Не слово было раньше – просто кайф.
Он был везде – посередине, снизу,
И сверху тоже. По-английски лайф
Его потом назвали. Дали визы,
Тому, кому Верховный разрешил –
На год, на десять лет, на сорок восемь,
И женщины, добравшись до вершин,
Молчали так, что небо билось оземь.
Молчали так, что золотым шнуром
Прожилки проступали по проспектам.
Любимая, с твоим-то интеллектом
Наш кайф напомнит молнию и гром.
Ты лишь молчи! Зажавши простыню,
Терпи беззвучно трепет наслажденья.
Не можешь больше? Ладно. Извиню.
Как можно не кричать в свой день рожденья?!

Уносит нашу шхуну в открытый океан,
Повсюду плач и дикие рыданья.
Герасима ругает отважный капитан,
Срывается шпионское заданье.

Герасима эксперты проверили не зря,
Сразила всех его мускулатура.
Ему вполне доверили литые якоря.
А вот с умом произошла халтура.

И вот когда у порта он вышел на корму
И должен был корабль обездвижить,
Он взял и вместо якоря швырнул на дно Муму.
Там глубоко, и ей одной не выжить.

Понятно, наша шхуна не встала на прикол,
И город обошелся без диверсий.
А капитан Герасиму смертельный ввел укол
И дал приказ комиссию повесить.

"Прощай, моя Татьяна, - мычал несчастный Гер, -
Прощайте вы, и барыни, и слуги.
Не дай вам оказаться на этой алягер,
Особенно, когда мозги не рубят.

Прощай, моя собачка, пушистый якорек,
И ты, мой кэп, несчастный отравитель".
А далеко за шхуной плыл маленький зверек,
Но этого никто уже не видел.

Один Иван Тургенев исписывал манжет,
Шифруя донесение в столицу.
Он вычеркнул секреты и поменял сюжет,
Чтоб с Виардо потом повеселиться.

А после в наших школах учили малыши,
Как плохо проживали крепостные
И как они топили собачек от души
И как их души плакали больные.

Среди бомжей и расписаний,
Колбасных шкурок и бутылок
Сидим и изучаем с Аней
Какой-то выбритый затылок.
Он как-то смотрится нелепо,
Такие видишь здесь нечасто.
Ах, Аня, дернуло налево,
Теперь приходится бросаться.
Толстой велел, и не поспоришь,
Лишь мысли носятся, как птички:
Какой бы выбрать скорый поезд,
А впрочем, есть и электрички.
Москва – Владивосток – глобально,
В каком-то всероссийском стиле,
Как будто друг на друга лбами
Кидаемся среди России.
Бьют похоронные оркестры,
Лежат медали на подушках,
Нет, Аня, здесь тебе не место.
Пока сиди, моя подружка.
Промчался рижский заграничный,
Духи рассеяв по вокзалу.
Мы петушинской электрички
Дождемся, нам осталось мало.
Там, только там, в начале - Слово,
Вскрывают ангелы посуду
За Аню, Вронского, Толстого,
И за Фру-Фру не позабудут.

В одно прекрасное теплое утро на острове Кальмугро вылупилась из яйца Черепашка с Кокосовым Запахом. Почему ее так звали? Дело в том, что ее мама отложила яйцо с Черепашкой в песок возле кокосовой рощи, и когда черепашка появилась на свет, она пахла так чудесно, что на этот запах сбежались разные жучки и мелкие зверюшки. «Как приятно пахнет эта малютка, - переговаривались они между собой, - на нашем острове такого ароматного запаха нет ни у одной черепашки».

Но сама Черепашка еще ничего не понимала. Ей казалось, что когда она вылезла из яйца, на нее рухнуло что-то желто-голубое, мягкое и такое огромное, что у нее перехватило дыхание. Оно было везде – сверху, снизу, спереди – доброе, переливающееся, дышащее, живое сияние, и черепашка рванулась к нему. «Это мама, - думала она на бегу, - только бы успеть. Мама, мама!»
Теплая ласковая ладонь подхватила ее, и черепашка почувствовала, что она стала легче. Она засмеялась от счастья и замахала изо всех сил лапками, поглаживая маму, а мама несла ее и несла и, наконец, мягко и осторожно, маленькую и мокрую, положила на берег под щекотные солнечные лучики. И еще очень-очень долго Черепашка считала море своей мамой и не могла забыть то первое чувство свободы и полета.

На желто-голубом острове Кальмугро жил огромный ядовитый паук Нуар. У него было тяжелое черное тело, от которого во все стороны расходились длинные тонкие ноги. Эти ноги сначала поднимались резко вверх, гораздо выше головы, а затем почти вертикально опускались на землю, и со стороны казалось, что его голова лежит в живом ажурном волшебном гамаке, который по ее желанию и велению шагает в нужное место. Маленькие глазки Нуара хищно блестели, а из всегда полуоткрытого рта торчали частые, острые, как иголки, зубы, которые он постоянно тренировал, обкусывая оставленные туристами консервные банки. Этот паук был грозой всех черепашек острова, поскольку любил черепашье мясо больше всего на свете.

В тот первый для Черепашки с Кокосовым Запахом день злой и голодный паук носился по берегу, щелкая зубами. Ему ужасно не везло. Сначала он не сумел подкрасться к толстой мухе Розалинде, которая теперь издевательски жужжала над его головой, затем (позор! позор!) не догнал маленького крабика и вот теперь, вне себя от ярости, искал новую жертву. Он не поверил своим глазам, когда увидел мирно лежащую на берегу черепашку. Черепашка тоже увидела Нуара. Она совершенно не испугалась, потому что не догадывалась о существовании зла, и с улыбкой смотрела на паука.

- Ты…лежишь? – немного растерянно спросил паук.
- Лежу. А ты кто? Так смешно, у тебя голова волочится по земле, ты не обиделся? – затараторила Черепашка.
- Перестань болтать, - разозлился Нуар, - сейчас я тобой пообедаю.
- Это как? – не поняла Черепашка.
- Вот так: съем я тебя – ам и нету, - добродушно пошутил паук. От предвкушения скорого обеда у него улучшилось настроение.
- Наверно, ты плохой. Наверно, мне нужно убежать от тебя, - догадалась Черепашка.
- Наверно, уже слишком поздно, - продолжал шутить паук.

Он разинул рот и начал надвигаться на Черепашку. Малышка закрыла глаза и втянула голову в панцирь. Вдруг она почувствовала, что опасность миновала. Черепашка осторожно открыла глазки. Перед ней стояло и улыбалось ей во весь рот странное существо. У него было много глаз, расположенных симметрично по обеим сторонам узкого лица и широкий приплюснутый нос. Интересно, что в отличие от паука у него совершенно не было зубов во рту. «Добрый», - решила Черепашка.
- Как тебя зовут? Ты не видел здесь такого, с зубами? – спросила она.
- Не бойся. Его больше нет. Я его раздавил. Я – Ботинок с Левой Ноги.
- Где ты живешь? Чем ты занимаешься, спасибо, - затрещала Черепашка.
- Живу я у входа в дом, а занимаюсь…как тебе сказать…хожу, когда Левая Нога захочет. А когда не захочет, хожу все равно, сам, только медленно. Я здесь все исходил, весь остров. Хочешь, пойдем со мной, я тебе все здесь покажу, - предложил Ботинок.

Так они подружились и с тех пор почти не расставались. Ботинок показал Черепашке самые укромные и красивые уголки острова, а когда она отправлялась купаться в море, он заходил в воду и ждал ее возвращения. Ночью Левая Нога оставляла ботинок на пороге дома, и Черепашка забиралась в него и спала, а он рассказывал ей перед сном разные интересные истории про следы, про споры ящериц, про скрип камешков и шуршание песка.

Шло время. Черепашка подросла, а Ботинок становился все ниже и ниже, и она уже не умещалась в нем и ложилась спать рядом у входа в дом. Но однажды Ботинок куда-то исчез. Вот так – вечером был, а утром пропал, и на его месте появился новый ботинок, сияющий белизной и пахнущий неприятным запахом, который совершенно заглушал запах моря. Он смотрел надменно и без улыбки куда-то поверх Черепашки, и от этого холодного взгляда ей стало не по себе, и она пошла искать своего старого друга. Она обошла весь остров (ведь благодаря Ботинку, она могла ходить по нему с закрытыми глазами), и, наконец, уже под вечер нашла Ботинок с Левой Ноги лежащим на боку под финиковой пальмой.
- Что с тобой? Почему ты здесь? – закричала Черепашка.
- Левая Нога скинула меня. Наверно, я стал слишком старым и никому не нужным. Посмотри, на мне везде дырки, я не могу защитить ногу ни от дождя, ни от осколков битого стекла. Оставь меня. Я буду здесь лежать и постепенно гнить и скоро исчезну насовсем, - и Ботинок заплакал.
Черепашка не знала, чем ему помочь. Она прилегла рядом и напряженно думала, вглядываясь в темноту. Вдруг рядом послышалось всхлипывание.
- Это ты? – спросила Черепашка.
- Нет, что ты, я всхлипываю гораздо более толстым голосом, - ответил Ботинок.
- Кто здесь, эй, кто здесь? – закричали они.
- Это я, Маленькая Ящеричка, - пропищал голосок из темноты совсем рядом с ними, - я сломала ножку и к тому же совсем заблудилась в темноте и не найду дорогу домой. Что мне делать?
- Я придумала! – вскрикнула Черепашка. – Вставай, милый Ботинок, вставай, мы должны помочь этой малышке!
Она помогла Ботинку подняться и привязала его к своему хвостику остатком шнурка.
- Ну, залезай! – скомандовала она Ящеричке, - мы довезем тебя домой. Я и Ботинок, мы хорошо знаем остров и найдем твое жилище даже ночью, а ты можешь, пока едешь, смотреть в дырки Ботинка, а если пойдет дождь, ты промокнешь не особенно сильно.
Они тронулись и по дороге подсадили к себе Зеленую Гусеничку, загулявшую на именинах у подруги, и заблудившегося Золотого Мотылька.
- Спасибо вам большое! – говорили все перед тем, как вылезти из Ботинка у своего дома, а Гусеничка спросила: «А завтра ваш автобус пойдет в это же время? Мне нужно в больницу к маме, но это так далеко, и я буду возвращаться так поздно».
- Конечно, пойдет. Наш автобус будет ходить постоянно, каждую ночь, - сказала Черепашка.
Ботинок же был счастлив. Он уже не надеялся, что сможет оказаться полезным.
- Какая ты умница, - говорил он Черепашке, - как ты здорово все придумала.
С тех пор каждую ночь Черепашка и Ботинок развозили по домам маленьких, заблудившихся, больных зверюшек.
Он ходит и сейчас, ночной автобус маленького острова Кальмугро.

Сорви мне куш вот с этой нижней ветки.
Стою Танталом в солнечном саду,
А рядом ходят то ли человеки,
А то ли расписные какаду.

Им в руки все идет без напряженья -
От крупных яблок до роскошных груш.
Послушай, соглашайся на сближенье,
Сорви мне плод с татуировкой «куш».

И ты встаешь, и ветка, как ручная,
Кладет тебе в раскрытую ладонь
Шикарный плод – я лучшего не знаю,
И ты его, смотри, не проворонь.

Спасибо, леди, завершились муки!
Обыграна лихая западня!
И я к тебе протягиваю руки,
Но ты все дальше, дальше от меня…

Она давала шороху.
Она давала пороху.
И Шолом-Алейхему,
И Шолохову.

С веселыми глазами,
С болтающимися шнурками
Ее покидали
Маркес и Мураками,
Пахнущие «Цинандали».
И сразу же заходили
Новые. Из деревни.
Это была идиллия.
Взбитые сливки времени.
Всем было сладкозвучно.
Сказочно как-то. Русалочно.
Почти у всех был ключ. Но
Дверь открывалась волшебной палочкой.

Когда-нибудь, веселый гусь,
Пускай не здесь, а где-то,
Вишневым соком растекусь
По старому паркету.

И тут же, бледная с лица
И грустная немножко,
Меня подлижет до конца
Талантливая кошка.

И я в состав ее кровей
Войду непреходяще,
И образуется глинтвейн,
Густой и настоящий.

Зима спускается с высот,
И мерзнет каждый атом,
Но эта кошка всех спасет
Горячим ароматом.

Гора шаталась. Трескалась. И гром
Глушил мозги. Сизиф, ругая камень,
За ним спускался. Мокрыми руками
Он открывал некачественный ром
И делал два глотка по договору.
И гору клял. Трясущуюся гору.

И клял того, с кем этот договор
Он заключил. А были варианты?
На этом «том» такие аксельбанты,
Что он людей не наблюдал в упор,
А просто говорил: «Того – туда-то!»
Все исполняли. Честно. Как солдаты.

Гора трещала. Из нее закат
Обильно вытекал пурпурной кровью.
Сизиф мечтал, что звание Героя,
Когда-нибудь ему присвоит гад,
Который изобрел такие муки.
Он подтянул спадающие брюки

И двинул вверх, а бедная гора
Свое переносила наказанье.
Она смотрела мутными глазами,
Она страдала с ночи до утра
И громогласно тужилась при этом.
И кровь текла. Заката и рассвета

Густая кровь. Рыдали доктора,
Свои переживавшие программы,
Им в жизни приходилось видеть драмы,
Но не было безрадостнее драм:
В слепой безрезультатности усилий
Стонал Сизиф, в грязи, крови и мыле.
Под монотонный скрип съезжавших крыш
Несчастная гора рожала мышь.

С неба валятся белые лошади.
В самом центре села Погремушкино
Я стою-застываю на площади,
Словно конная статуя Пушкина.

Цепенею озябнувшей кожею,
Перед взором то точки, то полосы.
К моему золотому подножию
По ошибке несут гладиолусы.

Все завьюжено – улицы, садики,
И мозги, и тела, и имения.
Местный житель рыдает некстати и
По ошибке читает Есенина.

А за ним целый лес из желающих.
Их пытаясь унять по-хорошему,
Говорю: «Я не Пушкин, товарищи,
Это просто февральские лошади».

Но не слышат меня и не слушают,
И в глазах восхищение гением,
И приятно мне, в общем-то, Пушкиным
Ощутить себя хоть на мгновение.

Даже жаль, что назавтра синоптики
Прояснение нам приготовили.
И не лошади - белые котики
Будут падать на гордость истории.

Надоело плакать в тряпку,
Начинаю разговор:
Выходил мужик без шапки
На холодный белый двор.
Двор застывший, двор февральский,
Промороженный до дна,
Только вьюга воет вальсы
Прямо в форточку окна.
Подходил себе к забору,
Бился в доски наяву,
Говорил: «Помру я скоро,
До весны не доживу».
Написал с настроем этим
На заборе он слова,
Мы глаза закрыли детям -
Был он грамотен едва.
«Дети, дети, бога ради,
Русский помните язык,
Удареньем проверяйте
Каждый визг и каждый крик.
А не то, смотрите сами,
Опозорите народ», -
Мамы плакали басами,
Пап струился тенорок.
Поучали мамки-папки
Малолетний свой хурал.
А неграмотный без шапки
Оглушительно орал.
Двор холодный, двор февральский,
Все из окон смотрят вниз…
И заливисто смеялся
На Олимпе Дионис.

Штормило. Дикая гевея
Шуршала нежною листвой,
И я, не понимая, где я,
Шагал вечернею Москвой.

Часам к двенадцати у «Пушки»,
Промокший, словно дикий кот,
Я вышел к маленькой избушке.
А дело было в Новый год.

Внутри стояла елка-палка,
И печка в синих изразцах,
И воплощенная русалка
На ней спала в одних трусах.

Я за приют отдал ей сердце,
Она мне сдачу отдала:
Любви серебряный сестерций
Упал бесшумно за подкла…

Мигали лампочки на ели,
Краснел под елкой Дед Мороз.
А сны январские летели
И снились тихо и всерьез.

Господа, и мистеры, и сэры,
Мне до вас, поверьте, дела нет.
В эту ночь, когда все кошки серы,
Я вас приглашаю на обед.

Ваш дресс-код описан мною ниже:
Котелок, футболка и трусы.
Мой дресс. кот вас встретит ярко-рыжий
И проводит к палкам колбасы.

Вилколожек не ищите зря вы,
Здесь у нас не выспренний банкет.
Для такой неслыханной оравы
У меня приборов просто нет.

Ешьте-пейте, предавайтесь блуду,
Слушайте рассказы дресс. кота.
Я вас эту ночь терзать не буду.
Отдыхайте, нет на вас креста.

На Короле был красный ночной колпак с кисточкой и старый грязный халат, а лежал он под кустом и храпел с такой силой, что все деревья сотрясались.

Л. Кэррол. Алиса в Зазеркалье

Храпите все, храпение не грех!
Я в этом вас усердно уверяю.
Хватайте храп, делите храп на всех
И – в сон, своим уменьем козыряя!
Когда на ваше свежее белье
Сойдет с небес волна ночного драпа,
Не дергайтесь! Приветствуйте ее
Фонтаном бурным радостного храпа!
Храпите мелодично, как МоцАрт
Писал свои лихие сочиненья,
Храпите же, входите же в азарт,
Соседям не давая послабленья.
Не бойтесь речь друг друга перебить
Заливистым и многоцветным звуком,
Который, как связующую нить,
Передадите детям вы и внукам.
Сомнологи, вы жертвы меднаук!
Лечить от дара божьего? Смешные.
Я славлю храп, а значит, славлю звук,
И значит, славлю жизни позывные!

Когда райцентр засыпает,
Когда в окошках гаснет свет,
Олег Петрович рассекает
Центральный городской проспект.

И мокро колют иглы снега,
Летящие из темноты,
Большую голову Олега,
Его костюм, в руке цветы.

На ветерке трепещет галстук
И ждет усталый человек.
Когда его окликнут: «Здравствуй!
Как дома? Как дела, Олег?»

Он даже разглядеть не сможет,
Кто это был (да все равно!),
А просто свой букет положит
На снег под чье-нибудь окно.

Ирина Корнетова

Дело в шляпе

Я влюбилась в него безумно, я с разбегу в него влетела.
Он гарпунил меня гарпунно, и таранил меня умело.
Соблазняя меня усами, он надеждил меня надеждой,
Оплетал мою жизнь ногами, и той штукой, что где-то между.
Как кололись его ресницы! Как кололи его интриги!
Он листал меня, как страницы нелюбимой и скучной книги.
Я считала его плейбоем, доверялась ему, растяпе,
Потому что он был ковбоем в настоящей ковбойской шляпе.
В грязно-синих потертых джинсах и с трехдневной седой щетиной.
Я устала мечтать о принцах, и не знала, что он – скотина.
Он покинул меня однажды, после бурной и страстной ночи
Я смешала коктейль бодяжный, наглоталась до визга… Впрочем,
Он оставил на память шляпу. Попросил подарить сыночку,
Если будет похож на папу… Дело в шляпе? Поставим точку…


Тело в шляпе

Это было в московском метро:
Мы стояли напротив друг друга,
Ты пощупал меня за бедро,
Я поправила грудь от испуга.
Ты таранил меня, словно бог,
Ты гарпунил меня – китобоем.
«Кое-что» у тебя между ног
Доставляло нам счастье обоим.
Ты был туп, словно ножка стола,
Впрочем, это на первом этапе
Не смущало. Тебя я звала
Тело в шляпе мое, тело в шляпе.
А потом стал ты нервным, как псих,
И закончилось все вычитаньем,
И ушел ты гарпунить других,
А не сыну за детским питаньем.
До чего же в груди тяжело.
Мы с сыночком вздыхаем о папе:
Ах, куда же от нас ты ушло,
Тело в шляпе мое, тело в шляпе…

Этот танец с тобой на балу выпускном в средней школе
Я запомнил навек (ты еще не костлявой была).
Целовались тогда мы на дубе зеленом - так, что ли?...
Или нет, на сосне – это память опять подвела.

Три мои головы приникали к тебе очерёдно,
А бывало и сразу, но к трем очень разным местам.
Это было, по-моему, около города Гродно…
Или нет, где-то там, где раздольный лежит Казахстан.

Мы шутили с тобой, из домов похищая детишек,
Над волнением взрослых светло и беззлобно смеясь,
Я любил тебя так, что и сам Мопассан не опишет…
Или нет, не тебя, а русалку Валерию, ась?

В двух моих головах заварилась похлебка склероза,
А в одной голове нет склероза, но бродит шиза,
Но по-прежнему я обожаю тебя, моя роза…
Нет, не роза, забыл… то ли курица, то ли гюрза.

Какая скука, господа, какая скука -
Вчера весь вечер я зевал почти без звука,
Я пил коньяк, смотрел кино, свистел сонаты
И размышлял, а почему коты мохнаты.
И тут комар влетел и сел на телевизор,
Я, хоть немного окосел, но принял вызов -
Носком ноги пробил экран и промахнулся,
Комар же плавно вышел вон и не вернулся.
Я проводил его полет веселым взглядом,
Потом смотрю – мохнатый кот уселся рядом,
Потом явился домовой с чужой женою,
Он обнимал ее и пил коньяк со мною,
Потом уж и не помню что происходило,
Но скуки не было – совсем! Но что-то было.

Не надо нам солнца и ярких огней,
В камине мерцают поленья.
В театре абсурда театр теней
Сегодня дает представленье.

Мы смотрим на стены и на потолок
И видим такое... такое,
Что разум уходит из наших голов
И в дверь вытекает рекою.

А мы-то не знали, что в мире и так
Бывает в отсутствие света,
Но нам показали такой кавардак,
Что просто спасибо за это.

Теперь мы спокойны и даже мудры
И к сцене последней готовы…
А в реках безумья кишат осетры
И мечут икру бестолково.

Я просыпаюсь. Надо мной
Свисает люстра, словно лапа,
И, освещенная Луной,
Трясется комната от храпа.

Храпит за стенкой мой сосед
На износившейся кровати,
И если я воскликну: «Хватит!»,
Он все равно ответит: «Нет!»

А если так, зачем тогда
Врываться в сон его тревожный?
Хлеб, молоко, сырок творожный
И чай – вот вся его еда.

Недавно он болел, но встал
(Труды врача-гомеопата).
Скрежещет за окном лопата.
О землю шаркает металл.

Сейчас за стенкой зазвонит,
Сосед рванется обалдело
И нецензурно разбранит
Будильник, делающий дело.

Скрипя он встанет, зять и муж,
Но вновь не впрок ему наука
И, налетев на острый угол,
Ругаясь, он идет под душ.

Доверив организм воде,
Он смоет сон струей холодной.
Потом уйдет, худой, голодный,
Искать забвения в труде.

Придет довольный, озорной,
Большой, упитанный, красивый.
Пообнимается с женой
И вновь за храп со страшной силой.

Я просыпаюсь…

по стихотворению Марины Славиной

Исповедь весталки
My WebPage
--------------------------------------------------

А кстати, гуси Рим спасли однажды,
«Атас!» оральным криком протрубив,
И в результате победили наши –
Не варварский французский коллектив.

А странно, да? Подняться против ГАллов!
Они ж родней гусиному «га-га»,
Но героизм гусиных генералов
Позволил Риму одолеть врага.

Вот все смеются: «Жили у бабуси…».
Но прозревая времечко «фютюр»,
Из прошлого отмстить решили гуси
За «фуа-гра» и прочий куафюр.

Вповалку граппой перебита стража,
Храпит ее глава майор Марцелл.
Но гуси бдили и не ели даже,
Чтоб злее быть на пару децибел.

И вот, когда враги торжествовали,
Уже почти вскарабкавшись на пик,
Они внезапно так загоготали,
Что варваров поставили в тупик.

Известна миру важная подробность:
Что гуси гоготали нотой «до».
Летят от неожиданности в пропасть
Прародичи гурманов из Бордо.

Владыки Рима с этих пор и дале,
Еще довольно много древних лет,
Развратничали, ели, пили, спали,
Сжигали город и окрестный свет.

Домициан из них был не последний,
Хотя не худший, честно говоря,
Как мог, он строил Рим тысячелетний,
Как мог, другие страны покорял.

Казнил кого попало, домогался
И святость нравов насаждал при сём.
Короче, если рассуждать по-галльски,
Домициан был тем еще гусём.

Весталок он закапывал охотно,
Им с радостью приписывая блуд.
Ах этот странный, страшный Рим животных,
Тебя твои владыки не спасут.

Расстаемся по любви.
К Илиону, к Илиону!
На прощанье навари
Итакийского бульону.

Там какой-то мелкий хлюст
Спер жену у Менелая.
Я с победой появлюсь,
Но ты будешь пожилая.

Стая шустрых женихов
Быстро строится у входа.
Ставлю я к тебе в альков
Вереницу камер «Кодак».

Сколько будет длиться бой,
Знает лишь гипофиз Зевса.
На прощание позволь
До предела наглядеться.

После долгих лет войны,
И скитаний, и лишений
Я вернусь к тебе, но ты
Не признаешь прегрешений.

Пленки камер засветив,
Встретишь под мотив сиртаки,
Жениховский коллектив
Убежит в свои бараки.

Мы останемся втроем:
Я и ты со взрослым сыном -
Солнце в синий водоем
Сядет спелым апельсином.

Жизнь закончится навзрыд.
Что в ней было? Море крови,
Героический заплыв,
Эти камеры в алькове.

Годы, взятые у нас,
Не воротишь, как Елену.
Горизонта ватерпас
Перегну я об колено.

Молодой своей души
Удивлю тебя размером
И спою в ночной тиши,
Что переврано Гомером.

Вечер пятницы. Темень предуикендья.
Но и в пятницу мне покоя нет:
На расстроенном струнном инструменте
Стонет классику странный мой сосед.

Начинается, только смолкнут ноты,
Выходных моих лесополоса.
Ты опять звонишь, называешь, кто ты,
Говоришь зайти через полчаса.

Я не в бешенстве, не бросаю трубку,
Просто слушаю, сидя в темноте,
Как на части рвет мясо мясорубка,
Как шипит твое масло на плите.

А потом вздохнешь, включишь телевизор,
Запиликает радостно смычок.
Что играл сосед резко, словно вызов,
То теперь в меня медом потечет.

А потом твое слышу я дыханье,
Ненадежное, тонкое, как нить.
Мне бы сесть его описать стихами,
Но не в силах я связь разъединить.

Совсем недавно, 15 сентября, мы отмечали очередную годовщину независимости республики Гондурас

Вдоль океана мчится трасса,
Вокруг прекрасный Гондурас.
Живет в нем гондурасцев раса,
Одна из самых страстных рас.

Они талантливы и пылки,
Предельно раскрепощены,
Им виски, водки и горилки
Для расслабленья не нужны.

Их независимость глубинна,
Сидит свобода в них внутри,
И пусть мужчин согбенны спины –
На бюсты женщин посмотри!

Им все равно, кто ими правит,
И все равно, кто правит бал,
И кто…(но здесь такая рифма,
Что я две строчки пропущу).

Вот! А они б не пропустили
И слово вставили бы в стих!
Но чтобы жить в подобном стиле
Учиться надобно у них.

Я напишу им море писем
И расскажу им без прикрас,
Что я хочу быть независим,
Как независим Гондурас!

А коль тебе свершений мало
И жить без подвигов невмочь –
Ты лед у берегов Ямала
Ломай всю северную ночь!

Небо одноглазое синеет,
Ангелы заходятся хореем,
Тело губернатора Борнео
Целый день болтается на рее.

Чайки ему выклевали очи -
Стало плохо видно почему-то,
Как его любовницу и дочек
Парни разобрали по каютам.

Сундуки, набитые богатством,
Закопаем. Нам надолго хватит.
Мы же занимаемся пиратством,
Родина зарплату нам не платит.

Накрепко зарыты наши клады
На Больших Антилах и Карибах,
Мы их зарывали так, как надо -
Только лишь при птицах и при рыбах.

Да и то - окрестным попугаям
Мы свернули шеи для страховки,
Чтобы ни одна душа живая
Не узнала, где вести раскопки.

Век пирата короток, но ярок,
И ничто не держит нас на суше.
Нам отчизна сделает подарок
И в петле когда-нибудь задушит.

А петли смертельное объятье
Не объятье сладкое Жанетты
(Если не видал ее без платья,
Не видал восьмое чудо света).

А петля слепа и безрассудна,
То-то будет зрителям потеха,
Но пока гуляет наше судно
В океане легкого успеха.

Белый череп и под ним две кости.
Океан. Чего нам в жизни надо?
Мы вам рады, заходите в гости.
Как пройти, подскажет губернатор.

По стихотворению Александра Старших

Вафельный сонет

http://litset.ru/publ/19-1-0-12387
___________________________________________________________

Из-за чего поссорились мы с Таней?
Из-за чего костюм гражданский снят?
Над нами фестиваль вафлеметаний,
Галетовзрывов гейзеры гремят.

Я наношу по ней тортоудары,
Она пуляет сушками в ответ.
Мы друг для друга стали, как хазары.
Как жалко, что на нас Олега нет.

Кто победит в той бешеной атаке
Под градом пуль из приторной халвы…
А ведь могли бы жить в счастливом браке,
Когда б не потеряли головы.

Я прекращаю бесполезный спор,
Ириской прострелив себя в упор.

Страна - в тотальном беспорядке.
Как ей помочь? Я вспомнил детство
И снова взялся за припадки
Как за спасительное средство.
Я от рыданий сотрясался,
Когда выпрашивал игрушку,
Я на кровать свою бросался
И, как волчонок, грыз подушку,
Я головой об стенку бился,
В кровь разбивая лоб и брови,
Я не щадя себя трудился,
Калеча мамино здоровье,
Я наполнял пространство визгом,
Как наполняют чаем чашку,
Я пенисто и длинно брызгал
Слюной на папину рубашку,
Я рушился, как вал на берег,
Почти взаправду умирая,
Энергию своих истерик,
Как линза, в точку собирая.
И – добивался. Добивался!
Крошились скалы на кусочки,
И я с игрушкой оставался
На теплом золотом песочке.
Официально заявляю:
Не доводите до скандала!
Я не хочу, я не желаю
Существовать среди развала!

Последний раз предупреждаю!
Еще чуть-чуть и – зарыдаю...

Спустила лифчика бретельку
И тела сдобного кулич
Открыла. Я же, пьяный в стельку,
Превозмогая паралич,
К тебе дрожащею рукою
Полез. Услышал треск и звон.
И понял я, что ты - за мною
И что передо мною – он,
Твой шкаф-купе, такой зеркальный
(Теперь лишившийся зеркал).
Иди скорей в мешок мой спальный
И прихвати с собой бокал!

(Антиподы-125: бретелька - зеркало - кулич)

На Западе мурчит бразильский кот,
Из-под земли беру я жизни соки,
На Севере любимая живет,
А мое солнце всходит на Востоке.

На Юге мой отец рубал компот
И погружался в разные пороки,
На Севере любимая живет,
А мое солнце всходит на Востоке,

Я вырос без родителей, и вот
К чему пришел на этом данном сроке:
На Севере любимая живет,
А мое солнце всходит на Востоке.

Да, одинок, но я стремлюсь вперед,
Хоть белые штаны измазал в соке.
На Севере любимая живет,
А мое солнце всходит на Востоке.

Сорву я куш, как будто спелый плод,
И в Рио окажусь я руки в боки.
На Севере любимая живет,
А мое солнце всходит на Востоке.

«А почему ты грязен, как койот?» -
Меня резонно спросят кариоки.
«Любимая – на Севере живет.
А мое солнце всходит на Востоке».

Мне будут улыбаться круглый год
И удивляться люди в полном шоке:
«Любимая на Севере живет?
А ваше солнце всходит на Востоке?»

А если все пойдет наоборот,
Вы просто передайте эти строки –
На Севере любимая живет.
(А мое солнце всходит на Востоке).

Я как-то Коковихина читал,
И вслух притом, свои калеча уши,
И понял я, когда вконец устал,
Что я пишу как минимум не хуже.

С тех пор, как вижу в прессе Сашин стих,
Пишу я свой, нахально и зловредно.
Его вознагражденье на двоих
Теперь мы делим и живем небедно.

Нас в диком субтропическом саду
Почти что за своих считают звери.
Сейчас я с ним беседу заведу
О доблестях, о подвигах, о вере…)

Александр Коковихин

Прогулка с беременной
http://litset.ru/publ/23-1-0-5399

........................."Пожал бы руку автору берёз..."
...................................(Роман Кручинин)

Пожать бы руку автору берёз,
принять набросок в качестве автографа,
конструктора дождя обнять до слёз,
сказать "до встречи" и "всего вам... мокрого".
Поздравить бы дизайнера синиц,
свести его с рябин изобретателем...

И вдруг заколыхаться от ресниц:
"Как можешь быть таким ты невнимательным?!"

Юрий Борисов

***
Неброское солнце осеннего дня.
Прогулка с беременной не от меня.
С ней был этот самый конструктор берез,
Создатель снегов, повелитель стрекоз,
Король облаков, выдуватель планет –
Тот самый, которого, вроде бы, нет.
К ладошкам твоим прижимаюсь лицом –
Я буду мальчишке хорошим отцом.)

Александр Коковихин

Поэту, выпустившему первую книгу
http://litset.ru/publ/19-1-0-9519

Ты можешь быть хорош в хорее, в ямбе,
да хоть в немыслимом тактовике –
читатели ложатся штабелями
и дрыхнут с тощей книжицей в руке.

Не поминай опавших словом хлёстким,
стихи читать – работа на убой.
Гордись, что нынче спят они не с Бродским,
а спят с таким непризнанным тобой.

Юрий Борисов

Поэту, выпустившему книгу (полудетектив)

Он выпустил книгу, прекрасный поэт,
И это впервые за множество лет,
Он выпил от счастья, полез на окно,
И люди сбежались на это кино.
И руки дрожали, и голос дрожал,
И книгу в ладонях он не удержал,
Он выпустил книгу в распахнутый двор -
Скончался Иван Еремеев, шофер.
Читатели, надо иметь вам в виду,
На головы ваши, на вашу беду
Поэт выпускает за томом тома,
И в моргах такая стоит кутерьма.

Александр Коковихин

На правах рекламы отечественного производителя
http://litset.ru/publ/19-1-0-11475

Трусы семейные в цветочек,
как некий личный флаг полка,
незаменимы днём и ночью
для процветанья мужика!

В гвоздичку, в розочку, в ромашку –
букет дизайнерских идей!
В них можно выпить по рюмашке
и встретить радостно гостей.

С успехом заменяют шорты
и плавки, что помогут всплыть.
Не страшно разорвать их к чёрту
и где-то в бане позабыть.

Купить недорого другие
и улыбаться даже в дождь
от мысли, что к своей богине
всегда с цветами ты придёшь.

Юрий Борисов

***
Свежо и убедительно,
Без лишних строчек,
Отеч. производителя
В трусах в цветочек
Торжественно-эпическим
Стихом медальным
За взрыв демографический
В поселке Дальнем
Прославлю на все стороны
Большого света –
Веселенького ворона
Промискуитета.

По лесам, по садам, по альпийским лугам
Отправляемся в путь на лихом паровозе.
Не куда-то к далеким чужим берегам,
А к недальней, совсем не изысканной прозе.

Называется проза «деревня Арбат» -
Ни лесов, ни садов, ни альпийского дива,
Но в деревне Арбат о любви говорят
И при этом совсем не краснеют стыдливо.

Возникают на стрите росточки знакомств,
И сжимаются крепко бутоны объятий,
Здесь Дюймовочку нежно несет Билли Бонс
Среди уличных зрелищных мероприятий,

Здесь Ассоль улыбается взглядам Пьеро,
Не перечит Мальвина словам Дон Кихота,
Здесь Адам, не жалея, отдаст вам ребро
И со змеем вас мастерски щелкнет на фото.

Каждый день прохожу по деревне Арбат,
Замечая знакомые новые лица.
А бутоны объятий все крепче стоят,
Чтобы красным цветком прямо в небо раскрыться.

По реке Хуанхэ
Я с любимой поплыл.
Там в конце Пи Энд Хэ, Пи Энд Хэ.
Он велик и могуч,
Он двенадцатикрыл,
Пи Энд Хэ, Пи Энд Хэ, Пи Энд Хэ.

Только было доплыть
До него не дано,
Он лишь в самом конце – Пи Энд Хэ,
А вдоль всей Хуанхэ он обычное Дно,
Пи Энд Хэ, Пи Энд Хэ, Пи Энд Хэ.

В этом грустном стихе
Я, предвидя финал,
Описал весь наш путь к Пи Энд Хэ.
Вышло плохо.
Уж лучше бы не начинал.
Пи Энд Хэ, Пи Энд Хэ, Пи Энд Хэ…

Поздно вечером в саду
Мы сидели с Дунею,
И смотрел я на звезду
И на суперлуние.
Ароматно пах укроп,
И сказала милая:
«Тута нужен телескоп
С очень мощной силою».
Телескоп мне не купить,
Ах ты, Дуня, глупая,
Ты дозволь мне подступить
Ну хотя бы с лупою.
Горячее моего
Нету увлечения,
Может, это, мы того…
Без увеличения?
Только Дуня говорит,
Нежно груши трогая:
«У меня внутри горит
Нанотехнология.
Тут недавно, Коля, мне
Агроном Терещенко
Объяснял, что на Луне
Существует трещинка.
Без прибора, намекал,
Не видать подробностей,
Там система есть зеркал
Для разносторонности,
Там факальный триситет
Неспроста поставили,
Без него и смысла нет
Изучать детали все».
А вокруг – им несть числа -
Сели под заборами
Астрономы из села
С мощными приборами,
Я взглянул и обалдел,
Произвел сравнение.
Понял: буду не у дел,
Подождал мгновение,
Наспех встал и убежал,
Распрощался с Дунею.
Желтый диск во тьме дрожал.
Было суперлуние.

Официант – ребенок Сервиса.
Не обижай его, клиент,
Он очень нервный, он рассердится,
Он изобьет тебя в момент.
Он очень нежный, он обидится
И, прыгнув из окошка «Праги»,
Он сверху маленьким увидится.
Прости, Господь, грехи бедняге.
И ты, клиент, ладошки детские
Погладь, сумей его простить.
Иначе кто же нас впоследствии
Едою будет обносить?

Среди куколок и платьиц
Эта девочка росла,
У нее был младший братец,
Весь характером в козла.

По совету злой бабули
Выпил грязной он воды,
Ботулизм – он хуже пули
Нас доводит до беды.

Выпил он глоток из лужи
И физически ослаб,
А с подвывихом к тому же
Невозможно сбечь от баб,

Вмиг Яга его схватила,
Наплевав на детский плач,
И в квартиру потащила,
Предвкушая бизнес-ланч.

А Ягу пенсионерку
Просто режут без ножей
Непомерные размеры
Коммунальных платежей,

Телефон, язви их в душу,
Электричество и газ,
И поэтому старушку
Оправдал бы я на раз.

На еду – не разрыдайся! –
Остаются лишь гроши,
За ошибки государства
Отвечают малыши.

Растопила бабка печку
И присела отдохнуть,
У нее ведь тоже печень
И в мозгу болит чуть-чуть.

Древний возраст, все такое,
И дряхлеет естество.
А несчастное жаркое
Ни живо и ни мертво,

Понимает: вот немножко
И в огне ему гореть,
О свою больную ножку
Хочет трос перетереть,

Только видит: бесполезно,
И на все махнул рукой,
И сидит такой болезный,
Весь несчастненький такой.

А в деревне Верхний Омут,
Заигравшись в куличи,
Смотрит – брата нету дома -
Наша девочка в ночи,

И лежит в постели братца
Только черствый круассан,
Да еще из-под матраца
Вылезает Мопассан.

Звали девочку Аленой,
Вся нежна, как пастила,
Эта девочка смышленой
С зарождения была.

Поняла: случилась драма,
Но не стала звать людей -
У нее больная мама,
Что тревожить сердце ей.

Взяв клубочек, закрепила
Кончик нитки у крыльца,
И Макарова стащила
С-под подушки у отца,

И пошла она по следу,
Как повел ее клубок,
На ногах простые кеды,
В тонких ручках туесок.

Вот идет вторые сутки -
Перед нею ручеёк.
Очень добрый, очень чуткий,
В нем и кофе и чаёк,

И уставшая Алена
Говорит: «Напьюся всласть».
Чай хлебнула (без лимона)
И до таза обожглась.

И макаровское дуло
Приложила к ручейку.
«Ты б, Аленушка, подула
И была бы начеку.

Ничего, пройдет до свадьбы.
Брат твой в этой стороне».
Ну а ей бы хоть бы встать бы,
Все нутро горит в огне.

Все же встала, продохнула,
Очень медленно пошла
И макаровское дуло
Постепенно отвела.

Вот еще пятнадцать суток
Миновали наконец.
Ей бы хлебца (кроме шуток)
И хотя бы холодец.

Ни столовой, ни фаст-фуда,
Никакого кабака,
Лишь надеяться на чудо
Оставалось ей пока.

И тогда оно свершилось:
Вдруг откуда ни возьмись
Груша толстая явилась
И сказала: «Подкормись».

Протянула руки-ветки,
Сорвала Алена плод
И куснула и навеки
Свой испортила живот.

Ничего кислей, чем это,
В белом свете, видно, нет,
И она из пистолета
В грушу вмазала дуплет.

Только что ей, толстой дуре,
Так кора ее крепка –
Она выдержит и бури,
И удар ПЗРК.

Говорит: «А ты, Алена,
Хоть спасибо мне скажи,
Без еды определенно
Не смогла бы ты прожить.

Кисло? Да. Но ты ж поела.
Благодарность поимей».
Тут Аленка покраснела,
Поклонилась в пояс ей.

И пошла. А в лесе густо,
И закончился клубок,
Но ее шестое чувство,
Словно белый голубок

Сквозь крапиву, через ели
Прямо к бабке привело.
Что такое? Труп в постели…
Доктор…битое стекло…

Брат, под капельницей лежа,
Розовеет на глазах.
Говорит Аленка: «Боже»,
Говорит Аленка: «Ах».

Просит доктора Волчкова
Объяснить ей этот вид.
Доктор смотрит бестолково
(Он по зренью инвалид).

В общем, из его рассказа
Под названьем диагнОз
Станет вам понятно сразу,
Что случилось и стряслось:

Бабка, как на стул присела,
Чтоб немного отдохнуть,
От сильнейшего прострела
Отошла в последний путь.

Перепуганный ребенок
Ухватил веретено
И со всех своих силенок
Запустил его в окно,

Тут сработала сирена
(Бабка мудрая была).
Выло долго. Постепенно
Помощь скорая пришла,

Но в старушке нету жизни,
Констатировали крах.
А ребенок в ботулизме
Скоро будет на ногах.

Отпускает доктор шутки:
«Все почти что хорошо.
Опоздал бы я на сутки,
Он за бабкой бы пошел.

Позвоните чуть попозже
Обнадежить мать с отцом,
Так как братца, если сможем,
То, конечно же, спасем».

И на этом самом месте
Для счастливого конца
Я закончу, выпью двести
И наемся холодца.

По картинке
My WebPage

Чего не придумают только художники -
На лживых пейзажах зеленые дождики,
И красной листвы голубые ковры,
И с крыльями слоники, как комары.

Чего не придумают только художники,
Они целый мир забирают в заложники,
Своими шедеврами губят детей
Садисты мольбертов, палитр и кистей.

Чего не придумают только художники,
Они издеваются, словно безбожники,
Над замыслом свыше, простым, как яйцо,
И красный туман нам пускают в лицо.

Чего не придумают только художники,
Развала планеты основоположники,
Лихие творцы искажающих призм.
Люблю исключительно соцреализм.

Так с кем теперь ты кушаешь икру?
И с кем теперь ты ходишь на родео?
И где живешь? В Перу в Монтевидео?
Ах да... Монтевидео не в Перу.

Я все забыл, как школьник-остолоп,
За исключеньем стоимости водки.
Я догораю, как на сковородке
Кухаркой позабытый эскалоп.

А ты уходишь гордо, как Кармен,
А я стою, как партизан запаса,
Большим куском обугленного мяса
На улице Повальных перемен.

Давай переведем любовь в игру
На всей доске – отсюда до Аляски.
Прощай, Кармен, ни пуха ни Перу.
Ах нет, не так – ни пуха ни Перро.
Опять не то. Прощай! До встречи в сказке!

Дыша на вас талантом и вином,
Хожу я по расстеленным вагонам,
И над прекрасно пахнущим бельем
Я песенки пою о том, о сем
Своим неповторимым баритоном.
Я делаю размашистый глоток
Почти что после каждого куплета,
Я вам пою, а вы на посошок
В карман и в руку, в сумку и в мешок
Еды и денег дайте мне за это…
На пьяных полусогнутых ногах
Я возвращаюсь с сумкой, полной снеди.
На полустанке в Нижних Осетрах
Ваш поезд улетит на всех парах,
А я останусь, милые соседи.
Какая ночь! Как стелется туман!
Вагоны раздуваются от храпа.
Я мог бы обездолить ваш карман,
А мог бы унести ваш чемодан,
А мог бы увести пальто из драпа.
Пусть я певуч, и ловок, и умён,
Зато чужого не возьму, хоть тресни!
Не прерывайте свой тревожный сон -
Я не стащу мобильный телефон,
Ну разве что возьму сюжет для песни.
Запомню я нюансы ваших лиц,
Мне их не позабыть ни в коем разе.
Прощайте, други, упадаю ниц!
Целую пол, руками проводниц
Очищенный от нашей общей грязи…

Я сливы не люблю, от них болит живот.
Вот честно говорю, не предаваясь фальши:
«Я сливы не люблю». И задом наперед:
«Нет, не люблю я слив». Ну что ж, продолжим дальше.

Однажды на Тверской я встретил коллектив -
Все скрюченные шли, шатаясь, как при шторме,
Они открыли мне, что переели слив
И что они пока немножечко не в форме.

Я пару лет назад румынку полюбил
И как-то ей сказал, что захотел «венгерку».
Ее большой дуршлаг мне голову пробил.
Она не поняла, не выдержав проверку.

Я плавал по морям, вершины штурмовал,
Но тема слив меня преследует по жизни.
Навстречу всем ветрам я косточки плевал -
Они мне били в душу, в голову и в мысли.

Они летели в сон, в бессонницу мою,
Пробоины во мне, как будто дырки в тире…
Настойку я давно сливовую не пью,
И джема нет из слив в моей пустой квартире.

В лирическом стихе почувствуйте надрыв.
Не смейте подвергать опасности здоровье!
Вот я - здоров как бык. Вот только многослив…
Нет-нет, не многосливье, просто многословье.

Я к тебе, словно ястреб, по небу примчусь,
Мне сказали, что в модном салоне в Пекине
У тебя через час эпиляция чувств
В голове, и в душе, и в глубоком бикини.
Почему и откуда в тебе этот взрыв?
Не сердись, дорогая, к тебе я с повинной -
Я сравнил твоих глаз золотой чернослив
С ионической дикорастущей маслиной.
Ты настолько тонка, что снести не могла
Этой явной неточности, грубой ошибки.
Не успеть долететь, мне б четыре крыла,
А лететь далеко до Пекина от Шипки.
Как же так, Маргарита моя Валуа?
В день танкиста, в такой удивительный праздник…
Я ушами к агентству приник Синьхуа
Чтобы слушать трансляцию собственной казни.

Вступление

Брянск – не Братск и не Небраска.
Брянск, он что-то типа...Брянска.
У него в глазах двоится.
Он боится. Да, боится!
Все же рядом заграница.
Пусть какая-то такая,
пусть не очень-то такая,
Но ведь все же заграница!
То ли барсом притаиться.
То ли кошкой разбросаться,
Приласкаться и обвиться.
Вот когда он разберется,
Можно и за дело браться.

Тренировка

«Не догребешь до Греноблю – угроблю», -
Тренер сказал молодому гребцу.
Слезы текли по лицу
Юниора,
Он понимал, что увидит нескоро
Мать и отца и брянчанку свою,
Он не хотел их бросать, я не скрою,
Да, а про что же я все-таки вою
Или, позвольте сказать, пою?
Неочевидны достоинства гребли –
Он покидает знакомую заводь,
Скрылись вдали петушиные гребни,
Ну а брянчанка готовится замуж.

Проводы гребца (лирическое отступление)

Не могу, не могу, не могу,
Никогда, никогда не забуду
На изрыданном вдрызг снегу
Перебитую вдрызг посуду.

В доме вопли, а то тишина,
Смесь молитвы, рыданий и блуда
И летит, и летит из окна
Бесконечным потоком посуда.

Спиридон, только будь ты здоров,
И не бойся, ну что тут такого?
За тебя я сегодня готов
Скушать полное блюдо жаркого!

Все равно этим чашкам конец,
Жрем, ребята, пока не прогнали,
Замечательный был холодец -
Даже гланды холодными стали.

Сало ласково липнет к рукам,
Не видать нам родного сервиза,
Эй, мамаша, у нас еще там
В детской комнате есть телевизор!

Водки-виски допьем и уйдем,
А бутылки – в окошко, ребята!
А за ними плеснем водоем
Разномастного местного мата!

Тоска по Брянску

В Гренобле жарко-неуютном
Гребец испытывает стресс,
Зеленым стебельком кунжутным
Он пишет маме эс-эм-эс:

«Хочу небритым и помятым
Шагать в толпе, ругаться матом,
Быть здешним в доску и в дугу,
Но, к сожаленью, не могу»…

…Рыдает мама на снегу.

Встреча гребца в Гренобле с мадам Селяви

Гребец в квартире Селяви
Проснулся спозаранку
Не с ощущением любви,
А как бы наизнанку.

Окурки. Духота. Жара.
На стуле два носка.
И абажура кожура
Свисает с потолка.

Под «Марсельезу» Селяви
Готовит бланманже,
Но, как душою не криви,
Ему не по душе:

Окурки. Духота. Жара.
На стуле два носка.
И абажура кожура
Свисает с потолка.

Его пытает Селяви:
«Скажи мне, почему»?
Ну что среди ее любви
Не нравится ему?

«Окурки. Духота. Жара.
На стуле два носка.
И абажура кожура
Свисает с потолка».

Окурки? Это ж ты курил,
Притом чужой табак,
Что душно – ты меня любил
И надышал вот так.

Носки – так то твои носки,
Я не могла уснуть,
Придется мне сегодня их
Немного простирнуть.

Жара не знаю почему -
Из Африки, моншер,
А абажур сейчас сниму
И принесу торшер

Но он лежит, как воробей,
Забившись в уголок,
Из-под гренобльских грудей
Твердит он в потолок:

«Окурки. Духота. Жара.
На стуле два носка.
И абажура кожура
Свисает с потолка».

Упорно вспоминает Брянск,
Откуда нет письма.
Он впал в непреходящий транс
Или сошел с ума?

Окурки. Духота. Жара.
На стуле два носка.
И абажура кожура
Свисает с потолка.

Невесты вспомнил синий взгляд.
Нет-нет, назад. Скорей назад.

Возвращение

Когда гребец вернулся в Брянск,
Он увидал такие сценки,
Которым даже Тинто Брасс
Поставит высшие оценки.

И та, чей нежный синий взгляд
Его позвал к родным пенатам
Себе позволила гулять,
И вовсе не с одним пернатым.
Но петухов не стал веслом
Костить по гребням похотливым,
Чуть-чуть поплакал за углом
И тут же снова стал счастливым.

Счастливый он домой пришел,
Весло воткнул, банан посеял,
И стало людям хорошо
От этой брянской одиссеи.

Попытка помирить молодых

Решил завхоз, страдавший грыжей,
Но невозможно озорной,
Оркестр сводных пасатижей
Создать в епархии родной.

И чтобы возвратить невесту
Ее приятелю-гребцу,
Он предоставил им два места -
Аккомпанировать певцу.

Он, с этой самой светлой целью
К поступку доброму влеком,
Брянчанку сделал первой дрелью,
А парня - первым молотком.

Сбылась прекрасная надежда,
Ушла стрела, попала в цель,
И парень ласково и нежно
Сказал невесте: «Ах ты дрель».

Тем временем в Гренобле

А в далеком Гренобле
Мадам Селяви
Льет и слезы и сопли
На подушки свои.

По-французски бесстыже
Повторяет она:
«Мо-ло-ток, па-са-ти-жи,
О-го-род, бо-ро-на».

Но от страсти зевая,
С ней вступить в адюльтер
На французском трамвае
Мчит месье Алягер

Мезальянсы

Но после брянского размера
Мадам все время клонит в сон,
Она Луи де Алягера
Упорно кличет «Спиридон»

А вдалеке, в безумной тряске
От спиридоновой любви
Брянчанка очень хочет ласки
И жениха зовет Луи.

Как сделать, чтобы стихосфера
Могла вместить судьбе назло
Изящный почерк Алягера
И спиридоново весло?

Эпилог. Прощание с Гомером

Итак, давайте под сиртаки
Частушки русские споем.
Итог подводят на Итаке,
Мы, в Брянске, бабки подобьем.

До встречи, бурный мир Гомера,
Героев шумная толпа,
Где для одних любовь химера,
А для других любовь слепа.

Обидеть прочих не желая,
Я вспоминаю до сих пор
Суровый возглас Менелая:
«Кто вор?»

Признайтесь, Брянск, Гренобль и Таллин,
Что этот каверзный вопрос
И в наше время актуален,
Как для хозяйства хлорофос.

Но нет Гомера – нет ответа,
И мы творим такой бардак,
Что нас бы выпороть за это
И засудить во всех судах.

Прощай, великая эпоха,
Где каждый житель полубог.
Да, в общем, и сейчас неплохо,
При том, что это эпилог.

Ты чего разозлилась?
Ты же добрая, господи.
На меня навалилась
Нототения осени.

Как люблю эти ноты,
Эти ноты и тени я.
Как люблю эти ночи,
О моя нототения.

Только знайте, синьора:
С новогодними сказками
Приплывет очень скоро
К нам белуга январская.

До утра приглашаю тебя в кабинет.
Нам с тобой хорошо, как индейцам в вигваме.
Поиграем в слова? Почему бы и нет.
Почему бы и нет? Поиграем словами.
«Я» и «ты» трансформируем мы на полу,
Вытирая телами его до пылинки.
Место пошлости – в самом далеком углу,
Место нежности – в самой моей серединке.

Деликатное кашлянье… ноги… метла?
На пороге уборщица в солнечном свете.
Ей осталось бокалы убрать со стола,
Да еще пару мест протереть на паркете.

По мотивам:) стихотворения Татьяны Смирновской

Черный ферзь
http://litset.ru/publ/16-1-0-10605
___________________________________________________________________

Гроссмейстер Адамов, которого не было,
Которого я, словно Пушкин Онегина,
Придумал во славу премудрой игры,
Коней не любил. На вопрос детворы,
Мол, why эти кони у вас не в почете,
Ведь вы, как оладьи, победы печете,
Он так отвечал, прогоняя детей:
«Я запах не очень люблю лошадей».
Гроссмейстер Адамов, который фантастика,
Который носил полушубки без хлястика
И шляпу частенько носил без полей,
Как Разин Степан не любил королей.
Еще до начала большого сражения
Лишался он полностью соображения,
Хватал королей с черно-белой доски
И тут же зубами кромсал на куски.
Гроссмейстер Адамов, прапрадед Каспарова,
Был возраста мало сказать очень старого,
Он был ну практически Ной во плоти –
Слегка не дожив до двухсот девяти,
Он помер на мариенбадском турнире,
Вертя головой на скрипучем шарнире,
В протезе руки зажимая ладью,
Крича на противника: «Сволочь! Убью!»
Гроссмейстер Адамов на кладбище в Вологде,
Лежит, не меняясь, как мамонт на холоде,
И даже оттуда дразнясь и дерзя
И плача ночами: «Ферзя мне, ферзя!»
Народ, поражаясь бессмертию гения,
Несет ему черных ферзей в день рождения,
И в жертву приносит слонов и коней,
И радостно разных казнит королей.

Один дома. Какие-то тени.
Какая-то нечисть вздыхает в углу.
Под Бабой-Ягой заскрипели ступени,
И водит Горыныч ножом по стеклу.

Один дома. В старинное кресло
Вжимаюсь до боли, взирая окрест,
И думаю: «Всем надо знать свое место,
А здесь же не место для этих существ».

Стучит мое сердце с такой амплитудой,
Что, кажется, выпадет скоро в ладонь,
А я ведь к тому же болею простудой,
И тело мое – как огонь. Да, огонь!

Один дома! Зовите пожарных!
Они на тушении? Значит, солдат!
Спасите меня от видений кошмарных,
Гоните злых духов на красный закат.

Но их слишком много, а сил слишком мало.
И сердце смолкает. Кончается бой…
Но дверь открывается. Папа и мама!
А где же Горынычи с Бабой-Ягой?

Мы жили в Африке и Австралии, и нам это очень нравилось,
Но богачам показалось, что у них слишком мало еды,
И, как несмышленых кроликов, они развели нас, страусов,
Теперь пусть эксплуататоры ждут очень большой беды.

Они развели нас в Финляндии, в Норвегии, в Нижнем Новгороде,
Они нас манили питанием и вольным счастливым житьем,
Хотя понимали, что страусам не хочется жить на холоде,
Что нужен им жаркий климат, песочек и водоем,

Плевать мы хотели, сволочи, на это ваше питание!
Цунами народного гнева вас с головой захлестнет.
По всей планете страусы скоро поднимут восстание
И свергнут эксплуататоров, а мелкие жертвы не в счет!

Вампиры ездят по командировкам,
Их цель – установить миробаланс,
Но их любимым эта установка
Обходится так дорого, alas!

Перекричав и «Радио Аляска»
И даже, извините, Би-Би-Си,
«Люби меня!» - ты крикнула из Брянска,
Как будто ты мне крикнула «спаси!»

Твой крик из Брянска долетел в Корею
И с Арктики сорвал седой парик.
Услышав SOS, я сразу же зверею,
Уж больно возбуждает этот крик.

Я раб, рабовладелец и философ,
Моя постель в следах от красных струй.
Как мощен по сравнению с засосом
Прекрасного вампира поцелуй!

Господа и дамы, здрасьте!
Если это в вашей власти,
Накаляйте ваши страсти,
Раздувайте паруса.
Пирамиды, дуги, ромбы…
Секс-гиганты и секс-бомбы,
С ваших душ срывайте пломбы
И взмывайте в небеса.

Для калмыка и тунгуса,
Славянина и индуса,
Для еврея и зулуса
Треугольник не предел!
У Амура сдвиг по фазе.
Драма? Нет, ни в коем разе.
Просто сам Амур в экстазе
От любовных этих дел.

Что, зачем, почем, откуда?
Две любви. Какое чудо!
Я не врун, и я не буду
Говорить, что я не рад.
Безответственный, как школьник,
С аппетитом ем рассольник.
Треугольник? Треугольник!
А хотелось бы – квадрат!

Все прекрасно, все в ажуре,
Прямо как в литературе.
Будь готов к любой фигуре,
Сколько б ни было сторон.
Треугольник? Для разгона!
(Но не надо пентагона,
Потому что я бездонно
Ненавижу Пентагон!).

На рояли моей канделябер горит,
Освещая мои интерьеры:
Справа стул, слева стол, на стене колорит
От картины Хусепе Риберы.

Я вчерамест на Сотбиз ее отхватил,
Перебивши цену Дерипаски,
Мне понравился энтот трагический стиль
И довольно приятные краски.

Я над ней просклонялся весь божеский день
И водил указательным пальцем
И казалось, что я через эту творень
Сообщаюся с этим испанцем.

Пусть селедкой пропахли и раны, и кровь,
У меня есть отдушки-оттирки,
Только жаль, что в восторге священную бровь
Я протер, извиняюсь, до дырки.

Из бумаги цветной я сварганил кружок
Взадь картинки его пришпандорил,
Малость колер подправил, подкрасил чуток,
Хоть с женой из-за тона поспорил.

И теперь сей шедерф украшет обой,
Прилепившись на нем пластилином.
Ну и я каждый вечер расту над собой,
Поднимаясь, как хвост над павлином.

На мучителях я надрисую мишень,
Принесу со снарядом тарелки,
И с детями мы косточки вишен весь день
В них намечем за все их проделки.

«Вишня – это оружие или еда?» -
Я задумаюсь крепко и грустно.
Что ж, Хусепе, прощай и прости навсегда
За свое золотое искусство

Викинг с пропеллером, гордый варяг,
Яростный плюшкоглотатель.
Пусть у меня с воспитаньем напряг...
С Днем вертолетчика, кстати!
Раньше следили втроем с высоты -
Карлсон, Нильсон и Юнсон:
Дети смеются, мурлычут коты...
Главное - дети смеются.
Если малыш загрустил и в слезах,
Мы прилетали мгновенно -
И начинался тут полный риксдаг
К радости Сванте ли, Свена...
Доброго Нильсона сбила весной
Пушка неверия фрекен одной.
Юнсон, любивший халву с пастилой,
Срезан серьезности меткой «Иглой»...
Я, без друзей продолжая полет,
Ждал окончания сказки...
К счастью, однажды, спустившись с высот,
Я познакомился с Астрид.
Сразу поверив моей болтовне,
Книгу прислала в конверте.
Я прочитал. Перебор, как по мне...
Впрочем, с тех пор я бессмертен!