Ты - мое загаданное желание
и пребудешь им впредь.
И свеча гореть
на столе будет в сумерках,
(по Пастернаку)
над всяким бумажным черновиком,
всяким чернильным знаком,
единицей, не обретущей звук.
Темнота вокруг
будет к ночи сгущаться,
но страх меня не коснется,
отгоняемый лепесточком пламени,
и теплом любимого имени,
вслух непроизнесенного.
Тебя,
хронически сонного,
хронически одинокого,
далеко не принца,
буду видеть в каждой странице
стопки книг,
ни к одной из которых
не прикасалась.
Оказалось,
моя выдержка - той же стали,
безупречно закалена.
Вот по ней и цена...

Многошумная тишина - ты в толпе одна, впереди иордань, за спиной - стена, за стеной михраб, полумесяц над головой, два Пророка, и каждый - свой. Ледяная вода затылок захолодит и с тобой один, осеняет крестом, разливает тепло в груди, а второй говорит, прищурившись: - Приходи, хоть чайку попьём, вдвоём раз в сто лет на подушках шелковых посидим. Оскудеет толпа, спеша. Ты замедлишь шаг. Брат тебе подсказал: - Дыши - ты спешишь дышать, за сегодня совсем твоя отнялась душа не проймёшь и блокнотом с огрызком карандаша, знать бы, чем теперь воскрешать...
Настоящая тишина - вот и ты одна, и всему своя боль и своя цена, ты находишь киблу, ты просишь двоих прийти, хоть на часть пути. Одному говоришь: "Помилуй и сохрани", и душа саднит, просыпается, горьким ужасом леденит, говоришь второму: "Наставь и не отрекись от моей руки". И они возвращаются, гладят по голове и дают ответ, от обоих идёт одинаково ровный свет, хоть один позволил к кресту себя пригвоздить, а другой воевал и с мечом по земле ходил. Только Бог на двоих - один...

Мне долу глаза опускать приходится,
Ходить за ним следом, в шелках и в золоте.
Да шепчут мне в спину: А в тихом омуте
Не то, чтобы черти, но что-то водится...
Чего ж не водиться? Ведь брал-то пленною,
За чёрные косы к венцу, неволею...
Ему не жена я - раба, не более,
А где-то есть тот, для кого - вселенная...
А где-то глаза, словно небо, ясные,
Печалью моей, что клеймом, отмечены.
Спроси меня, княже, твоя ль я женщина?
Не ждут от невольниц любви - напрасное...
Я в горнице тёплой, как в заточении,
Что толку с тепла, коли сердце студится?
Всё врали мне: стерпится, девка, слюбится.
Да мало, видать, у меня терпения...

"Аз..." — осознание медленно входит в вену,
в ту, что уже не отыщешь, хоть удавись —
тело мое непослушно и, в общем, бренно,
не отзывается, с*ка, как встарь, мгновенно,
а из-под ребер толчками выходит жизнь
(слава Лонгину в казарменных берцах — врезал
так, что в глазах потемнело с того леща).
Я не в обиде, я тоже не Мать Тереза.
Мне по душе и навязанная аскеза,
и "исповедники". Сил бы - за все прощать.
"...есмь" — запеклось, запечатало губы снова.
Кто бы подумал — зэка и благая весть...
Вслед бы за правой подставить(уже лиловой),
Левую... Что мне, дурехе пустоголовой...
— Господи, Господи, Господи, где ты есть?!
Где тебя ищут, когда не находят в храме,
ни в рукотворном, ни в том, что засел в груди?
Мерю свой "дом" от стены до стены шагами.
Я даже маме не плакалась... даже маме...
А вот тебе бы поплакалась, Господи-и-и...
"Альфа..." — твердить это вслух, чтоб в зубах навязло,
Боль перемалывать, самую суть дробя,
Чтобы святое входило в меня, как в масло -
Резало, воспламеняло и тут же гасло
И заставляло искать самое себя,
Жалким младенцем, орущим сквозь слезы: "Отче!",
Хлеб и вино ощутившим в разбитом рту.
Пусть эта жизнь проверяет меня на прочность:
Я родилась. Я, воистину, этой ночью
Стала Омегой, подстать самому Христу.

Завтра может наступит, а может нет -
день ото дня за окнами тот же снег.
Мальчик рисует сакуру на спине,
грязно ругается, травится алкоголем:
мальчик давно и неизлечимо болен,
и у него обострение по весне.
Он ненавидит сумерки, тишину,
тёплую водку и женщин. Точней, одну -
ту, что его поймала, как на блесну
ловят немых, незадачливых рыб. И всё же
он без неё, как без дозы, дышать не может,
вертит в руках телефон, повторяя: - Ну!..

Девочка сотню раз повторяет "Оммм...",
в старой, линялой пижаме и босиком
сонно бредёт на кухню за молоком,
пьёт его залпом, усевшись на подоконник.
В планах у девочки книги и Хэрри Конник,
вечером - пляж с золотистым речным песком.
Лето, в сумерках иволги верещат...
Девочка высыпается по ночам -
Бог её учит самым простым вещам -
элементарным, как завтрак в своей постели,
севший мобильник, негромко бубнящий телик -
учит за нелюбимых себя прощать.

Сценарий написан давно, только я не учу.
О будущем там ни одной вразумительной строчки.
Пометка моя на полях возле слова "хочу" -
У каждой актрисы по жизни - свои заморочки.
Молчит режиссёр, наблюдая мой вечный дебют,
Ему безразличны успехи мои и ошибки.
А шанса второго сыграть эту роль не дадут -
Она называется "жизнь". Надо с первой попытки.
Вернуться бы вновь за кулисы… Но выбора нет,
Тяну свою роль до антракта – мне хватит терпенья.
На скользких подмостках событий – знакомый сюжет:
Больные глаза, неуёмное сердцебиенье…
Уже отзвучали слова моего визави,
Сейчас, по сценарию, кажется, реплика дамы?
По тексту – «люблю» - тут, пожалуй, весь текст о любви,
А я, как назло, с юных лет не люблю мелодрамы!
Да чем же он думал, когда эту роль мне давал?!
Неужто не знал – я чертовски плохая актриса.
Прикрыться бы маской… Увы, это не карнавал.
Не выручит Бог – режиссёр моего бенефиса…

— Почему мне кажется, будто я уже очень давно вас знаю?
— Потому что вы мне нравитесь, и мне ничего от вас не надо. А ещё потому, что мы понимаем друг друга.

Рэй Брэдбери
"451° по Фаренгейту"

Она боялась высоты и не смотрела вниз,
Её неяркие лучи не разрывали тьму.
Она мечтала о любви. Какой смешной каприз -
Став незаметной для других светить лишь одному…
А на Земле была зима, звенел хрустальный лес…
С улыбкой грустной у окна, усталый чародей
Курил, и сказки сочинял про маленьких принцесс,
И эти сказки (иногда) сбывались у людей.
Он был не то, что одинок… Он ничего не ждал,
И в сердце отзывалась боль едва заживших ран -
Их не хотелось бередить. Уж он-то точно знал,
Что в глупых сказках правды нет. И что любовь – обман.
Заметив первую звезду, он ей шепнул: «Привет,
Ты светишь только для меня, небесный светлячок?»
И был ужасно удивлён, услышав «Да» в ответ –
«Тебе свечу» - шептал с небес дрожащий голосок.
Она боялась высоты… Он не хотел любить…
У каждого – своя судьба и свой дурацкий страх.
И, вроде не о чем мечтать, и нечего делить -
Лишь отражение лучей в задумчивых глазах.
Её закрыли облака, а он улёгся спать,
Одновременно свет погас и в небе и в окне.
Ему приснилось в эту ночь, что он умел летать…
Она училась падать вниз в своём нестрашном сне…
А утром всё пошло не так – он стал о ней грустить.
И, как назло, погожий день разлился синевой,
Но он смотрел в слепящий мир, пытаясь различить:
Плывёт ли чудо-огонёк сейчас над головой?..
Ты видишь свет её любви, печальный Менестрель?
Ты понял, что всю жизнь писал лишь для неё одной.
Как долго длилась здесь зима, и вот пришел апрель,
Когда ты сердце уколол о лучик золотой.
Теперь ей страшно без тебя. Ты этого не знал?
Она зажглась лишь потому, что есть на свете ты.
Она всегда была твоей, кого б ты ни терял,
Не замечая этот взгляд с небесной высоты.
Но жизнь по-своему мудра, в ней неизменна суть -
Любовь как сказку для двоих ничем не отменить.
Не запрещайте сердцу ждать, чтобы когда-нибудь,
Найти того, кому звездой захочется светить.

В соавторстве с Юрием Егоровым

Да, я помню - путь созерцания самый верный, созидаемое разрушится на корню.
Да, я знаю, что никогда не была примерной ученицей твоей, что милости не ценю, что дареное слово использую как попало: заклинаю змей, заговариваю печаль и пишу вот это, никчемное. Скажешь, мало? Впрочем, ладно, не отвечай.
Ты пока мое непосредственное начальство, тот учитель, которому я не сдала тетрадь... Но прошу, когда разбиваешь меня на части, дай мне время из осколков себя собрать, и уже потом говори мне о пересдаче, возвращай зачетку, давай мне пинка с ноги в ожидании - вот не выдержу и заплачу, всхлипнув: "Господи, помоги..."
Что с того, что запас моей прочности на исходе - у тебя новый год и пора подводить баланс. Все мы верим в тебя. Хоть немного, но верим, вроде... Вот бы ты, вопреки очевидному, верил в нас.

От радуги в холодном декабре
не ждут дождя - любуются, и будет...
С икон глядят не боги - просто люди,
которыми бывал наш мир согрет
и исцелён. Не горечь правит бал,
и над потерей слёзы лить не стоит:
под Новый год жалеть о ней - пустое.
Неважно, победил ли, проиграл,
важнее то, что приобрёл в борьбе.
Я обрела друзей. Просить иного
считаю глупым. С Новым годом. С Новым...
Я мир сужу по вам, не по себе.

Я кладу ладонь на сухой и горячий лоб,
проверяю градусник, тяжко вздыхаю: - Сын,
ты болеешь, сыночка... Льется густой сироп.
Говорю ему: - Не капризничай, ты простыл.
Он послушно пьёт, он улыбчив и кареглаз,
невозможно сказать, на кого он похож лицом.

- Расскажи мне сказку, а лучше прочти рассказ.

Я рассказываю ему про его отцов:
- Вот был первый, его у меня забрала война,
у него был веснушчатый нос и блокнот стихов.
- Был второй, но второго мама послала на...,
потому что думала, сыночка - он плохой.
- Третий был любим и пребудет любим всегда,
но ничто по нему не плачет и не горит...

Из окна сквозит - кровь холодная, как вода,
покрывает сердце льдинками изнутри.
Я кладу ладонь на сухой и горячий лоб,
убираю прядку приставших ко лбу волос.
- Ты бы спал, сынок, ты смотри, у тебя озноб...
И тогда он говорит мне, наморщив нос:
- Тот бы первый тебя разлюбил через десять лет,
я не понял бы, я бы шел тогда в первый класс.
Он нашел бы другую, но не ушел бы, нет -
он остался бы калечить себя и нас.
- Тот, второй, у него на тебя не хватало сил,
он любил бы всю жизнь, но любовью своей, земной.
Для меня бы делал все, что ни попроси,
но не смог бы небо мое разделить со мной.
- Третий жил в мечтах и по Млечному шел пути,
но тебе никогда не стал бы необходим,
да и мне не стал бы... Мамочка, ну прости,
мне не глянулся ни один.

Вот и что ему, смышленому, отвечать?
Все-то знает о жизни мой нерожденный сын.
Просыпаюсь и пью горячий, с малиной, чай,
запивая ампициллин.

А все потому, что в Законе одно лишь слово, обычное слово, глагол, если быть точней,
сто раз повторенный по буквам, но вечно новый и только поэтому бывший всегда в цене.
А все потому, что Закон надо мной не властен, заучен с младенчества, легок в моей руке,
пропитан доверчивым, искренним, детским счастьем, замешан на сваренном с травами молоке,
настоян на жгучих слезах и приправлен кровью, и принят, и прожит, не проклят - благословлен,
поставлен самшитовой веточкой к изголовью, беречь без того удивительно крепкий сон.
А все потому, что Закону не нужно много, его изначальная сущность немудрена,
и если ты путник, то будет тебе дорога, и если ты воин, то будет тебе война,
и если ты веришь, то будет тебе по вере, а если не веришь, безверие - тот же путь.
А все потому, что оставленный мной за дверью, Закон все равно мне спокойно не даст уснуть,
пока не впущу, не вдохну, не поддамся снова, до каменных губ этот холод зацеловав.
Закон - это слово, короткое, злое слово, и я в него верю, но вера без дел мертва. Я с детства умею себе подчинять слова.

"Я доверяю тебе" -
Что за чушь мы несём?..
Ты сказал. Я сказала.
Обоим не верится.
"Я доверяю тебе"...
Это больше чем всё,
Это меньше, чем мало.
Бесценной безделицей
Слово срывается с губ,
В тишину, в никуда,
Словно слёзы с ресниц -
Так нелепо, нечаянно...
Медью непройденных труб,
Болью краткого "да",
Отрицаньем границ
И теплом неприкаянным.
Первым реваншем судьбе
За навязанный путь,
Тот, где каждая трудность
Брошюркой пролистана.
Я доверяю тебе -
Это больше, чем суть,
Это меньше, чем глупость.
А, может быть - истина?..

Ну что же, заходи. Меня здесь нет,
Но дверь открыта для друзей и... прочих.
Записка на столе (ужасный почерк):
"Порой и опоздания в цене"
Ты наследил, но некому ругать,
И некому согреть остывший ужин,
Соврать, что хриплый голос не простужен,
А ночь не холодна и не долга.
Но раз уж ты пришел (спросить - зачем?),
Возьми ключи, они на третьей полке,
За фоткой рыжей девочки в футболке,
С "Ак Барс"-овской нашивкой на плече.

for W-key

Un Dieu, un Roy, une Foy, une Loy* - и, что там у вас ещё? Гордыня, мой мальчик, удел королей, и стоит немалых слёз, ты столько не выплачешь, сколько ни злись. Я - твой незакрытый счёт, и если любовь - почти алкоголь, наверное, я - кальвадос.
Ты тоже с горчинкой, но градус не тот, нас смешивать - mauvais ton**, так будет наутро трещать голова, что в петлю - не худший fin***, поверь... Наш с тобой похмельный синдром излечат вода и сон.
...но если любовь - почти алкоголь, наверное я - ancienne****, что дольше хранилось, то ныне в цене, и манит к себе верней. Но стоит ли стольких бессонных ночей нормандский мой непокой?
Скользни по мне взглядом, вдохни аромат, чтоб завтра забыть обо мне.
...и если любовь - почти алкоголь, накрой свой бокал рукой.

* Девиз города Кан, административного центра департамента Кальвадос — «один Бог, один Король, одна Вера, один Закон»
**mauvais ton - дурной тон, моветон.
***fin - конец, финал.
****ancienne - старый. В винодельческих провинциях Франции слово "ancienne" употребляется в значении "выдержанный".

Le Beaujolais Nouveau est arrive! - слова пусты, как молодые вина, а я не так наивна и невинна, как десять лет назад. И в большинстве своём мужчины стали мне скучны: роняют пепел с сигарет на скатерть, небрежно врут, небрежно пьют и платят. А дашь слабинку, начинают ныть о том, что бабы - стервы, жизнь - дерьмо, друзья - козлы...и далее по списку.
Шампанское, не прибегая к риску, готов открыть любой.
А я лимон меланхолично выжимаю в чай и привыкаю жить без алкоголя, как в сказке: мне что воля, что неволя, что "оставайся", что "прости-прощай".
Иди, mon cher, что хочешь, то и пей, но не меня, я много крепче виски. Не хлопай дверью. Лучше по-английски, по капле раствори себя в толпе, найди дешёвку, вылакай до дна, ведь ты привык "лакать" свои напитки.
Я не даю тебе второй попытки.
Такое чувство меры... и вина.

"- Что происходит на свете?
- А просто зима"*
Книжка на тумбочке, тыквенный сок и хурма -
рыжий денёк, голенастый жеребчик гнедой,
скачет по первому снегу с одесским: "- Кудой?!"
Что происходит? Погодка балует теплом,
Кошки мурлычут, почти что дописан диплом,
Бунин дочитан. Читаю Есенина. Вслух.
В небе дерутся подушками - сыплется пух.
Рыжую косу остригла (не жалко ничуть) -
Скоро совсем ни о чем не жалеть научусь,
Если ухмылка твоя не раздразнит меня,
Наглая, мне ненавистная с первого дня.

...и любимая,
с первого
дня.

* Ю. Д. Левитанский, «Диалог у новогодней елки»

Верным по вере - раненым зверем хочется выть.
Город не примет старое имя в список живых,
слово "измена" пишешь на стенах - вышел бы толк...
Смотрит с тотема алчущий демон, бешеный волк.
Город хохочет, выбелив ночи, вычернив след:
лучший охотник, прячься от сотни прошлых побед -
прячься, мерзавка! Мечутся шавки, ставки растут.
Чертово племя! Выбрали время - шествуй к кресту,
стаптывай ноги: с этой дороги ввек не свернешь.
От посторонних в левой ладони прячется нож,
линию режет прямо вдоль прежней: хочешь - живи! -
ты не просила новые силы к новой любви.
Было бы просто: не перекресток - шаг за порог.
Вышло иначе, болью маячит юго-восток.
Город не принял старое имя, город остыл
не по погоде. Шавки исходят визгом пустым,
но не догонят. Если ты понят, значит ты жив...
Глянь в эти лица: ждали блудницу - вышла Юдифь.

Если оставить пафос дурным подросткам, режущим вены, давящимся рогипнолом, все, что останется, будет смешно и просто, даже немного голо: я проиграла, ты выиграл. Эти факты сухи настолько, что их запивают водкой, после строчат SMS-ки: "Ну, где ты? Как ты?" не попадая в сводки лишь потому, что уже неприлично думать: "Вылечат крепкий коктейль и глубокий вырез"
Взрослые девочки не поднимают шума, если влюбились.

Пора скупых финалов тчк
- не зорок глаз, не так верна рука,
ломается и крошится строка
на корм пленённой стайке воробьиной -
не всё ж кормиться просом да рябиной,
которая по осени горька.
Обилие к морозам, говорят...
Я верю во вранье календаря,
что август не дорос до сентября,
но выпросил авансом позолоту.
Стихи, как нелюбимую работу,
полмесяца вымучиваю зря...
Мне тишина, понятней сотен слов,
о том, что было "больше, чем любовь",
расскажет. Это больно, видит Бог,
но боль не зло - всего лишь признак роста.
Забыть тебя до омерзенья просто,
анестезию осени вколов -
утешить память. Но всего верней,
поддаться боли, раствориться в ней,
смакуя прелесть трех последних дней,
оставшихся до точки невозврата.
И помнить не любовника, но брата.

Любить - сильней.

Стаканом сангрии - граненым, поездным, звенящим мелко о латунный подстаканник - мой день окончится. Соседи видят сны, я вижу их, плацкартных жителей. Не странник, кто не смотрел на жизнь с вершины бытия - с затертой верхней полки душного вагона, кто не играл в игру, в которой и ничья - почти победа. Наблюдаю отрешенно за чьей-то ссорой там, на "первом этаже" и за детишками, сопящими умильно. Темно за окнами, не разобрать уже, что проезжаем - то ли Муром, то ли Пильну, какая разница? Мне плохо без тебя, я сокращаю расстояние упрямо и с мерным стуком версты пыльные дробя, состав несется. Видишь - снова мелодрама, а не хотелось. Но выводятся слова, и мысли снова лезут в голову без спроса.

"Люблю тебя?
Да чтобы - я?!
Да черта с два!" - стучат колеса...

Осени тревожные звоночки:
шесть коротких дней до октября
пробегу от запятой до точки,
под ноги нарочно не смотря.
Рыжих листьев ветреная свита
Шепчет: "жизнь любой любви длинней"

Я последней буквой алфавита
для себя останусь в этом дне.

24.09.2013

Когда дворовый драный кот
В порыве гонора слепого
Вдруг возомнил, что он-де лёва,
И, к слову, знатный рифмоплёт -
Он этой мыслью задолбал
Брабантских кур и тучных зайцев.
И с ходу записал в мерзавцы
Всех, кто "талант" не признавал.

Кропает вирши день и ночь
Про птиц высокого полёта
(а им не видно рифмоплёта
с помойки блызнувшего прочь)
И до того позорен слог,
Что драный "лев" и так наказан
Своим стишком, что глуп, бессвязен,
Неинтересен и убог.

Хранитель крутит пальцем у виска, "по собственному" будучи уволен: он прогулял. Он был немного болен - расслабился, дал подопечной волю... А в ней благоразумие искать - не то чтобы совсем напрасный труд, но все же кропотливая работа. Недоглядишь - опять она в кого-то... Нет - кем-то (шёл бы мимо этот кто-то!) увлечена. Подруги нагло врут, что ни румянца, ни горящих глаз. Коллеги врут обратное: "Влюбилась". Как за такой следить, скажи на милость?
Тут глянешь, что ей этой ночью снилось - и просишься на исповедь тотчас.
Махнул рукой и получил расчет, собрал пожитки в старенький пакетик. Сказал, что все влюбленные - как дети, а за детей родители в ответе (пороли мало). Вечно их влечет туда, где грабли под ноги летят, а самых смелых топят, как котят...

Под утёсом ворчит устало морской прибой,
бродит старый моряк у рассохшегося причала -
одноногий и одноглазый, лицом рябой,
столько выпивший, чтобы и суша его качала,
словно мать качает заплакавшее дитя.
Мне с утёса не слышно, что он бормочет морю,
собиратель недугов, жемчуга и историй...
Для меня только волны шепчут и шелестят,
обнимают утёс, отступают, почти бегут,
как бегут от несчастной любви или прочей дури.
Потемневшее, цвета берлинской сухой лазури,
море лижет утёс, оставляя на берегу
только соль, пропитавшую рыхлый песчаный слой,
только йодистый бриз, поднимающий крылья чаек.
Каждый штрих, каждый всплеск органичен и неслучаен:
кости дохлой рыбёшки, поломанное весло,
хлопья пены, на нём рисующие узор,
подсыхающий крошкой белесой в часы отлива.
- Это кони морские, что чешут о берег гривы -
пересказывал старый моряк свой извечный вздор,
отправляя меня на утёс, говоря: - Реви!
Для пробоины в сердце надежнее нету латки.
Слёзы - соль этой жизни. И жизнь не бывает сладкой,
мне, паршивцу, без моря, а женщине - без любви...

***
Мною брошенный был смотрителем маяка,
не любившим простых и понятных морских историй...
Но, почувствовав соль на кончике языка,
он узнал бы слезу, упавшую в это море.

Эта осень засела штопором в свежей пробке нам подаренной марочной белой сухой зимы. Не умеем взрослеть - всё бы молодости взаймы... Вот, тебе без копейки сорок, а взгляды робки, пальцы тряски: весь пол в липковатом сухом вине. И пегас на плече, что наколот и нестираем - вечный символ бессовестных пряток. Валяй, сыграем. Слово за слово, будет что вспомнить тебе и мне, распечатывая бутылку, в которой холод оттеняет букет поздних яблок, горчащих губ... Я опять оцарапала кисть о твою серьгу, лишний раз убедившись, что ты безнадежно молод.

Это просто "завтра", разбитое о "вчера", колет пальцы, плачет и просится в облака.
Это просто время. Со временем, вечера обретают запах топлёного молока,
терпких вишен, век свой окончивших в коньяке, перца чили, припорошившего шоколад...
Это просто - память щеки о твоей руке долговечнее памятей прочих, превыше, над.
И уже не хочется впусте молоть слова и жонглировать мыслями, сколько их там в горсти...
И уже так хочется просто поцеловать, раствориться в тебе и под вечер не отпустить,
чтобы ты, маловерный, увидел и не забыл, как бывают теплы и податливы вечера.
Это проще простого. Но время идёт, и в пыль разбивается "завтра" о каменное "вчера".

Я бреду за туманом, ползущим с седых холмов,
рваным саваном легшим на стылый простор долин.
Не тревожа ни выцветший вереск, ни колкий мох,
не касаясь ступнями промерзшей, сухой земли,
я иду за туманом. Туман оплетает дом,
застывает колючками инея у дверей,
хищной птицей свивается над родовым гнездом,
где птенцу суждено этим вечером умереть...
Имя к имени, звеньями - тяжкою вышла цепь -
поминаю ушедших, торивших тебе тропу.
Тени предков подходят к тебе. На твоем лице
благородный покой вытесняет немой испуг,
ты оплакан и принят, и мох под твоей ногой
стал от слёз моих мягок, а ветер - медов и пьян.
Ты припустишь по этой дороге, почти бегом,
а когда за тобою сомкнётся стеной туман,
я завою вослед, закричу на вороний лад,
мною пролитых слёз не вместит ни один кувшин:
сколько было ушедших - никто не пришёл назад,
не покинул холмов - вот и плачет по ним банши...

Она забывала надёжность мужской руки, бежала, без точки опоры на виражах. Она говорила: - А в принципе, мужики нужны только тем, кто не может их удержать, но всё же цепляется, ноет и истерит, как сука под дверью, выпрашивает тепла...
Она покрывалась окалиной изнутри, горела, но больше не верила, не ждала ни принцев, ни чинно седеющих королей, ни волка, ни льва - вот ведь, грёбаный зоопарк!
Она не пыталась быть ангелом на земле: таким, как она, темнокрылым, немного пар. Она не скрывала ни шрамы, ни синяки, бежала без точки опоры, считала дни, и вновь усмехалась: - А в принципе, мужики нужны только тем, кто не может прожить без них.

Она умирала и видела в этом знак своей непричастности гвалту и суете. Она собирала покрепче себя в кулак, когда на прогулке встречала чужих детей, она улыбалась старушкам и облакам, как будто земная жизнь для неё - вокзал.
Она тосковала по сильным его рукам,
надёжным и тёплым.
Но молча.
Чтоб он не знал.

Не надо, доктор. Конечно, я буду жить. Конечно я буду. Как долго? К чему детали, мы с вами, мой друг, столько горечи повидали, что можем, пожалуй, уже обойтись без лжи. Скажите дочери. Сам не смогу сказать. Но только при мне - обойдёмся без слова "тайна". Пусть будет боль безысходна и чрезвычайна - не дайте ей повода мне не смотреть в глаза. Я долго служил, я, знаете, офицер, видал много разного, в Азии и в Европе - случалось со смертью ютиться в одном окопе, а страшно увидеть слезу на её лице, дрожащие губы и пальцы. Она одна. Одна у меня, и, знаете, тоже служит. Рассталась с мужем, и врёт, что никто не нужен, вот только в доме холод и тишина...
Не надо, доктор, вздыхать и смотреть в окно. Такая работа должна закалять характер. Нам всем в этой жизни порой приходилось врать и горчащую правду умалчивать - всё одно, тем более дочь не из этих, что слёзы льют, хоть ей ваша новость придётся как пуля в спину.
Уж вы присмотрите, когда я её покину... Эх, жаль, что на койке больничной, а не в бою...

Помоги мне верить, Господи, помоги!
Я срывалась в бег, когда ты говорил: - Беги!
Я срывала голос - ты мне велел: - Кричи!
Я запомнила всё, чему ты меня учил:
Отрывать от сердца каждого, кто любим,
Хоронить друзей, словно были друзья другим -
Без слезы, без укора в хладные небеса,
С тихим знанием - всем когда-нибудь воскресать.
Преклонять колени, голову не клоня,
Изменять лишь боли, рвущейся из меня,
Отказав родному, хлеб преломлять с врагом.
Если ищешь смирного агнца - ищи в другом,
Если жаждешь злата и смирны - не в этот раз -
Пусть церковное рабство впадает в благой маразм:
Мне не нужен посредник, чтобы взывать к Отцу.
Мы с тобой слишком часто стояли лицом к лицу,
И я помню его: вот морщинки и седина...
Ты слепил меня воином и на земле - война,
И любовь здесь - грех, а распятый Христос - кумир...
...помоги мне поверить, что ты не оставил мир.

Степью воля через край
захлестнёт
Разобьёт твою тоску
пополам
Будет сладок до поры
дикий мёд
На губах моих тебе,
Тамерлан
Будут радостно звенеть
стремена,
Будет светел новый путь,
да не мне
Не невеста я тебе,
не жена -
Оттого, что ты женат
на войне,
Что манИт тебя высокий
ковыль -
Кобылицы новой стать
попытать.
Оттого, что на заре
только пыль
Будет следом за тобой
оседать,
Будет стлаться по степи,
как туман,
Присыпая серебром
стрелы скул
Ты с собою заберёшь,
Тамерлан
Неизбывную любовь
и тоску:
Каждый вечер будешь ты
падать ниц,
Не излечит ни Шайтан,
ни Аллах -
Я любовь вплела в хвосты
кобылиц,
Я тоскою шёлк узды
заткала.
Только смерть тебя спасёт,
только кровь
Смоет с сердца пелену
да дурман,
А пока, в огнях далёких
костров
Будешь видеть ты меня,
Тамерлан...

Давай сбежим
от правил и устоев,
от ханжества и прочей мишуры.
Довольно жить по правилам игры - чужой игры! -
оно того не стоит.
Давай сбежим. Без клятв и алтарей,
без обещаний "ныне и вовеки", без цели,
как с горы сбегают реки, стремясь к любви,
как к морю из морей.
Пусть будет путь нелёгок и тернист,
пусть горечью вино отравят вины -
я чашу осушу до половины.
Давай сбежим.
Лишь тот пред Богом чист,
кто искупил измену отреченьем,
бессонницами,
ранней сединой,
молитвами...
Господь теперь со мной
во всей красе земного всепрощенья,
и на руке моей стигматов нет,
а гвоздик на шнурке - презент на память.
К чему любовь, что может только
ранить разлукой? - без тепла никчёмен свет.
Давай сбежим!
Страстей апофеозом, склоняюсь,
беззащитна и нага,
и падает душа к твоим ногам -
"ступай легко, мои ты топчешь грёзы"*...

* ...Tread softly because you tread on my dreams. - William Butler Yeats, "He Wishes For The Cloths Of Heaven"

Ветер ласкает лугов разнотравье
С вечера до утра,
Песни поёт перелескам в хмельной тоске.
Сын кузнеца мне дарил зарукавье
Тёмного серебра -
Не сберегла, подарила седой реке...

В кудри плела иван-чай да ромашки
Другу, что сердцу мил,
Шила шелками узоры на рукаве.
Сын кузнеца башмачков моих пряжки
Щедро позолотил -
Не сберегла - потеряла в сырой траве...

Холод в душе, да вином не согреться,
Полон в руке фиал -
Счастье ли девичье в золоте-серебре?
Сын кузнеца мне дарил своё сердце,
Суженой называл -
Не сберегла, подарила меньшой сестре...

Салют от тех, кто ангельски красив был в прошлом. Ныне - дьявольски азартен. Играем, сударь? Я сама на карте, и не уйду, себя не победив в игре на время и одну мечту, которой нет убийственней и слаще. Я хищник в этой суверенной чаще и рву свои желанья на лету, ты знаешь это, как никто другой, не так ли, государь моих сомнений? И если ты сомлел от песнопений, поверь, уж я-то пну тебя ногой, чтоб ты очнулся. После - хоть потоп, ну а сейчас - играй, я ставлю душу, и, если ты не разучился слушать, прислушайся, мой Высший, а не то я разнесу на камни ад и рай, да так, что не поймёшь, где то, где это.
Ты задолжал мне очень много света, не дав и тьмы, поэтому - играй! Я на кон ставлю власть подстать твоей, но не б/у - миров не сотворяла.
А ты... поставь его.
Мне нужно мало.
Твой стрит.
Моя четвёрка королей.

Время становится ломким,
а пальцы твёрдыми:
вот я ломаю лёд,
чтобы черпать вёдрами тёмное, злое.
Вот, хлещет оно за шиворот - липкое и фальшивое.
Время всего лишь иллюзия.
Тем не менее,
хочется крикнуть времени:
"Отымей меня!
С грязью смешай...
Валяй, если хватит пороху!"
Шорохи... Только шорохи
делают жизнь звучащей,
а тени страшными.
Не прислоняйся, милый мой,
здесь окрашено
ярким, глубоким прошлым
по настоящему.
Мне бы прижаться к спящему,
носом холодным уткнуться между лопатками,
впитывать это грешное,
это сладкое чувство к-тебе-приобщённости,
дикой нужности.
Если мне хватит мужества,
время опять станет ломким,
а пальцы твёрдыми.
Это дурная примета - с пустыми вёдрами...
Что тебе снится? Река, перелески, лютики?..
Или,
что
я
люблю
тебя?..

Знаешь, не ври себе, мальчик, такая жизнь нравится только законченным мизантропам - Маркес, мартини, мороженое с сиропом, два молескина. Я знаю, ты хочешь лжи, или молчания светского, comme il faut, или великой любви с роковым финалом, или... Того, что дают, тебе слишком мало, слишком легко. Так запомнить мой телефон было несложно, наверное. Нам не быть, нет, ни примерной семьёй, ни красивой парой. Да, ты не худший любовник, но ни пожара, ни сумасшествия. Сердце не хочет ныть каждой открывшейся раной "к тебе, к тебе...", сердце, похоже, совсем ничего не хочет. Суше удары, размеренней и короче - крепкое стало, зараза, поди разбей... Так что не ври себе, мальчик, таков расклад: я ухожу, по привычке - невозвратимо. Жизнь мимолётна и в ней ключевое - "мимо", время без функции "перемотать назад".
Завтра наступит уверенно, как всегда, прямо в осколки вчерашнего разговора.
Дай тебе бог повториться не слишком скоро,
мне - на полуденный поезд не опоздать.

Конечно, в тебе от нее осталось
Три тысячи строчек, полсотни лун:
На лезвии синяя побежалость
Мелькнет, когда ты отобьешь стрелу,
Летящую в сердце, настолько верно,
Насколько верна тебе эта тварь.
В вас все было слито и соразмерно,
И каждый другому - венец, алтарь...
И каждый другому остался другом,
И каждый, не ведая, стал врагом:
Почувствуй, как тело ее упруго
Свивается в петлю под сапогом,
Не думай, дави ей на горло тверже,
Ну, кто еще сможет, раз ты не смог?
Один из двоих, безусловно, должен
Поить своей кровью болотный мох,
Пусть будет она. Но в тебе осталось
Три тысячи строчек, полсотни лун.
И сердце - одно на двоих - не сжалось,
Одну на двоих ощутив стрелу.

Прислониться к двери
в переулочке у Арбата,
Прошептать:
- C’est ma faute... -
с придыханием в апострофе.

Кто не может позволить себе настоящий кофе,
громче всех кричит
о достоинствах суррогата,
так и с жизнью -
пока не попробуешь настоящей,
всех оттенков её,
послевкусий,
сортов и типов,
будешь смирно давиться раствором стереотипов,
тупо пялиться в ящик
...пока не сыграешь в ящик...
Жизнь конечна,
и тратить её
на дешёвый пафос
(что там в тренде у нынешних -
энный Iphone и скинни?) -
несусветная глупость.

А здесь, на Арбате, иней.
И трамвайный вагончик
покрашен в лазурно-синий...

Ты не знаешь французского.
Впрочем, хватает пауз.

Всё попроще теперь, попроще... Под взведённым курком не ропщут. Так в какой же священной роще будет дан мне прощальный залп? Я так много уже сказал, ты б заткнул меня, Авва Отче... Я же не о себе забочусь, видишь, слёзы в её глазах, видишь, вьётся седая прядка, а она говорит "в порядке". Вы ей - "волки!", она - "ягнятки...", вы ей - "водка", она - "вода". Мне б ей трёпку хоть раз задать, чтоб сидеть не могла неделю, чтобы скулы деревенели, чтобы злилась... На самом деле хохотала бы, вот те крест... Как бы мы её ни хотели, не из божьих она невест, и земных понаотшивала... В общем, дело, Господь, за малым: проследи, чтоб не наломала ни судЕб, ни костей, ни дров - ей достанет потенциала.

...сотку залпом.
Стреляй, готов.

Грея руки над пеплом
Отгоревшего чувства,
Не сердись понапрасну
И меня не кори -
Все потери поэтов,
По закону искусcтва,
Распускаются маками
Цвета зари.
Расцветают стихами,
С горьким привкусом хины,
Ароматом бессонниц
И тоскливых ночей.
И витают над нами
Оправданья, причины,
И деление мира
На "ничья" и "ничей",
На счастливое "до"
И туманное "после",
Бесприютное, словно
Заброшенный дом.
Сколько было эмоций...
А смеха ли, слёз ли
Было больше - неважно,
Дело вовсе не в том,
Что любовь отгорела -
Этот феникс бессмертен -
Просто мы были оба
Друг к другу глухи,
А сейчас наши слёзы
На каменной тверди
Так легко и красиво
Прорастают в стихи...

Ходящим мимо наш привет
Смягчите сердце к нашей доле,
Мы здесь болтаемся на воле,
Все пять иль шесть. От нас отъет
То здесь, то там немалый шмат
Когда-то жизнь любившей, плоти -
Вороны целятся в полёте.
Прохожий, разве будешь рад
Подобной каре? Будет час,
Мы станем прахом - кто не смертен?
Да будет Вышний милосерден:
Молитесь Господу за нас!
О, наши братья во Христе,
Пускай мы казнены за дело
(Порою все бывают смелы
Излишне) - жаль, не на кресте...
И всё же не кляните нас,
Его лишённых благодати:
Не все подходят для распятий,
Кому и петелька как раз,
Мы в ней качаемся сейчас,
Продрогшие в объятьях смерти.
Да будет Вышний милосерден:
Молитесь Господу за нас!
Нас солнце жарит, как лещей,
Вздувают дождевые струи,
А от сорочьих поцелуев
Мы без бород уже, ей-ей!
Нам не прилечь и не присесть,
Нас ветер вертит так и эдак,
Чтоб птицам половчей обедать,
покуда плоть на кости есть.
И, поминая нас, тотчас
С болота лжи спешите к тверди:
Да будет Вышний милосерден:
Молитесь Господу за нас!
Иисусе, властный надо всем,
Обереги нас от Геенны,
Уж отстрадавших телом бренным.
А вас, смеющихся над тем,
Мы просим, в сей печальный час:
Молитесь Господу за нас!

И не говори, что поздно, что не сложилось - не будь глупцом, у тебя впереди столько нового: стать отцом, ей менять пелёнки, не спать ночей... Подрастёт - по дому искать зелёнку для разбитой её коленки, забирая её с продлёнки выслушивать, что за новая кукла у Таньки там, или Ленки...
Ты куда торопишься, много поживший, совсем седой, но такой беспечный и молодой, словно двадцать лет нас с тобою не разделяют? Да таких зелёных из тела не выселяют, ты пока не выслужил неба, не заслужил, потому что блуждал, не жил.
Вот когда настырных юнцов каждый день от дверей гоняя, будешь долго и пристально щуриться на меня, я в ответ хохотать: "Повзрослела, чего ты хочешь?" и смотреть, как ты сам над собой хохочешь, вот тогда можно будет об этом сказать впервые, между делом - ей скоро замуж, а мы живые. Слава Богу, что мы живые.
Мы с тобой ненадолго простимся - сжимая всё прожитое в горсти ты уйдёшь, когда наша внучка будет достаточно взрослой, чтоб это перенести, я - когда наша правнучка сделает первый шаг.
И наступит звенящая пустота в ушах, и встречая меня у подножия неба, протягивая ладонь,
ты светло улыбнёшься мне, мною невиданный, молодой, и мы вместе пойдём по ступенькам к Eго престолу, хихикая, будто девятиклассники, опаздывающие в школу.

Каждый вечер приходит как джентльмен - фрак и бабочка.
И уходит как джентльмен - молча, и, к счастью, вовремя,
оставляя цветы на столе, тонкий запах "Дримера",
острый скальпель бессонницы: "Деточка, препарируйся,
разбирай на детальки, раскладывай все по полочкам"
...и вот тут бы достать сигареты и чиркнуть спичкою,
или выпить грамм двести чего-нибудь очень крепкого,
но любая зависимость, даже потенциальная,
угрожает свободе, а это мое сокровище,
наряду с относительно чистой, здоровой совестью.
О мужчинах?.. Ну да, я взяла на себя ответственность
быть поддержкой ему, неизменно смешливым солнышком -
не делить с ним бюджет, одеяло и утром ванную,
да вообще ничего не делить - до того единые
что легко можем с ним обойтись без определенности,
без колец, без дурацких штампов и прочей ереси,
возведенной в культ неуверенными и слабыми.
Что до прочих богатств - осязаемых - их не нажито,
потому что за то, что мне в радость, в стране не платится,
а о то, за что платится, руки марать не хочется,
и приходится жить, как и многие, компромиссами.
Жизнь сложилась. Такая, как есть. И она мне нравится,
и вовсю отвечает на эту любовь
взаимностью.

По правилу вычитания тишины
Из каждого нашего краткого разговора
Мы мало кому в этой жизни тепла должны -
Грошовые жулики,совестливые воры.
По правилам, будто школьники по слогам,
Читаем друг друга, считая друг друга ближе
Чем есть. Непреодолимый соблазн солгать,
Что я в этой жизни иного пути не вижу,
Что в стройных рядах поклонников всех мастей
Нет тех, от которых - ах! - холодок по коже...
Нам стоит признать, наши чувства уже не те
И жить друг без друга со скрипом, но всё же можем -
По правилам. Так, как должно и так, как есть,
Без планов на вечер/на завтра/на выходные,
Визируя каждую встречу: "сейчас и здесь".
Влюблённые? Нет. Но - любящие. Родные.
Почти невиновные - время стирает всё,
Безумно красивые - боль огранила души.
Какое из правил разделит нас... и спасёт?
Скажи мне, какое. Позволь, я его нарушу.

- Деточка, ты убирайся ко всем чертям, не провоцируй на большее, не дури. Это забудется. Это такой пустяк. Доброе время излечит на раз-два-три, в битую память пилюлей подсунет - "брат", или "приятель", а лучше - совсем "никто".
Солнце скукожится в лампочку, 40 ватт, ливень желаний устроит второй потоп, пол, превратившийся в палубу корабля, будет раскачивать стены до тошноты. Водка, пожалуй, останется у руля: вырулит с гавани, имя которой - ты. Не позволяй мне пиратствовать, уходи, сгинь с горизонта, исчезни, пока цела. Я ведь не мальчик, я справлюсь со всем один, если поверю, что ты от меня ушла. Будь милосердна, захлопни покрепче дверь, и со всех ног улепётывай к е**ням - как бы от водки во мне не проснулся зверь, и со всей дури не кинулся догонять...

Четвёртые сутки - Боже! -
Бессонница, жар и бред.
Ну, что с тобой делать, что же?..
На жёлтой, иссохшей коже
Отчётливо виден след.
И знала ведь, ты не стоик.
Надеялась, дура. Вот -
И верить тебе не стоит,
И прятать ключи пустое -
Кто ищет, всегда найдёт...
Ты смотришь, а взгляд безволен,
Бессмысленнен, сквозь меня:
- Ну, Тасенька...ну...уколешь?
Бесформенной кляксой боли
На скомканных простынях
Твоё замирает тело.
Мерещится - навсегда...
И губы белее мела...
Да что ж ты с собой наделал?!
Беда ты моя... б-е-д-а!
Пугаюсь, что ты не дышишь...
Я, верно, схожу с ума...
К груди припадаю: - Миша!
Ты слышишь меня? Ты слышишь?!
Едва отзовёшься: - Ма?..
- Ну что ты, какая мама? -
Тебя лихорадка бьёт.
Я жмурюсь, шепчу упрямо:
- Держись... Ты же самый...самый!
Ты выдержишь... Всё пройдёт.
Вот только хватило б веры
Обоим, тебе и мне...
Ты падаешь навзничь, серый,
...И белые офицеры
Кружатся в бредовом сне.

Бегать по кругу - ни сна, ни надежд, ни чаяний.
Все мы, сказал мой знакомый, немного пони...
То, чем болеем с возрастом всё отчаянней,
чаще всего, умещается на ладони -
карта метро, сигареты да фотографии.
Скромный багаж, даже если ещё не 30.
Я не блефую, а здесь все играют в "мафию".
Проще до вскрытия карточек застрелиться.