............................................#символы #Словарь_человека

В православии изображения святых называют образами. Хранят их отражения на иконах, на образках. В них — напоминание, повторение событий, связанных с подвижниками, изменившими этот мир, сделавшими его светлее, чище, добрее. Пригоднее для жизни. Долговечнее.

Образа на иконах хранят образы святых, коснувшихся нашей человеческой жизни на земле. Люди, чьи образы воплощены и размножены на иконах, стяжали за время их земного пути столько любви к нам, что свет их душ продолжает воздействовать на наши души, умы, представления о жизни — даже после того, как они покинули телесные оболочки. Они освящают наше существование веками. Придают жизни священный смысл. Показывают нам всей жизнью своей, что такое человечность. Они сами по себе мощнейший концентрат человечности в высшем значении этого слова - когда особенно ясно, что такое быть созданным по образу и подобию Творца. Это и есть святость, которую мы способны увидеть, ощутить чувственно. Как свидетельство бессмертия и образ спасённой души. И как надежду на спасение души собственной.

С образами связано много чудесных легенд, преданий о том, как они являлись людям. Иногда их находили в воде, иногда - обнаруживали нетронутыми огнём после пожара. Отдельная тема - мироточение икон. Феномен выделения органических испарений, спонтанно возникающих на иконах, на стёклах, предохраняющих поверхность икон от разрушительного воздействия солнечного света, сырости. Вещество, появляющееся на поверхности ликов, не раз подвергали изучению, но дальше описания биохимического состава дело как-то не пошло. И всякий раз объяснение было только одно: неизвестный процесс, пока ещё не поддающийся исчерпывающему изучению. Верующие объясняют просто: Господне чудо, явленное людям для укрепления веры. Кто-то назовёт это сказками, кто-то - пока ещё не изученными естественными процессами. Разве это настолько важно? И что это изменило бы по сути? Люди верят в чудеса. Возможно потому, что так легче выжить, сохранив веру - связь с Богом, без которой человек не чувствует себя наполненным в неуютном, подчас, внешнем мире.

За каждым образом святого человека — трагическая судьба. За плечами каждого из них — тяжёлая жизнь, порой страшная смерть. Их деяния растворены во времени. Они отдавали себя нам, тем, кто пришёл после них, без остатка, в кредит, который никогда не будет оплачен сполна — ещё до нашего рождения.
Отдавали, а не брали. Искали истинных себя, в мире горнем, а не удобной и сытой жизни на земле. Искали небесных блаженств, а не земных благ. В этом суть любви — отдавать, не торгуясь, ничего не требуя взамен. Жить, отказываясь от преференций, собственной выгоды, награды при жизни. У них не было земных наград. Кроме самой бесценной, главной: Преображения.

Преображение — плод святости, результат всей жизни святого человека. Высший синтез всего, что происходило с этим человеком во время его земного пути: его падений и ошибок, его поступков и страданий, его радости и веры. В этом синтезе - каждый шаг, совершённый святым, видится наполненным смыслом, символичным и бесценным. Потому и обрастает со временем легендами, слухами, а порой и фантазиями людей, которым святые люди когда-то подарили надежду на исцеление, спасение, облегчение земной участи.

Уподобление человека Богу в Преображении — тайна тайн. Что происходит с телом человека, какие процессы изменяют структуру телесной материи на клеточном уровне, преображая плоть силой духа, так, что она становится нетленной? Этому посвящены научные фолианты, горы бумаги с отчётами о наблюдениях, с описанием этих биохимических процессов, в попытке объяснить таинственный механизм трансформации человеческого организма. Но причина остаётся тайной за семью печатями. Да и какую пользу принесло бы это научное откровение, жалкая попытка объяснить чудо, которое непостижимо до сих пор? Для нас, живущих на земле, преображённая личность человека становится, прежде всего, образом, эталоном духовного подвига.

Преображение - это значит стать прообразом. Уникальным образом в мире людей. Уподобиться Образу Бога, а значит стать проявлением Бога на земле.

Образ святого - это и есть наглядное проявление сверхчеловеческой божественной природы. Все остальные варианты «сверхчеловека» — лукавство, обман и притворство. Когда тварь, сотворённая субстанция — становится самозванцем и присваивает себе права и атрибуты Бога, не имея ни малейших оснований для этого, ничего не сделав светлого внутри себя и снаружи — это соблазн, дьявольщина.
Может, именно потому люди создают себе тёмных богов, поддельных. Тёмным легче подражать. Соответствовать образу и подобию истинного Бога — трудная и неблагодарная, по земным меркам, подвижническая работа. Жизненный подвиг.

Недавно услышал, как один поборник «новой религиозности древней веры» (не хочу говорить какой), ярый противник православия, с пренебрежением говорил, что православные поклоняются деревянным чуркам с картинками, и что, мол, это дикость. Я заметил в ответ, что иконам не поклоняются. Поклоняются Богу, иконы почитают. Склоняют в знак почитания головы перед святыми, которые есть проявление Бога в человеке. Это называется — почитать святых, почитать всё, что с ними связано — места, в которых они обитали, одухотворяя их своих внутренним светом, события, с ними связанные, их слова и духовные подвиги. Почитать иконы — это абсолютно нормально, не дико, не удивительно. Жаль, что он не услышал меня. Такие люди редко кого-то способны услышать — только свой собственный голос.

Теперь я думаю: надо было сравнить иконы, образа — с фотографиями. Такой аргумент я как-то слышал от православного проповедника Ивана Алексеевича Осипова. Может, он бы понял? Ну не плюёт же нормальный человек на фотографии людей, которых любит. А что там на фотографиях? Что за картинки дурацкие, что там за людишки-то? Нет, возразит нам любой, для которого изображения на фото не какие-то там картинки, а образы людей, близких ему. Он скажет: вот фото, это — мои любимые люди. Эти фотографии напоминают мне о тех, с кем меня связывает любовь.

Особенно ценными становятся фотографии, когда их, любимых, уже с нами нет. Такие фотографии хранят, достают, с любовью показывают другим, рассматривают, размышляют, глядя на них. Это — память. И что-то ещё, чему трудно подобрать название. Какая-то невидимая связь между людьми, которая прочнее всего — ни разлука, ни смерть её не разрушит.

Вот так и со святыми мы связаны. Их жизнь, удивительная, парадоксальная, подвижническая — удивляет, подталкивает к размышлению о смысле жизни человека на земле. Вызывает уважение, трепет перед их духовной силой, перед бескорыстием. Их образы служат для нас примером подвига, подвижничества как образа жизни. Мы хотим быть похожими на этих людей, безотчётно. Потому спрашиваем себя: а я бы так смог? Это и есть — уподобление Богу по образу и подобию. Для них примером была жизнь Того, кто первым прошёл трудную дорогу от рождения в пути до точки главного испытания, поругания, распятия, до мученической смерти на Голгофе — ради того, чтобы подарить людям шанс на спасение души.

У святых образом для подражания стала жизнь, заповеданная свыше Логосом. Логос: воплощение Бога на земле. Судьба Христа. Слово, Действие и Образ. Даже читать мы учимся, находя взаимосвязь между знаком, буквой, словом и картинкой в букваре. Азбука жизни... Мы все дети Логоса — Логос пока что ещё фундамент нашей цивилизации. Не станет его — не будет нас.

Конечно, современный мир предлагает другие — ложные — образы, как соблазны для людей. Возможно кому-то нравится уподоблять себя образу зверя. И тогда человек татуирует себя, наряжается особенным образом. У человека по-настоящему нет ничего, чего нельзя отнять. Кроме этого выбора: кому уподобляться. Невозможно лишить человека этого выбора без его согласия. Без явного или не явного отречения от истинного источника. Каждый выбирает тот образ, который ближе его нутру, или утробе. Бывает по-разному, да...

Вся наша жизнь — это образы истинные и неистинные. Ложные образы — это соблазны, сбивающие с пути, уводящие от спасения души. Истинные — путь спасения, исполнение судьбы. Даже образование — при том, что оно нынче весьма уродливое — полнится образами, состоит из них. Потому и слово такое: «образование», воспитание личности на образах. Не просто накопление впечатлений и знаний. А формирование личности, совести, стержня внутри. Образ жизни. Мы стоим на слове и образе, как бы нас ни оцифровывали.

Нравится мне это прекрасное древнее слово — образа. Образа хранят образы людей, уподобивших себя Богу. Не внешние облики, не обличья. И даже не лица. Образы. Божественные лики.
Лик — это Бог, проступающий в чертах наших лиц.

П. Фрагорийский
Из книги "Триумф ремесленника. Культурный код"
_____________________________________________

Песня «ОБРАЗА» из альбома «Китеж» группы «Гоша и Птицелов»

Истинные ценности
..............................................#ценности #тонкиесмыслы

Истинные ценности универсальны. Всеобщи. Они воплощены в Логосе. Запечатлены в Писании.

Из них нельзя что-то убрать, в них невозможно что-то добавить, не исказив, не искривив полностью всю их конструкцию. Они самодостаточны и неизменны. Вечны. Внесение изменений в них означает только одно: они перестали быть истинными, стали подделкой в результате фальсификации. Они содержатся в заповедях священных книг и поэтому — изначально по умолчанию обладают божественным происхождением, нравится это кому-то или нет. Это — универсальные законы жизни человека, гарантирующие его человечность, сохранение живой души и осмысленное бытие в мире во время жизни на земле.

Истинные ценности не разрушительны и потому обладают мощным объединяющим началом — от семьи до государства и человечества в целом. Как источник, у которого находится место всем, кто готов к мирному сосуществованию с другими — людьми, племенами, странами, культурами и т.д. Кому-то они могут не подходить в силу несовместимости с особым мировоззрением, отрицающим совесть, чьи признаки ясно описаны в библейских — ветхозаветных и евангельских — Заповедях.

Но от этого универсальные законы бытия не становятся менее истинными. Это значит только то, что кому-то истинный путь не по душе. Истинные пути никогда не пересекаются в точке взаимоуничтожения. Поэтому истинные ценности не по душе тем, кто не мыслит себя в системе мирного сосуществования с другими.

Заповеди невозможно исполнить в полном объёме раз и навсегда, человек слишком слаб духом, чтобы исполнить их. Это удалось Христу, согласно библейской истории. Это пришлось сделать тем, кого мы называем святыми. Но святость человека становится очевидной только после того, как он покидает земной мир, всей жизнью утвердив истинные ценности во время жизни на земле. Мы можем лишь стремиться более-менее соответствовать им, или наоборот — стремиться уйти от них, предаваясь более приземлённым наслаждениям, страстям и другим окольным путям человеческой жизни.

Истинные ценности невозможно создать. Их не отнимешь, не украдёшь, не подаришь. И разрушить их тоже нельзя. ими можно поделиться, разделив их с другими — с теми, кто согласен жить в истине. Их можно забыть. Вспомнить о них и восстановить. Лишить себя их. Отказаться от них. Добровольно.

Извне лишить человека ценностей невозможно. Ценности можно только подменить. Но любая подмена происходит с согласия человека. Чтобы лишиться истинных ценностей — нужно согласиться с их потерей, одобрить их обесценивание, искажение, притвориться, что не замечаешь, и ничего страшного не происходит. Принять подмену и назвать эту ложь истиной. Ценности от этого не изменятся. А мы изменимся. Станем другими. Бесчеловечными.

И не важно, совершается ли эта подмена ценностей резко, или происходит постепенно, расчеловечивая человека, подчас незаметно для него самого. Если человек соглашается с этим, идёт на компромиссы, на сделку с совестью — он рано или поздно становится обманутым. Или — обманщиком. А чаще всего — и обманутым, и обманщиком одновременно.

П. Фрагорийский
Из книги Триумф ремесленника. Культурный код

Главный вопрос
О совести и русской литературе
....................................#Русская_литература
.....................................................#ТриумфРемесленника

Из комментария
/усмехаясь/
Ну и как, много ли героев которым хотелось бы подражать выродили эти душевные и великодушные "русские писатели"? - hungry_ewok

Вообще, если разобраться, русская литература — она о совести прежде всего. Даже там, где описывается бессовестный человек — всегда была попытка разобраться: почему человек отступил от совести — временно или вообще её потерял? Как работает этот грех в судьбе человека? Ведь в момент отступления от совести всегда происходит некий греховный помысел или поступок.

В классической русской литературе, и в лучших образцах русской литературы прошлого и настоящего отступничество от совести всегда — проблема, поставленный ребром главный вопрос. Отсюда много возникающих по ходу размышлений над литературным сюжетом вопросов: почему человек этого не заметил, например? Или почему он сознательно отступил от нравственности и совершил нечто безнравственное? И к чему это привело? Так же обстоит дело и с подвигом. Что руководило человеком, когда он без колебаний или с колебаниями — совершил некий поступок, подвиг, связанный с самопожертвованием, в том числе. Каким был этот человек, или каким человеком является? Каков его характер, что им движет? Если такие вопросы не возникают по ходу чтения — скорее всего, перед нами пустышка, или просто недоработанный сюжет.

Осознание сюжета и шире — содержания литературного произведения — это, прежде всего, постижение связи между причинами и следствиями. Если, конечно, речь не идет о лёгких зарисовках — пейзажных, например. Литературный герой — это всегда судьба, жизнь. Реальность, даже если она отражена сквозь призму фантастического, мистического или бытового сюжета.

Плохо то, что к совести, к стыду, к нравственности нас несколько десятилетий насильно приучали относиться «усмехаясь», с эдакой ухмылочкой. Согласитесь, пошло это — говорить на белое, что оно чёрное.
Но выбор человека — святое право, дарованное Создателем. Мы сами выбираем, быть свиньёй по отношению к собственной культуре — или относиться к культуре по-человечески, и не только к своей.

По-человечески — это значит с попыткой понять, с рефлексией, с позиций совести. Со-вести, как соответствию Заповедям. В понятие совести Заповеди и ветхозаветные, и евангельские, вшиты намертво. Даже если человек полагает себя не верующим. Наша цивилизация — это плод тех истин, которые содержатся в Писании. Хотите — называйте это «библейским проектом». Хотите — Откровением Господа. Это не меняет ничего по сути дела.
И кризис нашей цивилизации - это плод греха, нашего отступничества от совести, это результат искажений истины, которые мы допустили в стремлении сделать истину удобнее для себя, приспособить для наших грехов и похотей. Результат подмены истины - своей отсебятиной, благодаря чему у нас зло и добро поменялись местами.

Когда речь идет о создании литературного героя, и тем более — положительного литературного героя, речь идёт не о примитивном подражании «образцу» — типа «делай как я». Мы ж не на площади скачем, и не разучиваем танцевальные фигуры, когда книгу читаем?

Речь о соотнесении себя с системой ценностей, с совестью. И положительный герой — это герой с совестью. Даже Раскольников из романа Достоевского с этой точки зрения — раскаявшийся грешник. Преступник, да. Злодей. Но преступник, которого жизнь обязала к искуплению страшного греха, и которого совесть изменила в конце концов - трансформировала и исправила. И читатель выносит из романа главное: огромное, фундаментально доказанное, художественное, то есть обладающее мощнейшим воздействием на сознание, обоснование заповеди «Не убий».

#литература #совесть #мысли

П. Фрагорийский
из кн. Триумф ремесленника. Культурный код

#Личное

Тут намедни одна дама, пишущая слова Свет, Любовь и Добро с заглавных буковок, и незатыкаемо трещащая «про эмпатию», читала-читала стихи, недели две ходила, как на работу, а потом разродилась комментарием, где призвала к позитиву и «новой простоте». Говорит, мол, надо «абстрагироваться» от всего негативного и не «тратить свой Божественный дар всуе», а вот эти все темы про несовершенство мира, трансгуманизм, про всякие там превратности любви, про войну и всякую другую грусть — надо для себя «закрыть», это мол «незакрытый гештальт»...

Вот так, незатейливо, и без тени сомнения в том, что она-то и ей подобные только и несут «Свет, Добро, Любовь» в погрязшие в негативе неразумные массы... И несут, ведь несут, в калошах по паркету прутся. Почитал её тексты... Не понял, зачем это всё. Какие-то сопли розовые про то, что все люди должны обняться и забыться в блаженстве, слиться с природой в любовном экстазе... Слушать «музыку сфер» и лобызать космические просторы... А все страдания надо просто... отменить. Вместе с «неправильным искусством».

Ну и всё это обильно унавожено «чушью прекрасной о Боге». Дама, оказывается, «Глас Божий» слышит, ни более и не менее.
Я чуть со стула не упал.
Но ответил, что уже давно абстрагировался... от идиотов и шизофреников, которые «слышат Божий Глас» и лучше меня знают, о чём мне следует писать. Грубо, наверное... Трамвайный хам, да.

ПФ

Ах, Гретхен, маргаритка, в чьём крохотном саше
покоится улыбка до розовых ушей,
острота с миной кислой и глобусом в сове,
хорьки жемчужных мыслей в прелестной голове,
цитатка Мураками, Дюймовочка в кроте
с живыми мотыльками в античном животе,
эстетского покроя ажурные крыла,
залётного плейбоя гламурная стрела,
слащавого «buongiorno» кровавое вино
с «эмпатией» дежурной, где состраданья — ноль...
Стилет из вечной стали, записки на арго
хранит сентиментально блудливая Марго.

В саше твоей вселенной дух тёмен и лукав,
и сахарно колено, и зе́лен твой рукав,
в старинном секретере — скелеты мертвецов,
и бренди есть, и шерри, и плётка со свинцом,
зефир и птичье мле́ко, и Клара, и кларнет...
Там только человека давно в помине нет.
_________________________________________________
Саше —
Плоский пакетик, упаковка для малообъёмных пищевых продуктов и фармацевтических препаратов; надушенная или наполненная ароматическими веществами подушечка, которая кладется между бельем для придания ему приятного запаха; крошечный мешочек для сухих духов; небольшой несессер для косметических принадлежностей.

П. Фрагорийский

Песня на эти стихи: музыка, исполнение - Женя Гнедой

КОГДА ВСЕ УМЕРЛИ...
Эстетический памфлет/Лютый трэш
...........................................................................#метамодерн

Полный текст - здесь


Odd Nerdrum. Норвежский художник. Демон. Метамодерн

1.
У МОЕЙ ДЕВОЧКИ ГЛАЗА МЁРТВОЙ РЫБЫ
Последний перфоманс. Новая искренность

Эпиграф:
Моя девушка слепа:
Она не видит, как я прекрасен.
Я пойду на берег моря,
Найду выброшенную бурей рыбу и вырву ей глаза.
Я подарю глаза рыбы моей девушке, и она прозреет.
..........................................................................GP. Newlook

Жан-Жан пришёл на берег моря ровно в полночь,
в обнимку с любимой,
закинул сети, сплетённые её нежными руками,
поймал золотую рыбу с архаичным названием «сиг»,
распластал обеих на песке и предался любовной игре,
поминутный сценарий которой был написан для него
одним из лучших сценаристов уходящей эпохи –
блистательным когда-то Стивеном Кингом, давно выжившим из ума,
но успешно вживившим себе искусственный мозг.

Затем, не торопясь,
вырвал девушке глаза и вставил их рыбе.
А рыбьи глаза — девушке.
Получилось эффектно и креативно,
и он сделал селфи — на память.

Потом он отпилил девушке руки,
приставил их рыбе вместо плавников
и патетически прошептал:

«Моя любовь, ты так прекрасна сейчас,
и так похожа на Венеру Милосскую!»
Приделал любимой плавники.
Затем выломал ей ноги…

Приклеивая затихшей возлюбленной рыбий хвост,
Жан-Жан задумчиво изрёк:
«Какая упоительная симметрия, как похожи девушка и рыба,
и как удивительно гармонично их сочетание друг с другом!»

Но миг спустя его передёрнуло, и во мраке сознания
всплыла крамольная, почти еретическая мысль:
«Всё-таки хорошо, что она всего лишь андроид».
Это была последняя поблажка, последний компромисс,
которые ещё допускал умирающий постмодернизм.

Оглянувшись на темноту, дышащую и смыкающуюся
вокруг песчаного овала, освещённого фонарём,
он воскликнул вполголоса, но как бы про себя:
«О, ты прекрасна, любимая, как ты прекрасна,
ибо ты похожа на русалочку из сказки Андерсена…»

Когда всё было кончено — вспыхнули софиты,
перфоманс достиг кульминации.
Из тьмы вокруг освещённого пятачка проступили лица публики,
стилизованные под библейских персонажей брейгелевского полотна «Поцелуй Иуды».
И рыбе, и девушке уже было плевать на всё это.
Художнику тоже было плевать на всё. Даже на Брейгеля.
Все роли были отыграны.
Это была истинная правда.
Потому что искусство должно было стать правдой от и до.
Иначе оно не имело смысла в «дивном новом мире».

И он плюнул на песок. Для достоверности.
Точка плевка стала началом буквы «С».
Он старательно вывел пальцем на песке слово «справедливость».
Затем начертил чуть ниже китайский иероглиф «любовь».
Обернувшись к толпе, застывшей за его спиной
напряжённой массой, готовой взорваться от восторга,
Жан-Жан крикнул:
«Художник должен оставаться одиноким,
если он хочет изменить этот мир!»

Толпа взорвалась рёвом ликования,
будто гигантский причудливый зверь с одной из картин
недавно гальванизированного Иеронима Босха.

Особенно неиствовали в радостном бесновании
наряженные в разноцветные тряпки и перья
глашатаи нетрадиционных отношений и экзотических ориентаций;

оголтелые фанаты зелёной экологии в виде голых ушастых эльфов
неопределённого пола и возраста, в туниках из прозрачной газовой ткани;

исполнительницы ритуалов древней ведической магии,
работники похоронных контор и бюро нестандартных ритуальных услуг;

представители эстетствующей богемы,
торговцы артефактами, искусствоведы-критики,
чиновники Министерств Культуры и Правды,
а также представители древнейшей профессии
в виде всех ста тридцати восьми известных науке гендеров.

Остальным было плевать
и на рыбу,
и на девушку,
и на художника,
и на весь этот перфоманс
вместе с останками
окончательно десакрализованного
ветхого искусства.
Они просто выпускали пар.
«Жан-Жан Кокто-Кокто!» — визжали они,
как ведьмы в заключительной сцене «Фауста».
У Гёте этого не было –
старое искусство Европы было напрочь
лишено изобретательности.

Время ускорилось.
Имя спрессовалось в несколько звуков:
«Же-Же Ка-Ка» или «Жа-Жа Ко-Ко»
Впрочем, всем всё было понятно.
Воцарилась минута славы и наступил звёздный час.
Жан-Жан ощутил себя настоящим классиком.
Завтра об этом никто не вспомнит,
потому что правила изменятся.

С постмодернизмом было покончено.
Наступила долгожданная эра метамодерна –
«новой реальности», «новой искренности», «новой правды».
Занавес.

Послесловие:
Эпиграф взят из иронического верлибра замечательного автора - GP. Рекомендую.


Шайа Лабаф, американский актер (1986 г.р.) перфоманс. На пакете, надетом на голову, написано: «Я больше не знаменит». Актёр просидел так 6 дней, молчал или рыдал. Вот такое искусство... Новая искренность. Чистая правда. И ничего кроме правды.

2.
У МОЕЙ РЫБЫ ГЛАЗА МЁРТВОЙ ДЕВОЧКИ
Попытка осмысления: куда это употребить?
Очерк об общеизвестном

Цивилизация разделилась на «мы» и «они». И разделение это — не наша инициатива.

Они полагают, что с помощью метамодерна (которым наводнены нынче все утюги!) будет разрушена цивилизация. Об этом пишут и мечтают на полном серьёзе. Так что не обольщайтесь: это не искусство в чистом виде, а всего лишь политтехнологический инструмент. И декларируется это открыто:

_____________________________________

«Метамодерн — новый способ смотреть на мир. Если вы ещё не заметили, эпоха постмодерна закончилась: постмодернисты не могут больше сказать ничего нового о нас самих и мире, в котором мы живём. На смену приходит метамодерн, который поможет если не осмыслить происходящие перемены, то хотя бы со многим смириться.»

— цит. из статьи «Структура мышления метамодерна»
Что это за зверь такой - метамодернизм, можно прочесть здесь: Манифест метамодерниста
____________________________________

Лет сто назад они уже пытались сделать это. Но деструктивный некро-авангард 20х почил в бозе перед напором живого реализма, благополучно покрылся нафталином на полках для разной рухляди у коллекционеров и эстетически переразвитых искусствоведов, а также в недрах музейных запасников. Народ глядел, а потом покрутил пальцем у виска. Вывернутое, выморочное анти- художественное псевдоискусство массовым зрителем ни высоко оценено, ни принято всерьёз не было. Хочется надеяться, что здоровое варварское нутро народа в 21 веке отвергнет эту дрянь также, как и 100 лет назад. Главное, чтобы потом не выплеснули с водой и ребёнка, обозвав всю художественную продукцию ловко придуманным словечком «метамодерн». Т.к. найдётся сразу много охотников приклеить сей ярлык неугодным. А неугодными собратьям по ремеслу обычно в такие эпохи становятся лучшие.

Метамодерн — попытка продлить уродливую агонию эрзац-искусства под крикливой вывеской «постмодернизм». ну и разумеется «сделать деньги» на доверчивых любителях «арт нуово».

Метамодерн - хитрый трюк, придуманный для того, чтобы гальванизировать труп постмодернизма и выдать старьё за нечто новое. Причём в самых отвратительных его формах, демонических. Стереть грань между высоким и низким искусством. Уравнять прекрасное с безобразным. Талантливое с бездарным. Непристойность объявить такой же нормой морали, как и целомудренность. Обесценить мастерство, лишив его права на преимущество перед откровенным дилетантством. Заформалинить живое, смешав его с мертвечиной.

Центральной идеей всего этого антиэстетического цирка уродцев является идея децентрализации мира, бесцельности развития и прочие глупости из книжек Шваба и Фукуямы. Всю эту псевдофилософскую, псевдоэкономическую и псевдосоциальную хрень предсказал ещё Отто Шпенглер сто лет тому назад в «Закате Европы». Так что ничего нового метамодернизм, по сути, не содержит и не предлагает. Кроме тотального обесценивания всего, что есть.

Что там у них в философско-эстетическом обосновании? Бога нет, всё дозволено (украдено из Ф. М. Достоевского), человек одинок во Вселенной... Любви нет, детей не надо, потребляй, обжирайся, ублажай себя комфортом и помни: ты — высшая ценность. То есть тушка твоя, туловище твоё — наивысшая ценность. О душе как-то неловко даже заикаться, говорить, и даже думать. Какая душа в обществе потребления?

У них потому и конец истории, и конец света, и конец цивилизации — в одном флаконе.

У нас мир централизован. Иерархичен в старомодном смысле слова. Равенства, где «все равны» — нет. Братства особого, правда, пока ещё тоже нет. Свобода относительна и всё больше как-то оказывается связанной с ответственностью. В том числе и уголовной! Что, в общем-то, не так уж плохо, как выясняется. И даже очень хорошо!
Особенно в свете последних новостей из области исследований «британских ученых» о пользе каннибализма и прочих оригинальных, но незатейливых радостей чрезвычайно цивилизованного человечества.

В центре нашего мира — Бог, как источник жизни, как точка сборки всей нашей Вселенной — и материальной, и духовной. Там, где сильный центр и движение к этому центру — центростремительные силы обретают фундаментальное значение, а центробежные — теряют свою разрушительную силу, и только укрепляют всю конструкцию.

В общем, ничего, разберёмся мы с этим «метамодерном». Окультурим, очистим, отмоем, отшлифуем, обкатаем и пустим на что-нибудь полезное. Мы же не какие-то там цивилизованные эстеты. Мы — варвары! Будем рисовать и писать так, как у нас рисуют, пишут, пляшут, поют и творят.

П. Фрагорийский

_________________________________________________________________________________

P.S.
Cсылка на статью. Кому интересно — познакомьтесь. Гламурятник после танатокосметолога по всей красе, но как бы многозначительно поданный. Мол, не просто искусство для морга, а с интеллектуальным душком, да-с!

В общем — как спектакли всяких этих райкиных-серебрянниковых, кто понимает о чём я. Претензий на миллион долларов, а на выходе — даже не конфетка, а нечто иное. Причём — разных сортов. В метамодерне искусственно стирается грань между талантливым — и бездарным. И то и другое наделяется «равными правами». Сверхтолерантность! Вы же понимаете... Не дай-то Бог кто-то окажется более талантливым, чем положено для соблюдения хотя бы формального «равенства». Им же придётся восстанавливать справедливость, чтобы никому не было обидно. С помощью чего-нибудь радикального — как, например, «прокрустово ложе». В прямом смысле. Т.к. все эти сложные и тонкие смыслы будут раздражать тех, кто пишет исключительно «душой», не заботясь таких мелочах, как мастерство...
Ведь из волшебной бутылки с надписью «Метамодерн» выпущены самые наглые внутренние демоны человека, потакание которым заложено не только в эстетической, но и в социальной модели метамодерна: зависть, похоть, тщеславие. Правда, им даны другие имена: Равенство, Свобода, Самореализация. И ещё даны права, с помощью которых можно угомонить любых выскочек, посмевших быть хотя бы чуть-чуть совершеннее. Метамодерн не простит ни малейшего превосходства, в чём бы оно ни заключалось.

Только не ведитесь на заклинания, разлитые безымянным автором по всей статье — мол, повозникаете, да и привыкнете. Не будет так, как они рисуют нам. У нас — другая культура. Другая матрица. Принцип формирования культурного пространства другой. Без вот этого всего бестиария.

Просто настало время вспомнить, что такое — хороший вкус... И взглянуть, наконец — чем это нас тридцать лет гипнотизировали.
Друзья, там совсем ничего нет, внутри. Мёртвое всё. Пусто там... Я лично проверил.

П. Фрагорийский
Из кн. Триумф ремесленника

Бродят по́ миру поэты
непонятные слегка:
воин мрака, рыцарь света
и хранитель языка,
словодел, волшебник стиля,
скрупулёзный буквоед...
Где б они не появились -
их прессует «культпросвет».

Бьют поэтов культпросветы:
«Сложно пишешь ты почто?!
Не пиши, поэт, про это
а пиши, поэт, про то!»
А поэты — «не про это»,
их стихи — не «вторчермет».
Го́ря университеты -
это вам не культпросвет.

«Подозрительно печально
пишешь — точно декадент!
Шибко грамотный, нахальный...
Чужеродный элемент!
Маловато позитива!
Непонятные слова!
Предъяви сначала ксиву!
Паспорт покажи сперва!»

Скачут критики в папахах,
позитивные, как пни.
У поэтов жизнь не сахар -
вот и скрытные они!
И скитаются по свету,
и валяют дурака
беспризорные поэты,
бестолковые слегка...

П. Фрагорийский
Из сборника «Ухмылка Эвтерпы»

Плачет девочка на шаре кем-то сломанной Земли.
Жалят в медленном кошмаре серебристые шмели.
В небе спутники над школой, как невидимый конвой.
Никнет в банке из-под «Колы» колокольчик полевой.
Бьётся дум тоскливых скерцо, ядовитая игла
перепуганное сердце колет холодом стекла...
Дьявол извращает формы опустевших пирамид,
почерневших калифорний, затонувших атлантид.

Мишки Тедди на пижаме. Мёртвых фруктов муляжи.
Силуэт в зеркальной раме — слепок призрачной души.
Канарейка в тесной клетке. Шоколадное яйцо.
Ритуальной статуэтки африканское лицо.
Золотая рыбка в банке. Зазеркальный взгляд колюч.
В медной скважине стимпанка повернувшись, замер ключ.
Мир опять смертельно болен, будто кончился завод.
Миллионы колоколен отразились в бездне вод.

Над хрустальными церквами Бог качает головой.
Души мёрзнут мотыльками на ладонях у Него.
Мрамор всех античных статуй ледяным от страха стал.
Если веришь в чудеса ты — сосчитай в уме до ста.
Вздрогнет пестиков-тычинок невесомый карнавал.
Тот, Кто видит все причины, спросит: кто Меня позвал?
Тело мира онемело, завершает Зверь игру.
Тиньк... Алина зазвенела — колокольчик на ветру.

31. 07. 2022
П. Фрагорийский

#Русский_лирический_рок

Текст из поэтического цикла Tragedie dell Arte. Балаганчик
Канал группы на Ютубе - Гоша и Птицелов

.........................................#Многоэтажка
Беги,
беги, пока не занесло
смертельным снегом лунные дороги,
пока он усмехается светло,
не улетели на зимовье птицы,
не побледнела дальняя звезда...

Невроз | Гоша и Птицелов | акустика_видео



Текст стихотворения - Невроз
Музыка, голос, гитара Игорь Костин (Гоша)
Стихи - П. Фрагорийский (Птицелов)
группа Гоша и Птицелов
акустика, эскиз в альб. #Многоэтажка

Кто много говорит — не знает ничего.
Кто сетует на удачу — узнает цену словам на опыте.
Кто боится — проигрывает.
Если бы я сказал тебе, что люблю тебя, ты бы подумала — что-то не так.
Я не многолик, у меня лишь одна маска.
Я знаю, что пики — это копья солдат, трефы — орудия войны,
Я знаю, что бубны — это деньги на военные нужды,
Но моё сердце — другой масти...

(Sting. Shape Of My Heart)

… Мой медленный двойник из вещих снов знает обо мне всё, и даже больше, чем всё. Он знает, что было задолго до моего рождения, и что со мной будет через год, и когда я умру, и как поведу себя в той или иной ситуации, ведь он тысячелетиями наблюдал за мной, прежде чем вложить в мою голову первую мысль.

Мне часто снится, что я иду сквозь толпу живых людей, где живы даже умершие, иду сквозь поток мужчин и женщин, стариков и детей, невидимый, прозрачный, проницаемый. Эти люди знакомы мне. Кто-то обидел меня когда-то, кого-то обидел или предал я. Как много, оказывается, моих ошибок — иногда чаянных, иногда — нечаянных, совершенных по небрежности или из-за равнодушия. Эти обстоятельства жизни хорошо видны мне во сне, как бы я их ни прятал от себя в бодрствующем состоянии.

Нет, мне не хочется кричать или посыпать голову пеплом, обвиняя себя во всех смертных грехах. Я просто смотрю на вереницу сцен из моей жизни. Это не похоже на тягучий сериал, скорее сюжеты вырастают друг из друга, как матрёшки. Открыл одну — а там ещё одна, и ещё, и ещё. Это напоминает, скорее, картину Рене Магритта с коридором зеркал, где человек всё время стоит спиной ко всему, что творится позади. И нет у него ни сил, ни права оглянуться, проделать обратный путь. Я не могу ничего исправить. Мне кто-то лишь даёт во сне увидеть те ошибки, которые я не увидел в момент их совершения. Зачем? Не знаю. Я всё время вижу себя во сне как будто со спины.

Потом я просыпаюсь и не помню, в чём я виноват. Истина открывается мне во сне, как цветок — и его лепестки схлопываются, стоит лишь мне вынырнуть из глубин сна и проснуться, окунаясь в иную реальность. Но я-то знаю, что реальность — одна. Просто я всё время стою спиной к прожитой жизни, лицом к зеркалу, которое отражает лишь то, что можно увидеть, стоя за спиной у себя самого. Наверное, это к лучшему.

Иногда мне кажется, что человеческий мозг, как антенна, не генерирует, а только накапливает знания о мире, и ограничивает текущую в наши головы информацию, и кто-то невидимый внимательно следит, чтобы не переборщить, захлопывая крышку в нужный момент. Чтобы мы не тронулись умом, когда узнаем всю правду о себе, когда вспомним всё, что происходило с нами по ту сторону стены, которую мы называем сознанием.

— Ну что ты смотришь? — голос Алисы становится сухим, хрипловатым. — Да, я звонила ей. С этого телефона. Но это было почти семь лет назад.
— Зачем?
— Нельзя же было вот так… Всё пустить на самотёк.
— Что? Что пустить на самотёк?
— Всё… Всё, что мы натворили. Ты действительно хочешь об этом поговорить?
— Да, — отвечаю я, и чувствую, как на меня наваливается тяжесть.
— Может, потом поговорим?
— Нет, сейчас.

В коридоре — мягкие шаги. В кухню заглядывает тёща.

— Алиса, вы чего тут застряли? Вы не ссоритесь, случайно? Сегодня нельзя… Рождество же.
— Мама, мы скоро придём. Мы не ссоримся. Просто разговариваем.
— Дома не наговорились… — ворчит тёща и плотно прикрывает кухонную дверь снаружи.

Алиса вздыхает, садится за стол, разворачивает шоколадку. Делит пополам. Придвигает ко мне половину на шелестящей фольге. И я машинально отправляю лакомство в рот.

— Ты уверен, что это нужно сейчас?
Я киваю, глядя на злополучный старый телефон.
— Тогда пообещай мне, что после Рождества сходишь к Женьке. Просто на всякий случай. И сядь, не нависай над душой.

Я понимаю Алису. Она просто беспокоится. И я обещаю, что всё сделаю, как надо. Встречусь с ним у него на работе. Не как родственник, а как бывший пациент.

— Обещаешь?
— Да.

Алиса смотрит на меня с недоверием.

— Я когда-нибудь обманывал тебя, нарушал обещания?
— Нет. Никогда. Что ты хочешь знать?
— Всё...

— Хорошо. Когда ты остался у меня… После того, как папу увезли в больницу… Я думала, всё это несерьёзно. Что ты просто пожалел меня, и всё вышло случайно. Я была уверена, что эта интрижка просто блажь, и ты вернёшься домой. Но всё пошло совсем по-другому. Ты решил по-своему. Мама не задавала вопросов. Да и не до того было — она пропадала у отца в больнице. А я не понимала, как это всё могло произойти. И не хотела думать. Мы жили и всё. Только потом поняла, почему всё так сложилось.
— Что ты поняла?
— Что ты просто запутался. И спасался от всего. От всего… Ты помнишь, как они нашли тебя, звонили, угрожали? Я только тогда поняла, что ты не просто ушёл оттуда, где жил. Ты освободил её от всех неприятностей. Отвёл беду.
— Сбежал, да?
— Да… — голос Алисы звучит растерянно.
— Ты меня презирала?
— Нет… — она пожимает плечами. — Я об этом не думала. Нужно же было что-то делать. Господи… Знаешь, я вспоминаю сейчас об этом, как будто это было какое-то дурное кино. Твоя игра, и все эти неприятности...
— А потом?
— После того, как Миша привёз твои вещи, я чувствовала себя последней дрянью. Но потом на нас наехали кредиторы. У тебя случился срыв… И стало не до угрызений совести. Мы положили тебя к Женьке в отделение. Нашли деньги, уладили все вопросы. Папа подключил свои связи. В конце концов, если бы мы с тобой тогда не устроили весь этот… розыгрыш, и если бы ты не вошёл тогда к отцу в кабинет, его могло бы просто не быть. Он бы умер там, один. А мы бы даже не догадались, что с ним случилось.
— А зачем ты позвонила Але?
— Я не знаю. Мне нужно было сказать ей об этом.
— О чём?
— О том, что ты не бросил её просто так, потому что тебе так захотелось, или она тебе надоела… И потом — я узнала, что у неё долги. Мы говорили с ней почти час. Мне кажется, она поняла.
— Она плакала?
— Нет. Мы говорили о делах. О том, что кредит нужно погасить. Она сказала, что пытается продать квартиру. Я предложила помочь. Порекомендовала хорошего маклера. Она сначала отказалась, потом согласилась. У неё ведь и правда выбора не было. Да и у тебя тоже.
— Почему?
— Потому что… Ты серьёзно попал тогда, Андрей. И Алю подставил. Эти люди давили бы по беспределу. Это был реальный выход. Единственный. Иначе они точно бы кого-то убили бы. Убивали и за меньшие долги.
— Ты сказала ей об этом?
— Да. Иначе не было смысла звонить, говорить с ней. Потом мы созванивались с ней ещё несколько раз. Нужно было погасить кредит. Ты ведь оставил ей кредит, Андрей. Я предложила ей хорошего маклера. Без него было не обойтись. Там была сложная сделка, нужно было продать две квартиры, купить одну. Они же тогда с Мишей съехались. Из-за всего этого. Живут вместе. Ты, наверное, знаешь...
— Знаю. Теперь — знаю.

Думаю о том, чего стоил этот разговор Альке. И о том, что у Алисы просто талант уводить разговор в сторону конкретных вопросов и предметов, когда не до эмоций и слёз. Поэтому даже дети у неё не ревели никогда — знали, что напрасное это дело. Чувствовали вот эту её железную хватку, практичность, деловитость, вовлечённость в происходящее. Алиса видела из безвыходных ситуаций, казалось, не один, а сразу несколько вариантов выхода. Каждый из них по отдельности был не ахти, но все вместе внушали надежду на то, что всё устаканится как-то. Она никогда не была сентиментальной. Ждать от Алисы моральной поддержки или сочувствия было бесполезно.
Сквозь мягкий ворох мыслей в моей голове пробивается голос Алисы — немного ожесточённый, как будто она излагает отчёт. Отчёт о содеянном, да. О неизвестном нашем прошлом. Чёрный шоколад ещё горчит во рту. Горек твой шоколад, Алиса, горек, как больничное лекарство.

— Оформили как-то там тебе отпуск. Задним числом. Вместо больничного. Папа сказал, что так будет лучше. Чтобы не было лишних слухов и разговоров на работе. Ну что-то вроде медового месяца у нас, мол. Пока тебя не было — маклер подыскал квартиру, документы оформили. Потом тебя выписали из больницы. Я еле успела переехать к твоему возвращению и кое-как обустроить всё. Спешила так… Очень хотелось, чтобы ты вернулся в новый дом, чтобы уютно было. И никого кроме нас с тобой. Никаких старых историй, понимаешь? Женя сказал, тебе надо начинать всё заново. С чистого листа.
— А как же родня всё это… проглотила?
— Ну как… — Алиса горько усмехнулась. — С грехом пополам. Переругались тогда, конечно, все. Ужас… Женька разрулил. Даже не знаю, как. Спокойно сели, обсудили.
— Алиса… — я смотрю на кружевную салфетку, лежащую на столе, потому что не могу поднять глаза и взглянуть ей в лицо. — Почему ты не послала меня к чёртовой бабушке со всеми моими проблемами?
— Не могла. Понимаешь, всё как-то сразу навалилось… Ты, Аля, кредиторы… Бандиты же. Не расплести было этот клубок так просто.
— Ты, наверное, ненавидела меня тогда.
— Что ты, нет. Я же получила то, что хотела. Это было несправедливо, со всех сторон неправильно. Даже папа сказал, что нехорошо. Но я это получила. Кто же думает об издержках, когда хочет что-то получить. Так что мне винить некого. Я получила то, что хотела — и всё, что к этому прилагалось. И я поняла, что в положении. Ещё одна проблема. Беременность тогда была ну совсем некстати. Были мысли разные. Избавиться от ребёнка хотела.
— Алиса...
— Что Алиса? Алиса тогда ещё была круглой дурочкой. Влюблённой идиоткой. Перепугалась тогда. Думала: что я буду со всем этим триллером делать. Конфету хочешь?

Машинально киваю. Она шелестит фольгой, разворачивает две шоколадных конфеты. Мне — и себе. Некоторое время я молчу, пока шоколад не расплавляется во рту, окатывая горечью всё внутри. Вспоминаю лицо Артёмки, показывающего мне бумажный кораблик, прибившийся нечаянно к берегу речки в парке. Кораблик со счастьем, который я хотел подарить Альке, но потерял по дороге где-то там, в параллельной реальности. Артёмка. Сын. Как это? Его могло не быть вообще?

Морщусь так, как будто у меня зубная боль. Хотя не болит ничего. И даже наоборот, почему-то на душе становится тепло. Алиса трёт висок, расправляет салфетку под пиалой с конфетами, в который раз. Накрываю её руку ладонью. Отваживаюсь взглянуть ей в лицо — оно сейчас беспокойное, беззащитное. Алиса, ты же всегда такая уверенная, несокрушимая, как тайфун. Непробиваемая, как скала. Или я просто тебя толком не знал? А ведь не знал. Жил, будто на Луне. С обратной стороны. Что-то происходило вокруг — не замечал даже. Старался не думать, не видеть. Всё вокруг совершалось само собой, делалось само по себе, выстраивалось, вырастало из ничего, расцветало...

— Помнишь, в первый день, когда мы въехали в новую квартиру, я спросила у тебя, почему ты решил на мне жениться? — негромко спрашивает Алиса. — Если честно, даже не помню, что ты мне тогда ответил. Но ответ был какой-то верный, правильный. Если бы иначе ответил, я бы так и сделала, как думала. Хотя, может и нет. Жалко было бы. Женька бы не разрешил. Мама с отцом тоже.
— Они знали?
— Конечно! — Алиса разводит руками, будто удивляясь моей непонятливости. — Мы же решали всё это в семейном кругу, тут все карты на стол должны быть выложены. Как на духу. Потому и дачу решили продать тогда. Из всех кубышек достали всё, что было. Ещё Мише я одолжила. У них с Алей не хватало, чтобы закрыть вопрос окончательно. Только не надо говорить ничего. Я сама предложила. Можно сказать, всучила насильно. Телефоны им оборвала. Он уже почти рассчитался. Я несколько раз предлагала списать долг, не согласился. Такой упрямый...
— Ты скрывала всё от меня, Алиса.
— Ты не спрашивал. Не вспоминал ни разу вслух об этом. И как бы ты отреагировал? Я же не знала, что там у тебя внутри происходит. Какой смысл трогать больную тему? Чтобы напомнить лишний раз? Ткнуть носом в то, что уже пережили, проехали? Андрей, что толку ворошить прошлогодний снег? Жизнь идёт, всё ведь наладилось у нас. Артёмка родился, у тебя всё складывалось на работе, и у ребят всё образовалось. Все живы, здоровы. Не наехали бы тогда на нас бандиты — ты бы так и не бросил играть. Разве не так?
— Так… — соглашаюсь я, но сердце внутри будто пронизывает тонкая игла. Это не боль. Это что-то другое. О чём невозможно рассказать. Объяснить. Собрать в единый сюжет.

— Ты меня напугал перед Новым годом, — с упрёком говорит она и замолкает, глядя на поблёскивающие конфеты в алой фольге, горкой лежащие в фарфоровой пиале. Поправляет зачем-то накрахмаленную салфетку.
— Женька сказал, ничего страшного. Гулять надо побольше. Не психовать. И поменьше проводить времени за компьютером. Значит, будем гулять. Втроём. Полезно со всех сторон. Значит, правильно.

Я смотрю на Алису. Она выглядит уставшей. Как будто выпотрошенной нашим с ней разговором. У неё всегда так: правильно или не правильно. Никаких нюансов. Ей не хочется говорить обо всём этом, нежелание углубляться в детали написано на её лице.

— Что ты так посмотрел? Приземлённая я, да? Недостаточно романтическая?
— Да, — отвечаю. — Мне иногда кажется, будь ты другой, я бы повесился. От всей этой романтики.
— Ты что несёшь? — у Алисы глаза становятся испуганными. — Нельзя же так бросаться словами. Что попало!
— Извини...
— И не думай, что тебе это будет сходить с рук. Я буду пилить тебя. Продуманно и регулярно. Как положено. Болтун! — шипит она и сердито бросает на меня короткий взгляд.

В коридоре шаги, негромкий стук. Дверь приоткрывается, в кухню заглядывает Лера, тихая Женькина жена.

— Пора к столу. Ждём… Свечи зажигать пора. Подарки распаковывать. Алиса, давайте. Имейте совесть. Дети уже маяться начинают.
— Иду! — Алиса встаёт, и за моей спиной, наклоняется, шепчет:
— Идём, неловко же...

Стискивает моё плечо, целует в макушку. И произносит шёпотом на ухо:
— Ну что ты за человек, а… Всю кровь выпил… Ты как хочешь, а я ещё одну конфету возьму. Тебе дать?

Окончание следует

Текст оригинального стихотворения


Песня Юрия Башкина - Если бы я был ...
Исп. Ю. Башкин
текст, видеомонтаж - П. Фрагорийский

В зеркале напротив обитает индеец, за спиной которого жизнь, разрушенная войной, умершие любимые, прекрасные живые. Остаётся только стоять насмерть. Жизнь, как назло, состоит из бессмысленных вещей: ремонт домашнего старья, рутинная работа для денег, бессодержательная суета, встречи с ненужными людьми, поездки за продуктами и предметами разной степени необходимости. Во мне сплетены воедино внутренний буддист, легко принимающий утраты, мстительный древний язычник, упрямый старовер, безжалостный воин, вечный кочевник, домашний подкаблучник… Думаю, что могу спасти человека так же легко, как и убить. Но всё это в глубине, в наглухо запечатанном чёрном ящике сознания. А из зеркала на меня смотрит тот, кто давно всех простил.



Моя зависимость от пространства катастрофична. Тому виной близорукость. Необходимо, чтобы всё было на местах, иначе на поиски пустяковых предметов уходит уйма нервов. Странное дело — я могу прогнозировать в деталях, что и почему произойдёт где-то далеко, чувствуя железобетонную закономерность причин и следствий. Но никогда не могу предсказать, где обнаружится запропастившаяся какая-нибудь необходимая штуковина, и что случится с теми, кто живёт рядом. Эта слепота непостижима, и удивительна болезненная зависимость от тех, кого я люблю, хоть редко говорю об этом. Ты появляешься — и вещи занимают свои места, ты исчезаешь — и внутри зияет пустота в форме сердца, с лёгким, острым, будто укол, сквозняком внутри.



Я толковый словарь, хранилище слов — скорлупок, где спрятаны символы, образы, смыслы. Одним тысячи лет, другие совсем новенькие, ещё отливающие английским хромированным глянцем. Я мог бы состоять из слов, как фреска из кусочков мозаики, будь я коллекционером. Но укоренилась с детства привычка взламывать всё, чтобы рассмотреть, как это чудо устроено внутри, как работают все эти невидимые механизмы, каковы они на ощупь, на вкус… Чтобы смешать потом всё и соединить заново, получить новые сочетания и оттенки цвета, вкуса, запаха. Чтоб вскипело таинственное варево, вспенилось, расплавилось, ожило, обретая новый смысл. Я лишь вишенка на этом причудливом торте. Реторта, где перемешаны символы распадающегося мира.

П. Фрагорийский
#100слов

Мой камешек — скользи, лети, беги
над гладью вод, смыкающихся снова.
Мне нравится смотреть, когда круги
расходятся от сказанного слова,
и рябь дрожит от мысли изначальной,
прозрачный ход подвижных волн верша...

Как покачнётся лодка у причала,
и вздрогнет вдруг от нежности случайной
чужая затонувшая душа.

П. Фрагорийский

Истинные ценности
..............................................#ценности #тонкиесмыслы

Истинные ценности универсальны. Всеобщи. Они воплощены в Логосе. Запечатлены в Писании.

Из них нельзя что-то убрать, в них невозможно что-то добавить, не исказив, не искривив полностью всю их конструкцию. Они самодостаточны и неизменны. Вечны. Внесение изменений в них означает только одно: они перестали быть истинными, стали подделкой в результате фальсификации. Они содержатся в заповедях священных книг и поэтому — изначально по умолчанию обладают божественным происхождением, нравится это кому-то или нет. Это — универсальные законы жизни человека, гарантирующие его человечность, сохранение живой души и осмысленное бытие в мире во время жизни на земле.

Истинные ценности не разрушительны и потому обладают мощным объединяющим началом — от семьи до государства и человечества в целом. Как источник, у которого находится место всем, кто готов к мирному сосуществованию с другими — людьми, племенами, странами, культурами и т.д. Кому-то они могут не подходить в силу несовместимости с особым мировоззрением, отрицающим совесть, чьи признаки ясно описаны в библейских — ветхозаветных и евангельских — Заповедях.

Но от этого универсальные законы бытия не становятся менее истинными. Это значит только то, что кому-то истинный путь не по душе. Истинные пути никогда не пересекаются в точке взаимоуничтожения. Поэтому истинные ценности не по душе тем, кто не мыслит себя в системе мирного сосуществования с другими.

Заповеди невозможно исполнить в полном объёме раз и навсегда, человек слишком слаб духом, чтобы исполнить их. Это удалось Христу, согласно библейской истории. Это пришлось сделать тем, кого мы называем святыми. Но святость человека становится очевидной только после того, как он покидает земной мир, всей жизнью утвердив истинные ценности во время жизни на земле. Мы можем лишь стремиться более-менее соответствовать им, или наоборот — стремиться уйти от них, предаваясь более приземлённым наслаждениям, страстям и другим окольным путям человеческой жизни.

Истинные ценности невозможно создать. Их не отнимешь, не украдёшь, не подаришь. И разрушить их тоже нельзя. ими можно поделиться, разделив их с другими — с теми, кто согласен жить в истине. Их можно забыть. Вспомнить о них и восстановить. Лишить себя их. Отказаться от них. Добровольно.

Извне лишить человека ценностей невозможно. Ценности можно только подменить. Но любая подмена происходит с согласия человека. Чтобы лишиться истинных ценностей — нужно согласиться с их потерей, одобрить их обесценивание, искажение, притвориться, что не замечаешь, и ничего страшного не происходит. Принять подмену и назвать эту ложь истиной. Ценности от этого не изменятся. А мы изменимся. Станем другими. Бесчеловечными.

И не важно, совершается ли эта подмена ценностей резко, или происходит постепенно, расчеловечивая человека, подчас незаметно для него самого. Если человек соглашается с этим, идёт на компромиссы, на сделку с совестью — он рано или поздно становится обманутым. Или — обманщиком. А чаще всего — и обманутым, и обманщиком одновременно.

П. Фрагорийский
Из книги - Моя маленькая война

Питер Брейгель. Притча о слепых

Вечные образы и «культура отмены»

..............................................#ценности #тонкиесмыслы

Вечный образ — это когда ты можешь сказать «о мире и о себе» устами персонажа, которому несколько веков, а может, и несколько тысяч лет. И не важно, кто он — библейский герой или злодей, действующее лицо какой-нибудь легенды, мифа, книги или исторической эпохи.

В чём секрет того, что мы возвращаемся к ним? Примеряем их на себя, сличаем себя с ними? Эти персонажи сами по себе воплощают некий универсальный сверхсюжет, скрытый сценарий которого мы можем обнаружить в своей жизни, в судьбах наших современников. Жизнь вечного образа имеет внутри себя некие ключевые точки, объединяющие нас с ним. Точки, благодаря которым мы можем поставить перед собой какие-то очень важные вопросы. И попытаться найти ответы. Вечный образ — всегда современный, идёт со временем в ногу. Время над ним не властно — на то он и вечный образ.

Эти персонажи обретают бессмертие благодаря нам, живущим временно, и помещающим их как бы внутрь себя. И пребывают в бессмертии, пока произведение, в котором они родились и живут, смыслы, заложенные в нём, актуальны, то есть востребованы нами, людьми. Как часть важного человеческого цивилизационного кода, благодаря которому мы и образуем все вместе — цивилизацию людей.

Это важно: иначе как мы сможем понять друг друга в информационном поле, которое является нашей культурой?

Вечные образы — область тонких смыслов. Иногда их невозможно пересказать, растолковать до конца, расшифровать, но всегда можно сопоставить с животрепещущими смыслами современности. И получить новую грань бытия в мире, отражённом и в нашем разуме, и в коллективном сознании.

Сегодня, в эпоху «культуры отмены», а по сути — в эпоху отмены культуры, когда насаждается агрессивное невежество в области знаний, вульгаризация и примитивизм в области смыслов, уплощение мышления — вечные образы как будто уходят от нас. Покидают информационное поле.

Причины разные. Люди перестали читать толстые книги, а краткие пересказы содержания литературной классики, которыми переполнены нынче видеоблоги и сетевые справочники, не в состоянии заменить полноценного чтения и переживания тех смыслов, которые заложены в первоисточниках. Многие книги ныне уходят из обихода из-за идеологических запретов, изъятия из образовательных программ, а то и вымарывания из информационного поля даже имён некоторых писателей. Привычка к "короткому" чтению не позволяет усваивать тексты, превосходящие по объёму лимит знаков, умещающихся в сетевых сообщениях - мышление людей становится фрагментарным... Причин не так мало. И все они более-менее объективны.

Иногда сталкиваешься с тем, что люди, казалось бы, ещё успевшие получить более-менее качественное образование — уже не помнят, не понимают смысла, не испытывают потребности диалога с вечными образами — даже в рамках художественного текста, и шире — творчества. Как будто вдруг разучились мыслить объёмно, вместо этого помещая себя в унылую плоскость вялых, дряблых умственных конструкций, где интеллектуального начала становится всё меньше, а чувственная сторона упрощена до уровня «приятных ощущений». Как будто людей отключили от системы жизнеобеспечения, и они ещё продолжают трепыхаться по инерции... Фильм ужасов.

Когда видишь это, кажется, мировая культура ветшает на глазах, как руины полуразрушенных античных сооружений. А на смену ей приходит весёленький такой позитив, суррогат, похожий на разноцветную жвачку в разукрашенных фантиках. «Рафаэль», «Микеланджело», «Донателло», «Данте» статистически сегодня больше известны больше как ниндзя-черепашки из дурацкого мультика или персонажи компьютерных игр. Зато Кармен, например, повезло больше: о ней, по крайней мере, помнят, автоматически проецируя её литературную судьбу на массовый образ любви как таковой. Без вариантов! Любовь по-другому, вне губительных страстей и эйфории, уже и не воспринимается как любовь. Скукотища же...

Странная штука человеческая память: человек помнит лучше то, что связано с болью, с грехом, с жестокостью, с пороком. То же и в социуме: человеческие сообщества лучше помнят то, что с ними происходило плохого. И даже то, чего с ними не происходило никогда — а так, нынешние «переделыватели истории» придумали.
А хорошее не помнят. Зло имеет длинную память, добро — короткую.
Просто — наблюдение.

Не удивлюсь если завтра люди не смогут читать ни Достоевского, ни Борхеса, ни Павича, ни Бродского, и будут в состоянии воспринимать только чувствительные куплеты, комиксы и инструкции по варке пельменей. Чтоб не забыть, как варить пельмени.

В общем, всё это большая печаль. Если так будет и дальше, скоро мы, люди, деградируем и отупеем окончательно. С нами перестанут говорить картины, замолчат литературные произведения, а музыка станет лишь импульсом к ритмическим движениям. Внешние эстетические раздражители будут действовать на наше сознание, как условные рефлексы...

Нужно срочно вводить в обязанность каждого гражданина страны чтение литературных памятников. Вот так. Списком. Как внеклассное чтение. Я не шучу. А то ведь память потеряем совсем. Вечные образы покинут наш человеческий мир навсегда. И как обходиться без них? Как проверить, что у нас внутри там, в глубине, человеческого?
Сличая себя с образами, из которых состоит культура цивилизации, мы получаем возможность обличить в себе слабости, увидеть, где мы удаляемся от правды, в какой точке сходим с истинного пути, и понять причины наших ошибок. С кем мы будем себя сличать? С покемонами, что ли?
Такие дела...

П. Фрагорийский
Из книги «Блокнот Птицелова. Триумф ремесленника»

P.S.







Борис Бергин. Суламита. Видеопоэзия

Она из тех, чей голос как металл,
и взгляд - что сгусток ледяного мёда.
Достанет так, что кинешься с моста
и навернёшься бюстиком с комода.
Она Христа безгрешного святей,
попробуй только быть не идеальным —
утопит совесть в серной кислоте
невыносимо приторной морали.

И будь ты хоть Ли Бо или Рембо —
она тебя навеки «залогинит»:
вот скажет, будешь богом — станешь бог.
А как ещё, когда она — богиня!
С ней заодно — мир что лежит во зле,
не разберёшь, где Дант, где Беатриче.
Ты с нею будешь правильный, как склеп,
до миллиметра строго симметричен.

Такая не уступит ни за что
ни грамма, сантиметра или йоты.
Соперниц издырявит в решето
и зеркала с досады разобьёт им.
На все твои надавит рычаги,
пришпилит мотыльком к атласной шторе —
и методично высосет мозги,
едва рискнёшь права свои оспорить.

И будешь ты при ней — ни то, ни сё,
как слоник счастья мраморный на полке.
Она такую радость нанесёт,
что будешь вечно собирать осколки —
до одури глотая мумиё,
перебирать души пустые слоты...

А впрочем, что нам, грешным, до неё?
Махни рукой. Да ну её в болото...

_____________________________________________________________________________
Мумиё (горная смола, горный воск, горное масло) — органо-минеральный продукт преимущественно природно-биологического происхождения, предположительно - это окаменевшие отходы жизнедеятельности летучих мышей и грызунов. Считается целебным снадобьем.

П. Фрагорийский
Из книги - Ухмылка Эвтерпы

Вообще всё зло у нас происходит от одной простой вещи: когда один человек начинает думать, что он лучше другого. «Я лучше, чем он» — это корень зла. Когда человек ставит себя выше себе подобного.

Иосиф Бродский. Журнал «Сеанс», № 1, 1988 год


1.

Я никогда не считал Иосифа Бродского своим любимым поэтом. Многие вещи казались не совсем понятными. Да и сам Бродский казался мне непонятным.

Понимание стихов произошло, когда началась война, после 2014 года — и многие вещи нам, непуганым, пришлось переосмыслить. Именно тогда и поэзия, и личность Бродского открылись для меня, и продолжают раскрываться. Из его прозы и поэзии я вынес твердое убеждение в том, что Бродский был поэт, мудрец и пророк.



2.

Он был, конечно, не совершенный — как и все мы, грешные. Но было нечто, что Бродский ставил выше всего. Выше политики, от которой всегда дистанцировался, выше «справедливости», ради которой люди готовы уничтожать своих собратьев. И даже выше «правды», которую люди, считающие, что «у каждого своя правда», превратили в инструмент мести, обличения, ненависти, и в конце концов — трансформировали в оголтелую ложь, в клевету.

Это «нечто», которое для Бродского выше всего, трудно понять тем, кто привык пересчитывать «идеалы» в карманах гениев, подсчитывать свидетельства чужих успехов, как будто это какие-то грехи. Кто любит сводить счеты, давить на тех кто рядом, плевать в тех, кто выше ростом…

Выше всего у Бродского стоит — доброта. А доброта — как тысячелепестковый лотос — бесконечно раскрывается, выпуская на свет лепестки — любовь и милосердие, прощение и снисходительность… Бережное отношение к памяти, своей и чужой. Умение промолчать о плохом, акцентируя внимание на хорошем… Этот список потенциальных добродетелей бесконечен, как бесконечны ступени человеческого самосовершенствования.



3.

Он пережил незаслуженный позор, тяжелейшие ситуации, спровоцированные разными людьми. Одни руководствовались карьеризмом, другие — банальной завистью, третьи — гордыней, четвертые были просто инициативными дураками. Несправедливость проехала по нему катком. Но Бродский никогда не роптал ни на страну, ни на тех, кто приложил массу усилий, чтобы погубить его — как поэта, как личность, как гражданина. Он никогда не говорил плохо ни о Сталине, ни о Хрущёве, ни о Брежневе. Ему дали Нобелевскую премию, пытаясь слепить из него «Солженицына номер два». Но он так и не бросил ни единого камня в сторону страны, из которой его просто вышвырнули — хотя он не совершил никакого преступления, кроме того, что был — большой поэт, с огромным талантом. Он не стал ничего доказывать людям, упорно подменявшем слово «поэт» — словом «тунеядец». Хотя и это было неправдой — Бродский не боялся никакой работы. Просто — это была обычная (увы), хорошо организованная, отрепетированная подлость. У этой подлости есть конкретные фамилии, которые Бродский так и не озвучил, не предал огласке и анафеме — никогда.



4.

В отличие от большинства эмигрантов-интеллектуалов, Бродский не стал заниматься антисоветской пропагандой на Западе, хоть это и продавалось хорошо, и оплачивалось щедро. Я думал: почему? Ведь так легко было написать на Западе все что угодно, тем более — Бродскому было что сказать. Обида на то, что с ним обошлись несправедливо, как рана, болела в нём всю жизнь. Но Бродский вместо грязи, которую было принято лить у «приличных литераторов-эмигрантов» — пишет шокирующее пророческое стихотворение «На независимость Украины», в 1991 году (в 92м он сам прочтет его на одном из поэтических выступлений, и выступление будет заснято на видеокамеру, хотя до сих пор некоторые люди доказывают, что никаких документальных следов того, что стихи принадлежат Бродскому — якобы нет).

В этом стихе он прямо выразил своё отношение к распаду Союза, к предательству в Беловежской пуще… Он расценивал это как трагедию. В то время мало кто понимал масштабы этой катастрофы.

В 1992 написано на английском стихотворение — о Боснии. И что только не пытались впихнуть в его содержание «горемыки-критики». Стих на английском был написан. Критики ёрзали, переиначивали смысл, как могли. Каких только «призывов» не выискивали — политически лояльных и «правильных». Англоязычная публика не могла это проглотить. Это было жёстко и внятно написано, позиция автора была ясна. Бродский же на вопросы такого рода — просто не отвечал.

Мотив Боснии

Просто помни, что пока
тянешь скотч и ждёшь звонка,
мошку хлопнешь, чешешь уд —
их убьют.

В городках потешных пусть
от снарядов и от пуль
прячется невинный люд —
их убьют.

В тех неведомых местах
крикнуть напоследок страх
не даёт, тугой как жгут —
их убьют.

Раз тобою избран сноб,
чей политкорректный трёп
ложь возводит в абсолют —
их убьют.

Брат славянский, лепота
столь невместна, что летать
ангелы страшатся тут.
Их убьют.

Взгляд Истории таков,
что — по Каину — тишком
в пищу выбрать норовит
кто убит.

Помни же, свой матч следя,
и баюкая дитя,
и вникая в курс валют —
их убьют.

Время, суд бесстрастный чей
делит жертв и палачей,
числит тех, кто не причём —
палачом.

Бродский был умным, обладал аналитическим даром, и не страдал самообманами, хорошо понимал к чему идет дело. О том, что ждёт расколовшуюся на части страну, постсоветское пространство и стремительно становившийся бывшим, сектор стран бывшего соцлагеря, он знал, ещё когда запылала Югославия.



5.

Говорят, его творчество полно противоречий. Это ошибка: просто его творчеству присуще быстрое развитие, которое связано с развитием сознания самого поэта. Его жадная потребность в самообразовании и умение учиться на протяжении всей жизни — вызывают восхищение. Бродский велик, не вмещается он ни в какие берега, ни в какие «очередные политические доктрины» и «психологические стереотипы». Иногда кажется, что он и сам себе противоречит, не вмещаясь сам в себя. На самом деле настоящее творчество всегда противоречиво, как сама жизнь, поскольку обладает глубиной, многомерностью, подвижностью живых смыслов, и лишено примитивной, упрощающей картину мира, делящей всё и вся на чёрное и белое, дидактики.

Для человека-идущего, каким был Бродский, странно было бы оставаться тем, молодым, человеком, который тогда не догадывался о том, насколько подло и несправедливо устроен мир. В этом смысле Бродский следовал Евангелию: живой человек должен расти и идти вперед, не копошась в прошлом, не ища виноватых, не сводя счеты с тем, что уже миновало.

В его стихах есть главное: нежность по отношению к жизни. Благодарность за всё, что с ним когда-либо происходило. Бесконечное терпение. Искренность и сдержанность. Смирение человека, понявшего — что такое Судьба, несгибаемость стоика, верность истине. И конечно — великолепный дар формулировать сложные мысли — в простых и ясных формах. К этому надо было прийти… Это был трудный путь.



6.

Бродский всегда делился с миром лучшим, что имел. Стихами, мыслями, временем, деньгами. Потому и не накопил ничего — умер случайно, не позаботился о страховке. Забыл, что медицина на Западе не то, что в Союзе… Говорят, поэт до смерти сохранил советские привычки — скромно жил, неприхотлив был в пище и одежде, основную часть денег тратил на книги и поездки. Впрочем, о его жизни мало кто знал. Не любил Бродский рассказывать о себе, и впускал в свою жизнь и дом — только тех, которым доверял. Таких людей — считанные единицы.

В его интервью речь о чём угодно, кроме себя самого — о встречах с А. А. Ахматовой (память о них Бродский хранил как драгоценность). О русском народе, который Бродский любил, и уважал — за терпение и страдание. Потому что и сам был терпеливым в страдании. Бродский был глубоко русским человеком — не только в отношение языка, который был боготворим писателем. Но и по внутренней духовной структуре. У него был русский стержень внутри, который не позволял ныть и жаловаться, припоминать старые обиды и сводить счеты с кем бы то ни было. Бродский был русским поэтом до глубины души. Как бы не злопыхали на сей счет сегодняшние «праведники», литературные лилипуты, вдруг с невероятной прытью взявшиеся выставлять «нравственные оценки» Гулливерам.



7.

Решил написать о нем, потому что заметил очень неприятную тенденцию: Бродского снова пытаются заплевать и затоптать, вменяя поэту в вину даже то, что он умер не в одной из больниц Васильевского острова, о котором когда-то написал: «На Васильевский остров я приду умирать». Поводом для этого служит все: и юношеские стишки-безделушки, и что-то сказанное сгоряча в юном возрасте, а может и не сказанное, а придуманное мемуаристами. То, что похоронен в Италии, а не вернулся, «как Солженицын», в Россию. Рассматривают его стихи, выискивая в них несуществующие смыслы. Поднимают вопросы о том, что Бродский — не достоин быть «русским поэтом». И главное — выискиваются какие-то «аргументы»… Блюстители «нравственности Бродского» даже предлагают исключить его из русской поэзии — за то, что он «неправильный» поэт, «недостаточно русский», «антисоветчик» и прочее.

Его письмо Брежневу, перед отъездом. Оно ставит жирный крест на его «антисоветчине» и «неблагодарности» по отношению к стране, которую он не переставал любить никогда.

Из письма Бродского Брежневу:

«Единственная правота — доброта. От зла, от гнева, от ненависти — пусть именуемых праведными — никто не выигрывает. Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело».

(Письмо полностью - здесь)

Ярлыки ему лепят такие же деятели, как и те, кто травил его с подачи провокаторов, действующих в организованном сговоре. Сегодня такими же гнусностями занимаются сетевые тролли и просто имеющие отношение к литературе люди, у которых есть иллюзия, что они обладают профессиональным уровнем, достаточным умом и моральным правом судить поэта, смыслы текстов которого не укладываются в простенькие, узкие рамки их мировоззрения — как правило, неразвитого, не глубокого и упрощающего картину мира до несложной схемы. Такие были и будут в любой эпохе — их приходится не менее десятка на одного живого поэта. Во все времена.

П. Фрагорийский
из кн. Блокнот Птицелова. Триумф ремесленника.

...Слезами размывает города.
Китом огромным ухожу на дно я.
Там, в глубине, качается звезда,
и кружится пространство ледяное…
И я не возвращаюсь.
Никогда.

Текст оригинального стихотворения - Не возвращаюсь




Музыка, голос, гитара Игорь Костин (Гоша)
Стихи, видеомонтаж — П. Фрагорийский (Птицелов)
звук — Тимофей Боровков
акустаика, эскиз в альбом «КИТЕЖ»
группа Гоша и Птицелов

#русскийрок #гоша_и_птицелов



Мои авторские видео — Видеоколлекция Птицелова
Коллекция видеоклипов группы Гоша и Птицелов
Гоша и Птицелов — видеоканал на youtube.com

Как же муторно и душно:
мир кричит, не вяжет лыка —
буффонада двоедушных,
мелодрама двуязыких.

Вдохновенные фантасты
мировой альтернативы —
эта избранная каста
и блудлива, и бодлива.

Демонстрируя таланты,
лицедействуют химеры —
допотопные атланты,
полоумные шумеры...

Не поможет правда жизни
ни содому, ни гоморре —
научился об отчизне
с вавилонцами не спорить.

Говорю: оревуар вам,
ауфвидерзейн и чао,
и как истый русский варвар —
сумасшедших отключаю.

Из кн. Ухмылка Эвтерпы

И заплакали мои звери
..................................................................#альбом_Китеж


Текст оригинального стихотворения и аудиофайл - ...и заплакали мои звери



Музыка, голос, гитара Игорь Костин (Гоша)
Стихи, видеомонтаж - П. Фрагорийский (Птицелов)
Звук - Тимофей Боровков
Гоша и Птицелов

акустика, эскиз в альб. #Китеж

#видеопоэзия

ЛОГОС
Валерии Салтановой

Жизнь рассыпается на годы,
на дни, корпускулы секунд.
Мы - листья... Нас уносят воды,
но тянется рука к листку,
где логоса и грусть и звонкость,
и речи искренний наив,
из тишины и смыслов тонких
слова рождаются твои,
как сердца фронтовые сводки -
плывут сквозь колокольный звон
стихов папирусные лодки
за вечный горизонт времён.

П. Фрагорийский

Валерия Салтанова - русский поэт, публицист, литературный критик

Твой соглядатай
......................................#Заметки_на_полях



Мир обманчив, он как будто двоится: у каждого объекта, явления, процесса — есть как минимум одно отражение, а иногда и два, и три, и больше. Порой бывает трудно отличить оригинал от его отражения, зачастую искаженного, вплоть до анти-подобия.
В мифологии народов Дальнего Востока и Китая есть легенда о девяти ложных солнцах: лишь погасив ложные светила, человек открывает себя для силы истинного солнца, символически воплощенном в Золотом Колесе. Как не ошибиться, не перепутать Золотое Колесо, средоточие жизни — с подделкой, внутри которой яд, пустота, разрушение, смерть.

Даже ты сам, уверенный в том, что ты это ты, глядя в зеркало — буквально или мысленно — видишь не столько союзника, сколько оппонента. И никогда нельзя заранее определить, кто взглянет на тебя из зазеркалья:
>>>брат-близнец, который делит с тобой всё, из чего состоит твоя жизнь, или >>>наперсник, соучастник благопристойных и неблаговидных поступков — доппельгангер, воплотивший в себе всё что есть в тебе отрицательного, и в любой момент готовый превратиться в твоего личного обвинителя.

Да и что есть отрицательное, а что положительное — человек иногда не в состоянии различить. Помогают разве что заповеди. Да, да. Библейские заповеди, которые — сколько ни искажай и не переписывай Священные книги — изменить невозможно. Это такой тонкий инструмент различения добра и зла, с ним надо сжиться, им надо научиться пользоваться... Потому что Заповеди — это всё-таки скальпель, а не топор. Микроскоп, а не молоток. А без него — без этого ювелирного инструмента — человек путается в понятиях, блуждает среди отражений вещей и явлений, не видя самих вещей и явлений — такими, каковы они есть по сути.

Заповеди — это всегда этическая граница, ступив за которую, ты ампутируешь в себе человека. По частям. На каждую часть уже готова инструкция, прописан закон. И если закон входит в противоречие с Заповедями — с тобой происходит беда. Очень наглядно это демонстрирует цифровая эра. Где-то в недрах искусственного мира уже оживает твой мёртвый цифровой двойник, твой >>>«аватар».

Завтра этот, второй, который вовсе не ты, а пиксельная твоя копия, имитирующая тебя в виртуальном пространстве, твой призрак, твоё невесомое чучело в мире виртуальных эрзац-людей — обязательно попытается выжить тебя из мира живых, дееспособных, то есть — способных на поступок. Занять твоё место. Сначала стать равноправным, а потом и отнять твои права. Подменить тебя. Освободить от необходимости напрягаться, жить осмысленно. Ведь жить осмысленно это всегда усилие над собой — умственное, нравственное, физическое...

И наоборот — жизнь, где все проблемы за тебя решает некто — твой цифровой дубликат, или какой-нибудь «помощник» в виде рождённой из недр пластика и металла «говорящей Алисы», или всезнающий и предупредительный «окейгугл» — превращает твою осознанную жизнь в комфортный анабиоз, липкую дрёму, где полно иллюзий и грёз. Но нет ничего настоящего. И где ты сам — не настоящий. >>>Франшиза...

Иногда кажется, что мир захвачен этими двойниками, отражениями, так что даже места для оригинала мира, вещи, человека остаётся всё меньше. И мы тщетно боремся с призраками вне нас, ищем свои отражения где угодно, боясь взглянуть в себя самого, внутрь, туда, где находится главный наш склад сокровищ и секретный «чёрный ящик».

Именно так. Вглядеться в самого себя, вспомнить: там, внутри, твой главный враг и друг. Свидетель твоей жизни. Он ведёт учёт твоим ошибкам, записывает всё, сволочь. Искушает и подталкивает к сомнительным или вовсе дурацким поступкам. Подсказывает выход из самых безнадежных ситуаций. Иногда даже спасает... Но никогда не даёт тебе спуску. Можно называть его по-разному. Альтер-эго. Твой личный бес. Твой ангел-хранитель. Твой сексот, кропающий доносы лукавому. Твой адвокат перед Господом Богом. Твой никогда не спящий >>>соглядатай.

П. Фрагорийский
Триумф ремесленника

......................................#Заметки_на_полях

Мы не так много знаем о нашей культуре, о её символике — теоретически. А практически — это всё впитывается в нашу душу, впечатывается в психику в концентрированном, сжатом виде, с детства и до конца жизни...
Это происходит исподволь, когда мы читаем сказки, поём и слушаем песни, знакомимся с собственной и чужой литературой, учим стихи наизусть, смотрим на окружающий нас мир — на хлебные колосья и облака, на лица людей, на животных, на растения, на купола церквей, иконы или картины, на живые пейзажи нашей природы, или когда слышим речь, пересыпанную поговорками и идиомами, смысл которых мы понимаем и без специальных расшифровок.

Всё это пребывает в нас как заархивированная информация, внутренняя программа. То есть на бессознательном уровне всё это в нас существует само по себе. А на осознанном уровне — мы не всегда отдаём себе отчёт в том, что знаем внутри себя. Но это внутреннее знание работает в нас — независимо от нашего отношения ко всему тому, из чего состоит наша человеческая культура. Даже если мы воспринимаем всё что видим, слышим, наблюдаем — без глубокого осознания, на уровне ощущений.

Выдерни наше сознание из всего этого, или, как говорят — «из матрицы», и мы перестанем всё это понимать. Мы сразу превратимся в животных. Или нас впихнут в чужую матрицу. С чужими символами, архетипами. И это просто разрушит нас, нашу человеческую, внутреннюю духовную структуру. Это факт. Как это работает — мы уже видим на примере собственной жизни в современной нам эпохе.

Теряешь своё — чужое впрок не пойдёт. А крепко стоя на собственном фундаменте можно без ущерба для сознания и психики познавать и вбирать в себя своё и чужое, осознавать новое, впитывать позитивное, отбрасывать ненужное, синтезировать все эти элементы в творчестве — бесконечно.

П. Фрагорийский
Триумф ремесленника

Музыка, голос, гитара Игорь Костин (Гоша)
Слова, видеомонтаж - П. Фрагорийский (Птицелов)
группа Гоша и Птицелов, студия
аранжировка, звук - Тимофей Боровков

#русскийрок #гоша_и_птицелов
Текст оригинального стихотворения - Фламенко

ОБРАЗА
..................................................................#альбомКитеж


Текст оригинального стихотворения и аудиофайл - Образа



Музыка, голос, гитара Игорь Костин (Гоша)
Стихи, видеомонтаж — П. Фрагорийский (Птицелов)
звук — Тимофей Боровков
альбом «КИТЕЖ»
группа Гоша и Птицелов
#баллада #русскийрок #гоша_и_птицелов

43. ОСКОЛКИ ПАМЯТИ

Гойо чувствовал себя выпотрошенным и пустым. Так бывало всякий раз, когда на земли безымянных наваливалась снегом и ветрами тоскливая долгая зима. В пасмурные дни он вспоминал о том, что ещё не стёрлось из памяти. Память у лиса была полна прорех, как дырявый зипун. Он помнил немногое, зато настолько ярко, что перебирая свои скудные воспоминания, ощущал их в полном объёме, со всеми звуками, красками, запахами и оттенками ощущений.

Самое жуткое воспоминание было связано с секретной биолабораторией на одной из глобальных ферм. Иногда ему снились неживые люди с глазами стального цвета. Они разрезали его во сне и вынимали из него все внутренности. И он лежал под их стеклянными взглядами, вздрагивая от прикосновений ледяных сверкающих пальцев — голый, беззащитный и полый внутри, как пустой футляр из-под чего-то очень важного, какой-то нужной для жизни вещи, необходимой, но куда-то потерявшейся навсегда.

А иногда ему снилось осеннее кладбище, и он шёл по дорожке позади Айны, как пёс. Она плакала и не видела его, хотя за время их пути в селение он не раз станцевал перед ней боевой танец Серебряного Лунного Лиса, сопровождая его громкими торжествующими криками. Но Айна не обращала на это никакого внимания. Качала головой кому-то, кого лис никак не мог увидеть — и не слышала ни звука.

Ещё он вспоминал лесную поляну, чёрно-оранжевую, тревожную от яркого полыхающего костра, и медное от сполохов огня лицо мужчины, который не убил его. Теперь лис чувствовал благодарность по отношению к странному чудотворцу. Не отпусти его он тогда с той поляны — что бы стало с Айной?

«Далась тебе эта Айна…» — сердился он сам на себя, прячась в подземных коммуникациях на окраине Мрана. Здесь было тепло, сухо, и водились огромные крысы. Благодаря им удавалось кое-как пережить очередную зиму. Он их пережил тысячи. Во всяком случае, это была единственная недостоверная информация, которой ему очень хотелось верить.

Набить брюхо Гойо удавалось без труда. Но ощущение сытости он испытывал редко. Последний раз это случилось, когда он убрал с земли пьяного Эйсона, протянувшего свои волосатые ручищи к той, ради которой оборотень готов был, кажется, умереть. Он вычислил Эйсона легко и безошибочно: по запаху ненависти, окружившей бедолагу плотным облаком.

О, этот запах… Лис узнал бы его из миллиона других, даже если бы находился на расстоянии тысячи километров! Убив Эйсона и устроив мгновенное пиршество, лис испытал редкое ощущение полной сытости. Ненависть — то, что насыщало его целиком. Ненависть была неотъемлемой частью пиршества. Это, наверное, можно было бы сравнить с человеческим счастьем. С наслаждением. Лис напрочь забыл о том, что это такое, счастье. Сытость заменяла ему почти всё, что ему пришлось забыть в лаборатории Мрана.

Мран. Иногда Гойо казалось, он вспоминает этот Великий Город изнутри, как будто он жил там когда-то. Но воспоминание никогда не складывалось в единую картинку. В памяти возникали бессвязные фрагменты, на которых было не разобрать, что именно в каждом из них заключено. Они существовали в седой голове старого лиса какие-то сотые части секунд, потом рассыпались в пыль, в прах, из которого состоял весь этот временный мир.

Лис не принадлежал этому миру. И эта особенность его существования также объединяла его с чудотворцами. Они тоже не принадлежали миру, все ниточки которого находились в цепких лапах Священного Города, Умного Мрана. Но стать «своими» у таких, как Гойо, с такими, как лесной отшельник, чьего имени Гойо так и не узнал, не получилось бы никогда. Они были разные и совершенно чужие. Единственное сильное чувство, которое мог Гойо испытывать к чудотворцам — ненависть. И с этим ничего нельзя было поделать.

Чудотворцы принадлежали иному миру. Горнему, о котором у Гойо почти не было достоверных сведений. Лис же принадлежал древней силе. Она требовала жертвы и напоминала о своих требованиях чудовищным голодом. По степени силы голод мог сравниться разве что с человеческой тоской. Но чудотворцы уживались с ней — так же, как и Гойо мог выносить свой голод. А вот тоски оборотень вынести не мог. Это был ад, настоящий ад.

Лис чувствовал себя частью этой тёмной, непознаваемой умом, древней силы. Она была его стихией. Он принадлежал ей, но не был её рабом. Гойо был сыном леса. И если можно было представить себе рай — для лиса это был лес. Лес был похож на всё: на небо и воду, на Священный танец Серебристого лунного лиса, на рыбу, похожую на леденец, обитающую в глубине озера неподалёку. На Айну. Здесь было священным для Гойо всё: каждая тварь и травинка, и капля росы на серебристом от влаги листе осоки. Город же напоминал ему чучело. Мран тоже был вместилищем силы. Сила заполняла в этом городе всё, но она была была больше этого города. Мран напоминал Гойо громадную, многоликую, многоголосую механическую куклу-спрута. А лес был живым. Дышал. Жил своей жизнью.

Однажды, спустя больше года после истории с Айной, у лиса так горько подкатила тоска к самому горлу, что он решился покинуть укрытие. В этот день должен был впервые выпасть снег. Тоска проткнула, казалось, все внутренности и обожгла всё нутро. Это было похоже на неисцелимую рану, и этой раной был он сам.

Гойо не выдержал. У него было припрятано по всей обжитой им территории огромное количество нужных вещей. Ему пришлось достать из схрона лыжи-снегоходы и ещё долго топать по чёрной подмерзающей к ночи земле в сторону селения, где он испытал два самых сильных потрясения сердца: встречу с Айной, о которой она даже не догадалась, и — сытость.

Оборотень добрался до деревни за полночь. Снег повалил хлопьями, и лису за несколько вёрст было видно, как стало светло на этой неприветливой земле. На нём была надета тёплая фуфайка, подаренная Айной в тот вечер, когда лис готовился убить Эйсона. Издали его можно было было принять за местного жителя. Но некому было его узнавать или не узнавать. Все сидели в своих домах, у растопленных дровами жарких печек. Гойо не знал, что ему нужно здесь. Зачем он вообще приехал сюда…

Оборотень плавно подъехал к дому Айны на лыжах. Окна её дома тускло светились, глядя в ночную тьму. Лис не мигая смотрел в окно и видел всю её жизнь. Она стояла у окна, нагая, прекрасная, как первая клейкая листва по весне, как изумрудная вода в дальнем пруду, где лис любил жить подолгу в тёплое время года. Из сумрака комнаты на неё смотрел мужчина. Лис видел, что в ней уже зародилась крохотная новая жизнь.

Падал снег. Он стоял и смотрел, не в силах уйти и чувствуя, как утихает тоска, как уползает неприкаянность в самую глубину его существа. Да, Гойо вынужден был признать одну непререкаемую истину: у чудотворцев всё не так, как должно быть! Даже зло оборачивается для них пользой! Это было несправедливо. Гойо не любил чудотворцев именно поэтому. Из-за несправедливости, которую они воплощали.

Оборотень вздохнул и тихо прошёл по двору к птичнику. Он почувствовал, что голоден. Осторожно открыл двери в курятник. В нос пахнуло соломой и тёплым куриным помётом. Прекрасно видя в полной темноте, Гойо осторожно собрал все яйца с насестов, сложил в подвернувшуюся под руку корзину, потом задушил двух самых упитанных кур и одну огромную индюшку. Ничего, переживут они как-нибудь эту пустяковую потерю. В конце концов они ему обязаны всем самым лучшим, что с ними сейчас происходит, эти чудотворцы.

П. Фрагорийский
из кн. Мран. Тёмные новеллы

Книгу можно ещё скачать и читать онлайн здесь - Мран. Тёмные новеллы

42. ТУХЛАЯ РЫБА

Аден прибежал на площадь заблаговременно, а друзья всё не шли. В корчму, где сидел брат, заходить не хотелось. Тяжёлый запах настойки и сожжённого подсолнечного масла вызывал у Адена непреодолимое отвращение, а шум казался враждебным настолько, что в случайных словах посетителей корчмы Адену чудились ехидные намёки и пересуды.

Уже стемнело. Адену не нравилось, что затеял брат. Как-то не по-людски всё это выглядело. Айна хоть и высокомерная, но поступать с ней как с последней воровкой или дрянной потаскухой — было бы слишком. Он подумал с надеждой, что если брат напьётся в стельку, то можно будет забыть о некрасивом деле и никуда не соваться. На душе у парня, что называется, кошки скребли. да и друзья запаздывали, из чего Аден сделал вывод, что им тоже вечерняя затея поперёк совести.

Увидев Эйсона, вышедшего, пошатываясь, из шумной забегаловки, Аден отступил в тень, под навес одного из домов. Ему хотелось спрятаться и заснуть, а проснуться — когда все неприятности произойдут или пройдут стороной.

Подросток смотрел на площадь. Брат был пьян. Споткнувшись, он грузно плюхнулся на землю у крыльца, и, немного повозившись, уселся. Вёл он себя странно. Поднимал голову, выставив вперёд тяжёлый подбородок, опускал её, вновь поднимал, как будто прислушиваясь к чему-то или рассматривая что-то невидимое в сумраке. Вдруг он поднялся с земли, как будто ужаленный и быстро направился в тёмный угол за корчмой.

«Эх…Пьяная ты харя!» — с досадой выругался Аден про себя. На площади перед питейным заведением никого не было. Лишь из тёмного закутка, за дверью во внутренний дворик, в котором исчез Эйсон, послышалось странное похрюкивание и повизгивание, как будто кто-то резал там охрипшую свинью. Аден нехотя направился вслед за братом. У него не было никаких дурных предчувствий. Только досада от того, что изрядно напившегося брата придётся волоком тащить домой, а это была для Адена задача чертовски неприятная.

Дверь была закрыта на засов изнутри. Аден подёргал ручку двери в заборе, пнул дверь ногой. Она распахнулась вовнутрь, и что-то большое, непонятное, зловонное, обдав парня ледяным холодом, метнулось прочь из проёма двери и как будто растворилось в воздухе.

Аден пришёл в себя от того, что кто-то плеснул ему водой в лицо. Медленно открыл глаза.

— Сомлел, видать, пацан… — произнёс дядька Мирон, хозяин сельской харчевни. Возле тусклого навесного фонаря, болтающегося над дверью, выходящей во внутренний дворик позади корчмы, стояли вечерние пьяницы.
— И взрослый бы сомлел, такие страсти увидеть... - сокрушённо добавил чей-то мужской голос.
— Не смотри туда… — испуганно и тихо буркнул Мирон, закрывая Адену глаза широкой шершавой ладонью.
— Господи… Да он его выпотрошил, опустошил… — охнул кто-то в глубине двора.
— Фу ты, какая дурная смерть… — посетовал ещё кто-то рядом.
— Ага, поймать бы нечисть и убить! — поддакнул кто-то, стоявший за спиной Ржавого.

Аден стряхнул руку Мирона, крутанул головой и вгляделся в освещённый круг, в котором лежало что-то жуткое, страшное, в разорванной рубашке брата. Сердце ухнуло и провалилось. Все разом умолкли, глядя в круг от скрипнувшего в тишине фонаря, вздрагивающий на земле.

— Дядя Мирон… — прошептал Аден. — Почему здесь так пахнет рыбой?
— Где? — тоже шёпотом спросил дядька Мирон, как будто боясь кого-то разбудить.
— Здесь… Здесь повсюду пахнет тухлятиной, гнилыми рыбьими потрохами. Неужели вы не чувствуете этого ужасного запаха разложившейся рыбы? — с отчаянием спросил Аден, чьё имя обозначало «солнечный огонь» и «райский сад», но покойный брат упрямо называл его Ржавый. Аден заплакал.

— У меня не было рыбы сегодня… — растерянно развёл Мирон ладони в стороны, будто показывая, что они пустые.
— Она ведьма, ведьма! — выкрикнул Аден.
— Кто?! — Мирон смотрел на мальчугана, как будто тот сошёл с ума.
— Вонь… Какая вонь… — пролепетал Аден, махнув рукой. И его стошнило.

П. Фрагорийский
из кн. Мран. Тёмные новеллы

40. УБОРЩИК ЗЕМЛИ

В сложном переплетении нитей жизни, оплетавшей судьбу заплаканной девчонки, Гойо увидел врага и собиравшуюся грозу над её головой. Вот он, Эйсон, чьё имя означало «ловкий». Ловкач. Гойо прикрыл глаза, чтобы лучше разглядеть этого парня, не раз входившего в дом, но задумавшего нынешней ночью покуражиться над той, которую хотел взять силой и властвовать над её жизнью. Не потому, что любил. За ловеласом был должок перед этой девчонкой: он спровадил её брата в такое место, увидев которое, лис вздрогнул. Он был там когда-то. Как ему удалось вырваться из этого мучилища, не хотелось даже вспоминать. Глобальная ферма — единственное, что он помнил из своей теперешней жизни. Люди со стеклянными взглядами, хлопотавшие над его распростёртым на белом столе телом, были похожи на живых, но не пахли человеческой плотью и не дышали. Они нашли что-то необычное в его крови, тканях, из которых состояло его туловище. Каждый день с него состригали шерсть и кололи какие-то вещества. Тогда-то и ощутил Гойо невыносимый голод, заставлявший его поедать что попало. Таких, как он, была в лаборатории добрая сотня. И все ощутили страшный голод, родившийся вместе со способностью различать вещи и людей.

Оборотней выпустили после зачистки, которую те, кто мог запоминать происходящее, окрестили «Жёлтым дымом». Дым спускался с неба тёмно-жёлтыми клубами, как будто кто-то распылял там, наверху, нежную пыльцу, затем превращался в дивные бледно-жёлтые цветы, которые увядали, превращались в зеленовато-жёлтые хлопья, в тончайшую невесомую паутину. Тогда повсюду можно было наткнуться на тела, сброшенные людьми прямо на землю.

Всё это нужно было уничтожить путём естественной утилизации. Оборотней создали именно для этого, они были наполнены кровью и жизнью Гойо, старого, древнего оборотня, пойманного с целью изучения. Ему сообщили, что он — лучший, и потому станет донором для остальных.

До того существа были просто зверями. Их поймали в лесу и подвергли обработке. Гойо помнит, как умирали его искалеченные собратья. Он оказался самым умным и живучим. У него была особенная, древняя кровь, а им просто не повезло. Перед тем, как выпустить всю свору полулюдей, их собрали в тесном помещении и дали необходимые инструкции. Гойо не понимал, зачем потребовалось объяснять столь очевидные вещи. Ему и так было всё понятно. И только потом — понял: все они, кого он считал братьями и сёстрами, выйдя из страшных белых стен лаборатории, обладали лишь смутным подобием сознания. Его мысли были их мыслями, они подчинялись ему, не издавая ни звука.

Это был неудачный эксперимент. Многие из опытной партии «санитаров земли» умерли после первой же уборки. Гойо не притронулся ни к одному телу, почувствовав подвох. У тел был странный синтетический запах — сладковатый, манящий. Лисы-оборотни умирали каждый день. И с каждым умершим собратом сознание Гойо становилось всё яснее, а разум — крепче.

Из всей оравы модифицированных «уборщиков земли» в живых остался только он. Гойо нравилось обретённое состояние разума. Его сознание, казалось, собиралось из светящихся капель, как ртуть. Впадать вновь в полубессознательное состояние, обрекать ещё сотню калек на краткую отсрочку смерти и безумие — благодаря особому ферменту, добытым из него самого — Гойо не захотел. Процедуры, которым его для этого подвергали, были ужасны, мучительны.

Когда последний лис из его стаи закрыл глаза, Гойо ушёл лесными тропами — далеко, в лесную чащу — туда, где его не смог бы найти никто. Ему пришлось разорвать и перегрызть небольшой ошейник из лёгкого белого пластика с микроскопическими приборами внутри, позволявшими следить за его перемещением полупрозрачным неживым существам, похожим на ледяных стрекоз.

41. ГОЛОД

Девушку звали Айна, «первая». Гойо нравилось её имя. Тёмный голод, шевельнувшийся внутри, замер, а на его место хлынула обжигающая тоска. Гойо читал её жизнь, словно листал огромную книгу. Она была из чудотворцев. Потому и расправиться с ней сопляку Эйсону было не под силу. Да и сам он не смог бы причинить ей вреда.

По дороге в селение Гойо шёл рядом и наслаждался ароматом, который чувствовал только он. Особенно нравилось ему внюхиваться в запах, исходящий от её пшеничных волос. Они пахли яблоками и зелёным майским чаем. Гойо никогда не пил зелёный майский чай, но знал об этом всё: как его растят и собирают, сушат, и как ароматная янтарная жидкость обволакивает внутренности той, которая шла впереди, не замечая его.

«Ишь… Чистая…» — с досадой подумал Гойо. В этот момент оборотень впервые пожалел о том, что он не человек. О, как бы он хотел сейчас быть обычным жителем селения безымянных! Нет, он не хотел бы быть чудотворцем. Но всё же, быть человеком, прикасаться к ней, воровать для неё яблоки — он бы очень хотел. И сам не знал, почему.

В селении безымянных наступал вечер. Дома становились всё тише, и становилось слышно, как вздыхает скот в хлевах и шуршат невидимые мыши в амбарах. Айна выглянула на улицу, запирая ворота. На скамье у ворот сидел старик. Айна пригляделась: это был какой-то пришлый. Окинув его оценивающим взглядом, она отметила, что одет чужак кое-как. Подоила корову, налила молока в глиняную кринку. Снова выглянула за ворота. Старик сидел в той же позе: выпрямив спину и глядя куда-то вдаль, как будто наблюдая за праздношатающимися селянами, уже сходившимися на небольшую круглую площадь у корчмы.
— Хотите молока? — спросила она старика. — Возьмите…

Старик искоса взглянул на молоко. Промолчал.
— Ну, как хотите… — пожала плечами Айна. Вошла в дом, но вскоре вышла за ворота снова, держа в руках тёплую стёганую фуфайку. Старик сидел по-прежнему. Вечерний ветер был холодным, ещё немного, и наступит осень. Айна не стала спрашивать согласия старика. Молча набросила ему на плечи фуфайку и пошла к себе. Старик сказал ей в спину:

— А если я унесу её, не верну?
— Носите на здоровье, — приветливо откликнулась девушка. — Это от отца осталось. Всё равно носить некому.

Старик кивнул, вскочил и, на ходу засовывая длинные костлявые руки в рукава, направился к корчме. Его мотало из стороны в сторону, как будто у него был лёгкий паралич. Айна посмотрела ему вслед и подумала, что у старика странная походка, и ведёт он себя странно Но это было не её дело.

Эйсон вышел из корчмы, неверно ступая, разгорячённый грибной настойкой, делающей людей чуть смелее и безумнее. «Тебе конец...» — прошептал он неизвестно кому и оступился, неуклюже покачнулся и уселся прямо на землю. — «Тебе конец, нечистое отродье!»

Он ждал брата и маленькую шайку подростков, которые должны были принять участие в весьма неблагопристойном деле. В селении друг о друге знали почти всё, но в глаза старались не говорить. Ни от кого не укрылось странное поведение Эйсона после того, как из селения увезли Айна, которого все знали как лучшего парня селения и округи. Его имя означало «первый». И это было действительно так! Даже после того, как кряжистого, крепкого и рассудительного Ратуса, его отца, обнаружили зимой на пустынной дороге у одного из селений с раскроенным черепом, Айн не потерял силы духа. Хозяйство, заботы о котором легли на плечи Айна, расцвело ещё больше, а дом, казалось, стал ещё крепче. Его привязанность к домашним была редкостью и вызывала удивление и уважение. Он не забывал делать подарки и приглядывать за домочадцами — за расцветающей на глазах Айной и за матерью, Аной, сильно сдавшей после гибели отца. Отцовский налаженный бизнес коммивояжера Айн не унаследовал, предпочитая трудиться на земле и мастерить своими руками разные вещи — от игрушек до глиняной посуды. В доме покойного Ратуса даже обедать не садились прежде, чем Айн войдёт в дом. Это была очень дружная семья с крепкими традициями.

Но в один несчастный день благополучие разлетелось вдребезги. В селение пожаловали ловцы из Мрана. Их чёрный фургон был легендой селений. Мало кто видел его, но как он выглядит — знали все.
Ни у кого ничего не спрашивая, зловещие гости направились к дому Ратуса. У ворот, видимо, ожидая Айна, заканчивающего какие-то важные работы по хозяйству, стоял Эйсон в нарядной красной рубахе, однако тотчас же растворился, как только заметил направляющиеся в его сторону механически шагающие мрачные фигуры в длинных чёрных плащах и капюшонах.

Айна увезли сразу. Онако не тронули ни мать, ни сестру. А Эйсон с тех пор впадал в злобное настроение, едва речь заходила об брате Айны. Со временем упоминать имя бывшего друга и наперсника стало неловко. Эйсон однажды в корчме разбил бутылку грибной настойки, к которой стал регулярно прикладываться после исчезновения друга. Так бесило его, когда кто-то произносил имя Айна. Да и небезопасно было поминать его — поговаривали, что Айн был чудотворцем. К матери его, Ане и сестре — Айне отношение стало настороженным и даже враждебным.

Эйсон предложил Айне жить вместе в доме её отца после того, как мать оставила её сиротой, отправившись на тот свет. Зажав её в сенях её дома, он попытался облапать её дрожащими от грибной настойки и похоти руками. Предложение прозвучало настолько развязно и двусмысленно, что Айна выставила ухажёра за порог, а после долго отмывала всё тело, как от коросты.

Эйсон затаил обиду, возненавидев Айну всей душой, а нынешним вечером решил отомстить за унижение, нанесённое ему зажиточной пигалицей. Подогревая себя грибной настойкой, он дурел, мысли становились всё тяжелее. Наконец, изрядно напившись, он окончательно созрел для мести, решив надругаться и опозорить девушку в присутствии компании подростков, к которой принадлежал его младший брат, рыжий Аден, чьё имя означало «рыжий, как солнце» или «райский сад». Эйсон называл братишку «Ржавым» и частенько поколачивал. Но если нужно было идти на какое-то дело, братья всегда находили общий язык. План обсудили, назначили день.

Взамен на моральную поддержку Эйсон разрешил компании пошарить по закромам зажиточного дома, в котором и после смерти Ратуса не переводилось всякое полезное добро. Опозоренную Айну Эйсон бы великодушно взял за жену, и никуда бы она не делась, особенно, если бы Эйсон припугнул её тем, что или оскандалит на всю деревню, или наведёт на неё ловцов. Так или иначе — Эйсон был полон энтузиазма и решимости довести задуманное до конца.

Сидя на земле у корчмы, он крикнул: «Ржавый! Где ты шляешься?!» Зычный голос, казалось, был слышен даже в самом дальнем углу села.
— Зачем он тебе? — раздался над его головой чуточку насмешливый, но приветливый голос Айны. У Эйсона сердце взлетело так стремительно, что чуть было не застряло в горле. С чего бы это ей быть такой приветливой?

На него пахнуло теплом и яблочным духом, который окутывал Айну, как облако, куда бы она ни шла. Она наклонилась к нему, положив руку на плечо и приподняла юбку, выставив наружу округлую коленку, упругую икру в шёлковом чулке.

— Подойдут ли такие туфельки для свадьбы? — спросила она, глядя ему в глаза и продемонстрировав ногу в туфельке на низком ходу. У Эйсона мгновенно пересохло горло.
— Я согласна, Эйсон… Хорошо ли моё приданое?
— Да… — шепнул Эйсон и кадык над воротом рубахи судорожно дёрнулся. Все его планы, полные мести и ярости, летели в тартарары. С этой девкой определённо нечисто — Эйсон был, как под гипнозом.
— Когда? — шепнул он онемевшими губами. И тут произошло нечто, отчего Эйсон чуть не выругался. Айна поцеловала его в губы и шепнула:
— А хочешь поправить подвязки на моих чулках? Прямо сейчас. Смотри, не медли, а то ведь я могу и передумать.

С этими словами она направилась в дальний закуток за корчмой, где за высоким плетёным забором хозяин харчевни держал мангал для жарки мяса и пустые бочонки из-под круп, а ещё — большой деревянный ящик для мусора, который скапливался за день. Между бочками стояла широкая скамейка для тех, кто нуждался в немедленном уединении. Эйсон, сбитый с толку, вскочил и побежал вслед за девушкой. Глядя на неё со спины, он подумал, что она вихляет бёдрами, как девка из борделя в соседнем селении.

Айна поманила его рукой, оглянувшись, и проворно исчезла за углом, а спустя несколько секунд Эйсон почти вбежал в закуток. Айна глядела на него из полутьмы жёлтыми лисьими глазами, улыбаясь зло и странно. Эйсону стало не по себе. Схватила за ворот и потянула внутрь. На деревянной двери лязгнул засов.

П. Фрагорийский
из кн. Мран. Тёмные новеллы

Начало новеллы о Гойо -
Мран. Тёмные новеллы (28):Гойо. Сила и власть

ОСТОРОЖНЫЙ

39. ТОСКА

Гойо, старый оборотень, чьё имя означало — "осторожный", не помнил о себе ничего. Он знал историю каждого дерева, животного, человека, места — стоило ему лишь учуять их запах. Но память о собственной жизни была похожа на глухую каменную стену — высокую, серую, гладкую, как вылизанная морем галька на морском берегу. Оборотень чувствовал: за ней что-то есть. Но ни подслушать, ни подсмотреть, что происходило за стеной, не мог.

Гойо любил лес. Иногда ему казалось, что он родился в лесу. В памяти старого оборотня хранились миллионы запахов и тысячи диких лесных тропинок, но не осталось ни единого воспоминания из детства. Он не помнил родителей, как будто взялся ниоткуда, возник из прелого осеннего пара — у самой земли, под мокрой от холодного дождя пожухлой листвой. А может, он вырос из-под земли, как гриб, или упал с неба, как снег?

Честно говоря, тайна происхождения не беспокоила Гойо до тех пор, пока он не повстречался однажды с человеком, оскорбившим и унизившим оборотня так сильно, что Гойо не мог ни о чём думать, кроме собственного поражения. Они повстречались в чаще леса голодной сырой ночью, после того, как лис чудом не издох от побоев в одной из зажиточных деревень, набитой безымянными, как улей пчёлами на пасеке.

Он не чувствовал обиды на людей. Это жизнь. Если бы его не поймали и не избили до полусмерти, он украл бы курицу, завалил бы овцу или лошадь, выпотрошив до костей тушу, или убил бы зазевавшегося аборигена. Люди были для Гойо дичью, а он для них — опасной мишенью. Он охотился на них, а они на него. Поединок между людьми и животными продолжался не первое столетие. Гойо привык к этой древней войне.

Между старым лисом-оборотнем и чудотворцем произошло нечто такое, что выбило Гойо из колеи и породило тоску на дне всего его существа — глубоко внутри, рядом с желудком. О том, что это была тоска, Гойо догадался, почувствовав эту звериную тоску в человеке. Она была похожа на голод и боль, слившиеся в единый нервный спазм. Гойо удивился: как они с этим живут? Проклятый чудотворец заразил его тоской, когда оборотень укусил его за шею. А ведь всё должно было быть совсем не так! Укус оборотня заразил бы любого человека лисьим бешенством, парализовал бы. Но с чудотворцами всё было сложно и непонятно.

Нужно начать с того, что любое существо из породы чудотворцев было неуязвимо, недосягаемо для оборотней. Они даже не видели Гойо, хотя он не раз шёл с ними рядом — так близко, что можно было вдыхать запах их крови в тонких эластичных сосудах, вдыхать аромат их кожи, волос, пота, и даже слёз. Но при попытке прикоснуться к кому-либо из них лис ощущал, что вокруг них возникал невидимый воздушный кокон, непреодолимый и пугающий.

Почему же отшельник, живущий в чаще леса, увидел его? И даже пригласил угоститься только что убитой зайчихой. Гойо знал ответ: чудотворец был убийцей, таким же, как и старый лис. Это объединяло чудотворца и оборотня, потому и не было вокруг лесного незнакомца никакой защиты. Потому и принял Гойо чудотворца за обычного лесника или беглого преступника — лёгкую добычу, способную утолить ледяной голод Гойо на несколько недель.

Гойо мог запросто прокусить шею любого человека до самого позвонка. После этого существо становилось безвольным, беззащитным. С таким телом можно было делать всё, что угодно. Даже сожрать живьём. Но соперник в борьбе оказался ловчее.

Распластавшись на земле с чугунным коленом на горле и чувствуя необычный вкус человеческой крови во рту, Гойо вздрогнул: незнакомец был не простым крестьянином, в его крови было противоядие — редкий органический состав. Такие препараты были только в одном месте: в жуткой лаборатории Мрана на глобальной ферме.

Гойо почувствовал ужас при воспоминании о белых каменных стенах и неживых мучителях, причинявших ему боль. Слюна оборотня оказалась бесполезной, как семя, пролитое в землю, и злоба, с которой он кинулся у костра на гостеприимного встречного, вернулась к нему невыносимой для его звериного нутра тоской. Она была острой, как стрела, пронзающая тело, и столь сильна, что выдержать её мог только человек.

Но самым жестоким и непонятным было то, что человек, едва не ставший жертвой собственной доверчивости, не стал добивать напавшего. Отпустил.

Вспоминая короткую схватку, лис заново почувствовал острую ненависть. Никто и никогда не унижал его так, как этот гордец. Гойо обладал силой, но в чудотворце была власть. Он сам был — воплощённая власть. Он мог выбирать: убить оборотня или оставить в живых. И выбрал второе.

Гойо был помилован им по непостижимой для лисьего ума причине. Он просто не захотел его убивать. Выбор, недоступный оборотню: вот что приводило Гойо в бешенство.

"Да кто ты такой? Чем ты лучше меня?! Такой же убийца, как и я… " — подумал лис в который раз. Тоска работала внутри него безостановочно, заставляя прокручивать в сознании то, что произошло, сотни раз. Показалось, что у него раскалывается череп. Это было мучительно. И не было никакого избавления. "Настоящий ад..." — устало подумал Гойо. "Как они живут с этим?"

Он остановился посреди лесной тропы, покачнулся, сжав руками седую голову. Кладбище. Оно было где-то рядом. И оттуда доносился земляной могильный запах, смешанный с запахом юной женщины — чистой, нетронутой, сладкой. Она плакала. Гойо отчётливо учуял запах её слёз.

Осторожно пробравшись вдоль кладбищенской ограды внутрь, Гойо проскользнул между рядом свежих могил, спрыгнул в одну из пустых ям и присел на корточки. Время в мире людей шло быстро, сжимая человеческую жизнь до нескольких событий между рождением и уходом в иной мир. В том, что иной мир существует, Гойо не сомневался, но не был уверен, что возможность новой жизни по ту сторону видимого мира даётся всем. Это нужно заслужить. Во всяком случае, себя он достойным новой жизни не ощущал, потому цеплялся за нынешнюю жизни всеми руками, ногами и лапами.

Девчонка стояла у одной из дальних могил, ещё не заросших травой. Под земляным холмом с крепким деревянным крестом, в глубине, покоилось тело её матери. Гойо в одночасье узнал о ней всё: и о том, что её отца убил тот, кто помиловал его в ночном лесу, и о том, как тихо отошла из жизни её мать, и как её встречали отец, муж и сын, стоя у порога — невидимые даже друг для друга. Только тайное имя, которое ей шепнула мать перед тем, как исчезнуть из мира, оставив на высокой кровати тело, как износившуюся одежду, Гойо не узнал. Тайные имена людей были наглухо закрыты для оборотня.

Светлая, с крепким стройным телом, с волосами цвета спелой пшеницы, в белой косынке, девушка стояла и плакала — неподвижно, беззвучно, не всхлипывая. Лис удивился: нити, связывающие все существа этого мира, были непостижимы, но была в этой всеобщей взаимосвязанности какая-то удивительная логика, красота и высший смысл. Лис впервые почувствовал эту стройность и красоту. Интуитивно, наугад. откуда пришло это ощущение, Гойо не понимал.

«Эй, ты, глупая человеческая женщина!» — крикнул он ей, наполовину выбравшись из ямы. Она продолжала стоять у холма, и ветер перебирал её волосы, выбившиеся из-под лёгкой косынки.

«Кому ты плачешь? Здесь никого нет! Нет никого, кроме нас с тобой!» — уже тише, добавил Гойо. Это было бесполезно. Она не слышала его голоса и не видела его, выбирающегося из чьей-то завтрашней могилы. Они были в разных мирах.

П. Фрагорийский
из кн. Мран. Тёмные новеллы

ЦВЕТЫ НЕВИДИМОГО МИРА
Стимпанк. Винтаж

1.

Иссяк на призрачной охоте души моей живой родник,
но создан из бессмертной плоти сверхпрочный голем - мой двойник.
Мы - чайки ледяных причалов, лукавый блудодейный род.
Как полон страсти и печали украденный эдемский плод!

Холсты грунтуя на мольберте, рисуем то, что не срослось...
Рецепт у снадобья от смерти до ужаса жесток и прост:
осколки солнечного царства в бесплотных призрачных садах,
потерь целебное лекарство, разлук небесная вода...

Но чтобы не давать веками торжествовать небытию -
любви запретными плодами мы продлеваем жизнь свою.
И невесомее эфира туманно светится букет -
цветы невидимого мира, в моей зажатые руке.

2.

Во время утренней прогулки на побережье — двойником,
под небом ветреным и гулким тебя увидел я тайком.
В целебной капле эликсира двойник заметил вдалеке
цветок невидимого мира у кромки моря на песке,
где призраки умерших женщин мерцают в ледяной воде...

Зажав в ладони древний жемчуг, скупой и хищный чародей —
крадусь к тебе влюбленным вором, невидимых касаюсь рук,
шепчу от мрака заговоры, мелком очерчиваю круг...
Ты возникаешь постепенно из атомов моей тоски,
из бликов солнечных и пены, певучей медленной строки.

Душа на ниточке повиснет, качнётся свет над головой...
Я подарю тебе трилистник от сглаза — пусть он будет твой!
Саму себя не узнавая, искрись, как драгоценный ток,
гори, гори, душа живая, цвети, спасительный цветок...

Но в ядовитой мандрагоре лишь всполох тёмного огня,
и ты, безумная от горя, уже не узнаёшь меня.
… В дверях пустующего дома танцует пепел на ветру.
И ты со мною не знакома. И я, наверно, не умру.

3.

Воспоминанья будоражит старинных писем аромат.
Ложатся тени острых башен на серебристый циферблат.
Забыв значенья слов опасных, со страстью сладили давно
служанка в туфельках атласных, императрица в домино.
Как скоро превратили годы в гербарий давешний цветник...
Я снова голоден, мой голем, мой неприкаянный двойник!

Осенний воздух чист и влажен, и ветер северный колюч.
Хозяин всех замочных скважин - блестит во тьме старинный ключ.
И снова тени сказки старой на маскарад обречены,
где в маске солнечного шара летит железный мяч луны.
От звуков жалобных спинета дрожит желаний злая блажь,
и оживают менуэты и чувств изысканный винтаж.

Примечания:

* Стимпа́нк или паропа́нк (от англ. steampunk: steam — «пар» и punk — «панк»), — эстетика, направление научной фантастики, включающее технологию и декоративно-прикладное искусство, вдохновлённое паровой энергией конца XIX века и механикой.
* Винтаж — старинные вещи, хорошо сохранившиеся и функционально пригодные в современном мире. В более широком смысле — любые предметы, выполненные из высококачественных и дорогих материалов с использованием ручного труда мастера.
* В древности корень мандрагоры зачастую использовался в качестве сильнодействующего галлюциногена. Растение часто упоминается в алхимических колдовских рецептах средневековья.
* Спинет — небольшой клавишный струнный музыкальный инструмент, разновидность клавесина.
* Домино - маскарадный костюм в виде широкого плаща с рукавами и с капюшоном.

П. Фрагорийский
#модерн #стимпанк. #винтаж

«Вот и всё. Ушёл в отставку. Ухожу из жизни сам, по своей воле. Мне нет прощения. Вся моя жизнь и работа — только ложь и предательство. Я больше не могу жить, как Иуда. Простите меня. Я подлец. Прощайте. Не поминайте лихом...»

1.

Строки из предсмертной записки человека, решившего уйти из жизни, не укладывались в голове. Увидев в ленте новостей сообщение о его смерти, я не поверил своим глазам. Сергей… Я ведь знал его ещё до войны. Мы не были близкими друзьями. Да у него вообще не было друзей. Он занимал серьёзную должность в силовых структурах в одном из аккуратных, по-европейски уютных городков на западе большой страны, которая была сшита из лоскутов, была полна людей с праворадикальными взглядами. Она медленно, но неотвратимо сходила с ума и давно трещала по швам.

Нас познакомила и объединила случайная рыбалка. Потом мы случайно встретились в парке. Поздоровались. Остановились. Он катил коляску. Жена вела за руку старшего сына. «Выгуливаю своих…» — объяснил он. Позже нечаянно пересеклись в небольшой кофейне в центре, напротив городской ратуши. Перекинулись парой слов. Мы оба приехали в этот городок с востока. Он - согласно назначению «сверху», а меня в этот городок занесла нелёгкая и я остался там на два года. Ладно, это личное. Другая история. Довоенная.

Итак, я с первых минут не поверил ни единому прочтённому слову. Сергей не мог этого сделать. Это было невозможно. Исключено.
Спросите почему?

Во-первых он почти не пил. Не употреблял никакой дури. Был уравновешенным. Даже хладнокровным. Подчеркнуто вежливым, даже доброжелательным, хоть и немногословным. Не был похож на человека, способного совершить опрометчивый поступок, сказать что-то «в сердцах». Не боялся брать на себя ответственность за слова и решения. Умел говорить «нет» и никогда не брал взяток — об этом знали все городские предприниматели. Местные его не любили, но уважали, ему удавалось сохранять со всеми ровные отношения. Неприятные ситуации на работе он переживал спокойно, как будто играл в шахматы.

Во-вторых, у него была крепкая семья: любимая жена, моложе его лет на пятнадцать - уверенная, ладная, отмеченная яркой южнославянской красотой, и двое карапузов. Когда я уезжал к себе на восток, младшему было всего полтора, старшему - семь лет. У него был надёжный тыл, созданный годами: его любили те, кто ел с ним хлеб.

В общем, не тот характер у него был, чтобы вешаться ни с того, ни с сего в воскресный день у себя дома. О поступке тех, кто решил уйти из жизни с петлёй на шее, Сергей отзывался слегка презрительно: «Иудиной смертью помер». Случись что-то из ряда вон выходящее, он, скорее, выбрал бы другую смерть, если бы ему вообще пришла в голову такая мысль. Застрелился бы где-то в лесу. Оружие в его доме было. Он никогда бы не стал делать этого в доме. И это — в-третьих.

В четвёртых — он любил жить. Это проявлялось во всём: рыбалка, футбол, удобрения для сада и огорода, новости, книжные новинки — всё вызывало в нём удовольствие и интерес. В доме было удобно и комфортно. Он был со вкусом обставлен добротной мебелью и начинён великим множеством симпатичных мелочей — от забавных фигурок животных, новогодних сувениров, приуроченных к китайскому календарю — до керамической посуды, тщательно подобранной под интерьер просторной светлой кухни. Мягкие паласы, уютные пледы, яркие детские игрушки, картины, гардины, изысканные тяжёлые пепельницы, вазы, всякие забавные мелочи… Он жил не роскошно, но вкусно, в ладу с атмосферой, царящей в доме.

Я бывал у него дома часто. В личную жизнь он никого не пускал. Вспомнилось, как мы ели домашнее печенье, запивая крепким ароматным кофе с молоком. Его старший сын, тряся мягкой игрушкой, декламировал стихи, знакомые мне с детства — про «Мойдодыра» и про «Украденное солнце». Его жена сидела с нами за столом в чём-то мягком и тёплом, улыбалась, подкладывала на блюдце крошечные пирожные. Пахло ванилью, сдобой. Сергей был радушен и шутил, но я остро ощущал, что чужой в этом доме никогда не станет своим. Так бывает, когда между людьми особая доверительность, исключающая иные близкие контакты. В число людей, вхожих в его дом, он занёс меня по чистой случайности — из-за интереса к литературе.

Он много читал. Любил стихи, играл на гитаре, пел бардовские песни. В кабинете несколько полок были уставлены сборниками стихов классиков и современников, уцелевшими ещё с тех, далёких уже, советских времён. Он привёз с собой в этот чужой город большую библиотеку, собранную ещё родителями.

Впервые я вошёл в его дом за обещанной редкой книгой. Это были стихи когда-то умершего в эмиграции от добровольного отравления наркотиками поэта Бориса Поплавского. Скандальная трагедия произошла в Париже, куда схлынуло из разорённой России немало артистического люда в послереволюционные смутные времена. По одной из самых достоверных версий, поэт принял участие в какой-то чудовищной игре, сценарий которой предполагал заранее обусловленное и подготовленное коллективное самоубийство. Это было модно среди творческой богемной публики. Томик его стихов в тёмной твёрдой обложке был издан в девяностых. Сергей не любил его стихи, считал их вычурными и слишком декадентскими. А мне они напоминали тексты поэтов современного рок-н-ролла, таких, как Кормильцев, Шклярский...

«Не понимаю я их, этих наркоманских модернистов... Гнилое нутро у них… И стихи такие же. Не стихи, а какие-то маргинальные галлюцинации.…» - сказал он мне, доставая томик с верхней полки. Там хранились книги, которые он открывал редко. Я промолчал. До войны я прощал талантливым поэтам всё, закрывая глаза на неудобные факты и мировоззренческие причуды. К тому же я любил всё, что было связано с Серебряным веком. Да и сам я был в некотором роде из этих самых «модернистов», с «маргинальными галлюцинациями» в стихах. А кто не был модернистом — до войны?

Нет, он не мог так поступить. Но региональные новости были заполнены его портретами и скупой безжалостной информацией. Это был неоспоримый медиа-факт. Сергей был мёртв. Согласно новостным сообщениям, накануне он подал в отставку, после чего сделал несколько постов на странице в соцсети, опубликовал анонс собственной смерти и повесился у себя дома, в кабинете, стены которого были забиты его любимыми книгами. На момент смерти никого из домочадцев дома не было. Жена с тремя детьми уехала в гости к родителям, которые жили в наполовину венгерском городке, недалеко от границы. Третий ребёнок родился уже после того, как я уехал оттуда навсегда.

Я попытался открыть его страницу, но — странное дело, не обнаружил его имени в своём френд-листе. Пришлось искать через поисковик. Со времени моего отъезда мы практически не общались, если не считать присланные друг другу по инерции поздравительные открытки — с новогодними праздниками и Пасхой, с Днём Победы. Почему он вычеркнул меня из друзей?

2.

На его странице — сверху вниз — ещё были доступны посты. Верхний — фотография предсмертной записки, написанной от руки. Под ней — фото старшего, сидящего на бежевом паласе в байковой пижаме, со счастливым лицом и мягкой игрушкой в руках. Чуть ниже — ещё одно семейное фото: Сергей с двумя сыновьями. Облепили его с разных сторон. И Женя, жена — в розовом платье и в широкополой соломенной шляпе, беременная, стоит в потоке солнечного света, слегка отстранившись и опершись на машину. У него был тёмный, цвета мокрого асфальта, «Рено». Смотрю на дату. Фото сделано год назад. Да, про ребёнка, значит, не соврали. И она осталась с тремя детьми.

А ниже — статья о смерти Есенина. Статья старая, где-то я её видел уже. И больше ничего. Сергей соцсети не любил. И не публиковал семейных фотографий. Вот только эти две — и всё. Странный набор: жуткая фотография мёртвого Есенина, запрокинувшего измученное лицо на подушках, идиллические картинки из семейного ассортимента. И специально сфотографированная записка. От всего этого за версту тянуло такой дешёвой игрой и пошлятиной…

Приглядываюсь к пацанёнку с игрушкой. Вспоминаю, как зовут старшего. Мирон. Да, точно. Женя его называла «Мырончик», «Мырося». На западный манер. Со мной она говорила по-русски, с Мироном — на местном. А Мирон говорит на смешанном. Он маленький ещё совсем. Сколько ему тогда было? Лет пять.

Смотрю на фотографию и почему-то испытываю раздражение. Откуда? Вспоминаю первое знакомство. Она тогда протянула узкую ладошку и представилась: «Пани Женя». В тех краях так принято обращаться к женщине. Я так и называл: «пани Женя». Сергей цокал языком и передразнивал, гундося: «Па-а-ани». Женя хмыкала, поводила плечами: «Не издевайся!» И мне было немножко смешно от таких церемоний.

Переключаю окно на компьютере. Ещё одна новость из ленты. Подробности несчастья. Какой-то блогер пишет, что накануне смерти Сергей был подавленным, нервным. Что на работе были неприятности. Ну да, это понятно. Власть сменилась, принялись за силовиков. На западе ещё по-божески. Можно сказать, вежливо увольняли с работы. Вот и он попал под «колесо истории». В столице чего только не творили. И на колени ставили, и уши резали, и пинали лежащих на земле.

Кручу колёсико вверх. Вот ещё одна статья о его смерти. Ко всем обстоятельствам добавляется, что он, оказывается, пил и терял контроль над собой. Наверное, так и было — многие ведь ломались под тяжестью событий. Я вот тоже политикой, казалось бы, не интересовался. До войны. Пока она не пожаловала ко мне в дом. И всё-таки не похоже это на него. Но блогер пишет уверенно: что был пьяницей, на работу даже приходил нередко в изрядном подпитии. И что погряз в коррупции, но был уличён в вымогательствах…. И в домогательствах… И что не ладил с женой. Читаю дальше. Вот как… Бил он её, оказывается. Регулярно. Напивался и избивал. А у неё любовник был. Кто — блогер не называет. Из соображений этики и в целях неразглашения личной информации. В общем, был кто-то у неё. Неизвестно кто. Конь в пальто. Таинственный имярек.

Читаю, пытаюсь понять, что могло произойти, чтобы он сломался. Некто, очень хорошо знающий обо всём, что происходило в последние дни в доме Сергея, пишет, что Женя, якобы, решилась на разрыв. Между супругами произошёл «роковой разговор». Женщина забрала детей и уехала. А он повесился. От того, что война, кругом одна война в этой чокнутой стране. Между родителями и детьми, между мужьями и жёнами. Запад схлестнулся с востоком насмерть. А его уволили. Вышвырнули с работы, как собаку на мороз. Потому что он работал на тех негодяев, которые сбежали из страны. И рухнуло всё. Закончилась его сладкая жизнь в одночасье. Жена взбрыкнула. Ведь приличная разница в возрасте! Да и кому нужны такие старые коррумпированные козлы без денег. Таких жёны любят только за деньги. А деньги — тю-тю. И прошла любовь, завяли помидоры. Денег нет, любви нет, одна дешёвая водка и скандалы. И любовник. Без лица. В каком-то неизвестном далеке, поскольку — вот же, написано, что Женя собрала детей в охапку и рванула на поезде в сторону Венгрии. К любовнику. Потому что Серёга её пообещал убить. Наверное, потому что у неё любовник — венгр. И нужно было бежать от пьяного орка куда подальше. Пока не пришиб ненароком.
И везде, везде эта её фотография, в розовом нежном платье и в шляпе с дырочками, сквозь которые, как сквозь сито, сыплются на её лицо крошечные солнечные зайчики. Фотография обрезана везде по грудь. Чтобы не было видно огромного беременного её живота.

3.

Тьфу, какая вульгарная достоевщина. Зачем я читаю эту вопиющую бульварную хрень. Щёлкаю на крестик мышкой, отключаю окно, где семейная драма обрастает совсем уже непристойными, похотливыми подробностями. Хватит. Возвращаюсь на страницу Сергея. Смотрю на них, таких счастливых. У Жени капризное лицо на фотографии. И даже злое. Какое бывает у молодых ведьм. Неужели это правда? Он когда-то пошутил: «Доведёт меня пани Женя до цугундера». И выходит, она его довела.

В памяти крутится сцена оттуда, из прошлого. Когда я был в гостях у них перед моим отъездом. Вернее, бегством. Но это личное. Довоенное ещё. В другой раз…

А сцена такая. Мы сидим с Сергеем в кабинете, курим. Курят в его доме только здесь. Потому что дети, зачем им дышать этой гадостью, да и Женя не любит запах табака где попало. Говорим о Гумилёве, о Блоке, о Мандельштаме. О Бродском. О том, как с ними расправились мастера подковёрных интриг — руками инициативных дураков. Вернее, говорит он, я только спрашиваю. Столько нового от него узнал. О том, как это было — после революции. И о том, что было не так до революции в них самих. О том, что они пожимали лапу зверю — и делали это с огромным удовольствием. У каждого был свой зверь… Факты, приведённые им были убийственными по логике, если по документам судить, а не так как по телевизору рассказывают. Оказывается, не всё так просто, как мне представлялось. И нет ни демонов, ни ангелов в этих историях. Ни кровавых тиранов, ни агнцев невинных. А есть бесконечный круговорот страшной по сути, опасной для любого человека, жизни.

Входит Женя, ставит перед нами кофе на серебристом подносе. Садится рядом. Следом за ней в двери протискивается Мыросик с игрушкой. Мне кажется, он с ней не расстаётся никогда. Ему, конечно, не разрешают околачиваться в кабинете, когда взрослые курят. Но сегодня можно. Лето, окна настежь…

Рассматриваю мягкого зверя, которого таскает с собой Мыросик. Жирафёнок… Маленький грустный жираф. Китайский, наверное. Разговор как-то сам собой перетекает на другие темы, простые, домашние, не вызывающие ни вопросов, ни возражений, а только одно умиление. Как Мирося кошку чуть не утопил в унитазе. И что-то ещё, в таком же юмористическом ключе.

Мне хорошо здесь. Легко. Женька накладывает мне в тарелку какие-то «стравы». По-русски это «блюда», «яства», «кушанья». Сергей цокает языком, протяжно произносит «Па-а-ани…» А Мирон трясёт игрушкой в сторону матери и выкрикивает: «Пани, пани, выйшла замиж за Ваню!» Женька ему грозит пальцем и говорит строго так: «Цыть! Нэ командуй! Пшено куркой нэ командуе!»

Мирон тычет в неё игрушкой и наседает, наскакивает, как нахальный воробей:

— А ты можешь, как Йося? Можешь? Не можешь! Учись!
— Ну куда нам всем до Йоси. Нам до Йоси далеко! — она прикрывает рот ладонью, смеясь. Потом наклоняется ко мне.
— А ты почему всё время один в гости приходишь? Почему не берёшь с собой? Приходите вместе… — вполголоса говорит она, пододвигая ко мне чашку и пшикая в неё сливками из толстой тубы. — А то один да один…

В этом пряничном городе все друг о друге знают всё. Но не говорят.
Я улыбаюсь и пожимаю плечами. Это избавляет меня от необходимости ответа, но при этом я не кажусь невежливым. Мирон поднимает игрушку над головой и громко сообщает:
— Один, один, потому что господин!
Смеясь, отвечаю:
— Господа в Париже! Господо́в не вижу!

Мирон восхищённо смотрит мне прямо в рот:
— О-о! А ты как Йося!
— Пани Женя, кто такой этот Йося? — спрашиваю я.
— Йося? — она выглядит слегка растерянно. — Это игрушка… Жирафёнок. Мыросик таскает с собой везде.
— А почему Йося? — спрашиваю так, между делом, не особо настаивая на ответе.

Женя разводит руками:
— Не знаю… Как-то не думала. Серёжа так назвал, сказал — это Йося. И стал Йося.

Надо же. Сергей сказал ей — это Йося. И стал Йося. Как будто Сергей — Бог, дающий имена.

4.

Я смотрел на радостные солнечные фотографии, так нелепо висящие под скрином его предсмертной записки. И вспоминал наш разговор.
— Уезжай, не нужно здесь оставаться. Лучше к своим. Тут такой будет цирк, только держись.
— А вы?
— Я ж по службе здесь. Скажут — уеду. На мне много чего держится сейчас. Моих отправлю, конечно, когда прижмёт.

Мы шли по заросшему тенистому парку. Сергей рулил коляской. Это была уже другая коляска, похожая на детское кресло, и в ней восседал младший, Георгий, вертя головой во все стороны и насупленно кряхтя. Мирон носился по парку, нарезая круги вокруг нас, собирал цветы маме. Не парень, а мотор. Подбежал, отдышался, протянул брату жёлтый одуванчик. Малыш сгрёб его пятернёй и уже почти затолкал в рот. Серёга перехватил крошечную цепкую руку.
— Мирон! Ну ты же смотри что делаешь. Он же всё тянет в рот!
— Жорка, Жорка, маленькая плодожорка! — выпалил Мирон и ткнул жирафа Йосю брату в коляску.

— Привык я здесь... — вздохнул я, окидывая парк взглядом. — Всё тяжелей менять жизнь.
— Главное, чтобы было что менять… — заметил Сергей вполголоса. — Главное жизнь чтоб была, всё остальное не имеет никакого значения. Нам всё равно придётся жить во времена перемен. Так говорят китайские мудрецы — не дай Бог, конечно. Но всё к тому идёт.

Мы вышли на тротуар и начали спускаться по улочке вниз, идя мимо застывших на часах у какого-то памятника парней в чёрной охотничьей униформе. Галифе и френчи, аккуратные кепи в стиле милитари с короткими козырьками. Чёрно-красные повязки на предплечье. Их лица были каменными, но в глазах, казалось, полыхал тёмный огонь.

— Откуда они взялись? — спросил я.
— Сегодня же 8 мая. Скорбят…
— А, понял...— ответил я, хотя ничего толком не понимал. — Я имел в виду вообще, откуда это всё взялось.
— Они никуда и не девались. Не гоняет же никто.
— Придёт время — разберутся с ними.
— Боюсь, что не успеют. Некому будет… Одни будут спасать своё барахло. Другие примут это с радостью — как компенсацию всего того, чего им не достаёт для удовлетворения самолюбия. Третьи — без радости, но тоже примут. И будут катать чертей на себе. От сердца к солнцу. И обратно…
— Но ведь кто-то это всё финансирует? Это же не мама на детский утренник шьёт?
— Не спрашивай. Бесит меня это всё. Уезжай.

Мы замолчали, поравнявшись с молчаливыми парнями в чёрной униформе. Я как-то видел такую в магазинчике одежды. Наименование товара гласило: «Униформа военного образца. Охотничья» Их лица напомнили мне горгулий. При них не хотелось ничего друг другу говорить. Даже Мирон перестал болтать и транслировать рифмы. Приумолк. Осторожно взял меня за руку, крепко сжал. Эхо наших шагов гулко билось в узком пространстве средневековых улиц. Мы шли по пустынной мостовой притихшие, будто на похоронах, и часовые невидимых мёртвых вождей провожали нас ледяными взглядами, не шелохнувшись, не поворачивая головы.

5.

Через несколько дней я уехал. На душе было почему-то легко. Как будто вздохнул и выдохнул. От ощущения свободы кружилась голова. В поезде набрал Сергея. Извинился, что не заехал и не позвонил до посадки в поезд. А ещё забыл вернуть книгу. Суета доела всё время, которое я заготовил на разного рода лирику и прощальные разговоры. И хорошо. Я был занят до самого выхода из дома, давно ставшего чужим. Так было легче. Книгу Поплавского Сергей мне подарил.

— И как ты только читаешь этот депресняк… — сочувственно выдохнул он в трубку. — Забирай, не жалко. Я не большой его почитатель.
— Да, Сергей, забыл спросить… А почему жирафа назвали Йося?
— Ну… так получилось. Читал Мирону про «Белую берёзу». Наверное, раз десять читал. И держал в руках эту игрушку, как будто это жираф читает. Чтобы он смотрел и слушал. Говорю: это Есенин. А он мне: «Ёся это». Нравилось ему очень. Потом про гумилёвского жирафа… Про таинственное озеро Чад. Мирон сказал, Есенин круче. Так и повелось.
— Ха! — ухмыльнулся я. — Если всё дело в стихах, то под Йосю больше подходит Осип, например. Мандельштам. Иосиф Бродский…

Он помолчал. Потом сказал:
— У каждого, конечно, свой маленький жираф Йося. Он такой... личный. Собирательный образ. К нему прикрутить любого поэта можно. Я когда-то стихи писал. Бросил. Не моё. Но всегда хотелось. Совсем не умею выражать свои мысли в такой форме. Женька говорит, что нельзя перекладывать на детей свои недоделанные дела детства и мечты. Начиталась чего-то… Интернет — зло! А я вот думаю, это в корне неверно. Передавать наклонности — это нормально! По-человечески правильно. Что тут плохого? Передавать потомкам — что понял сам, чему научился. Очень даже не плохо. Вот кто эту ерунду людям втемяшивает в головы, что человек ни от чего не должен зависеть? Должны быть и авторитеты, и примеры перед глазами. Тут же открыто, у всех на глазах, такое передают, что оторопь берёт и кровь стынет. Если зло передают по наследству, то почему бы не передать что-то хорошее — нашим?

Да. По наследству переходит и доброе, и злое. Но кому-то очень хочется сделать этот процесс односторонним.

6.

Колёса поезда громыхали. Я почти не слышал, что он говорил, но понял, что он хотел сказать. Спустя несколько неудачных попыток набрать его номер заново связь прервалась вовсе.
«До свиданья, друг мой, до свиданья…»
Я ехал почти сутки, и всё это время строка одного из самых грустных стихов человечества трепыхалась у меня в голове.

Я ещё раз взглянул на его страницу. И тут все пазлы в моей голове соединились в одну горестную картину. Я увидел, как они пришли, с тёмным огнём внутри, с подёрнутыми слюдяной плёнкой глазами убийц, в новенькой, с иголочки, модной охотничьей униформе, с угрожающими повязками на рукавах. А может, они были в обычной гражданской одежде. Не суть. Я знаю, почему ты согласился всё это сделать, почему оговорил себя и не сопротивлялся тому, что творилось. Почему опубликовал семейные фотографии, нарушив тобой же заведённое правило: нигде ничего личного не публиковать. И почему под фотографиями людей, дороже которых у тебя не было никого и никогда, ты вытащил на свет и повесил давнюю статью о том, что Есенина жестоко и подло убили, и никакой он не самоубийца…

Я знаю, что моя догадка верна. Почерк не скроешь, ты прав. Они делали это всегда, со времён грехопадения и первого братоубийства. Моё знание о том, как тебя убили, не изменит уже ничего для тебя. Единственное, что я могу сделать — попытаться об этом написать.

С каждым написанным здесь словом мне становится всё яснее — это не простой сюжет. С каждым движением, совершенным там, в прошлом, он обрастает смыслами, подробностями, перспективами, ретроспекциями, словно подводная часть корабля — прилипающими ракушками. За каждым шагом по мостовой выстраивается улица, вырастает город, обрастает страной и получается, что криминальная, в общем-то, история, перестаёт быть частным делом, братишка. Этот сюжет глобален. И жуток, как преисподняя. Поэтому молчит твоя жена, не опровергая ни единого грязного тезиса о себе, о тебе. Ты же сам говорил: жизнь — это главное. Всё остальное не стоит и ломаного гроша без неё. И поэтому прежде, чем сделать то, что было суждено — ты вычеркнул меня из списка френдов.

Всё дело в Йосе, в маленьком игрушечном жирафе, в смешном талисмане, который волшебным образом подчинил себе всех — и стал ключом к разгадке обстоятельств, которые ты не смог преодолеть. Но их должны преодолеть те, кто остаётся за твоей спиной… За плечами Бога, сеющего семена, собирающего урожай и дающего имена живым и мёртвым вещам воспалённого от ненависти мира.

П. Фрагорийский
из кн. БЕСТЕЛЕСНОЕ

Музыка, голос, гитара Игорь Костин (Гоша)
Стихи, видеомонтаж - П. Фрагорийский (Птицелов)
Звук - Тимофей Боровков
Группа - Гоша и Птицелов



Оригинал стихотворения МЕЛЬНИЦА

Прощение

«Ибо если вы будете прощать людям согрешения их, то простит и вам Отец ваш Небесный, а если не будете прощать людям согрешения их, то и Отец ваш не простит вам согрешений ваших»
...................................................Евангелие от Матфея, Нагорная проповедь

Печальными Овечьими вратами
в священный город славы и судьбы
к нам - беспощадным, с тёмными сердцами -
явился Он, Сын Бога и рабы.

Бог непрощённых, обречённых смерти,
прощая нам звериные тела,
сказал: «Я здесь. Не бойтесь, просто - верьте.
Я отлучусь - есть у меня дела.
Запоминайте - это очень просто:
что говорю, как по воде хожу.
Любите, только ненависть отбросьте,
а как прощать - я скоро покажу...»

Глядел как в Иордане солнце тонет,
писал стихи на тонкой бересте...
Песчинкой малой на Его ладони
наш каждый человечий грех блестел.
И мы бродили, сжав горбушку хлеба,
по бесконечным солнечным пескам.
И нам тяжёлый долг прощало небо,
как мы прощали нашим должникам.

Вина созрела, и неделя ваий
уже вино преображала в кровь,
плескались листья пальм над головами,
как будто кто-то развернул покров.
Для всех изнемогающих от жажды
Он был как родниковая вода.
За ужином лишь нам, рождённым дважды,
Открылся: «Буду с вами не всегда...»

Ещё чуть-чуть - и рот толпы вопящий
смерть изрыгнёт, и Бог взойдёт на Крест,
прощая нас, безумных и пропащих,
не верящих ещё, что Он воскрес.

П. Фрагорийский
_______________________________________
Примечание:
Овечьи врата— вход в Иерусалим с востока; ворота называют овечьими, т.к. сквозь них гонят овец для продажи и жертвоприношений. Появление Иисуса в Овечьих вратах - символично. В этом городе его предадут из-за денег и принесут в жертву, как агнца.

О критиках, пиитах и поэзии
(диалоги)

«Суха теория, мой друг, а древо жизни вечно зеленеет... (Гёте, «Фауст»)

1.

«Чтобы научиться писать стихи, поэт должен знать наизусть, что такое ямб и хорей, дактиль и амфибрахий...» (Критик Имярек)

«Стихотворение плохое, потому что в строках неодинаковое количество слогов...» (Ещё один Имярек)

Где ямбов с хореями полная пасть,
но су́хи теории, бес,
там яблоку сладкому негде упасть -
«с изустем» учи или без.

Бессилен тотальный учёт и контроль,
где сердце, глаза и слух.
И толку от всей арифметики ноль
тем кто
как тетеря
глух.

Обрывки слогов улетают во тьму,
костяшками щёлкает крот.
А светятся, дышат стихи почему -
слепой никогда не поймёт.

2.

«Плохие рифмы и неправильные ударения в стихе допускаются, если стих - вольный...» (Критик Имярек)

Апо̀столам рифмы и слога,
кто чтит Николя Буало,
блюдя орфоэпию строго -
непросто быть апостоло̀м.
Но дух поэтической схимы
срывается на чарльстон:
ана́пестом пишем стихи мы -
но кое-кто - анапесто̀м.

Бузит отщепенец-кривляка!
Но дом
уходит на слом —
если хвост
виляет собакой,
и уши
машут ослом,
и скачет дерзавец в папахе,
подковой грохочет блоха...
И в ужасе мрёт амфибрахий
в корявости вольной стиха.

_____________________________

Орфоэ́пия (от др.-греч. ὀρθός «правильный» и ἔπος «речь») — совокупность правил устной и письменной речи, закреплённых в литературном языке.
П. Фрагорийский - из кн. Чугунная лира

Минус двенадцать,
полночь в моих стихах.
Не говори о прошлых грехах со мной.
Выпито море.
Больная душа тиха —
Бьется о берег шлюпкою ледяной.

Что между нами?
Годы, моря, леса.
Что впереди?
Не поверишь, нет сил смотреть.
Спи, моя радость, я чай приготовлю сам.
Кое-что нужно из памяти мне стереть.
Что-то по дому сделать — иначе как
здесь зимовать?
За стёклами стынет снег.
Тонко звенит в больной голове строка.
Сеточка трещин бежит по сырой стене.

А на снегу рисует шаги Дебюсси.
Что ностальгия мне? Я давно — налегке.
Знаешь, вчера постеснялся тебя спросить:
Плакала ты во сне — на каком языке?
Мир полоумный не стоит твоей слезы.
Эта война — будто Каинова печать.
Полно, да знаю я этот чужой язык!
Просто по-русски
мне легче с тобой молчать...

2015

* Шаги на снегу - фортепианная пьеса Клода Дебюсси

Песня - видеоклип Шаги на снегу /Гоша и Птицелов
Еще одна песня - аудиотрек Шаги на снегу/ Сергей Волков

Полынью пахнет и ванилью...
Гадая на зеленом чае,
Ты кротко складываешь крылья,
И наливаешься печалью.
Не думай, что там было в прошлом.
Не спрашивай, что будет позже.
Мир состоит из хлебных крошек —
Мы чем-то все на птиц похожи...

Куда меня забросит завтра
войны библейский черный ветер?
Уронишь на пол томик Сартра —
И мы опять одни на свете,
Как неофиты-богомольцы,
Как безымянные скитальцы,
Во тьме поблескивают кольца,
Тихонько вздрагивают пальцы.

И бьется сердце под ладонью,
Как насмерть раненый звереныш,
И режет тишину спросонья
Рассохшийся немецкий Рёниш*…
И мы — как воры после кражи.
Ответы стынут комом в горле.
Что было до войны — не важно.
Во мне как будто память стёрли.

*Rönisch — немецкая фирма музыкальных инструментов, выпускавшая пианино и рояли до Второй мировой войны

2014, Крым

Я её потерял самой бедной зимой.
Я делил с ней печали до смерти самой.
В злачных клубах играл с ней вдвоём «шапито»,
в багаже я хранил чёрный френч и манто,
нарды, кольт, домино, и кларнет, и коралл,
но в лихом казино
я её проиграл.

Я шепнул ей: «Не мучь...»
Думал, после «шабли»
она скажет:
«Ты лучше меня застрели!»

Я смотрел, как она достаёт пистолет,
как летит на сукно вместо дамы валет,
как приветствуют свечи качнувшийся ствол,
как идёт мне навстречу моё божество
как проходит сквозь грязь демонических лиц...
И бросает, смеясь:
«На. Возьми. Застрелись!»

П. Фрагорийский

Эпиграф:
По-моему, сейчас в мире основные ценности - корысть, жадность, продажность, беззаконие и непрофессионализм. Верховенство силы, насилия, но не права. И ООН мышей не ловит.
Вот такой, простите за слово, тренд! (с)
- один сетевой автор, имярек -

_____________________________________________

У светлооких - всюду свет разлит.
Дурное око видит только дурь.
Лукавой тьмы несчастный прозелит
жаб видит и в божественном саду.

Каков, простите, центр - таков и круг.
У Смердякова - всюду смердячьё,
у лодыря - лентяи все вокруг,
у дурака - сплошное дурачьё.

Кутила знает: всяк на свете - мот,
у жмота только жадины кругом,
у балабола - каждый пургомёт,
у психа целый мир - один дурдом.

Родные тренды крутишь в голове
и млеешь от себя... как вдруг - трендец.
И видишь: раскололся белый свет
внезапно - на козлищ и на овец.

*Смердяков - персонаж одного из романов Ф. М. Достоевского. Имя стало нарицательным (смердяковщина)

П. Фрагорийский - в кн. Чугунная лира
Из злых экспромтов
написанных во время коротких диалогов
с некоторыми деятелями сетературы
________________________

Город - каменное дно. Старый дворник пьёт вино,
смотрит в крохотной каморке чёрно-белое кино:
снов прозрачные слои, садик, школа, круг семьи.
Не закончена уборка - вон окурок у скамьи...

Сонный дворник сам не свой: дышит в ухо домовой -
личный ангел, лётчик сбитый над кудлатой головой
клетку для полярных сов запирает на засов
и вплетает в шарф из ниток хор из детских голосов.

Дышат дворик, дом и сад, кругло яблоки висят,
ангел в чёрном капюшоне, в лапах - острая коса.
Звёзды в небе, как драже. Гаснет лампа в гараже.
Тарахтит пчела в крюшоне, ей не выбраться уже.

Дни - сухой песок в горсти, не успеешь подмести...
Жизнь короткая такая - только глаз не отвести.
Эх, пожить ещё б лет сто! Речка тает за мостом.
С ветром дворник улетает вдаль осиновым листом.

.

П. Фрагорийский
Иллюстрация: Александр Фадин. Осенний дворник

Неугомонные зоилы,
незатыкаемые рты,
то лезут в жизнь мою без мыла,
то верещат "иду на ты",
от спеси становясь всё злее.

А мне давно - как соловью.
Им с каждым словом тяжелее
вещать про "избранность" свою.

Неймётся эльфам светлоликим,
не помогает "kartaslov"...
Орут витии-горемыки,
пегаса путая с ослом,
что стих мой будто из ломбарда -
лишь пыль на кончике пера,
из "золотого миллиарда"
меня вымарывать пора!

Версификатор, самозванец,
чей примитивен кругозор,
трамвайный хам я, пьянь из пьяниц,
литературы всей позор.
С закваской из ржаного теста,
мои стихи - не па-де-де.
Согласно либеральным тестам
я - Мордор, орки и тэ дэ...

Глашатаи "перезагрузки",
я вам ни капли не хамлю!
Я просто говорю по-русски,
и просто - русское люблю.

П. Фрагорийский
кн. Чугунная лира
Из злых экспромтов
написанных во время коротких нервных диалогов

Примечания к тексту
___________________________________________________________________________
Зоил - древнегреческий критик, историк и оратор (ок. 400—330 до н. э.). Прославился тем, что подверг резкой и мелочной критике поэмы Гомера, которые в Древней Греции считались классическими, безупречными образцами поэзии.
Имя нарицательное для злобного, предвзятого литературного критика-мизантропа.

Охотник до журнальной драки,
Сей усыпительный Зоил
Разводит опиум чернил
Слюною бешеной собаки.
(А. С. Пушкин (1824):)

Дурак, мудрец или хитрец - любой на ласку падкий! -
Теряет голову самец в любовной лихорадке.
Прекрасна чёрная вдова: её любовь - до гроба.
Всегда страдает голова, когда страстей - утроба.

Самцов неугомонный рой торопится влюбиться.
И богомолиха порой страшнее паучицы!
«Им только б голову отгрызть!» - пророчил энтомолог.
Не слушал - вот и кончил жисть на самке богомола.

Игра любовная была изысканной и пылкой...
Зазноба жизнь отобрала своей проклятой пилкой!
Отгрызла голову - увы! - в пылу страстей алкая.
У жертвы, как и у жратвы - прелюдия такая...

П. Фрагорийский
Из кн. Чугунная лира

Notre-Dame
Интеллектуальная провокация

Елене Прекрасной

Равных нет прекрасной даме! Ведьмой дует в решето,
краше снега над гробами реет белое пальто.
Скользкий ум змеино гибок - примеряет весь бомонд
маски приторных улыбок и джоконд, и анаконд.

То афиной, то данаей, разом свечи все гася,
манит, кличет, понимает, заклинает всех и вся -
мандолиной, аквалангом, фондом имени Сафо...
Бес в наморднике мустанга дует в медный саксофон.

Полон рот лукавых истин, ядом бродит естество,
от блудливых евхаристий Слово вещее мертво.
Под толстовкою канадской и помадой от Рембо
вся полна любови братской леди крашеных гробов.

Под соломенной панамой кротких локонов парик,
сквозь черты крестовой дамы проступает дама пик.
Паче патоки с баландой ор "To be, or not to be?!"
Доставай трубу, архангел - в ухо даме воструби!

П. Фрагорийский
Из цикла Постскриптум, 20 век
Интеллектуальные провокации

Русские стихи
(о политзаказухе)

О, русских слов волшебные булаты!
Согласно воле Божьего перста -
как исчезает дар из ренегатов,
создателей фальшивых суррогатов,
отступников и слова, и холста!
Где вороны стрекочут над могилой -
в пыль рассыпается гранитная гора.
И так мощна таинственная сила,
что даже зло - на службе у добра.

Когда пиит - будь глуп он иль продажен -
плетёт лукавой лихорадки муть,
когда и смысл, и слог его неважен,
и остаётся лишь рукой махнуть,
когда враньём наводнены по гланды
соцсети обезумевших слепых -
похлеще крепкой антипропаганды
и тошнотворней лагерной баланды
его бездарный жалостливый стих.

Таких стихов намучено немало -
полны колодцы крокодильих слёз.
Но меркнут очи Виев и Ваалов,
приходит время виноградных лоз -
и постепенно оживает память,
и голоса становятся тихи,
и Бог опять - с очнувшимися нами,
всех нас обняв прозрачными руками,
нам шепчет в души русские стихи.

П. Фрагорийский
из кн. PostSсriptum

7. Nokia

- Главное, не возвращаться к старому. Не оглядываться и не оправдываться... - вслушиваюсь я в Женькин голос. - Чувство вины, старик, это разрушительная штука, и к угрызениям совести отношение имеет не самое прямое. Я об этом годами думал, поверь - так и есть. Я рад, что ты больше не возвращался к азартным играм.

Женька по-своему деликатен, но не прячет смысл за тактичными словами. Он говорит всё - в лоб, называет вещи своими именами. Когда-то эта манера не церемониться с собеседником казалась мне проявлением жестокости. Я помню, что был игроком. И наломал дров. И как он спасал меня, терпеливо собирая по кусочкам, казалось, всю мою разлетевшуюся вдребезги, жизнь - в белом кабинете клиники.

Мы сидим в моей просторной, почти белой, кухне. Пьём чай с Женькой. Артёмка отпросился погулять. На улице ещё светло, но вот-вот наступят сумерки. В замке поворачивается ключ. Алиса влетает в прихожую, на ходу сбрасывая перчатки и пальто. Из-за её спины выныривает гурьба: двое женькиных детей и Артём, женькина жена, Лера, тихая, серьёзная, молчаливая со взрослыми, и дурашливая, общительная - с детьми. Артёмка обожает её. Почему она такая - для меня загадка.

Наконец-то все вернулись. Все целуют друг друга, обнимаются.Разбирают купленные друг другу подарки...

- Па, дядь Жень, смотрите! - в его руках огромный бумажный кораблик, величиной с рождественского гуся, мокрый, в разноцветных разводах. Но, видимо, из непромокаемой бумаги.
- Что это? Где ты это взял? - спрашиваю я.
- Мы с Андреем гуляли, у воды, в парке. Смотрим - плывёт... Мы его палкой вытащили. Андрей хотел его забрать, но папа ему сказал, нечего мусор в дом тащить. Ну я и забрал себе...

Алиса улыбается, глядя на нашего парня. Она не кричит на Артёма, хотя его не мешало бы и отругать за прогулки в парке, у воды, без взрослых и без спроса. Сегодня можно всё. День такой... Канун Рождества.

- Вытри его - на, держи... - Алиса протягивает Артёму белое "вафельное" полотенце.
- Выпачкается же, в краске всё будет, ма... - удивляется Артём такой неосмотрительности.
- Выстираем... - улыбается Алиса. - Это же акварель, а не грязь.

- Ау! Народ! Все посмотрели на меня... - её голос весёлый и властный. Я знаю, Алиса, тебе возражать бессмысленно, и себе дороже. Поэтому я смотрю и жду, что ты скажешь.
- Давай, командуй... - Женька залпом допивает чай и решительно ставит пустую чашку на блюдце.

Она окидывает взглядом всю сцену, целиком, как будто фотографирует всех присутствующих, и мы смотрим на неё, будто и впрямь позируем для семейного фото, и откуда-то сейчас "вылетит птичка".
- Ну что, едем? Мы с Лерой всё приготовили, сложили. Собирайтесь, поехали, отец с мамой ждут нас уже.

Спустя полчаса мы едем всей толпой на двух авто к родителям Алисы. Я рассматриваю её сильные, красивые руки, уверенно и крепко держащие руль. Я не вожу машину. Хотя всегда хотел. Мне даже снилось, как я сижу за рулём, куда-то еду, и дорога, и город, всё летит мне навстречу... Но водить машину мне нельзя. И это факт, с которым я давно смирился.

Мы ездим в родителям Алисы на все праздники. Нас связывает многое.
- Как отец? - спрашиваю я, глядя на дорогу сквозь чисто вымытые стёкла.
- Хорошо! Волновался, хотел тебя увидеть. Сказал, чтобы я берегла тебя. Вспоминал, как ты спас его тогда. А сам-то...

Отец Алисы уже на пенсии. Бывший ректор. Я вспоминаю давний случай - из тех времён, когда я ещё работал лаборантом. Мы тогда всей кафедрой приехали на день рождения Алисы. Я был один, Алька тогда осталась дома - её тошнило, а я даже не понял, почему. Было весело, мы много пили. Алиса блистала остроумием, флиртовала. Атмосфера становилась всё более звонкой, напряжённой, искрилась от юмора. Я в шутку сказал: "Нет, мне определённо надо на тебе жениться!"
Алиса вдруг уронила бокал на пол. И наступила тишина. А потом прозвучал её голос:
- Я согласна. Иди в кабинет отца, и сделай официальное предложение.
- То есть... - я слегка напрягся.
- То есть попроси моей руки. Как положено делать в приличных домах. И мы поженимся и проведём остаток жизни в супружеском счастье и согласии, в обществе наших детей, внуков и мраморных слоников, которые будут всю нашу совместную жизнь стоять в буфете на кружевной салфетке. Что, слабо? На спор! Давай разыграем папулю?

Потом она взяла оливку из вазы на столе, бросила её в розовый перламутровый рот и снисходительно усмехнулась:
- Да ладно, я пошутила. Не надо рисковать. А то ещё выгонит тебя с работы папик. За наглость.

Я чувствовал себя разгорячённым - вином, шутками, ощущением молодости и вседозволенности. Это всего лишь розыгрыш. Вся компания была уже под хмельком, мои коллеги и друзья Алисы дружно подзадоривали меня.
- Хорошо! - рассмеялся я. - Я пошёл.
- Куда? - голос Алисы звучал насмешливо, иронично, и было не понятно, разыгрывает она сцену или говорит серьёзно.
- Делать тебе предложение! - ответил я. Алиса расхохоталась мне в спину. Но поворачивать назад было уже поздно.

Вся соль розыгрыша заключалась в том, чтобы войти в кабинет и чем-то оправдать этот визит. Отец Алисы был серьёзным учёным, он бы просто не понял, если бы к нему ввалился пьяный лаборант без достаточно веского повода.

Идя по коридору, рассматривая маленькие картины и портреты в стеклянных рамках на стенах с гладкой бежевой штукатуркой, я придумал несколько вопросов, которые хотел задать ректору, чтобы оправдать своё вторжение в "святая святых"этого семейного ковчега. По работе, конечно. Я не собирался шутить до конца. Это была некрасивая шутка. Дома меня ждала Аля, она плохо себя чувствовала, и мне следовало бы остаться с ней в этот вечер.

Постучав в деревянную коричневую дверь, я подождал. За дверью послышался глухой звук. Будто что-то упало на пол. Но ответа не было. Наверное, я никогда бы не вломился к нему в кабинет. Но жёсткий, как наждачная бумага, смех Алисы, саднил во мне. Вернуться сейчас к подвыпившей компании ни с чем? Ну нет. На такой позорный проигрыш я был категорически не согласен.

Открыв дверь в его кабинет, я застыл. Ректор сидел в большом кожаном кресле, у книжных полок, занимавших всю стену за его спиной. Его тело казалось обмякшим, а поза, при которой одно плечо было намного выше другого и голова свешена набок - нелепа, неестественна. Он был так бледен, что лицо напоминало гипсовую маску.

Через десять минут его увезла карета "скорой помощи". У него тогда был обширный инфаркт. Но он выбрался. С тех пор вся семья Алисы считает, что ему повезло, и они обязаны мне жизнью главы семейства. Им страшно представить, что было бы, не войди я, разгорячённый вином, нахальный лаборант, в его кабинет, куда даже его супруга входила на цыпочках.
.
А после... После всё произошло так, как не должно было произойти. В конце концов я женился на Алисе. И началась новая жизнь... В ней уже не было ни игры, ни Али, ни меня самого - того, прошлого шалопая, который мог войти в кабинет ректора в его собственном доме, просто так, в шутку. Впрочем, с тех пор я входил к нему просто так. Этот строгий, даже суровый человек, почему-то доверял мне. И любил меня - как зятя.

Мы сидим за большим круглым дубовым столом, в добротном старинном доме, откуда когда-то Алиса уехала, чтобы жить со мной в новой квартире, подаренной её родственниками после всех наших передряг.
Как тогда пошутил Женька: "Со всей родни штаны сняли..."
На столе кутья, красное вино - церковный кагор, принесённый матерью Алисы из закромов подвала. Тонкие свечи в старинных латунных подсвечниках ещё не зажжены. Дети галдят где-то в глубине дома, в детской, которая называется так по-прежнему, хоть Алиса уже взрослая женщина.
Здесь чтут традиции, хотя никто не отличается особым религиозным рвением. В этом доме пьют редко и очень мало, поэтому сочельник тих и уютен. Отец Алисы показывает мне последние присланные ему откуда-то из-за границы новинки, изданные по какой-то из научных тем. Мне всё это сегодня не интересно, но я притворяюсь, что внимательно вникаю во всё, что он мне говорит.

Мне мучительно хочется пить. Наверное, это от лекарств, которыми меня пичкали с Нового года. Иду за соком в кухню. И вдруг вижу: на холодильнике лежит мой старый телефон, "Nokia". Надёжный, кнопочный. Я не верю своим глазам. Мне только стоит его взять в руки. Нажать на "горячую клавишу"... Дисплей вспыхнет, и в телефонной трубке послышится тёплое Алькино дыхание и свежий, чуть сонный, такой родной, голос. И мы все окажемся там, в той, параллельной реальности, где мы с Алькой вместе, где все счастливы, и ещё не совершено столько роковых ошибок...

Я зачарованно смотрю на этот маленький предмет, способный сейчас изменить всё время и пространство моей неправильной жизни. Всё можно вернуть. Исправить. Вот же он, шанс, лежит передо мной, на кухонном холодильнике в доме отца Алисы, где много лет назад я вошёл в его кабинет по чистой случайности, чтобы не ударить лицом в грязь. Это ведь была просто шутка. Розыгрыш, круто изменивший мою бестолковую жизнь.
И вот я стою на кухне в доме родителей Алисы, уставившись на старый телефон. Из комнаты, где собралась вся семья, доносится негромкая музыка. Стинга любят все: от далеко не сентиментального тестя до Артёмки. Он звучит в больничном кабинете Женьки, в машине Алисы... Я знаю содержание его песен наизусть.

I know that the spades are the swords of a soldier
I know that the clubs are weapons of war
I know that diamonds mean money for this art
But that's not the shape of my heart

Я знаю, что пики – мечи солдат, я знаю, что трефы – орудия войны, я знаю, что бубны – деньги на это искусство, но не это форма моего сердца...

Тяжёлые шаги в коридоре . Тесть за чем-то идёт в кухню. Сейчас он откроет холодильник, чтобы достать оттуда что-то съестное. Ловлю себя на мысли, что я всё время что-то ем, ем, ем... Всю жизнь я что-то ем.
- Ну что ты? В порядке? Как себя чувствуешь? - похоже, тесть пришёл в кухню не ради того, чтобы взять что-то из холодильника.
- Нормально, Анатолий Николаевич. Просто вышел подышать тут, у форточки.

За столько лет нашего с Алисой брака я так и не научился называть тестя иначе, нежели по имени-отчеству.

- Дыши, дыши. Я просто на всякий случай. Пойду, думаю, посмотрю, всё ли у в порядке. Вдруг сердце прихватило, подумал. Не шалит?
- Нет, всё хорошо. Я сейчас вернусь.
- Ну, приходи, мы тебя ждём.

Он кладёт мне руку на плечо, сжимает слегка, ободряюще и по-свойски. Я думаю о том, что в наших размолвках с Алисой, которые случались на каждом шагу после женитьбы, он всегда был на моей стороне. Покупка отдельной квартиры для нас - тоже была его идея. "Сами разберутся..." - сказал он тогда. И никто не возразил.
Мы переехали, стали жить отдельно. Я избавился от разрушительной тяги к игре. Моя карьера пошла в гору. Все неприятности забылись, отошли на второй план. Почему именно сегодня мне лезут в голову все эти воспоминания?

He deals the cards as a meditation
And those he plays never suspect
He doesn't play for the money he wins
He don't play for respect

Голос Стинга звучит в моей голове, я помню каждое спетое слово: "Сдавая карты, он медитирует, а те, с кем он играет, не подозревают, что он играет не из-за денег, не из тщеславия..."

Я вспоминаю наш переезд, прозрачного ангела из пластика, который беспомощно болтается, как висельник, на брелке с ключами в руке Алисы. Она вручает мне ключи от нашего нового дома. Выходные. Воскресенье. Я ещё валяюсь в постели. Алиса стоит у огромного, ещё не занавешенного портьерами, окна и говорит как-то насмешливо и тревожно:
- Ну вот и всё. Новая жизнь. С нуля. Представляешь, судачат, что ты женился на мне из-за карьеры...
- Ты тоже так думаешь? Ты с ними заодно?
- Нет. Иначе я бы не вышла за тебя замуж. Не переехала бы с тобой сюда. А всё-таки, почему?
- Ты просто проиграла спор, и всё... - отшучиваюсь я.

Я тогда просто доиграл партию до конца. Если бы я не сделал этого - её отца, вероятнее всего, уже не было бы в живых. Странная штука - жизнь. Иногда мне кажется, это нами играет кто-то там, наверху. И глядит на нас сверху - маленьких и самоуверенных, распоряжаясь нашей жизнью, как будто испытывает нас на прочность.

He deals the cards to find the answer
The sacred geometry of chance
The hidden law of a probable outcome
The numbers lead a dance

Голос Стинга звучит особенно нервно сейчас: "Он играет, чтобы разгадать священную геометрию случайности, открыть закон вероятного исхода в танце чисел..."
Какие мы сдаём тесты, какие заваливаем экзамены? Зачем этот невидимый нами игрок, для которого мы лишь маленькие фигурки на огромном игровом поле, позволяет нам совершать роковые ошибки?

Иногда кажется, мы разрушаем свой обжитый, устоявшийся мир, исходя из личных интересов, желаний, от глупости или от безвыходности, от отчаяния - но в результате как будто кем-то подстроенной случайности ошибка, которая, как известно - личное дело, вдруг оборачивается чьей-то смертью, спасением чьей-то жизни, обретением счастья...

Смотрю на этот чёртов телефон. Вот он, перед глазами, с царапиной на дисплее. Не помню, как она появилась, но именно из-за этого изъяна я не спутаю этот кнопочный телефон, имеющий миллионы копий - с другим. Может быть, его вообще тут нет? И это лишь очередная галлюцинация, осколок параллельной реальности, в которой я всё равно ничего не пойму? В ней, в этой непрожитой тобой реальности, можно лишь побывать, ощутить себя внутри утраченной возможности, но никогда не поймёшь, как всё это, чёрт возьми, устроено. Господи. У кого я хотел выиграть? Кого хотел переиграть?

He may play the jack of diamonds
He may lay the queen of spades
He may conceal a king in his hand
While the memory of it fades

"...Он может пойти бубновым валетом, положить даму пик, он может спрятать в рукаве короля, пока все о нём позабыли..."

Беру телефон, вот он, на моей раскрытой ладони. Смотрю перечень контактов. "Аля", "Мама", "Миша"... Ещё какие-то незнакомые, позабытые мной, случайные имена. Телефонов Алисы, Женьки, тестя - нет. Скрупулёзно проверяю весь список. Разбудите меня. Нет. Я не сделаю этого. В соседней комнате слышны смех Женьки и тихое воркование тёщи, голоса наших жён, зычный голос тестя, возбуждённые крики и топот детей...

- Ну где же ты? - в коридоре слышны лёгкие уверенные шаги.
Это ты, Алиса, я никогда не спутал бы твою походку с чьей-то, даже если бы ослеп.
- Куда ты пропал?
В твоём голосе досада, и усталость, и надежда. Я здесь, Алиса. Я никуда не исчезну больше, не сбегу.
- Эй... - она смотрит на меня вопросительно. - Ты опять от меня прячешься? Ой...

Несколько секунд она смотрит на телефон в моей руке. Потом на меня.
- Это твой старый... Ты его оставил тут, когда мы переезжали. Помнишь, мы купили тогда новый телефон, сменили номер. Мама никогда не выбрасывает ничего без спросу. Лежит тут, на холодильнике, годами. Я иногда им пользуюсь, но редко. Он что, нужен тебе?

Она смотрит на меня и заполняет собой всю кухню - голосом, горьким запахом духов, и чем-то ещё, чем-то ещё...

* Стинг, Shape of My Heart/Форма моего сердца (альбом - Ten Summoner’s Tales/Десять рассказов призывателя, 1993 г.)

Окончание следует

П. Фрагорийский
Совещание. Сентиментальная повесть.
Из кн. Бестелесное

Колыбельная одуванчика


Баю-баю, зверь бессонный
что вращает колесо,
спят леса, холмы и склоны,
дверь закрыта на засов.
Одуванчик, баю-баю,
спит на тонком стебельке.
Зверя лапа золотая
руны чертит на песке.
Страшен блеск змеиной кожи,
выше гор его хребет.

Тише, одуванчик Божий -
баю-баю, смерти нет.
Баю-баю, под ракитой
спит волшебная вода,
к небу чёрному прибита
чудотворная звезда.
Засыпаю, баю-баю,
крошки хлебные кроша,
с ветром таю, отлетаю,
одуванчика душа.

П. Фрагорийский
Фрагмент из книги
Мран. Тёмные новеллы

3. Чёрное вино

— Наконец-то, дорогой друг. Я с нетерпением ждал тебя!
Волгл сидит не на троне, как при официальных встречах, а в удобном кресле перед уставленным фруктами и снедью столом, в затенённом углу зала. Перед ним — ваза из тонкого фарфора с букетом только что сорванных, уже поседевших, одуванчиков, две изящные серебряные чаши, бутыль из прозрачного золотистого стекла с тяжёлой тёмной жидкостью внутри и пустая спиралевидная раковина, в которой когда-то жил морской моллюск. Пустая раковина — добрый знак. Она говорит о том, что хозяин резиденции покинул защитную скорлупу и открыт для гостя. А букет одуванчиков должен намекать на то, что любые ошибки исчерпываются и забываются легко, не оставляя сожалений.

Волгл сдержанно улыбается, его слова елейны, голос пропитан приторной сладостью. Но глаза правителя кажутся ледяными, стрекозьими, как у слепца.
Он делает знак рукой, приглашая Арха.
— Присоединяйся, позавтракай со мной, выпей чёрного вина. Сколько лет ты к нему не прикасался? А между тем, я пью его каждый день. Без него жизнь кажется пресной, а еда — безвкусной.

Чёрное мранское вино. Ритуальный напиток. Арх пробовал его много лет назад. Это особенный напиток. В нём сочетаются элементы всех стихий, сок виноградных лоз перемешан с кровью. Оно зреет в тайных подвалах, впитывая в себя голоса, полные ужаса и страданий тех, на кого пал выбор Мрана. Их привозят из Зоны Отчуждения, где в поселениях безымянных живут изгои.
Волгл прекрасно знает, что Арх избегает вина и увеселений, насколько это возможно при публичном образе жизни и допустимо Законами. К тому же Арх всегда принимает пищу в уединении. Это правило нерушимо соблюдается много лет.
— Я не хочу вина, правитель. Мне следует беречь энергию, мне предстоят сегодня важные исследования. Я должен сохранять своё духовное поле чистым… — произнёс Арх, усаживаясь напротив Волгла.
— Это вино особенное. Оно хранилось у меня много лет. У этого вина есть тайное имя. Ты не должен сегодня отказывать мне в удовольствии выпить с тобой этот напиток. В память о несчастной сестре твоего ученика, Арх. Это чёрное вино носит её имя, оно наполнено ею — и поверь, имеет превосходный вкус. Скажу прямо: это мой приказ. Иначе я могу усомниться в нашем братстве.

Лицо Арха оставалось бледным и бесстрастным. Ему не потребовалось даже усилий для сохранения равновесия — жрец был готов к разговору, а состав чёрного вина не был секретом для высшего звена чиновников из касты правящих.
— Арх… — Волгл впился взглядом в лоб Арха, как огромная водянистая пиявка — таким был сейчас образ Волгла в сознании Арха. — Я хочу, чтобы ты рассказал мне о своём ученике. Его зовут Тан, не так ли? Тан — это "дар", "подарок". Ты ведь тогда ловко украл у Мрана подарок, который предназначался ему.
— У него было тайное имя, брат мой… Имя не простое… — осторожно сказал Арх. — Кто знает, какие последствия это могло принести всем нам.
— Какое?
— Танат. Я счёл его тайное имя смертоносным для нас. Ты же знаешь, из какой семьи происходит этот выродок. Иначе у нас с тобой не было бы этого разговора. Выродка с таким тайным именем лучше придержать в изоляции. Ибо неизвестно, что опаснее — убить такого или оставить в живых. Но одно я могу сказать точно: его смерть качнула бы проклятый маятник возмездия, приблизив конец мира на лишний век, а кровь могла бы стать отравой для всех нас. Зачем рисковать и делать из таких, как этот подкидыш чудотворцев — мучеников? Ты ведь знаешь это и сам. Их кровь разрушительна и ядовита, хоть и необычайно сладка на вкус. С кровью мучеников не шутят. Имя этого щенка не сулило нам ничего хорошего. лучше бы таких не привозили вообще никогда!

Волгл приподнял чашу с вином, приглашая Арха присоединиться.
— Это вино развяжет нам языки… Мы давно уже не говорили с тобой откровенно, искренне. Прежде чем позвать тебя, я пил это вино всю ночь. Смаковал. По капле. Оно — настоящий нектар. Невозможно отказаться от такого наслаждения.

Арх сделал глоток. Вино обожгло гортань и отдалось во рту полынной горечью.
— Нравится? — Волгл взглянул на Арха из-под прикрытых тяжёлых век, и Верховный Жрец понял: это сам Мран смотрел на Арха глазами Волгла, с холодным любопытством и жестокой снисходительностью властелина мира.
— Мне оно показалось недостаточно сладким, брат… — тихо ответил Арх.
— Где твой ученик, несмышлёныш Тан, а? Куда дел мальчишку? Куда он исчез? Неужели ты его всё-таки убил, брат Арх?
— Нет, я не убивал его. Этот неблагодарный крысёныш сбежал от меня. Давно я так не ошибался.
— Это опасность, угроза для нас всех… Ты дал ему знания.
— Нет… — усмехнулся Арх. — Мальчишка не смог усвоить их. В нём не достаточно холода и ума — что присуще неудачникам, не способным добиться успеха. Тан всего лишь кожаный мешок, набитый костями и случайными знаниями, которые вне системы — лишь бесполезный набор случайной информации.
— Ты учил его магии?
— Нет, я пытался, но он оказался бездарным в этой области. И я оставил эту мысль.
— Ты не пытался его найти?
— Зачем?
— Чтобы убить.
Губы Волгла расползлись в гадкой улыбке. Арх улыбнулся в ответ.

— Он и так пропадёт ни за грош.
— А ты не думал, что если ему повезёт, он добредёт до селения безымянных?
— Я думал — вряд ли он найдёт общий язык с местными. В худшем случае его пришибёт какой-нибудь лавочник, у которого он в попытается украсть еду. А в лучшем — прибьётся к какому-нибудь нищему поселению в качестве местного дурачка.
— А почему к нищему?
— В зажиточных поселениях люди более приземлённые. Они недолюбливают нищебродов, наивных глупцов и никчемных идеалистов. И не любят делиться с такими своим куском хлеба.
— А что с ним теперь? Ты больше о нём ничего не слышал?

Арх взглянул в глаза Правителю и холодно сообщил:
— Я нашел его. Он больше не представляет никакой опасности для нас.
— Почему?
— Он осквернил себя связью с обычной девкой, простолюдинкой из селения безымянных, дочкой торговца по имени Ратус. Ратус когда-то пытался поставлять детей для нужд Мрана. Но не успел довести сделку до конца, так как был убит каким-то изгоем на дороге.

— Ты встретился с ним?

— Я видел его и даже говорил с ним. Тан способен вызвать брезгливость самим образом жизни. Он жалок и зависим от этой самки, как дворовой пёс на цепи. Животное начало взяло в нём верх. Путь знаний для него закрыт навсегда.

Волгл удовлетворённо закрыл глаза, затих с чашей в руках — неподвижно, как восковая кукла. Арху показалось, что он пьян. Но спустя несколько минут Верховный Правитель открыл глаза снова и задумчиво произнёс:
— Значит, он потерян. Мало того, он раздавлен, как червяк. Его место среди человеческих отбросов, среди хаоса и грязи в селениях безымянных. А ведь он привык к комфорту, не правда ли? Откуда такая жестокость, Арх? Нет худшей жестокости, чем то, что в старину называлось добродетелью. Лучше бы ты отдал его мне.
— Он бестолков и вряд ли сгодился бы для утех. Его нрав робок, скучен и пресен. Я знаю, что говорю.

Арх внимательно вгляделся в расслабленное, рыхлое лицо Волгла. В словах жреца не было ни слова неправды. И в то же время всё, что он говорил — было ложью от первого до последнего слова.

Арх вспомнил свою поездку к Тану в селение. Испуганную, глупую Айну с несчастным лицом, стоящую возле курятника, пропахшего сухим птичьим помётом. Согласно натальным картам, составленным магом, она должна была зачать в наступающую ночь. Вспомнил затравленный, убитый взгляд Тана, сидящего на широкой постели в нелепой длинной ночной рубашке, натянутой им впопыхах, смятенного от ощущения своей ничтожности, никчемности, слабого от стыда. В словах Арха, предназначенных для Мрана, не было ни капли того, чего бы не произошло на самом деле.

Нет, Волгл не усомнился в его правдивости. В глазах собрата таял лёд. Белки глаз порозовели от расширенных сосудов. Вино давало о себе знать. Значит, Мран получил то, что хотел и покинул тело Волгла.

Правитель задумчиво отхлебнул вина. Его взгляд стал блуждающим, неясным.
— Арх… Ты слышишь в своей голове голоса? Не скрывай от меня ничего. Я тоже их слышу. Проклятое отродье, нечисть! — речь Волгла становилась спутанной, язык заплетался.
— Не буду лукавить… Да, голоса в голове иногда мешают мне работать и спать по ночам.
— Это прекрасно… А я уже было подумал, что со мной что-то не так. Каждый раз, выпив чёрного вина, я слышу эти голоса, а вино кажется мне живым.
— Что они говорят тебе?
— Ничего того, что я бы понимал. Иногда они кричат, плачут. А вот это вино… Вино с именем сестры твоего ученика. Оно тоже имеет свой голос. Её голос! Я запомнил его, хотя тогда вместе с ней привезли ещё несколько мучеников. Я слышал его вчера, и вынужден был слушать всю ночь. Я боялся заснуть, Арх, брат мой!

— Что говорил тебе её голос?
Волгл сначала улыбается, осклабившись, потом лицо его искажает страх:
— Она не говорила… Она — пела.
— Что она… делала?
— Пела!
— Что она пела, Волгл? — растерянно спрашивает Арх, забывая о субординации и называя Верховного Правителя по имени, которое знает с детства.
— Арх… — взгляд Волгла почти безумен, а голос вдруг становится дребезжащим, жалобным, в уголках губ вскипает розовая слюна, и Арх понимает, что у Волгла вот-вот начнётся припадок. — Она пела мне какую-то древнюю колыбельную, и моя голова разрывалась от муки. Она пела её мне всю ночь...

***

Личный врач Волгла, целитель и хранитель секретов касты правящих, Гонгор, суетился у обмякшего тела, робко отчитываясь, какие именно препараты он колол Правителю.
— Это мягкое успокоительное… Более серьёзное лечение следует назначать после обследования. Я не имею права на ошибку.

Сидя на полу, Арх прижимал голову лежащего Волгла к себе. Целительные слова сделали своё дело. Волгл вытянулся, затих и открыл водянистые глаза.
— Она не оставит меня в покое...
— Кто?
— Лусия. Её имя означало "лёгкая". У неё были белые волосы, лёгкие и тонкие, как пух. Из-за этого в семье её называли Одуванчиком.
— Ты бредишь… Всё пройдёт, тебе уже лучше.
— Брат мой, Арх, мне никогда не избавиться от неё! Эта девчонка сведёт меня с ума! — Волгл вдруг заплакал.
— Здесь никого нет, Волгл. Никаких девчонок, никаких голосов. Её не существует...
— А где же она?
— Умерла...
— Нет! Она поёт, Арх!
— Кому, как не тебе знать, что смерть — это навсегда… — заговорил Арх и осёкся. Глаза Правителя закатились, заледенели. Посиневшие губы шевельнулись, а из чёрной, зияющей впадины рта раздался тихий, измученный, но чистый, почти детский девичий голос.

— Баю-баю, зверь бессонный, что вращает колесо, спят леса, холмы и склоны, дверь закрыта на засов. Одуванчик, баю-баю, спит на тонком стебельке. Зверя лапа золотая руны чертит на песке.

Арх не верил своим ушам. Голос лился из Волгла, как родник, плескался в воздухе, будто прозрачная птица, отдаваясь эхом в пустынном зале резиденции.

— Баю-баю, под ракитой спит волшебная вода, к небу чёрному прибита чудотворная звезда. Засыпаю, баю-баю, крошки хлебные кроша, с ветром жёлтым отлетаю, одуванчика душа...

Лицо Волгла потемнело, погасло, будто кто-то выключил внутри него свет. Арх медленно поднял глаза на эскулапа, замершего со шприцом в руке и смертельно побледневшего.
— Вы тоже слышали? — шёпотом спросил Арх. Глаза врача были исполнены ужаса.
— Это… одержимость. Самое худшее, что могло случиться.
— Идите, — глухо произнёс Арх. — Мы сами разберёмся.

Гонгор обречённо собрал инструменты в саквояж, поклонился и пошёл к выходу. Глядя в спину сгорбившемуся лекарю, не виноватому в том, что Мран неумолим, Арх нажал кнопку на браслете. Негромко и твёрдо отдал своему доверенному служебному человеку приказ о ликвидации. Смерть доктора должна быть быстрой и безболезненной, а тело немедленно уничтоженным. Доктору просто не повезло. Он увидел то, чего видеть было не положено никому. С этого мгновения дальнейшая жизнь для него была невозможна. А смерть была неизбежной. Иначе Мран обрушится ещё скорее, чем предполагали самые отпетые пессимисты в касте посвящённых в вопросы гибели существующего мира. Об этом не должен был знать ни один человек во Мране, кроме Арха, ближайшего друга Волгла. Верховный Правитель Мрана был одержимым.

П. Фрагорийский
из кн. Мран. Тёмные новеллы

Одержимые. Голоса
.......................................................#Мран_Тёмные_новеллы

Начало новеллы:
1. Выбор

"...Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зла, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит..."* - фраза из древней Книги кружилась в голове Арха, как тонкая золотая сеть из говорящих знаков, улавливая душу жреца, идущего по мраморным коридорам на встречу с Волглом, Правителем Мрана.

Впереди размеренно шагал посланник Волгла, служебный человек. Эти существа не имели права находиться за спиной Арха, подобное могло произойти только в исключительном случае. Значит, ничего из ряда вон выходящего не произошло.

Арх не задал ему ни одного вопроса. Это было бесполезно. Служебные люди были преданы хозяевам безусловно и намертво. Они были неподкупны и точны, надёжны и непоколебимы. Их невозможно было завербовать в своих интересах. Они всегда говорили только то, что должны были сказать. Ни словом меньше. Ни словом больше. Они не были подвержены никаким соблазнам: их психограмма не предусматривала срывов, сбоев и слабостей. В случае противостояния внутри власти Мрана такие шли на смерть не раздумывая, не сомневаясь ни в чём, не задавая вопросов. Они просто исполняли программу.

У Арха тоже были такие. Безгрешные. Надёжные. Предательство для них было невозможным - в случае попытки перепрограммирования эти существа просто умирали. Но, в сущности, они уже не являлись людьми... Они, конечно, зависели от Мрана, и были связаны с ним, как и всё в Священном Городе, и живое, и мёртвое, и то, что находится посередке - нежить, сочетающая в себе живое и мёртвое в равных пропорциях.
Но зависели ровно настолько, насколько от Мрана зависел их прямой хозяин.

Проходя сквозь мраморные арки бесконечных коридоров Великой Библиотеки, Арх подумал: насколько зависим от Мрана сам Правитель? И насколько зависим он, Арх? Что известно Мрану, а значит - и Волглу?
Каста правящих была связана друг с другом интерактивной сетью общих представлений и знаний. И лишь немногие могли усилием воли создать непроницаемый экран между собой и остальными участниками правящего сообщества.

Зачем Волгл позвал его? Что он знает о бегстве ученика, Тана, и о степени участия жреца в его побеге? Пространство молчало. Волгл был закрытым для Арха. Всегда что-то было скрытым для каждого из правящих. Но сегодня это была глухая защита. Так намертво закрыть информацию от проницательного Арха мог только сам Мран.

Тонкий и сложный механизм добровольного и принудительного обмена информацией был Архом давно изучен и осознан. Степень открытости определялась во Мране степенью растления человека. Мран знал все нечистые желания каждого из обитателей. Чем растленнее был человек - тем прозрачнее он становился не только для Мрана, но и для всех, кто был причастен к управлению миром Мрана. Но ни тем, кто находился в касте правящих, ни самому Мрану не были были подвластны мысли аскетов. Таких было немного. Арх был одним из них.

Независимость и неуязвимость, хотя бы относительная, требовала овладения искусством самоотказа, жёстких самоограничений и умения не давать согласия на многие вещи. Например, на то, чтобы искушения, ряд которых проходили все представители касты, стали обязательными, вошли в привычку и стали бы неотъемлемой частью образа жизни.

Несогласие требовало преодоления желаний, страхов, лени, отказа от стремления к конкуренции, а также - от чувства неловкости от того, что ты - белая ворона, а значит, общество никогда не будет тебе доверять, и никогда не признает тебя равным. Зависть культивировалась в жителях Мрана с детства, поэтому и терпеть чьё-то превосходство общество было не в силах.

Много чего нужно было преодолеть в себе, чтобы не дать согласия быть заодно с большинством. Во время отказа от согласия рушились связи, всеобщая радостная гармония становилась недоступной, и надо было выстраивать свой мир обитания заново - но уже в одиночку, в личной пустыне, где не было никаких готовых элементов. Всё нужно было создавать с нуля. Для Арха элементами построения мира вокруг себя были знания, а средой обитания стала Великая Библиотека, бесконечные хранилища и подземелья которой он не променял бы сейчас ни на одно из зрелищ и удовольствий, на которые Мран был так щедр.

Согласиться же стать частью целого, отказаться от собственной самости в обмен на изобилие и зависимость от воли Мрана, было легко. Мран предлагал безграничные возможности для наслаждений и безнаказанность за любые, порой страшные, поступки. Само понятие греха отменялось для человека, давшего согласие на приятие даров Мрана.

Нет, не было никакой бюрократической волокиты. Согласие совершалось само по себе, созревало внутри каждого, охватывало сознание постепенно, убаюкивало его, погружая в грёзы и счастливую блажь. Для подавляющего большинства представителей касты правящих процесс инициации свершался почти безболезненно. Растление происходило с детства, и согласие принадлежать Мрану совершалось в несколько этапов. Каждый этап сопровождался ритуалом посвящения, во время которого посвящаемый чувствовал себя причастным к тёмному Духу Мрана, громадному, мощному и сильному. Причастность была заслуженной, как награда за осуществление предварительных шагов, поступков, цепочки согласий. От человека требовалось принять то, что еще вчера казалось непредставимым, или совершить то, что раньше казалось неприемлемым. Даже противоестественным. То, что вызывало раньше отвращение, постепенно воспринималось как норма, входило в привычку, становилось для многих сладким, вожделенным. Так работал механизм, извращающий человека изнутри.

Арх подумал, что возможность выбирать между свободой, какова бы ни была её степень, и рабской зависимостью от Мрана - досталась правящим в наследство от Того, о чьём существовании было запрещено даже упоминать. Но Арх помнил о Нём, хотя и был отлучён от Него. Отрезан навсегда - и необратимыми шагами в результате цепочки посвящений, и благодаря поступкам, вынужденно совершённых во время обязательных ритуалов, и знаниями, которые требовали самоотдачи и нередко нарушали границы, обозначенные в запретных древних книгах. Арх был сильным магом. Это отрезало его от Творца бесповоротно. Но у Арха был сильный козырь: годы одиночества и труда внутри сознания сделали его бесстрастным.

Интересно, помнит ли о Творце Волгл? Или всепожирающие страсти сожгли его волю и память дотла? Но ведь Волгл знает, кто такие чудотворцы. И ненавидит их с предельной силой священной ненависти. Значит, всё же - помнит?
Недаром из-за неприятных инцидентов с чудотворцами с Волглом случается нечто ужасное, подобное эпилептическому припадку. Его лицо становится белым, как алебастровая маска, а на губах пенится грязно-розовая пена, ядовитая слюна пополам с кровью. В такие минуты только Арх способен помочь Правителю - прикосновением и Словом, целебные свойства которого известны Арху более, чем кому-либо во Мране. Впрочем, облегчить страдания Волгла удаётся не всегда. В последнее время припадки у Волгла стали тяжелее и продолжительнее, и принести ему облегчение становится всё труднее. После таких обострений Арху кажется, что болезнь Волгла высасывает из самого Арха все жизненные соки и силы. И тогда Арху приходится отрезать себя от мира полностью, проводя много дней в полном одиночестве, наедине с книгами, природой и зияющей внутренней пустотой. Только так Арху удаётся восстановить собственную энергию.

Впереди сверкнули драгоценные камни на арке, ведущей в резиденцию Правителя. Арх подумал о себе. Выходит, только праведный образ жизни может оградить человека от вмешательства всемогущих сил, сконцентрированных в Священном Городе, сердцем и духом которого был Мран?

"Любовь никогда не перестает, хотя и пророчества прекратятся, и языки умолкнут, и знание упразднится..."* - прошелестели в голове Арха страницы Книги, которая сейчас оттягивала внутренний секретный карман его балахона.

Арх не понимал, что такое любовь. Он был человеком знания. Логос был для него способом существования. Образом жизни, естественным, как дыхание. Источником смысла бытия. Благодаря таким, как он, знание не должно было упраздниться никогда. Это был вопрос жизни и смерти для таких, как Арх. Но быть хранителями этой истинной драгоценности было под силу только аскетам.

Маг подумал о тех, чей разум был погружён в невежество. Они были похожи на животных, ими руководили лишь желания и чувства. Похоти... В мыслях об этих обделённых существах у Арха не было ни жалости, ни презрения. Он допускал, что они, быть может, даже счастливее тех, кто отказался от удовольствий. Но знание для Арха было и целью, и тончайшим наслаждением, которое не смогли бы заменить ни развлечения, ни привязанности, ни безмятежность, свойственная большинству.

Как будто в ответ на лёгкое мысленное высокомерие, в сознании зашевелились змеи голосов, обитавших в глубине естества жреца всегда. Он научился с ними не спорить, на это уходили силы. Но и не соглашался - а это требовало напряжения.

- Твой аскетизм - фикция... - прислушивался он к их шипению, кишащему в облаках эха от шагов по гулкому зданию огромного, пустынного каменного коридора. - Ты ведь помнишь все свои пороки. Гордость. Зависть. Чревоугодие. Блуд и похоть. Гнев. Корыстолюбие. И уныние, Арх. Самый страшный твой порок. Тоска, которая пронзает порой всё твоё существо...

Арх не стал спорить ни с одним из голосов. Ему всё равно придётся разбираться с каждым из них - отдельно. Но сейчас на это нет времени.
Он мысленно ответил сам себе: "Да. Я состою из того же теста, из которого состоят все люди. Если они - люди. И я знаю, что каждый из пороков ведёт меня к смерти. Жизнь держится во мне во многом благодаря Мрану, которому я служу в обмен на возможность жить. Это, наверное, несправедливый обмен. Но этот мир принадлежит Мрану, он несправедлив, однако я в нём живу, и другого мира у меня нет. Мне не приходится выбирать, кому служить. В мире Мрана нет Бога, и даже память о нём вытравлена. Здесь не работают древние заповеди, и на каждом шагу приходится их нарушать. Вот и сейчас я совершу то, чего совершать нельзя. Я буду лгать, глядя в глаза другу, которого всю жизнь считаю врагом. Буду лицемерить изо всех сил. Сознательно преступлю древние заповеди Того, о Ком запрещено говорить, и сделаю это для того, чтобы совершить преступление против законов Мрана: спасти несколько жизней. Это жизни Тана, его женщины, того, чья крошечная жизнь зреет у этой женщины внутри. И свою жизнь - тоже. Потому что дорожу своей жизнью и боюсь умереть раньше времени. Я не праведник. Ибо нарушаю законы с обеих сторон древней стены между Мраном и Тем, другим, о Котором запрещено даже думать. Я преступник. Всего лишь преступник. С какой стороны на это ни смотри..."

Ещё раз внимательно взглянув в спину служебному человеку Волгла, Арх замедлил шаг, переступая порог дворца. Ему необходимо было признать то, что все эти змеиные голоса внутри были правы. И установить равновесие в душе и тишину в голове. Ему предстоял опасный и трудный разговор. И не с Волглом. Ему предстоял разговор с самим Мраном. И кто знает, сколько грехов ему придётся совершить сейчас, чтобы укрыть правду о побеге Тана. Покрыть его путь собственной ложью.
Это было опасно для Арха, мудреца, мага и аскета, который, находясь между двумя жерновами, боялся нарушить правила или совершить зло. Но сегодня был особый случай. Это шло вразрез со всеми его жизненными принципами и скрытыми убеждениями.
Однако Арх знал, что делает, как знал и то, почему Книга открылась ему именно на этой странице.
"...Любовь покрывает всё..."

* Цитата из Библии, Новый Завет: Первое послание апостола Павла к Коринфянам. Глава 13

П. Фрагорийский
из кн. Мран. Тёмные новеллы

.......................................................#Мран_Тёмные новеллы

Гонгор — придворный эскулап, чьи опыт и знания были бесценны, а имя означало "хранитель", знал тысячи секретов из жизни власть предержащих. Но сегодня он шёл по гулкому мраморному коридору резиденции Верховного Правителя, Волгла, до боли сжимая ручку медицинского саквояжа. В его голове ещё звучал голос, вырвавшийся из гортани властелина Мрана. Голос был чужим. С таким симптомом психического недуга Гонгор сталкивался лишь однажды.

Согласно тайным инструкциям, носитель синдрома должен был изолирован и немедленно устранён — во избежание психической эпидемии и ненужных слухов. Гонгор обязан был немедленно доложить об этом наверх. На самый верх. Ситуация была крайне деликатной. Разрешить проблему не представлялось возможным.

Мраморные горгульи и химеры, облепившие стены коридора, казалось, поворачивали головы, встречая и провожая идущего. Их белые глаза вызывали трепет и ужас. Всё было не так, как должно быть. Ласковый поющий голос, услышанный в трапезной, казалось, догонял его, летел по следам, кружился у лица. Он казался противоестественно живым в гулкой холодной тишине. Песня звучала всё громче, всё отчётливей. Гонгора охватило смятение: то, о чём пел голос, звучащий, кажется, уже прямо в его голове, было нелепым, непонятным, и потому — пугающим.

"… Зверя лапа золотая руны чертит на песке, страшен блеск змеиной кожи, выше гор его хребет..."

Шаги сзади были почти бесшумны. Гонгор не услышал живого дыхания и не ощутил присутствия человеческого тела, от которого обычно исходило тепло и едва различимый запах. Он даже не успел обернуться — прежде, чем вокруг его шеи обвился нежный шёлковый шнур. Голос сгустился, стал плотным, материальным, разделился внутри себя, расплёлся на сотни тонких, звонких голосов, выстроился в ажурный слаженный хор, звучащий с потолка, со стен — отовсюду, откуда на него глядели невидящие глаза мраморных чудовищ. Каждое слово песни стало ясным и понятным старому лекарю, обнажая забытый смысл всей жизни: "Тише, одуванчик Божий — баю-баю, смерти нет..."

1. Выбор

Арх, верховный жрец Мрана, знал, где находится каждая книга в Великой библиотеке. В этот раз ему пришлось спуститься на третий ярус. Здесь хранились особенные, не предназначенные для случайных глаз, книги. Они были крамольными для всего Мрана, но Арху дозволено было гораздо больше, чем обычному жителю. Строго говоря, ему было дозволено всё. Или почти всё. Содержимое его мыслей было не доступно в Священном Городе никому. Даже Верховному Правителю — Волглу.

Даже вездесущий Мран, тёмный дух и чёрное сердце созданного много лет назад нынешнего мира, для которого не существовало никаких тайн во всём подвластном ему пространстве живых и неживых существ — не имел доступа ни к интеллекту, ни к душе Арха. Так было заведено, и этот порядок был намного древнее Мрана. Такой порядок вещей возник задолго до его воцарения, существовал тайно тысячелетиями, прежде чем воплотиться явно, когда каждый житель подвластной Городу земли стал кровью и плотью Мрана не на словах тайных клятв, а на деле.

Ни одна мысль, ни один даже самый мимолётный помысел городских обитателей не был скрыт для истинного хозяина Священного Города. И лишь Арх, с его аскетичным образом жизни, который он сохранил вопреки всему, был закрыт для невидимых щупалец Мрана. Жреца можно было бы назвать по старинке — праведником, если бы не пройденные ритуальные искушения, от которых порой сходили с ума даже самые циничные представители касты хранителей власти.

Участь безумцев была незавидной, их аннигилировали публично, транслируя казнь во всех уголках Мрана, во всех головах его жителей. Казнь обставлялась пышно, преподносилась как награда за долгие годы служения, как переход на следующий уровень существования, где обитали бессмертные боги.

Каждая казнь была всеобщим праздником, зрелищным и торжественным. Жертве давали особый напиток, лишающий несчастного безумца воли и страха. После этого его обрабатывали стилисты, из рук которых он выходил на публику, будучи преисполненным мрачной красоты, как истинное произведение искусства. Оставшиеся после аннигиляции драгоценные камни демонстрировались всему населению, а затем передавались в сокровищницу Мрана, в распоряжение Главного Ювелира, после чего изделия из камней продавались как украшения, предметы роскоши, столь любимые изнеженным, избалованным народом Мрана.

Действо сопровождалось пышным сакрализованным празднеством, во время которого жители Мрана испытывали священный трепет, получали духовный опыт и укрепление в Тёмном Духе. Это было необходимо им, без этого духа они превратились бы в мёртвых, бесчувственных кукол, и вся общественная и индивидуальная жизнь, которую вели избранные в мире Мрана, лишилась бы смысла, да и вряд ли была бы возможна физически столь длительный срок.

Арх боялся безумия больше, чем самого Мрана. Поэтому иногда он открывал древние книги и искал опору там, среди пожелтевших от времени страниц, в запретных для простых смертных словах. Благодаря этому жрец был неуязвимым, у него было ледяное сердце и каменные уста. Мран мирился с таким положением вещей только потому, что ему необходим был объективный взгляд со стороны. Иначе вся система, в которой было воплощено его существование, столь тщательно выверенная и выстроенная кастой правящих обществом, рисковала сама разрушить собственные основы и оказаться погребённой под собственными обломками.

Арх потянулся за книгой. Вот она. Таких книг почти не осталось, они были огромной редкостью. Один из бесценных экземпляров он подарил своему ученику, Тану, которого Арх воспитал, как приёмного сына. Когда-то Арх спас его от уничтожения. Мальчишка был обречён, его семья была уличена в том, что в каждом из них текла кровь чудотворцев. Зачем он сделал это? Арх до сих пор не мог с уверенностью ответить на этот вопрос. Это было совершенно спонтанно, как будто жрец подчинялся чьей-то воле свыше, и потому было неизбежным. Мальчик оказался способным, и можно было бы обучить его магии. Но Арх не сделал этого. Ум ребёнка схлопывался перед магическими книгами, как створки раковины устрицы. В чём дело, Арх понял сразу. Тана хранила сила, не подвластная ни Арху, со всей его могущественной магией, ни Волглу с неограниченной жестокой властью, ни самому Мрану, пронизывающему каждый атом Города.

Когда стало ясно, что Тан не сможет заменить Арха и даже послужить Мрану в качестве помощника Верховного жреца, парню был вынесен негласный приговор. Видя, как вокруг Тана смыкается круг наблюдения, Арх тайно вывез его из Мрана в зону Отчуждения, в земли, где обитали отверженные. И снова жрец не смог бы ответить на вопрос, зачем он это сделал. Даже если бы его допрашивали в пыточной камере Мрана. Он не знал. Единственное, что он знал — это то, что Тану не время умирать. Что лучше быть изгоем, лишённым защищённости и удобной жизни, чем мертвецом.

Он попытался открыть Книгу наугад. Иногда она помогала ему совершить правильный выбор. Книга выскользнула из рук Арха, упала и распахнулась сама по себе. Он поднял её. Перед глазами Арха вздрогнула и поплыла древняя буквенная вязь, текст Книги был подобен вину с терпким, горьковатым оттенком.

"… Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я — медь звенящая или кимвал звучащий..." *

Это было послание древнего мудреца, обращённое к погибающему, но пока ещё цветущему городу одной из Древних Империй.

"Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, — то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело моё на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы..." *

Арх вздохнул. Он чувствовал себя пустым. В нём никогда не было этого таинственного ингредиента, способного превратить внутренний лёд в жаркое пламя. Всё, что он делал до сих пор, было основано на аскетизме, на самоограничении. Арх добровольно принёс в жертву то, чем мог бы наслаждаться, как все в этом прекрасном и безумном Городе, где возможности для наслаждений — безграничны, и не существует ни запретов, ни греха, ни наказания за грех. В мире Мрана нет Закона, одного для всех. Для простых обывателей, подобных несмышлёным детям, не способным даже осознать, что такое Закон, существуют Правила. Но эти Правила столь несущественны, что никто из этих баловней жизни даже не подозревает, что их можно нарушить.

Правилами запрещалось, например, сожалеть о содеянных поступках, спасать другого человека, горевать и плакать, связывать свою жизнь с единственным партнёром, умалчивать о подозрительном поведении сограждан, подвергать сомнению решения высшей власти и установленных ею законов, читать запретные книги, одну из которых Арх сейчас скроет в потайном кармане необъятного жреческого одеяния… Правил было так много, что их невозможно было запомнить. Их вкладывали в головы жителей Мрана ещё при рождении, как готовые, усваиваемые бессознательно, знания о мире — для этого были разработаны особые технологии.

Не считалось преступлением ни воровство, ни насилие, такие проступки были редкостью и совершались скорее по капризу, нежели из реальной нужды — у горожан всего было вдоволь. Даже убийство сходило здесь с рук, если не было связано с нарушением кастовых границ. Но кому пришло бы в голову поднять руку на представителей высшей касты? Чтобы докатиться до этого, нужно было нарушить столько правил, что нарушитель не успел бы дожить до такого неслыханного проступка. К счастью, этого не происходило уже много лет. Жители Священного Города были счастливы и самодостаточны. У них было всё, что полагалось для полного удовлетворения всех потребностей — и физических, и духовных. Тёмный дух Города устраивал для них такие зрелища на площадях, что у всех, кто был причастен к ним — а причастны были все! — перехватывало дыхание от счастья.

Арх закрыл книгу, погладив кожаный переплёт, спрятал её в складках балахона и поднялся из подземелья наверх на бесшумном лифте, вмурованном в каменную стену. У входа в хранилище его поджидал служебный человек, посланник Волгла. Арх вздохнул: ему не хотелось разговора с Волглом сегодня. Вся его жизнь состояла из того, чего он не хотел. Это была его добровольная дань миру, частью которого был Мран. Добровольная жертва. Иначе — и Арх убеждался в этом не раз, глядя на обломки судеб легкомысленных и самоуверенных людей высшей касты — Мран становился не частью мира, а всем миром, подменяя собой само бытие человека. Мран был щедр, одаривая каждого из тех, кто был его частью, изобилием. Но отнимал — всё.

* Цитата из Библии, Новый Завет: Первое послание апостола Павла к Коринфянам. Глава 13