Скребёт ледяную тропинку весёлый Рахмон,
могучие боги не смотрят на цирк под окном,
но шепчут под нос: - Понаехали, сладкого ищете!, -
вершинам высоток кладёт за поклоном поклон
чудной азиат - что ничтожней вокзального нищего.

Он сшиб на затылок парящий, белёсый треух,
пусть снег - что корона - она здесь ему ни к чему.
Шлёп!, девочка-крошка упала: - Где Ваши родители?
Вставайте, ушиблись? Тут только, шагнёшь и - бубух!, -
помог, улыбнулся, он добр и всегда обходителен.

Зимой от темна, до темна, не
работа - провал,
зато, по соседству - два сына, ковёр и кровать,
три стула и стол, а любовь на сносЯх ходит в свитере.
В подвале высотки сегодня троим ликовать:
не шапка - корона февральского, вьюжного Питера, -
добытчик под курткой несёт наслажденье бисквитное...

на пригорке под солнцем есть место чудесное:
там на "первый-второй" под Господними безднами
дремлют мальчики наши, любовью согретые,
спят до времени, светло-чубато-головые,
вне войны, а война насыщаема - новыми;
несвятая война, неотпетая, третья...
ох, сыночки, родимые милые детушки!
от судьбы никуда тут, как видно не денешься,
по ветрам по весенним колышутся тонкие
волосинки стеблями травы. плачут вдовами
губы девочек жаркие - ссохлись. потрескались.
на пригорке вздремнула судьбина солдатская
и вихрОм неуёмным под ветром колышется -
как трава - та, что в лёгоньком, девичьем платьице
выбегает на луг данью третьему лишнему, -
что к живому, как змейка кровавая, ластится...

Известен Вам зуд нахождения заданной цели?..
Задаче присуща крылато-жужжащая лёгкость:
Хитиновый пулей летите навстречу соцветьям,
Над миром весенних лугов, чью цветущую плоскость
Тревожат свирели существ незатейливо-серых;
Тщедушных созданий пронзающих небо над полем,
Над лесом и речкой; и сложно ли в Господа верить?
Он держит пространство и время на летней ладони.

Вы, есть ощущенье, полёт между пятен и линий,
Вы ищете: вот оно - цель, суть нещадного зова...
И, часть миллиона, охотник, искатель пчелиный,
Вернувшись, отдав свой улов, обветшав, по закону.
Жужжа, трепеща, откусив ослабевшие крылья,
Идёт из наполненных жизнью и гулом построек.
Итог: край обрыва в безмолвие сложно ли прыгнуть,
Когда ты - сознание вечного, общего роя?!

По вёснам невозможно не листать
знакомые, хранимые страницы,
чуть грустно, гаснет первая звезда,
ничто и никогда не повторится:

ни ты, ни я; бесчувственно гореть
ночным свечам, мне жалко наших судеб
под оторопь трусливых фонарей
дрожащую от росчерков в косую
линейку неотступного дождя,
зловещего, как ведьмино проклятье...

По вёснам мне нетрудно обожать,
тебя но хватит, хватит, хватит...

Не спать, не спать — пусть мучают меня
желанья, что навряд ли исполнимы, —
всё пусть. Прелестный. Падает. Звеня.
С небесной крыши. Звездопадный ливень.

.

Подали блюдо утром:
тихо, солнечно;
излом бетона, скрученная жесть;
для журналистов - пресно, недосолено.
Картинке добавляет смаку - жест.

Съедали жадно.
Жрали тихо.
Возгласы.
У смерти на ладони не нужны.
И вот оно, - невинный, голорозовый,
в стекольном бое человек лежит.

Корреспондентка Таймс чуть слышно пискнула:
- О вери гуд!.. щёлк-щёлк.
- Бай, чилдрен-бой!
Контрастные, взывающие пиксели
насытят - до отвала.
От домов,

к сельмагу, Богом данному автобусу,
робея подошли (неровен час
нездешние военные озлобятся, -
известно чем - придётся отвечать)

слепой кабздох, зовут Иван Иванычем,
облезший от ожогов тощий кот,
Степановна с ведёрочком на саночках...
- Картошечка, огурчики, компот,

отведайте, в столицах-то, родимые,
соленьями не потчуют поди?
По мартам здесь места непроходимые,
а мы коптим - дожили до седин.

Уныло монотонное негромкое
никто не слышит, зарычал мотор,
автобус прессы, сыто глянув, тронулся
Степановне оставив на потом

не сложное, привычное, не зряшнее:
похоронить дитя под шёпот слов,
и гнать сомненья, это сдуру кажется
что не младенец то, а целлулойд.

Таймс- The Times & The Sunday Times - газета

Иван Иваныч крутится на кухоньке,
Морщины оседлали потный лоб,
А за окном сосулька с крыши рухнула, -
По лужам раскатился битый лёд:

Застыл, забыл о чём - он, где; Степановна, -
Ногами вкривь и вкось по льду юлит,
Зашла в подъезд, но что это? Внимание!
В стране опять восстание элит?!

Прослушал, и бегом от телевизора -
Урюпинскам ли думать о Москве?!
Пъёт кофе с коньяком, воюет мыслями...
"Бамц" за окном сосулька:
- Не успел, -

В прихожей ожидающе, просительно,
Ждут не дождутся, выставив глаза,
Алеют недоросточки гвоздичные, -
Иван Иваныч чуть не опоздал;

Бегом в подъезд, а вслед ему без устали
Пугают, сообщают "мы на дне".
Догнал. Вручил. А где-то люди русские.
Сгорают. На случившейся войне.

Старый дворник находит в своей кладовке
хлам заброшенный: пыльный, дырявый глобус,
двор тенистый с задумчивыми котами,
юных мам - что детишек своих катают.
Здесь, а может чуть дале, с краю,
есть участок работы - там дворник юн.
Молодеет работой: взлетают грабли - тлен и смрад разгребает на поле брани; тишина и покой - мусор брошен в пропасть,
кто-то плачет (сыночек погиб в бою)...
День окончен, старик отпускает вечер.
Он находит в кладовке чужие вещи:
карту неба, планеты и дальний космос...
Утро тянет спросонья восток к огню:
мамы старые деток катать устали - те проворны, горазды познать мир сами -
всё бы так - прибирается дворник старый -
есть участок работы,
и дворник юн

волна
набегает на берег.
забыв от жары
осторожность,
захлёбываясь,
лавандовое мороженое,
дарёное
вместо обеда,
глотает влюблённая женщина:
бретелька от лифчика
плечико
по розовому
разделила,
смеющаяся
беззастенчиво
кусок язычком подхватила
и крутит внутри,
перекатывает,
желанная, и не познанная;
лишь он и она
всё загадано,
и дразнится маленьким,
розовым,
лукавая, язычком;
и падает, падает,
падает
частичкой
песка
в ничто

По мотивам работ Б. Ахм-ой

Время высохло, съёжилось — осень,
Воздух светел, торжественен, чист,
Словно гирей чугунной бьёт оземь
Оторвавшийся с дерева лист.
Он упал — остальное неважно:
Стрелки замерли, мёртв циферблат,
Ветру выть похоронные марши —
Лист теперь в ноябрях навсегда.
Мокрый плакальщик дождь станет жалко,
В сорок ног семеня на погост,
Запинаясь о тлен залежавший,
Монотонить в простуженный нос.
Быть тому на теперь и на присно,
Время высохло, стрелки стоят.
Мне не страшно, — я нужное вызнал:
Грустной осенью был листопад.

Пятнадцать мальчиков - не чувствуют - вины,
Пятнадцать мальчиков лежат - неукоримы.
Февральским снегом и метелью Крайны Зимней
Алеет снег в проталинах спины.

Закутав плечи под платок (свежо в дому)
Чуть разогнулась, в печку накидав поленья,
Перекрестилась в угол, как дожить до лета?
День убыл - одиночеством тонуть?

Нет, ставить тесто для нехитрых пирогов,
Шагнуть к столу - под старенькой клеенкой,
Забрать, смотреть, прижать, кропить соленым.
Платком глаза - кота - незло, ногой.

Одной в пустой деревне, в старость, нелегко.
Остановилось? Нет - пошло - "чу" - заболело...
Вибрирует тепло дарящим рыжим телом -
Лежащий сверху (грудь врачует кот).

А после был цветной, киношный, странный сон:
Четырнадцать кустов сочащей кровь рябины
Сильнейшим громом злого неба, порубило;
Пятнадцатый летит к ней - невесом...

Прижала - истово, как некогда к - груди.
Так благостно - прощающе, спокойно:
- Нет-нет - не плачу, спи! Нет-нет не больно.
Не бойся, мальчик, как проснешься - не буди!

15 г.

мне снова девять лет, из прежних мест,
я послан в магазин за чем-то вкусненьким.
скачу вприпрыжку, траурный оркестр
ведёт толпу людей. никем не узнанный

спешу: дуэт тарелок, медным ртом,
устроил гром, швыряя блики жёлтые,
судьба академическим котом
шагает в ногу, рядом старый шрёдингер

на ухо шепчет, худ и страшен дик:
- спеши малец, чудны дела Всевышнего,
застанешь ли своих? стремглав беги, -
топчусь на месте, мамин голос слышится.

боюсь узнать, тревожусь, не смотрю
на тихую колонну провожающих.
оркестр кларнетовоющих кастрюль
уносит гроб толпы, - хоронят мальчика.

девятилетний я, весна окрест,
трамваи, воробьи, а рядом кладбище.
я послан в магазин, гремит оркестр
тревожно, притягательно и страждуще.

ушла толпа, оставив на потом
потери по болезни и по старости,
мне девять лет и я в ладу с котом -
что смотрит в мир янтарными кристаллами.

Пожалуй, одна из главных традиций Крещения — освящение воды. Говорят, что в этот день целебной становится даже вода из-под крана, а освящать ее приходят в храмы. Освящение воды началось с утра 18 января, а 19 января я был в храме Благовещения Пресвятой Богородицы что - на улице Шолмова 18 "в" нашего города.
Погода всесторонне благоприятствовала стоянию: ветер почти не чувствовался, был слабый мороз при температуре воздуха не более минус пяти градусов Цельсия. Очередь вытянулась примерно на полтора часа от ворот и до заветных кранов. Люди стояли, изредка кое-кто скупо крестился на колокольный перезвон и церковные молитвы транслируемые по громкоговорителю. Никто не лез без очереди и не шумел. Благостно и раздумчиво.

Я стоял и думал о том, что наша Вера мягка и не требует особых тяжких ритуалов, изредка крестился и славил Того Кто Есть. Впереди стояли два мальчика: парень лет 17 и его братик Сережа лет восьми. Старший изредка отвечал/сообщал бабушке по телефону о движении очереди, а младший вел себя скромно и терпеливо.

Я набрал воды себе, близким и рассказал об этом Вам.

я вышагнул в полночь, в январскую пропасть,
сбежал от метаний и праздничных тщет,
скрипит под ногами заснеженный глобус,
сверкает поверхность ненужных вещей.

шагаю привольно, ширОко, бездумно
двором, меж пригорками мёрзлых машин,
"шух-шух" - догоняю звериный рисунок,
"прыг-прыг" - тень горбатая, заяц бежит.

движенье его, как - на счастье монета,
орёл или решка, замах: пулей ввысь;
стремительный он отрицает планету,
взмывает, висит и срывается вниз.

меня одолел воспарительный голод,
звеню как струна - миг и я невесом.
тропинки, сугробы,
покинутый город,
вращая планету летит колесом.

под нами - причудливый путь, млечным газом,
искрится, течёт, задевая его,
мы падаем вниз; зверь, оранжевым глазом
косИтся приветливо:
- ну же, - бегом!

вы скажете мне:
- так оно не бывает?
бывает, друзья, кошки драной тощей
зайчишка парит над застрявшим трамваем,
презрев очевидную зряшность вещей:
мороз, небосвод в ослепительной сыпи,
неубраннный свет от луны, как мышьяк
терзает кота - что на крыше, шерсть вздыбив,
орёт в тишину,
в ней,
мечтающий я,
жгу наледь оконную, мёрзнущим пальцем,
как в детстве вожу, замираю, - шалю;
рисую наивного, талого зайца,
смотрю на далёкий неяркий салют;
сквозь уши - антеннами,
фас узколобый
оправленный белой, морозной канвой
несёт склад январских вещей старый глобус,
толкаемый шустрой, зайчачьей ногой.

мне подружка чудно нагадала:
дом, карьеру и кучу детей.

абажур, стол, бутылка Агдама,
фильтр Родопи чадит в суете
колбасы, огурцов хлебных крошек,
рижских шпротов конверта ДипПёрпл -
что небрежно меж картами брошен,
в конус света (неважно - сойдёт).

мотылёк "клоцк" о лампу в припадке
примитивных, томительных чувств,
полотело вчерашнюю Правду
метит трупом никчемным и пусть:
абажур свет роняет неслышный,
пусть сложилось не так и не с той;
голой нежностью пахнет подмышка
юной девочки, Красной Москвой.

всё проходит, квартира в хрущёвке,
позвонил, голос звонок и тёпел:
- открываю!..бегу!, - той девчонке
захотелось вернуть мне ДипПёрпл.

Обречённый на творчество — словно бог,
до условностей ли и земных реалий?
Он родился в том мире где быт убог:
терриконы до неба – посёлок Дальний.
Неприглаженным вырос, рисуя мир.

Плотность жизни шахтёра, что краски тюбик:
чёрный — утро — на смену, сменился — пир
антрацита с оранжем, картина будет.
Он чернее чем ночь, в горле пыль и сушь.
Смена кончена, амба, подъемник взвизгнул:

— На поверхности ада положен душ,
и рассвет апельсином. Концовка близко.
"ЗАГАЗОВАННОСТЬ!", — буквы на жёлтом — крик.
— Наплевать!, сигаретный дымок, — блаженство...
Счётчик плавится, зуммер немой охрип;

дым в ладони — шахтёр не дурак — волшебник.
Гул пожара готов словно рой кружить
вверх и вниз узким жерлом, утечкой газа.
Душевая на "дальней": смакует жизнь
чёртов тюбик шахтерский, —
картина маслом

Морозной ночью жернова трещат,
в муку трут свет луны.
Из дома вышагни, —
чернее чёрной ночи, при свечах,
белеет он по небу снежной вышивкой:
нетороплив, уверен (лёд и пар),
подверженный рождественским событиям,
шагает, колядует друг-декабрь.

Тебе и нам из темноты завидуют
ушедшие навечно из избы:
немые, бестелесные, безгласые.

Пришли погреться, предков не избыть,
не испугать собачешной напраслиной.

Стог сена вспыхнул — время баловать,
кружиться хороводом возле пламени,
ты, мы, они, — выкрикивать слова,
дурачиться до скорого, до главного.

Спешим скрипучей сверкостью домой,
декабрь опережаем, снегу радуясь.
Снят полушубок, шубку прочь, долой.
Пузырь окна, звезда. Случится в августе.

Не в этом ли Рождественская суть?
Жизнь непрерывна — в осень будет маленький.
Колядки за окошком, в пятках зуд: —
Бежим, скорей!, —
Танцуют ноги в валенках.

Стаю белоногих вьюг по лестнице
Ветер тянет словно голых дев.
Вниз и вниз неверной околесицей.
Он чернее ночи, в ночь одет.

В старые дома, в мотанье вывесок,
В глаз фонарный, что почти ослеп.
Кажется влекомые — не вынесли —
Умерли, повсюду хлад и снег.

Встала полночь грозная и гневная:
Слева-справа-сверху — неба твердь;
Созывает звёздным светом, требует,
Отозваться, дать наверх ответ.

Под луной не видно похитителя
И не слышно, точно — унесло.
Морозно, тревожно, восхитительно, —
Дети неба светят в унисон.

Белое под чёрным это качество,
Блёстки — в горизонт — со всех сторон.
Спрятался в клетушечке собачешной
Ветер свистунишка, — нездоров.

девушка чертит по белому ватману,
тихо в конторе, ни крика, ни возгласа.
вечером в душе наколка приватная
(синим по белому) ластится, просится.

в руки хорошие — мигом сбежала бы
как — не погладить, случайно, красивую?
сколь изнурительно полное сжатие,
столь предсказуема слабость бессилия.

в дверь быстрым телом зверюга толкается,
мявчит, царапает (выпороть некому),
рюмку сжимая неверными пальцами
внутрь запускает влюблённого лекаря.

будет хыр-хыр клокотать нескончаемо, —
ночи чернее, глаза изумрудами.
ей невдомёк:
— как же так получается,
я одинокая, нежная, хрупкая?!

зуммер будильника сон исковерковал,
лезет нахально бродягой непрошенным.
встала, белеют из сумрака зеркала
груди, живот, — ниже — синяя кошечка

декабрьским утром город в камень врос:
воняет пробензиненно-машинно,
в мертвецки-белоперьевый некроз
вплетая склеротические жилки

желтушно-восходящего лица;
криклива антрацитовая завесь,
вопит "кар-кар", пытаясь отрицать
голодный пессимизм, тупую зависть

к успеху копошащихся бомжей, —
прогнали прочь картавых конкурентов;
бродячий кот в колодец этажей
орёт скандально собирая ренту

с младенца обмочившего постель,
задумчиво смотрящего на маму,
с неё, уснувшей, где ей всё успеть
за ним, и тем что счастливо ломало

её всю ночь. зверина с бородой
уснул, обняв ручищей под грудями.
дитяте из бутылочки с водой
отпить глоток — не плачет — время тянет.

в трубе проснулся зычный диплодок,
рычит из кухни грубо, мезозойно,
до сна ли тут мамаше? На "потом"
оставленный свербит сперматозоид,

готов расти, — столь дик силён и храбр,
что сверху Тот Кто Есть питает зависть
как ладно вышло всё: восход, декабрь,
не весь, — частичка, утренняя завязь.

"Я сам своё небо, я сам свой ад." - Фридрих Шиллер

Я часто называю Вас по имени,
Грущу, страдаю, бедствую, советуюсь.
Морозными узорами по инею
Рисуете, узнавшая заветное
О нас двоих.
Какие были праздники,
Когда ноябрь чуть свет окно подкрашивал:
Узлы цветов, мосты дугообразные
Спускались в мир, расцвеченный оранжевым

До тихого пространства старых ходиков,
До тёплого мирка под одеялами,
Где столь привольно шепчется и возится
Счастливое, влюблëнное сиятельство,
Не спит двумя.
То частое, то редкое
Дыхание из рая обитания.
А за окном истошно кукарекает
Свирепый зверь, делясь с рассветом тайнами:

О том, как дым печной морозным вечером
Столбом стоит под лампами Господними,
А псы цепные храмовыми певчими
Поют то вразнобой, то хором сходятся.

Так грустно, я утратил неделимое --
Нас дорогая. Изморозь ноябрьская
Способна ли позвать меня по имени,
Как звали Вы, нашëптывая ласково

я снам не верю, – пусть они не врут,
суля спросонья тщетное, пустое.
но вот проснулся, – вижу изумруд
весов далёкой Беты, слышу поезд.

он там, среди туманов стороны
ночного неба, спорит с облаками.
проезжих звёзд, – ни взять, ни уронить,
ни замолить. они предполагают,

всё то, что ниже, раньше, что потом –
произойдëт, случится, будет дальше.
глаза переполняются водой.
чудесна явь вне пафоса и фальши.

летит носитель, движитель вещей
весомых, не забытых обстоятельств:
сорокалетний, в детстве сдохший щен,
недолгих летних шалостей приятель
лежит в плацкарте, бьёт о пол хвостом
и смотрит сострадательно умильно.
мгновение – "чух-чух, чух-чух", свисток –
и мимо окна. мимо, мимо, мимо.

погоны, китель, похоронный лист.
читает у окошка подполковник
Иван Иваныч, гвардии танкист.
клоню седую голову в поклоне.
тревожный миг, уйми мою печаль
и расскажи о близком, самом-самом.
качнуло поезд, подстаканник, чай,
вагон, окошко, в раме неба - мама.

и снова мальчик, хилый мамин сын,
кричит:
– я здесь! я здесь!, - до сипа в лёгких.
ни сон, ни явь – работают весы
далёкой Беты поездом зелёным.

Бета Весов или Северная Чаша- бело-голубая звезда, которая при рассмотрении невооруженным глазом создает иллюзию зелëного оттенка.

"Мы не можем вырвать ни одной страницы из нашей жизни, хотя легко можем бросить в огонь самую книгу." - Жорж Санд

Берлин, Лейпциг-Штрассе, квартира повесилась
беззубым, щербатым эсэсовским кортиком,
на ржавом гвозде, по́лки – врозь, полумесяцем
застыли вдоль стен, статуэтками горбятся.
По ходу часов, вдоль комода, старинные,
фарфора пузатого милые слоники,
семнадцать, стоят косо, прямо, чуть криво ли...
Один за одним, сосчитаешь – озлобишься.

Трюмо заморгало:
– Мы видели, видели!
На кухне курили в жуть пьяные, красные,
а Эльза?!.. Их главный, в расстëгнутом кителе,
не бил, дал слона, был неистово-ласковый.
Налево, направо в обои одетые –
цветы луговые ромашками, клевером
заплакали:
– Бедная Эльза бездетная,
ушла в магазин, а жилище расстреляно!

Часы на стене: – Тик-вам-так, хальт ди фотце ли?!*
тик-так!.. дожидалась Эльзюша наследников,
ждала, хоть бы кто...Убиенным не роздано
лучистое днём, под луной смертно бледное,
лежит на виду с голодухи не продано
противное вере, чужое, бесчестное, –
стеклянная банка с зубными коронками –
всё то, что осталось от мужа эсэсовца...

Убитая трижды квартира прислушалась –
за стенкой по радио утром – гимнастика.
Без Эльзы столь тихо, а с Эльзой ей лучше ли?
Звонок, не пришёл ли гонец от семнадцати?!..
Семнадцать зарубок на кортик нарезаны
кто-что – неизвестно: цыгане с евреями
лежат в грязных рвах по треблинкам, освенцимам,
молчат до особого майского времени.

Берлин сорок пятого? Майская – классика:
там юная Эльза воюет с опилками
и вешает кортик со срезанной свастикой
на траурный гвоздь вбитый новым насильником.
Но это чуть позже – кладовка, подсудная,
она же, девчонка чуть-чуть конопатая:
не дышит, дрожит; рядом, в лавке посудника,
стрельба, звон фарфора, – страшна оккупация.

* - Halt die fotze (нем. разг) хальт ди фотце ли - заткнуть рот, замолчать (Вам не заткнуться ли?)

Я этим утром брил до синевы
лицо,
я торопился на свиданье,
тëр полотенцем - свеж, румян, умыт.
Такое вы навряд ли где видали.

Свободный от работы и забот,
я лампой в сто свечей, звезды красивей,
свет излучал легко, самим собой,
без напряженья, сколько хватит силы.

Надел рубашку, брюки,
шляпы фетр
вертел в руках, -
как можно без заминки?
В одежде я чураюсь полумер:
ушанка к тëплой куртке на ватине,
как никогда, сегодня подойдёт.
Шагнул за дверь, роняя щедро искры .
Металлом лязгнуло, -
держу в руке литьё
дверной скобы. На миг остановился.

За мной свеченье вышло за порог,
подъездом покатилось сквозь потëмки.
Пожар для сотни спичек - не порок.
Навстречу нам - мяучащий котёнок
спускается к приязненной толпе,
ища в нас сострадания, как чуда.
Кошачий Бог его давно отпел,
а он живой,
хорошее почуял.

Пищащее тщедушное дитя,
под курткой согреваясь, чуть дрожало.
Мороз ноябрьский - тот ещё лентяй,
нам сыпал снег так, словно было жалко.

И вот она! Томительный момент:
блаженны двое -- кто-кому-обещан,
Бросок, поверка тождества монет;
орëл ли -- решка -- лучшая из женщин

лукаво улыбнулась:
--Ты - нахал,
возможно ли с тобой не примириться?, --
котишко на груди то затихал,
то песни пел, не мог остановиться.
Минуло время, руки фонаря
качаются, цепляются за полночь.
Блаженно будь пространство ноября,
свети что -- силы, дай тебя запомнить.

Окошко, подоконник, рыжий кот
фонарный луч когтистою гребëнкой
бесславно ловит,
дел -- невпроворот;
мы заняты -- планируем ребёнка.

Смуглые плечи, гитары чеканный звон,
танец манит позабыть о своих печалях.
Женщина-Чили для гринго, что чудный сон,
тот, что качает прибой под луной ночами.
Если твой предок индеец и ты бедняк,
значит, ты – воин, борись, пусть тебе – шестнадцать,
"завтра" не будет: патриа и либертад,
выписан ордер на пулю, как может статься...

Если в шестнадцать не вырос борцом со злом
и не фасонил бородкой под Че Гевара,
не торопился пустить старый мир на слом,
значит не жил, и свобода тебе – не пара.

Если же вырос и выжил назло богам,
тем, что меняют твой мир барышам в усладу,
значит, амиго, ты в теме и ты попал.
Лай пулемётов.
– Давай-ка махнем в Сантьяго?

Там лишь поймёшь, кто ты есть задрожав лицом.
Лестно казаться, но быть, умирать– больнее.
Юность проходит болезнью, как страшный сон.
В красном Сантьяго поэт не встал на колени.

Стоны арены, трибуны безгласной крик,
топот полковников, бьëт пулемёт.
– Слыхали?
Пальцы раздроблены, лëгкие – в дыры, хрип, –
на стадионе убит поэт – Виктор Хара.

Весёлый дождевой пузырь я как-то повстречал:
свисали неба лоскуты по дождевым плечам,
переливался, ослеплял и он был не один;
а я – как выводок цыплят – всех за собой водил.

Он ревновал:
– Других не тронь!
толкался,
впопыхах – так, словно уронил ведро,
как гром
загрромыхал...

Мой спутник, в мокрой тишине,
встал на носки,
вприщур
взглянул, заплакал:
– Вот уж нет!
Тебя не отпущу!

Он был просителен и юн, и столь чертовски мил!..
Весёлый выдался июль, поди-ка – отними!

однажды было дымно за столом: в табачных облаках плутало время,
у вечерявших на чужой шинели глаза застило — печка прогорела —
стакан, что в карауле постовой, ходил по кругу; ангелы — не пели;
сверчал неубиваемый сверчок — чья скрипка отдыхала при обстреле,
хранитель постоянства, малым телом, участвовал в беседе; сыпал хлебом,
лепил фигурки молчаливый чёрт...из рукомойника неспешно, еле-
еле, кап-кап тянул язык воды.
единственная дама не молчала — возилась и готовила печали
(война-война — сомнительное счастье — быть малым, незаметным и не выть снаряд выслушивая, часто-часто дышать мышонком в земляной норе, со входом дыркой, иней — окаймленьем, смотреть в себя не узнавая, слепо —
фигурку из крошащегося хлеба, продвинутую пешкой по игре ржаным, курносым хлебным слепком)

закашлялся, исторгнул смрадный дым, копытами защёлкал — что пальцами:
— вы были на гражданке пацанами! вперёд! смелей несите наше знамя!
позициям чужим! там! смерть на "ты"! встречайте! рвите! вы - мое цунами!

реальность порвана, исход нелеп - проворно вынимают из шинели:
солдатское бельё парит, алеет; чудные голоса с небес запели; я гол, разорван, лёжа на столе — в жуть неуживчив (для чего раздели?!) ..

срамная дама на хмельных ногах, наполненная голодом и силой
подходит, трогает, глядит умильно, брезгливо морщит нос и тычет вилкой
в солдатский потный, нежный, голый пах, до боли добралась и жрёт — обильно.

Проснулся: холодно, дырявая шинель на ней - остатки ужина и водки,
разлитой по столу, патронам, сводкам, а по норе — ныряющей походкой
разгуливаю я?!.. да нет же, нет!..военного похмелья жуткий чёртик.

Семён Незаметнов такой ловелас,
уловок он знает без счёта,
ребята смеются:
— Семён, завелась
в депо хоть какая девчонка,
которой бы ты подарить не сумел
цветы, ей немного в том пользы,
представь — получаешь обратно букет —
добыча почуяла козни.

Случилось.
Рыбак наш увлёкся игрой,
забрав из общаги пожитки,
ушёл на рыбалку полночной порой...
В курилке судачат: — Ошибся!

Семён переехал поближе к метро,
он словно не слышит насмешек:
— Рыбёшка имеет просроченный срок,
утратила первую свежесть.

А как-то Семён с мужиками забил
партейку в чапая, но шикнул
на смех и приколы:
— Я жил без любви,
не жизнь, а сплошная ошибка!..
На Ваши смешочки мне крупно плевать!
Маринка — как солнышко утром!
На всякий нечаянный, стыдный левак
она мне любовный кондуктор!

небо берлинское полнит святая рать,
всем не успеть, но каждый пытается бросить бомбу.
рейх обнулëн и разбомблен, в земле — дыра,
крыша титан, из прошлого, зуммером, в глушь бетона
зу-зу-дят борманы;
вылитый свинопас —
мюллер —
сидит за столом, молчит в уголочке сцены,
лысина, нос картошкой, кровавый
косящий глаз
‌(только не проколоться бы!..вряд ли сейчас оценят
‌‌то, что кропает тайно он — словно чужак-радист;
фюрер бледнее бледного — завтра ли, нынче — анус)
Тот Кто Всё видит целится, ИЛ посылает вниз...
ручка, синхронно падению — лист чёркает:
— каюсь!

где-то в боливии жив до поры старик—
пишет, рифмует,
походом крестовым манит.
маем победным берлин,
что костер горит,
разом за раз побеждая
бессмертных Ванек.

"хоть без рук, хоть без ноги —
встанут зомби на поверке
из раскрывшихся могил...",
-№38 Страшно печальное паратур 2

бисмилЛяхи р-рахман иль-р-рахим
кто в хакрезе от взрыва погиб?!
носом, кто выдувал пузыри
в цвет кровавой афганской зари?—
позабытый никчемный кяфир —
что Аллаха зовёт на дари.

деревяшка натёрла бедро —
неуёмен почтенный бехро:
допаять и окончится день;
сколько можно на солнце сидеть,
и чинить для соседа ведро?!
за работой кяфир поседел.

небеса повернули на юг,
облака в колченогом строю
за калекой идут что конвой.
тут хоть смейся, хоть плачь или вой —
минареты гортанно поют:
— защити нас Всевышний от войн.

вторит им завершая намаз
в благодарность за смертный фугас —
не за хлеб, не за страх, не за кров,
отстегнув самодельный протез,
не положенный некогда в гроб
фёдор зуев — что шёл на хакрез.

Бехро - араб. сокращ. муж. имя означ. -- счастливый (полн.м.и. Бехруз\з,Бехроз\з араб.)
Бисмиляхи р-рахман иль р-рахим - во имя Аллаха милостивого милосердного (прим. авт)
Кяфир -иноверец (араб.)
Хакрез (также: Хакриз, Хак Рейз) - село и центр Хакрезского района , провинции Кандагар , Афганистан .
дари — язык афганских таджиков, хазарейцев, чараймаков и некот. др.

в далёком остро пахнущем лимбОбово
по речке, вброд, под заревом луны,
спешат, раскинув уши тонконогие,
шагают вслед за матерью слоны.

страна иных созвездий хищно скалится,
голодная увенчана росой,
застыла, ждёт, блестит, во тьме, кристаллами
звериных глаз. содружество хвостов,

массивных тел, страдания и опыта,
потерь, деторождений и побед
проходит мимо в хвост вцепившись хоботом,
не отстает, укрытое от бед.

вожак трубит, упёршись в небо бивнями,
лишь он и стадо – выше млечный дым,
он умоляет молодняк:
– невидимый, голодный хищник смотрит из воды,

проворный, ожидающий, покажется.
хватает, тащит, - так берёт пинцет
за лапку жабу, горе оторвавшимся.
детенышам.

охотники. в лице:

рычащих, жарко дышащих; инстинктами, -
исхлёстанных нещадно, в сто кнутов,
трусливо ждут, - придавлены, застигнуты, -
где были, где охотились, – врасплох.

я улетел в москву на всё готовое,
за семь морей и семь людских пустынь,
там, по ночам, шепчу друзьям:
- лимбОбово!
храни вас Бог! держитесь за хвосты!

в позабытой деревне пискляво кричит одичавший петух,
скрип да скрип на строительном кране проснулся заржавленный флюгер,
вторит птице, судачит: — всю ночь производство — лишь утром потух
свет в окошке Степаныча, хлопнула дверь. удивительны люди:

алкоголик, поэт-одиночка, предателем прочь не бежит;
припадая на левую ногу идёт вдоль разграбленной фермы,
держит курс на полоску отчаянно-дикой несеянной ржи
к недалекой речушке, на рухнувший мост,— он рехнулся наверно?!

из холодной, прозрачной стремнины, из космоса быстрой воды
тянет мачту— навстречу рукой зазывающей старая баржа.
из песчаной ловушки, из нежити мерзкой густой немоты —
посетителю жданному рада, из топи, безмолвная, машет.

не кивая идёт:арматуры что ребра и рваный бетон;
до конца, до обрыва висячего — дальше шагать нет резона...
он вернётся обратно в заросший июльской густой лебедой
мир-регресс, где оставлены части разбитого им горизонта.

кукареку шальное, звериное, бодрое радует слух,
удлиняет шаги, полнит глотку слюной, руки — сладостным зудом.
под открытым окошком Степаныча полчища пьяненьких мух
осаждают ватагой скелет аппарата — ночь выдалась судной.

он летит над тропой, не сминая собой придорожный ковыль.
тот — кто проклял нечестное небо за сделку с научным прогрессом,
возвратился похмельно-трясучий. о казни полночной забыв
низвергатель машин, воспеватель полей змеевик ладит резво.

хочет трезвая курица браги и квохчет (подай мне! квох-квох!)
производство в процессе томления (буль!) вещество закипает, —
презирающий пошлый машинный расцвет доморощенный бог
оделяет друзей алкогольного братства положенной пайкой.

Почему в некоторых производствах у вас процветают кустари? Это же не производительно

"Кто по жизни в спешке мчится
без оглядки, как шальной...
Есть помощники прогресса: Гелендваген, Мерседес...", —
2 паратур 58, "Как не торопиться и успеть" А.Мамина

Провинция направилась от станции
Полями и лесами в Зеленец.
Гудит, рычит, колёсами вращается,
В салоне острый запах от овец:

Страдающей, кудлатой, грустной плотностью
Лежат у задней двери "бэ" да "бе".
Заложники невзрачного автобуса
Доверились шофёру и судьбе.

Неторопливо ехать это здорово:
Сиди смотри в окошко — не пожар;
Не Мерседесс — но ПАЗик — старь моторная
Скрипит себе под нос на виражах.

Упрямый дед суёт куда ни попадя
Пшеничный хлеб то в ухо, то в лицо —
То в глаз, то в рот, жуёт, округло окает
Навяливая сало, лук, яйцо

Соседям по гремящей душной пропасти:
То вверх, то вниз — спасибо на потом.
Вне качки и болтанки муха носится,
Протягивает к снеди хоботок.

Чуть от кабины — солнцем ослеплённые —
Она и он, а с ними заодно
Ползёт берёзами, осинами и клёнами
Июньская картинка за окном.

Всё тихо, мирно — гаркнуло и бацнуло, —
Ругнулся гром, ожили овцы "бе".
Рычит автобус, едет вдоль рефракции
По радуге дуге, домой, к себе:

Гудит мотор надсадно, тяжко, истово;
За лесом, где на гору месяц влез,
А небо узнаваемое, близкое —
Нас ожидает сонный Зеленец.

Село Зеленец сельского поселения Красноборское
ПАЗик - автобус Павловского автомобильного завода г. Павлово

Когда умается водный скок, а свежий ветер разгонит тучи,
поднимут на борт — кто жив, кто смог не стать двухсотым в замесе сучьем.
Спасатель полнит собой эфир: — Эй кэп! Терпите! Валов — без счёта!
девятый — каждый! А всей ухи — лишь ваша лодка в гостях у чёрта.

— Над этим местом бушует шторм, — в предсмертной дрёме хрипит акустик.
Лишь я да он, а вокруг — ничто, оно наверх никого не пустит,
оно даёт через раз дышать, схватив за горло угарной вонью.
Людей и воздух сожрал пожар. Ещё чуть-чуть. Я журнал открою.
Открыл. Акустик не дышит — стих. Счастливчик. Следом и мне пора бы.
Что тут сказал бы старик Шекспир — не знаю, скупо пишу: корабль...
Графит сломался, а чем точить? Кусаю губы, прошу: — Команда!
Для умирания нет причин! Чуть стихнет шторм всё пойдёт — как надо!

Брюхатой Верке пора рожать, а Сашки нет — в кругосветку вышел.
Её, пожалуй, чуть боле жаль, из всех собравшихся.
Тот, что свыше, прекрасно видит армейский храм
и лица женщин, ясна задача: найти, спасти не пустить за край
отцов, мужей — экипаж,
иначе:
несчастной Верке кричмя кричать, и затихать над кроваткой сына;
и убегать на пустой причал, где ветер рвёт с головы косынку.
Но ветер тихнет, он стал что шёлк, на ощупь мокрый, живой и плотный.
и волны, волны и, словно — "щёлк", средь волн — команда подводной лодки.

Этот день уготовлен всевышним для нас.
Уцелевшим досталось немногое.
Долгих рельсов спасительная кривизна
привела нас в подземное логово:

километры породы - несложный зарок -
нет ни шагу наверх; зверь неласковый
поглядел красным глазом и слабый курок
отпустил, металлически клацнуло

бронированной, тяжкой, подвижной плитой.
Навсегда. Ото всех. Герметически.
Отгорожены, спрятаны, армагеддон
не для нас, мы гостим у величества:

механизмов, компьютеров, быстрых реле,
у обманных чудес голографии.
Этим утром наш мир что зверёныш в норе
затаился, земля перепахана

адским плугом могучих, смертельных ракет.
Разносителей адского грохота
в занесённой, слабеющей, мёртвой руке
не сдержали разумные роботы...

Электрическим полем - направлены в душ,
после душа еда концентратная,
В нас без ветра и солнца, вне грязи и луж
уничтожили то, - что не правильно...

быть тому бы, но блазится ночью и днём:
небом скачут зловещие всадники,
горизонт нарывает прощальным огнём.
Этот день не избыть нам из памяти.

Оксении завтра плясать и петь
под бубен слепого деда,
устала, уснула, струится медь
волос очагом согретых,

белее февральских ночных снегов
лицо на оленьей шкуре.
но — чу! осторожная, босиком
выходит: полночной щурью —

цветные шептания, зовом рта
божественен гуовс-сахас, —
вибрирует чудных небес гортань,
её не унять до завтра;

наутро приедет малым-мало —
так дедушка кличет сына,
мотор тёплый сон звуковой иглой
пронзит, сплюнет гарь бензина.

Чуть позже уважит родню шаман,
ударит в звенящий бубен.
Оксения спляшет — что им желать
в краю, где сыскать не трудно
раздолье метелей, ветров...
В мороз —
здесь видно семь океанов...

Секрет атмосферных явлений прост:
где любят — там свет сияет...

--------------------------

гуовссахас (полярное сияние) - свет который можно услышать, так полагали коренные жители севера ( см. статью "где и когда... https://ugg-buy.ru/strany-....e.html )

Был поздний вечер пятница? Четверг?
Год, месяц -- это не меняет дела.
Меня позвал несчастный человек
(пора, дружище, вместе полетели?!)

Возможно ли судьбу перебивать? --
желанье перед смертью неподсудно:
край крыши, нулевой меридиан
и параллель, свалившейся посудой --

скользнём не вверх, но вниз; дворы черны,
бессильны в ожиданье нашей муки;
а фонарей неясные черты
готовы отшатнуться и потухнуть.

Всего лишь шаг,
лишь шаг
и дзинь-лелень,
и разлетятся в стороны осколки,
но впрочем хватит,
это ли не лень?! Стоять в сторонке, сколько,
сколько,
сколько?!

Разбилось, без оглядки на любовь
Того Кто Есть, остановитесь, люди!
Непоправимость тысячи шагов
вернём назад и снова -- будем, будем...

Растить детей, лечиться и болеть
от зова не разбившейся посуды.
Гораздо легче пуха тополей,
по праву не случившихся поступков

мы воспарим не всуе, не со зла,
под образами не погаснут свечи.
Мы выпорхнем - узнав и рассказав.
Морозным утром. Пламенем из печки.

Мы вознесемся тыщей небылиц,
оставив не единожды рождённым
в подарок миллионы детских лиц
непуганных мальчишек и девчонок...

В тот вечер прояснилось в голове:
не лёгок был процесс, напротив, труден.
Во мне рождался новый Человек,
а старый для него был лучшим другом.

Счастье моё, сколь оно ни обманчиво,
будет разгадано: не об обыденном
заяц в пенек застучал барабанщиком
и сиганул - словно беса обидели;
мне бы не слышалось, мне бы не верилось,
если б не выли до утра, до раннего
волки голодные, тощие, серые
гимны луне, словно та из баранины;
треснуло, вспыхнуло далью кровавое,
близится - слышно, идёт горней поступью
простыни снега дырявит, корябает
дождь леонидов неспящего космоса...
Снег выше тына - гора непролазная,
снег до окна - звездь морозная клетчата,
как, между делом, о чуде рассказывать,
если оно ниспадает и блещется?!
Сказку плету, коротаю за пяльцами
ночь напролёт я такая затейница:
узел, петля - пожеланья сбываются -
счастливы те, в ком недрёмное теплится...
Утром посыплются девочки, мальчики
с печки, пригожие - выспались досыта,
каждому будет по звёздному камушку -
что раскатились гороховой россыпью...

посвящается Нине Сергеевне Осокиной уроженке д. Измайлово, Александровсого района Владимирской области
-------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------------

С памятью нет мне ни складу, ни ладу
было пустяк,
а теперь стало важно:
пара шагов -
близью призрачной карты,
чуть
до Владимирской области,
сажень...
Старенький дом огорожен снегами,
раннее утро багрянцем играет,
кружит снежинками, смело шагает
в рай "кукарек" и собачьего лая.
В доме натоплено, иней мохнатит
зимнее чудо - узоры на стёклах.
Тенью скользит между печкой и лавкой
кот котофеич мурлычащий, тёплый,
лезет в постель. Одеяло. Девчонка.
Сладко спросонья меж явью и былью
грезить ей словно бы время - без счёта,
вот оно - вялое в танце пылинок,
в мур- мур-мур тихом усатого зверя
щурит глаза от колючего солнца,
и в колыхании щучьего нерва -
что подо льдом ждёт добычу у донца.
Что это?! Взгляда холодного щёлка,
щёлкнула пастью зубастая стерва...
Спит.
Не печалится прошлым
девчонка.
Мирное утро.
Зима.
Сорок первый.

Был в нашем клубе вечером показ,
крутили заграничную картину,
по коридору света чудом дивным
сквозь темноту искрил, струился джаз,
негромко в зал шептала кинодива
(ту-ту-би-ту) блистательно, игриво.

Потом случился малый перерыв,
чинил киномеханик неполадку:
— Не плёнка то — заплатка на заплатке,
не аппарат — старьё! Обрыв, обрыв!;
колхозники, сидевшие на лавках,
пошли на выход — гомон, хохот, давка.

Столпились. По рукам пошёл Казбек.
Киномеханик время тянет, тянет.
Морозец. Вьюжит. Гармонист тальянку
то в узь, то вширь, то близит, то в разбег,
вприпляску — девки, драться лезет пьяный,
а старики калякают о главном.

(Без кормчего блуждать нам и блуждать,
был всем хорош — чуток бы чувства меры,
как нам теперь отбиться от Америк?!
Без Сталина разрушенной лежать
Стране Советов, и в кого нам верить?!
А был бы жив — летели б пух и перья).

А после фильма двери на замок —
вещал со сцены сиплый агитатор:
про дядю Сэма, сионизм и атом;
а про Мэрлин Монро — сказал как мог...
Узнав о смерти зал ругнулся матом
(не сберегли девчонку гады, гады-гады!)

Чуть выше блещет вечный млечный путь,
чуть ниже — наши праздники и будни.
В морозном, бывшем, зимнем где-нибудь,
мигая, пролетает первый спутник.
Окончен вечер, празднику — конец,
не верится — что мо­жет быть иначе,
и скачет всадник в бурке на коне,
кочует по рукам Казбека пачка...

Великая Америка, прощай!
Страна пришельцев — выходцев из сказки,
земля племён, убийства их, богатствуй,
пять линкольнов оставь себе на чай.
Америка, тебе не оправдаться!
Да и к чему? Не кайся — приезжай!

"ту-ту-би-туби-ту" - звукоряд песни Мэрилин Монро фильма в джазе только девушки (авт. мнение )

Лишь чуточку рыжая и конопатая,
а взглядом она всех небес голубее,
не просто быть равной, внимать, и угадывать
чудное - что ветры степные напели.
Сороки-болтушки лесными трещотками
с утра растревожили (вести печальные).
В поход подавая рубаху холщовую
целует - худая, желанная, жадная.
Врага не щадить - непременное качество
(убийцу убить - всё равно что - исправить).
Кто любит - тот знает: гадает и плачется
об огненно-рыжем она (он в засаде ).

"Главная » Произведения » Поэзия » Философская поэзияКысметФилософская поэзияАвтор: Тень_Ветра
С благодарностью, С. П.

Отсюда видно птиц над Куш Кая, здесь сосны вековечные хвоят.
Курбан вздыхает прошлому в затылок и пробует на ощупь небеса.
В левкоях утопает летний сад, и стол для сыновей Айла накрыла.

– За что? Куда?
– Шагай, Курбан, вперёд.
Не дрейфь, татарин, точно не в расход,
а в край, где горы выше, лето суше.
В руках солдата дёрнулось ружьё.
– Аллах...
– Молчи, старик, тащи тряпьё.
Приехал эшелон по ваши души.

Семь дней в пути с отарой крымских мух.
Жужжание привычно режет слух.
Жируют тиф, чесотка, малярия.
На станциях, как сгнившую айву,
через окно и двери на траву
вышвыривают мёртвых конвоиры.

Томится плов, на блюде ждёт долма. Хабиль с Кабилем сводят мать с ума,
во вражеских объятьях сжав друг друга. Один пришёл в пилотке со звездой,
в фуражке с Totenkopf пришёл другой, и сам шайтан их встречей загнан в угол.

Семнадцатая ночь под стук колёс,
Курбан к дороге намертво прирос.
За что, куда? – никчемные вопросы.
На облаке спускается Айла,
поддерживая небо:
– Иншаллах...
Ей суховей расчёсывает косы.

По коже старика бежит озноб.
Жена, целуя мужа в липкий лоб,
сгибается, как тоненькая ветка.
И удивлён Курбан: вот это да! –
от оспы не осталось и следа,
которая в Айлу вонзилась метко.

Айла, луны безжизненной бледней, по чёрным кудрям гладит сыновей:
– Ни в том, ни в этом мире нет покоя. Мои ягнята, свет очей моих,
здесь нет войны, здесь даже ливень тих, здесь каждый и накормлен, и напоен.

Несётся поезд, накреняясь в сон,
и в лодку превращается вагон –
её волной грохочущей качает.
На небе месяц вспыхнул и потух.
Курбан привстал и вышел в пустоту,
залитую тягучим криком чаек...

10.2020

Серебряный призёр Кубка Мира по русской поэзии - 2020 (stihi.lv)
Бронзовый призёр по системе ТОП-10 Кубка Мира по русской поэзии - 2020 (stihi.lv)"
--------------------------------------------------------------------------------------------------------------

Интересная работа, она соответствует моде/бренду на переосмысление роли, места, акцента истории, она соответствует тому, что на языке/слуху нынешней неолиберальной части со­циума, которая чутко воспринимает громкий голос т. н. неолиберально-троцкистско-демократ­ической части странновой элиты США.

Никто не пишет о нынешней нехватке воды для внуков этой многострадальной земли (не интересно?), не на слуху мучения народа Кадафи и его самого, его Героя. Героя народа, убитого подобно Югославскому лидеру, растерзанному хищниками привык­шими уби­вать и вытеснять с их земель народы жившие там ранее.

Нет.

Нет, за это нынче не дают грандов,за это кроме головной боли ничего не получишь. Ни уважения ни преференций...Напротив, международное сообщество выделило гранд/премию человеку развязавшему/продолжившему войну на востоке, залившему его кровью...

Горит Сирия, бандиты рекрутированные туда насилуют и жгут и это нормально ибо они борются с противоположным лагерем, так?

Никто, повторюсь, выше это звучит нескко завуалировано, никто не пишет как вы­резали и загнали в концлагеря владельцев древних земель, каким варварским об­разом/помыслом сметены с лица земли и забыты цивилизации, а на месте...Том ме­сте где паслись долгогривые сильные мустанги...

Там работает миро­вой станок под­меняющий - псевдо эквивалентом труд,кровь и пот и, в конечном итоге, жизни жи­телей отдаленных, а потому не слишком важных территорий - васса­лов, жителей ко­лоний империи просвященного неотроцкистско либерального жирующего человеческого меньшинства.

Но прочь политику, прочь историческо-объективный мудрый подход или - Всё то, без чего не обойтись анализируя — работу...Интересная работа и, как видим, она не могла не найти как своих сторонников, так и про­тивников и, как итог не могла быть не замечена и обделена ни теми ни другими...А вот мне интересно, кто-то пишет о миллионах (именно!) миллионах жителей СССР убитых в результате краха империи?

Автор избрал непростую тему и раскрыта она в непростое время, а именно: когда в воздухе всё явственней пахнет грозой и вдали уже видны вспышки мировых зарниц. Что остаётся поэтам? Быть пожарниками на этом зловещем балу и пытаться зали­вать пожар бензином ? Или молчать соблюдая некое равновесие? Каждый решает для себя сам. Мне грустно от прочтения... Автор молодец.

Автор молодец уже тем, что работа никак не гражданская лирика. Что Вы?!
Это о Человеке, это о тебе о мне о нас: о мучениях и несправедливостях и притесне­нии. И конечно же — брат на брата ( а как иначе?!)

Автор молодец уже тем - что будучи русскоязычным автором пишущим для соответ­ствующей аудитории не приводит трагические основания прибытия кочевых народов в эти земли, откуда — впоследствии частично депортированы...Не помнят ли русскоязычные люди нашествия кочевников степняков и тысячи наре­чий вместе с ними?!

Знаем ли мы историю?

Сожженные, изнасилованные земли: женщины с распоротыми животами, горящие поля и сотни лет рабства?!

Эти земли и эти народы — часть З.Орды, как думается, и нам ли с Автором этого не знать? И эти народы пребывали там будучи проводником рабства но в этом ли дело?

Ни Автор ни я не имеем перед собой цели сеять рознь и ненависть между народами, не так ли?

Что касается зверств кочевников, то это все описано литературой и историками (см. т.3 Истории Государства Российского Н.Карамзина, Александр Невский В. Яна) и др...

Таким образом Автор берет некую историю земель и народов и фактом его мастер­ского политизированного изложения вопрошает Читателя. Это ли не геноцид? Это ли не зверства?
Но не зверство ли - распятие Его Сына?! Дороги в концлагеря, тюрьмы, ссылки , печи крематориев/строительство пирамид, городов, дорог, заводов?
Не зверства ли - история крестовых походов и варварского по жестокости подчине­ния/крещения на свой лад русскоговорящих народов орденом крестоносцев и церко­вью? Нас на наших землях, нет? Нас, уже крещёных?! Не зверство ли всё что имело место с доисторической части бытия и до нашего времени? До сего дня? Сложный вопрос...Если есть тут хотя бы одна слеза ребенка - на мой взгляд - зверство...Обычно мы об этом не говорим но это наша история.

Таким образом что остаётся в сухом остатке? Нов ли (оригинален) сюжет? Есть ли какое-то новаторство, в художественных приемах Автора? Нет ли в работе популярных/широко растиражированных, легко узнаваемых и, подчас бездумно принимаемых нами, клише?

Вышеизложенное не попытка промывания мозгов. Но, как думается - взгляд со сто­роны на крайне болезненный в силу политизированности и мастерства факт наличия Авторского произведения. Простого произведения. Семьи и народы были согнаны со своего ме­ста и убиты, растерзаны и...И...ИиииИ? Все так. Но мне слышны отзвуки далёкой ка­нонады.

П.С. Не так давно я пытался понять работу, невинную работу, про королевича Елисея (см. ниже текста ссылку на письмо заморского королевича)...Непло­хую работу и, мне тогда приходили в голову мысли созвучные моему теперешнему душевному состоянию...Вроде бы это никак не перевод работы на русский язык но Автор, на мой взгляд, применяет творческий инструментарий мало способствующий историческо­му, мудрому восприятию истории. Простой истории. Нашей истории и пишет как посторонний/иностранный наблюдатель-пожарник находящийся вне Родины. Нашей Родины.

Не приближает ли эта работа близящуюся грозу? И, как это? Говорить и быть оттуда где все так говорят, и думать и говорить/писать иное?

П.С.С. Мне нравится эта работа, как всё совершенное: как воронёная сталь оружия, как звёздный ветер, как огонь.
После прочтения осталось настроение. Какое? Разное. Автор работы, как творец, мог бы и обязан был бы просчитать настроения Читателя после прочтения его работы, не так ли? Прислушайтесь к себе, что? Вы слышите? Но это всего лишь гроза, а то что - зарницы, так это...Это случится не сегодня и, хочется верить в то, что Тот Кто Есть знает нашу любовь, веру и надежду на добро, а на иное не обращает внимания и не допустит...

Звёзды, что угли, тлеют в морозной ночной золе - столько непознанного Машенькой есть на свете!
Лёд на стекле растоплен девочкой, ей восемь лет, дин-дон-дон - редко танцует снежинками ветер,
звонкий, из стран далёких там спрятан в ночи дворец: там, в шерстяном мешке, не терпится новогодью;
а на хоккейной коробке месяц на столб залез и снеговик застыл детворе в угоду...
Много ли толка этим салютам шуметь, гореть?! Внука в кровать уложив - "бу" да "бу" Марь Иванна -
девочкой дышит в наледь, а там, в ледяной норе ждёт тот, кто всё знает и праздником манит, манит.

Быть современной, храброй, чувственной,
писать с улыбкой, жадной - попросту
не кистью, женской тканью мускула
прилаживать виденья-образы

не так-то просто - полагается:
зелёного абсента золото,
бокал, бокал; скользит меж пальцами
вода бесстыжая и долгая,

потоком ноги гладит, лапает,
вверх, выше, выше, выше ласково
скользит ладонью влага славная...
Подрамник, холст кипящий красками...

Не современность это - искренность:
речной воды сырое зеркало,
нервическая дрожь от близости
с тремя мужскими водомерками.

Природа осени - та пора,
когда устав от весенней жизни -
послышится, словно зовет корабль,
окном ли - дверью, чудное вызнав:

как - обжигает порой с утра
бодрящий, сваренный в турке кофе,
как печка ночью поёт ветрам,
как вместе здорово - порознь плохо.

Не открывайте наружу дверь -
не приближайтесь, как - не слыхали.
Неузнаваемо, погрубей -
ответьте горлом пересыхая -
мол не купить двоим, не продать,
не засушить отворотным зельем...
Октябрьский поздний, шальной корабль,
все то, что он - мимоходом сделал.

Не испытали? Не отгадать!
Над лужей павшего поднебесья
парит летучий, чудной корабль...
Была ли осень?
Была, и бес с ней!

Cадись на корабль и плыви в Африканские земли:
причал, город чёрного кофе чернее — Джибути —
ночной карнавал, не огни — ожерелье туземки,
качаясь походкой иди и себя позабудешь.

Забудешь религию, родину мудрого Бога,
корабль у причала. Ищи лавку третьего сорта.
Ты станешь свободен от уз, заблуждений, работы —
доступная женщина, ром, не разбавленный морфий
и нож в ягодицу, и хромкая поступь побега,
и крики, и ругань, туман бледно-утренне-серый,
и просьба  к тому — кто в хорошее искрене  верит...
- О, Тот, кто на небе — прости дурака-человека!..

Всё будет не так и не там, будет женщин до чёрта,
но Бог сохранит моряка на волнующей суше.
Моряк, то есть ты, будешь пить отвратительно-чёрный,
не слаще чем патока кофий, что может быть лучше?!
Ты будешь ходить до утра мерить пирс одиноко,
ты ладный и свежий в  наглаженной новенькой  форме...
Сощурься, из недр океана нагая до срока,
выходит купальщица-солнце  стремительно-гордо...
Штурвал,
стрелка компаса
азимут
пляшуще
ищет,
на вахте за трезвость и честность — никто не осудит.
Команда — вповалку — бледна от вчерашних излишеств,
что может быть лучше, чем "полный вперёд!» от Джибути?