В колодце тихо. Скользкий камень нем. Один раз в день заглядывает солнце — Черкнёт по грани стертого червонца И в сумерки. Змеёй к сырой стене Веревка льнет. Хватило б только сил Дождаться. Он монету летом бросил... Морозит. Наверху, похоже, осень — Открою рот, все верно — моросит. В поселке провели водопровод. Скучаю, не бренчать даю зароки. Его шаги в галошах по дороге! Наверх ползу отчаянно. И вот: Фуфайка, майка, кепка залихватски Заломлена. Куда же ты пропал? Моя судьба — прильнуть к твоим стопам И броситься опять в колодец адский.
Спой, как солнце лениво ложится в багровые сопки, А степные тюльпаны качает порывами ветра, Как кудлатые тучи цепляют могучие кедры И олени спускаются с круч по невидимым тропам. Как плывут из далеких земель вереницей верблюды, А на войлоке юрт зацветают спирали узоров, Расскажи, почему лучше гор могут быть только горы, Про озера напомни из жидких живых изумрудов. Заведи бесконечные песни о сказочных тоях*, О Великих Моголах, монголах, не менее славных, О суровых законах кочевья и строгости нравов. Про обманчивый зов миражей я все знаю, не стоит.
С луноликой Или́** наши судьбы похожи немного — Я ведь тоже, как соль, растворилась в своем Карата́ле**, По легенде, влюбленные разными реками стали — Так и мы расплескались в предгорьях, на трудных порогах.
Мне бы вспять до намоленных родом курганов дотечь и… Да глаза иссушила слезами, и вера ослабла. Наиграй на варгане. Вслепую, израненной цаплей Полечу на мелодию, К дому, что стенами лечит.
* Той (тюркск.) – праздненство, гулянье, свадьба ** Или́ и Карата́л – реки-персонажи казахского эпоса
Судили Сизифа — коварен, строптив, умен. Рядили-гадали, какой приговор придумать. Сошлись наконец на одном — до конца времен Валун из желаний катать. (Олимпийский юмор!) Сизифу по праву достался венец царя, Без отдыха строил великий Коринф недаром — Уперт и настойчив, но только и Зевс упрям: Работа впустую — под стать для спесивца кара. Изорваны жилы, истерты ладони в кровь, Дойти до вершины осталось совсем немного… С богами не спорят. Закон есть закон. Суров, Но праведен гнев уязвленного смертным Бога. В цветущей долине у моря лежит Коринф, Раскинул ручьи многолюдных античных улиц. В обитель Аида ушли чередой цари, Давно Громовержца с Олимпа за спесь спихнули — Сизиф породнился с гранитом, к судьбе привык, Терпения, стойкости целому миру хватит. Вершина — все дальше, людской аппетит велик, А он не сдается никак и все катит, катит...
Ей бы стать актрисой, пленять игрой (С малолетства стулья казались сценой), Мы не спорим, мы ей заткнули рот, Рассказав про прибыль и рост процентов. Ей бы пудрить носик, тонуть в цветах И носить павлинов на пестрых шалях, Мы зудели дружно: не то, не так, И про черный день втихаря шептали. И когда ей нищий флейтист-сосед Предлагал, рыдая, любовь до гроба, Мезальянсу гневно сказали: "Нет!"... И флейтист и скульптор сбежали — оба.
Научили мыслить, считать, копить, В женихи со статусом взяли ровню. Убедить забросить писать стихи И без нас помог ей супруг-чиновник. По совету мужа, войдя во вкус, (В черно-белом мире — не место драмам. Поважней, чем дети, дела влекут), Не сама ли, так и не стала мамой?
И не мы, ее оседлав плечо, И наживу целью назначив сухо, Повторяли: "Денежки любят счет" — Алчный демон взял в оборот старуху.
Мы рассудку пылко слагали гимн, Упиваясь блеском своих достоинств, В тот момент, когда нас (ее мозги) Топором отбросило на обои.
Каждому в жизни судьбой уготован страх, Темной живулькой в сердца незаметно вшит. Мой — захлебнуться однажды в земных страстях, Сгинуть в холодных колодцах пустой души. Я отражение видеть свое боюсь, Камнем срываюсь на топкое дно сама. Вот и тебе на непрочном его краю Боязно стало стоять, богослов Хома? Крошится мел. Дребезжит ледяное "Сгинь!". Скомканы шансы в зажатой в кулак горсти. Шире и шире, надежней твои круги — Празднуй! ... Пытаясь себя от себя спасти.
Где-то в межзвёздных насупленных облаках Бывшее солнце ведет бесполезный бой, Слабым лучом с потускневшего маяка Тщетно латает дыру — ненасытный войд. Кажется, в схватке полжизни уже прошло, Сил не осталось — последний запас иссяк, Рвется по краю косой неумелый шов, Вдаль уплывает космических рыб косяк.
— Доктор, которую ночь снится странный сон: Море. Огромная стая летящих рыб Вьется воронкой, плетёт из жгутов кольцо. Неповоротливы рыбы — полно икры. Доктор, вы слышите? Будто бы: тук, тук, тук. — Сердце стучит. Даже два: это дочь и сын. Скоро — на свет, только чуточку подрастут. Двойня у вас, не соскучитесь! Близнецы!
Где-то в далекой галактике Млечный Путь Солнце встаёт, начинается новый день... Только однажды, качнув плавником судьбу, Умные рыбы умчатся к другой воде.
1. Задание-цитата из конкурса гладиаторов: "Город - это мужчины и женщины, а не здания, колоннады и пустынные форумы. Величайший бог, который сотворил нас, разделил род смертных людей пополам, сделав одних мужчинами, а других женщинами, и внушив им любовь и потребность в соитии, устроил так, чтобы связь между ними приносила плоды, и постоянная цепь рождений неким образом принесла бы даже смертным вечную жизнь." (с) Октавиан Август
"Divide et impera"*
Город теперь — лишь рассадник порока и грязи, Место бесплодных, бесполых, чрезмерных соитий: Встретились, совокупились, ушли восвояси, Стены у зданий пометив нелепым граффити.
Выбиться в боги для смертного, в целом, не сложно — Внаглую при напролом, не гнушаясь дороги, Принципы — к черту! Проворно орудуя ложкой — Если не в боги — в ферзи, кардиналы, пророки Бойкие локти тебя доведут однозначно. Страхи, раздумья, заминки чреваты — не мешкай, Лопай, грабастай в охапку, хватай на удачу! (Эра соблазнов, парадом командует Локи!) Чуть зазеваешься — так и останешься...пешкой.
Правила нынче скрижалями в платах айфонов: Кротость — не в моде. Смирение, стыд, ... — все от бесов. Новое время суровые пишет законы: Вечная жизнь? "Цезарь умер, да здравствует Цезарь!"**
*Divide et impera(с) - "Разделяй и властвуй" (лат.) - крылатое выражение, цитата приписывается разным авторам, включая Гая Юлия Цезаря
**Цезарь умер, да здравствует Цезарь! - перефразированное крылатое выражение "Король умер. Да здравствует король!" (фр. Le Roi est mort, vive le Roi!)
Не было чуда, не было никого: ни ведьм, ни пророков, ни крёстных отцов и фей. Был океан бесформенный, тьма ровная, свет кривой и форменное плавниковое галифе.
Не было ножек, не было ножевых точек и многоточий на белых ракушках стоп. Был нежный цветущий солнух, масло воздуха, тёплый туманный жмых, ветки, собственноклювно сложенные крестом.
Танец не знал ни смысла, ни языка - не удариться ни в ламбаду, ни в лабуду. Умножалась и округлялась в гнёзда веточная тоска, и в чужих пировалось на славу и на беду.
Время не знало бешеных скоростей, новоявленным лапам ступалось в норы как бы само собой... ...Где же вы, бабушка, сёстры, устрицы на хвосте, где же ты, человеческая первоболь.
Елена Тютина "Среди булавок" http://litset.ru/publ/42-1-0-19685
На дачном чердаке в большой коробке, Замотанной надежно паутиной, Пылятся много лет воспоминанья - Две пуговицы, детские тетрадки, Булавки, пожелтевшие открытки, С неровными краями фотоснимок, На нем - застывший мир провинциальный:
Размытая дорога возле рынка, Под лавкой спит бездомная дворняга, Вдали блестит на солнце купол храма, Похожий на буденовку солдата. А в центре, в белом платье и косынке Девчонка улыбается кому-то, В худых руках садовые ромашки, У ног лукошко, полное малины.
Девчонка эта – бабушка Тамара, Прошедшая войну, Сырецкий лагерь. Ей предстоят страдания Марии: Присутствовать на страшной казни сына. Но это будет позже, а на фото Глаза девчонки светятся от счастья. И пуговицы светятся огнями.
…Их срежет бережливая Тамара, Как будто перезревшие маслины, И пронесет с собой, и сохранит их В коробке жестяной среди булавок.
"Но пока что всё идёт размеренно. Все зорко глядят вперёд, и ни один не понимает, что опасность может подкрадываться сзади. Это лишний раз доказывает, что остров Нетинебудет - всамделишный." Дж. Барри "Питер Пэн"
Доктор Джонсон - солидный man, Психиатр - диплом из Йеля. Совладелец «…», держатель …, член «…» И женат на крутой модели. Два Ролс-Ройса, завидный дом, Депозиты в швейцарском банке, Упакованный от и до, Уважаемый, модный, манкий. Для клиентов он - царь и бог, Страж секретов и тайн богемы, Под высоким и светлым лбом - Рецептуры, микстуры, схемы. Но лишь вечер вползёт в окно Испаряется постепенно Бизнесмен, гордый денди, сноб… В легкой шапочке Питерпэна Мистер Джонсон взмывает в синь, Под кроватью апломб припрятав, И подошвами мокасин Отбивает сигнал пиратам. Загораются в ночь глаза, Хороводами кружат феи, Он вернется к утру назад И, пока ещё, повзрослеет.
***
- Доктор Джонсон? Вон тот, с пером, Между Рузвельтом и Пилатом. Ну какой же у нас дурдом? По палатам все! По палатам!
«Чувствуя приближение Питера, остров Нетинебудет вновь оживал. Надо сказать, что, когда он отсутствовал, жизнь на острове замирала.» Дж. Барри "Питер Пэн"
Словно улей, сеть, миллион ячеек, Миллиард имён, мед-елей сочится, Ты - ничей, но ты однозначно чей-то - Незнакомец с часто пустой страницы. Я тебя ищу по соседним веткам Как могу, креплюсь, закаляю волю, Питер Пэн, смутьян, но выходишь редко, Невдомек небось, что твой ник намолен. В Неверленде время течёт неспешно, Аватар завис на удачном фото, В шестьдесят, как в двадцать, я жду и грежу, Ты как прежде сыплешь в эфир остроты. Не взрослеем, флирт невесом, невинен, Только страх все чаще когтистой лапой Из корзины машет картинкой «Финиш» И шалит истёртый в реале клапан.
В Неверленде время застыло в точку, Ты - на связи, я … Не волнуйся - сбои. Познакомься, да, представляешь, дочка! Ненадолго. Только профайл закроет.
Земля играет Грига, «Morning mood». Взмывают птицы с невидимок-клавиш. Лишь горстка звуков, пара нот, минут - И солнце дымку облаков расплавит. Земля играет Грига. Кисть руки Скользит едва заметно. Нежность веток. Движения воздушны и легки. Она сыграла миллион рассветов До нас, И после миллион ещё сыграет. Сквозь дёрн и мхом покрытый мокрый гравий, Под кожей от корней струится сок. Небесный купол зыбок, невесом. Земля играет Грига. Час зари. По венам жизнь отстукивает ритм.
чихая пылью, кашляя от дыма, дрожа и запинаясь о перрон, вползал состав из рая, херувимы жевали в окнах яйца и бекон, архангелы натягивали брюки, святые девы кутались в меха, какой-то иностранец многорукий приветливо из тамбура махал. по привокзальной площади уныло протопал дворник, стайка из путан, зевая, на скамейке закурила ... господь достал потертый чемодан, задумался, взглянул в окно, вздыхая, пометил в карте "вот и здесь не ждут", свернул агит-плакат "ключи от рая" и сел обратный составлять маршрут...
С рожденья слепой, он ладонями трогал свет, На слух различал время суток, вдыхал цвета, В дрожащей, наполненной сгустками "пустоте", В потёмках, на ощупь тропинку к себе искал. Животным инстинктом, по звукам делил людей На "свой" и "не свой", без оттенков, на "друг" и "враг", В его непроглядном и с виду простом Нигде Царил бесконечный покой, а казалось — мрак. В мирке ярлыков и картинок — другой устав, Не важно, что каждый второй абсолютно глух, Он чувствами жил, от безликой толпы отстав, Немного нелепый, смешной, неподвластный злу.
Не ведал ни света, ни светлых его проблем, «Юродивый», «жалкий калека», «изгой», «слабак»… Не видел никто на летящей во тьму Земле, Как бог его в лоб при рождении целовал.
***
Меняются лица, устои, язык, слова, Но черствость бессменно жестока, нападки - злей, Скользят шестерёнки, вращаются жернова, Коптится на солнце планета «слепых» людей
Тема: Cоциум Почему люди так узколобы и черствы? Почему не принимают тех, кто на них непохож?
Первая версия с паратура нео-мпк-2:
Планета слепцов
С рожденья слепой, он ладонями трогал свет, На слух различал время суток, вдыхал цвета, В дрожащей, наполненной сгустками "пустоте", В потёмках, на ощупь тропинку к себе искал. Животным инстинктом, по звукам делил людей На "свой" и "не свой", без оттенков, на "друг" и "враг", В его непроглядном и с виду простом Нигде Царил бесконечный покой, а казалось — мрак. В мирке ярлыков и картинок — другой устав, Но он никогда, никому, ни за что не мстил, На шаг от безликой и шумной толпы отстав, Заранее сердцем за черствость других простив.
Забитый по злобе... он сгинул... За что? Да так. Никто разбираться не стал — недосуг, зачем? Какой-то юродивый, жалкий изгой, простак, Ни света не видел, ни светлых его проблем.
Меняются лица, устои, язык, слова, Но как ни крути, а народец у нас с гнильцой, Скользят шестерёнки, вращаются жернова, Коптится на солнце планета земных «слепцов».
Здравствуй, мама. Здесь довольно сносно. Тра́вы, птицы, но немного сыро. На пригорке часовые-сосны Служат для гостей ориентиром.
Мы с сестрой дружны, гордиться впору, Даром, что ни капли не похожи, Сплетни про тебя считаем вздором — Верим сердцу и заветам Божьим. Очень бы хотелось знать, ответишь? Про отца (отцов?). Имён не надо. И про после… После были дети? Нам в детдоме не хватало брата. Там совсем не терпят церемоний — Выживаешь, если хватит духа...
Здесь красиво — мир, как на ладони, И земля, как обещали — пухом. Приезжай однажды, будем рады. Помолчим, посмотрим на Стожары, Может у некрашеной ограды И поймём, зачем ты нас рожала…
Тема: Семейные и внутриродововые отношения Почему люди не несут ответственности за свои действия и желания? Почему христианское «Плодитесь и размножайтесь» понимается превратно? Почему матери бросают своих детей? Почему дети отвечают за грехи родителей?
Простившись с ветром родной саванны, уткнувшись мордой в сырой песок, Ушел последний из великанов, оставив людям "чудесный" рог. Гигантским камнем лежал — не сдвинуть. Напрасно пели зарю стрижи. Ушел последний из рода Рино. А что он видел? Какую жизнь? Не шрамы ныли — пугала память. Не кости сохли — тревожил сон. Один и тот же: как воздух замер, и как не стало таких как он. В саванне солнце садится рано, чуть-чуть под вечер — уже темно, Не лечит время ни боль, ни раны, когда внутри все обожжено. Сквозь ночь oн видел, зачем их гнали, и что от ружей бессмыслен бег, И как охотник плевками стали поставил точку на их судьбе.
Килиманджаро искрится снегом. В тени акаций, по речке, вброд, Устав бояться, протопал в небыль последний в мире единорог.
* В 2018 году в Кении умер последний самец северного белого носорога Судан. Oн являлся последним мужским представителем носорогов своего подвида и пpедставлял особую ценность для мирового природного наследия. На момент гибели ему было 44 года (90 лет в пересчете на человеческие годы). Животное страдало от сильных болей и было усыплено ветеринарами. Рог животного был спилен при жизни, чтобы защитить его от возможного нападения. Популяция истреблена браконьерами из-за псевдо-чудесности носорожьего рога.
Задание: Почему мы убиваем животных в дикой природе? Нам они не нужны?
Смычок взлетал то вверх, то резко вниз, Распугивая редкие огни, И мрак, стекая с улиц, постепенно Заляпывал цветные занавески. Скрипач шептал: "Рахиль — моя невеста!" Слова, скользя по лепесткам вербены, Срывались в темноту с перил балкона. Глаза у молодого Соломона Сияли. Сколько планов, сколько мыслей Толпилось в голове: про узы брака, Про свадьбу, переезд в любимый Краков, Про гнездышко на набережной Вислы. Он был так счастлив, так безумно горд — Женитьба, дети — скоро, очень скоро! Сырая мгла вползала в сонный город. ... Варшава. Польша. Тридцать пятый год.*
* из хронологии Холокоста: 1935 — Принятие антиеврейских Нюрнбергских законов 1938 — Хрустальная ночь 1940 — Закладка концлагеря в Освенциме
В колдовском котле пауки и змеи, Саблезубым тигром рычит гроза. С Кругосветных гор ураганом веет На уже привыкший к нему Канзас... Виктория Дворецкая
Пахнет красным клевером, щами, кашей. За серпом и молотом алый след. Не-Канзас. Эпоха бравурных маршей. На трибуне — Гудвин. Парад-алле. Вдаль с прищуром смотрит, вселяя трепет. За трибуной — пропасти спелой лжи. Время Че: из вольных — ковыль и ветер; И песчинкой в море — людская жизнь. На закат, под гимны, тропой героев, В горизонт, горячий от кумача, В изумрудных грезах уходят строем Чудаки, тачанками грохоча. Задурил им разум Страшила глупый, Дровосек железом прожег сердца, Малодушный лев их бросал под лупу — Он — и бог, и черт, и звериный царь.
В Не-Канзасе взрослым не так-то просто — На дороге к счастью колдобин тьма. Элли — девять, Элли не вышла ростом, Но и ей бы впору сойти с ума. Нет вестей от мамы, отец расстрелян. Разлетелась битым стеклом мечта. Изумрудный город искала Элли, Но совсем не тот. И, увы, не там.
Кроха совсем. Недотёпа с глазенками умными. Ось ее мира — на кухне, заставленной мисками, Важные точки орбиты: мокрица за клумбами, Руки хозяйки и пуфик с покрытием флисовым. С легкостью втерлась в доверие, шустрая бестия. Мне объявили, без выбора: «Будете сестрами!» Ухо на днях прокусила. Ужиться бы вместе нам. Только и слышу: «Ты — старше, практически взрослая!" Раньше, бывало, ласкают до одури, тискают, Косточку, блинчик, котлетку — любые желания, Кормят из рук, у хозяйки ладошки - душистые... Разве просила я эту занозу в компанию? Ночью уткнется мордашкой мне в лапу, разнежится — Думаю, свыкнусь, я тоже не очень-то - к правилам. Вроде, из наших. Мы выбрали Землю прибежищем... Те, что спаслись, после взрыва, в галактике ангелов.
Оголодав за несколько часов, Прилив глотает с жадностью песок — Вода не лишена людских пороков. Сопят дымком прибрежные дома, И волны, сеть рыбацкую поймав, Подслушивают мысли возле окон. Я частый гость у выщербленных скал, Глубокая звенящая тоска — Стенания несутся, ветру вторя. Мне каждый парус в мелочах знаком, Я — беспокойный сумрачный фантом, Мой голос — заунывный голос моря. Я — память, беспричинная печаль, Крадусь вдоль тёмных лодок по ночам, Прислушиваюсь к храпу сонных раций. Размытый след не виден на песке. Я прихожу, чтоб повидаться. С кем? Я прихожу, чтоб просто повидаться... Мешать морские миражи и явь Ведет Луна, и я иду, таясь — Тревожно в зыбких дюнах в час прилива. Я — море, капля к капле, к соли соль, Кладу сердца на ракушки весов, Кладу и отпускаю терпеливо. Разносит эхо монотонный шаг. Никто не знает, но моя душа Тоскует и грустит по-человечьи: О тех — с глазами молчаливых нерп, Чьи тени бродят звездами на дне — И этих, кто пока не канул в вечность.
И, память, словно карты, разложив, Гадаешь – с кем случилось, не с тобой ли? Елена Шилова
Веришь ли ты в виртуальный фатум? Вирус на платах миксует даты, Бьется тревожным стальным стаккато В точке курсора вирт. Что это было? Тасуя роли, Память скачала случайный ролик — Легкий "цузамен" с реальной болью В клубе "Двойной гамбит". Партия пешки — дебют и вылет. Вешки постов, откровений мили. Ты настоящий, взаправду? Или Джокер, пустышка, ноль? Правая кнопка уводит влево, Глюк зачищает контактов клеммы, Ясен финал и без карт примерно — Я проиграла, но... Нервы — ни к черту. Упрямый стоик, В поисковик забиваю: «Кто я?» Мысли по клавишам плотным роем: "Адрес? Куда лететь?" Серверный ветер протяжной нотой Носит мой крик из капслока «КТО ТЫ?», Если бы знать, разбежалась, взлёт и ... Некуда. Всюду — сеть.
О, господи! Ты кто такой? Свят, свят! Нет, глянь-ка, эк природа потопталась. А здесь зачем? По бизнесу? Семья? Вот! Чем богаты: спирт, ириски, сало. А ноги где? Понятно, так садись. Тебе бы, сколиозный, к костоправам. Плеснуть немного? Ну, за живопи’сь! И миру — мир от Альфы до Центавры!
Служил я в Третьяковке, лет тому... Ты слушаешь? Записывай, ушастик. Висел у нас от слова «худо» — Мунк, Большой мастак по живописной части. Явился мне однажды. Вот-те крест! С кистями, в белой краске, при беретке, Блажит, чумной, что кот на весь подъезд, Собрался летом на недельку к предкам, И вдруг такой эпический конфуз — Свой рейс на Стиксе сдуру проворонил. Паромщик (не из наших... белорус? А кличут, дай бог памяти... Хароний!) Загнул двойную цену за билет. Мунк — в крик, да все пустое, денег нету. В печали набросал автопортрет И втюхивает мне за две монеты. А я получку пропил, на мели — Ушла картина прямо из-под носа. Не спишь ещё? А хочешь про Дали? Со мной, брат, что ни день — метаморфозы...
Он носил ей мамонтов через день, Угощал дубиной и звал «Ребро», А она рожала ему детей, Согревая первый совместный кров; В глубине пещеры, наморщив лоб, Украшала быт под звериный рык. Он снаружи дрался с враждебной мглой, А она сражалась за мир внутри. Их связал слепой половой инстинкт, Не шельмец Амур — дикий голод, страх. Он был крут, а значит, из тех мужчин, Что легко прокормят и три «Ребра». И она молчала, и пол мела, Укрощала диких коров и коз, Создавался новый земной уклад - Домостройно-гендерный симбиоз. Но однажды что-то пошло не так: Изменился мир, измельчал бизон, Подзабылся грех и вернулась та, Что не терпит строгий командный тон. Пусть Адам формально — пока глава, Но то «здесь — не стой», то «туда — не лезь», Мол, рабы — не мы, и у нас — права... Не иначе — глупая бабья месть.
"И откуда в Еве мятежный дух? А язык — отточенный злой клинок?" — Старый добрый змий, отгоняя мух, Прошипел чуть слышно у женских ног.
Мы выбираем, нас выбирают, Как это часто не совпадает, Я за тобою следую тенью, Я привыкаю к несовпаденью. М. Танич
Проносишься взмыленной белкой по жизненной ленте, А годы орехами падают, падают вниз. В итоге в твоём микрокосме: болонка, соцсети, Скопления дыр из нолей и парад единиц. Подруги (буквально — по пальцам), все больше — коллеги, На личных фронтах что ни выпад — удар и «Туше!», И ты далеко не наивная белая лебедь, Не белая точно, и даже не лебедь уже. Унылой вороной (на эту, пожалуй, потянешь) Летаешь по кругу, и твой паровозик: «Ту-ту!», А хочется в тройку, на Волгу, и чтобы — цыгане, И гонки, и звук парохода, и вишня в цвету...
Напротив живет музыкант — рок-н-рольщик в татушках: Косуха, потертые джинсы, уральский "Харлей". Он пишет стихи (самородок, непризнанный Пушкин), В них каждая строчка и каждая фраза — о ней. Выводит мудрёные рифмы про даму с собачкой, Гоняет на дедовском катере на выходных, А как упоительна вишня на маминой даче! ... Но он для тебя — из разряда дворовой шпаны.
Две линии жизни из разных систем измерений Бегут параллельно, без шансов однажды сойтись, Летят в пустоту перезревшие годы-орехи, И с ними уносится счастье цветным конфетти.
«У каждого человека свои звезды.» Антуан де Сент-Экзюпери
Ушёл. И даже слова не сказал. На непроглядно-мрачном небосклоне взошла одна далекая звезда. Как будто Бог тебя на руки поднял, и завещал светить из темноты потерянным, оставленным, заблудшим. Пополнились ряды моих святых. Поверишь, нет, но, cобираясь, ты случайно прихватил вторую душу.
Так появился странный наш дуэт. Ты к ночи просыпался, я ложилась. Ты зажигал над горизонтом свет. Я пустоту под крышей сторожила. В клобук вязалось время, сон и явь. В года стекали сумерки-минуты… Перебродил кагором скорбный яд. Ведь я — земная, из простых Плеяд, а здесь — не поднебесье; мелко, мутно.
Я увлеклась. Живой огонь согрел закованные троеперстьем пальцы. На пыльных витражах моих капелл задвигались фигуры легких вальсов. От блеска потускнели образа — Ещё звезда, ещё, десятки, сотни… Сместилась ось мирского колеса, Менялись эра, вера, полюса. И я ушла на поиски "сегодня".
Весна в этот год хороша на редкость, беспечна, смела, щедра. Ещё пару дней и ворвется лето в курортно-сезонный рай. У стёкол кафе, от разводов мутных, опять замаячит шанс влюбиться в летящее мимо утро, отжечь под совковый джаз. Массовка на входе - тучней и шире. Противней - амбре котлет. Твой фартук в горчично-томатном жире мечтает о дефиле, o легких парео, изящных шляпах, каскаде цветных зонтов. Eго беззастенчиво станут лапать. Потом подвернётся тот, кто скажет с азартом: «Послушай, детка, бросай все к чертям, бежим!» И ты, разрумяненной малолеткой, умчишься в другую жизнь. Сойдутся в пике и порок, и страсти, и страх, и борьба с собой, и станет понятно, что слово «счастье» рифмуется с «кровь» и «боль». Однажды, под воющий звук сирены, стрельбу и собачий лай ... "К чертям" - подытожит с усмешкой верный, совсем не киношный, Клайд. У стёкол кафе, от разводов мутных, маячит туманный шанс. Ты громко смеёшься навстречу утру и делаешь первый шаг.
Плыви, малютка-капитан, плыви! Из царства цепких лилий и вистерий - К сугробам, на далёкий сонный север, К укрытым белым пледом январям, Где айсберги стоят на якорях. Плыви, малютка-капитан, плыви!
Пускай неспешно лодочка скользит К широтам бесконечно долгих зим, За рыбой-сон, стремящейся на нерест, За ветром, что колышет снежный вереск, На изумруд, разлитый в неба свод, Пусть будет долгим путь — недели, год, Пусть — вечность, ты когда-то доплывешь. Держи баркас на путеводный ковш. Плыви туда, где правит тишина, Она — везде, вокруг, и под, и над. Обледеневший рай — милее ада. Не оборачивайся, ни к чему, не надо. От островов тотальной нелюбви Плыви, малютка-капитан, плыви!
Бах. И в яблочко. Только прицелилась — сразу попала. Экономлю — почти не осталось серебряных пуль. Так бывает, когда выбираешь себе в идеалы Не заморского принца, а факел, коня да избу. Дефицит на царевичей — призраки, бесы, вампиры, Может, просто мерещится или замылился глаз. Полупуст арсенал. Что в резерве? Полжизни? Полмира? А уже начинают пугать по утрам зеркала. Выбираешь привычно, по принципу "тошно, но надо": Без полцарства! И даже готова носить на руках. И ведь, вот оно - счастье. Беспомощно мечется рядом. Ты же палец, как дура, упрямо не сводишь с курка. По округе без счета камней — и с души, и с "запазух". Не пора ль собирать? В патронташе — совсем ничего...
А у счастья глаза — ограненные богом алмазы. И закатное небо течет сквозь пробитый живот.
Я тебя оплетаю все больше и больше ветвями, Осыпаю листвой, прорастаю корней паутиной — Мне плевать, что ты выжженный солнцем безжизненный камень, Намекни, что поможет — и сердца отдам половину. Говоришь, опоздала на вечность — прости, но не верю. Убеждаешь, что кровь не бурлит, запираешься в панцирь — Сумасшедшая, даже во сне прибегаю на берег И вяжу золотые венки из цветов померанца. Затвердеет однажды кора и покроются гнилью Омертвевшие почки, не давшие поросли новой, И тогда мы на равных, как пара столетних рептилий, Поплывем потихоньку на поиски нашего дома.
Здесь так легко грустить, вздыхая о далёкой Оставленной стране за тридевять земель, Подкрашивать, чинить, самозабвенно штопать Побитый молью смысл, потерянную цель. Отчаянно страдать, заламывая руки, Корить циклоны, соль и пафосный пейзаж И под минор ветров, кляня судьбу и скуку, Срываться в декаданс и дальше - в эпатаж. Под тяжестью вины (разлука, боль утраты), Подмешивая лавр, терновый вить венок И корпию щипать, присев на пуфик ватный, Поглядывая вдаль, на северо-восток. А позже, в тишине, увитой виноградом, Под устрицы и сыр шампанского хлебнув, В который раз найти в раю приметы ада И, нарыдавшись всласть, отправиться ко сну.
Мне уже почти что двадцать, я уже не верю в чудо… (@Юрьевская)
Мне третий год уже, на тополиных кронах Клубятся облака, стволы - под небеса, А я мечтаю стать сорокой, нет, вороной, Кружить вокруг двора и перья вниз бросать.
Мне - восемь, да, пока ещё совсем ребёнок, Хотя стреляю так - у зомби шансов нет, Жду Санту в Новый год и строю из картона Реальный звездолёт, мне помогает дед.
Тринадцать. Жизнь сложней и с каждым днём тревожней, Со взрослыми борюсь, но это нелегко. В наш двадцать первый век непросто молодёжи, Веду свой блог свобода точка ком.
Напугай меня так, чтоб уже ничего не бояться. (@Ирина Ашомко)
В гортани слова застревают, а как сказать, Когда что ни слово — по стеклам тупым гвоздем И каждая фраза — с размаху песком в глаза? И ты все молчишь и у моря погоды ждешь. А время идет, к немоте привыкает рот И страх прорастает в тебя как трухлявый пень, Обидеть боишься, бессмысленно ищешь брод, Где больше десятка других обходных путей. Ты знаешь, что цепь коротка и хозяин — дрянь, Чуть что — припугнет и к молчанью давно привык, Он — свой, для него ты — немая приставка "для", Лишь вздрогнешь от окрика, но не рискнешь завыть. И поздно меняться и глупо других менять, Хотя вроде нафиг не нужен стакан воды, Такая планида — безвольно и тупо ждать, Пока не припрет от родного пинка под дых.
Дремлет Макондо. Застыл помутневшим стразом. В калейдоскопе мелькают эпох картинки: Слепки романов, сюжеты историй, фразы, С краю - сегодня, чуть глубже — ... до самых инков. Ветер подует, стряхнёт, разобьёт о землю, Новая капля смолы упадёт в оправу, Чуть обернулся — и снова Макондо дремлет, Грани шлифуются, время тасует главы. Те же урсулы, ребеки, проблемы те же, Мир ожидания, танго пустых иллюзий — Если не слеп, то безволен, безумен, грешен. Вечный Макондо. Злосчастный порочный узел.
Когда-то здесь был райский сад, оазис, С волной сливалась неба бирюза И берегли народ от разногласий Глаза Моаи. Сотни лет назад Качались пальмы на границе с морем, Дышала плодородием земля, В богатых птичьих перьях, пассифлоре Вассалы рапануйского царя Смотрелись королями, каждый камень Украшен был, увешан каждый столб. Вещали духи древними устами О тайнах мироздания, о том, Что пуп земли — на этом плоскогорье, Что солнце светит только лишь для них, О том, что в мире — только это море И рапануйцы на земле одни... Всезнающие, не предупредили, Что скоро, кинув в бухте якоря, Придёт конец. Так в общем-то и жили, Богам внимая. Оказалось - зря.
Когда судьба забросит вас на Чили, Слетайте остров Пасхи посмотреть: Почти как мы, в достатке люди жили — Остались боги, в грунте, в рост, на треть.
*Моа́и (с гавайск. — «статуя, истукан») — каменные монолитные статуи на острове Пасхи в Тихом океане.
Ленивый зимний вол, вздохнув, стряхнул рогами Из хлопьев-лоскутков заоблачный мешок На кривоскатье крыш, на придорожья наледь, На нас с тобой... "Смотри-ка снег пошёл!"
Сквозь вечер, тишину простуженного парка (Тот только что скрипел железом у ворот), Летел январский снег, пушистый, яркий-яркий, Под светом фонаря почти что золотой.
Он змейкой плёл кусты, скамейки и деревья И нас с тобой - в венчальное кольцо, Я так его ждала, мне так хотелось верить В твой голос, парк и этот белый сон.
Мой удел - горстка щебня. Когда-то мечтал стать бессмертным и хотел посмотреть, как меняется время... Итог: Я - булыжник в стене, пропеченный израильским ветром и ладонями паствы истертый, уставший от толп.
О себе не питаю иллюзий, надеждой и верой не живу, жуткий циник, отшельник, внутри - атеист. Этот, в нижнем ряду, у земли, от угла - самый первый, да, из ранней застройки, eсть справка и тьма экспертиз.
Повидал за века. Нет, романтики было не много, Чаще войны и кровь, установлен почти на костях. Что делили? Известное дело - кто преданней Богу, кто послушней и праведней... Мелочь, по сути - пустяк.
Я от соли ослеп и оглох от стенаний и воя, Проклял вечность, запутался в смыслах и силе добра. Жизнь полна парадоксов: легко убивая живое, можно плакать о камне и верить в разрушенный храм.
Благодарю, что ты в моей судьбе всегда присутствуешь незримо.
Благодарю за близких, за любимых, за промахи, за каждый белый флаг, за небо моего Иерусалима, в нем Яхве, Будда, Иисус, Аллах... и храмовые стены не разрушить, и на воротах царских - нет замка. Благодарю за сердце, разум, душу, за вечность, что нелепо коротка. Благодарю, что так, а не иначе сложилась жизнь, что я - ещё в строю, за то, что у стены мирского плача не в голос плачу, а благодарю.
Чёрные волны поют заунывно песни. Белым налетом на гальке морская соль. Трое нас в этом забытом богами месте. В небе мерцает тройная звезда Алголь. Чудище, с парой сестёр, неподвластных чувствам. Смертная. Пленница моря и голых скал. Прошлого нет. Только брызгами имя - Ме-ду-за. Тот, кто напомнить пытался, базальтом стал. Косы плету, приручаю шипящих тварей, Алчущих мести. Откуда она во мне? В свете Алголя, в сырой океанской хмари строю свой сад из когда-то живых камней.
Сердце - все глуше и глуше, почти не бьется. Змейками вены живулят петель узор. Сад зацветает в сезон и растет без солнца. Ядом сочится по мертвому камню сок.
Сказки, по сути, нелепица, даже зло. Сколько их? Девочек с вечной мечтой о принце? Ей удивительным образом повезло — в принца влюбиться.
"Замуж выходят по чистой большой любви", — дома твердили. Урок назубок усвоен. Так почему же внутри без конца болит сердце пустое. Глыбой гранитной лежит, не даёт вздохнуть, тянет привычно, терзает глухая ревность. Вовсе не принц выбирал для себя жену — мать-королева. Эхом по залам разносится детский смех. Вырастут скоро, взрослее, мудрее станут. Младший - в отца. Интересно, каких невест им подберут? (Улыбается.) Пусть - желанных. Некуда деться от взглядов, она - мишень. Вечно на мушке: Париж, Амстердам ли, Ницца. И любопытных, увы, не прогнать взашей. Лица... Как воздух, как ветер, повсюду - лица.
Сыро. Туман и в Элторпе - дожди, дожди... Крыльями лебедь забил по озерной ряске... Девочка? Женщина? Как это, леди Ди? С принцем из сказки?
Море у Киры в квартире весь день шумит. Кире не страшно – так море шлифует камни. В мамином перстне, к примеру, а-лек-сан-дрит (сложное слово, сложней, чем её «анамнез»).
Кира – русалочка, только наоборот: с прошлой среды все вокруг шевелят губами, немы, как рыбы. Записывает в блокнот – чтоб не забыть рассказать по секрету маме.
В мире подводном легко забывать слова. Кира погромче читает свои записки – вроде бы слышится эхо, едва-едва: шторм за стеной это всё-таки слишком близко.
Врач говорит – психогенная глухота, мол, так бывает, должны понимать и сами: смерть для любого – тяжёлое испыта... (Море взрывается рыбьими голосами – что-то про маму, про горе, про «всё пройдёт»!) Папа кивает и смотрит куда-то мимо...
Кира ныряет поглубже в водоворот. Как объяснить им, что море неизлечимо?
Теплый уютный прудик. Мне, может, дней семь-восемь. Детского дома будни. Нас — дюжин пять, похожих. Женщина с яркой челкой в банке еду приносит. Пальцы, как осьминожки. Помню, на бледной коже нет ни одной чешуйки, трогают пальцы воду... Плюх , опустился камень. Слышится хохот детский. Мы заметались, прячась в шариках кислородных. Другa уносит кверху, выглядит неважнецки.
Мне — три недели. Утро. Нежит гибискус завязь. (Наш магазин считают в городе самым-самым: женщина с яркой челкой, aссортимент - на зависть.) ... Водит сачком. Играет? Может быть, это — мама?
Мне - больше года. В доме eсть потолок и стены, ярким пятном картина, дверь, на полу — (не видно). Нас в застеколье — трое: я, губка Боб и пена. С Боба облезла краска, так-то он — безобидный. Пена — моя отрава, я к ней питаю чувства. (С выбором в этом мире — ... в oбщем, не до изысков.) Я ей — стихи, но пена взгляд лишь отводит тусклый.
Сорваться, Сломаться боюсь, и терпеть не в силах. За ней, от неё, как безумный. Коснуться страшно. Хмелею от боли. Она выгибает спину и смехом срывает зубцы у дозорных башен.
Натянуты нервы. Озноб. Вязким джемом - воздух. Лиловые сумерки пахнут кровавой вишней. Несусь за потоком. Рыдаю и в ту же воду вхожу для него, за него.
Музыкант не слышит. Умелые пальцы зажали струну, взмывает влюблённый смычок. Звук сюиты плывёт над сценой.
Есть он и она, неприступные стены рая, есть ключ и скрипач, ... отлучённый за страсти демон.
Когда однажды распахнул он дверь, большой, в снегу, в овчинном полушубке, На звонницах окрестных деревень колокола к вечерне звали гулко. Огарок свечки осветил лицо и синих глаз манящую усталость, И мама, спохватившись, за отцом засеменила в кухню. Я осталась. - Дитя ещё, - отец, вздохнув, сказал. Прислушалась, вбирая звуки кожей. - Когда случилось это? - Год назад. Упала. И ходить теперь не может. Вернулись. Мама плачет, мнёт платок и молится дрожащими губами: «На все готовы. Только бы помог...» И темнота, и только голос мамин.
С десяток лет прошло, хожу давно. Есть дом, хозяйство, муж, уклад, достаток. И к жизни новой попривыкла, но люблю другого. Tяжела расплата - За все когда-то выставляет счёт судьба. И мой подарок дюже горек. А мама ... теребит во снах плечо, и молится, и в ночь белугой воет.
Ведьмак, изгой, отшельник, про него в деревне люди всякое болтают - Мол, бессердечный, губит колдовством, но нет его - лежу пластом, больная. Незваным ходит, будто бы узду потянет, задохнусь на миг от жажды - Как чуда каждой новой встречи жду и умираю снова после каждой. Ходили слухи, что таких невест, у знахаря с десяток в околотке, А мне плевать! Что волк, поманит в лес - пойду к нему на зов ягнёнком кротким.
Когда пробьёт его последний час, Он к перекрёстку выйдет неотпетый Сорвусь за ним, отчаянно бренча - разменной мелкой брошенной монетой.
Я хотела страстей, чтобы - с воплями, вскачь, Я пеняла на бриз - не силён, не горяч, И зевала от скуки, ругая волну, В бирюзовую дымку уныло взглянув. Я в прозрачное море бросалась ничком, С нетерпением юных мечтая о том, Как рассветное солнце под гул парусов Раскачает рутинной арбы колесо. В календарь забивала со злобой кресты, Вдоль обрыва училась "ходить у черты" И мечтала с надеждой о будущем дне В час отлива, считая ракушки на дне.
Но однажды по небу промчалась звезда, Озарив (наконец!) в знойный Тартар врата, И один из титанов, улыбкой маня, Mрачный мир преисподней открыл для меня. С той поры как в дыму, слева - бес, справа - тать, Что ни день - то на казнь, что ни ночь - умирать, И обрыв - не обрыв, бесконечный каньон, И по углям таскает сердца вороньё. Закопченные своды, ни неба, ни звёзд И под флейты ветров здесь вода не поёт, Да и нет здесь воды, нет ни моря, ни волн, Ни орла, ни вола и ни льва, скалит волк Злую пасть. (Посиди сотню лет на цепи!) А от страсти (хоть что-то!) геенна кипи-и-и-и-ит.
Закрываю устало руками глаза, Здесь во тьме свой отсчёт и годам, и часам, И мерещится солнце, и парус, и губ Пересохших касается алчный сукку-у-у-у-уб.
Уважаемый редактор уважаемой газеты! Возмущаюсь бесконечно! От бессилия трясусь! Нет, хорошенькое дельце! Где тут вредные советы? И побольше сплетен надо! Пусть боятся, гады, пусть! Кстати, что это за имя? Не подходит совершенно! Год какой у нас? Крысиный! Почему не «Белый Крыс»? Что за цвет? Кот выпивает? Ведь орет как оглашенный! Уважаемый редактор, ты там, это, разберись! Где скандалы? Чёрный юмор? И рекламы маловато! А бумагу бы помягче, эта вовсе как наждак! Непорядок! Предлагаю вам в газету кандидата. Кошелёк к письму привязан... Жду ответа. Шапокляк.
Я вам пишу. Алле, приветик! Судьбой мине дано писать. В районной был надысь газете, теперя - в вашу, через сайт. Я - и поэт, и в прозе - дока, cертификатов - полный стол. (Вы счёт проверьте, я вот тока вам сотню баксов перевёл). Не надо хлопать! Да, талантлив и славы груз несу как крест, Венки, медали, дифирамбы... А сколько занял первых мест На всяких конкурсных площадках! Вам в жизь так много не занять. Да, знаменитым быть не сладко. Да, все тома пошли в печать. Соседи от успеха - в шоке, жену добил фанаток пыл. Поэты часто одиноки. Но я им буду, есть и был.
