прикинувшись Орфеем на лугу,
с ума в Элизиуме сводит баб.

Дрожит пергамент мёртвых белых век.
И, в чешуе из мёда и поп-корна,
Атех на них рисует знаки: «порно»,
«соцреализм», «языческие корни»,
«трансгуманизм», «нью-эйдж», «постчеловек»,
«здесь Питер Пэн», «трансгендер», «футурист»…

Петкутин чуть приоткрывает глаз.
Турист времён и дьявольский артист
неуязвим, как прочный плексиглас.
На чучело его и лик его
кладёт из грима тысячи слоёв
таксидермист-танатокосметолог.
Фигурками убитых соловьёв
расшитый яркий попугайский полог
трепещет на ветру.

Уже амвон
ему Атех воздвигла из песка.
В мерцании семи её зеркал —
хитёр, лукав он, как хамелеон.

Он возлежит на травяной софе
в объятьях эльфов, нимф, сатиров, фей,
пантеистичен, как античный бог.
Взгляни, ведь он не так уж мёртв и плох —
Красавчик, мачо, вылитый Орфей!

Да!
Он не прост!
Гаремы эвридик
уже ему посмертно славу прочат.
Чем чёрт не шутит — может, он велик.
Петкутин жив!
Не радуйтесь, короче!

3. NOTRE-DAME

Елене Прекрасной

«Горе вам, книжники и фарисеи, лицемеры, что уподобляетесь окрашенным гробам, которые снаружи кажутся красивыми, а внутри полны костей мёртвых и всякой нечистоты…» – Евангелие от Матфея 23:27

Равных нет прекрасной даме! Ведьмой дует в решето,
краше снега над гробами реет белое пальто.
Скользкий ум змеино гибок - примеряет весь бомонд
маски приторных улыбок и джоконд, и анаконд.

То афиной, то данаей, разом свечи все гася,
манит, кличет, понимает, заклинает всех и вся -
мандолиной, аквалангом, фондом имени Сафо...
Бес в наморднике мустанга дует в медный саксофон.

Полон рот лукавых истин, ядом бродит естество,
от блудливых евхаристий Слово вещее мертво.
Под толстовкою канадской и помадой «от Рембо»
вся полна любови братской леди крашеных гробов.

Под соломенной панамой кротких локонов парик,
сквозь черты крестовой дамы проступает дама пик.
Паче патоки с баландой ор «To be, or not to be?!»
Доставай трубу, архангел - в ухо даме воструби!

4. ХИМЕРА КЛАРА ГИТЛЬ

В королевстве датском ладно – тихий омут, дама пик.
С ней отрадно и прохладно: вкус миндально-шоколадный
и раздвоенный язык.

Traditore-traduttore, переводчик-ренегат:
от заученных историй все ключи хранятся в Торе
пастухами умных стад.

Свет и тьма – звучат похоже: Клара Гитль – добро и свет?
Лгут слова и буквы тоже – тихий, как в букете ножик,
в даме спрятанный стилет.

В гардеробе – сто скелетов, сети ушлого ловца,
методичка для эстетов.
Будто в фантике конфета, в даме спрятана овца –
чтобы – в качестве ликбеза,
с выраженьем на лице знатока этногенеза –
нам читал свои поэзы
волк, запрятанный в овце…

Волк подобен пылесосу, чтоб за обществом следить –
тридцать семь партайгеноссе будут разбирать доносы
и крутить арийским носом, и поэзию судить.

Тихо в королевстве датском. Стынет лужей озерцо.
В тишине дела творятся: старой сказки тихий ужас,
Тихий ужас в нежной ряске – полон омут мертвецов.

5. ЯБЛОКО МАГРИТТА

Яблоня Тишины
посреди пустыни...
(Борис Березин)

В раскалённой пустыне
мёртвой древней страны
в жгучем воздухе стынет
Яблоко
Тишины.

Как же цвет его маков!
Зелен тонкий листок,
и янтарная мякоть,
и светящийся сок.

Его видно, покуда
солнце входит в зенит:
то ли райское чудо,
то ли дьявол блазнит.

Покачнётся светило,
поплывёт на закат –
всё мертво и уныло,
ни цветка, ни ростка…

Красный демон пустыни
пожирает следы.
Здесь веками пустыми
ни дождя, ни воды.

Но обманно и зыбко,
в нарушение схем,
возникает ошибка
в недрах стройных систем –

и парит среди бездны
измерений иных
артефактом чудесным
Яблоко
Тишины.

P.S.

«…По ночам на каждом веке она носила по букве, написанной так же, как пишут буквы на веках коней перед состязанием. Это были буквы запрещенной хазарской азбуки, письмена которой убивали всякого, кто их прочтет. Буквы писали слепцы, а по утрам, перед умыванием принцессы, служанки прислуживали ей зажмурившись. Так она была защищена от врагов во время сна, когда человек, по повериям хазар, наиболее уязвим. Атех была прекрасна и набожна, и буквы были ей к лицу, а на столе ее всегда стояла соль семи сортов, и она, прежде чем взять кусок рыбы, обмакивала пальцы каждый раз в другую соль. Так она молилась. Говорят, что так же, как и солей, было у нее семь лиц. Согласно одному из преданий, каждое утро она брала зеркало и садилась рисовать, и всегда новый раб или рабыня позировали ей. Кроме того, каждое утро она превращала свое лицо в новое, ранее невиданное. Некоторые считают, что Атех вообще не была красивой, однако она научилась перед зеркалом придавать своему лицу такое выражение и так владеть его чертами, что создавалось впечатление красоты. Эта искусственная красота требовала от нее стольких сил и напряжения, что, как только принцесса оставалась одна и расслаблялась, красота ее рассыпалась так же, как её соль...»
– Милорад Павич. «Хазарский словарь»

Глоссарий:

* Петкутин – поэт или группа поэтов, в начале 2000х публиковавший интересные стихи на Стихире.
* Труп Петкутина – ещё одна страница Петкутина.
Петкутин и Калина, принцесса Атех – персонажи «Хазарского словаря» Милорада Павича
* Ведьмы дуют в решето... - согласно европейскому народному поверью, висящее решето начинает вращаться, если к нему подойдёт вор. Образ ведьм-обманщиц, дующих в решето с целью затуманить сознание и вызвать череду трагических событий, использовал Гёте в "Фаусте". Оттуда же - замечание Фауста о том, что выпив зелья ведьм, можно "любую бабу принять за Елену Прекрасную".
* помада «от Рембо» - игра слов: Артюр Рембо, поэт - и косметический бренд (бренды зачастую более популярны и знакомы современной культуре, чем имена создателей мирового искусства. Например, Данте не может конкурировать по известности с персонажем популярного анимационного фильма и т.п.)
* Рене Магритт - Рене́ Франсуа́ Гисле́н Магри́тт (1898, Лессин — 1967, Брюссель) — бельгийский художник-сюрреалист.
* Traditore-traduttore – дословно: предатель-переводчик. Слова звучат одинаково почти, за исключением звукового нюанса при произношении.
* Кла́ра Ги́тлер (нем. Klara Hitler, урожд. Пёльцль (нем. Pölzl); 1860 – 1907) — жена Алоиса Гитлера, мать Адольфа Гитлера.
* С латинского языка значение имени Клара – «светловолосая», «ясная», «светлая»
* Фамилия Гитлер произошла, согласно утверждениям исследователей этимологии, от ласкательной формы Гитля или Гитле древнего женского имени Гита, которое означает «хорошая, добрая». По другой версии, фамилия Гитлер была внесена в церковную книгу с ошибкой, а звучала она Гюттлер (Güttler) - что в переводе с немецкого значит «обжора».
* Имени Клэр, Клара, Кларисса – соответствует итальянское имя (Chiara) – «светлая, чистая», форма имени Клара – «светлая, яркая» Но что интересно: то же самое имя с ирландского (ciar) и переводится на русский как – «тёмная». Удивительные метаморфозы смыслов!

П. Фрагорийский
Интеллектуальные провокации
из кн. Post Scriptum

Химера Клара Гитль
Интеллектуальная провокация

В королевстве датском ладно -
тихий омут, дама пик.
С ней отрадно и прохладно:
вкус миндально-шоколадный
и раздвоенный язык.

Traditore-traduttore,
переводчик-ренегат:
от заученных историй
все ключи хранятся в Торе
пастухами умных стад.

Свет и тьма - звучат похоже:
Клара Гитль - добро и свет?
Лгут слова и буквы тоже -
тихий, как в букете ножик,
в даме спрятанный стилет.

В гардеробе - сто скелетов,
сети ушлого ловца,
методичка для эстетов.
Будто в фантике конфета,
в даме спрятана овца -
чтобы в качестве ликбеза,
с выраженьем на лице
знатока этногенеза,
нам читал свои поэзы
волк, запрятанный в овце...

Волк подобен пылесосу,
чтоб за обществом следить -
тридцать семь партайгеноссе
будут разбирать доносы
и крутить арийским носом,
и поэзию судить.

Тихо в королевстве датском.
Стынет лужей озерцо.
В тишине дела творятся:
старой сказки тихий ужас,
тихий ужас в нежной ряске -
полон омут мертвецов.

Примечания
* Traditore-traduttore - дословно: предатель-переводчик. Слова звучат одинаково почти, за исключением звукового нюанса при произношении.
* Клара Гитль - аллюзия, отсылка к образу Клары Гитлер (нем. Klara Hitler, урожд. Пёльцль (нем. Pölzl); 1860 - 1907) — жена Алоиса Гитлера, мать Адольфа Гитлера.
* С латинского языка значение имени Клара – «светловолосая», «ясная», «светлая»
* Фамилия Гитлер произошла, согласно предположениям некоторых исследователей, от ласкательной формы Гитля или Гитле древнего женского имени Гита, которое означает «хорошая, добрая». По другой версии, фамилия Гитлер была внесена в церковную книгу с ошибкой, а звучала она Гюттлер (Güttler) - что в переводе с немецкого значит «обжора». Впрочем, по мнению немецкого филолога Макса Готтшальда (1882—1952), фамилия «Гитлер» (Hittlaer, Hiedler) была тождественна фамилии Hütler («смотритель», возможно - «лесничий», Waldhütler).
* Имени Клэр, Клара, Кларисса - соответствует итальянское имя (Chiara) - «светлая, чистая», форма имени Клара - "светлая, яркая" Но что интересно: то же самое имя с ирландского (ciar) и переводится на русский как - "тёмная". Удивительные метаморфозы смыслов!

П. Фрагорийский
Из цикла "Интеллектуальные провокации"
в кн. Post Scriptum

Дрожали звёзды и тела комет,
когда Творец, невидимый и сущий,
творил из Слова изначальный свет,
и облака, и гладь воды, и сушу.

Не помня первозданного родства,
как призраки небес обетованных,
кочуют в океанах острова -
осколки расколовшейся Гондваны.

И ледяная соль летит с небес
на раны обезумевшей планеты.
Невольники лукавых антитез,
мы слепнем от божественного света.

Дробят и рвут нас - и внутри и вне -
эпохи тектонические сдвиги.
И мы читаем книги о войне,
и нас война читает, будто книги.

П. Фрагорийский
из кн. Post Scriptum

Читает Юрий Башкин

Айна. Радость

1.

Айна осторожно встала с кровати, взглянула на лицо спящего рядом с ней мужчины, на цыпочках прошла по дому, неслышно оделась. Растопила печь, вышла на крыльцо, вдохнула морозный воздух с горьковатым запахом дыма от растопленных печей. Зима в этом году задержалась. Деревья давно сбросили листву, почернели кустарники, а сухая трава по утрам хрустела от ночных заморозков. Снега не было, и это вселяло беспокойство в жителей зоны отчуждения. Бесснежная зима грозила плохим урожаем. Здесь, в селениях безымянных, жизнь людей зависела только от земли и неба.

Айна поправила платок на голове, обвела глазами подворье и обмерла: у крепкого забора стоял рослый, широкоплечий человек в тёплом балахоне, а за его спиной поблёскивал мрачный фургон. Айна видела уже подобную машину. Такой же фургон когда-то приехал в селение в один из самых несчастных дней в жизни Айны и увёз её брата навсегда.

Человек в балахоне рассматривал её, не торопясь, не спеша затевать разговор или ломиться во двор. Он стоял неподвижно, глядя из-под капюшона на женщину. Айна подумала: «Тан…». В этот момент она готова была на любое безрассудство, лишь бы не дать никому увезти из селения того, ближе которого у неё никого не было.

2.

Прошло несколько лет с тех пор, как Айна встретила мужчину, с которым жизнь связала её накрепко. Она знала: этот странный человек, который так и остался чужим в селении безымянных, останется для неё первым и последним на её женском веку. Он напоминал ей брата и был единственным светом в окошке с тех пор, как она осталась одна и ощутила на себе, что такое быть беззащитной среди людей. Мужчину звали Тан, что означало «дар», «небесный подарок». Узнав его имя, Айна почти не сомневалась в том, что он тот, кто предназначен ей судьбой. И дело было не в слепой вере в счастье, а в знании, что всё должно быть именно так.

Айна стала первым ребёнком в крепкой зажиточной семье. Её отец, торговец Ратус, взял мать замуж, когда той не было ещё и шестнадцати. Злые языки поговаривали, что союз невинной Аны, чьё имя значило «мать» и оборотистого, обстоятельного Ратуса, которому было уже под сорок, был браком по расчёту, и что Ратус забрал юную жену за долги, опутав денежными обязательствами семью своей избранницы. Но Айна не придавала значения досужим разговорам. В конце-концов, если бы мать не вышла замуж за отца, её жизнь могла бы сложиться гораздо хуже. Из-за бедности дед Айны, хоть и воспитывал дочь в строгости, готов был продать её девственность в один из борделей. Покупатели на такой товар находились быстро, хоть и стоил он не дёшево. О том, что дела обстояли именно так, Айна услышала сама, от матери, когда та уже лежала на смертном одре.

Ана, мать Айны, умерла от тайной болезни, грозные признаки которой почувствовала после того, как потеряла мужа, и о которой знала, но не говорила никому. А с тех пор, как брата Айны увезли ловцы, болезнь подкосила её окончательно.

За сутки до кончины Ане стало полегче. Она попросила Айну вымыть её, прибралась, сплела волосы в красивый узел и надела лучшее платье. Сидя в широкой супружеской кровати, утопая в мягких подушках, она улыбнулась кому-то невидимому в углу горницы и сказала: «Я знала, что ты придёшь меня встречать, Ратус! Но ты слишком нетерпелив, подожди, не торопи меня! И Айну скажи, что я уже иду...»

После этого она говорила с напуганной Айной около трёх часов. Немного рассказала о том, как согласно они жили с отцом, хоть и было ей нелегко: нрав у отца был непростой. Поведала историю их женитьбы, и как Ратус спас её от незавидной доли потаскушки в публичном доме, и как они оба ждали появления детей. Рассказала о рождении брата, и о том, что оба малыша не говорили до тех пор, пока не заговорил младший, Айн.

- Знаешь, что я думаю? Айн был всегда и во всём первым - не просто так, что-то с ним было нечисто. Наверное, у отца были в роду чудотворцы, но ты никогда никому не говори об этом... - сказала Ана дочери. И добавила, что искать брата больше незачем, потому что его больше нет на земле среди людей.
- Твой отец спас меня от бедности, от распутства. Твой брат спас нас от лютой смерти. Люди все друг другу - во спасение... - сказала мать.

Айне были не понятны эти слова. Она возвращалась к сказанному не раз, но приходила к неутешительному выводу: люди только наказание друг для друга. Даже друзья. Ведь кто донёс на Айна? Его друг. Больше - некому. А не был ли наказанием для отца тот, кто зарубил его на пустынной дороге? Она хотела спросить об этом у матери ещё тогда, но не посмела спорить с ней: умирающим не говорят, в чём они не правы.

А ещё мать сказала, как бы по секрету, что Айну ждёт подарок с неба, однако большего она сказать не имеет права. Но когда Айна получит этот подарок, она сама всё поймёт, потому что будут ясные знаки.

Перед тем, как уйти, Ана поманила Айну пальцем к себе поближе и шепнула ей на ухо то, что много лет скрывала: тайное имя, которое Ратус дал дочери. Приказала, чтобы Айна никому его не говорила, ибо в тайном имени заключена судьба человека, его жизнь и смерть.

После этого Ана выпила воды, откинулась на подушки, уснула и больше не проснулась. Айна долго сидела у кровати, держа мать за сухие маленькие руки. А потом увидела, будто во сне, как по горнице медленно пролетела большая прозрачная птица и вылетела в открытое окно. Айна до сих пор не могла понять: было ли это на самом деле, или всё это ей пригрезилось от горя.

3.

Когда в жизни Айны появился Тан, она и правда, всё сразу поняла - не столько умом, сколько сердцем, покорным и кротким, таким же, каким оно было у матери. Ради него она переборола страх и пришла в селение за помощью.

Тан тогда был болен и чуть не умер от горячки. Они прятались от жизни на старой барже. Айна впервые увидела его, стоящего с лопатой на песчаном холме, над ямой, дно которой устилали жуткие целлофановые пакеты. Что в них - она поняла только потом. На барже много лет назад погибло много людей. Об этой истории старались не говорить, да и сама баржа вызывала в обитателях селения безымянных суеверный ужас. Говорили, что баржа битком набита мертвецами, которых убили жёлтым дымом ещё во время во время войны, накануне воцарения Мрана. Опасались, что жёлтый дым, превратившийся в пыль, по-прежнему смертельно опасен для людей. Так было до тех пор, пока на барже не появился Тан. Он взялся хоронить мертвецов в одиночку. Может, поэтому и заболел он тогда горячкой, потому что на руках выносил останки из страшных кают, или надышавшись смертоносной пыли. А может, в его болезни была виновата Айна и их плотская связь, которая случилась сама по себе, на корабле, помимо их воли.

Ни Тан, ни Айна, сойдясь, не почувствовали себя счастливыми - ни тогда, ни после. У Айны на душе скребли кошки, как будто она нечаянно разбила жизнь хорошему человеку, и этого уже было не поправить никогда. А почему - она не понимала. Да и знала она о Тане не больше, чем тогда, когда их тела охватил порыв такой силы, что никто из них не смог противостоять заложенной в людях звериной природе. Эта связь не прекращалась с тех пор. Она была похожа на голод, но душевного спокойствия и радости никому из них не приносила. Тан был какой-то слишком сложный внутри. Ей было его не понять.
Айна могла бы вспомнить каждую родинку на его теле, но ничего не знала его душе, о детстве, о мыслях. Тан оставался замкнутым, закрытым для неё – и тогда, и сейчас, спустя несколько лет.

Как бы то ни было, Айна решила вернуться в селение и попросить помощи у тех, кого ещё вчера боялась, прячась от них за крепкими запорами своего двора и дома, а потом – за ржавой дверью старой баржи.
Пока Тан лежал в спальном мешке, а небо набухало первыми снегами, которые таяли, не успевая долететь до осенней земли, у баржи собралось чуть ли не всё селение. Люди принесли с собой лопаты, взяли с собой повозки, носилки и марлевые повязки - чтобы защититься от жёлтой пыли. Мертвецов похоронили в нескольких братских могилах, вырытых рядом с первой, которую выкопал Тан. После того, как останки были погребены, а люди, разбившись на компании, собрались по возвращению помянуть упокоенных, Айна вытащила Тана из баржи на палубу, чтобы он увидел: дело закончено.

Собравшись с духом, она позвала его в селение, предложив поселиться у неё. Он будто только и ждал этого, потому что сразу ответил:
- Хорошо. Идём домой.

Больше у Тана на барже не было никаких дел. Вещи в тяжёлых баулах помог отвезти кто-то из соседей. Тан по дороге домой не проронил ни слова, только рассеянно улыбался, сидя на телеге, запряжённой лошадью, и вслушивался в говор вокруг, хотя никто не говорил ничего интересного.

После того, как Тан поселился у Айны, односельчане стали относиться к ней теплее. Женщины перестали видеть в ладной здоровой девушке тихоню, которая могла бы увести из-под носа кормильца, а мужчины, видя в ней замужнюю, прятали мужской интерес. Айне даже слегка сочувствовали: Тан был чужаком, да ещё и слишком странным для этих мест. Тщедушный, молчаливый, он не обладал выдающейся физической силой, не пил грибную настойку, как большинство мужчин в селении, не рассказывал смешных историй – словом, был незаметным и не привлекал к себе внимания. Он редко выходил за ворота. Иногда видели, как он помогает Айне по хозяйству, колет дрова, убирает во дворе листья и птичий помёт.
В селении его не называли по имени. О нём говорили: «Тот, который живёт в доме Ратуса». Имя Ратуса, убитого холодной зимой на дороге в одном из дальних селений, здесь помнили до сих пор.

4.

Айна осторожно спустилась со ступенек и подошла к воротам. Она была готова ко всему. Лгать, говорить о себе всё, что можно было говорить. И даже то, чего нельзя было говорить о себе никому. «Пусть они увезут меня…» - думала она, - «Пусть увезут, как брата… Только не Тана…»

Незнакомец коротко сказал:
- Открой ворота и впусти меня в дом, девочка.
От неожиданности Айна повиновалась. В голосе незнакомца была необъяснимая властная сила, возражать которой было невозможно. А слово «девочка» обезоружило её напрочь. В селениях никто и никогда так не обращался друг к другу. Все называли друг друга по имени, или прозвищу.

Айна открыла ворота и, как зачарованная, проследовала в дом, семеня впереди незваного гостя. В руках он нёс большую корзину, укрытую холщовым полотенцем. Войдя, незнакомец сбросил капюшон, обернулся, спросил: «Где он?» Затем приложил палец к губам и вопросительно окинул взглядом горницу в поисках нужной двери.
Айна молча указала взглядом на дверь спальни. Гость отдал ей корзину, взмахнул рукой, будто отодвигая Айну от себя, вошёл в комнату к Тану и плотно прикрыл за собой дверь. Айна поняла: он не причинит им ничего плохого. Она откинула полотенце и заглянула в корзину. Там были мясо и сыр, белый хлеб, свежие фрукты и бутылка доброго красного вина.

5.

Тяжело заскрипели половицы. Это не было похоже на лёгкие шаги Айны. Тан приоткрыл глаза и удивлённо произнёс:
- Учитель…
Арх улыбнулся. Натянув на себя длинную ночную рубашку, Тан спустил ноги с кровати. Арх покачал головой с укором:
- Ты не рад меня видеть?
Тан покраснел и опустил голову.
- Я свернул с пути. Мне уже не вернуться обратно.
- На этом пути никто никогда не возвращается обратно. Ты ведь не ренегат, верно?
- Я просто человек. И я хоронил мертвецов, хотя не должен был этого делать.
- Почему ты решил сделать это?
- Потому что оставить их было – не по-человечески.
- Но ты же человек. Что здесь удивительного…

Тан сел на пол и взглянул на Арха снизу вверх. Арх опустился рядом с ним.
- Я не знаю, что сказать ещё… - голос Тана стал ожесточенным. - Моя жизнь – сплошной обман. Я не вижу ничего глубже поверхности. Суть вещей для меня недоступна. В этом селении любой мальчишка знает больше о жизни, чем я. По сравнению с каждым живущим здесь я просто пустой, никчемный дурачок… Даже Книга перестала отвечать мне на вопросы. Всё, чему ты меня учил – оказалось в этой жизни не нужным.

- Ты разлюбил жизнь, Тан? – в голосе Арха появились непривычные тёплые нотки.
- Похоже, что так… Но самое главное зло – она.
- А что с ней не так? – Арх усмехнулся и пожал плечами.
- Я не могу оставить её. И не только потому, что это было бы не по-людски. Она парализовала мою волю.
- Ты уверен в этом, Тан?
- Да, уверен. Я пробовал уходить. Но всякий раз возвращался обратно. Я ничего не могу поделать с этим. Она – зло для меня. Когда я болел, там, на барже, мне приснился сон. Я видел тебя и её. Вы были оба злом для меня в том сне. С тех пор этот сон не выходит у меня из головы. Я потерял сам себя. Своё предназначение.

- Надо же… Сколько ненужного мусора у тебя в голове! Мне, я, для меня, сам, себя... Твоя речь переполнена самим собой, как же ты увидишь суть, если не видишь даже изнанки, Тан!– воскликнул Арх. – Что ты можешь знать о своём предназначении? Может, у тебя предназначение – ловить рыбу, кормить кур на своём дворе, любить эту женщину, строгать детей, учить их уму-разуму.

Тан взглянул в лицо Арху: это – издевка или добрая ирония?
- Что со мной не так, учитель? Почему вместо тех, кто мне дорог, приходят их злые двойники?
- Это не двойники приходят. Это ты сам. Ты смотришь в людей, как в зеркало. И видишь там себя. Разбей зеркала, Тан. Ведь ты нашёл заветное слово в Книге. Для этого тебе пришлось съесть яблоко – каким бы горьким оно тебе не казалось.
- Какое слово?
- Разбей зеркала, Тан, - повторил Арх и его голос стал холоднее, а взгляд жестче. – Ты боишься, что она обманет тебя? Что ты не распознаешь где она, а где её копия, фальшивая дьявольская кукла?
- Да… - почти прошептал Тан, глядя перед собой, как будто в пустоту.
- Тогда запомни, что я тебе скажу. Берегись! Она – главная опасность для тебя. Держи её ближе к сердцу, пусть оно будет открытым для неё. Держи её крепко, у самого сердца, мальчик. И тогда ты распознаешь обман прежде, чем она успеет открыть рот!

6.

В эту ночь пошёл снег. Он летел на землю огромными хлопьями. От снега в комнате было светло. Айна выскользнула из-под руки Тана и босиком подошла к окну.
- Он навсегда ушёл?
- Не знаю…
- Ты скучаешь по нему?
- Нет.
Тан смотрел на неё, нагую, светлую, у светлого от падающего снега окна.
- Зима… - зачем-то сказала она.
- Эйя… - вдруг тихо произнёс Тан.
Айне показалось, что у неё в груди сверкнула крошечная молния.
- Ты – Эйя… Радость. Эйя – это радость.

Они больше не говорили ни о чём в эту ночь. Глядя на него, спящего, она вспомнила слова матери о том, что все люди для друга - спасение. Это нужно было просто понять. Но до сегодняшней ночи ей почему-то сделать этого не удавалось. Внутри Айны было пусто, спокойно и светло. Это был её мужчина. Дар неба, о котором говорила ей мать. У неё не осталось на этот счёт ни капли сомнения. Иначе откуда бы он узнал её тайное имя...

П. Фрагорийский
из кн. Мран. Тёмные новеллы

Дар. Её волосы пахли яблоками
.......................................................#Мран_Тёмные новеллы

- Мне некуда идти, Тан... Пожалуйста, Тан!
Голос, грудной и горький, дрожит в гулкой мгле, дробится в отзвуках эха. Почему так пахнет горелым деревом? И чем-то ещё. Яблоками. И крепким травяным духом. Женщина с алебастровым лицом, кутаясь в тёмную накидку, прижалась к ржавой стене, неряшливо заляпанной краской. Она похожа на гипсовую куклу. Её губы черны, как будто она ела шелковицу. Глаза блестят во тьме так, что кажется, в них пляшут крошечные ядовитые змеи. Плачет она или смеётся?. Смотрит из полумрака, освещаемого неверными бликами огня, дышит, всхлипывает, как загнанный зверь. Тан, Тан, неужели ты попал в ад?

Голову сдавливает раскалённый обруч. Тан закрывает глаза от того, что смотреть на огонь больно. Где Книга? Вот же она. Расцветает в руках, тянется к нему каждой страницей, светится - живая... Тан знает: стоит только прикоснуться к ней - и она сама откроется на нужной странице. Но что с ней? Тан лихорадочно листает Книгу - её страницы пусты, ни единого слова в ней, ни единой буквы...

- Царский путь не прощает отступничества! - раздаётся голос Арха за спиной. Тан пытается обернуться на голос, но шея каменеет, и всё тело становится тяжёлым и каменным.
- Учитель... - шепчет Тан и смотрит на свои руки. Книга истаивает, от неё остаются лишь отблески костра, освещающие пустые ладони.
- Ну что? Я же предупреждал тебя, что придётся съесть это проклятое яблоко. Каково оно на вкус, Тан?

Руки Арха - раскалённая медь, его балахон красный, как кровь. Он похож на дьявола. Глаза веселы и глумливы, и радужка - будто змеиная кожа в янтаре, вздрагивает вокруг подвижных зрачков. Он раскрывает ладонь, в ней - яблоко, но вид плода отвратителен, как и всё, что здесь происходит.

- Ты жалок, Тан... - голос Арха сочится злорадством. - Где твой аскетизм, который ты воспитывал в себе всю жизнь? У тебя было предназначение. Ты мог сдвинуть горы! А теперь не можешь даже пошевелить руками. Твоё тело больше не слушается тебя. Ты не можешь ничего!

Лицо жреца мерцает в полутьме, оно изменчиво, как огонь, и выглядит жестоким. Арх прижимает ладонь с гнилым, зловонным яблоком ко рту Тана и громко шепчет:
- На! - его шёпот похож на злобное шипение. - Ешь!

Вокруг - треск и жужжание, шум и трепет, как будто воздух наполнен электрическими разрядами и обрывками злого голоса - бессмысленного, бессловесного. Яблоко превращается в горьковато-кислую кашу и смешивается на губах Тана с солёными слезами.

Жрец торжествующе улыбается, отходит к стене и обнимает чудовище с кукольным лицом за плечи. Что-то говорит, похотливо глядя на женщину, но Тану не разобрать ни слова. Они оба ведут себя, как заговорщики. Оборачиваются, смотрят на него насмешливо и презрительно. Тан, Тан... Как же ты не догадался, что эти двое задумали погубить тебя?
Треск и шорох нарастает, как будто в голове у Тана поселился рой шершней.
- С кем ты разговариваешь, Тан? - голос женщины тих и тревожен. И наступает тишина. Только слышно, как где-то рядом потрескивает огонь, капает вода, а на разгорячённый лоб опускается что-то приятное, прохладное. Тан наблюдает за ней сквозь прорези приоткрытых глаз. Она обтирает ему мокрым полотенцем лоб, жадно вглядывается в черты его лица.

Тан смотрит на её быстрые руки. Послушно пьёт из чашки тёплый кисло-сладкий чай, пахнущий духмяными травами.
- Господи... Ты вернулся.
Она улыбается и вытирает слёзы. Тан размыкает слипшиеся пересохшие губы:
- Где учитель? Он только что был здесь.
- Не знаю... Здесь никого нет, только ты. И я...
- Что со мной?
- Не знаю... Ты вдруг стал сердит на меня. Прогонял домой. Ты так переменился в одночасье, что я испугалась, уж не сошёл ли ты с ума. И я осталась. На всякий случай...
- А потом?
- А потом я проснулась ночью от того, что ты вдруг стал горячий, как раскалённая печь. У тебя был жар. Несколько дней. Может быть, это потому, что ты прикасался руками к мёртвым... Иногда ты приходил в себя и спрашивал про какую-то книгу. Я обыскала всё. Эта книга была единственной, и я положила её к тебе в постель.
- Здесь тепло, - Тан взглянул на догорающий огонь, на тлеющие угли в огромной глиняной миске. И где только она её нашла...
- Здесь было холодно, и я развела костёр. Днём ещё тепло, но вчера был сильный ветер, срывался снег, и уже ледяные ночи.

- Ты погубила меня, - спокойно и холодно произнёс Тан.
Айна уронила руки на колени. Помолчала. Растерянно покачала головой.
- Ты меня спас. Защитил. Я не знала, что мне сделать для тебя. У меня больше нет никого. Совсем никого, на всём белом свете. Я испугалась, что ты умрёшь.

В её голосе - отчаяние. Тан молчит, глядя на неё, сидящую возле него на спальном мешке, обхватившую колени. У неё тонкая белая шея. Её волосы пахнут яблоками. Почему? Что за хитрые уловки использует она, чтобы вот так легко приковать к себе всё его внимание? Какую тайную магию знает, чтобы сделать его безумным за миг? Айна. Это же Айна, его первая женщина. Из-за неё он потерял рассудок и нарушил все правила, по которым жил до сих пор. И он у неё - первый мужчина. Её глаза полны невыплаканных слёз. Она боится огорчить его, или рассердить. И даже не понимает, что они натворили.

Всё, чему Тан обучался годами - должно стать для него запретным.
Книга была подобна золотой птице из его давних снов, а превратилась в гнилое яблоко его нынешних кошмаров. Тот, кто вёл его по дороге жизни, и кого почитал и боялся разгневать даже могущественный Арх, выпустил его ладонь из своей руки. Нужно пережить потерю и как-то жить дальше. Всё равно ничего уже не вернуть. Да и разве кто-то виноват в том, что её волосы пахнут яблоками, а в нём оказалось мало той твёрдости духа, которая позволяет вырастить божественный сад из простого горчичного зерна?

Книга выскальзывает из его слабых рук, падает на пол, распахивается. Тан поднимает её с грязного корабельного пола, приближает к глазам и медленно читает вслух, всматриваясь в размытые, дрожащие от слёз, буквы:
- Положи меня, как печать, на сердце твоё, как перстень, на руку твою: ибо крепка, как смерть, любовь; люта, как преисподняя, ревность; стрелы её — стрелы огненные; она пламень весьма сильный... *

______________________________
Примечание:
* В тексте процитирован фрагмент из Библии - Книга Царя Соломона. Песни песней 8:6.

Продолжение следует

П. Фрагорийский
Мран. Тёмные новеллы

Дар. Ведьма


Мертвецы ждали погребения на старой барже. Часть из них уже покоилась в земле. Ради этого Тан работал не покладая рук, не выпуская из них лопаты. Физическая работа, монотонная и мрачная, угнетала его, вызывала тягостные мысли о неизбежной смерти. Чтобы облегчить душевную тяжесть, Тан размышлял о странностях Книги.

Вчера, удобно устроившись в спальном мешке, чтобы успокоить гудящее от усталости тело, при свете фонаря он перечитал удивительную историю, о которой когда-то говорил с Архом. Арх предупреждал его, что не стоит осквернять себя необязательными, суетными делами, цепляться за прошлые долги, за вещи, потеря которых может вызвать сожаление о том, что уже прошло или неминуемо пройдёт. Это обернётся потерей сил и времени. Идущему нельзя останавливаться и метаться по оси времени, пытаясь вернуться в прошлое.

Тан запомнил слова жреца навсегда: «Не оглядывайся назад, если идёшь вперёд, невозможно двигаться в двух направлениях сразу».

И вот теперь, вонзая лезвие лопаты в землю, он думал о том, как Учитель, живущий в Книге, сказал одному юноше, чтобы он не тратил время на похороны отца. Живым нужно спешить, ведь времени у них всё меньше. А мёртвым спешить некуда. Юноша был из тех случайных людей, которые откликаются на всё новое, но не в состоянии сбросить старую кожу. Он рассчитывал на то, что Учитель со своими учениками подождёт, пока его прежняя жизнь окончится, не будет уходить из города, пока отец юноши умирает. Но Учитель из Книги ответил: «Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов». И оставил юношу с умирающим отцом одного. Значит, счёл его — мёртвым для знания.

При этой мысли в движениях Тана возникло ожесточение. Не так ли поступил с ним Арх? Значит, Тан не справился. Оказался непригодным для обучения. И теперь он здесь, на ржавой барже, набитой мертвецами и крысами. Что ж, в этом есть смысл. Так и есть: Тан — мертвец. Он такой же, как те, что лежат на полу баржи — просто к ним смерть пришла раньше, а к Тану — придёт позже.

Вся прежняя жизнь миновала, и теперь ему некуда идти. И возвращаться ему тоже — некуда. Остаётся лишь сожалеть о том, что у Тана не хватило ни ума, ни сил оправдать доверие Арха и довести начатое до конца. К прошлому возврата нет. Путь знания окончен. Да и как его продолжать, если Великая Библиотека Мрана теперь так далеко, что до неё не добраться. К тому же Тан оказался не достаточно сильным, чтобы продолжать спокойно есть, спать и жить рядом с теми, кого убили здесь когда-то и даже не предали тела земле. Он уже осквернил себя тем, что прикасался к мёртвым, ощутив себя таким же, как они, став одним из них.

Мёртвые должны хоронить своих мертвецов. Дело нужно закончить. Это будет, по крайней мере, честно.

Тан опустил последний на сегодня чёрный мешок с останками на дно ямы, выбрался наверх, сел на песок и осмотрел котлован. За прошедшие дни он привык работать так, чтобы тело не гудело от усталости — делая перерывы и разрешая себе высыпаться до полного отдохновения.

На побережье становилось всё холоднее, а работы было ещё много. Тан старался не думать о том, сколько ещё предстоит ему сделать, чтобы захоронить всех, кто погиб на барже тридцать лет назад.

Со стороны леса налетел порыв ветра и донёс до слуха Таната мужские голоса. Обернувшись, Тан увидел женщину, бегущую по направлению к берегу. Её преследовали трое. Привстав, он оперся на лопату и пригляделся. Светловолосая, ладная, в тёмно-синем платье и чёрной накидке с капюшоном, она бежала прямо на него. Её преследователи петляли, как будто оглядываясь друг на друга и согласовывая действия. В их движениях сквозила неуверенность и даже некоторая опаска.

Тан подался вперёд и махнул рукой. Женщина ускорила бег и через несколько минут, тяжело дыша, приблизилась к котловану. Вблизи она казалась совсем юной и беззащитной. Остановившись за его плечом, беглянка взглянула в сторону своих преследователей. Они сбавили темп, то и дело останавливаясь и о чём-то переговариваясь между собой. Это были совсем ещё подростки, но Тан на всякий случай сжал черенок лопаты и тихо приказал, указывая рукой в сторону баржи:

— Иди туда и закрой за собой дверь.

Девушка подчинилась. На её лице не было и тени недоверия. Тан провожал её глазами до тех пор, пока за ней, лязгнув, не затворилась железная дверь.

Парни подошли ближе, но остановились поодаль. Тан слышал их тяжёлое дыхание.
— Что вам от неё нужно? — спросил он, стараясь придать голосу спокойствие и даже некоторое безразличие.

Тот, кто стоял поближе, выкрикнул ломающимся, соскальзывающим на фальцет, голосом:
— Она — ведьма!

Тан воткнул лопату в песок и сел на холм сырой земли, перемешанной с песком и сухой травой. Взмахнул рукой и обвёл ладонью пространство перед собой, приглашая незнакомцев к разговору. Они подошли и присели на корточки. Один из них, кудлатый, рыжий, с зелёными злыми глазами, добавил к сказанному:
— Нечистая!
— Откуда ты знаешь, кто из нас чист, а кто — нечист? Ты что, ясновидящий?

Говорящий смутился и возразил испуганно:
— Нет. Мы не из этих...
— Тогда скажи, что вам нужно от неё.
Все трое парней переглянулись и пожали плечами.
— Значит, она — нечистая. А вы — чистые? — тихо спросил Тан.
— У неё и брат был нечистый, — упрямо повторил рыжий.

Тан вдруг спросил:
— Как тебя зовут?
— Аден… — ответил подросток и стушевался.

Недаром Арх учил Тана искусству слов. Спустя полчаса все трое подростков, перебивая и подталкивая друг друга, рассказали Тану о том, что девушку зовут Айна, что её брата увезли ловцы из-за подозрения в том, что он — чудотворец, и что ведьма осталась сиротой с тех пор, как её отца, торговца Ратуса, ограбили и убили на зимней дороге, а мать умерла нынешним летом.

Из спутанного рассказа Тан узнал больше, чем они рассказали, ибо Тан слышал и видел в простых словах то, что было скрыто для невнимательного человека. Он чувствовал тайный, скрытый смысл слов. Прозорливость Таната иногда удивляла даже его учителя, Арха, главного жреца Мрана. Подростки поведали, что за Айной пытались ухаживать разные мужчины, но она, казалось, даже не замечала этого, и жила, как трава на ветру, вызывая раздражение у многих, кто знал эту семью раньше. Неприязнь росла, хоть для неё, казалось бы, не было видимых причин. Айна не принимала участия в жизни селения. Возилась в сарае, на огороде, в птичнике, редко выходила за ворота крепкого, ухоженного двора.

Повинуясь вопросам Тана, эти трое рассказали кое-что ещё, о чём пытались умолчать сначала. О том, как задумали забраться на подворье Айны, чтобы если не надругаться над ней, то хотя бы хорошенько унизить и напугать гордячку. Их тогда было четверо. Но одного из них, по имени Эйсон, что означало — «ловкий, оборотистый», в тот вечер убил оборотень.

— Ничего не бывает просто так! — горько и зло выкрикнул рыжий, вспоминая, с чего началась неравная война между подростками и Айной, ни разу не причинившей зла ни единому человеку. Убитый оборотнем Эйсон приходился рыжему старшим братом, и был взрослым крепким парнем. Раньше Эйсон дружил с братом Айны, которого звали Айн, что означало «первый». Айн, младший брат Айны, был не просто первым, он был — лучшим в селении.

Айн был младше Эйсона, но умён и удачлив настолько, что вызывал у Эйсона и восхищение, и зависть. Эйсон вместе с братом часто бывали в доме у Айны, пользуясь расположением младшего брата девушки, чей авторитет среди местной молодежи был непререкаемым. Айна любили все… Но с тех пор, как его увезли ловцы, бывать в доме покойного Ратуса Эйсон перестал, а воспоминаний о бывшем друге старался избегать.

Айна отвергла ухаживания Эйсона, и это показалось ему оскорбительным, поскольку в корчме хвастливый ухажёр при свидетелях пообещал, что объездит молодую кобылку. Кроме того, прибрать к рукам хозяйство покойного Ратуса были не против многие в селении. К тому же девушка выглядела покладистой, молодой и здоровой, что было ценно с точки зрения продолжения рода.

Но Айна повела себя своенравно, пресекла приставания, а на предложение сойтись для семейной жизни ответила отказом, и даже близко к себе не подпустила незадачливого жениха.

Как бы то ни было, у ловкого Эйсона накопилось много причин для желания поквитаться с девчонкой. Это была месть за публично нанесённую обиду. Именно он, Эйсон, затеял всё дело, уговорив подростков устроить злую вечеринку с Айной и потом — ославить простушку на всё селение. Подпоив младших соучастников грибной настойкой, от которой дурела голова и темнела душа, он обосновал все соблазнительные выгоды от задуманного предприятия. Заступиться за Айну было некому, а дом Ратуса всегда был зажиточным, там было чем поживиться.

Оборотень появился неожиданно у двора Айны, обрушил все планы — и так же неожиданно исчез после ночной потасовки. То, что осталось от Эйсона, затеявшего всю историю, на следующий день нашли недалеко от местной корчмы. Зрелище было столь жутким, что тело сразу накрыли, чем смогли, обвили старым тряпьём, которое удалось найти, и предали земле, не разворачивая и без лишних церемоний. Родителей у Эйсона не было, его оплакал лишь младший брат — рыжий подросток, сопровождавший погибшего во всех предприятиях, как верный оруженосец. Расследовать несчастье не стали, так как было понятно, что убийство Эйсона совершено не человеком, а значит, преступлением, строго говоря, не является. В последние годы загадочные случаи такого рода участились. Поговаривали, это было связано с таинственными экспериментами на глобальных фермах Мрана. Но эти слухи были, скорее всего, лишь частью правды. Историям об оборотнях было сотни лет.

Несчастного парня похоронили, но случай не забылся. Айна по прежнему запирала двор и дом на крепкие засовы, сторонилась людей и ни с кем не заводила любовных отношений. Такое поведение не нравилось никому. Мало ли что у этой тихони на уме, в тихом омуте черти водятся — судачили односельчане, и был в таких рассуждениях здравый смысл и вполне понятная житейская предосторожность. После ужасного случая с оборотнем неприязнь переросла в ненависть, разбавленную суеверным страхом. Потому эти трое, чувствуя безнаказанность, и начали преследовать Айну, стоило ей появиться на улице. Соваться к ней в дом они не рисковали, но устраивали травлю при первой же возможности. Заступиться же за неё было некому, в селении безымянных к Айне установилось настороженное отношение.

Тан выслушал историю со спокойным любопытством. Встал, взглянул на нечаянных гостей сверху вниз. Они сидели на корточках у ещё не зарытой братской могилы и смотрели на него, как брошенные родителями дети смотрят на самого старшего среди них.

— Вы пришли к ней в дом всей компанией? — переспросил Тан, глядя Адену прямо в глаза.
Тот замялся и стал озираться на товарищей.
— Мы хотели прийти… — неуверенно произнёс один из спутников Адена. — Но были в этот вечер заняты.
— Значит, вас там не было? А кто же там был? Адан с братом?
— Нет… — тихо ответил рыжий.
— Значит и тебя там не было? И оборотень убил брата во дворе у Айны без свидетелей? Или Айна видела, как был убит твой брат?

Аден густо покраснел. Его версия не срасталась. И самое гадкое было то, что разговор происходил на глазах у всех. И Адан, и его друзья столько раз пересказывали эту историю. Но оказывается, всё было не так?

— Аден, где был убит брат?
— Возле корчмы, там… На заднем дворе. Я не видел, как это было. Только тело увидел уже потом...
— Что он делал там? Он был с Айной?

Аден вздохнул и через силу ответил:
— Нет. Айны там не было.
— Тогда с кем он был там, возле корчмы?
— Он был один. Он пил там.
— Пил? — переспросил Тан. — Что он пил там?
— Грибную настойку… — почти шёпотом ответил Аден.
— Он был пьяницей?
— Пил, потому что горевал по родителям! У него была тяжёлая жизнь! И был пьян в тот вечер. Он иногда пил, и в тот вечер перебрал так, что даже упал. А потом он пошёл туда, где его нашли уже мёртвым.
— Тогда при чём тут Айна? Ты ведь её обвиняешь в смерти брата. Это серьёзное обвинение.
— Она такая же нечисть, как её брат! — мстительно повторил рыжий, в его голосе звенела ненависть и обида. — Её надо сдать ловцам.
— Никому вы её не сдадите. Вы оставите её в покое. Навсегда, — сказал Тан, беря в руки лопату и продолжая начатую работу.
— Почему это? — дерзко огрызнулся рыжий.
— Ты знаешь ответ, — серьёзно ответил Тан и сбросил лопатой землю вниз, на дно ямы, где она тяжело шлёпнулась о чёрный целлофан с останками.

Ещё через полчаса все трое, получив лопаты из рук Тана, рыли очередную яму. Никто из них больше не говорил об Айне, спрятавшейся на старой барже. И дело было не в красноречии Тана, не в тайных механизмах риторики, которыми Тан владел в совершенстве и мог управлять любым простаком из селения безымянных. Нет. Он просто пообещал их накормить в обмен на помощь.
Они не были злодеями. Это были просто дети. Голодные, злые, испорченные дети.

П. Фрагорийский
из кн. Мран. Тёмные новеллы

Дар. Железный кит

Железный кит_Жизнь на ощупь(1)
Железный кит_Хаос (2)
Железный кит_Мертвец (3).

Тан проснулся на рассвете от приснившегося кошмара. Ему снилось, что старая баржа ожила, из распахнувшихся дверей кают в плохо освещённый коридор высыпали люди. Их было так много, что на барже возникла толчея. Сквозь полумрак Тану удалось разглядеть людей на борту старого корабля: во сне судно выглядело ещё более зловещим, чем наяву.

Люди на барже образовывали две группы.
Одни были полураздеты, на телах у некоторых из них были ошейники и наручники, рты были заклеены прозрачной клейкой лентой, тела перевиты верёвками. Они были пленниками, и это наложило отпечаток на их внешний облик. Эти люди прятали глаза, двигались неуверенно, как будто с опаской, и выглядели измученными и безучастными. Среди них было много детей. Сколько ни всматривался в их лица Танат, так и не нашёл среди них ни одного пожилого человека.

Другие были вооружены и вели себя как хозяева положения: их глаза были внимательными и хищными, движения спокойными, ловкими и уверенными, как будто они исполняли обыденную работу, знакомую и привычную.

Во сне Тан чувствовал себя привидением, пришельцем из другого мира: его не замечали ни пленники, ни конвоиры. Прозрачный, он скользил в толпе, вглядываясь в лица, как будто кого-то искал. В воздухе, под потолком, возникли из мглы и посыпались вниз прозрачные жёлтые цветы, медленно расцвели, раскрылись, истончились, как паутина, заволокли пространство невесомыми хлопьями.

Судно содрогнулось от внезапно охватившей всех паники. Толпа вздыбилась, всколыхнулась и заметалась. закричала тысячами ртов. Тела смешались в хаотическом беспорядке, конвоиры перемешались с пленниками, захлопали двери и, кажется, взвыла вся баржа, будто огромное раненое животное. Люди, как подкошенные, падали друг на друга, их лица на миг светлели, обретая особенное выражение - словно у них внутри смешивались все человеческие эмоции, от испуга и боли до освобождения, душевного облегчения. Они лежали в каютах и коридорах, глядя вверх такими глазами, как будто видели небо вместо металлических листов, которыми был обшит потолок. И не было уже среди них ни палачей, ни жертв, ни пленников, ни конвоиров. Все роли были отыграны и все маски - сброшены.

Вслед за жутким утробным воем послышался странный шелест, тихий клёкот и плеск невидимых крыльев. Тан завороженно замер, увидев, как пространство коридора заполняют полупрозрачные, как бы туманные, смутно видимые в полумраке, птицы, парящие над неподвижными, будто уснувшими, людьми. Птицы казались сильными, хоть и почти бесплотными. Они возникали из ниоткуда над мертвецами, медленно покачиваясь, взлетали под потолок и истаивали, как будто покидали ещё наэлектризованное ужасом пространство. Танат увидел, как одна из птиц тенью поднялась над человеком, лицо которого показалось ему знакомым. Склонившись над умершим, он взглянул в его запрокинутое лицо с разметавшимися длинными волосами, и удостоверился: это было его собственное лицо.

Непостижимая, печальная гармония происходящего тронула сердце Тана, и оно заныло, заплакало и забилось. Тан увидел сам себя прозрачным, и открылось ему, что внутри него всегда жила птица, как и у всех здесь, на барже - большая и беспокойная, как он сам, сильная и бесплотная. Он удивился и подумал сквозь сон: как же так вышло, что он - один из них, умерших здесь когда-то, много лет назад, в никогда не существующей для него жизни, где не было ни Арха, ни Мрана, ни его самого.

Тан очнулся от жуткого сна в слезах, ощущая сердечное потрясение. Сквозь иллюминаторы проникал серый сумрак, а разгорячённого сном тела касался лёгкий, острый озноб. Юноша поднялся, потянулся, расправил затёкшую спину и колени, медленно обошёл корабль. Спустился, сжимая в руке фонарь, по железной шаткой лесенке вниз, в гулкий мрак нижнего яруса. Вернулся наверх, неся в руках топор и небольшую лопату. Изучать содержимое нижнего отсека у него не было сейчас ни сил, ни смелости. Но, увидев в углу несколько лопат с отполированными чьими-то руками древками, он захватил одну из них, решив, что нужно захоронить умерших.

Рутинные бытовые заботы отвлекали Тана от тяжёлых чувств. Но всё равно мысли возвращались к мёртвым, которые были рядом с ним. В том, что их останки не преданы земле, как полагалось у людей, Тану чудилось нарушение важного закона, преступление, вызывающего у него самого глухой стыд и грозившее бедой.

Тан вспомнил слова, которые прочёл когда-то в Книге: "Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов". Юноша больше не чувствовал того, что смущало его много лет - несправедливости, жестокого и вызывающего смысла, всегда чудившихся ему в этих словах. Всё равно хоронить мёртвых, рядом с которыми он находился и чью защиту вдруг столь явственно почувствовал нынешней ночью - было, кроме него, некому. И некому было их оплакать, кроме горестной птицы, исцарапавшей ему душу во сне. Тан был таким же, как они. Он был одним из них. И казался сам себе мертвецом.

Внутри баржи он нашёл склад различной утвари, среди которой было несколько огромных рулонов с мешками из чёрного целлофана. Видимо, в них складывали мусор, копившийся на борту, так как Тан обнаружил несколько таких пакетов с мусором в одном из закутков, недалеко от входа.

Выйдя на свежий воздух, пахнущий водорослями и влажным песком, он глубоко вдохнул, как будто только что родился на свет, выдохнул и, не торопясь, осмотрел панораму, открывшуюся взгляду. Оглянулся, закрыл за собой корабельную дверь.

Оттащив мешки подальше от корабля, он выкопал небольшую яму в песке, свалил мусор в углубление и поджёг. Ему пришлось проделать это несколько раз, прежде чем всё было сожжено. Опустевшие чёрные мешки шелестели на ветру. Тан решил использовать для перетаскивания останков к месту захоронения.

Танат вспомнил все значения своего имени, прежде чем выбрал для могилы удобное место на побережье, подальше от воды, на возвышении, недалеко от леса, среди песчаных бурунов и низкорослого колючего кустарника, которому не знал названия. Когда лопата вошла в песчаную почву, как нож в масло, невидимая птица внутри Тана утихла, исчезло саднящее чувство в груди, а в мыслях воцарился бездумный покой. Это состояние ясного ума и душевного равновесия было столь редким и ценным, что Тан копал яму до сумерек и остановился лишь тогда, когда почувствовал сильный голод и вспомнил, что с утра ничего не ел.

И ещё Тан подумал, что пролетевший в столь странных хлопотах день стал данью миру, о которой говорил Арх: Хаос был разлит здесь повсюду. Он прятался в неожиданных порывах ветра, в песке, летящем в лицо, в хлопанье крыльев пригрезившихся призрачных птиц, в измученных чертах умерших, виденных в предутренних кошмарах, в огне, уничтожающем отходы, оставшиеся от давно угасшей человеческой жизни. Но Тан отдал хаосу должное - честь по чести, как того требовало слово Арха, оброненное и проросшее сквозь годы в новой жизни, начавшейся для Тана сегодняшним утром, когда он вышел, держа лопату в руках, из ржавого чрева железного кита его вещих снов.

П. Фрагорийский
Мран. Тёмные новеллы

Затерянный в сети потомок Лота,
ты — сон себя в осколках бытия,
где Бэтмен ты и хилый Гарри Поттер,
и Фантомас из звёздного старья,

чьи дети превратились в покемонов
и сгинули в ущельях звёздных войн,
где лёд крошит в цейлонский чай с лимоном
недоброй умной утвари конвой,

где на тебя в прицел глядят предметы
внутри навечно избранной тюрьмы,
и твой никнейм из интернет-газеты —
тату на теле ядерной зимы,

где съеден сыр в комфортной мышеловке,
и где осиротелая, одна,
душа твоя — воздушный шарик лёгкий —
к сырой земле навек прикреплена,

где тошно от мистических историй,
где дохнут от простого о-эр-в-и,
где челюсти акул на мониторе
который год смыкаются в крови,

где сотни раз уже развоплощённый
храбрец, меча и магии герой —
лишь серебристый атом, вовлечённый
в нейросетей безликий общий рой,

где сам ты — лишь франшиза и вендетта
в метавселенной выдуманном сне,
где плачет глупый ангел: где ты, где ты? —
не веря что тебя на свете — нет...

*Лот - библейский герой, праведник, сохранивший связь с Творцом и покинувший безбожный Содом вместе со всей семьёй.

*Франшиза — Копия чужого бизнеса, работа под чужим брендом, по чужим правилам. Медиафраншиза — интеллектуальная собственность, состоящая из персонажей, вымышленной вселенной и прочего в каком-либо оригинальном произведении (книге, фильме, телепрограмме, компьютерной игре и т.п.). Например, серии фильмов, их сиквелы, приквелы, ответвления сюжета. Бренд, образ, персонаж, взятые напрокат.

Бэтмен, Гарри Поттер, Фантомас, Звёздные войны, Покемоны, Мистические истории, Челюсти, Герои Меча и Магии — всё это примеры франшиз в сфере "интеллектуального продукта", от приквелов и сиквелов кинофильмов, фанфиков книг до электронных игр и каверов известных хитов.

Нейросеть - Нейро́нная сеть (искусственная нейронная сеть, ИНС) — математическая модель, а также её программное или аппаратное воплощение, построенные по принципу организации и функционирования биологических нейронных сетей — сетей нервных клеток живого организма.


П. Фрагорийский
из кн. Post Scriptum

Поэтический театр Юрия Башкина
(Санкт-Петербург)
Мелодекламация Юрия Башкина
Музыка: Ave Maria

Железный кит. Хаос



2. Хаос

Тан осторожно шагнул вперёд. Металлическая поверхность откликнулась жестяным эхом. В полумраке проступили очертания каких-то конструкций. Впереди, в нескольких десятках шагов, виднелся тускло освещённый коридор. Остальная часть отсека тонула во тьме. Чувство тоски поглотило всё существо Тана, оно было так сильно, что казалось, его сердце сжала ледяная рука.

Юноша глубоко вздохнул и медленно выдохнул, как учил его Арх — для восстановления равновесия. Нащупал книгу во внутреннем кармане шерстяного плаща и, вытащив её, сжал в руках. Потом осторожно, на ощупь пошёл по прямой на свет. Вокруг царила заброшенность. Казалось, судно внутри ободрали и вынесли всё, что только было возможно. Круглые иллюминаторы из толстого литого стекла в поржавевших металлических рамах были грубо закрашены, а вернее — залиты краской. Лучи дневного солнца скудно проникали извне через облупившиеся просветы.

Оглянувшись, Тан вздрогнул. В углу коридора, аккуратно уложенные друг на друга, лежали матерчатые баулы, чей вид резко контрастировал с мрачным интерьером.
Тан привстал на цыпочки, потянул за молнию, открыл верхний. Из приоткрытой сумки прямо в руки выпал фонарь — старой конструкции, простой и крепкий. Тан видел такой лишь однажды — в подземелье Арха. Вспомнил слова учителя:

— Старинные вещи хранят дух минувшего времени. Но не в этом их ценность.
— А в чём ещё? — спросил его тогда Тан.
— Они надёжны и служат человеку, а не следят за ним. Они не делают того, в чём нет нужды. Выполняют только ту работу, которая нужна человеку от вещи. В отличие от умных приборов, которыми привыкли пользоваться живущие в Мране, у этих старинных предметов нет ни глаз, ни ушей.

Стащив баул на пол, Тан расстегнул молнию до конца. Внутри он обнаружил бельё, льняные полотенца, тёплые вещи, несколько пар обуви, ещё несколько фонариков и коробку с батарейками к ним. Одежда и обувь выглядели непривычно: были грубы, просты и удобны.
Из второго баула Тан извлёк спальный мешок и свёрнутый в рулон узкий жёсткий матрас. Это был царский подарок.

Тан оглядел коридор. Слева вдоль стены тянулись иллюминаторы, справа — вереница дверей. Большая часть их была приоткрыта. Вероятно, это были каюты для пассажиров, и среди них можно было найти подходящую — для ночлега.

В нижнем бауле была еда: консервированное мясо, овощи, несколько пакетов с какими-то крупами, тонко нарезанные и высушенные хлебные палочки, холщовый мешок со свежими пирожками, которые ещё хранили тепло, консервный нож и мачете. На дне баула он нашёл связку толстых парафиновых свечей и крепкий подсвечник с широким, как блюдце, основанием, две грубые металлические миски и две металлические кружки с плотными крышками. Он обнаружил также большой цилиндрический футляр, внутри которого были рыболовные снасти и коробка с крючками. Во внутреннем кармане баула была какая-то мелочь: несколько клубков суровых нитей, моток бечёвки, большие коробки со спичками.

Чувство одиночества временно ослабило хватку. Тан умел и любил ловить рыбу. Зачем учитель научил его разбираться в снастях и добывать наживку изо всего, что окружало Тана во время прогулок — он понял только сейчас. Глядя на поблёскивающий моток лески, юноша улыбнулся, вспоминая, как Арх заставлял его добывать на прогулке дождевых червей, преодолевая отвращение, брать их в руки, плести сети и проделывать массу ненужных, бессмысленных, как тогда казалось, вещей. Сердце защемило от неизвестности, но к тревоге, с которой Тан свыкся с детства, примешивались другие чувства: и нежность, и благодарность.

Он подошёл к ближайшей двери, приоткрыл её и заглянул внутрь. Было темно, но ему удалось разглядеть на полу кучу какой-то рухляди. Чтобы рассмотреть содержимое каморки получше, пришлось включить фонарь.

— Боже… — вырвалось у него, и сердце заколотилось в груди, как охваченная страхом птица в клетке. На полу лежала груда человеческих останков: белея костями и черепами, большие и маленькие человеческие скелеты были, казалось, свалены друг на друга в страшном беспорядке. Кое-где их прикрывали полуистлевшие лохмотья. Подчиняясь страху и безотчётному порыву, он открыл вторую дверь… Третью… Четвёртую… Везде было одно и то же. Как будто кто-то натолкал в эту баржу толпу людей, и они умерли — одновременно, в страшной толчее, не ожидая случившегося с ними несчастья.

Он замер у последней двери, постоял в тишине, будто прислушиваясь сам к себе, и, глубоко дыша, медленно пошёл обратно, тихо закрывая двери. Одну за другой.

Свет, струящийся из окон, померк. Вечерело, и мрачный коридор старой баржи становился долиной смертной тени, о которой Тан когда-то читал в Книге, пробуя на вкус каждый звук, наслаждаясь каждым словом. Он прошептал по памяти: «Не убоюсь… Не убоюсь зла…» Его руки дрожали, сжимая Книгу. Пытаясь унять накатывающий озноб, Тан осторожно снял накидку и балахон, вытащил из баула холщовую рубаху и свитер, удобные тёплые штаны. Переоделся. Сделал вдох, выдох, и ещё вдох и выдох. Нащупал внутри рубахи и свитера заботливо пришитые с изнанки карманы. Для Книги. Учитель ничего не забыл…

Страх отступил. Эти люди, кем бы они ни были, были мертвы и не могли причинить ему зла. Они больше никому не могли причинить зла.

Примостившись у баулов на спальном мешке и поджав под себя ноги, он развернул полотенце, поставил на него термос, две миски и две кружки. Затем достал неверными руками что-то из еды и разложил поровну. О том, что умерших принято поминать, он знал из прочитанных книг в библиотеке Мрана. Арх никогда не учил его поминать умерших. Тан подумал о том, что учитель никогда не говорил с ним о смерти так глубоко, как говорил о жизни. Тан ничего не знал о том, что происходит по ту сторону.

Между тем в отсеке стало почти темно. Тан зажег свечу. Свечи нужно было экономить, пока его жизнь не определилась настолько, чтобы представлять её хотя бы дня на два, три вперёд. Но сидеть в темноте ему было страшно.

Свеча трепетала, отбрасывая блики на обшарпанные стены. Тан закрыл глаза. А когда открыл, чтобы погасить свечу, увидел, что недалеко от него сидит большая корабельная крыса. Она внимательно изучала Тана, а он — её.

Глядя на крысу, Тан вспомнил давний разговор с учителем. Однажды, когда Тан был ещё ребёнком, Арх повёл его в хранилище, где в стеклянных сосудах хранились образцы животных и насекомых, считавшихся нечистыми в тайном учении, которое постигал Тан. Показывая омерзительных тварей, которые внушали Тану безотчётный ужас, Арх насильно развернул его лицом к светящимся стеклянным колбам, и приказал смотреть, не отводя глаз. Это было жестоко. Тан смотрел на них сквозь слёзы обиды. Арх казался ему злым и безжалостным человеком.

Стоя за спиной перепуганного мальчишки, жрец положил руки ему на плечи и сказал:

— Вся нечисть мира появляется там, где появляется человек. Без человека нет ничего нечистого и чистого, доброго или злого. Только ты можешь внести порядок в этот мир. И можешь разрушить этот порядок, погрузив мир в хаос.
— И что случится тогда?
— Хаос сожрёт тебя. Он всегда пожирает тех, кто его порождает.
— А как усмирить хаос?
— Нужно отдавать миру дань. Приносить жертвы — труд, искусство, молитву, это может быть любая работа. Любая! Форма не важна — миру нужны твоё время и силы, талант и умение отдавать. Тогда энергия хаоса будет твоим союзником.
— Но ведь большинство людей живет, не давая ничего, а лишь стремясь получить…
— Такие в конце концов теряют всё… Даже самих себя.
— А сколько ему нужно отдавать дань? — спросил тогда Тан.
— Столько, сколько хватит сил. Всегда.

Тан видел крыс не раз. Ничего страшного или гадкого в них не было. Он не любил их. Но не боялся. Стараясь не нарушить равновесия внутри, глубоко дыша, Тан осторожно положил перед крысой кусок пирога. В конце концов, ему необходимо отдать миру дань, прежде чем вступать с ним в какие-то отношения.
Вжавшись в угол, он закрыл глаза, ещё раз глубоко вздохнул и задремал. Сон был чутким, тревожным. Но во сне Тан вдруг понял, что здесь, в этом неприветливом месте, ему ничего не угрожает — его сон охраняют животные и мертвецы.

П. Фрагорийский
Глава из кн. «Мран. Тёмные новеллы»

Дар. Железный кит (1)



ЖЕЛЕЗНЫЙ КИТ

1. Побег

Тан съёжился за письменным столом, заваленным тяжелыми книгами. Спрятавшись среди огромных фолиантов, он чувствовал себя более защищённым, способным сосредоточиться. Равновесие было необходимо ему, чтобы читать Книгу, подаренную Архом — учителем и опекуном, единственным близким человеком с тех пор, как семью Тана вывезли в Мран из селения безымянных. Он не знал, что произошло с его отцом, матерью, сестрой. Из скупых сведений, услышанных от Арха, Тан сделал вывод, что их, скорее всего, больше нет на свете.
Тан поднял глаза и посмотрел в наполовину занавешенное окно. К стеклу приникло несколько ледяных стрекоз. Тан привык к их присутствию. В последние недели их стало больше, иногда они усеивали оконное стекло сплошным прозрачным слоем, изучая шорохи и звуки в келье, сканируя каждый сантиметр жизненного пространства.
Несколько раз в келью проникали фантомы. Их медузьи очертания и мерзкие щупальца уже не пугали его так, как раньше. Он научился терпеть их присутствие и не реагировать на гнусавые неживые голоса. Твари не могли причинить ему никакого физического вреда. Их оружием были слова. Иногда эти слова были подобны повелевающему кнуту, иногда — становились вкрадчивыми, как шелестящая бумага, но чаще — уподоблялись ядовитым жалам, и жалили Тана в самое сердце. Это происходило, когда речь касалась родных. В отравленных словах было обвинение — в том, что Тан остался живым, и что купил он жизнь ценой мучительной смерти родных от пыток и издевательств. Единственной защитой от причиняемой обвинителями боли были тексты из Книги, некоторые из них Тан знал наизусть. Слово, исходящее из злых уст, было для Тана смертельным оружием, но оно же и защищало его — исходя из Книги, сильное и чистое, как родниковая вода.

В круглосуточной усиливающейся слежке Тану чудилась серьёзная угроза. Он прятался от всепроникающих фасетов и голосов нежити в кровати, отгороженной от окна огромным шкафом, хотя и понимал, что это не лучшее убежище. Учитель говорил, что самое надёжное убежище человека — он сам, и потому нужно содержать себя, внутреннего, если не в чистоте, то хотя бы в относительном порядке, не позволяя хаосу отвоёвывать у разума ни частицы пространства. Хаос проникал сквозь тонкие створки сознания — страхом, обидой, сомнениями, тёмными нечистыми помыслами, неосознанным раздражением и гневом, неясным томлением и скрытыми желаниями — тем, от чего не бывает свободен ни один человек на земле. Единственное, что можно было сделать — препятствовать его разрастанию, иначе он, как омела, присасывался к разуму, выпивал все жизненные соки, парализовал логику и здравый смысл. Когда это происходило, мир вокруг Тана превращался в пугающую галлюцинацию.

У двери послышались шаги, в замочной скважине лязгнул ключ. Дверь отворилась. В комнату вошёл Арх, неся впереди себя большую корзину со снедью. Сегодня на обед учитель принёс мясо какой-то домашней птицы, разноцветные свежие овощи и зелень, козий сыр и густой, как будто слегка забродивший, сок чёрного винограда. Тан ел, ощущая на себе взгляд Арха — необычно тёплый и печальный.
— Пей сок. Это придаст тебе сил, — тихо проговорил Арх и задёрнул штору на окне.
— Учитель, что-то случилось? — с нарастающей тревогой спросил Тан.
— Пока нет. Но тебе придётся покинуть Мран. Я уже позаботился об этом.
Тан оцепенел. Страх лишиться убежища и покровительства Арха жил с ним с детства. Так однажды потерявшиеся и найденные дети боятся утратить родителей. Он судорожно сглотнул и открыл рот, пытаясь выяснить хоть что-нибудь из того, что ему предстояло.
— Не нужно вопросов, — жёстко пресёк Арх его попытку. — Я не знаю, как всё будет. Мои предсказания лгут. Никто не может знать твоей дальнейшей жизни, кроме Него.
— Кого? — прошептал Тан, и во рту у него мгновенно пересохло.
— Того, благодаря кому ты вообще выжил и оказался здесь. Ты не принадлежишь Мрану, мальчик. И никто не может предречь твою судьбу. Даже я...

Голос учителя оброс гулкими обертонами и казался размытым. Он говорил что-то ещё, но смысла сказанного Тан уже не понимал. В ушах нарастал нежный звон, а тело охватила приятная слабость и невесомость. Усилием воли он попытался сосредоточиться и подумал: Арх ли это, или его глумливый двойник, сотканный из его страхов тёмным лукавым духом? Тот, другой, которого присылал Мран, мог запросто отравить его. Сознание вспыхивало и угасало. Глаза учителя были темны и тревожны. Последнее, о чём подумал Тан, проваливаясь в забытьё — это не Мран, не двойник Арха. Это сам Арх, смотрящий на Тана тем взглядом, которым когда-то на него смотрел отец.
Арх подхватил обессиленное тело юноши, сползшее со стула, положил на кровать. Открыл дверь и впустил двоих людей. Это были служебные люди, почти неживые организмы, подчинявшиеся только Арху — беспрекословно. Тана уложили в спальный мешок и вынесли из кельи. Арх окинул взглядом опустевшую комнату. Прислушался к дробному постукиванию ледяных стрекоз о стекло. Усмехнулся. Подошел к кровати. Достал из-под подушки Книгу, спрятал в балахон и, пятясь, вышел из кельи, прикрыв за собой дверь.

2. Жизнь на ощупь

Тану снился сон: он пытается бежать по морскому дну, сквозь медленную тяжёлую воду, а за ним гонится кит, которого он так испугался в детстве. Кит снился ему и раньше, но на этот раз он выглядел странно, как будто состоял из ржавого железа. Лязгающие звуки доносились сквозь воду, двоясь и расплываясь угрожающим гулом. И вдруг вода исчезла, растворилась, и лицо обдало свежим влажным ветром. Тан очнулся и открыл глаза. Его голова лежала на коленях Арха. Учитель и ученик находились у самой воды, и казалось, море плескалось прямо у Тана в голове. Если бы не открытое пространство вокруг, душевное состояние Тана можно было бы назвать безмятежным.
Солнце заливало берег мягким светом. Уже наступала осень: песок ещё был сухим и тёплым, а вода уже потемнела и казалась вдалеке, ближе к горизонту, почти чёрной и тяжёлой, как сырая нефть.

— Видишь этот корабль? — спросил Арх, усмехнувшись, и ладонь его покачнулась, указывая в сторону воды. Тан повернул голову. Поржавевшая посудина на цепи стояла на песке, у самого берега.
— Я оставил там для тебя всё, что необходимо. Еду, одежду на первое время. Везде изнутри нашиты карманы. Это для Книги. Чтобы она всегда была под рукой.
— Что это? — спросил Тан, окончательно придя в себя, и кивнул в сторону судна.
— Это старая баржа. В ней нелегально перевозили людей в то время, когда кругом шла резня, и многие бежали в зону отчуждения. Теперь там селения безымянных. Из одного из таких селений тебя привезли в Мран. Потом, когда воцарился порядок, перевозчики были зачищены.
— Их убили? — тихо спросил Тан и опустил глаза.
— Да. Так бывает всегда после великих общественных потрясений.
— Но почему?!
— В них слишком много было нечистого. Вернуть этих людей, почувствовавших свободу безнаказанности, в общество законопослушных граждан было невозможно. Беззаконие стало их образом жизни… Они были опасны для Мрана.
— Зачем мы здесь? — голос Тана зазвенел от напряжения. Ему хотелось услышать от учителя, что они здесь с целью обучения, и скоро вернутся обратно, в Великую Библиотеку Мрана, где Тану была знакома каждая трещинка на мраморном полу, и каждая царапина на гладких холодных стенах. Но учитель молчал. Ветер развевал седые волосы, выбившиеся из-под светлого капюшона. Надежда встрепенулась и затихла внутри Тана, сердце защемило от неизвестности, заныло, как будто перед разлукой. Помолчав, Арх отчеканил, трезво и спокойно:
— Я привез тебя именно сюда потому, что здесь не работает система слежения. Это единственное место, где ты можешь спрятаться так, что тебя не найдут ни ловцы, ни стрекозы, ни фантомы. Тебе придётся прятаться, пока ты не освоишься. Скрывать знания, имя, скрывать искусство речи. В твоей жизни появятся другие люди. Слушай, как они говорят. Научись подражать их речам и мыслям. Иначе ты не сможешь понять, что у них внутри. Тебе придётся освоить их язык, их образ мыслей, научиться следовать их правилам. Иначе ты не сможешь заслужить их доверие, и всегда будешь чужаком. И еще: никогда не пытайся сделать их лучше, чем они есть. Это — невозможно.

Арх взял круглый камушек, перекатил его на ладони и, размахнувшись, швырнул в море. Тан проводил его глазами, и ещё несколько минут бесцельно смотрел на то место, где он бултыхнулся и канул без следа. Сейчас он казался сам себе таким камнем, вынутым из тёплого сухого песка и заброшенным в тёмную тяжёлую воду.
Тан задумался, вспомнил пиратские истории из старинных книг, прочитанных за годы обучения у Арха. Ничего нового не происходит в мире. Ничего… Некоторое время он ещё смотрел на маленькие волны, дрожащие у берега. Их плеск не умолкал, и Тану казалось, они всхлипывали, когда наталкивались друг на друга и рассыпались пеной на сером песке. Он перебирал в уме торопливые вопросы, которые необходимо было задать учителю. Он не мог даже представить себе, что останется один, безо всякой опоры, без заранее обусловленной цели — здесь, где только море, песок и эта старая ржавая баржа. От одной мысли об этом всё его нутро окатывал ледяной страх.

Обернувшись к учителю, он увидел лишь примятый песок. Куда он исчез?
Песчаный берег тянулся до самого леса. Тану показалось, что в сумраке среди деревьев мелькнул светло-золотистый балахон Арха. Учитель, как всегда, ушел не прощаясь, без подробных инструкций и объяснений. Он никогда не прощался. И никогда ничего не объяснял.
Расплавленный ком обиды застрял в горле, мучительно ворочаясь, пока он не проглотил его. Как всегда. Как много лет подряд. Обида, будто огромная улитка, проскользнула внутрь, обдала лёгкие холодным огнём и горько растеклась внутри, обжигая солнечное сплетение. Хаос вздрогнул и медленно поднялся из тёмной глубины внутри Тана. Чувствуя, как стремительно он теряет равновесие, юноша лёг на песок навзничь и долго лежал, глядя в ясное осеннее небо. На небе не было ни облачка, и за долгое время не пролетела над головой ни одна птица. Ничего, боль уймётся — потом, когда смысл и взаимосвязь всех событий станут очевидными, понятными. Этому его учил Арх: боль всегда проходит, когда понимаешь причины.

Тану было страшно одному в мире, которого он не знал. Но гораздо страшнее было то, что он не знал и себя самого в этом непривычном для него мире. Весь его опыт, приобретенный за годы обучения в тихой келье библиотеки Мрана, сейчас не стоил ничего. Он почувствовал себя глупым и слепым. Отряхнув песок с одежды, сделал несколько шагов по направлению к сооружению у воды, неуверенно ступил на железную лестницу, открыл тяжёлую поржавевшую дверь и переступил порог.
Дверь за его спиной закрылась со звуком, похожим на стон. В руках Тана не было ничего, кроме Книги. Ему пришлось подождать, прежде, чем глаза привыкли к темноте и он смог двигаться в плотном и гулком мраке железного отсека на ощупь.

П. Фрагорийский
Глава из кн. «Мран. Тёмные новеллы»

6. ПАРАЛЛЕЛЬНАЯ РЕАЛЬНОСТЬ

— Ну, как ты тут, старик? Как самочувствие? — Женька улыбается иронично, как всегда.
— Ничего, нормально… — пытаясь улыбнуться в ответ, говорю я, ощущая в себе благостный покой и тепло. Мне уютно в постели, надёжно, и нет изматывающей щемящей невесомости, падения, которое испытываешь иногда, спускаясь на первый этаж в быстром лифте. Это состояние не покидало меня все предновогодние дни.
— Напугал всех. С новым годом тебя.
— Да, что-то я подкачал. Как встретил новый год?
— Дома, как обычно. Тихо, по-семейному. С Ириной. Алису с Артёмкой к себе позвали. Жена, сестра, дети. А больше никого не было. Как-то не до шумных вечеринок.

Женька стоит у окна, в белом халате, наброшенном на плечи. Он не обязан посещать меня. Он психиатр. Просто — многолетний друг и всё.

— Как у меня дела? Что это было?
— Да ничего особенного. Небольшая катастрофа сердца. Микроинфаркт. Могло быть и хуже. Алиса вовремя кинулась. Всё хорошо сложилось, старик. Хорошо, что встретился с Мишей, что Алиса догадалась, где тебя искать. И что я оказался на связи. И что удалось быстро утрясти все формальности с больницей. Хорошо, что не куришь. Всё хорошо. Всё… Только ты подкачал.

Он замолкает. Смотрит на меня, оценивающим взглядом, как смотрят врачи на пациентов. Отвечаю, стараясь придать голосу убедительность:
— А что теперь? Я в норме.
— Теперь надо спокойно восстанавливаться. Главное — не думать ни о чём, что вызвало стресс. Гони от себя все плохие мысли.

Вспоминаю, что бросил курить лет семь назад. С подачи Женьки. Как-то всё само собой отвалилось. Всё, что связывало меня с прежней жизнью.
— Я, конечно, задам бестактный вопрос сейчас. Но… — Женька садится на стул у больничной кровати. У него взгляд внимательный и серьёзный, как будто он говорит с неизлечимо больным пациентом.
— Как ты вообще там оказался?
— Где?
— Ну там… Где ты жил раньше. Ты пойми меня правильно. Считай, что я спрашиваю тебя, как врач. Хотя, ты же понимаешь — Алиса мне человек не чужой, сестра…

Я доверяю Женьке. Знаю, что он спокойно воспримет всё, что я ему сейчас расскажу. И рассказываю о событиях последних дней перед новогодним праздником, боясь перепутать реальное с нереальным. Хотя и сам вряд ли понимаю, где здесь реальность, а где она теряется, и начинается какая-то чертовщина, которую трудно назвать галлюцинацией.
Рассказываю подробно о том, как пришёл домой с работы - не сюда домой, а туда, в параллельной реальности, где была Алька. Как забыл телефон дома, идя на рынок за ёлкой и за подарками. Про посылку, про странного курьера, который оказался не курьер вовсе, а продавец новогодних подарков на рынке. Про бумажный кораблик. Про то, как я вернулся с рынка, и к замку не подошёл ключ. И о том, что в той квартире, из которой я вышел накануне новогодней ночи, живёт какая-то чужая женщина с ребёнком. И даже интерьер в прихожей - другой.

Он недоверчиво смотрит не меня, встаёт, ходит, останавливается и смотрит в окно, опершись о подоконник.
Качает головой в ответ на мои слова:
— Понимаешь, всё это так реально… Ну я же не похож на шизофреника?
— Нет. Не похож. А вообще… Кто знает, что такое шизофрения. Мы об этом знаем не больше, чем о параллельных реальностях. Лично я не верю ни в какие параллельные реальности. У тебя просто психический сбой. Нервный срыв. Возрастной кризис. Относись к этому проще. Это был сон. Просто — сон наяву, и всё. Если что-то в этом роде будет ещё — просто звони мне. Не экспериментируй.

Замечаю, что за окном уже начинает смеркаться. Он оборачивается.
— Домой поедешь?
— Куда?
— Домой.

Наверное, у меня слишком озадаченное выражение лица. Он натянуто улыбается, достаёт из кармана халата звякнувшие ключи с брелком. Пластиковый ангел покачивается на цепочке, как повешенный прозрачный человечек с крылышками. Да, я вспомнил. Брелок подарила мне Алиса. В памяти всплывает сцена из прошлых лет: она машет брелком на пальце, прикрепляет к кольцу ключи. Это ключи от нашей квартиры, в которой мы с ней с тех пор живём.

— Держи, Алиса передала. Попросила забрать тебя. На праздники. А там посмотрим… Как фишка ляжет. Очки на тумбочке. Вон там, на стуле спортивный костюм. Алиса купила, тёплый, классный. И кроссовки. Хотела под ёлку положить. А ты сбежал. Сачканул, можно сказать. Шучу…

Я беру ключи. Надеваю очки. Смотрю на стул. Костюм аккуратно свисает со спинки стула. Новенький, светлый, в магазинном целлофане. Рядом открытая коробка с белыми кроссовками. Алиса любит покупать подарки. И чтобы всё было белое, светлое. Говорит, на светлом лучше видна грязь.

— Одевайся пока в свои обновки. Всё новое. Новая жизнь! — Женька ухмыляется. — Не торопись. Спокойно, старик. Беречь себя надо будет на первых порах. Алиса договорилась с медсестрой — лечиться дома будешь. В привычной обстановке. В больнице, говорит, тоскливо тебе будет.

Я киваю. Соглашаюсь. Действительно, здесь не очень-то весело. Одному.
— Алиса где?
— Я сам отвезу тебя. Она попозже подтянется. Уехала по каким-то срочным делам. Артём у нас. Заедем, заберём его и — домой. Домой! Дома даже стены лечат.

Мы спускаемся в лифте, выходим на улицу.
— Осторожно, скользко… — Женька не спеша спускается с заснеженной лестницы, поглядывая в мою сторону. Под ногами скрипит снег, вокруг медленно кружат редкие снежинки. От шоссе, спрятанном за строгими старинными домами доносятся звуки едущих машин. Больница находится недалеко от центра города, и сюда долетают и вскрики автомобильных сирен, и смех невидимых людей, и карканье ворон. Мы садимся в уютный "БээМВэ" и уличный шум исчезает, как будто кто-то выключил все звуки извне.

Всё, что со мной произошло — просто параллельная реальность. Действительно, простое и логически безупречное объяснение. Мимо окон машины проплывают заснеженные и почти безлюдные тротуары, сверкающие гирлянды витрин с замершими в них манекенами. Людей на тротуарах мало, почти все разошлись по домам, праздник же.

— А где твой смартфон? — не поворачивая головы, спрашивает Женька.
— Не знаю. Потерял.
— Где?
— Точно не помню. А, вспомнил. Я его уронил в реку. С моста.
Он качает головой:
— Ничего себе. Ну тогда клиническая картинка более-менее складывается во что-то осмысленное. Начудил ты, короче. Из-за смартфона.
— Сам не знаю, как я его выронил.
— Да и чёрт с ним. Купишь новый. Алиса сказала номер вернут. Из того, что было там в памяти — восстановят не всё, конечно. Но это не критично. Бывало и похуже. Ерунда, не переживай, старик.

Машина мягко тормозит, делая несколько плавных поворотов. Мы въезжаем во двор. Перед окном машины вырастает светлый, освещённый подъезд. Современный, комфортный дом. В престижном районе города. Здесь живёт Женька. А мы с Алисой — через квартал, почти в таком же доме. Это ещё одна реальность. Я в ней живу. Странно, что эти две параллельные реальности пересеклись. Вопреки всем законам и правилам, по которым живут люди. И подчиняясь которым много лет жил и я. Пока не произошла катастрофа. Катастрофа сердца.

Параллельные реальности никогда не пересекаются. Это аксиома. Почему это случилось — со мной? Почему они пересеклись во мне?
И которая из них — настоящая?
Я не знаю.
Не знаю...

Продолжение следует

П. Фрагорийский
Совещание. Сентиментальная повесть.
Из кн. Бестелесное