Мне не забыть ту про́клятую ночь,
В такую ночь нет проку от отваги.
Казалось, даже бог не мог помочь
В живых остаться в этой передряге.

Я бога нёс, как друга, на плечах,
Я думал, что вдвоём мы точно сдюжим,
Мне чудилось, он что-то отвечал,
В тяжёлый час он был, как воздух, нужен.

И в этот час, приблизившись к беде,
Мой друг упал и канул в неизвестность.
Он из неё в глаза мои глядел,
А вместе с ним в меня гляделась бездна.

Я друга нёс, как бога, на плечах…
Великих проклинал, и тех, и этих.
Я к богу обращался – выручай,
Но он другому, видимо, ответил.

Мой друг меня на жизнь опередил,
Остаться молодым – уже немало.
Но не унять, не вынуть из груди
Ту боль, что навсегда туда попала.

Я что-то говорил его жене,
Как крест принявшей выцветшие будни…
Ей трудно ненавидеть, но сложней
Любить меня за то, что я не умер.

Старый художник по новым мирам мастак:
Несколько дней – и почти завершён образчик.
С нынешней версией что-то пошло не так…
И чернота загрунтованного холста
С явной издёвкой пустые глаза таращит.

Червь неудачи ворочается в груди.
(Бог – не Тимошка, но страхи ему не чужды).
Счёт на десятки и сотни живых картин,
Жаль, что у каждой попытки итог один –
Гаснуть в углу галереи миров ненужных.

Плюнет старик, чашку чая себе нальёт,
Глянет в заставленный угол, вздохнёт печально:
В каждый набросок вдыхаешь тепло своё,
Как Галатее, осанны ему поёшь…
Но не судьба.
И опять начинай сначала.

Злится художник, рисует колючий дождь,
Водные коконы прячут и рысь, и цаплю,
Здесь – пересмешник, а рядом – пугливый ёж.
Лучшего мира, пожалуй, и не найдёшь...
Пусть оживёт.
Пусть задышит с последней каплей.

Загнав поглубже тоску и ярость,
зачем, не знаю, но я вернусь
туда, где воля в плену осталась,
где время вытянулось в струну,
где вечера согревала жалость,
а злая жажда в тиски брала,
где разум, к полночи возрождаясь,
наутро заново умирал…

Бездонна пропасть, смертельна клетка,
что, зацепившись, висит над ней,
пошевелись – и сорвётся с ветки…
Но вязнет вечность в сурковом дне.

И снова жалость, и снова жажда,
их не стряхнёшь и не сбросишь с плеч,
в тюрьму себя заключив однажды,
мосты в былое непросто сжечь,
смирить уродливого паяца,
врага, что в рабстве тебя держал,
себя ломая, с цепи сорваться
и в исступленьи бежать, бежать...

у бога новая метла
до дыр выскрёбывает просинь
от накатившего тепла
блажит подвыпившая осень

не отпускают и гнетут
жары прощальные объятья
на миг прогонит черноту
моё оранжевое платье

и снова лето снова мы
плодим ромашковые будни
и нет заманчивей тюрьмы
чем нежный омут до полудня

и нет разлуки нет войны
нет новостей пустых и мутных
и до беды как до луны
а до тебя одна минута

её у осени займу
пусть мимолётно мимоходом
собой подсвечивая тьму
она мелькнёт над этим годом

и приведёт тебя домой
пускай москва слезам не верит
но я и летом и зимой
держу незапертыми двери

— «Опомнись!» — «С нашей дорожки назад не вертаются
и вперед не видать, потому кривая…
Н.Э. Гейнце

Снился вчера один из чудных миров:
Белое солнце с кровавой луной в тандеме
Греет с ленцой одиннадцать островов,
Люд на которых безжалостен и суров,
Бог позабыт, а бытьём заправляет демон.

На островах не мирно, и не светло,
Приступом взяты умы, города и веси.
Следует ложь за идущими напролом,
Негде согреться радушием и теплом,
Негде услышать знакомых душевных песен.

Новый островитянин богатству рад:
Горсть серебра – и душа ни гроша не стоит.
Он, как и предок, покой променял на мрак –
Та же кривая дорожка, и тот же враг,
Той же ошибкой загублено всё святое.

Только противный шёпот шуршит в ушах –
Зря, ты, волчонок, когда-то отстал от стаи.
В те времена, босая и без гроша,
Сказочный остров растила в тебе душа,
Жаль, что теперь этот остров необитаем.

.......И все пути — одна дорога.
.......Мир даже в гибели един.
.......М. А. Дудин

Смеётся ядерное лето,
готовит необжитый лимб.
Улитка солнечного цвета
ползёт куда-то на олимп.

Всем интересно, доползёт ли –
большой уверенности нет,
что ей не встретится осёл, и
не станет чёрным белый свет.

Пичуги шпрехают безбожно,
перечирикивая гул
тех голосов неосторожных,
что гнут действительность в дугу.

Пичугам нравится улитка,
они навстречу ей летят
и знать не знают войн и пыток,
и игрищ в десять негритят.

А люди – стая против стаи,
на брата – брат, за око – глаз,
велосипед изобретают
в пятьсот четырнадцатый раз.

Как говорится,
до середины реки долетит не каждая птица –
кого-то собьют, а кто-то и сам не побрезгует сбиться.
Кому охота стать поперечной спицей
в надёжном строю оболваненного отряда?
Чтобы лететь вдоль реки – большого ума не надо,
родичи будут рады,
ты приручён и станешь помехой вряд ли,
лишь самому себе ответить придётся – рад ли,
горд ли теперь, когда ты наполовину птица…
Знать бы, где упадёшь, только нет провидца
в твоём ареале,
а был бы – его по традиции камнями забили бы
или шапками закидали.
Ибо какого рожна ворона, тем более белая,
не каркает в ногу с тем, кто, желая пробиться,
нынче погоду делает, пестуя тело дебелое
маме на радость – на горе тому, кто за правду ратует,
кто противится формуле «брат на брата», и
разум которого данность осмыслить силится,
чтобы как та не каждая птица с пути не сбиться,
не слиться с теми, кто вдоль.
Редкая доля у тех, кто вопреки летает.
Редкая птица. Не белая – золотая.

Осатаневшие ливни сошли с ума,
Зимняя осень, осенняя ли зима –
Разницы нет: депрессуха скребётся в двери.
Ищешь интуитивно какой-то плюс,
Где-то ведь должен найтись потаённый шлюз,
Тот, что, открывшись, заставит в добро поверить?

Катятся дни, словно камни с горы веков.
Как далеко ты забрался за рубикон,
И для чего в этот проклятый хаос послан?
Пыжишься, тщишься понять и подняться, но
Не помогают ни истина, ни вино,
Чем очевидней ответ – тем страшней вопросы.

Не до братания миру, не до любви –
Что-то безумное вырвалось из глубин,
Демоны скалят в противной ухмылке зубы.
Золото застит рассветы, глаза и ум,
Зреет и множится новый посев иуд,
Страшная жажда тщеславных людишек губит.

Мысли всё чаще и злее клюют в висок:
Вот переплавить бы весь золотой песок
На купола для церквушек, где плачут бабы.
Жаль, ты не маг, не алхимик и не министр,
Не Прометей с необъятной охапкой искр.
Если не помер ещё – приходи, Хоттабыч!

Линия надежды обесточена,
Мальчики красивые в траве.
Сколько их? Числа не помню точного.

Падали и падали наверх...
Не согреть упавших покрывалами.
Не призвать к ответу образа...
Я перед паденьем закрывала им
К богу обращённые глаза.

В рай, конечно. Прямо. Без священника.
Только я привыкнуть не смогла,
И моя дорога до прощения
Вытоптана, выжжена дотла.
Не забыться, не забыть, не спрятаться –
Снится страх, посеянный войной.

Дышит предоплаченная матрица,
Душит сострадания зерно
В каждом сердце, не богатом зёрнами,
Не растившем умирать парней.
Времена и раньше были чёрными,
Но сегодня мир ещё черней.

За кружкой пива в мерзкий вечер нет-нет задумаешься над
Проблемой вынужденной встречи с проводником до неких врат,
Где всем по совести и чести кнуты и плюшки раздают,
Помнут грехи, заслуги взвесят, и в нужном высадят краю.
Но прежде – долгая дорога, мужик и мёртвая вода,
Однако стиксов и харонов никто не видел никогда.
Жаль, высших смыслов не осилить – не мастер мыслить, как пророк,
Зато трамвайный бог Василий предначертание предрёк.
Мол, попадёшь в эдем, родимый, в аду нема свободных мест,
Там чужаки и побратимы крутой устроили замес,
Такой, что бесы рвут и мечут, и тайно думают о том,
Как лучше выскочить из печи, и к людям в ноги прямиком.
А что? Приветим, обогреем, накормим салом и борщом,
Пусть обживутся, подобреют – глядишь, исправятся ещё.
Штаны наденут (чай, не звери), беречь привыкнут новый дом –
И обезьяну, если верить, облагородили трудом.
Освоят множество профессий, пойдут добро нести в народ,
А мы им – пенсии отвесим, страховки, полисы и МРОТ.

Дождём по носу щёлкнет вечер, ты не готов, как ни крути,
Всерьёз задуматься о вечном, зело пугающем пути.
Причмокнешь, пиво допивая, а следом мысль – аж в горле ком,
С чего б водителю трамвая не стать твоим проводником?
Придёшь к нему, накатишь сотку, и смерть – не смерть, а тихий пляж,
Вокруг ни вышек, ни высоток, и воздух – хоть на булку мажь.
Затянешь песню на потеху – и всё на месте, всё, как встарь:
Ночная улица, аптека, убитый молнией фонарь.

Предзакатный цветок догорает в июльской ночи,
Горизонт обречённо дрожит на его лепестках.
У замшелых камней, где густая осока горчит,
Одинокая тень у воды холодна и близка.

Присмотрись и поймёшь – это мавка сидит на камнях,
Из кувшинок плетёт для себя белоснежный венок,
А быть может, готовит прощальный венок для меня,
Для одной из дорог… для последней из смертных дорог.

Ты заглянешь в глаза и уже не спасёшься от них,
Рассмеётся колдунья, утянет в холодную зыбь.
А под тёмной водой заиграют шальные огни,
И осока всплакнёт ручейком горьковатой росы.

Если долго сидеть у реки, то увидишь цветок
Из венка, что безумная мавка на камне плела.
А в обманчивой дымке, где солнце встречает восток,
Померещатся два опалённых лучами крыла.

От старости сварлива и груба,
Глухонемая сводница-судьба
Меня тебе сосватала от скуки.
А может быть, невыспавшийся Бог
С отливкой долго справиться не мог
И сплавил в подвернувшиеся руки.
Радетелей ленивых костеря,
Я в одночасье сердце потерял
(Безвольный, глупый мышечный отросток).
А ты нашла и спрятала в ларец
Среди серёжек, бантов и колец…

Освободив от пыли и коросты,
Потерю возвращаешь иногда.
Касание, как мёртвая вода,
Срастить способно раненое тело.
И до утра в безумном забытьи
Мы делим это сердце на двоих,
А душу делят дьявольские тени.

Рассвет жесток, как опытный палач.
Сдувается виденье, словно мяч,
Случайно повредившийся о камень.
Надёжна неуютная тюрьма.
А наш несуществующий роман
Послушно тонет в дымчатом стакане.

Суровый север, словно верный пёс,
Ко мне давно и накрепко прирос,
Забыв спросить – согласна ли, хочу ли.
Союз не впрок – не жизнь, а маета.
От белого безумия к мечтам
Я по просторам памяти кочую.

Дрейфую в разноцветье ярких дней,
Где небо шире, ближе и видней,
И облака – как сахарная вата.
Где ночи удивительно длинны,
Где, полюбив, не чувствуешь вины,
Хотя иные скажут – виновата.

Мертвею здесь, а холод всё бодрей,
И ветер – как заправский брадобрей –
Срезает с веток редкие листочки.
А небо, ощетинившись, как ёж,
Снежинки хлебосольно выдаёт
И на мечтах о лете ставит точку.

Лохматой псиной снег к лодыжкам льнёт.
Блажит новорождённый тонкий лёд,
Назойливо цепляясь за подошвы.
А льдинка точит сердце, словно ржа,
И от судьбы никак не убежать.
Всё в прошлом.

По венам городов и околотков
Плывёт войны уродливая лодка,
Кренясь от неподъёмных новостей.
Теряют лица истины и догмы,
Держателей вопросов неудобных
За правду распинают на кресте.

Туман войны вливается под кожу.
На мягких лапах, зло и осторожно,
Крадётся ядовитая заря.
И веры нет, и свет неочевиден.
Теснятся застарелые обиды
На бронзовых от крови алтарях.

Беда, как беззастенчивая сводня,
К соседям приходила, а сегодня
Навязчиво в твою стучится дверь.
И жизнь – что переломанная спица.
И от бессилья хочется напиться,
Но если есть надежда – дайте две.

Толкает в бок убийственное утро,
Роднящее юродивых и мудрых.
С ножом у горла щерится тоска.
Опять чудят в Прибалтике и Польше,
И тараканы ощутимо больше
И толще где-то в области виска.

Растут, поганцы, множатся, жиреют,
Скребутся всё активней и живее
У свода ахиллесовой пяты,
Рождая схватки в высохшей гортани.
И твой безумный шляпник обретает
Вполне определённые черты.

Часы рассвета – рай для рыбака.
Спросонья сладко тянется река,
Податливую спину выгибая.
Карась на дне хоронится хитро.
Ловец добычу чувствует нутром –
Как будто он по-рыбьи понимает.

Торопится с уловом старшина.
Ему война – как будто не война,
Он будто что-то знает о грядущем.
Расскажет смачно крепкий анекдот,
А если есть гитара, то споёт,
Да матюгнётся всласть о власть имущих.

Врастают в небо звёзды-янтари,
Слепящий свет дежурит у двери,
Солдатский сон нарушить не решаясь.
А в этом сне покой и благодать,
И дивный мир, который не отнять,
Не погубив одно из полушарий.

Сегодня вспоминали рыбака…
К прикладу льнёт заросшая щека,
А рядом пруд, белеющий от лилий.
И страшно, и спокойно – как в раю.
А соловьи безбашенно поют,
Как будто им бессмертье посулили.

До чего ж народ охоч до выдумок: каждый первый – сказочник-баюн, подмешают в быль чудес невиданных, чертовщинки малость подольют, подадут под соусом навязчивым – ни забыть, ни вытравить, ни сжечь. Дразнит разум щука говорящая и стремглав несущаяся печь.
Невдомёк вралям, что сани прыткие или саморубящий топор – артефакты (предками добытые), чей секрет утерян с давних пор. И движок в печи совсем не сказочный: вместе с прочим – бонус от предтеч. Вот, лежу теперь оглоблей в тапочках, чтоб добро от кражи уберечь.
Не дают житья невестки вредные (отдохнул – как золото украл), сверлят словом: братец, отобедал ли, нарубить дровишек не пора ль? Мол, глаза мозолю, мол, помеха им, вот мужья приедут – огребу. Так бы в рай компанией и въехали на худом Емелином горбу. Натаскай воды, сгоняй за хлебушком, да смени запор на ворота́х…
Загоняли змеюшки Емелюшку, задушили – не откроешь рта. Не житьё – а слабая пародия, надоело всуе рвать живот. Печь моя (насиженная родина), как орёл, в неволе – не живёт. Увези меня, моя хорошая, в те края, где ценится прогресс, заберём принцессу на горошине (говорят, принцесса из принцесс). Заживём по-царски, припеваючи – я, она, да наша чудо-печь…
Только вот устал немного давеча. Пообедать лучше.
И прилечь.

Кому-то ползать и кусаться зло…
Тебе необратимо повезло: ты – часть лихой воздушной эскадрильи. Вливайся в эту лигу и лети, влюбляйся в неизвестные пути – огромен мир, когда имеешь крылья. И всё твоё – и рощи, и поля, убежище – и небо, и земля (создатель – стопроцентный креативщик). Живи себе, жужжи на все лады, вкушай в достатке пищи и воды, не забывая о духовной пище.
Однако, время – тот ещё паук, любитель и знаток мушиных мук, непревзойденный бог хитросплетений: не дремлет, вяжет дьявольскую сеть, и мимо ни за что не пролететь, она – твой крест, подвид опасных терний. Никто коварных пут не избежит. Увязнешь – хоть жужжи, хоть не жужжи, но ты боец, и съесть тебя непросто. И всеми (микро)фибрами души ты держишься за варварскую жизнь, суровую к больным и малорослым.
Всем тельцем бьёшься, делаешь рывок…
Тебя теряет изумлённый бог, клянёт, латая дырку в паутине. А ты, родившись заново, летишь, отважно ищешь новые пути, но тянешься к покою инстинктивно, и твой маяк – оконное стекло: за ним светло, уютно и тепло.
От счастья жмурясь, в щель влетаешь бойко, пикируешь на сытные хлеба…
Не зная, что безносая судьба застыла наготове с мухобойкой.

Безумный год – ни любви, ни фарта, и навигатор опять сбоит.
Толкает в спину упрямый фатум вдоль чуть намеченной колеи.
Наденешь крепкий защитный ко́жух, чтоб не пораниться на пути,
Прилежно крылья на время сложишь, чтоб их впоследствии обрести.
Но снова рядом с тобой потери, устало делаешь шаг назад,
И сквозь тебя прорастает темень, и смерть заглядывает в глаза.
Велик соблазн притвориться слабым, принять за волю уютный плен,
Дремать лениво в бесовских лапах, убив желание встать с колен.
Не заменить журавлём синицу, когда плетёшься едва-едва,
И за удачу не зацепиться, когда за год пролетают два.
Твой выбор сложен и очевиден – он или правилен, или прост.
Ты сам – защитник и обвинитель, и подчинённый, и главный босс.
Ты на пароль не услышишь отзыв, не прочитаешь ответ с листа.
Любой с пелёнок умеет ползать. Но не любому дано летать.
И ты не спишь, варианты вертишь, ломая древний стереотип.
Не хочешь ползать до самой смерти – отбрось сомнения и лети.

Жестокий мир, лихие времена,
Где жизнь не стоит хлебного зерна,
И смерть живёт у каждого порога.
Ты правишь бал, валашский господарь,
Сам чёрт не причинит тебе вреда –
Вы с ним похожи дьявольской породой.

Царит покорность, ненависть и страх,
За немощь люди гибнут на кострах,
И множатся загубленные души.
Врастают колья в мëртвые поля,
Кровавой влагой полнится земля
И от безмерной тяжести недужит.

Стекает смерть по лезвию меча,
Рисует рваный росчерк на плечах,
Скользит змеёй по рассечённым венам.
И падают на землю времена,
Где что ни год, то новая война,
В которой не берут военнопленных.

Сегодня ты гарцуешь на коне,
А завтра по велению планет
Тебе изменит верная удача,
И старый раб воткнёт под сердце нож.
Ты от руки предателя умрёшь –
Но люди по чудовищам не плачут.

Прохладным утром выйдешь за порог,
Вдохнёшь весны – такой густой и пряной,
Что кажутся дороже всех даров
Река и лес, и голые поляны.

И хлынет в душу тёплая волна,
Подбросит вверх и бережно опустит.
А ты – шальной и пьяный без вина –
Обнимешь взглядом это захолустье.

И выдохнешь невольно: чёрт возьми,
Не для того я в этот мир отпущен,
Чтоб до последних дней себя казнить
За скудный ум и жребий проклятущий.

За то, что больше некого терять,
Что не успел сказать того, что важно,
За то, что негде бросить якоря,
И ветер крепко треплет борт бумажный.

За то, что часто кланялся не тем,
Не тех любил и пьянствовал не с теми.
И не заметил в этой суете,
Что рядом только прожитого тени…

Красиво здесь. Мой дед не прогадал,
Когда купил нескладный старый домик.
И тишина, и чистая вода.
И вся деревня словно на ладони.

Как говорят в народе – жить да жить…
Вот только не с кем этот рай измерить.
А впереди скупые рубежи –
Река и лес. И запертые двери.

Уже неделю не видно солнца, и день на день, как близнец, похож,
Живёшь, как будто в глухом колодце, и света, словно подарка, ждёшь.
Холодный вечер вползает в окна, глотает уличные огни.
И ты привычно ныряешь в кокон из пледа, кофе и старых книг.
Не страшен холод, когда так молод, что силы – хоть раздавай да множь.
А в подреберье любовный молот и жажда – острая, словно нож.
Когда сгораешь быстрее щепки, послушно плавишься без огня,
Когда подсказки рассудка тщетны, и сумасшествие не унять.
Пылаешь, словно второе солнце, а тело – гибкая тетива,
И окунаешься в жизнь до донца, да так, что кружится голова…
Но незаметно беднеет пламя, мельчает омут, тускнеют дни.
И холод нянчит и пеленает, и привыкаешь мириться с ним.

А мне бы снова гореть и гаснуть, взлетать и падать, ночей не спать.
Мечта, как порох, огнеопасна и в достижении не проста.
Я задержалась на перекрёстке: к чему стремиться, куда свернуть?
По стажу – гуру, в душе – подросток, и как тут вычислишь верный путь.
Вчера гадалка сказала ясно, что всё прекрасное впереди.
Я с предсказательницей согласна. Ещё бы зеркало убедить.

...Старость есть самая неожиданная из всех вещей,
...которые случаются с человеком.
...Лев Троцкий

Осень сорит теплом не в пример весне,
Лист на деревьях даже не покраснел,
Кажутся чуть счастливее горожане,
Снова бабульки на боевом посту.
Дети на самокатах и там, и тут
По одному и парами разъезжают.

Вот бы за ними в детство опять нырнуть,
Весело рассмеяться, расправить грудь,
Вновь обратиться в рыжего хулигана…
Прячешь улыбку. Надо прибавить шаг.
Время бежит, и люди за ним спешат,
Только оно – не пойманным – убегает.

Словно вчера – гуляния до утра,
Нежные руки, длинные вечера,
Смелые планы, поиски скрытых истин.
Ты бесконечно молод и полон сил,
Вместе с планетой мчишься вокруг оси,
Любишь читать запоем Дюма и Кристи.

Искренне веришь – не за горами день,
Тот, что в победный броский наряд одет,
Что до свершений горстка минут осталась.
Только нежданно, морща усталый лоб,
Через кривое проклятое стекло
В самую душу хищно заглянет старость.

У старинной церквушки бурьян, словно лес, высок,
Просочиться сквозь крепкие стебли не каждый дюж,
За оградой кресты, приземлившись наискосок,
Охраняют пристанище светлых и тёмных душ.

Нелюдимое место. Теперешний край земли,
Что когда-то тепло и надежду живым дарил,
Но они сохранить обретённое не смогли,
И сегодня единственный житель – церковный грим.

Он угрюмо обходит владения день за днём,
Устрашая окрестную живность сверканьем глаз,
Охраняет по старой привычке свой стылый дом –
Доля стража с рожденья на плечи его легла.

А когда на полуночном небе луна кругла,
И звезда обречённо падает в облака,
Заливаются гулким звоном колокола,
Словно рвутся на волю с длинного поводка.

..........Но привезли в песочницу песок,
..........И наши игры будут продолжаться.
..........Вячеслав Дворников

Где-то там, в заоблачных райских кущах,
Где рассветы ярче, а ночи гуще,
На холме, что больше других высок,
Зреет, словно хлеб, золотой песок.

Он своей магической сутью славен
(Ведь одна песчинка – одно желанье).
Не сравнится с ним до исхода лет
Ни богатый жемчуг, ни самоцвет.

Золотые зёрна разносит ветер,
Чуть счастливей делая жизнь на свете.
День за днём беднеет песчаный холм.
И планета катится кувырком –

Прорастает злоба, тучнеют распри,
Мир теряет жизни, меняет краски.
И создатель морщит усталый лоб
(Снова Ной, по паре, ковчег, потоп),

Каждый раз надеясь, что выйдет лучше.
И любуясь тем, как полнеют кущи,
Ждёт от новой версии перемен,
Сея зёрна золота на холме.

Говорят, что жизнь – не игра, не блажь, что удачу каждый ковать горазд,
Если чёрт не близок, читай – не брат, бог тебя, убогого, не предаст.
Ты наивно веришь, что выбор дан, что решаешь с кем и зачем идти,
Что любовь всесильна – в ней нет вреда, даже если тернии на пути.
Я не знаю, кто ты, каких кровей. Только остро чувствую – мой навек.
Даже если правды и нет кривей, если знаю сердцем – не человек.
Колдовских объятий не разомкнуть – это в глупых книгах любить легко,
Ты к надёжно сделанному замку подобрал единственно верный код.
Без грошовых хитростей и страстей – оковал, я – пленница без вериг,
Крепостная девка в твою постель. Захотел и выиграл. Что ж – бери.
Я твоя отныне и навсегда, сожжены сомненья у алтаря,
Ни к чему раздумывать и гадать, этой ночью страхи мои сгорят.
Обещал, что тайну откроешь мне, чтобы я с тобой её берегла.
А луна сегодня бела, как снег, как стальная пуговица кругла,
Говорил, для тайны не нужно слов, всё глаза расскажут и лунный свет.
Оглянулась – рядом огромный волк, прямо в душу смотрит. А страха нет.

Итоги
Награждение

Казалось, время яростно течёт
И капли на лице блестят опалом.
С опасностью играя в чёт-нечёт
Я до сих пор жива - уже немало.
(с)Роксана Ланд

Сегодня солнце яростно печёт,
А лужи гневно светятся опалом.
Поглядывая вниз через плечо,
Я чуть от блеска наземь не упала.

Недобрый ветер яростно гудит,
Качая вяз, горящий изумрудом.
И что там ожидает впереди,
Загадывать и боязно, и трудно.

Смотрю, как небо яростно блестит
Топазом необъятного размера.
Ещё квартал как минимум идти,
А страх уже повис на шее змеем.

Машины мимо яростно бегут,
Слепя глаза кристаллами "сваровски",
А под мостом на левом берегу
Сверкают хризолитами берёзки.

Со мною кто-то шутит - чёрт-не чёрт,
Но точно малый из его компашки,
И если он меня не допечёт,
То буду знать, что родилась в рубашке.

не помню

был карандаш. ещё тетрадь была
в забытом доме на краю села,
где опускались облака на крышу,
а я писал про дом и облака,
и возвращалась на круги строка,
и выходил из круга шишел-мышел.

была ноль пять из местного сельпо,
ещё трещал будильник ночью, по
которому я выходил на воздух.
там ветер целил мне в лицо и грудь,
и на ладонь садился отдохнуть,
и исчезал в непостижимых звёздах

была кровать и шаткий табурет,
по мостовой шагал парад планет,
ведро гремело, вечность грохотала,
но стоило привстать из-за стола —
незавершённость сущего и мгла
терялись в разветвлениях фрактала

бренчал амбивалентный карнавал,
под этот звон я напрочь забывал,
что надо забежать ещё в сельпо мне.
гудели так тревожно провода…
была ли рядом женщина тогда —
не помню
(с) Мигов

я бедно жил – тетрадь да карандаш.
сводил концы с концами, иногда
знакомым поздравления ваяя,
писал о том, как дорог юбиляр,
как неподвластен он календарям
и год от года близких удивляет.

хозяин щедро водки наливал,
а поутру трещала голова,
будильник вместе с ней трещал нещадно.
я по нему на воздух выходил –
там ветер тёрся в области груди,
домашнего питомца замещая.

был табурет. ещё кровать была:
когда я напивался добела –
меня в ней вечность нежно обнимала.
но стоило объятья разомкнуть,
я снова выбирал всё тот же путь,
теряясь в разветвлениях квартала.

бренчал сосед, кричали петухи.
мои амбивалентные стихи
просились и на свалку, и в двухтомник.
тогда я понял или не тогда,
что все мои творения - вода,
не помню.

В спальне остывшей спрячет под пледом тело.
(с) Светоносова

Каждый грустит и празднует, как умеет,
Жизнь коротка – воспользуйся тем, что дали.
Я пледофил. Слыхали слова чуднее?
Прячу тела под пледом, коплю детали.
Кто-то монетки редкие собирает,
Бабочек сушит, клеит в альбомы марки,
Я же далёк от этого мини-рая,
Мне по нутру топор и костюм немаркий.
Ручки и ножки складываю отдельно,
Головы в ряд насаживаю на гвозди,
Туловища укладываю в постели
Рядышком. Будто меня посетили гости
и по любви остались со мной навеки.
С ними легко - живым я давно не верю.
Время добавить нового человека...
Может, сегодня он постучится в двери?

Разволнуется жена, позвонит:
– Где же ты?
Ёлку в лес понёс садить – тож не верба!
Ведь жена моя – волнительная женщина.
Помытарит одинокую судьба!

Будут долгими отчаянные поиски
по пустынным незнакомым городам,
добредёт она до северного полюса…
спросит:
- Где он?
Ей укажут мишки – там…
(с)Яна Яблоко

Даже мелкие деленья на термометре
День за днём тебе вбивают в сердце клин,
Ведь шкала похожа чем-то на километры,
Что нежданно между нами пролегли.

Ты на юге плачешь. Я грустю на полюсе:
Только звери знают где – и то не все.
Ты сказала – выбрось ёлку, я исполнил всё,
От тебя уйдя по лесополосе.

Завела меня в снега судьба-мытарщица,
Тут кукую без тебя совсем один,
То медведь какой трапезничать притащится,
А недавно йети в гости заходил.

Вспоминаю часто облик твой волнительный,
Ты всегда умела нравиться людям
И с любой работой ладить офигительно,
Рук умелистых своих не покладя.

Ты найдешь меня легко в медвежьем лежбище,
Мы покинем это место навсегда
И вернемся в наше старое убежище –
Кирпичовый домик в лесе у пруда.

Школьный класс: доска, цветы, подсобка,
три окна на юг обращены.
...
Бред несёт! Мы – мирная держава.
За окном продмаг и темнота:
...
Видно ЛЭП и краешек больницы
(мы там летом тырим инвентарь).
(с) Елена Тютина "Мирная держава"

Школьный класс. Тоска, зевота, Пушкин.
Мы с окном глазеем на восток.
Тичер наш, похожий на лягушку,
Сложно рассуждает о простом.
Бред несёт. А хочется на воздух,
В темноту, прильнувшую к сельпо,
Вместе с Юлькой посмотреть на звёзды,
Вдоль реки прошлёпать босиком.
Из окна киоск отлично видно –
Я вообще со зрением дружу.
Виктор Палыч злится – Ленский гибнет,
А ученики над этим ржут.
И кричит на нас, но толку мало –
«Наше всё» сегодня не у дел.
Юлька мой нахальный взгляд поймала,
Пнула больно, чтобы не глядел.
Значит, любит. Напишу записку,
Воплощу в стихах свою мечту…
Мда. Онегин – всё-таки редиска.
Я, пожалуй, книгу перечту.

....Мне явилась правда - в голом виде,
....Прислонясь к дверному косяку.
***
....Грудь ее нагая нараспашку
....Отвлекает несколько меня.
(с)НБС

Врать не мастер – даром не вините,
Жаль, не гений, – книгу б написал:
Мне вчера явилась в голом виде
Правда с алой лентой в волосах.

Дверь открыл и ахнул. Тело – бомба!
А она скользнула сквозь проём,
Посмотрела пристально и томно,
И шепнула: «Вот мы и вдвоём».

Бархат губ, нежнейшей кожи смуглость...
Глаз таких не видел и во сне.
Вдруг призывно грудь ее качнулась,
И меня качнуло вместе с ней.

Нет – подумал – к чёрту наважденье.
Протянул ей тёплое пальто
И сказал: "К большому сожаленью,
Я сегодня к правде не готов".

Такая тишь, что дышишь невпопад,
Прислушиваясь нервно – мёртв ли, жив ли.
Но забытьё, вливаясь в кровь по жилам,
Влечёт тебя, как щепку – водопад,
И ты ныряешь в предрассветный сон,
Где прошлое устроилось уютно.

Дежурный бог звенит струной на лютне
Твоей любимой песне в унисон.
И оживает яблоневый сад,
И тёплым светом делятся Стожары.
И поцелуй, и щёки пышут жаром.
И паутинка в рыжих волосах.
Зелёным ложем – терпкая трава,
А пологом – светлеющее небо…
Охотно быль меняется на небыль,
И длинен путь, и короток привал.
И страха нет, и горе – не беда,
И в каждом шаге слышится надежда –
Ты будешь там, где не бывали прежде,
Увидишь то, что прежде не видал.

В твой хрупкий сон вливается рассвет,
Дремота ускользает сквозь ресницы,
Увозит прочь полуночный возница
И сад, и звёздный свет, и детский смех.
И бьёт под дых холодная волна,
Одним ударом с ног тебя сбивая.
На васильковом блюдце остывает
Скупая на сочувствие луна –
Она к расстрелу приговорена,
И первый луч пробьёт её навылет.
Ты разменяешь небыли на были
И вспомнишь ту, что не была верна,
И ту, которой после был неверен.
И старый дом, и запертые двери,
И яблоню у ветхого окна.

…Скромно держаться, привычно выкать.
Кофту, и ту с неглубоким вырезом.
Ни стебельком, ни сухой травинкой
Не щекочи меня.
Я не вылезу.
Юрьевская

Бегут рысцой угрюмые двуногие
привычной дом-работной колеёй,
плодят долги, пороки, патологии,
засеивают прошлое быльём.
Их взгляды всё темнее и печальнее.
Завистливее к тем, кто на коне.
Въедаются устои хата-с-крайние
до самых пят, точнее, до корней.
Всё крепче створки выращенных раковин
сжимаются вокруг тщедушных тел.
Всё больше тех, кто сёстрами и братьями
остаться из любви не захотел.
Бредут, бредут по улицам двуногие,
наспинные домишки волоча.
Зачем война, когда идеология
куда забавней в роли палача.

До тепла ещё – как до Юпитера.
День за днём – простужен и помят –
из дождей и недоперепития
выплываю всеми четырьмя.

У ночей в обмен на одиночество
забираю лучшие часы,
мне на свет выныривать не хочется –
всё бы занавесить-погасить,

на денёк остаться незамеченным,
не пойти, не сделать, не успеть,
проваляться с вечера до вечера
в беспробудной спячке, как медведь.

А судьба не спит, вращает лопасти –
мелет память в тонкую муку,
между нами зев огромной пропасти,
не разбиться б насмерть – дураку.

Может, никогда близки и не были,
не совпали – мало ли таких,
и теперь в одном житейском небе мы
как луна и солнце далеки.

Пробираюсь зайцем между лужами,
но сухим не выйти из воды.
И ноябрь в душе моей простуженной
оставляет мокрые следы.

Скупые звёзды совсем не светят, такая темень – хоть глаз коли.
В порыве гнева лютует ветер, пытаясь кожу содрать с земли.
Ревёт от бешенства диким зверем, взбивает лапами жухлый лист,
Скрипят под грозным напором двери, как судно ветхое на мели.
А в перекрестье оконной рамы вползают стылые языки
И скользким холодом душу ранят, и жадно лижут тепло с руки.
Мне почему-то чертовски больно, а холод жжётся сильней огня,
И я готова ему позволить сковать меня, до костей пронять.
Застыв, слежу за стихией-зверем, смотрюсь, как в зеркало, в темноту
И верю ей - только ей и верю - её приметы во мне цветут.
Растёт внутри роковая пропасть, легко в глубинах её пропасть -
Там затерялся мой звёздный компас. И нет похожего – про запас.

Дома размыты гуашью ночи, неразличимы чужие лица, и если ты затеряться хочешь – спеши среди чужаков укрыться. Беги пугающей чёрной кошкой. Лети невидимой, юркой птицей, тебе не нужно прогорклых крошек, тебе бы чистой речной водицы. Спеши на зов перелётных мыслей, взмывай в подлунные перигеи. Быть может, там, в запредельных высях, иные звёзды тебя согреют. Быть может, ты избежишь искуса и не погибнешь назло пророкам, не станешь жертвой глупцов и трусов и маяком для людских пороков. Сумеешь выйти из вязкой тени, растопишь тёмное сердце ночи, и посмеёшься к утру над теми, кто неудачу тебе пророчил.

Всегда одна, только ночь – подруга, а лунный свет – проводник до края. Бежишь, как белка - опять, по кругу, а счастье в прятки с тобой играет.

Ноябрь на город сыплет крошево
Богатых облачных хлебов.
Упала ласточкой непрошеной
В ладони поздняя любовь.

Быть может вновь тревога ложная,
Но вера в чудо горяча -
Она горит в душе встревоженной,
Как одинокая свеча.

Сулит луга и кущи райские,
Соцветья нежности и тайн.
Дивит немыслимыми красками
И бесконечностью листа.

Пиши на нём, покуда пишется,
До края неба доставай,
Пока еще на кронах выцветших
Осталась рыжая листва.

Мы оба - разум потерявшие
На склоне выбеленных лет -
Рисуем чудо настоящее -
Любви летящий силуэт.

осколочек МКК, свеча-тайны-силуэт:))

Не обязательно быть пророком для предсказания неудачи,
ты не усвоила всех уроков, ты не умеешь любить иначе.
На те же грабли, и в ту же воду, с всепоглощающей жаждой счастья –
не переделать твою природу, не запретить над огнём качаться.

Ты любишь сказки, не веришь в были, не держишь злобы, не прячешь радость,
живёшь затем, чтоб тебя любили – а без любви замерзаешь сразу,
и незаметно слабеют корни, дрожишь от ветра, роняешь листья,
в твоей заснеженной тёмной кроне всё больше инея серебрится.

Наивно ждёшь судьбоносной встречи, следы пугливого счастья ищешь,
но льды не тают от слабой свечки, их не растопишь теплом от спичек.
К огню доверчиво тянешь ветки, не научившись ошибки помнить,
и ожидаешь любви ответной, как свет – прекрасной, как мир – огромной.

Но жизнь не греет тебя нисколько, недолгим пламенем обжигает,
и снова раненым веткам больно, пейзаж безлюден, и мгла – живая.
А ты с завидным упорством веришь, что не бывает реки без брода.
Расправив листья, раскинув ветви – на те же грабли, и в ту же воду.

Живут две женщины во мне: одна – холодная, как снег,
её душа – чистейший лёд, слова – иголки;
другая – солнца горячей, не сердце – тысяча свечей,
в их тёплом свете тает злость, обиды молкнут.
И той, и этой не до сна: одна – как юная весна,
стихи мне шепчет о любви, вверяет тайны;
другая требует – не смей! – запретен плод, коварен змей,
наивным россказням не верь – любовь фатальна.
По чётным и нечётным дням всегда на страже инь и янь –
дежурят рядом два зеркальных силуэта.
Посменно делят разум мой напополам весна с зимой,
жаль, не приносят счастья мне ни та, ни эта.
Но иногда, ненастным днём, мы собираемся втроём
и мирно чай на кухне пьём – за долголетье,
как образцовая семья – ведь понимают инь и янь:
за их чудачества платить придётся третьей.

Мне незнакома милость, злобу коплю веками,
смертному и не снилась сладкая власть такая:
каждого, кто заметит, кто поспешит всмотреться,
ждут золотые сети, плен для ума и сердца.
Стоит лишь отразиться в плавных тугих изгибах,
глупой наивной птицей счастье твоё погибнет.
Жду терпеливо встречи - год или два столетья,
где же ты, человече, не пропадай, ответь мне.
Тянутся чьи-то длани, я восклицаю - аве,
Я твой безумный Каин, ты - долгожданный Авель,
лишь золотая змейка пальцев твоих коснётся,
солнечный свет померкнет: стану я новым солнцем.
Блеск мой отнимет волю, душу дотла иссушит.
Сгинешь - и я присвою чью-то иную душу.
Будь то отважный воин или адепт науки,
Кто окольцован мною, тот обречён на муки.
Душных моих объятий хватит для самых гордых,
ты потерпи, создатель, я направляюсь в Мордор.

*По легенде потерянное кольцо стремится к своему создателю Саурону,
чтобы вернуть ему былую мощь.

Бежишь вдоль режущих город ветряков автострад,
проклинаешь их гладкие кровожадные лопасти,
замирая у кромки, пятишься, словно не человек, а краб,
подальше от пыльного края смертельной пропасти.
Мечтаешь добраться до дома в один прыжок,
стрелой долететь или, в худшем случае, бабочкой.
Ощущаешь себя муравьём - беспомощным малышом,
ютишься в убогой маршрутке селёдкой баночной.
И думаешь, вот повезло тому неказистому пареньку,
что прямо сейчас маневрирует в красной ауди,
а ты корнишоном виси и радуйся душному парнику,
хотя настроение в полном, как его там… - нокауте.
Выныриваешь на воздух, пьёшь его, жадно хватая ртом,
катаешь на языке, с наслажденьем смакуешь, пробуешь,
наливаешься влагой, как добравшийся до водопоя тритон.
Отмечаешь, что было бы легче в удобной обуви.

А дома включаешь новости, слышишь, мол, так и так,
опять ДТП, на этот раз с участием ауди.
Чёрт побери, размышляешь, твои проблемы - такой пустяк,
ты ведь зачем-то выжил в сегодняшнем раунде.

Новые дни холоднее и вязче прожитых. Мягко впадаешь в долгий анабиоз. Тихо и мерно дождливыми бездорожьями, словно лунатик, движешься на авось. Что-то толкает из тягостной спячки вынырнуть, звёзды потрогать, солнце зажечь опять: тянется к свету натура твоя настырная, сердце изводит болью, мешает спать, жадно дыша, извлекает тебя из кокона...
Рвёшься на волю - жажда, что нож, остра. Через мгновенье наивно порхаешь около в самое небо взвившегося костра. Манят, зовут лепестки многоцветьем сказочным, что тебя ждёт – не знаешь наверняка, но неизменно летишь торопливой бабочкой в хищное чрево огненного цветка.
Хрупкие крылья изранив, бесславно падаешь в пресные воды серых, промозглых дней и задаёшься противным вопросом: "Так ли уж плохо живётся в будничной полынье?"

Говори, приговор не затягивай,
Недомолвки больнее вдвойне.
Правда плещется алыми стягами
И саднит, раскрываясь, во мне.
От твоих незнакомо неласковых,
Ледовито-прищуренных глаз,
Жизнь моя постаревшей савраскою
Оступилась и вниз сорвалась.
Ветер спину настырно царапает,
Вырывая тепла лоскуты,
А весна – чародейка проклятая,
Птичьей стаей рисует кресты
На моей недолюбленной юности,
На забытых бессонных ночах,
На ростке, что однажды проклюнулся,
Но от северных будней зачах.
Ты не стой на ветру, это лишнее,
Подбирать не пытайся слова,
Мы простимся с любовью под вишнями,
Где мальчишкой меня целовал.
И отпустим за птицами прошлое,
Пусть оно растворится в ночи.
Между нами немало хорошего,
Так давай о плохом помолчим.

Долгожданные праздники. Выходной!
Выбирай – на прогулку, в кафе, в кино?
Не по чину настырный весенний зной
говорит – прогулка!
Оживлённые парки, галдящий люд,
Бесконечным потоком авто бегут,
мне вдогонку летящее "very good!"
рикошетит гулко –
от высоток, растущих до самых звёзд,
и витрин с разноцветьем шикарных роз.
Я смеюсь. А парфюм от моих волос
мёдом душу мажет.
Скачет шустрая девочка-егоза,
озоруют бесята в её глазах.
Я такой же была много лун назад –
и улыбка та же.
Пешеходная улица. Гитарист,
воплощающий в музыке страсть и риск.
Взмыло гордое танго вперёд и ввысь,
догоняя звёзды,
отодвинув на миг инстаграмный век,
призывая – прислушайся, человек,
вспомни горькие веточки майских верб
и мужские слёзы!
И в толпе, околдованной пареньком,
каждый чувствовал в горле щемящий ком,
старичок в орденах всем шептал: "Какой
молодчина, малый!"
А парнишка играл, словно понял жизнь,
тронув каждую струнку чужой души,
подарив на прощание виражи
финала.

Дождит. Бреду по захолустью вдоль самой кромки февраля.
Моё пальто подбито грустью, не греет – как ни поправляй.
При мне рюкзак добротной лени и старых глупостей мешок.
Ни перемен, ни откровений, ни новой песни за душой.
Судьба, играя в дартс от скуки, меня дурачила не раз,
Казалось, метит прямо в руки, а попадала точно в глаз.
Перемываю кости шансам и пресловутой C'est La Vie.
Да-да, былым не надышаться, в нём больше нечего ловить.
Быть может, кто-то – сразу в дамки, во всём порядок и ажур,
Но мне не впору эти рамки – я фейс-контроль не прохожу.
Года не впрок – я всё туда же, на те же грабли, в ту же степь,
И черти душу будоражат, сидят, поганцы, на хвосте.
Пытает слабостью простуда. А сердце – старый дуралей –
Апрелей хочет безрассудных и сумасшедших февралей.

Песня Владимира Узланера на эти стихи:
https://www.chitalnya.ru/work....uopieDY

.......Время способно затаиться, подобно тигру,
.......и, выбрав момент, увлечь тебя за собой.

Сумасшедшие ливни терзают ночь,
Сатанеют в попытках её распять.
Забываюсь тревожным, коротким сном.
Он приходит по графику и опять
Возвращает назад на десятки лет,
В ту весну, где я так бесконечно юн,
Где война амазонкой сидит в седле
И уверенно топчет судьбу мою.
Где мне снова шестнадцать, и скоро год,
Как в боях материнской молитвой жив.
Липкий страх заполняет собой окоп.
Верный друг на студёной земле лежит.
Не на шутку гуляет старуха-смерть,
У неё и глаза, и душа черны –
Смертоносные стаи стальных невест
Выпускает из рук на поля войны.
Продираясь сквозь страх, по земле ползу,
Прижимаясь к холодной её груди,
Мимо мёртвых орудий и амбразур.
Я дышу, но дышу только я один.
Надо двигаться тише и чуть быстрей –
И укроет спасительной тенью лес.
Оголённый пустырь. Штормовой обстрел,
Мне досталась одна из шальных невест...
В медсанчасти очнулся. "Держись, браток, –
Улыбнулась сестричка, снимая бинт.
– Больше смерть обмануть не сумел никто,
Подавилась старуха тобой одним".

Просыпаюсь от благостной тишины,
Ливни стихли и сон унесли с собой.
На горячей ладони ладонь жены –
Медсестрички, что стала моей судьбой.

Азачем "Вальпараисо"
http://gp.satrapov.net/node/10539

Мухозасоринск не так назывался вначале -
Первое имя звучало слегка неприлично,
Но с добавлением гласной в палитру звучанья
Преобразилось и стало куда симпатичней.

Мухозасоринск не столько ветрами обшарпан,
Сколько огромными мухами плотно засижен.
Жителям города в этой связи не до шарма,
Им бы отмыть подоконники, стены и крыши.

В Мухозасоринске свалки на каждой дороге,
Высятся горы пустой отработанной тары,
Люди словами сорят, что вороны-сороки -
Не пропадать же названию города даром.

Мухозасоринск - образчик масштабной разрухи,
И не слыхало о нём государево ухо.
Перемывают на лавочках кости старухи,
А мужичонки, как водится, ходят под мухой.

Мухозасоринск раскинулся вшой-переростком,
Водонапорную башню собой огибая.
Он не питает надежд, не имеет вопросов,
Только ночами в дырявую шапку рыдает.

Предыстория здесь:
http://gp.satrapov.net/content/130818-10539
Азачем "Вальпараисо"
http://gp.satrapov.net/content/140818-10548
Пересмешница "Новокузнецк"

http://gp.satrapov.net/content/140818-10552
Светоносова "Левозадрючинск"

Правоналевинск - глухой городишко со смыслом,
Без переводчика каждому сразу понятным.
Вы не найдете его ни на карте, ни в списках
Мест, где остались возможные белые пятна.

Правоналевинск - участок, забытый богами,
Нет в нём дорог. Направления есть, но немного,
Все повороты направо здесь кто-то забанил,
Влево протоптана каждая недодорога.

Тянутся влево пригорков горбатые спины,
С левой ноги по привычке встают горожане.
Кто устаёт от такой однобокой картины,
В Левонаправинск соседний пожить уезжает.

Правоналевинск за морем раскинулся таксой,
Мордой налево, хвостом-коротышкой направо.
Со стороны живота он волнами обласкан,
Ну а с другой стороны чуть обшарпан ветрами.

В Правоналевинске бабы - одни королевы,
Вгляд и походка - образчик неброского шарма.
Каждую ночь королевы уходят налево
В полной гармонии с совестью, местом и кармой.

Вальпараисо. /Азачем/

http://gp.satrapov.net/content/130818-10539

Вальпараисо – образчик неброского шарма,
Что накопился в избытке по ходу событий.
Вальпараисо морскими ветрами обшарпан
Под макияжем небрежным несметных граффити. (с)

Вальпараисо - долина забытого рая. (с)

Вальпараисо был вычеркнут кем-то из списка...(с)

Новокузнецку не стать воплощением шарма:
Грязь накопилась в количествах неизмеримых.
Новокузнецк повсеместно ворами обшарен,
Орды крысиные рыщут в проулках незримо.

Плещется море чиновников, взятки берущих,
И полицейских продажных шумят океаны.
Стонет от их произвола строитель и грузчик,
Лучше воров очищают любые карманы.

Химией в городе пахнут дожди и туманы,
Дым заводской в небе чёрные полосы чертит.
В Новокузнецке остаться желающих мало,
Люди бегут из него, как от ладана черти.

Новокузнецк - образец позабытого края,
Вычеркнут он из сановных чиновничьих мыслей.
Каждый забор в этом центре сибирского "рая"
Ненормативным граффити любовно исписан.