О юности непознанный размер,
дающий право птичьего полета,
в коротком, неподсудном лёгком сне
от чувства всемогущего поётся.

Ковёр из детской сказки, что корабль,
хватает, мчит, несёт над облаками.
Хотим ли, не хотим - увы - пора,
упасть с небес, а как мы полагали?

Просить, мол время-времечко уймись,
не соответствуй скорости паденья,
в декабрьский скоротечный зимний низ
не торопись вернуться, не надейся?
что наяву возможно, делай, грабь?
без толку то, мгновений детских стая
дарует сон, в нём сказочный корабль
способствует полётом вырастанью.

Есть мнение нам молодость даёт
последний шанс: есть вы и я, и время,
Ковёр уносит вдаль, как самолёт,
а что оно? Оно устало дремлет.

Пришëл декабрь, а снега нет как нет.
Под вечер, над заброшенной деревней,
туда, сюда метался, гнул деревья
осенний всадник – ветром на коне.

А следом – сворой преданных собак
спешили вой и свист в пустых коробках.
Где жизни нет, а не дома – надгробья,
там бы войне ломать всё да ломать.

На кухне жарко топится плита,
присел на стул, подбросив дров, Степаныч.
Засильем трав, мешков, плодов и банок
дым самосадный весело летал,

урчал и тёрся между ног облезлый кот,
скулил и скрёбся в дверь Иван Иваныч.
Он ждал, он знал – всю пищу без обмана
разделит на своих друзей легко

хозяин, крепко сделанный старик.
Уставший за день мирный сельский пахарь.
Из-под двери картошкой сытно пахнет.
Открыта дверь. В проёме – он стоит.

Оставшийся на все дома один.
Собравший по деревне всё живое.
Зовёт. Чуть выше – злую песню воет
военный чёрт. Ему бы – погодить.

Терял седые нити фейерверк,
играл, светился, падал белый фосфор.
Мы все назад когда-нибудь вернёмся.
Прикроет смертный уголь белый снег,
и будет слышен сонный пёсий бред,
и будет дым из труб. Однажды утром.
Вернутся все туда, там выжить трудно,
в военном и бесснежном декабре.

Посвящается всем попавшим на войну, вне зависимости от сделанного ими выбора
++++++++++++++++++++++++++++++++++++


Под дверью вой сквознячный затянул
посмертный гимн, телерассказу вторя.
Нам, выжившим, понять ли меру горя,
что вызнал умирающий в плену?!

Жить на войне – не ждать себе побед
ни близких, ни обещанных-далёких
но, если дан был воинский обет
кричи врагу "умри", сквозь дыры в лёгких,

кроваво и печально уходи,
сжимая пасть оставленной гранаты:
попавшим в бой на небо путь один,
и множество причин не быть солдатом,

просить прощенья, плакать, умолять
и ждать толчка контрольного в затылок.
Я вам напомню если вы забыли
стоят не паханы, не сеяны поля,

но это не помеха тем, кто храбр,
а впрочем всем дарован свыше выбор.
В том месте в тот момент где были Вы бы?
Лопочет телек ночь, война – декабрь.

Глубокие, тёмные воды увенчаны блещущим слоем,
наверх смотрит древняя рыба, сквозь лёд, приоткрыв для зевоты
усатую пасть, ей бы прыгнуть --
как раньше -- случалось в пустое пространство, парить беззаботно

под лужей, кусающей сверху, горячей, слепящей, далёкой,
ловить на лету живость перьев, трепещущей плоти, потеху,
устроив для булькнувших нервов. Ей вспомнилась радость полёта
и жабры от рыбьего смеха

в чешуйчатом теле бунтуют.
На выходе, в зимнем итоге: она, лёд исчëркан кругами, --
над бездной коньки режут дуги. Звенящие силы толкают
толпу детворы, под -- ногами -- чернь озера. Горя не будет.

Но ждёт злое, данное адом пролома, падения тела,
о горьком и страшном мечтает. Катаются дети, а рядом,
во рту зло играя крючками чудно дышит, в чуть, еле-еле, -
подлëдная, рыбья коряга.

Мне снится сон, на улице - аншлаг:
фарцы, скинхэды, дети с носом проткнутым, -
Москва - что называется дошла,
до дна, и предложила вместе сфоткаться.

Стоит, - лосины, кепи из свиньи,
косуха, цепь на майке чегеваровской.
Москва-Москва, немного в том вины,
что ты и я на рынке затоваренном -

продукты даром купленной страны,
осколки развалившейся империи,
где ваучер попрал и посрамил
то лучшее, во что мы свято верили.

Она и я, ужасен, мерзок, груб,
на заднем плане снимка поляройдного,
индустриально-трубно-скорбный труп
бумажками рвачам на откуп отданный.

Варëнки, цепи, перстни вот они, -
сейчас и здесь живые, не опальные,
не олигархи - горя братаны
(с рубашек - океан блестит под пальмами).

Тут я проснулся. Тихо. Я один.
Лежу в однушке серость заарбатная.
За демократию я жизнью заплатил.
Пора войной на старость зарабатывать.

В иконной лавке тесно чудесам
и вольно от постыдного, мирского.
За дань мне служка выдала осколок
небесной тверди: крестик-талисман.

Я поместил на шею лёгкий груз.
Гоня пренебрежение к затее,
перекрестился, в храм шагнул робея
и оглянулся:
- Ждите я вернусь.

Вороны с "кра" слетающие вниз
на россыпь аппетитных хлебных крошек,
коляски, мамы, семь церковных кошек
и дождик узурпировавший высь.

Среди колонн, свечей парил елей,
назло себе, во всём рациональный,
я подошёл к Спасителю, о главном
просил, скорбя. Будь чуточку смелей,

я вымолил наверно сотню лет
в раю земном, где был бы я обласкан,
но шëпот мой звучал предельно ясно.
Спаси мол от войны и прочих бед

несовершенный, старый, глупый мир:
мамаш, детей, ворон и толстых кошек,
оставь - как - есть; пусть это невозможно,
прости Господь, какими - есть - прими.

Вприпрыг скачу ступень, ещё ступень.
О счастье, наконец открылась правда:
в земном пути нам лишнего не надо, -
кусочек неба - нужный инструмент

Пудель носит ошейник так, словно учёный сан,
до морды подстрижен ( точь-в-точь академик он).
Столь горд, красив, хозяйку терпит (блошиный десант
терзает пушистый хвост и резвится на темени)
и всë ничего бы, да нынче хозяйка, что мел,
бледна, синевата, худа лишь чуть-чуть и сломается.
Собакен врос в землю, как памятничный постамент:
миг, шлëпнулся набок и, заднекогтистыми пальцами,
вычëсывает из рыжей чëлки проклятых блох,
взлаивает, радуясь суду над кровососущими.
А рядом высокаблучный барбиподобный бог
слетает с верховной орбиты (ей хочется супчика),
метёт с лотков сосиски, пирожные жадно ест.
Поясняя, с позиций сексопатолога, слабости
блохастый лает ( в нашу больную вселится бес,
он жуёт и не сводит глаз с прохожих мужских ягодиц).

Мальчишка мажет лист карандашом.
В дверях застыла мать кусает губы.
Сынишка-третьеклассник танки жжёт:
листок в дыму - война идёт на убыль;
груз триста грузят в шустрый вертолёт,
груз двести? Лик сынишки чуден, светел.
Он ждёт отца, глаза - что светлый лёд,
огонь, надежда, смерть и чёрный пепел

Божья коровка, полети на небо
Принеси нам хлеба
Чёрного и белого
Только не горелого, -
детская считалочка

Мы - под обстрелом стоим у рощицы,
лишь ты и я, путь у нас рисковый:
пусть небо в ноги упало, съëжившись,
земля вверх прянула, бросив комья, -

за разом-раз - пусть, полжизни прожито;
отгромыхало. Навстречу утру,
песком окопным, коровка Божия
ползёт наверх поступая мудро.

В октябрьском мареве солнце возится,
назло войне, словно на прогулку,
выходит в утро неспешной поступью.
Лети коровка навстречу гулу,

бери чуть выше, на крыльях лаковых, -
навстречу Богу, навстречу небу,
а нам у рощицы быть под танками,
тебе и мне, как нам тут, - без хлеба?!

Всех нездоровых употребим на фарш, - И. Мельник лицо понедельника

Ты ранен обездвижен, - катастрофа:
наркоз, катетер сохнущие губы.
Парящий город ждёт тебя, он скроен
желанием Всевышнего, что Будда

там встречный, он умён, красив, достоин,
чист, вымыт, свежевыбрит и радушен,
и мудр. Будь то девчонка или воин,
мальчишка ли, им всем намного лучше

на высоте: откуда нет возврата,
где вместо флагов ладят на прищепки
простиранную форму не солдаты
но души тех, - кто замер без движенья.

Невероятных случаев немало:
из кучи облаков бредëт собака,
за мальчиком, - что ждёт визита мамы;
он радостен, а впору бы заплакать;
идут толпой жильцы многоэтажки -
добро и понимание на лицах.
Их новичок раскаяньем уважил.
Он всех убил, служа артиллеристом.

Где все мертвы - ни ваших нет, ни наших,
чуть теплится искра в разбитом теле
(который день разряд геройски павших
не полнится: среда, четверг, - неделя)

Ты выжил, оклемался?
На отправку!
Чуть подлечили - на передовую!

(Где град небесный?! по какому праву?!
почто опять туда, какого - буя?!)

"Понедельник выходит на службу помятой газетой,
Эта газета –
смерть", - лицо понедельника, Ирина Мельник

бьют часы, полночь, дождь кое-как, еле-еле
тащит россыпь шагов в мрак оконно-осенний.
на измятой постели не спит понедельник,
сторожит чуткий сон, - он убил воскресенье:

задыхалась от ласк, теребя благодарно
на макушке кудрявой вихор непокорный, -
истекала, кончалась листком календарным
и плыла по бескрайнему, тёплому морю;

холодна, отстранëнна, притихла, убийца
водит сильной ладонью по женскому телу,
изогнулась, вздохнула
лишь чуть - повториться,
всё сначала и вновь (им опять захотелось)

пробуждаются быстро. звенит бодрый зуммер.
опоздали. мелькание ног и колготок.
выбегают из дома вдвоём. дождик умер.
воробьиная осень орёт сотней глоток.

бьют часы: вторник, дождь, на измятой постели -
стык времён, дат, эпох, мир неспящих затерян;
у соседей забытый, взбесившийся, телек
чушь горланит, но это - ничто для затеи.

ты чувствуешь ломоту в теле, в голове кружение
и словно бы Всевышний на тебя всерьёз обиделся:
если -- мужчина, то навряд ли хочешь женщину,
одно желание -- покончить с поганым вирусом.

бредëшь в кальсонах под зимним пальто и, валенками,
вползаешь в поликлинику, смертной побелкой крашеный,
регистратуры огромен хвост, а крайней -- что памятник,
ладная, крупная, не тОлщей, а точно то кран башенный,

стоит она. бедняге доставив ненужные хлопоты
падаешь на неё, мнëшь то, что под руку ни попадя.
в итоге -- милая женщина отваром шиповника,
из термоса, тебя поит и ты чмокая лопаешь.

несёт на улицу, а навстречу вам -- люд болезненный,
хилОй, но жилистый дверь штурмует, едва не падая,
а ты прижатый к груди, влекомый, летишь над местностью
что столь благосклонна
для зревшей до срока в термосе ягоды

Он, забывший обо всём, —
об игрушках, о прогулках,
был нагружен — как осёл:
среди толчеи и гула,
меж взбесившихся машин
проезжающих на красный,
нёс домой карандаши,
вычитаемые, разность
лета-осени. Вприпрыг, —
метров сто скакать до дома,
но по правилам игры
он, придавленный котомкой,
брёл голодный, кое-как,
мой волшебный милый ослик,
он почти на облаках,
он дошёл, он рядом, возле.
Он несёт карандаши.
Дверь. Звонок. Тарелка супа.
Скоротечные штрихи, —
стол, листок, — мой внук рисует.
Неба светлого пятно.
Журавлей крикливых лента.
Школа, - словно заодно,
взмыла вверх. Влекомый. Следом.
Улетает скучный быт.
Мирным небом. А в итоге.
Я молю о праве быть.
Перед школьным. Строгим. Богом.

Он микроб, разлагающий ночь на части, -
тишина - тарарама немногим лучше,
жив ли я? до того, как беде начаться,
чуткий сон накрываю внахлëст подушкой.
Засыпаю, приснилась малина урок:
пьяный гам от разборок под звон гитарный,
где бы взять мне покоя? бреду под утро, -
сон ночной и подушку отдам не даром;
я во сне - значит смел и могуч, не робок,
наяву я спокойный, семейный, кроткий;
дверь с ноги открываю и бью с порога
(успокойся, микроб, в луже свежей хлорки)
Быть тому, проворочался так и утром
я - наверх - дать микробу совет последний.
Дверь. Стучу. Отворили. Чуть слышно, мудро:
- Не шуми по ночам, не буди соседей.

Среди прочих - воздушных змеев, где каждый - на свой фасон,
лишь один стал ведущему, девочке, лучшим другом.
Синева между полых рëбер и солнечный глаз косой,
над цветочным ручьём шмелиным, где сто басов,
тянет ветер-бродяжка гуняво, натужно, трудно, -

там кружили они по своим путям много летних дней,
по ночам расставались, до света, - им порознь - плохо.
Засыпала девчушка долго, - карнизом слонялся змей,
между звёзд, галактик, ночным мотыльком танцевал в окне...
Всё бы так - спрятал девочку в ящик Всевышний-плотник.

Только он, лишь она, вот такой выпал им фасон
друг за другом бежать, падать вверх синевы касаясь,
пусть худые тела земля рассосëт, - как сахар
там, где пахнет от струганной свежей доски тоской.

От звëзд любопытных глазастый,
От скрипа цикад заполошный,
Тьмой налитый, - пьян был и властен,
И честен, без присказок ложных.
Намоленный, - не был украден,
Он мне дозволял быть желанным,
И женщина в сброшенном платье
Хотела быть сильной и слабой:
Из всех обожателей пира -
Лишь я и она, тëплый вечер
Фонарным потëкшим пломбиром
Ласкает бессильные плечи
И сладкие груди, а блики
Играют в глазах обнажëнной;
И что остаëтся? не крикнуть,
От слëз, - что прощальным ожогом,
От слëз что сулят расставанье
С той женщиной жадной и строгой,
Чьë узкое скромное платье
Лежит возле нас недотрогой

я разложил у моря костерок, -
лишь я и женщина, и крики мокрых чаек.
неслышный, Тот Кто Есть, предостерëг:
- мой друг, - произошло меж вами неслучайно.
вы отданы друг другу не за так,
за всё заплатите недрëмной, острой болью:
за рыхлый, развалившийся закат,
что нависает красным телом над прибоем;
за краба, удирающего в тень,
от светло-серых глаз любовной сытью полных;
за то, что - был подарен долгий день
и расставанье с ним; за право быть и помнить.

кормлю костёр она, и я, и Тот,
Кто серебром ночного моря блещет, ропщет,
оберегает нас двоих и вот, - итог:
у ног воды Того Кто Есть горит костëрчик.

"Цок" да "цок" по асфальту стучит каблучком,
наслаждается встречными взглядами:
изошла по июням постыдной мечтой —
восхитительно наглая, складная,
изболела, одумалась, стала взрослей;
вместе с прочими толстыми тётками,
ей, поджарой, голодной, чуть блудной весне
пух ловить тополиный метёлками,
осеребренных, некогда тёмных волос;
быть, увешанной тяжкими сумками;
ей, которой ночами никак не спалось
соловьиными быстрыми сутками...

Та — что будет нескоро, шагает легко,
улыбаясь помадой малиновой,
вслед за ней в позолоченное далеко,
клейколистье спешит тополиное.

шумит под дождём недалёкий лес.
пернатый врос в крест, глаз пространством узит.
он помнит тот год: горемыкой влез
в их земли людской, неподъёмный узел,

гранитен и тяжек он был, велик,
упал, и пахнуло тлетворным смрадом,
здесь раньше гудели в траве шмели,
и осы пьянели от сочных ягод;

то прежде, а нынче - звучит набат,
дождëм приглушённый, внезапный, быстрый,
толпа безутешна, мокра, слаба.
к узлу узелок тянет крайний выстрел, -

повис и притих, словно мокрый труп,
безмолвный, унылый, никчемный, вялый,
а дождь - словно висельник, на ветру,
ногами касается свежей ямы.

шумит, не смолкает июльский дождь,
пернатый вонзает в сырую вату
звенящие крылья, - как чёрный нож,
(кар-кар! на покой! ) день прошёл, - как надо.

Его послали туда под утро:
- Иди, печатай анамнез мёртвым!
Дошёл, прилёг, рядом был раздутый
Начальник танка он видел чёрта,

Бескомпромиссно в аду с ним бился,
Но подгорел, и теперь в холодной
Срамно ругая удел танкистский,
Сочился гарью в лицо пилота.

Тот был подбит, неудачно спрыгнул
Но улыбался, - такой красавец.
Ополовиненный близким взрывом
Чуть приболел, так ему казалось.

Под утро стихли лежальцы морга,
Анатом встал, взял мензурку с кофе,
Чуть отхлебнул, отчеканил твёрдо:
- Вот так и мне бы - уйти к раскосой!

представьте, -
шустро входит в дверь
в боëвке, берцах, многоног,
в очках, бандане смотрит в две
дыры в кости орёт:
- я бог.
сквозняк подъездный будет выть
о в кровь расстрелянной цене,
о том что вы сейчас мертвы
вам будут знаки на стене:
вниз оседает статный рост
на лужу высохших чернил, -
знакомый, пролитый здесь мозг,
скорбит, из пулевых щербин;
и словно - под немой водой, -
не сдвинуться не заорать...
военный бог заходит в дом,
в котором
наследил вчера.

не слыша он проснулся от тоски
и нервного больного беспокойства,
как в огород хозяйку не пустить?
чем объяснить предчувствие плохое?

был кабачок раскидан тыщей брызг,
по тишине испуганной и звонкой,
пошла глядеть - что вышло:
- ну-ка брысь!
кот мявкнул несговорчиво спросонок.

чуть приотстав, шагал за ней след в след,
смотрел на небо (фонари потухли).
под этим небом долгих восемь лет -
она да он бедой лишённый слуха.

беда крушила старые дома,
со звёзд, визжа, кидалась лютым зверем.
военный быт деревню доломал:
развалины, сгоревшие деревья...

гаситель звёзд и жизней отобрал
кошачий слух, дал новую хозяйку,
и прежняя была к нему добра,
а новая? как холодно! как зябко!

а перед этим - пламя из-под ног:
она и он устали, - встали рано.
что остаётся? - старый тощий кот
мурча прикрыл избитым телом рану.

на летней улице опять царил июнь:
жара, мороженое, голые колени,
а чуть поодаль за оградой был приют —
изнемогал жасмин душисто-сладким тленом.
пел соловей в зеленой замеси кустов,
свистел и щëлкал по июньски оголтело.
оркестр безудержно рыдал среди крестов.
почётный караул — что надо споро делал,
по сторонам терял металл блестящих рыб:
«ба-бах, ба-бах, звяк-звяк», излёт, трава, истома.
в приюте говорящих судьбы мрачных глыб,
— цветы, венки, один венок кричал «Госто(ооооООО!)мель».
лишь шаг шагнуть — июнь, и сотни юных ртов
смеющихся, целующих, хотящих,
а рядом — за не пройденной чертой,
неполный строй терял в голодной пасти ящик.

в новом плане района постройка не значится,
узнавал, отвечают — старьё неуместное:
двухэтажно-готичные своды чердачные
возводила тщедушная доблесть немецкая.

мне о том рассказала ушедшая бабушка:
— ни к чему этот дом, эти пленные, — если бы...
но пришла похоронка.
голодные? ладно уж!
коль зашли, проходите, своё, не побрезгуйте,

чем могу, посидели и будет — что топчетесь?
извините? не стоит, кто вам позавидует?
мой Иван пал на Буге, а сын — безотцовщина, —

предок мой, выходящих, камнями закидывал:

— хенде хох, немчура, шисн-верфлюхтен паскудины!
налетали — как стайки стрижей перед дождиком
в рвань одетые наши отцы неподсудные,
наплевать — на душевные бабские сложности,

пусть ругают двором за дурные наклонности,
пусть соседка врачиха, калека бездетная,
убеждает: — всё сбудется, — помните, помните!
и живите мальчишки!
кормила конфетами...

говорили, что как-то курила до полночи,
в темноте, на балконе, ждала с парабеллумом,
фронтового товарища-мужа-Семёныча.
слушал я, представляя, замёрзшая, нервная...

всё не важно теперь, двор затих ребятишками, —
почему? отчего? что мы с памятью сделали?
захожу: чёрный кот, дом, балкон, — как же вышло так?!
от беды здесь спасали друзей парабеллумом.

А Вы не бывали в июльской деревне?
И зря, тишь да гладь,— нет ни шума, ни стука,
там ширь синевы, обелённая пухом,
в пруду меж кувшинок неслышная дремлет.

Деревня сдалась и уснула на милость:
деревьев, что манят прохладой и тенью;
и солнца, — что сверху шагает степенно,
спускается к лесу и вот, — закатилось.

В духмяной июльской вечерней запарке
одна за другой — из просторов ковыльих
идут, возвращаются в облаке пыли
коровы-кормилицы, темь подступает.

Сверчки. Глаз луны. Лай собак — перебранкой, —
служивым бессонница страхи рисует,
зловещие, хищные, тёмные зубы
тревожного леса и слева, и справа.

Свозь зубы завыла одна и другая,
лишь тонкая нить безрассудного воя
та общая сила что небо откроет
и выпустит солнце,
— полшага до рая.
А вы не бывали в деревне июльской?!
там лижет туман-молоко ночь растяпа,
устала зверина, дрожит, утром зябко,
а рядом вздыхает бессильное солнце.

Скребёт ледяную тропинку весёлый Рахмон,
могучие боги не смотрят на цирк под окном,
но шепчут под нос: - Понаехали, сладкого ищете!, -
вершинам высоток кладёт за поклоном поклон
чудной азиат - что ничтожней вокзального нищего.

Он сшиб на затылок парящий, белёсый треух,
пусть снег - что корона - она здесь ему ни к чему.
Шлёп!, девочка-крошка упала: - Где Ваши родители?
Вставайте, ушиблись? Тут только, шагнёшь и - бубух!, -
помог, улыбнулся, он добр и всегда обходителен.

Зимой от темна, до темна, не
работа - провал,
зато, по соседству - два сына, ковёр и кровать,
три стула и стол, а любовь на сносЯх ходит в свитере.
В подвале высотки сегодня троим ликовать:
не шапка - корона февральского, вьюжного Питера, -
добытчик под курткой несёт наслажденье бисквитное...

на пригорке под солнцем есть место чудесное:
там на "первый-второй" под Господними безднами
дремлют мальчики наши, любовью согретые,
спят до времени, светло-чубато-головые,
вне войны, а война насыщаема - новыми;
несвятая война, неотпетая, третья...
ох, сыночки, родимые милые детушки!
от судьбы никуда тут, как видно не денешься,
по ветрам по весенним колышутся тонкие
волосинки стеблями травы. плачут вдовами
губы девочек жаркие - ссохлись. потрескались.
на пригорке вздремнула судьбина солдатская
и вихрОм неуёмным под ветром колышется -
как трава - та, что в лёгоньком, девичьем платьице
выбегает на луг данью третьему лишнему, -
что к живому, как змейка кровавая, ластится...

Известен Вам зуд нахождения заданной цели?..
Задаче присуща крылато-жужжащая лёгкость:
Хитиновый пулей летите навстречу соцветьям,
Над миром весенних лугов, чью цветущую плоскость
Тревожат свирели существ незатейливо-серых;
Тщедушных созданий пронзающих небо над полем,
Над лесом и речкой; и сложно ли в Господа верить?
Он держит пространство и время на летней ладони.

Вы, есть ощущенье, полёт между пятен и линий,
Вы ищете: вот оно - цель, суть нещадного зова...
И, часть миллиона, охотник, искатель пчелиный,
Вернувшись, отдав свой улов, обветшав, по закону.
Жужжа, трепеща, откусив ослабевшие крылья,
Идёт из наполненных жизнью и гулом построек.
Итог: край обрыва в безмолвие сложно ли прыгнуть,
Когда ты - сознание вечного, общего роя?!

По вёснам невозможно не листать
знакомые, хранимые страницы,
чуть грустно, гаснет первая звезда,
ничто и никогда не повторится:

ни ты, ни я; бесчувственно гореть
ночным свечам, мне жалко наших судеб
под оторопь трусливых фонарей
дрожащую от росчерков в косую
линейку неотступного дождя,
зловещего, как ведьмино проклятье...

По вёснам мне нетрудно обожать,
тебя но хватит, хватит, хватит...

Не спать, не спать — пусть мучают меня
желанья, что навряд ли исполнимы, —
всё пусть. Прелестный. Падает. Звеня.
С небесной крыши. Звездопадный ливень.

.

Подали блюдо утром:
тихо, солнечно;
излом бетона, скрученная жесть;
для журналистов - пресно, недосолено.
Картинке добавляет смаку - жест.

Съедали жадно.
Жрали тихо.
Возгласы.
У смерти на ладони не нужны.
И вот оно, - невинный, голорозовый,
в стекольном бое человек лежит.

Корреспондентка Таймс чуть слышно пискнула:
- О вери гуд!.. щёлк-щёлк.
- Бай, чилдрен-бой!
Контрастные, взывающие пиксели
насытят - до отвала.
От домов,

к сельмагу, Богом данному автобусу,
робея подошли (неровен час
нездешние военные озлобятся, -
известно чем - придётся отвечать)

слепой кабздох, зовут Иван Иванычем,
облезший от ожогов тощий кот,
Степановна с ведёрочком на саночках...
- Картошечка, огурчики, компот,

отведайте, в столицах-то, родимые,
соленьями не потчуют поди?
По мартам здесь места непроходимые,
а мы коптим - дожили до седин.

Уныло монотонное негромкое
никто не слышит, зарычал мотор,
автобус прессы, сыто глянув, тронулся
Степановне оставив на потом

не сложное, привычное, не зряшнее:
похоронить дитя под шёпот слов,
и гнать сомненья, это сдуру кажется
что не младенец то, а целлулойд.

Таймс- The Times & The Sunday Times - газета

Иван Иваныч крутится на кухоньке,
Морщины оседлали потный лоб,
А за окном сосулька с крыши рухнула, -
По лужам раскатился битый лёд:

Застыл, забыл о чём - он, где; Степановна, -
Ногами вкривь и вкось по льду юлит,
Зашла в подъезд, но что это? Внимание!
В стране опять восстание элит?!

Прослушал, и бегом от телевизора -
Урюпинскам ли думать о Москве?!
Пъёт кофе с коньяком, воюет мыслями...
"Бамц" за окном сосулька:
- Не успел, -

В прихожей ожидающе, просительно,
Ждут не дождутся, выставив глаза,
Алеют недоросточки гвоздичные, -
Иван Иваныч чуть не опоздал;

Бегом в подъезд, а вслед ему без устали
Пугают, сообщают "мы на дне".
Догнал. Вручил. А где-то люди русские.
Сгорают. На случившейся войне.

Старый дворник находит в своей кладовке
хлам заброшенный: пыльный, дырявый глобус,
двор тенистый с задумчивыми котами,
юных мам - что детишек своих катают.
Здесь, а может чуть дале, с краю,
есть участок работы - там дворник юн.
Молодеет работой: взлетают грабли - тлен и смрад разгребает на поле брани; тишина и покой - мусор брошен в пропасть,
кто-то плачет (сыночек погиб в бою)...
День окончен, старик отпускает вечер.
Он находит в кладовке чужие вещи:
карту неба, планеты и дальний космос...
Утро тянет спросонья восток к огню:
мамы старые деток катать устали - те проворны, горазды познать мир сами -
всё бы так - прибирается дворник старый -
есть участок работы,
и дворник юн

волна
набегает на берег.
забыв от жары
осторожность,
захлёбываясь,
лавандовое мороженое,
дарёное
вместо обеда,
глотает влюблённая женщина:
бретелька от лифчика
плечико
по розовому
разделила,
смеющаяся
беззастенчиво
кусок язычком подхватила
и крутит внутри,
перекатывает,
желанная, и не познанная;
лишь он и она
всё загадано,
и дразнится маленьким,
розовым,
лукавая, язычком;
и падает, падает,
падает
частичкой
песка
в ничто

По мотивам работ Б. Ахм-ой

Время высохло, съёжилось — осень,
Воздух светел, торжественен, чист,
Словно гирей чугунной бьёт оземь
Оторвавшийся с дерева лист.
Он упал — остальное неважно:
Стрелки замерли, мёртв циферблат,
Ветру выть похоронные марши —
Лист теперь в ноябрях навсегда.
Мокрый плакальщик дождь станет жалко,
В сорок ног семеня на погост,
Запинаясь о тлен залежавший,
Монотонить в простуженный нос.
Быть тому на теперь и на присно,
Время высохло, стрелки стоят.
Мне не страшно, — я нужное вызнал:
Грустной осенью был листопад.

Пятнадцать мальчиков - не чувствуют - вины,
Пятнадцать мальчиков лежат - неукоримы.
Февральским снегом и метелью Крайны Зимней
Алеет снег в проталинах спины.

Закутав плечи под платок (свежо в дому)
Чуть разогнулась, в печку накидав поленья,
Перекрестилась в угол, как дожить до лета?
День убыл - одиночеством тонуть?

Нет, ставить тесто для нехитрых пирогов,
Шагнуть к столу - под старенькой клеенкой,
Забрать, смотреть, прижать, кропить соленым.
Платком глаза - кота - незло, ногой.

Одной в пустой деревне, в старость, нелегко.
Остановилось? Нет - пошло - "чу" - заболело...
Вибрирует тепло дарящим рыжим телом -
Лежащий сверху (грудь врачует кот).

А после был цветной, киношный, странный сон:
Четырнадцать кустов сочащей кровь рябины
Сильнейшим громом злого неба, порубило;
Пятнадцатый летит к ней - невесом...

Прижала - истово, как некогда к - груди.
Так благостно - прощающе, спокойно:
- Нет-нет - не плачу, спи! Нет-нет не больно.
Не бойся, мальчик, как проснешься - не буди!

15 г.

мне снова девять лет, из прежних мест,
я послан в магазин за чем-то вкусненьким.
скачу вприпрыжку, траурный оркестр
ведёт толпу людей. никем не узнанный

спешу: дуэт тарелок, медным ртом,
устроил гром, швыряя блики жёлтые,
судьба академическим котом
шагает в ногу, рядом старый шрёдингер

на ухо шепчет, худ и страшен дик:
- спеши малец, чудны дела Всевышнего,
застанешь ли своих? стремглав беги, -
топчусь на месте, мамин голос слышится.

боюсь узнать, тревожусь, не смотрю
на тихую колонну провожающих.
оркестр кларнетовоющих кастрюль
уносит гроб толпы, - хоронят мальчика.

девятилетний я, весна окрест,
трамваи, воробьи, а рядом кладбище.
я послан в магазин, гремит оркестр
тревожно, притягательно и страждуще.

ушла толпа, оставив на потом
потери по болезни и по старости,
мне девять лет и я в ладу с котом -
что смотрит в мир янтарными кристаллами.

Сашка провинился и был наказан.
Весь класс был оставлен Валентиной Валерьевной без перемены. Сначала Валентина Валерьевна рассказывала о добром и мудром дедушке давшим простым людям хорошую жизнь, затем о великой войне и общем горе, а потом о проступке ученика 5 а класса Саши Воробьёва.

Сашка маялся у доски, переминался с ноги на ногу. Хотелось побегать по коридорам, шумно смеяться прыгать, кричать и отвечать хором, бессвязно, будучи остановленными директором, что они мол играют.

И вот, за семь минут до конца большой перемены, Валентина Валерьевна распустила класс. С условием. Мимо проходили одноклашки каждый говорил "ты не прав". Все тридцать три юных человека, за минусом его и Ленки Ибрагимовой. Она была оставлена стоять у доски рядом с ним в пустом классе. Она, он и Валентина Валерьевна. Было муторно. И почему Ленка не пробормотала скороговоркой что надо, не выбежала вон? Зачем сказала : - А я не слышала! А что это было, что он сказал? Я учебник читала!

А что он должен был ответить? И мог ли? ! Слов не было. Что он виноват? Да, не смог промямлить на уроке "разрешите выйти ", но встал и стоял, затем выбежал на три минутки всего, не вытерпев, без разрешения. В туалет.
Вернулся же?!

Пожалуй, одна из главных традиций Крещения — освящение воды. Говорят, что в этот день целебной становится даже вода из-под крана, а освящать ее приходят в храмы. Освящение воды началось с утра 18 января, а 19 января я был в храме Благовещения Пресвятой Богородицы что - на улице Шолмова 18 "в" нашего города.
Погода всесторонне благоприятствовала стоянию: ветер почти не чувствовался, был слабый мороз при температуре воздуха не более минус пяти градусов Цельсия. Очередь вытянулась примерно на полтора часа от ворот и до заветных кранов. Люди стояли, изредка кое-кто скупо крестился на колокольный перезвон и церковные молитвы транслируемые по громкоговорителю. Никто не лез без очереди и не шумел. Благостно и раздумчиво.

Я стоял и думал о том, что наша Вера мягка и не требует особых тяжких ритуалов, изредка крестился и славил Того Кто Есть. Впереди стояли два мальчика: парень лет 17 и его братик Сережа лет восьми. Старший изредка отвечал/сообщал бабушке по телефону о движении очереди, а младший вел себя скромно и терпеливо.

Я набрал воды себе, близким и рассказал об этом Вам.

я вышагнул в полночь, в январскую пропасть,
сбежал от метаний и праздничных тщет,
скрипит под ногами заснеженный глобус,
сверкает поверхность ненужных вещей.

шагаю привольно, ширОко, бездумно
двором, меж пригорками мёрзлых машин,
"шух-шух" - догоняю звериный рисунок,
"прыг-прыг" - тень горбатая, заяц бежит.

движенье его, как - на счастье монета,
орёл или решка, замах: пулей ввысь;
стремительный он отрицает планету,
взмывает, висит и срывается вниз.

меня одолел воспарительный голод,
звеню как струна - миг и я невесом.
тропинки, сугробы,
покинутый город,
вращая планету летит колесом.

под нами - причудливый путь, млечным газом,
искрится, течёт, задевая его,
мы падаем вниз; зверь, оранжевым глазом
косИтся приветливо:
- ну же, - бегом!

вы скажете мне:
- так оно не бывает?
бывает, друзья, кошки драной тощей
зайчишка парит над застрявшим трамваем,
презрев очевидную зряшность вещей:
мороз, небосвод в ослепительной сыпи,
неубраннный свет от луны, как мышьяк
терзает кота - что на крыше, шерсть вздыбив,
орёт в тишину,
в ней,
мечтающий я,
жгу наледь оконную, мёрзнущим пальцем,
как в детстве вожу, замираю, - шалю;
рисую наивного, талого зайца,
смотрю на далёкий неяркий салют;
сквозь уши - антеннами,
фас узколобый
оправленный белой, морозной канвой
несёт склад январских вещей старый глобус,
толкаемый шустрой, зайчачьей ногой.

мне подружка чудно нагадала:
дом, карьеру и кучу детей.

абажур, стол, бутылка Агдама,
фильтр Родопи чадит в суете

колбасы, огурцов хлебных крошек,
рижских шпротов конверта ДипПёрпл -
что небрежно меж картами брошен,
в конус света (неважно - сойдёт).

мотылёк "клоцк" о лампу в припадке
примитивных, томительных чувств,
полотело вчерашнюю Правду
метит трупом никчемным и пусть:
абажур свет роняет неслышный,
пусть сложилось не так и не с той;
голой нежностью пахнет подмышка
юной девочки, Красной Москвой.

всё проходит, квартира в хрущёвке,
позвонил, голос звонок и тёпел:
- открываю!..бегу!, - той девчонке
захотелось вернуть мне ДипПёрпл.

О чём говорит мужчина, когда бьёт горячий молот
с размаху о подреберье, когда под окном вскипает
цветами вишнёвый сад?
Для слов есть одна причина: он есть, он влюблён и молод,
тому что услышал — верит, тому, что сказал — иная,
ответственная цена.

Друзья, мне не надо слышать тех клятв, что связали стольких
влюблённых, соединённых. Размеренно бейся молот,
а если придёт беда, —
всё то, что даётся свыше, прольётся горючей солью. Единственной.
Станет тёмной, томительно вдовье-долгой
разлука. Ни дать, ни взять,

войне открывая двери, вы письмам чужим не верьте,
в их почерке мало толка: напротив, в словах — нужда;
казённо-немногословно, пусть вкрадчиво о потери
расскажет, а вы не верьте. О чём вас просил мужчина? Терпеть. Не сдаваться. Ждать.

Обречённый на творчество — словно бог,
до условностей ли и земных реалий?
Он родился в том мире где быт убог:
терриконы до неба – посёлок Дальний.
Неприглаженным вырос, рисуя мир.

Плотность жизни шахтёра, что краски тюбик:
чёрный — утро — на смену, сменился — пир
антрацита с оранжем, картина будет.
Он чернее чем ночь, в горле пыль и сушь.
Смена кончена, амба, подъемник взвизгнул:

— На поверхности ада положен душ,
и рассвет апельсином. Концовка близко.
"ЗАГАЗОВАННОСТЬ!", — буквы на жёлтом — крик.
— Наплевать!, сигаретный дымок, — блаженство...
Счётчик плавится, зуммер немой охрип;

дым в ладони — шахтёр не дурак — волшебник.
Гул пожара готов словно рой кружить
вверх и вниз узким жерлом, утечкой газа.
Душевая на "дальней": смакует жизнь
чёртов тюбик шахтерский, —
картина маслом

Морозной ночью жернова трещат,
в муку трут свет луны.
Из дома вышагни, —
чернее чёрной ночи, при свечах,
белеет он по небу снежной вышивкой:
нетороплив, уверен (лёд и пар),
подверженный рождественским событиям,
шагает, колядует друг-декабрь.

Тебе и нам из темноты завидуют
ушедшие навечно из избы:
немые, бестелесные, безгласые.

Пришли погреться, предков не избыть,
не испугать собачешной напраслиной.

Стог сена вспыхнул — время баловать,
кружиться хороводом возле пламени,
ты, мы, они, — выкрикивать слова,
дурачиться до скорого, до главного.

Спешим скрипучей сверкостью домой,
декабрь опережаем, снегу радуясь.
Снят полушубок, шубку прочь, долой.
Пузырь окна, звезда. Случится в августе.

Не в этом ли Рождественская суть?
Жизнь непрерывна — в осень будет маленький.
Колядки за окошком, в пятках зуд: —
Бежим, скорей!, —
Танцуют ноги в валенках.

Стаю белоногих вьюг по лестнице
Ветер тянет словно голых дев.
Вниз и вниз неверной околесицей.
Он чернее ночи, в ночь одет.

В старые дома, в мотанье вывесок,
В глаз фонарный, что почти ослеп.
Кажется влекомые — не вынесли —
Умерли, повсюду хлад и снег.

Встала полночь грозная и гневная:
Слева-справа-сверху — неба твердь;
Созывает звёздным светом, требует,
Отозваться, дать наверх ответ.

Под луной не видно похитителя
И не слышно, точно — унесло.
Морозно, тревожно, восхитительно, —
Дети неба светят в унисон.

Белое под чёрным это качество,
Блёстки — в горизонт — со всех сторон.
Спрятался в клетушечке собачешной
Ветер свистунишка, — нездоров.

Теперь, когда мы научились летать по воздуху, как птицы, плавать под водой, как рыбы, нам не хватает только одного: научиться жить на земле, как люди." - Джордж Бернард Шоу

Генша Эйхман рожден, водворен, как и все, – двести двадцать восьмая.
След от скрученной простыни шею обвил, словно ссученный змей.
До последнего дня, вплоть до встречи с "кокардой", он был в несознанке:
повстречался, всё-всё подписал, возвратился, удавлен во сне.

Третий день, он подвешен тюремной больницей на ниточку пульса,
словно гвозди – иголки, межмирием правит седой иудей:
– Оклемался? Пора, третий день, – вырывает катетр; голый, жалкий, сутулый
он выходит в централ вновь рождëнным для счастья заблудших людей

Перед этим – срам, гогот, глумление. Трудно ли хилым евреем
жить на дне, на огне сковородки, где сотни отвратных чертей?
Не забавы же ради – для смерти надели грачиного цвета ливреи,
угождая нечистому, дело ведут до развязки к последней черте:
с первых дней - "Лена-эхо" - обидное прозвище, как погремушка,
с первых дней - унижения, пытки (что делать? тюрьма - не курорт!)
Накануне явился во сне Вифлеемский земляк. Генша плакал и слушал.
А наутро сказал, что запомнил, что понял имел неподдельный фурор.

Будет благо греховно живущим, безверным, пропащим невежам,
пусть берущий грехи на себя столь прозрачен почти невесом –
дежавю: он ведом к эшафоту - юродивых нынче не держат –
им из простыни петли плетут на особый, тюремный фасон.

Замолкает централ: лай собак, звон ключей, лязг глазастых кормушек,
мир суровых мужчин, кислых щей, - дьявол к полночи взял выходной;
Генша Эйхман взвалил сколько мог это – значит – он больше не нужен,
под крыло, за решётку слепого окна, отправляет его выводной.

УК РФ Статья 228. Незаконные приобретение, хранение, перевозка, изготовление, переработка...

Ссученный -- работающий на администрацию (жарг.)

Кокарда -- носитель формы, работник пр. охр. орг. (жарг.)

Грачиного цвета ливреи - в местах заключения многие заключенные одевают комплект одежды и кепку чёрного (правильного ) цвета

Кормушка - окошко на двери в камеру, через него в камеру подают пищу, осуществляется коммуникация, контроль

девушка чертит по белому ватману,
тихо в конторе, ни крика, ни возгласа.
вечером в душе наколка приватная
(синим по белому) ластится, просится.

в руки хорошие — мигом сбежала бы
как — не погладить, случайно, красивую?
сколь изнурительно полное сжатие,
столь предсказуема слабость бессилия.

в дверь быстрым телом зверюга толкается,
мявчит, царапает (выпороть некому),
рюмку сжимая неверными пальцами
внутрь запускает влюблённого лекаря.

будет хыр-хыр клокотать нескончаемо, —
ночи чернее, глаза изумрудами.
ей невдомёк:
— как же так получается,
я одинокая, нежная, хрупкая?!

зуммер будильника сон исковерковал,
лезет нахально бродягой непрошенным.
встала, белеют из сумрака зеркала
груди, живот, — ниже — синяя кошечка

декабрьским утром город в камень врос:
воняет пробензиненно-машинно,
в мертвецки-белоперьевый некроз
вплетая склеротические жилки

желтушно-восходящего лица;
криклива антрацитовая завесь,
вопит "кар-кар", пытаясь отрицать
голодный пессимизм, тупую зависть

к успеху копошащихся бомжей, —
прогнали прочь картавых конкурентов;
бродячий кот в колодец этажей
орёт скандально собирая ренту

с младенца обмочившего постель,
задумчиво смотрящего на маму,
с неё, уснувшей, где ей всё успеть
за ним, и тем что счастливо ломало

её всю ночь. зверина с бородой
уснул, обняв ручищей под грудями.
дитяте из бутылочки с водой
отпить глоток — не плачет — время тянет.

в трубе проснулся зычный диплодок,
рычит из кухни грубо, мезозойно,
до сна ли тут мамаше? На "потом"
оставленный свербит сперматозоид,

готов расти, — столь дик силён и храбр,
что сверху Тот Кто Есть питает зависть
как ладно вышло всё: восход, декабрь,
не весь, — частичка, утренняя завязь.

"Я сам своё небо, я сам свой ад." - Фридрих Шиллер

Я часто называю Вас по имени,
Грущу, страдаю, бедствую, советуюсь.
Морозными узорами по инею
Рисуете, узнавшая заветное
О нас двоих.
Какие были праздники,
Когда ноябрь чуть свет окно подкрашивал:
Узлы цветов, мосты дугообразные
Спускались в мир, расцвеченный оранжевым

До тихого пространства старых ходиков,
До тёплого мирка под одеялами,
Где столь привольно шепчется и возится
Счастливое, влюблëнное сиятельство,
Не спит двумя.
То частое, то редкое
Дыхание из рая обитания.
А за окном истошно кукарекает
Свирепый зверь, делясь с рассветом тайнами:

О том, как дым печной морозным вечером
Столбом стоит под лампами Господними,
А псы цепные храмовыми певчими
Поют то вразнобой, то хором сходятся.

Так грустно, я утратил неделимое --
Нас дорогая. Изморозь ноябрьская
Способна ли позвать меня по имени,
Как звали Вы, нашëптывая ласково

я снам не верю, – пусть они не врут,
суля спросонья тщетное, пустое.
но вот проснулся, – вижу изумруд
весов далёкой Беты, слышу поезд.

он там, среди туманов стороны
ночного неба, спорит с облаками.
проезжих звёзд, – ни взять, ни уронить,
ни замолить. они предполагают,

всё то, что ниже, раньше, что потом –
произойдëт, случится, будет дальше.
глаза переполняются водой.
чудесна явь вне пафоса и фальши.

летит носитель, движитель вещей
весомых, не забытых обстоятельств:
сорокалетний, в детстве сдохший щен,
недолгих летних шалостей приятель
лежит в плацкарте, бьёт о пол хвостом
и смотрит сострадательно умильно.
мгновение – "чух-чух, чух-чух", свисток –
и мимо окна. мимо, мимо, мимо.

погоны, китель, похоронный лист.
читает у окошка подполковник
Иван Иваныч, гвардии танкист.
клоню седую голову в поклоне.
тревожный миг, уйми мою печаль
и расскажи о близком, самом-самом.
качнуло поезд, подстаканник, чай,
вагон, окошко, в раме неба - мама.

и снова мальчик, хилый мамин сын,
кричит:
– я здесь! я здесь!, - до сипа в лёгких.
ни сон, ни явь – работают весы
далёкой Беты поездом зелёным.

Бета Весов или Северная Чаша- бело-голубая звезда, которая при рассмотрении невооруженным глазом создает иллюзию зелëного оттенка.

"Мы не можем вырвать ни одной страницы из нашей жизни, хотя легко можем бросить в огонь самую книгу." - Жорж Санд

Берлин, Лейпциг-Штрассе, квартира повесилась
беззубым, щербатым эсэсовским кортиком,
на ржавом гвозде, по́лки – врозь, полумесяцем
застыли вдоль стен, статуэтками горбятся.
По ходу часов, вдоль комода, старинные,
фарфора пузатого милые слоники,
семнадцать, стоят косо, прямо, чуть криво ли...
Один за одним, сосчитаешь – озлобишься.

Трюмо заморгало:
– Мы видели, видели!
На кухне курили в жуть пьяные, красные,
а Эльза?!.. Их главный, в расстëгнутом кителе,
не бил, дал слона, был неистово-ласковый.
Налево, направо в обои одетые –
цветы луговые ромашками, клевером
заплакали:
– Бедная Эльза бездетная,
ушла в магазин, а жилище расстреляно!

Часы на стене: – Тик-вам-так, хальт ди фотце ли?!*
тик-так!.. дожидалась Эльзюша наследников,
ждала, хоть бы кто...Убиенным не роздано
лучистое днём, под луной смертно бледное,
лежит на виду с голодухи не продано
противное вере, чужое, бесчестное, –
стеклянная банка с зубными коронками –
всё то, что осталось от мужа эсэсовца...

Убитая трижды квартира прислушалась –
за стенкой по радио утром – гимнастика.
Без Эльзы столь тихо, а с Эльзой ей лучше ли?
Звонок, не пришёл ли гонец от семнадцати?!..
Семнадцать зарубок на кортик нарезаны
кто-что – неизвестно: цыгане с евреями
лежат в грязных рвах по треблинкам, освенцимам,
молчат до особого майского времени.

Берлин сорок пятого? Майская – классика:
там юная Эльза воюет с опилками
и вешает кортик со срезанной свастикой
на траурный гвоздь вбитый новым насильником.
Но это чуть позже – кладовка, подсудная,
она же, девчонка чуть-чуть конопатая:
не дышит, дрожит; рядом, в лавке посудника,
стрельба, звон фарфора, – страшна оккупация.

* - Halt die fotze (нем. разг) хальт ди фотце ли - заткнуть рот, замолчать (Вам не заткнуться ли?)