Быть ребром у медали/монеты, наверное, здорово:
не терять никогда равнодушно-спокойного холода,
свысока наблюдать за боями, страстями и спорами,
сохраняя молчания дьявольски ценное золото.

Хорошо не гореть, даже если осыпало искрами,
не кипеть и при сотне критических градусов Цельсия.
Уклоняться легко от плевков, оскорблений и выстрелов,
отмечая с улыбкой: атаки конечная цель — не я.

В мертвой зоне с комфортом, без риска/тревоги/опасности
можно славно прожить, не считая года и мгновения.
А случайно попав под прожектор всевидящей гласности,
обрести ореол мудреца/преподобного/гения.

***

И дойти до конца, сохранив монолитность гранитную,
проморозив до звона потоки эмоций и чувств.
Гордо кутаться в плащ, изукрашенный белыми нитями...
Почему же я быть равнодушным ребром не хочу?..

Обезумевший мир сам себя разрывает на части,
заменяя вино на горячую свежую кровь.
Здесь одни упились до чертей безлимитностью власти,
а другим новомодных гробов предлагают покрой.

На куски, на клочки, не считая потерь и ошибок —
опознает своих, говорят, милосердный Господь.
Здесь ракетой навылет вечернее небо прошито,
там — у райских ворот собрались неофиты толпой.

Кровь — не черное золото, если прольется — не жалко,
миллиарды в активе — простор для серьезной игры.
Знал ли пращур далекий, врага убивающий палкой,
что потомки его будут слишком на смерти щедры?

Мегасчетчик включен: минус сто, минус триста и двести —
капля в море, людей накопился излишек давно.
Боль и слезы — не бомбы, а значит, планета не треснет,
осыпаясь осколками, как под прикладом окно.

Ненавидеть легко, убивать — не сложнее пятнашек,
а, не видя глаза, проще в тысячу долбаных раз.
До тех пор, пока кто-то чужой или кто-то из наших
не отдаст, усмехаясь, последний безумный приказ.

А потом тишина, абсолютная, плотно закроет
до костей обожженной Земли перекошенный рот.
Хлопья пепла поднимутся ввысь потревоженным роем,
и ослепшее солнце на умершем небе взойдет.

Между мной и бумагой железобетонный барьер,
протаранить его невозможно от слова «совсем».
Знаю, что от меня ожидают горячих премьер,
но мой голос теперь безнадежно, безвременно нем.

Завязаю в словах и теряюсь на первой строке,
равнодушно смотрю на по-прежнему девственный лист.
Может, Музы мои в Анкару подались налегке?
Оккупируют пляж на прекрасно-далеком Бали?

На горячем песке у лазурно-прозрачной воды,
попивая коктейли, лениво считая медуз,
Музы греют бока, позабыв про дела и труды,
а меня в сотый раз поджидает досадный конфуз:

дальше первой строки – ничего, в голове пустота,
не додуман сюжет, не окончен последний роман.
Я ночами теперь не пишу, а считаю до ста,
наблюдая за тем, как густеет за окнами тьма.

Между мной и бумагой железобетонный барьер.
Где угнать БТР, чтоб его разнести на куски,
чтобы мир перестал быть паскудно, удушливо сер
и разжались, скрипя, заржавевшие клещи тоски?

Смотреть на то, как прошлое стирают,
азартно рвут из памяти листы,
их жгут и верят, что шагают к раю,
идя по краю призрачной черты.

Смотреть на то, как исчезают лица
под масками безумных обезьян.
Надеяться, что это просто снится –
навеял на ночь голубой экран.

Смотреть на то, как черное – белеет,
а белое – чернеет на глазах,
как фанатизм скрепляет суперклеем
вонючий, никому не нужный прах.

Смотреть в глаза своих вчерашних братьев
и, провалившись в пустоту зрачков,
о том, что всё устроится, соврать бы,
но подавиться рвотной массой слов.

Река зовет, блестя под фонарем:
«Не бойся, друг, смелей вперед шагай.
Представь, что ты сегодня за рулем,
а я — хайвей, ведущий прямо в рай.

Дави на газ! Не медли, не жалей,
Всё будет так, как хочешь только ты.
В ладони не считай остаток дней,
прислушайся: тебе поют мосты.

Спеши к мечте, покою, тишине,
к желаниям, несбывшимся вчера.
Приди скорей, приляг на грудь ко мне.
Я заждалась. Твой ход, mon cher. Пора».

В шейкере столичной суеты
взболтаны надежды и мечты,
смешаны с тоской по тишине
и боязнью оказаться вне
правил, протоколов и обойм.
Прекращая быть самим собой,
плыть в потоке пестром у метро
картой из столичного Таро.
Изживать привычки и акцент
тысячным прогоном мизансцен,
втискивать себя в модельный ряд
и сдавать кому-то напрокат.

В шейкере столичной суеты
незаметно растворишься ты.

В прошлое обе руки погрузить по локоть,
чувствуя, как между пальцев струятся дни.
Смахивать с них облепившую грани копоть
и соскребать затянувшую раны гниль.

Пыль пережитого едкой смолой на легких
плотно осела и водкой её не смыть.
Память – зараза, не зная погод нелётных,
снова подсунет, паскудно хихикнув, сны.

Ими поманит, клянясь сотворить стабильный
и не опасный ни капли проход туда,
где ни за что беззащитных вовек не били,
«да» означало всегда непременно «да»,

где не играли в любовь, не носили масок
и никого в переулках ногами по
телу/душе/голове не лупили часто,
не разрешали ножом алкогольный спор.

Не предавали, не лгали, лепя из грязи
новых князей и калифов на полчаса.
Там оставляли драконов у коновязи,
верили Богу и в сказки, и в чудеса.

В этой вселенной, в которую вход завален,
спрятаться можно от боли, дерьма и слёз,
только туда, к сожалению, не позвали
и не сказали ответа на ключ-вопрос.

— Привет, — я стараюсь сказать это как можно спокойнее, естественнее, что ли, только получается хреново — голос дрожит, выдавая, что на самом деле я все же волнуюсь. Странно.

— Привет, — отвечает он, поднимая голову от ноута и разгоняя рукой сизые клубы дыма, — проходи, чего стоишь? В ногах правды нет.

— Я знаю, — это получается уже лучше, не так напряженно. Нужно взять себя в руки, в конце концов — это всего лишь встреча двух сетевых друзей.

— Чего тогда стоишь? — он иронично приподнимает бровь, в карих глазах мелькают чертики.

— Уже нет, — я наконец-то отклеиваюсь от двери и шагаю в комнату.

Обычный одноместный гостиничный номер: кровать, стол, два кресла, шкаф и табачный дым, от которого я, давно бросившая курить, начинаю кашлять.

— О, черт, — он поднимается с постели, — совсем забыл, сейчас проветрим.

Подходит к балконной двери и рывком ее распахивает. Я невольно скольжу взглядом по его фигуре — ничего особо выдающегося, но и ничего лишнего. Высокий, стройный, светлые джинсы сидят как влитые, но футболка висит, будто на пару размеров больше.

— Я только из душа, — улыбается в ответ на мой взгляд, — а эта ветошь, — приподнимает двумя пальцами футболку, — моя спецодежда. Смешно, но писать могу только в ней.

— Не смешно, — я тоже улыбаюсь, доставая из сумки шариковую ручку. Обычную, пластмассовую, красного цвета, цена ей всего-то пять гривен. — Я вот без нее писать не могу, даже теперь, когда набираю сразу на ноуте.

Он улыбается, подходит почти вплотную и осторожно берет мой «писательский» талисман в руку. Невольно обращаю внимание на отсутствие обручального кольца, хоть и знаю, что он развелся полгода назад. Мое кольцо — на своем законном месте. Не хочу снимать. Зачем? Это же просто встреча двух сетевых друзей.

Он крутит мою ручку в пальцах и спрашивает, не глядя на меня:

— Подаришь?

— Зачем? — срывается ревниво, вызывая у него очередную ироничную улыбку.

— На память, — взгляд скрещивается с моим. Карие, темно-карие... почти черные глаза. Снова. Почему именно так? Почему всегда карие? Просто совпадение? Или у судьбы свое чувство юмора?

— О чем? — невольно хмурюсь, не собираясь отдавать ему свой талисман.

— Как о чем? О встрече, — широко улыбается, но глаза остаются пристально холодными.

— Нет. Без нее я не смогу писать, — произношу вслух, на середине фразы понимая, как смешно и по-детски это звучит. — Могу только обменять, — добавляю, озаренная внезапной мыслью.

— На что? — слишком внимательно и серьезно для шутки.

— На твою футболку. Только так.

— Хитрая, — улыбка приподнимает лишь углы губ. Глаза серьезны, пронзительно-внимательны. — Нет. Неравноценно.

— Почему? — моя ручка до сих пор в его руках, не отнимать же. — Как по мне — в самый раз. Суть не в самой вещи, а в том, что она значит. Ты не согласен?

Молчание и смех, громкий и, как мне кажется, искренний. Потом моя ручка оказывается на столе, а рядом — футболка, которую он стаскивает.

— Жаль, нет весов, не находишь?

— И не надо, — отвечаю, отчаянно пытаясь не смотреть на него слишком пристально.

Просто сетевые друзья. Но почему сейчас так сложно разговаривать? Почему то, что так легко слетало с губ и набиралось пальцами, теперь застревает в горле, першит и колет. Я теряюсь под этим взглядом — это странно, и даже пугает меня.

— Права, — он снова улыбается, — пусть пока лежат, потом решим, что с этим всем делать. Согласна?

Молча киваю. Интересно, неужели он не испытывает этого странного смущения? Похоже, это со мной что-то не так. Слишком сильно привыкла общаться в сети? Править сообщения? И теперь просто боюсь ляпнуть что-то не то? Но зачем тогда я согласилась на встречу?

Просто так вышло. Я оказалась в его городе по делам, и у меня были два свободных часа. Два часа до поезда, который вернет в обычную жизнь. И тогда он просто сказал, что будет ждать и написал адрес. Только и всего, ни слова больше. В его стиле.

Пока я ехала сюда, думала — а стоит ли? Я знаю, как часто встреча в реале разрушает крепкую сетевую дружбу, это случалось уже не раз. А что если?.. Ничего. Лучше жалеть о том, что было.

— Да, — в конце концов, это он сейчас без футболки, а не я. — Ты... Черт, похоже у меня приступ...

— Косноязычия?

— Типа того, — сознаюсь, хоть так не хочется.

— Сейчас вылечим, садись, — указывает мне на кресло, и я покорно опускаюсь туда, тут же оценив «удобство» этого предмета мебели. — Говно, правда? Я про кресло.

— Полное, — я возвращаю улыбку, кажется, теперь получается, — и кто их...

— Жопорукие мастера, — ответ полностью в его стиле.

В стиле, который я уже успела полюбить за эти два года. Именно столько мы общались по сети, изучали друг друга, принюхивались, почти ссорились и снова возвращались. Мне было с ним сложно, но и без него — никак. В чем-то слишком похожие... Мы так и не смогли стать соавторами, хоть время от времени такая мысль посещала то меня, то его. Но... Мы солисты, и этим все сказано. Слишком разные, чтобы написать что-то вместе, чтобы слились мысли, и родилось нечто действительно стоящее, и мы оба это понимали.

А потом узнали от общих знакомых, что у нас, оказывается, бурный роман, вот потому-то мы и помогаем друг другу! Мой муж смеялся над этими байками, его жена ревновала и закатывала истерики. Именно ревность была одной из причин их развода. Она слишком боялась потерять мужа и, сама того не поняв, убила в нем остатки любви.

В день их развода мы разговаривали долго, но ни слова о ней он не сказал, просто показал руку без кольца и тут же перевел разговор на тему своего нового рассказа. Он не жаловался никогда и ни на что, и за это я очень быстро начала его уважать за силу, ту, которая мне всегда нравилась в мужчинах.

А еще он умел успокоить парой фраз. Не жалел, не утешал, а смеялся надо мной — истерично-придурочной. И назло ему, я вытирала слезы сама и доказывала, что не такая, как все «бабы», которых презирала как раз за эти сопли...

Мы читали друг друга, писали друг другу, посвящали стихи и рассказы, но никогда и ничего не написали вместе. Не срослось. Не вышло. Не склеилось.

А сейчас склеится?

— Лечим, — его рука протягивает мне бокал с вином. Красное, с терпко-бархатным ароматом, от которого тоже отвыкла.

— Но я...

— Будешь, — спокойная властность в голосе и взгляд, после которого дальнейшее сопротивление будет выглядеть, как самое что ни на есть тупое кокетство, которое я не выношу. Принимаю бокал, случайно касаясь его пальцев.

Случайно?..

Конечно.

А разве может быть иначе.

— Ну, давай, союзник, — задевает своим бокалом мой. В какой-то момент в моей голове мелькает идиотская мысль, что сейчас последует предложение выпить на брудершафт, но нет, только не он.

— Давай, — подношу вино к губам, вспоминая, что слово «друг» он не употреблял никогда. «Сеть обесценила это», — бросил как-то давно. Я согласилась, к тому времени уже наелась сетевой дружбы.

Лекарство помогает, чувствую, как отпускает дурацкое волнение, и встречаю насмешливый взгляд:

— То, что надо, верно? Не отвечай. Я знаю. Закурю, — ставит меня в известность, выбивает из пачки сигарету. Щелчок зажигалки и струя дыма устремляется к потолку, расплывается под ним какой-то недотучей. — Я рад.

— Я тоже, — отвечаю, отставляя пустой... Уже пустой? Бокал. — Просто как-то...

— Знаю. И кресло говно. Иди сюда, — он плюхается на кровать и призывно машет рукой. — Кое-что покажу. Пока ждал...

Новый рассказ. Что же еще? Или это у меня, после всех своих опусов кровать вызывает нездоровые ассоциации? Вероятно.

— Бокал прихвати, тут на сухую не разберешься.

Сажусь рядом, не слишком близко и не слишком далеко, как раз на том расстоянии, чтобы видеть текст. Вчитываюсь и уже через пару минут начинаю доказывать ему, где он ошибся, что тут надо вот так, что герой ведет себя неверно, и я бы на его месте... Увлекаюсь, жестикулирую, прихлебывая вино и забывая о смущении окончательно.

Все, как и по сети, тогда мы тоже до хрипоты доказывали друг другу свою правоту. Порой почти ругались из-за расхождения во взглядах, но он умел тормозить, а я — нет. Так всегда: меня заносит, и я не успеваю сорвать стоп кран.

— У меня спина затекла, только с дежурства. Я лягу, — он вытягивается на постели и указывает глазами на место рядом. — Падай и докажи мне, где я не прав.

— Запросто! — желание хоть раз утереть ему нос захватывает меня целиком, сбрасываю туфли и устраиваюсь на постели, касаясь его плеча своим. — Ну, смотри же, — зачитываю отрывок, который меня просто бесит, вслух. — Ну, нельзя же так! Ну, лажа же!

— Можно. Только так, — невозмутимо отвечает он и тянется к стоящей на полу бутылке. Тянется через меня, задевая рукой плечо и чуть вдавливая в кровать. — Смотри, — делает глоток прямо из горлышка и протягивает мне, — тут нельзя иначе, потому что он...

Я слушаю, слушаю внимательно, очень внимательно. Ловлю себя на том, что слишком пристально смотрю на его губы. Отвешиваю себе мысленно плюху и поворачиваюсь к экрану. Так о чем это мы?..

Просто слишком давно я вот так: в одной комнате и на одной постели с мужчиной. Не мужем. Просто рядом, но, похоже, слишком близко. Лучше будет встать и вернуться в это чертово кресло. Я не уверена в том, что стоит продолжать играть с собой.

— И вообще я тебя сейчас трахну...

— Что? — ошарашено поворачиваюсь к нему и вижу ту же самую улыбку.

— То. Надо же было как-то привлечь твое внимание. Ты не слушала.

— Нет. Прости, я...

— Думала о высоком?

— Скорее, о неудобном.

— О сексе?

— О кресле, — я сглатываю, чувствуя, что идиотски краснею. — Я хотела пересесть в кресло.

— Зачем?

— Так будет лучше, — набираюсь наглости посмотреть в его глаза.

Улыбки в них больше нет и чертиков нет. Есть то, что я видела в последний раз слишком давно, то, что иногда снилось ночами, то чего мне...

Не нужно.

Вовсе.

— Лучше? — бровь приподнимается, а рука берет меня за подбородок, не давая отвести глаз.

Не сбежать.

— Да.

— Врешь. Хоть и краснеешь, — пальцы касаются края губ, — сотри.

— Что?

— Ложь и помаду. Не люблю.

Теперь мы слишком близко, но я не хочу отодвигаться и пересаживаться в говенное кресло. Не-хо-чу. Все слишком просто и очевидно, как и горячая волна, плеснувшаяся внизу живота. Почти как приступ. Почти больно. То, что было в его глазах и есть в моих, я знаю, что есть.

И я стираю. Одним движением, не боясь того, как это выглядит со стороны. Стираю и смотрю в еще сильнее потемневшие глаза. От него пахнет вином, табаком и... мужчиной. Не моим. И мне слишком сильно нравится этот запах.

— Так лучше? — не узнаю свой голос, он чужой и хриплый. Не мой.

— Да, — он отодвигает в сторону ноут, — два часа, это мало.

— Мало, — повторяю эхом и касаюсь его волос.

А потом... потом губы оказываются слишком близко, а я — под ним. Тяжесть полуобнаженного тела и поцелуй — незнакомый и властный. Отвечаю, уже не пытаясь сбежать от того, от чего убежать нельзя. Не могу. Не хочу. Не буду думать ни о чем сейчас, когда его рука скользит по телу вниз и задирает юбку.

Губы настойчивые и умелые, я не могу перехватить инициативу, не хочу. Не сегодня. Не с ним. Слишком горячо становится внутри, слишком давно это только снилось. Стон срывается сам, когда он быстро расстегивает пуговицы на блузке, и грудь, освобожденная из бюстгальтера, оказывается в его руке. Я запускаю руки в его волосы и теперь уже сама целую. Наверное, слишком жадно, выдавая себя. Нет сил на слова, они не нужны, их время прошло. Наощупь нахожу его ширинку и расстегиваю, рывком стаскиваю джинсы с бедер, не обнаруживая под ними белья, зато горячая твердость члена тут же упирается в мое бедро.

Прелюдии?

Ласки?

Чушь.

Не сейчас.

Желание уже отзывается болью, пульсирует в висках, я закидываю ногу ему на бедро, радуясь, что современные трусики можно и не снимать. Просто сдвинуть и податься навстречу, принимая его плоть, врывающуюся внутрь одним толчком. Резким. Сильным. До упора и до дрожи. До стиснувших его плечи пальцев. Его хриплое дыхание и мои стоны заполняют собой комнату. Кровать скрипит, как любая растраханная гостиничная кровать, но мне плевать. Поцелуи все грубее, движения — резче, даже раздеться до конца нет ни сил, ни желания.

Не останавливайся.

Не смей.

Но, похоже, он и не собирается. Хотя нет — замирает ненадолго, оставаясь внутри, и так же хрипло на ухо:

— Не хочу кончать... Не так быстро, — губы касаются шеи. Поцелуй-почти-укус. Медленное движение бедер. Дразняще-неспешное скольжение. Почти выходит, чтобы снова резко и до конца. И мой крик получается очень громким, потому что все это слишком... Слишком ярко, слишком остро, слишком хорошо, чтобы длиться долго.

Дразнит, позволяя почти кончить и снова замедляясь, играет собой и мной. Но два часа это слишком быстро... слишком мало... слишком...

Выгибаюсь, чувствуя, как крупная дрожь пробегает по коже, оргазм зарождается где-то там внизу живота и ударяет горячей волной вверх. Кричу что-то бессвязное и непонятое, не слышу ничего кроме своего сердца, которое стучит слишком громко.

Он замирает, позволяя мне немного прийти в себя, а потом снова начинает двигаться. На губах появляется та самая улыбка победителя.

— Я знал, что так будет, — произносит, срываясь в рычание, и на мое тело падают капли семени. Его дыхание — тяжелое и хриплое, испарина покрывает наши тела, но так хорошо мне не было уже очень давно, и плевать, что случится потом.

Он ложится рядом, закуривает и молча притягивает меня к себе. То, что нужно — близость тел и ни слова. Говорить не о чем. Не сейчас. Может — потом, а может — никогда, потому что не сто́ит. Он протягивает сигарету мне, автоматически беру, затягиваюсь и... закашливаюсь почти до рвоты. И это разом напоминает о том, что я не курю, не пью и не... Резко сажусь на постели и слышу:

— Не надо.

— Что?

— Жалеть. Так было нужно. Ты знаешь.

Киваю, понимая, что он прав, что возразить нечего, да и незачем. Так было нужно обоим: слить, соединить, склеить. Ненадолго и только один раз. Горечь от этой единственной затяжки до сих пор во рту, и я делаю глоток, тоже прямо из бутылки, чтобы ее смыть.

Вот и все. Часы, висящие на стене, показывают, что мне пора уходить, поезд не будет ждать. Есть время, чтобы сходить в душ, но я не хочу смывать с себя его запах. Пусть. Он исчезнет сам, пока я доберусь домой.

Домой. В свою прежнюю, обычную жизнь еще на десяток лет.

— Мне пора, — встаю, привожу себя в порядок, чувствуя спиной его взгляд.

— Знаю. Два часа...

— Прошли.

— Да.

***

О том, что моя ручка так и осталась в номере, я вспоминаю только в поезде. После того, как он плавно трогается с места, а я достаю из сумки блокнот и... безуспешно пытаюсь отыскать ручку. Последний раз я видела ее... на столе, рядом с его футболкой, там она и осталась.
Пусть. Память нельзя измерить ручками, футболками, бокалом вина и одной сигаретой на двоих, но в чем она измеряется — я не знаю. Строки-стоны навязчиво кружат в голове и, чтобы избавиться от них, я достаю из сумки ноутбук, включаю и выхожу в сеть.

Сообщение. От него.

«Ты была права. Насчет рассказа. Герой действительно не так себя ведет».

И все. И ни слова о том, что было всего-то час назад. Было? Или это просто — тот самый рассказ, который мы наконец-то написали вместе?..

«Я же говорила, что лажа», — набираю, принимая условия игры.

Потом следует долгое обсуждение того, как же можно это исправить, и уже прощаясь:

«Я вышлю тебе его».

«Что?» — не понимаю сразу.

«Талисман».

***
Он сдержал слово, как и всегда. Спустя неделю после возвращения домой, я получила посылку, в которой была... его футболка и записка, небрежно набросанная на обычном стикере: «Суть не в самой вещи, а в том, что она значит. Согласен».

Алевтина всегда считала, что к психологам обращаются только слабаки и дамочки с тонкой душевной организацией. Она же — умная, сильная, имеющая за плечами два высших образования и кандидатскую степень, сама сумеет разобраться с любой проблемой. Но так вышло, что пару дней назад женщина все же записалась на прием, будучи изрядно подшофе и почти отчаявшись.

Протрезвев утром и увидев запись в ежедневнике, Алевтина решила плюнуть на это и отменить прием. Но взгляд упал на ушедший в режим гибернации ноутбук, потом скользнул по неубранной квартире, по нескольким пустым бутылкам и переполненной пепельнице, и Алевтина подумала, что иногда в пьяную голову забредают трезвые мысли. Например, такие, как визит к психологу.

Приведя себя в порядок, женщина разболтала в кружке растворимый кофе, скривилась, вдохнув «божественный» аромат коричневой бурды, в котором не ощущалось никакого «бархата», обещанного навязчивой рекламой, и вытряхнула из пачки последнюю уцелевшую сигарету. Щелкнула зажигалкой, затянулась и закашлялась, а тошнота стремительно рванулась из желудка в горло, заставив Алевтину вскочить с места и нестись в туалет, дабы успеть излить душу фаянсовому другу.

Излить душу. Той пьяной ночью эта мысль показалась Алевтине единственно верной. Должен же быть человек, который сумеет ей помочь, а не покрутить пальцем у виска и назвать сумасшедшей, как сделал ушедший полгода назад муж.

Сначала Михаил радовался тому, что у нее, временно сидевшей дома с детьми, теперь есть новое увлечение — сайт в интернете, посвященный литературе. Почти литературе. Но главным было даже не то, что у Алевтины появилась возможность публиковать рассказы и статьи на этом сайте и приобретать там известность. Главным было, что женщина больше не доставала его жалобами на скуку, не трепала нервы и даже стала более пылкой в постели, что приятно удивило Михаила. Как это было связано с сайтом, он не понимал ровно до той поры, пока не заглянул на экран и не увидел, что именно увлеченно строчит Алевтина, зажав в углу рта дымящуюся сигарету.

Его жена и мать двоих сыновей-погодков писала порно. И не просто порно, которое Михаил и сам любил посмотреть при случае. Это было... гей-порно, со всеми вытекающими, а точнее, запихиваемыми подробностями. Вчитавшись в текст, мужчина ощутил, что его затошнило, и поспешил ретироваться на балкон. Закуривая и глубоко затягиваясь горьким дымом, он пытался понять, почему Алевтина пишет это?

Неужели он не удовлетворяет ее в постели? Быть того не может! Хоть они и стали заниматься сексом реже, чем пять лет назад, когда только поженились, но качество этих занятий ничуть не снизилось. В этом Михаил был совершенно уверен, не давали сомневаться плечи, на которых острые ногти Алевтины всякий раз оставляли глубокие царапины. Да и стонала она так, что приходилось закрывать жене рот поцелуями, чтобы не разбудила сыновей. Так почему же тогда порно? Гей-порно?

И тут Михаил кое-что вспомнил. Тогда они только-только поженились и продолжали узнавать друг друга, как в быту, так и в постели. И в одну из ночей, когда оба они изрядно выпили, Алевтина и предложила попробовать нечто новое, пообещав, что это будет очень приятно и обязательно понравится. Михаил, во всем доверявший жене, согласился и вытянулся на постели, ожидая обещанной новизны.

И она не заставила себя долго ждать, выразилась в том, что после нескольких минут особо искусных оральных ласк, Алевтина перевернула его на живот и принялась поглаживать ягодицы. Это было приятно и не так уж необычно, но когда женщина коснулась пальцами входа в его тело, Михаил почти протрезвел и резко развернулся к ней лицом:

— Эй, Аль, я не из этих, — сообщил, сжимая запястья жены, — не по этой части.

— Миш, не бойся, тебе понравится. Я знаю, о чем говорю! — облизывая пересохшие губы, ответила женщина.

— Откуда? — теперь Михаил протрезвел окончательно, возбуждение схлынуло, и проснулась подозрительность. — Только не говори, что вычитала в книжках!

— Нет, понимаешь, я... — и дальше последовал рассказ о том, что его супруга, оказывается, обожает делать мужчинам массаж простаты — так невинно называла она то, что Михаил определил проще и конкретнее:

— Так ты собралась меня вые...? — он осекся, ведь никогда не матерился при женщинах. — Забудь об этом! А я сделаю вид, что этой ночи просто не было, договорились, Аля?

Она помолчала, тяжело вздохнула и, наконец, кивнула, соглашаясь. И действительно, за прошедшие с той ночи пять лет, Алевтина ни разу не делала попыток раскрутить мужа на «массаж». Но, как выяснилось, тяга к мужским задницам никуда не делась и вот теперь нашла выход в рассказах, от пары абзацев которых Михаилу становилось дурно.

Может, запретить ей посещать сайт? Но эту мысль мужчина тут же отбросил — пусть лучше так реализует свои бредовые фантазии, чем подбирается к его заду!

В конце концов, зарегистрирована она там под левым ником, а с аватара на Михаила смотрела какая-то курящая девица, совершенно не похожая на Алевтину. Так что можно быть уверенным: о том, что пишет его супруга, коллеги Михаила, негативно относящиеся к «радужной» братии, никогда не узнают. Вряд ли их когда-то занесет на сайт, где пасутся, в основном, малолетки.

Решив не отнимать у жены новую игрушку, он еще не знал, что подписал смертный приговор их браку. И подумать не мог, что некоторых нужно останавливать насильно, потому что они не способны сделать это сами. Алевтина не смогла. Но разрушило семью вовсе не гей-порно, которое она сочиняла, оно вскоре показалось Михаилу невинной детской забавой. Шуткой, хоть грязной, пошлой и отвратной, но шуткой.

Настоящие проблемы начались, когда Алевтина открыла для себя еще одно развлечение — сетевые разборки или «холивары», как назвала она это действо, отнимавшее у женщины все больше времени. Когда это началось? Михаил не заметил, слишком много проблем было на работе, по сути, дома он в последние полгода только ночевал. Содержать одному семью из четырех человек, да еще и выплачивать ипотеку за трехкомнатную квартиру — задача не из легких. Пока что он справлялся, но времени на жену и детей ощутимо не хватало.

Возвращаясь домой уставшим, голодным и издерганным, Михаил хотел только поесть, принять душ и отрубиться до утра, даже на секс времени и желания не было. Впрочем, Алевтину это вовсе не расстраивало. Казалось, она с трудом замечает происходящее вокруг и постоянно погружена в какие-то свои проблемы. Сначала это выражалось в резкой смене настроения и отсутствующем взгляде, с которым Алевтина смотрела на Михаила, пока он ужинал.

Бывало, жена встречала его с улыбкой, потом отходила «на секунду», а возвращалась мрачнее тучи или же с блестящими от сдерживаемых слез глазами. На вопросы Михаила, что же случилось, Алевтина отвечала, что это сетевые проблемы, в которых она сама прекрасно разберется, а ему и знать об этом не нужно. Слишком уставший, чтобы возражать, мужчина молча кивал, доедал ужин в одиночестве, немного играл с сыновьями и отправлялся спать.

Алевтина ложилась гораздо позже, полночи стучала по клавишам, часто забывая убрать со стола грязную посуду и поставить в холодильник остатки еды. Она вся была там — на виртуальной войне. Защищала одних друзей, потом эти друзья почему-то оказывались врагами и она так же пылко обороняла от них тех, кто был друзьями теперь.

Все это Михаил понимал из отрывочных рассказов Алевтины, когда ему удавалось ненадолго вернуть жену в реальный мир. Ненадолго — это слово и стало ключевым. Сайт оказался заразой, исподволь разрушавшей их брак, Михаил это видел, Алевтина — упорно отрицала. А вместе с тем, теперь у нее почему-то уже не хватало времени на то, чтобы вовремя приготовить ужин, постирать белье и погладить ему рубашки. Женщина перестала заниматься с детьми, и сыновья были предоставлены сами себе. Не до них!

В интернете кто-то не прав!

Эту фразу Михаил сначала произносил с улыбкой, намекая жене на чрезмерную увлеченность сетевыми разборками, а потом улыбаться перестал. Предпоследней каплей стал вечер, когда, вернувшись домой, Михаил увидел, что оба сына — грязные и, по всей видимости, голодные, спят в обнимку перед телевизором, а Алевтина... яростно стучит по клавишам ноутбука, не замечая ничего вокруг.

И тогда его накрыло. Молча подойдя к женщине, Михаил схватил ноутбук и грохнул его об пол. В ответ на ошарашенный, полубезумный взгляд жены так же молча развернул ее в сторону зала, где на ковре спали дети. И по-прежнему не говоря ни слова, толкнул Алевтину к ним, а сам вышел на балкон, опасаясь, что сейчас может окончательно сорваться и впервые поднять на женщину руку.

После этого случая их жизнь стала почти нормальной, если не считать того, что блеск из глаз Алевтины совершенно исчез, она снова была примерной женой и матерью, но радости от этого Михаил не испытывал. Укоризненные взгляды, которые бросала на него женщина, когда думала, что муж не видит, заставляли его чувствовать себя виноватым. И через неделю Михаил сам купил новый ноут, правда, предварительно долго разговаривал с Алевтиной, убеждая ее не рушить семью из-за... виртуала. Жена обещала, но как только снова получила возможность выходить в сеть — все вернулось на круги своя.

Теперь у нее появился персональный враг — какая-то девушка, с которой Алевтина совсем недавно постоянно переписывалась и называла лучшей подругой. Что там у них случилось, что не поделили женщины, Михаил не знал, но имя «лучшей подруги» теперь действовало на Алевтину как красная тряпка на быка. Рухнув с головой в виртуальные страсти, она опять отодвинула реал на задний план. И хоть еда была готова вовремя, дети — чисты и накормлены, уюта в доме не наблюдалось. Он куда-то исчез. Ушел в виртуалье?

Второй грандиозный скандал и предтеча окончательного разрыва произошел, когда Алевтина ни с того ни с сего сорвалась на Михаила. В ответ на замечание, что суп снова несоленый, она визгливо заорала, что это нормальный суп, а если ему не нравится — может обедать в ресторане!

— Если бы ты меня любил, то поддержал бы, а не донимал придирками! — голосила Алевтина, собирая с полу осколки того, что еще минуту назад было тарелкой. — У меня и так сил больше нет, не могу видеть ее! А ты... Ты ничего...

— Замолчи! — Михаил встал, взял жену за плечи и встряхнул, чтобы привести в чувство. — Не пугай детей! Истеричка! — процедил ей в лицо и встряхнул еще раз. — Не можешь видеть — не смотри. Удаляй, к чертовой матери, свой профиль с этого гребаного сайта! Сейчас же!

— Что ты сказал? — ошарашено спросила Алевтина, приходя в себя и пугаясь ярости во взгляде мужа.

— Удаляй. Свой. Профиль. Сейчас же, — почти по слогам повторил он и потащил женщину к ноутбуку. — Или я завтра подам на развод. Ты совсем обалдела с этой виртуальщиной! Удаляй!

Поняв, что муж не шутит, Алевтина сделала то, что он хотел, и еще на некоторое время неизбежный крах брака был оттянут. Несколько недель Михаил выносил ее хмурую физиономию, старался как-то развеселить, дарил подарки, но ничего не помогало. И тогда он разрешил Алевтине снова зарегистрироваться на сайте, но взял с нее слово — никаких холиваров, просто публикации и общение.

Она держалась три недели, а потом... Потом все стало по-прежнему. Виртуальные скандалы рикошетом отражались на реале, дети и муж снова отошли на двадцать пятый план, потому что главным было — уничтожить как вид «подругу», которая продолжала жить и здравствовать на том самом сайте. Вернувшись в очередной раз домой и застав жену в пылу виртуальной войны, Михаил молча одел детей и отвез их к своей матери. Пока он собирался, Алевтина даже не подняла головы от клавиатуры.

Помириться она предлагала. Когда адвокат Михаила передал женщине документы на развод, Алевтина вспомнила о муже и детях и примчалась к свекрови, желая поговорить с пока еще супругом. Разговор был коротким и резким:

— Тебе никто не нужен. Ни я, ни дети, — сказал Михаил, глядя на женщину, которую когда-то любил. — Так к чему этот фарс? Сыновей я воспитаю сам, а ты... воюй и дальше, тебе же это надо, верно? Знаешь, на энергии твоей ненависти мог бы отлично работать вечный двигатель, но не семья. И последний совет — найди себе врача, ты больна, Аля.

После этого Михаил захлопнул дверь перед носом женщины, не дав ей сказать ни слова.

Тогда Алевтина заорала в закрытую дверь, что это ему нужен врач, а отнять у нее детей у Михаила не выйдет, потому что она мать. Но у него вышло. Деньги и связи всегда много значили в этом мире, и судья вынесла вердикт в пользу Михаила, отдав ему опеку над обоими сыновьями. Алевтину же суд обязал выплачивать детям алименты, что стало еще одним пунктом в длинном списке того, почему же она так ненавидит бывшую подругу.

Ведь именно она, та девушка, и была виновата во всем! Это из-за нее Алевтина потеряла все и осталась одна, была вынуждена устроиться на нудную работу, чтобы содержать себя и выплачивать алименты. Она, и только она, виновата и как жаль, что нельзя заставить заплатить по счетам! Если бы Алевтина знала, где живет «подруга», приехала бы и своими руками удавила паскуду, чтобы восстановить справедливость!

Но этого женщина не знала, а вычислить реальный адрес не представлялось возможным, потому ей оставалось одно — всячески отравлять подруге жизнь на сайте, давно превратившемся в ристалище.

И она делала все, чтобы заставить ту сдаться и снести аккаунт. Писала с разных профилей разгромные рецензии на рассказы «подруги» или просто хамила, зная, что это обязательно ударит по нервам. Потом принялась жаловаться администрации на «подружкины» работы, якобы являющиеся плагиатом. Пусть понервничает, сучка, доказывая, что не лошадь! Она-то докажет, но нервишки потрепает знатно! Особенно если подавать по нескольку жалоб за день.

Представляя, как дергается «подруга» всякий раз, открывая сайт и видя «Новое личное сообщение», Алевтина мстительно улыбалась. Но надежда на то, что на своей публичной странице «подруга» обязательно расскажет об этих злоключениях, чтобы ее пожалели хомячки, не оправдалась. Ни слова. Ни в профиле, ни на страницах в соцсетях, и даже ни одного гневного стиха, которые «подруга» была горазда строчить, стоило наступить ей на хвост.

Неужели поумнела? Быть того не может! По всей вероятности — сумела найти того, кто будет думать за нее! И Алевтина легко вычислила этого человека и щедро отсыпала и ему того же проса, которым кормила «подругу». Только тот оказался удивительно толстокожим, и ни одна стрела не достигла цели.

Глядя на то, как эта парочка публикует свои поганые сочинения и собирает все больше читателей, Алевтина скрежетала зубами от злости и не могла думать о чем-то другом.

Отомстить. Уничтожить. Сделать жизнь невыносимой. Облить союзничков грязью везде, где только возможно! Благо соцсети предоставляют для этого массу возможностей. И Алевтина старалась, как могла, но все было впустую. И тогда она начала пить, надеясь хоть так забыть о той, что разрушила ее жизнь одним фактом своего существования.

Все это Алевтина теперь и вспоминала, сидя на кухне, глядя на полную грязной посуды мойку и словно впервые почувствовав, что в квартире невыносимо воняет пылью, испорченными продуктами и еще чем-то невыразимо гадким.

И эта мысль — посетить психолога? Что это было? Остатки здравого рассудка? Попытка спасти хотя бы себя саму? Ответа Алевтина не знала и поначалу отмела эту крамольную мысль. Но внимательно оглядевшись вокруг, женщина поняла, что если ничего не сделает — то очень скоро просто сойдет с ума от ненависти, с которой не смогла справиться. А потому, она убралась в квартире, перемыла посуду, привела себя в порядок и в назначенное время постучалась в кабинет психолога.

Стреляли всю ночь — обычно,
и за ́ год вошло в привычку
искать в переходах нычки,
но к черту такой расклад.
В печёнках засели стычки,
надежда горит как спичка,
полгода пустует личка —
молчанию кто-то рад.

Подвалов сырые пасти
на завтрак глотают детство,
а после икают сыто,
гурмански смакуя страх.
Забытое слово «счастье»
в короткое «не» одето,
стыдливо полой прикрыто,
синицей дрожит в руках.

Привыкнуть возможно к боли,
на слух отличать раскаты,
не путаясь в грозном рыке,
иначе — обречены.
Но сердце упорно молит,
ему неотложно надо
набросить на иглы крика
полотнище тишины.

Искать слова в молчании... смешно?
Кружить над ним охрипшей белой чайкой,
бросаться вниз — на илистое дно,
пугая мыслей призрачные стайки.

Искать слова, бродя в лесу идей,
запутаться в сплетении тропинок.
Поднять, споткнувшись, скомканный, ничей
обрывок карты, что под ливнем вымок.

Искать слова, да так и не найти —
давно на карте устарели знаки.
Повиснув на тугой петле пути,
остаться эхом в онемевшем мраке.

Рано или поздно привыкнуть можно ко всему. Такая вот замечательная особенность человеческой психики. Долбаная защитная реакция...

Она помогает не сойти с ума, в который раз застегивая молнию на черном пластиковом мешке. Не думать, что внутри не картофель на зиму, не мусор и не новый костюм, а «неопознанный женский труп». Уже успевшее окоченеть тело, которое еще вчера было молодой и красивой девушкой.

Её длинные светлые волосы до сих пор кажутся живыми. Они стыдливо пытаются прикрыть наготу своей хозяйки. Холодный шелк, прикасаться к которому не хочется, ведь даже через перчатки чувствуется, что эта льняная роскошь бьётся едва уловимыми токами ужаса. Того самого, что застыл в широко распахнутых глазах.

Один из них голубой, как выросший на пшеничном поле василек... Васильком он и казался, мертвенно поблескивая сквозь спутанные, испачканные в крови волосы. Второй глаз был зеленым, темный малахит, такой же неживой, как любимый камень Хозяйки Медной горы.

Интересно, эта девушка считала недостатком или достоинством свои разные глаза? Гордилась ими или пыталась скрыть один из них под длинной челкой?

Защитная реакция психики. Чертов встроенный неизвестно кем механизм. Это он заставляет думать о ерунде, о таких мелочах, как разные глаза. Впрочем, разными они были вчера, сегодня они абсолютно одинаково мертвы.

Разные лица, разные глаза и такое одинаковое выражение, застывшее, как последний кадр кинофильма. У того вчерашнего паренька глаза были такими же, и смотреть на него было еще тяжелее, ведь короткие, слегка волнистые каштановые волосы не скрывали ничего.

А еще у юноши была красивая татуировка, что-то на восточный манер — дракон, распростерший крылья на его спине. И сначала, издалека было непонятно, что багрово-красное — это не удивительно насыщенная тушь, а кровь. Потому что чья-то рука повторила контуры рисунка ножом. Но и тогда в голове с дятловой настойчивостью стучало: какая красивая татуировка.

Может, и себе что-то нарисовать? Или проколоть пупок, соски и язык, как было у той мулатки, которую грузили в мешок три дня назад? О наличии пирсинга было легко догадаться, глядя на разорванную в этих местах плоть, а сами сережки валялись рядом с телом. Тоненькие, серебряные, а одна — с переливающимся в солнечных лучах камешком. Красивым... красным от испачкавшей его крови. И распахнутые карие глаза мулатки были такими же удивленно испуганными.

Холодное, противное, скользкое прикосновение пластика к коже, оно так неприятно живым, но к нему равнодушны мертвые.

Когда-то все они были детьми, а потом расправили крылья, став нарядными и красивыми мотыльками. А теперь снова — в кокон, теперь уже навсегда. Сначала в пластиковый, потом в деревянный. Если отыщутся родственники. Тогда будет гроб и похороны разной степени пафосности, и отдельная жилплощадь на муниципальном кладбище. А если нет — тогда общая могила и ничего не значащий номер на табличке.

Тех, кого находили три, четыре, пять месяцев назад, хоронили именно так, потому что документов при них, ясное дело, не было. Девушки и юноши от пятнадцати до двадцати — мотыльки, которые слетаются на неоновые огни большого города. Их пьянит нектар крепких коктейлей, сводят с ума басы, бьющие по обнаженным нервам, по которым струится экстази или амфетамин.

Но за всю эту роскошь надо платить. И они платят. Собой. Потому что больше у них ничего нет, кроме тел: юных, красивых, невинных. Вот ими и рассчитываются, потому что так хочется вырваться из осточертевшей провинции сюда, в сверкающий огнями мегаполис.

Реклама, которая щедро льется с экранов телевизоров широким потоком лакированного, гламурного дерьма, так дразнит, манит и обещает, что весь мир тут же падет к твоим ногам, стоит только этого захотеть. И глядя на давно прокисшие «сливки общества», так хочется одеваться в «Dolce&Gabbana», доставать из сумочки от «Louis Vuitton» украшенные бриллиантами телефоны «Vertu» и рассеянно вращать в ухоженных пальцах золотые зажигалки. Хочется быть богатым, гламурным, топово-крутым. За это можно отдать всё!

И они отдают. А потом — холод черного пластика, режущий ухо звук застегиваемой молнии, морг, следствие, проводимое для отвода глаз, и общая могила. Век мотыльков недолог, но они так... красивы...

Проклятая защитная реакция. Но без неё — никак. Иначе можно сойти с ума.

Сужает круги большая, голодная, белая —
кромсает плавник на дольки тугую волну.
Заплыв за буйки, ошибку фатальную сделала
акулья еда. Теперь — на куски и ко дну.

Крик тонет в волнах, багровое ширится облако —
в солёной воде у крови особый букет.
Последняя мысль в сознании слабеньким проблеском:
«А муж говорил: не бойся, акул больше нет»...

Полгода спустя, улов разбирая обеденный,
отыщет браслет в желудке акулы рыбак.
Фамилию той, что хищницей заживо съедена,
с трудом разглядит, вертя его этак и так.

«Звонить или нет? Вот номер и адрес написаны.
Браслет дорогой... Но где-то пропавшую ждут».
Сомнениями виски, словно обручем, стиснуты,
достать телефон, набрать — титанический труд.

«Спасибо.
Себе
оставьте
браслет. До свидания».
И в трубке гудки. Как жаль, не увидит рыбак:
счастливый вдовец свои обмывает старания,
не пряча уже улыбки на тонких губах.

— Сегодня я сама отнесу Его Величеству чай, — мягко сказала Жанна, входя на кухню и видя, как слуги склоняются в почтительных поклонах, а горничная, уже установившая на золотой поднос чайник, чашку, сахар и сливки, даже отступила на шаг, спрятав маленькие руки под белоснежный передник:

— Как пожелаете, Ваше Величество.

Тепло улыбнувшись, Жанна взяла поднос и медленно пошла к супружеской спальне, в которой ожидал своего вечернего чая тот, кому почти два десятка лет назад вручили её — юную принцессу соседнего королевства, гарантию того, что подписанный не так давно мирный договор не будет расторгнут, ведь в противном случае с принцессой может случиться что угодно.

Два десятка лет... неужели прошло так много? Грустно улыбнувшись, Жанна начала подниматься по лестнице — каждый шаг, как прожитый с суровым и жестоким мужчиной год. Дети, которые рождались и умирали, порой не прожив и года. Гнев мужа, обвинявшего во всем её — неспособную родить здорового и крепкого наследника престола. Слезы, которые Жанна проливала перед ликами святых, моля их даровать ее лону силу. Молитвы, которые так и не были услышаны — вместо наследника родилась еще одна девочка, едва не отняв жизнь самой Жанны. Придворным лекарям удалось спасти жизнь королевы, однако лоно ее стало бесплодным, и мечты короля о сыне так и остались мечтами.

И даже дочь, оказавшаяся удивительно крепкой и хорошенькой не радовала отцовских глаз. Он редко удостаивал Изабеллу взглядом и не баловал вниманием, маленькую принцессу куда чаще можно было увидеть на руках у Великого герцога Ориса — младшего брата Его Величества. Жанна часто присоединялась к их играм, к верховым прогулкам, к катанию по реке на корабле, принадлежавшем Орису, и в какой-то момент поняла — когда муж далеко, дышится легче, улыбка сама появляется на губах, а заливистый смех Изабеллы, которую Орис подбрасывал высоко в воздух, звучит так громко, как никогда во дворце. Поняла и пожалела, что отец отдал её мрачному и жестокому Карлу, который если что и любил, так это войну.

Карл и Орис были настолько разными, что даже не верилось в их родство. Однако в жилах обоих принцев текла одна и та же кровь, а вот души... Казалось, в Карла вселился сам Бог войны, а Орис — живое воплощение бога Света и любви. Да-да, именно благодаря ему Жанна узнала, что же это такое. Сильное и светлое чувство, возникшее в сердце королевы, стало её благословением и проклятием, поскольку было заранее обречено. Нельзя было и допустить, чтобы Карлу стало известно об этом. Он и так недолюбливал младшего брата, ревниво опасался, что тот отнимет вожделенный трон, и хватило бы малейшего подозрения, чтобы Орис оказался сначала в тюрьме, а потом — на плахе.

Закон неумолим и суров — посягнувший на честь монарха должен быть казнен, и неважно, кто этот преступник. А женщину, изменившую королевскому ложу, надлежит обрить наголо, высечь плетьми, отрезать лживый язык, когда-то произнесший у алтаря клятву верности, а после — заключить в тюрьму до тех пор, пока боги не призовут преступницу к себе. Участь детей неверной жены была так же незавидна — согрешившая мать навсегда лишала их прав на трон.

Зная всё это, Жанна и не помышляла о том, чтобы позволить себе ответить на красноречивые и пылкие взгляды Ориса. Оставаться холодной и равнодушной было так сложно... проще вовсе не видеться с ним, но... Изабелла, лишенная отцовской любви, тянулась к дяде всем своим существом.

Надежда на то, что дочь вырастет, и её привязанность к Орису ослабеет сама по себе — не сбылась. В этом году Изабелле исполнилось пятнадцать, и Карл уже обмолвился, что присмотрел для дочери выгодную партию. Брак с одним из соседних принцев принесет дополнительные территории и торговые соглашения. Услышав это, принцесса в слезах выбежала из зала, выкрикнув, что никогда не согласится на такое.

А потом, поздно вечером она пришла к Жанне, села на пол у ног матери и, глотая слезы и слова, сообщила, что не может выйти за другого, потому что ее сердце уже не свободно. На вопрос, кто же похитил его, девушка не ответила, только низко опустила голову и вспыхнула. Но Жанне достаточно было вспомнить, как начинают светиться глаза Изабеллы, когда она видит своего дядю, чтобы узнать ответ.

Иногда боги жестоки. Слишком жестоки к своим детям. Жанна не сумела отыскать для дочери слов утешения. Лгать не хотелось, а правда состояла в том, что принцесса не имеет своей воли и судьбу ее решает отец, заключающий выгодный для королевства брак. Впрочем, принц тоже не может выбирать себе супругу, но разве это может утешить Изабеллу, рыдающую в объятиях матери, так и не познавшей настоящей любви?..

Тогда Жанна еще не знала, что совсем скоро на ее голову обрушится беда, по сравнению с которой замужество дочери — пустяк. Решив, что слишком долго не собирал кровавой дани на полях сражений, Карл начал приготовления к войне с северными соседями. Своими планами он как-то, увлеченный ими и обуянный жаждой действий, поделился с Жанной, полагая, что жена должна всецело поддержать его, но она сказала, глядя в сверкающие веселой злостью глаза мужа:

— Разве ты не слышал о новом оружии, которое создали их механики? Говорят, они могут обрушить гору на голову врагам...

— Ерунда! Всё это слухи, которые могут испугать только женщину или труса! Мои шпионы говорят совсем другое — северяне еще не отошли от войны с дикарями, сейчас самое время показать им, кто настоящий властелин этих мест.

— Но зачем? Разве стоят возможные богатства жизней, которые придется за них заплатить? — всё ещё надеясь на что-то, спросила Жанна.

— Смерды плодятся как навозные мухи, — презрительно бросил король, — если так пойдет и дальше — они начнут дохнуть с голоду или замышлять бунты. Самое время занять их делом, а что в таком случае может быть лучше войны?

— И все же...

— Хватит, Жанна. Война — дело неженское и решенное. А сразу после победы — свадьба Изабеллы и Герина. Так лучше тебе заняться подготовкой уже сейчас.

***

— Жанна, я бы не пришел сюда, если бы это не было так важно! — Орис явился в покои королевы без приглашения, но тревога на лице мужчины была столь явной, что отказать в аудиенции она не могла.

— Слушаю, — как можно спокойнее произнесла королева, радуясь, что в покоях не одна. У окна сидела Изабелла, пряча порозовевшее от смущения лицо за вышиванием.

— Нельзя допустить этой войны. Шпионы, которым поверил Карл — солгали. У меня совсем другие сведения. Как только наше войско углубится на вражескую территорию — будет похоронено под горами. Северяне действительно могут сбросить их нам на головы... Но и это еще не всё, — Орис взволнованно мерил шагами комнату, — ученые северян изобрели новое оружие, против которого шансов у нас нет. Мы должны остановить Карла пока еще не поздно!

— Если бы я могла... — тяжело вздохнула Жанна, — но откуда ты это знаешь? Ты...

— Повелитель северян — мой давний друг. Он и предупредил меня о том, что сумеет защитить свою страну, — Орис говорил это очень тихо, слышали только они оба. — Если Карл узнает об этом — казнит меня как шпиона, но солгать тебе я не могу, потому вверяю свою жизнь. Я не хочу, чтобы из-за глупости брата погибло все, что я люблю: наша земля, люди, Изабелла и ты...

— Как жаль, что корона досталась не тебе, — тихо и горько обронила Жанна.

— Тогда ты была бы моей женой, а Изабелла — нашей дочерью, — такая же грустная улыбка появилась на губах Великого герцога и тут же растаяла. — Но боги распорядились иначе. Уговори Карла отказаться от идеи воевать с северянами. Если кто и может сделать это — только ты.

Сказать что-либо еще Орис не успел — в покои вошла горничная, а говорить при посторонних не стоило. Глядя уходящему мужчине в спину, Жанна думала о том, какими словами попытается убедить мужа, и ничего придумать не могла. Стойкая уверенность, что Карл просто-напросто не станет её слушать, тяжелым камнем легла на душу королевы, и укоризненный взгляд Изабеллы только добавлял горечи.

***

Предчувствие Жанну не обмануло. Карл попросту отмахнулся от её слов. Он был весь поглощен подготовкой будущей победоносной кампании, которая покроет его имя неувядающей славой. Простолюдины, которым обещали щедрые трофеи, радостно записывались в солдаты, а Жанна видела вместо живых и сильных мужчин мертвецов и калек. Сон бежал от королевы, а слова молитв не шли с губ. Боги молчали.

Но благодаря этой бессоннице, она и услышала легкие шаги Изабеллы, а потом, тихо приоткрыв дверь, увидела, как дочь крадется к отцовской спальне, что-то пряча за спиной. Это оказался кинжал — острый, идеально отточенный и поблескивающий в свете свечей металлическим холодом. И так же сверкали глаза девушки, когда на вопрос Жанны, что она собралась делать, принцесса ответила:

— Остановить войну! Отец никогда не послушает тебя, меня, Ориса. Никого не послушает. Но если его не станет...

— Ты... — Жанна изумленно уставилась на дочь, — собралась убить своего отца?..

— По-другому нельзя, мама, — сурово произнесла Изабелла, — одна жизнь не может быть ценней сотен тысяч.

— Глупышка, — сильно сжимая запястья девушки, прошептала королева, — я не могу позволить тебе сделать этого! Ты знаешь, как казнят убийц монархов?

— Пускай! Зато все эти люди будут живы... и ты... а Орис станет королем и никогда не развяжет войну! — яростно прошептала девушка. — Я все равно не проживу долго, если отец выдаст меня за Герина. Не позволю ему коснуться себя!

— Девочка моя... — чувствуя, как по щекам потекли слезы, прошептала Жанна, — я обещаю, что войны не будет. Ты веришь мне?

Несколько секунд Изабелла смотрела в глаза матери, смотрела молча, жадно, испытывающе, а потом кивнула, разжимая пальцы. Кинжал звякнул, упав на мраморный пол, а сама принцесса развернулась и побежала прочь, стремясь скрыться даже от матери.

***

— Орис, я никогда ни о чем не просила тебя, — старательно пряча волнение, начала Жанна, когда они прогуливались в зимнем саду, куда королева пригласила великого герцога. — Но теперь просьба есть. Позаботься об Изабелле. Она любит тебя слишком сильно, впрочем, ты знаешь это лучше меня.

— Жанна... я... — теперь и на щеках Великого герцога вспыхнул румянец, — я никогда не позволил бы себе посягнуть на честь принцессы.

— Я знаю. Потому и прошу — заботься о ней и дальше, — не глядя в глаза собеседника, продолжила Жанна. — Ты единственный, кто сможет защитить её, когда...

— Что ты задумала? — мягко беря руку королевы в свои, спросил Орис, не на шутку испуганный странным поведением женщины.

— Я знаю, как остановить войну. Но больше не скажу ничего. Обещай, что станешь опекуном Изабеллы до той поры, пока она не найдет себе мужа.

— Я...

— Обещай, Орис, — настойчивость в голосе Жанны пугала, и спорить Великий герцог не стал.

— Клянусь богами, что с головы Изабеллы не упадет ни один волос, а рука и сердце достанутся тому, кого она выберет сама.

— Спасибо, — светлая улыбка скользнула по губам Жанны, — за всё.

***

Остановившись перед дверью в спальню, Жанна поставила поднос на подоконник, а потом вынула из потайного кармана крохотный флакончик. Откупорила и вылила его содержимое в чайник, надеясь, что ей хватит сил выдержать то, что случится потом.

Когда боги молчат, приходится творить судьбу своими руками. Сунув пустой флакон обратно в карман — зачем утруждать судей поиском доказательств? — Жанна поднесла чайник к носу. Запах не изменился нисколько, а значит, Карл не поймет ничего до тех пор, пока не будет слишком поздно.

***

— Зачем ты это сделала?! — воскликнул Орис, стараясь не смотреть на кандалы, которыми были скованы руки Жанны.

Великому герцогу, без пяти минут королю, было невыносимо больно видеть эту женщину здесь — в камере, выход из которой только один. На эшафот. Казнь королевы-убийцы состоится завтра на рассвете, и он бессилен что-либо изменить. Закон есть закон, и даже король обязан подчиняться ему.

— Одна жизнь вместо нескольких тысяч, — улыбнулась Жанна, — разве это не выгодная сделка?

— Нет! — громко выкрикнул он. — Если это — твоя жизнь. Как я мог допустить это? Боги словно ослепили меня... Я должен был догадаться, когда ты требовала у меня клятвы!

— И ты дал её, — напомнила женщина, — сдержи слово, иначе я приду с того света за твоей душой, — это было сказано совершенно серьезно, а глаза Жанны пугали своей уже нездешней бездонностью.

— Жанна... это не должна была быть ты...

— А кто? Я обещала Изабелле, что войны не будет, а мать не имеет права обманывать свое дитя.

— Неправильно! — Великий герцог с размаху ударил кулаком в каменную стену. — Как боги допускают такое?!

— Они молчали, а мир так просто сохранить чашкой чая.

— Зачем... — уже зная, что не получит ответа, прошептал постаревший за эти дни Орис.

***

Великого герцога подняли посреди ночи вестью, что король умер. И не боги призвали его к себе — королева отравила супруга, в чем и созналась, как только муж испустил дух.

— Доказательства! — закричал он тогда, не веря ни единому слову, надеясь, что это дурацкий розыгрыш.

— Флакон из-под яда был в кармане платья Её Величества, — сухо сообщил вестник. — Королева не отрицала своей вины, но допрос с пристрастием к ней еще не применяли. Мы ждем вашего разрешения, сир.

— Сир? — королевский титул резанул.

— По закону, женщина не может наследовать трон, а значит — корона переходит к Вам, — терпеливо пояснил тайный советник, стоящий тут же. — Вы даете разрешение на допрос, Ваше Величество?

— Нет. Она... преступница созналась сама, зачем её пытать? — стараясь говорить как можно спокойнее, произнес Орис.

— Но у нее могли быть сообщники, а это значит, что под угрозой Ваша собственная жизнь, кроме того, принцесса тоже может что-то знать, — протянул тайный советник. — Допрос с пристрастием может пролить свет...

— Я запрещаю вам касаться королевы, — жестко бросил он тогда, — и тем более — не смейте протягивать руки к принцессе! Как опекун Изабеллы и ваш король, я запрещаю!

— Как прикажете, Ваше Величество, — склонился советник, покидая покои Ориса, а сам бывший Великий герцог смотрел ему вслед, пытаясь полностью понять, что только что услышал.

***

Орис сдержал слово, данное Жанне. С северянами был подписан вечный мирный договор, а на церемонии подписания Изабелла увидела сына несостоявшихся врагов. Красота юноши, чем-то похожего на Ориса, не оставила принцессу равнодушной, и спустя еще полгода оба монарха снова встретились — уже как родственники. Этот брак заключался по любви, что было удивительно для времен, когда короли являлись всего лишь жертвами династических договоров.

Сам король Орис прославился как добрый, справедливый и миролюбивый правитель. И только один его указ был не понят подданными. Король запретил ввоз и распитие чая на территории государства. Того самого чая, в чашке которого Жанна когда-то принесла мир. Орис объявил чай очень вредным напитком, от которого рано стареют. И вообще... у него был отвратительный запах. С момента казни Жанны чай приобрел невыносимую вонь горелой человеческой плоти и ничего поделать с этим Орис не мог.

Их позы были чем-то похожи. Оба хищника припали к земле, словно срастаясь с нею, пытаясь черпать силу из каменистой почвы ущелья. Только один выгибал дугой спину, прижимал уши к круглой голове и яростно шипел. А другой вытянулся в струну, чуть опустил лобастую голову и рычал. Глухое, низкое, угрожающее ворчание вырывалось из оскаленной пасти. Губы вздернулись, обнажая снежно-белые клыки, а чуткие ноздри влажно-черного носа подрагивали.

Волк помнил этот запах, нечасто встречающийся среди привычных лесных ароматов. Точно такой же шипящий пятнистый комок ярости ему уже попадался. Это произошло несколько лет назад.

Тогда он был еще Волчонком и только начал познавать этот мир. На того пятнистого звереныша он наткнулся совершенно случайно. Запах был незнакомым — прежде Серый такого не встречал, голод его тоже тогда не мучил, хотелось просто поиграть.

Он шагнул к неведомому, непохожему на себя зверю, чуть виляя из стороны в сторону тогда еще коротким и совсем не пушистым хвостом, давая понять, что хочет просто познакомиться. В ответ Пятнистый тоже завилял хвостом, и Волчонок приблизился еще на шаг. И тогда звереныш вдруг припал к земле и зашипел. Звук тоже был новым и непонятным. Такого Серый не слышал и попросту не знал, что это означает.

Он тихонько заскулил, задавая вопрос: «Поиграем?» То же самое спрашивали и его желтые наивные тогда глаза. В ответ снова послышалось шипение, а Пятнистый еще сильнее прижался к земле. Он не пытался сбежать и не нападал, был маленьким и совсем не страшным. А поиграть хотелось так сильно!

И Волчонок резко подался вперед, желая для начала понюхать мордаху Пятнистого. И тут же шипение перешло в резанувший по чутким ушам то ли визг, то ли вой, и в морду волчьего детеныша впились острющие загнутые когти передних лап. Задние лапы звереныша, оказавшиеся удивительно сильными, молотили по животу, выдирая клочья шерсти и царапая кожу.

Серый громко заскулил от неожиданной и резкой боли и попытался стряхнуть бешеного пятнистого зверя. Полные злости янтарные глаза казались невероятно огромными, в их бездонной глубине вспыхивала искрами ярость.

По морде Волчонка струилась кровь, ему еще повезло, что незнакомец не вцепился в глаза и нос, задел только угол правого глаза, но все равно это было больно. Очень больно, а главное — обидно, потому и кричал Серый громко и отчаянно, моля оставить его в покое.

Неожиданно агрессор разжал когти и пулей взлетел на ближайшее дерево. Но оттуда, с толстой ветки, продолжил шипеть, ругаться и плеваться на Волчонка и его мать, от которой, собственно, и удрал.

Волчица, конечно же, услышала плач своего сына и поспешила на помощь. Однако наказать Пятнистого она не смогла — слишком высоко гаденыш забрался! Ей осталось только успокаивать Волчонка и зализывать его раны. А еще пояснить, что от таких шипящих и царапучих лучше держаться подальше. Они совсем не понимают волков и не умеют играть.

И Волк запомнил. Запах, окраску и глаза: янтарные, большие и круглые. Такие же, как смотрят на него сейчас. Так уж вышло, что голод заставил обоих зверей забыть об осторожности. Пятнистый был мясом. Пусть жестким и совсем нежирным, судя по впалым бокам, но мясом. Это не даст Серому умереть, он не станет добычей шакальей стаи, которая преследовала его, одиночку, уже несколько дней.

Холод и голод выматывали и убивали слабых. Волк был сильным. Всегда. Однако и он бы не выстоял один против стаи. Голодный и, если честно, едва стоящий на лапах. Погоня за Пятнистым отняла последние силы. Если он сейчас не поест — сам достанется шакалам на обед. Их тявканье и мерзкую вонь Волк прекрасно слышал и чуял.

Слышал это и Оцелот. Он стоял перед своей скорой и безжалостной Серой смертью и понимал, что останется в ущелье навсегда. Здесь нет деревьев, невозможно взмыть по стволу, как сделал он это когда-то очень давно, встретив зверя, пахнувшего точь-в-точь как этот. Только тот был маленький и глупый.

Пятнистый прекрасно отдавал себе отчет, что шансов победить у него нет. Даже выжить не получится. Оставалось только подороже продать свою жизнь. И он, шипя и рыча, вжался в землю еще теснее, а потом перевернулся на спину и выставил вверх все четыре лапы, вооруженные острыми загнутыми когтями.

Даже умирая, он сумеет вцепиться в серую громадную морду врага. Впиться поглубже и ослепить его, разодрать в клочья этот черный, чуткий и мягкий нос. Он умрет, когда челюсти Волка переломят ему хребет, но в агонии сможет загнать когти еще глубже, и его убийца тоже проживет недолго. Ослепший, истекающий кровью и воющий от жуткой боли Серый не сможет справиться с шакальей стаей. Его точно так же разорвут жадные вонючие твари.

***

Большой Волк, с едва заметным шрамом в углу глаза, осторожно шагнул вперед, а его рычание стало еще ниже. Теперь это был почти рокот. Пятнистый напрягся. Мышцы натянулись стальными канатами под шелковистой шкурой. Боевая готовность во плоти... Их взгляды встретились: желтые глаза Волка и темно-золотистые крупного Оцелота.

Шакалье тявканье раздалось ближе. Ветер донес трупную вонь, сопровождавшую падальщиков всегда и везде. Они ждали. Они теряли терпение. Они хотели жрать.

И тогда Волк понял, что должен сделать. Он медленно отступил на шаг, сел и отвел от соперника взгляд. На серой морде появилось нарочитое безразличие. Он даже зевнул широко, во все сорок два зуба.

Пятнистый замолчал и уставился на внезапно отступившего врага. Поведение Серого не укладывалось в известные рамки. Неужели передумал атаковать? И Оцелот, не торопясь, встал, продолжая быть железно напряженным, готовым броситься в любую минуту. Но Волк не нападал. Сидел и смотрел в сторону, словно чего-то ждал.

Тогда Пятнистый тоже сел, обвил хвостом лапы и зевнул так же широко и псевдолениво. Потом он поднес переднюю лапу к морде и провел по ней языком, не переставая наблюдать за противником.

А тот в ответ задрал заднюю лапу и почесал за ухом. Этот жест был знаком и понятен, блохи точно так же донимали самого Оцелота. Тем временем Серый вообще вытянулся на брюхе, положил морду на передние лапы и глянул на Пятнистого. Вопросительно. Выжидающе. Беззлобно.

Шакалы снова напомнили о себе. Похоже, они не собирались отступать от потенциальной добычи и выпускать кого-либо из ущелья живым. У стаи был хитрый, умный, подлый и в достаточной мере трусливый вожак. Потому-то они и выжили: вместе гораздо проще кого-то загнать насмерть и разорвать. Безопаснее. Сытнее. А еще всегда можно сожрать кого-то из своих: самого слабого или того, кому просто не повезет в драке.

Серый и Пятнистый одновременно повернули головы на тявканье. Оба хищника ненавидели шакалов, и обоим одинаково не улыбалось стать пищей для подвывающих от голода тварей. Противники посмотрели друг на друга еще раз и поняли: шанс выжить у них есть. Один-единственный. Это возможно, если...

Оцелот медленно поднялся и сделал один маленький шаг вперед. Волк продолжал лежать и ждать. Хвосты обоих были неподвижны. Серый помнил, что вилять им нельзя, это почему-то злит таких зверей. Длинный хвост приближающегося Пятнистого чуть подрагивал, уши были прижаты к голове, а на морде застыло настроженно-вопросительное выражение.

Еще несколько маленьких осторожных шажков, и нос Оцелота замер совсем рядом с носом Волка. Они изучали запахи друг друга. Смутно знакомые, будоражащие самые дальние уголки памяти. Дрожь пробежала по хребтам обоих зверей, шерсть на загривках приподнялась и тут же опустилась.

Носы соприкоснулись. Одинаково влажные и чувствительные. Хищники заключили договор. Куда больше, чем растерзать друг друга, они хотели выжить и поквитаться с шакалами, уже успевшими порядком отравить жизнь и одному, и второму.

Для того, чтобы свести счеты, нужно немного — убить вожака, и стая перестанет существовать, рассыплется, исчезнет в ночи с жалобным скулежом. Но пропадут они ненадолго, снова вернутся ночью, чтобы полакомиться останками того, кто был их вожаком. Такова природа всех падальщиков. У них нет стыда, чести и совести, на то они и шакалы.

***

...Сжимая клыки на горле вожака, Серый хмелел от запаха и вкуса его крови. Тело Шакала еще дергалось, а глаза стремительно стекленели. Собственно, — глаз. Один. Второй ему выдрал Пятнистый, свалившийся на голову падальщика в тот момент, когда тот бросился на появившегося из ущелья Волка.

Вверх Шакал не посмотрел, и это его сгубило. Оцелот прыгнул с каменного выступа прямо на голову вожака, раздирая морду в кровь, оставляя вместо глаза ошметки плоти. Шакал взвыл и замотал головой, надеясь стряхнуть пятнистую тварь, но тут на горле сошлись волчьи челюсти и начали неумолимо сжиматься, выдавливая из жертвы жизнь.

Стая давно уже рассыпалась с жалобным визгом, стремясь оказаться подальше от места, где правила бал Смерть. Они никак не могли понять: как такое могло случиться? Почему Волк и его враг не вцепились друг другу в глотки? Почему объединились? Шакалам было невдомек, что те сделали это ради единой цели: драться и победить.

Наконец-то дергаться вожак перестал, и Волк разжал челюсти, опуская труп на камни. Пятнистый приблизился медленно и осторожно, чуть прихрамывая на переднюю лапу. Он все-таки повредил её в драке с Шакалом. Но это мелочи. Это заживет очень быстро, особенно, если как следует поесть.

Объединившиеся хищники снова посмотрели друг на друга и... начали есть, вгрызаясь в ещё теплую плоть, пачкая морды в крови и порыкивая. Скорее по привычке, чем от злости. Оцелот насытился первым, отошел чуть поодаль, сел и принялся приводить себя в порядок, слизывая с шерсти кровь.

Волк отвалился от добычи, когда от Шакала осталось совсем немного. Серый был сыт под завязку — впервые за последние несколько дней. И теперь его начало клонить в сон, но спать здесь, так близко от стаи, временно рассеявшейся по ущелью, не стоило.

Пятнистому тоже захотелось спать. Отчаянно. Он чуть челюсть себе не свихнул, зевая. К тому же, сильнее заныла раненая лапа — ему определенно требовался отдых. К счастью, облюбованная Оцелотом пещера находилась не очень далеко, и он решил, что теперь самое время туда вернуться.

Недавно не мечтавший даже выжить, не то, что наесться, зверь встал, выразительно посмотрел в волчьи глаза и неспеша направился к своему логову. Его несостоявшийся противник чуть помедлил, а потом тоже поднялся и пошел следом.

Пещера Пятнистого была небольшой, но сюда не задувал пронизывающий ветер, и не лил дождь — холодный, смешанный со снегом, который начался, пока хищники поднимались сюда. Сначала они лежали в разных углах, на почтительном расстоянии друг от друга, соблюдая невидимую границу. Но, чем темнее становилось, тем холоднее им, уставшим и слегка помятым, было.

И спустя еще немного, Оцелот поднялся, подошел вплотную к ныне уже союзнику и улегся у него под боком. Теперь теплее стало обоим, и вскоре тишину пещеры нарушил звук, которого Волк никогда раньше не слышал: мерное, ритмичное урчание. Оно исходило от Пятнистого, хоть рот его был закрыт, только слегка вибрировало горло.

Серый вопросительно глянул на лежащего рядом зверя — что означает этот звук? Угрозу? Вызов? Вопрос? И тогда тот на мгновение коснулся черного волчьего носа розовым и очень шершавым языком, а потом снова заурчал.

Волк еще некоторое время внимательно смотрел на мерно вздымающиеся шелковистые бока, а потом глубоко вздохнул и устроился удобнее, согревая своим телом Пятнистого, и сам согреваясь от гибкого сильного зверя, продолжающего издавать эти странные, умиротворяющие и усыпляющие звуки...

«О Господи, Боже Всеблагий, спаси, помоги, покарай» –
молитвы комками бумаги засыпали доверху рай.
Ладоней белесые пятна и дыры распахнутых ртов,
наверное, это приятно, быть богом… на пару веков.

Потом всё сильнее изжога, от ладана кашель и сыпь –
мечтает Всевышний немного глухим и безумным побыть,
желает предаться маразму, ослепнуть, забыть ху из ху,
по новой скроить протоплазму, как шубу на рыбьем меху.

Пузырь раздавить с Люцифером, устроить на небе футбол,
орать, позабыв про манеры: «Архангелы драные! Гол!»
Продолжить веселье в геенне, смешав непорочность и грех,
мурлыкая пьяно: «Я бог? Не… да клал я с прибором на всех!»

Виски облаками укутав, наутро взобраться на трон,
вчерашнее помнится смутно, он снова спасающий Он,
карающий, слышащий, вечный, мечтающий без тормозов
лететь по космической встречной… Разбиться? Пожалуй, готов.

Перезагрузка уставшего мозга,
перенастройка измученных глаз.
К черту событий солёные розги —
это не просьба, а жёсткий приказ.

В мусорку стопку газеток продажных,
на зомбоящике пыли кожух.
Побоку. Пофигу. Больше неважно —
выгорел факел и тихо потух.

Веки задернуты, пульс нитевидный —
в сон летаргический делаю шаг,
самовнушая, что мне не обидно
шрамы носить на усталых плечах.

Отпускаю себя, разжимая скрипящие пальцы,
проливаюсь тягучим потоком горячей смолы.
Приглашаю на самбу, на танго, на румбу, на вальс и
обещаю плясать и не думать, что зверски малы

башмачки, у которых шипы незаметны снаружи —
по кровавой дорожке за мной не потащится принц,
наплевавший на то, что был так удушающе нужен
замарашке, опять упустившей обещанный приз.

Возвращаясь домой босиком и почти Ариэлью,
прошепчу: «Кончен бал», в темноте на кота наступив.
Снова в руки себя, и прокрустовой станет постелью
колченогий диван у стены под божественной Лив*.

*имеется в виду актриса Лив Тайлер.

Существо было огромным и уродливым. Оно быстро бежало на двух массивных лапах, догоняя другое существо — не менее уродливое, с мордой, на которой торчало три странных отростка. Громадная пасть двуногого, с зубами, размер которых пугал, не позволяла сомневаться в цели этого преследования, и такими нелепыми казались крохотные и тонкие передние лапки, словно принадлежащие животному гораздо меньшего размера. И зачем они вообще?

Ал’Лур смотрел на неизвестное существо и невольно морщился — оно грубо нарушало каноны красоты, прививаемые каждому онори с детства. Нечто подобное никогда не появилось бы на Тор Ране... Воспоминания о родной планете, оставленной навсегда, заставили Ал’Лура на мгновение опустить голову и сжать в кулак трехпалую руку.

Наверное, когда-нибудь боль отпустит, а с ней и ненависть к рои, из-за которых пришлось покинуть дом. И неважно, что враги уничтожены, вместе с ними погибло и то, без чего, как оказалось, жить не так-то просто. А теперь еще и эти огромные уродцы, населяющие планету, выбранную Советом в качестве нового дома. И что прикажете с ними делать?

Проведенные исследования показали, что эти существа — независимо от размера и формы — неразумны. И, кроме того, многие из них агрессивны, что, учитывая размеры, может стать реальной угрозой для онори-колонизаторов.

— Выключи этот кошмар! — раздалось совсем рядом, а на плечо легла рука, на которой не хватало одного пальца — Там’Кор. Друг и отражение Ал’Лура. Так их называли раньше за удивительную схожесть, и не только внешнюю. — Или тебе это нравится?

— О да, я просто без ума от одной мысли, что подобное чудовище вообще может существовать! — раздраженно фыркнул Ал’Лур. — Как будем избавляться от них?

— Совет соберется сегодня, — Там’Кор убрал руку и тяжело вздохнул, — будут решать, как быстрее всего очистить планету, не повредив при этом.

— Непростительная глупость — уничтожить будущий дом, особенно учитывая, как сложно было его отыскать.

— А все из-за проклятых рои! — зло проворчал Там’Кор, продолжая смотреть на экран. — Кто бы мог подумать, что они решатся взорвать энергостанции. Как будто мало было эпидемий?

— Фанатики, что с них взять? — пожал плечами Ал’Лур и прикрыл глаза, надеясь, что когда откроет их, снова окажется дома. — Жаль, что Совет слишком поздно понял всю бесполезность переговоров.

— Говорят, агенты рои сумели проникнуть даже в Совет, — совсем тихо прошелестел Там’ Кор, — из-за них всё и случилось!

— Разве это возможно?

— А разве нет? Учитывая, что мы отличаемся от них только цветом кожи, изменить который сейчас очень просто, — Там’Кор криво усмехнулся. — А ты же прекрасно знаешь: рои настолько ненавидели нас, что были готовы умереть, лишь бы погибли и мы.

— Фанатики! — это слово Ал’Лур брезгливо выплюнул — для прагматичных онори не существовало худшего оскорбления.

Это было вторым кардинальным отличием двух рас, когда-то населявших Тор Ран: онори не верили в существование высших сил или Вселенского разума, рои — почитали Его и беспрекословно слушались жрецов, якобы говорящих от имени Разума. Вся жизнь каждого рои была подчинена единой цели — служить Разуму и выполнять Его волю.

Война, уничтожившая одних и сделавшая изгнанниками других, началась именно из-за невозможности понять друг друга или нежелания? Теперь это было уже неважно. Последние рои умирали на зараженной, непригодной для жизни планете, избранные онори погрузились в корабль, который собирали на орбите несколько лет — настолько огромным он был, и отправились на поиски нового дома.

Несколько десятков тысяч лучших представителей расы: ученые, воины, Советники, прошедшие все возможные проверки на чистоту крови; женщины, без которых о возрождении расы не могло быть и речи. Из них выбрали самых плодовитых и не особо обременных интеллектом, поскольку основной задачей онорской женщины всегда было деторождение, и только единицы добивались успеха там, где все принадлежало мужчинам.

Со временем законы менялись, допуская женщин в некоторые науки, но теперь, когда на кону стояло выживание расы, им снова отводилась роль живых инкубаторов. Кто-то называл это возвратом в прошлое, но говорил очень тихо, опасаясь обвинений в сочувствии рои, которые никогда не делали различий между мужчинами и женщинами, даже жрецами становились и те, и другие, а на вершине иерархии находились Жрец и Жрица, Отец и Мать, как называли их рои.

— Говорят, что ученые уже начали синтезировать вирус, который очистит планету от безмозглых чудовищ, а потом мы начнем всё сначала, — Там’Кор мечтательно улыбнулся. — Без рои мы обречены на успех. Ты уже решил, кого из женщин оплодотворишь первой?

— Нет, — Ал’Лур покачал головой, — предпочитаю не думать о том, что нельзя осуществить в ближайшее время.

— Мне можешь не лгать, как твое отражение, я прекрасно понимаю, почему ты не хочешь думать о женщинах, — Там’Кор подмигнул, — по той же причине нам уже который месяц добавляют в еду подавители полового влечения.

— Твоя осведомленность поражает...

— Не забывай, чем я занимался до того, как мы стали бездомными.

— О да, один из лучших офицеров внешней разведки, — Ал’Лур произнес это восхищенно, — разве такое забывается?

— Учитывая сложившиеся обстоятельства, я буду совершенно бесполезен. На этой планете нет других рас, а значит — у нас не будет внешних врагов.

— Не забывай о врагах внутренних! — негромко произнес Ал’Лур.

— На корабле их нет, — Там’Кор убежденно рубанул ладонью воздух.

— Предпочту поверить тебе на слово. И все же, ты только посмотри, как они отвратительны, — Ал’Лур указал рукой на экран, на котором продолжала демонстрироваться запись с одного из исследовательских челноков: — Никогда не видел ничего более безобразного! Мы сделаем одолжение этим чудовищам, избавив от жизни. Ты только представь, в какую уродливую расу они могли бы превратиться через несколько миллионов лет!

— Ты прав, действительно ужасно, — онори передернул плечами, коснулся пальцами правой стороны своей груди — жест, означавший полное согласие с собеседником. — Предлагаю сменить тему или что-нибудь съесть.

— Ты знал, что я голоден?

— Конечно. Я же твое отражение.

***

Совет принял решение начать колонизацию, не дожидаясь, пока населяющие планету чудовища вымрут. Нетерпение онори, видящих так близко покрытую зеленью планету, атмосфера которой идеально подходила, усиливалось с каждым проведенным на орбите днем.

Корабль всё больше напоминал им тюрьму, психологическое состояние ухудшалось, а потому не стоило затягивать с высадкой. В конце концов, генераторы силового поля не позволят чудовищам приблизиться, а потом вирус сделает свое дело, и вся планета будет в распоряжении онори.

Услышав эту новость, Ал’Лур с трудом подавил желание подпрыгнуть как можно выше — так выражали крайнюю степень восторга юные онори. Видеть вокруг себя одно и то же слишком долго — невыносимо, особенно когда ты — пилот, привыкший к быстро сменяющемуся пейзажу.

Иногда Ал’Луру казалось — не выдержит однообразия и сорвется, сотворит нечто неподобающее, за что будет наказан прогулкой в шлюз, из которого потом выкачают воздух. Удерживать себя в руках помогал Там’ Кор, всегда вовремя приходящий на помощь своему отражению.

Жаль, что друга не будет рядом в тот момент, когда первый челнок коснется поверхности голубой планеты, расположенной не так далеко от местной звезды, как Тор Ран. Ал’Лур направлялся в отсек для челноков, чтобы занять своё место пилота, когда понял — что-то случилось. Сначала огромный корабль дрогнул, словно споткнулся на бегу, а потом оглушительно завыли сирены. Общая тревога? Но что...

Ответ Ал’Лур получил скоро. Слишком скоро. Экран внутренней связи вспыхнул, показывая командную рубку, неподвижные тела капитана, первого пилота и... сидящего в кресле капитана второго пилота Ари Нови. Он смотрел прямо в камеру и улыбался, а потом заговорил:

— Молитесь. Больше ни на что времени у вас нет. Вскоре корабль врежется в поверхность планеты, на которой вы собирались спастись от неизбежного. Я знаю, что вы хотели сделать с местными жителями, а потому для них не будет особой разницы — как именно умереть. Кроме того, они неразумны, как и вы сами. Только безмозглое животное может отрицать существование Высшего Разума и поступать вопреки Его воле! Вы слишком возгордились, за что и будете уничтожены. Я, Ари Нови — истинный рои, говорю вам: покайтесь, пока еще можно, и тогда хотя бы души ваши обретут покой, — после этих слов, цвет кожи второго пилота стал быстро меняться, возвращаясь к тому, которым был изначально. Рои смотрел в камеру, продолжая улыбаться, а глаза были совершенно безумными: — Разум не позволит вам осквернить эту планету, но дает время на покаяние. Кайтесь!

Экран погас, но еще несколько секунд Ал’Лур смотрел на черный прямоугольник, надеясь, что сейчас он снова оживет и станет ясно — это была шутка, глупый розыгрыш второго пилота, уставшего от вынужденного безделья. Но экран не ожил. А потом корабль затрясло — вход в атмосферу на такой скорости — это верная смерть для тех, кому не повезло оказаться на корабле, управляемом безумным фанатиком.

И она не заставила себя ждать.

Нас не стало вчера, мы ушли следом за интернетом,
испарились росой и не выпали где-то дождем.
Провалились в ничто, зазвенели разменной монетой,
запоздало поняв: на страницах рассказов живем.

Нас не стало, когда паутина распалась на части,
мы зависли на миг и в крутое упали пике.
Вытер начисто нас уничтоживший профили ластик,
моментально слизал, как следы на прибрежном песке.

Нас не стало совсем. Недосеянных строчек наделы
забивает пырей ежедневно-ненужных забот.
Но зачем-то ведем на асфальте крошащимся мелом
недочитанных книг и стихов незабытых подсчет.

Нас не стало. Покой, о котором когда-то мечтали,
навалился на грудь ожиревшим ленивым котом.
И уже все равно, ожидает тюрьма ли, сума ли
в безнадежно-реальном, фантомно-далеком «потом».

Мой мозг – серпентариум, в нем извиваются мысли,
неслышно шуршат чешуей по височной кости.
На ветках аксонов, изящно свернувшись, повисли
ленивы и сонны, совсем не желают ползти.

Но этот покой иллюзорно-обманчив – я знаю.
Накопится яд в прилегающих к нёбу клыках,
праправнуки первого Змия из древнего рая
мгновенно укусят, а я не успею и «Ах!»

испуганно выдохнуть, стиснута обручем боли,
закапает яд, прожигая дорожки в коре.
А после в груди очень сильно и резко заколет,
и я подавлюсь недотянуто сорванным «ре».

Но смерть не придет – резистентность хреновая штука,
спустя пару дней засверкаю как новый пятак,
а мысли совьются в клубки без единого звука,
куски старой кожи оставив висеть на висках.

Боже, каюсь. Виновен. Грешен:
простынь влажно ласкает тело,
обвивает, касаясь нежно.
Не бросай, умоляю, между
двух границ, обведенных мелом.
Боже, каюсь. Смертельно грешен.

Снова снятся глаза, улыбка,
кожа пахнет вином и мятой,
губы — сладостью спелой вишни;
сердцу жарко и тесно слишком,
как бумага запреты смяты.
Снова снится его улыбка.

На коленях молюсь полночи
и вонзаю в ладони ногти,
шепот слышали только свечи —
знаю, проклятым буду вечно.
Совладать я с собою смог бы,
безответно молясь полночи?

боже... каюсь... но снова снятся...
на коленях... смертельно грешен...

В тот день шеф задержал нас для еженедельной промывки мозгов, именуемой «собранием трудового коллектива», а потому в метро я спустилась позже обычного. Без десяти минут двенадцать, время, когда все смотрят на часы и прикидывают — открыты ли еще переходы между станциями. У меня прямая. Синяя.

Я плюхнулась на первое попавшееся сиденье, блаженно откинулась на спинку и закрыла глаза. Лепота. Еще бы голова не раскалывалась так, словно в виски вколотили раскаленные гвозди — и был бы рай. Странно, погода сегодня хорошая, весна не по-питерски ранняя и солнечная, а голова болит уже который день. Так-с, где-то в сумке у меня был «Темпалгин»… Правда воды нет, придется это колесище насухую в глотку закатывать. Черт.

Хотя, стоп, вот же она — остатки минералки, купленной утром. Всего-то пара глотков плещется на самом донышке, но мне хватит. Ну вот, теперь должно полегчать. Наверное. Правда, вчера таблетки не помогли, и позавчера тоже. Я едва до дома доползла и рухнула на постель, впервые обрадовавшись тому, что живу одна, и не нужно кормить проголодавшихся дву- и четвероногих питомцев. С первыми не сложилось, на вторых — аллергия, а цветы я поливала позавчера, так что могу себе позволить проваляться на постели хоть до утра, надеясь на то, что боль пройдет.

На какой станции тот парень зашел в вагон, я не помнила. Моя — конечная, проехать нереально, обязательно объявят стандартную фразу: «Поезд прибыл на конечную станцию. Просьба освободить вагоны». Помню только: открыла глаза, осознав, что просто вырубаюсь, и увидела его, сидящего рядом со мной. Странно — вагон практически пустой, можно выбрать любое место, а он… Хм…

Полуприкрыв глаза, стала рассматривать соседа по сиденью. Ничего особенного: длинные темные волосы, серые глаза и самые обычные губы. Не заметишь в толпе, не обратишь внимания, просто пройдешь мимо. Опустив взгляд чуть ниже, увидела, что парень что-то пишет в блокноте, держа ручку в длинных пальцах. Черт. Если мне что и нравится в мужчинах по-настоящему — так это руки, когда пальцы такие же длинные, как у этого… писателя. Фетиш? Возможно.

Интересно, а что он пишет? Список покупок? Нет, обычно этим женщины занимаются; перечень дел на завтра или… Помню, когда мне было лет шестнадцать, я в таком же блокноте стишки о несчастной любви писала. Тогда мобильные годились только для звонков, а о планшетах никто и не слышал. Так может, парень тоже… поэт?

Впрочем, какое мне дело? Все равно больше я этого писателя не увижу и не узнаю, что именно он так старательно выводит на листе. Настолько старательно, что из носа закапала кровь прямо на бумагу. Капли падали часто, но парень словно не замечал этого. Настолько ушел в придуманный мир?

— Извините, молодой человек, — негромко сказала я, — у вас кровь.

— А, это? — так же негромко ответил он, проводя рукой по лицу, пачкая пальцы и удивленно глядя на них. — Надо же, а я и не заметил. Спасибо, — он вынул из кармана бумажный платочек и прижал к носу, а сам откинул голову на сиденье.

— Не за что, — буркнула я, видя, что он не горит желанием поддерживать беседу, и не собираясь навязываться.

— Есть за что, вы неравнодушны, — улыбнулся парень, продолжая так же сидеть, — это редкость в наше время. В любое время. Жаль, что о себе вы не заботитесь так же и глотаете таблетки вместо того, чтобы пойти к врачу.

— Откуда… — начала я и осеклась, вспомнив, что не знаю, когда он сел в вагон. Может, и видел, как вытаскивала «Темпалгин». — Некогда мне по врачам, — словно оправдываясь, сообщила парню.

— Врете, — он снова улыбнулся, и обыкновенное лицо странным образом изменилось, появилось в нем что-то… удивительно привлекательное. — Я тоже так врал, пока… — теперь осекся он, и произнес спустя минуту: — О, моя станция. А вы все же сходите к врачу.

И он вышел, забыв на сиденье заляпанный кровью блокнот. Подумав, что там может быть что-то важное, я положила блокнот в сумку, решив, что отдам хозяину, как только снова увижу. Почему-то в этот момент я была совершенно уверена, что новая встреча обязательно состоится, раз мы пользуемся одной веткой. Только он вышел на «Черной речке», а до моего «Парнаса» ещё доехать надо.

В этот раз таблетки все же подействовали, и когда я поднялась в квартиру, голова не болела совершенно. Мне только ужасно хотелось есть и еще… узнать, что же в блокноте. Ну да, некрасиво это, словно в замочную скважину заглядываешь, но я буду не я, если не узнаю. Я же спать спокойно не смогу — любопытство не даст сомкнуть глаз. Бороться с ним бессмысленно, не стоит и пытаться. Так зачем издеваться над собой, если можно просто…

Блокнота в сумке не было. Я перетряхнула ее всю, откопала в одном из кармашков старую помаду, в другом — тысячу рублей, о которых давным-давно забыла, но блокнота не нашла. Странно. Если бы меня обворовали, то вытащили бы кошелек или мобильный, но не самый обычный блокнот, еще и заляпанный кровью. Так куда же он делся?

Единственное разумное объяснение, пришедшее в голову, — я просто положила блокнот мимо сумки. Бывает такое — обычная рассеянность, от которой не застрахован никто. Жаль, конечно, что не смогу вернуть блокнот владельцу, но, если честно, шансы на еще одну встречу — минимальны.

***

Однако она состоялась — наша следующая встреча, даже скорее, чем я думала. Прошло около недели, и я снова возвращалась с работы поздно, с больной головой, на которую в этот раз таблетки уже не подействовали, и с сослуживицей, которой пообещала помочь разобраться с бумагами. Делать это я собиралась у себя дома — там мозги варили лучше, чем в офисе.

Мы вошли в вагон и молча сели, и так же молча — ехали. Лена вообще не была болтуньей, что особенно радовало сейчас, когда каждый звук раздавался в голове как набат. Я снова сидела, закрыв глаза и пытаясь абстрагироваться от боли, а потом ненадолго их приоткрыла и… опять увидела его — моего загадочного писателя. Он снова сидел и писал что-то в том самом блокноте, и я не удержалась:

— О, вы нашли его? Здравствуйте.

— Привет, — опять та же улыбка, меняющая его радикально, — кого нашел?

— Блокнот, — не смутилась я, — в прошлый раз вы оставили его здесь, в метро. Я хотела вернуть, но положила мимо сумки.

— Вот как? — высмеивать меня он не стал, чем приятно удивил. — Наверное, вам показалось. Когда болит голова, и не такое привидится, а вы ведь так и не сходили к врачу.

— Нет, — скривилась я.

— Вот что, — пальцы, те самые обалденно длинные пальцы легко коснулись моего плеча: — Вам нужно побольше бывать на воздухе. Давайте встретимся завтра и просто погуляем?

— Где? — вырвалось, прежде чем я вспомнила о приличиях и манерах.

— Мне все равно, называйте место, желательно — позеленее, — он не убирал руки и продолжал улыбаться.

— Тогда на Елагине?

— Да. Завтра в восемь буду ждать вас у центрального входа, — сказав это, парень поднялся и вышел из вагона, и только тогда я вспомнила, что понятия не имею, как зовут загадочного писателя.

Проводив его взглядом, я тронула Лену за плечо:

— И как он тебе?

— Кто? — сонно спросила сослуживица, открывая глаза.

— Ну, парень, вышел только что.

— Прости, Оль, я, кажется, уснуть успела, — виновато опустила голову Лена. — Мой мелкий полночи орал…

— Проехали, — махнула рукой я, уже решив для себя, что завтра обязательно пойду.

***

И я пошла. И, пожалуй, лучшего вечера у меня еще не было. Мы гуляли по полутемным аллеям и говорили обо всем на свете. Правда, больше говорил он, читал из того самого блокнота, а я слушала, потому что еще никогда поэт не дарил мне своих стихов, которые никто раньше не слышал. То, что когда-то писала я, не шло ни в какое сравнение. Я слушала, не зная, какими словами выразить восторг, а в итоге с губ сорвалось глупое и затасканное:

— Ты гений!

— Нет, — возразил он, а я обратила внимание на укоризненный взгляд, которым после восторженного возгласа смерила меня пожилая дама, выгуливающая не менее пожилую собачку неведомой породы. Мне стало неловко — веду себя, как школьница, куда это годится? И я заговорила тише:

— Не скромничай, тебе издаваться нужно!

— Нет, — покачал он головой, — не стоит, особенно сейчас.

— Ты о чем? — не поняла я.

— Неважно. Становится холодно, пойдем, провожу тебя домой…

— Зайдешь? — плюнув на то, что девушка не должна так себя вести, спросила я, когда мы стояли у двери.

— Да.

***

А потом это стало ритуалом. Он входил в наш третий от машиниста вагон, когда я возвращалась с работы, садился рядом и брал мою руку в свою, сплетая пальцы. И молчал. Но слова с недавних пор стали казаться мне лишними. Зачем они нужны, если все понятно и так? Если я знаю, что из вагона мы выйдем вместе, поднимемся ко мне, и очень скоро я забуду о постоянной головной боли. Моим лекарством стал он — поэт, имени которого я не знала, потому что:

— Имя — это всего лишь сочетание букв, которое ничего не говорит о тебе самом, — сказал он в самый первый вечер. — Сколько сейчас в этом парке Светлан, Игорей, Александров? Есть я и ты, а имена… они неважны.

И я согласилась. Сама не знаю — почему. Может, потому, что мне было слишком хорошо с ним? И постель тут играла далеко не самую важную роль — я знала много хороших любовников, но такой близости не было ни с кем. Я успела им заболеть и находилась в терминальной стадии, когда:

— Ты зря не послушала меня и не пошла к врачу, а теперь поздно.

— Ты о чем? — я уставилась на него, не понимая, к чему это сказано.

— Неважно. Важно то, что скоро мы сможем всегда быть вместе.

— Я не понимаю…

— Одевайся, я покажу.

***

Я переводила взгляд с него на надгробие и думала, что просто-напросто схожу с ума. Но на черном мраморе был изображен тот, кого еще час назад целовала, кому отдавалась, кто сейчас… смотрел на меня, ожидая, что я скажу.

— Это шутка? — нервно произнесла я, чувствуя, как стискивает голову боль.

— Я никогда не был шутником.

— Но это невозможно, ты же… мы… Так не бывает.

— Бывает и не так, — грустно улыбнулся он. — Просто поверь.

— Это… твой брат-близнец? — ухватилась за спасительно-разумную мысль.

— Я был единственным ребенком в семье. Можешь навести справки, только чтобы мать не знала. Она до сих пор оплакивает меня, хоть прошло уже…

— Два года, — автоматически подсчитала я. — Но почему?

— Я здесь, а не… — он бросил быстрый взгляд на небо, — или, — опустил глаза на землю. — Не знаю. Может потому, что так и не успел найти родную душу? А может, потому, что я — самоубийца. Слабак, который не стал бороться с болезнью, а трусливо сиганул под поезд. Да, в метро. Я не знаю, и так ли это важно?

— А что важно? — до сих пор не веря в то, что это не розыгрыш, спросила я.

— Останешься ли ты со мной теперь? И потом, после того, как… — он снова осекся и после паузы спросил: — Мне уйти?

— Нет, — выдохнув, я сжала голову руками, уже не надеясь унять боль. — Проводи меня домой… голова…

Последнее, что я помнила — это как в голове взорвалось что-то горячее и красное, боль стала запредельной, а потом все исчезло.

***

— Мне жаль, но если бы вы обратились раньше, — докторша смотрела на меня с плохо сыгранным сочувствием, но я не злилась. Если чужую боль переживать, как свою, сгоришь слишком быстро, и кто тогда будет лечить таких же, как я, опоздавших? И тех, для кого еще не поздно? Цинизм — не всегда плохо, иногда это единственный способ выжить.

— Сколько мне осталось? — спросила я спокойно. У меня нет родных, которым обычно сообщают такое, так что…

— Месяц, от силы — три. Ваша опухоль неоперабельна.

— Спасибо, — у меня даже получилось улыбнуться, а потом я попросилась домой. Зачем портить статистику?

Теперь я уже знала, что мой поэт — всего лишь галлюцинация, придуманная больным мозгом. Но расставаться с этой фантазией не хотелось: гораздо приятнее уходить, зная, что в вагоне метро тебя ждут. Ждут, быстро записывая в блокнот строчки, которые потом обязательно прочтут.

***

— Мам, мам, а что дядя пишет? — спросила маленькая девочка, дергая мать за рукав.

— Какой дядя? — в голосе молодой женщины слышалась усталость.

— Этот, — указала девочка на противоположную скамью полупустого вагона метро.

— Света, там нет никакого дяди, — растеряно произнесла мать, проследив взгляд дочери.

— Есть! — топнула ногой девочка. — Ну, вот же он сидит и тётя рядом, голову ему на плечо положила. Он пишет что-то в тетрадке, а тётя смотрит!

— Зайчик, а ты хорошо себя чувствуешь?

— Хорошо, только голова болит… немножко. Мам, так что он пишет?

— Не знаю, родная, — женщина прижала ребенка к себе, решив, что сегодня же запишет дочь на прием к врачу.

У вырванных с корнем замедлено сокодвижение,
тряпицами мятыми виснет на ветках листва.
В сосудах пустеющих жажды кислотное жжение.
Они не засохли пока, но живые едва.

У вырванных с корнем осталось так много не сделано,
не сказано, не пережито и не рождено.
Они раньше срока становятся кипенно-белыми,
и уксусом в горло течет молодое вино.

У вырванных с корнем случаются странные приступы —
они наяву видят сны о родных берегах
и смотрят их жадно, по-детски, болезненно-пристально
до рези в уставших от нового мира глазах.

— Товарищ военврач, мне очень нужно.
Одну минуту. Больше не прошу! —
бежала за врачом, дыша натужно,
не замечая боя дальний шум.

— Есть пять минут, потом — сшивать и резать,
Сама же видишь, сколько их лежит.
В кишках у многих с полкило железа,
помедли — и готов перитонит.

— Не задержу, не дура, понимаю, —
брезгливо показала на живот, —
родиться должен... сын фашиста к маю.
Прошу Вас, доктор, сделайте аборт.

— С ума сошла? — нахмурился сердито,
втоптал окурок в землю сапогом. —
Пошел я. Ждут. Дискуссия закрыта.
Родишь — полюбишь. Будет всё путём.

— Послушай, ты! — отчаянно вцепилась
в его халат, измазанный в крови, —
я заплачу тебе за эту милость.
— А ну сейчас же деньги убери!

Ты опоздала, понимаешь? Поздно.
На этом сроке... разве только Бог, —
поежился на воздухе морозном, —
пришла бы раньше, я б тебе помог.

Слез не осталось. Кончились в тот вечер,
когда патруль её остановил.
Платок сорвали... Волосы на плечи,
а после... после... Господи, дай сил

покрепче сжать холодное железо —
ей, проводнице, выдан автомат:
— Управишься?
— Стреляла из обреза.
А дальше бой, огонь, мольбы и мат.

Окопы близко — серые мундиры
видны так четко. Ринулась вперед —
свинец навстречу и покрыли дыры
тяжелый, ненавистный ей живот.

— Спасибо, — прошептала, оседая,
ненужный уронила автомат
и улыбнулась смерти молодая,
невольная, несбывшаяся мать.

Скроить из «может быть» рубаху и пиджак,
пошить из «ничего» узорчатый берет.
Сметать и распороть, увидев – всё не так,
заметив между «да» непрошеное «нет».

Писать на зеркалах поэмы о весне,
обрезком «ни за что» царапая стекло.
На спицы набирать решительные «не»
и сразу распускать самой себе назло.

Шаблоны, лоскуты и нитки подмести
и выбросить в камин невыносимый сор.
Как жаль, успел ладонь порезать до кости
осколок «никогда», невидимый в упор.

Между правдами — пропасть и тоненький мостик лжи
без перил и страховок — иди на свой страх и риск.
Сам себя на краю обвалившемся удержи —
повтори переход ещё пару раз на бис.

Каждой правды попробуй, а вкусы потом сравни —
и который сильнее всего обожжет гортань,
тот глаза и раскроет на то, что остались пни,
там где раньше звучали арии птичьих стай.

Обнаженные кольца таращатся в небеса,
не моргают, когда попадает на них вода.
Это правда, которую выбрал и выпил сам —
ты жалеешь теперь об этом?
Что скажешь?
— Да.

Я выдирала корни из земли
окрашенной,
отравленной,
заразной.
Они кровили, медленно рвались
поклеточно,
пониточно,
не сразу.

Меня кромсала скальпелями боль
крушащая,
жестокая,
тупая,
когда из почвы, больше не родной,
саму себя
тащила я,
спасая.

Несправедливость слова «навсегда»
дробила плиты старого перрона,
и проступала в трещинах беда,
её клевали вестницы-вороны.

Пытались рельсы горизонт догнать,
в упор не видя зевы семафоров.
Звенела лейтмотивом тишина
в колёсном морзе: «Скоро, скоро, скоро».

Мелькали дни, минуты и часы,
за окнами печалились вокзалы,
а поезд вёз из чёрной полосы,
стирая дождь-испарину устало.

Снишься. Пошло, давно и прочно;
ксерокопией влажной тело
отпечатается на простынь,
раскрываются губы спело;
незаметно в меня пророс ты;
выгорает в рассвете ночь, но

проступают следы на коже —
поцелуев попали искры;
неохотно стихают вздохи;
уходя, остаешься близко —
по Писанию это плохо,
но иначе уже не сможем.

Усмехается ревность в спину;
пересохли от жажды губы,
забывает о ритме сердце.
Посыпаем запреты густо
аморальности жгучим перцем.
Я когда-то к тебе остыну?

Перебираю прожитые дни:
от ясписа до черного опала.
На полках лет разложены они,
рассыпано-потеряно немало.

Пропала где-то детства бирюза —
её напрасно под столом ищу я.
Пытаюсь, хоть и знаю, что нельзя,
на барахолке прикупить другую.

Покрылся пылью юности алмаз,
тусклее стали радужные грани.
Обычным кварцем кажется сейчас,
который не сияет и не ранит.

Я протираю каждый камень-день,
дышу на них, холодные, напрасно,
купаю в теплой дождевой воде
и вижу, сколько не хватает разных:

заброшенных со злости под диван,
распроданных по глупости когда-то,
обмененных на водочный туман,
заложенных до будущей зарплаты.

Их не найти и не вернуть назад,
оставшиеся выстрою по краю.
Когда-нибудь случится камнепад,
но я уже об этом не узнаю.

Пытаясь перешить себя,
сжигаешь чип.
Сидишь, страницы теребя,
слюна горчит.
Неверно сросся перелом —
ломать опять?
Сложить осколки под углом,
загипсовать?
Поверить в чудо рук чужих —
в который раз?
О стену, словно буйный псих,
убить сейчас
того себя, что не прошел
суровый тест?
А дальше... будет хорошо
и Бог не съест.

Вибрация вдоль хребта —
становится дыбом шерсть,
проезжая часть пуста,
но шансы дождаться есть.

Коснулись ноздрей духи
и мелкую будят дрожь.
Заделаться бы глухим —
не слышать орущих рож,

не чуять пивную вонь
и «Мальборо» фимиам.
Бормочет она: «Не тронь»,
ты слышишь: «Конечно, дам».

Скорее подальше в тень —
двоим навредит толпа.
Схвати. Оглуши. Раздень.
Плевать, что она глупа.

Неважно, какой размер
и ноги какой длины —
сейчас ты горяч и смел
во власти Дурной Луны.

…Кровь сладкой такой была,
и бился в ладони пульс,
теперь укрывает мгла
остывшее тело. Пусть.

Гемодиализ священных писаний бессилен,
писк аппаратов — привычная азбука Морзе.
В боль провалившись с вершины морфина просила:
руки в крови виноградной получше отмойте,
только потом осторожно беритесь за дело.
Я столько лет ожидала — появится донор.
Архихирург шестикрылый и очень умелый
мне сообщит: «Все готово» обыденным тоном.
Дальше навалится сон многотомным кошмаром,
будет темно, и поставят на паузу сердце,
полуживой мне привидится многое в малом,
и задрожу, просыпаясь, пытаясь согреться.

…«Не приживается, — скажут врачи обреченно, —
не помогают иммунодушедепрессанты,
мы просчитались, ошиблись критически в чем-то,
зря понадеялись на милосердие Санта...
Санта-Марии, Лючии, Иуды и Павла —
поистощились запасы щедрот и подарков,
зря заказали авансом спасителей лавры,
как ни прискорбно — уже не помогут припарки».
Температурю. Скребется и рвется наружу
мой трансплантат, отторгается больно и трудно.
Больше за жизнь не цепляюсь, ни капли не трушу —
Душеспасения День — он нисколько не Судный.

Пол Тиббетс прожил девяносто два года... интересно, а сколько проживу я? Если, конечно, кто-то из нас вообще переживет эту гребаную войну. Сколько? И смогу ли точно так же спокойно спать по ночам, зная, что на моей совести... Хотя, считать тоже будет некому. Скоро бородатый анекдот про карту, ластик и Америку перестанет быть шуткой, только в отличие от Тиббетса, я в анналы истории не попаду. Я уже попал. В анналы. И хрен теперь оттуда выберусь, а как все начиналось...

Как я гордился тем, что буду служить в ракетных войсках, что меня сочли достойным этой чести — держать в руках самое грозное оружие моей страны. Стать её настоящим защитником и стражем. С ядерной дубиной. Только тогда я был стопроцентно уверен, что пускать её в ход не придётся никогда, а Третья мировая останется страшилкой, которую считает себя обязанным обыграть каждый второй режиссер. Хреново осознавать, что ошибся...

Как и тогда, в молодости. Когда забил болт на учебу в вузе, втрескавшись по уши в Саманту. Американка приехала к нам по программе обмена и почему-то выбрала меня, хоть я был моложе её на целых три года. Помню, как офонарел, когда Сэм подошла ко мне и попросила показать ей город. Я тогда дар речи потерял и с минуту тупо молчал, глядя в её огромные глазищи странного цвета: ни голубые, ни зелёные, ни серые, черт знает какие.

А кроме глаз у Сэм была обалденная улыбка. Из наших так не улыбался никто, по-настоящему, будто каждый день, каждая прожитая минута — радость. Мне казалось, что сама Саманта светится, и остальные девчонки на её фоне просто меркли. Город я ей тогда показал и был на седьмом небе, когда услышал, что нравлюсь Сэм, и она непрочь провести со мной еще не один вечер.

Окончательно мою башню сорвало, когда Саманта меня в койку уложила. Блин, по идее, это я должен был её, но мать — дай ей Бог крепкого здоровья, и батя — ему такого же, воспитали из меня грёбаного паладина, который ни в коем случае не должен требовать от девушки ничего до свадьбы. Не должен, и хоть ты тресни. И я не требовал, думая, что так и надо, и смертельно завидуя однокашникам, живописующим свои постельные подвиги.

Уже потом я понял, что лопоухостью своей Саманту и привлек. Походу, у них там, в Америке, таких уникалов давно уже не водилось, вот она и решила соблазнить русского медведя. Медвежонка. Именно так она меня и назвала, когда... Странно, что я до сих пор помню ту ночь, ведь прошло уже столько лет, и женщин в моей постели побывало немало. Но Сэм помню так ясно, словно это было вчера, хоть я тогда облажался по полной. А разве могло быть иначе? Это только в кино сопляки трахаются в первый раз как секс-машины и не кончают часами. Ага.

Впрочем, реабилитировался я быстро, а Саманта ловила странный кайф от того, что я такой тупой в этих вопросах. Она учила меня, как надо, а потом принимала экзамен, награждая за успех ласками, о которых раньше я мог только мечтать, тайком от родителей ползая по порносайтам. По результату, башку я потерял совершенно и собрался на полном серьёзе сделать Саманте предложение. На реакцию родных мне было пофиг, я любил Сэм и хотел быть с ней. Всегда.

И охренел, когда в ответ на предложение, сделанное по всем правилам, Саманта рассмеялась и ответила, что я очень милый маленький медвежонок, но дома её ждет муж, а наши игры пора заканчивать. Она уже получила от меня всё, чего хотела, так что...

Не ударил её я только потому, что долбаная воспитанность не позволила. Но ощущать себя использованным гандоном было не айс. Из всех возможных решений проблемы с «разбитым сердцем» я выбрал самое тупое, неправильное, но самое русское — забухал. Забил на занятия, связался с местными панками и таскался с ними по клубам и подвалам. Просыпался в странных местах с девками, имен и лиц которых не помнил, и допрыгался до отчисления.

Чтобы оказаться подальше от родительских нотаций и причитаний, я пошёл в военкомат и сам попросился в армию. Решил радикально сменить обстановку и окружение, а что может быть лучше в этом случае? Тогда я и предположить не мог, что останусь в армии, но... тут я встретил свою вторую любовь, которой верен до сих пор. С того момента, как увидел на полигоне. «Тополь» вышиб из моей башки Саманту раз и навсегда, я попался, но не жалел и не жалею до сих пор, потому что нашел своё место.

И даже когда увидел Сэм по телевизору — не пожалел, и когда смотрел на её дочь, удивительно похожую на меня, — тоже. У доктора каких-то там наук Саманты Олсон и русского ракетчика не может быть ничего общего. Уронили мишку на пол, оторвали мишке лапу. По самую голову. Я смотрел тот репортаж и думал, что судьба развела нас вовремя, ведь в противном случае я бы никогда не стал тем, кем стал.

Попыток разыскать Саманту через интернет я не делал, слишком дорого это бы обошлось. Всё отболело и забылось, так зачем ворошить? Между нами — три тысячи миль и несколько лет, её работа и моя служба. И даже если та девочка — действительно моя дочь, я все равно буду для неё чужим. Всегда. Она носит другую фамилию и зовёт отцом не меня, так какой смысл заморачиваться из-за этого?

Особенно теперь, когда моя вторая любовь вот-вот уничтожит первую. Сотрёт вместе с городом. Полученный приказ я выполнил быстро и четко, стараясь не думать о том, что среди сотен тысяч погибших будут и они: Саманта и девочка, имени которой я никак не могу вспомнить, да и называл ли его ведущий той телепередачи?.. Неважно. Совсем скоро обе они исчезнут, и, может быть, потом исчезну я сам, хоть наш комплекс уже давно покинул точку, с которой был нанесен удар. Но на войне возможно всё, даже чудо.

О котором я, сам не признаваясь себе в этом, просил Бога, хоть и не верил в Него никогда. Пусть ракету перехватят, и они выживут. Защитник Родины так думать не может, а отец, никогда не державший на руках свою дочь, но узнавший её даже через три тысячи миль — может? Ни я, ни Саманта не виноваты в том, что полчаса назад я сделал то, что обязывался сделать, давая присягу, но поможет ли это кому-либо из нас?

Они исчезнут сейчас, а сколько лет проживу я? Стану ли живым подтверждением того, что смерть любит своих поставщиков? Тиббетс стал, так чем я хуже? Я послужил Смерти куда усерднее, потому что бомба Тиббетса — игрушка, по сравнению с «Тополем». А значит, и моя награда должна быть значительнее, чем его.

— Цель поражена.

Чуда не случилось.

Не марая пустыми фразами,
поплотнее задвинуть шторы,
и неважно, что слишком разные,
не волнует, что очень скоро.

Утопая в дыму сомнения,
позабыв про остывший кофе,
не смогли иначе ни ты, ни я –
мы же оба в провалах профи.

Прикоснуться, раздеться, сплавиться,
выдирая стоп-краны с мясом –
на двоих единая матрица
и один опьяневший разум.

Тишину разбивая хрипами,
отражаться в тебе зеркально,
мы друг друга пожали, выпили
слишком жадно и так не тайно.

Вздохом тихим твоим разбуженный
я пойму – не приснилось все же:
что теперь не один, что нужен и
слишком разные так похожи…

Потерянный бисер собрать невозможно,
пролитую воду в стакан не вернуть,
не станут мечом опустевшие ножны,
водой родниковой – болотная муть.

Летящая пуля обратно в обойму
не ляжет с едва различимым щелчком.
Убить и родить не сумеешь без боли,
по Арктике не побежишь босиком.

Слова не вернутся в лужёную глотку,
плевок из колодца уже не достать.
Полярная ночь не бывает короткой,
заботливой – винно-табачная мать.

Вода в решете не удержится снова,
работа по-волчьи не смоется в лес,
ленивый домой побредёт без улова,
а Васька, по-прежнему, слушая, ест.

Воскреснуть не выйдет – Христос эксклюзивен,
лимиты чудес исчерпались давно.
Эболой обычности мир заразили
без шансов спастись и каких-либо «но».

Сердце города моего,
умирая, стучало реже.
Покорежился статус-кво,
появились граффити трещин.

Черных выбитых окон-дыр
было много, а пульс все тише.
Город так неохотно стыл,
осыпались дождями крыши.

Кровеносный поток машин
по артериям мертвых улиц
Не струился и не спешил —
слишком многие не проснулись.

Город пальцы проулков грел
на пожарах, травился дымом.
Пепел белый, как школьный мел,
оседал на нем, недвижимом.

Город грызться за жизнь устал,
уступая настырной смерти,
а закат был как прежде ал,
и клубились на небе черти.

Терпеливо ждали рождения мотылька,
под хитином росли, его распирая, крылья.
И была преграда коричневая тонка —
от нескромных взглядов шелками ее не скрыли.

На диету сел в ожидании календарь —
худобой восхитился дуб до потери листьев.
Замесив с закатом больную дождями даль,
заморозил леса декабрь, до звона выстыв.

А потом по льду побежал на коньках январь,
в полынью провалился март, провожая зиму.
Расплескал по крыльям рассветную киноварь
мотылек, себя из футляра сухого вынув.

Темнота задышала громче,
а тела посекундно ближе,
я под веками вижу солнце,
поцелуем себя ты выжег
на моей покрасневшей коже,
на сочащемся болью сердце.
А прижаться теснее можешь?
Я годами мечтал согреться.

Пальцы, ясно тебя увидев,
задрожали, узнав мгновенно.
Не писал о таком Овидий —
обжигая, бежит по венам
раскаленная лава крови —
не держи в берегах, не надо,
вечер наш без лекал раскроен,
ночь постелью широкой смята.

Засыпая уже под утро,
видя звезды незрячим взглядом,
прошепчу: «Ты — восьмое чудо»
и добавлю: «Проснемся рядом?»

Вливается в глотки пропитанный страхом воздух
свинцовым потоком — да здравствует тишина.
Жалеть о пропущенных шансах не стоит — поздно,
равнение держим и бодро шагаем на.

Промокшими тряпками вяло свисают флаги,
хрипит репродуктор, жуя надоевший гимн.
Повешен в сортире последний рулон бумаги,
и ядом по самое темя полны мозги.

Оглядка и шёпот о ненаступившем завтра,
обида течёт по щекам, превращаясь в желчь.
Понятно одно: повернулась удача задом,
и лифт заржавел на тринадцатом этаже.

Уходя возвращаться, до слез накричавшись глазами,
обнимать пустоту, выпивать вместо кофе туман.
Дозвониться на номер, который хронически занят,
и нажать на отбой, телефон опуская в карман,

не сказав ничего на: «Алло! Говорите, я слышу»,
не ловить по ночам фонарей мотыльковый эскорт,
не заметить в упор, как неровно кометами вышит
темно-синий колпак над седыми вершинами гор.

Расписаться на дне, оставляя автографы рыбам,
заблудиться в траве и дорогу найти в облаках.
Напроситься к тому, кто давно непростительно выбыл,
и понять, почему измеряется страх в пауках.

Прочитать на ноже приворот и порезаться ложью,
наглотаться обид, а потом поворачивать на...
В параллельной себе невозможное будет возможно,
нужно просто пройтись до себя сквозь порталы окна.