Опять свидания вслепую -
для старой девы не впервой.
«Вдовец. Согласен на любую».
И я одна, хоть вьюгой вой!

Покинув сети одеяла,
сказала: надо жизнь менять!
Когда знакомство состоялось,
мне что-то вспомнилось про «мать»…

Но это было лишь начало
крушенья глупости «а вдруг?»
Кафе. Весь вечер я молчала,
зато болтал мой новый друг.

Я только помню: Беркли пишет,
как Беркли точно говорит,
а Беркли знал, что в этом фишка.
Ах, Беркли, он мой фаворит!

Я, опрокинув три мартини,
козлов считала и овец
у барной стойки, на картине.
Так вот он почему вдовец!

Желанной стала незамужность,
и вожделеньем – тишина.
Я ляпнула: какой ты скуШный!
Послушай, сэр, пошел ты на…

И вышла в зимнюю фальшивость:
раскис в январской луже "плюс"…
Да, с Беркли что-то не сложилось,
пойду по-нашему напьюсь.

Живут цветные города
в моём неугомонном сердце.
Варшава - серая всегда,
а я пыталась там согреться,
а мне хотелось отыскать
в ней вспыльчивость надменной польки,
но только серая тоска,
холодная тоска - и только.
Мы выходили погулять.
Я - просто я, Варшава – панна.
И дым сожжённого угля
горчил кофейно-марципанно.
Манили замки стариной.
Радушно приглашали скверы
дышать шопеновской весной...
Но взгляд небес казался серым.

Не хочу я ждать, плакать-гориться,
Поднимусь стрелой в синь высокую,
Полечу к нему сизой горлицей
Над рекой родной, над осокою.

Не лети вослед туча грозная,
Подскажи ты мне путь к любимому.
Стала смелою слишком поздно я,
Да в сомнениях дом покинула.

Сердце мается, приросла душой
К парню милому, но заезжему.
После встречи той целый год прошёл,
А люблю его пуще прежнего.

Прилечу к нему, загляну в окно:
С кем в родном дому брашном делится,
Всем сородичам положу поклон,
Попрошу не гнать бедну девицу.

Коль свободен он, не забыл меня,
Смело в дом войду, без смущения.
Помолившися, запряжём коня,
Да отправимся ко священнику.

Коль забыл совсем, не обрадован -
Брови сдвинуты, губы сомкнуты,
Полечу назад не сосватанной
И найду покой в тёмном омуте.

Коль невеста есть – раскрасавица,
Так останусь я сизой горлицей,
Буду век одна. Буду маяться
У любимого на оконнице.

Она не любит кофе и корицу,
Ей по душе лаванда и тимьян.
Ну, надо ж было на Луне родиться,
А счастье обрести среди землян.

Там, на Луне, не жарят антрекоты,
Не бьют посуду, даже сгоряча.
И дар поэта в каждом от природы,
Слова любые - музыкой звучат.

Ей не привыкнуть к нашим заморочкам,
Ей не понятен прозаичный быт.
Но в ней души не чают обе дочки,
И муж не устаёт её любить.

Мерцанье звёзд и ветер межпланетный,
Ночная мгла - как воздух ей нужны.
Поёт стихи, плетёт венки сонетов
Земная... но сошедшая с Луны.

Картина Сальвадора Дали "Венера и матрос"

и
стих Агнии Барто:

Идет бычок, качается,
Вздыхает на ходу:
- Ох, доска кончается,
Сейчас я упаду!

Венера и матрос

Идет матрос, качается,
В душе любовный шквал.
Бычок уже кончается,
Но трубок – арсенал.
На суше - праздник с танцами,
Людей полным-полно.
Сейчас пришвартоваться бы -
прилечь среди холмов
и холмиков Венериных,
мечты зовут в полёт.
Идет матрос, уверенный -
Венера дома ждёт.

http://litset.ru/publ/15-1-0-7048

Июльский полдень пахнет мёдом. Иду знакомою тропой
на старый пруд, за огороды, спешу отмыть налипший зной.
Куда ни глянь - белеет поле, ромашки с детства мне милей
заморских вычурных магнолий и экзотичных орхидей.
Пруд манит издали. Быстрее к воде спускаюсь босиком.
Стекает жаркий день елеем в траву прибрежную. Кругом
сверчки трещат, щебечут птицы, шмели над клевером гудят.
Испуганная вереница смешных растрепанных утят
плывет за матерью хохлатой. Усыпан берег детворой.
Я разбегаюсь… и прохлада меня глотает с головой.

Тридцатое, декабрь - ни снега, ни мороза,
В туманной полумгле наш город утонул.
А как же Новый год? – я ставлю знак вопроса,
Но этот вредный знак не нужен никому.
Давайте восклицать! – кричат кругом витрины.
Давайте танцевать! - взывает манекен.
И пахнет каждый дом сосной и мандарином,
А я – мультяшный ёж, блуждаю в молоке.
Ищу вчерашний день, сегодняшние рифмы,
Болтаю во дворе с неправильным грачом.
Не знаю, где узнать про зимние тарифы,
И где на снежных баб выписывают счёт.
Хочу купить для всех сугробы и метели -
Российская зима мне очень дорога.

Но снежные купцы в Египет улетели -
Там нынче спрос большой на русские снега.

Сергей Черсков "Горка"

Февраль.
Я помню.
Взял сегодня белой -
Ее ты любишь, скажешь мне: "Налей!".
Но в памяти - пробелы, плохо дело,
И с каждым днем -
белей,
белей,
белей...

Здорово, брат! Конечно же присяду.
Молчать не будем, здесь я не за тем.
Ты помнишь горку из восьмидесятых?
Восторг соплячий? Там, на высоте,

Что пленка, что картонка - все сгодится.
Прошу тебя,
скажи,
скажи,
скажи,
Как ты сумел так мастерски скатиться
С веселой горки под названьем Жизнь.


Ещё белей

Февраль.
Достать…
чего – не помню,
Пробелы в памяти, милок.
Налей нам беленькой – по полной,
Чтоб стало всё вокруг бело.

ЗдорОво, белая горячка!
Всё, восполняется пробел…
И даже чёртик замаячил.
Налей! Ну что ж ты оробел?

Да, лихо я с восьмидесятых
Скатился в двадцать первый век.
Теперь я бомж – седой, помятый,
Лью сопли на февральский снег.

Спасибо, что принёс картонку,
Зима покажется теплей.
Сейчас достанем самогонки,
И станет мир еще белей.

http://litset.ru/publ/15-1-0-7084

Алексей Кузнецов "Эмиграция"

Здесь «фаренгейт», а мне привычней «цельсий»…
Всё ближе «инглиш»… чёрт, но не родней.
Вот Джон – нормальный чёрный полицейский.
Привет, сосед! Ну, как дела? Окей!

На скутерке заглянет между делом,
А мне до самых сумерек потом
Мерещится село и белый-белый
Аниськин на «Урале» вороном.

...........Всё Окей

Здесь есть нормальный полицейский -
Не алкоголик и не гей.
Мне звать его привычней – Цельсий,
Хотя он Джонни Фаренгейт.
Я с ним общаюсь на английском,
Он с каждым днем мне все родней.
Но никогда не станет близким,
А остальное всё Окей.
Пишу домой от скуки письма:
«Хелло! Привет, родной Урал!
Ты приезжай за мной, Аниськин,
Я так в чужой тюрьме устал».

http://litset.ru/publ/15-1-0-7084

Картина: Сальвадор Дали "Таинственные источники гармонии"


и
Стих Агнии Барто:
Зайку бросила хозяйка -
Под дождем остался зайка.
Со скамейки слезть не мог,
Весь до ниточки промок.



СЮРпризы Дона Дали

Из таинственных источников гармонии
Дон Дали СЮРпризы заказал:
Для Давида – кубики картонные,
Для Карины – кожаный пенал,
Для Алисы - акварель испанскую,
Для Урсулы – белый клавесин,
Для Жозе – бутылочку шампанского,
А Володя зайчика просил…

Но посылка из таинственной гармонии
Претерпела долгий, сложный путь:
Пролетев дождливую Эстонию,
Рухнула на город Ливерпуль.
Собралась. Вперед - через Албанию
Проскользнув, сошла с земной оси…
Но Дали поймал её в Испании,
Ведь Володя зайчика просил.

Полнится слезами, криком, стонами,
Возмущеньем выставочный зал:
Перемяты кубики картонные,
Поцарапан кожаный пенал,
Акварель размазалась испанская,
Продырявлен белый клавесин,
Из него струей бежит шампанское.
Кто-то стал бокалы подносить.

С точки зренья СЮРреалистической -
От потерь не пострадал никто.
Где же зайка? Мокнет на страничках он
Детской книжки Агнии Барто.

http://litset.ru/publ/15-1-0-7048

Картина: Сальвадор Дали "Постоянство памяти"

и
Стихотворение Агнии Барто:
Наша Таня громко плачет:
Уронила в речку мячик.
- Тише, Танечка, не плачь:
Не утонет в речке мяч.

Дали нарисовал вначале речку.
Но Таня плакала и плакала навзрыд.
Не стал художник девочке перечить -
Нарисовал аквариум для рыб.
Но Таня всё рыдала и рыдала,
И слез разлился целый океан.
Когда Дали вернулся из астрала,
То понял: знак ему был свыше дан.
Он выловил упавший в речку мячик -
Тот сдулся. Подсушить – и не беда.
Но Танин силуэт в глазах маячил,
И продолжала девочка рыдать.
Еще один был пойман в речке мячик.
Он лопнул и сушился на пеньке,
Но Таня все рыдала. Это значит,
Что третий мячик плыл невдалеке.
Дали вдруг вдохновился странной тайной -
Сработал знак. Художник был горяч -
Так мячиком накрылась наша Таня.
Не плачет больше, сушит сдутый мяч.

http://litset.ru/publ/15-1-0-7048[color=blue]

Сплетни могут ходить и ползать
в головах и по головам.
То окраску менять, то позы,
чтоб скорее пробраться к нам -
через щели замочных скважин,
через стены и блокпосты,
через самых обычных граждан,
у которых открыты рты.

Сплетни любят в грязи копаться,
могут плавать и не тонуть,
прилипать к волосам и пальцам,
бить то в спину, то в лоб, то в грудь.
Удивлять, раздевать, глумиться,
продаваться и донимать.
Сплетни мерзостны, как мокрицы,
неприличны, как «вашу мать».

С каждым днём у семейства сплетен
слава ширится и растёт.
Чтобы к ним не попасться в сети,
прикрывайте почаще рот.

Гляжу в свой чёрный призрачный квадрат:
повсюду темень, ветер стонет гулко.
И время, словно сумрачный фрегат,
плывёт по неуютным переулкам.

Замерзший холст – оконное стекло
хранит зимы морозные затеи.
Когда я на него дышу теплом,
оно, смущаясь, пятнышком потеет.
Рисую треугольники, круги,
снежинки, буквы – всё, что мне по нраву.
Я отпечатки собственной руки
включаю в нестандартную оправу.
Малевич, безусловно, был бы рад,
сбылось, что он когда-то напророчил:
у каждого чернеет свой квадрат,
и каждый видит в нём, что видеть хочет.

Проходит ночь, меняется квадрат -
он стал светлей. Повсюду снег белеет.
И выстроились, словно на парад,
сугробы вдоль березовой аллеи.


.....................................................
12 конкурс: "Чёрный квадрат" (к столетию картины К.Малевича)
http://litset.ru/publ/15-1-0-6510

В день Николая Чудотворца
под благовест проснулось солнце,
пронизывая спицей тонкой
мои зашторенные окна,
на стенах оставляя блики.

Лучи позолотили лики
на старых маминых иконках.
Молюсь смиренно и покорно,
чтоб день прожить легко и мудро,
чтоб завтра наступило утро.

22 мая 2009

Другого не найдя мольберта,
мороз разрисовал окно.
Зима вторые сутки вертит
метельное веретено.
Студёный день идёт на убыль,
хотя и так был очень мал.
И выдыхают через трубы
уют озябшие дома.
Малец на непослушных лыжах,
надев две пары рукавиц,
как самовар кипящий пышет -
разгорячен, румянолиц,
он палки лыжные, как вёсла,
в снег запускает и плывёт
куда-то вдаль…
.........................А я замёрзла,
и зимним дням веду отсчёт.

22.12.2009 г.

22.12. 2009 г.

Холодно в Париже и Нью-Йорке.
И в Одессе стали замерзать -
на Пересыпь кролики и норки
начали тихонько выползать.
Кто-то вышел в шубке из шиншиллы,
кто-то – в чернобурковом манто.
И соседка Нинка шубу сшила,
но никто не знает - из кого.

От меня не скрыть! На самом деле
(исходя из Нинкиных же слов, что её мужья куда-то делись) -
Нинка сшила шубу из козлов!

Я научилась расставаться
без боли, жалости и слёз
в сумятице дорог и станций,
под стук колёс.

Я научилась жить умело -
почти без страхов и страстей,
но никогда не стану смелой
среди людей.

Хотела быть самой собою -
смешной, открытой, доброй. Но
я никого не беспокою -
уже давно.

Учусь любить, прощать, молиться,
но получается едва...
Я буду вечной ученицей
пока жива.

Однажды, в середине мая,
Звенящий ветер-озорник,
Беспечно по двору летая,
В жилище сонное проник -
Он к форточке прижался нежно,
Шепнул ей пару сладких фраз,
И та, почуя воздух вешний,
Легко напору поддалась -
Открылась. От любви страдая,
Повисла на одной петле
И стала ждать, что вестник мая
С признаньями вернётся к ней.
А подоконник, старый скряга,
Приревновав её к юнцу,
Сказал:«Вы ветрены, однако,
Вам это вовсе не к лицу!»
Проветрив дом, лихой повеса,
Оставил даму не у дел,
Нашёл другие интересы,
И, не простившись, улетел.
Что форточка? В оконной раме
Не провисев и двух недель,
Она, увлёкшись сквозняками,
Сошла с катушек и петель.
В конце июня стихли страсти.
К зиме забылось всё давно,
Хозяин стены перекрасил
И вставил новое окно.

Помню, как мы впервые пили вино, сидя на подоконнике в твоем подъезде.
Влюбленные дети играли во взрослых, клялись, что всегда будем вместе.
В месте, которое нас согревало, по которому я всю жизнь скучаю.
Помню, бабушки с авоськами проходили мимо и что-то бурчали.
Мы были пьяные – после,
самоуверенные – вначале.
В начале восьмидесятых
казалось, что мы счастливее всех живущих вместе взятых.
Помню трогательный мальчишеский силуэт в оконной раме.
Родители ругали нас вечерами,
но всё впустую.

В пустую
квартиру твою вошла… Не в силах сдержаться -
рыдаю. И, не боясь быть смешною, стены целую,
что-то шепчу им.
Промелькнуло лет двадцать
с того последнего дня,
когда ты просил меня
не уезжать и остаться.
Я не смогла бы тогда понять,
что когда-нибудь, став свободной, захочу опять
быть счастливой
в твоей квартире,
в которой за двадцать промчавшихся лет
развалился камин и прогнил паркет.

В подъезде окно глядит на меня сиротливо.
Хлещет ливень.
Но тебя в этом мире нет.

Я вышла из себя. А ты ушел из дома.
Остыл в тарелке суп, и страсти улеглись.
Зачем я соврала, что ухожу к другому,
Зачем ты мне сказал, что я – сплошной каприз.

Придя опять в себя, проплакала полночи,
Наутро поняла, что суп давно прокис,
билет на праздник «Мы» потерян и просрочен,
а будни «Я одна» сегодня начались.

Пойми, что я нигде, когда ты там и где-то.
Сегодня напеку блинов и пирогов,
куплю на остров «Ты» в один конец билеты,
а выход из себя закрою на засов.

Твой дом казался мне большим…
Как добрый дед,
он дремлет в сумрачной тиши.
Фонарный свет
течёт на стриженый газон
и на скамью.
Наш город спит и смотрит сон,
а я стою,
боясь приблизиться на миг,
на шаг вперёд.
Воспоминание манит,
во мне живёт.
Ты был моим, теперь ничей.
Но ждёшь меня -
где недосказанность ночей,
болтливость дня,
где пять ступеней, справа дверь,
один этаж.
Твой дом... он только твой теперь,
а мог быть - наш.

Печать Луны блестит: «Заверено»,
поставил подпись Млечный путь -
ночь наступает.
Ветер северный
пытается фонарь задуть.
Но тот стоит, служивый города,
ему приказано - гореть.
Он покалечен непогодами,
на ранах зеленеет медь.

Я тоже так… Зажгли, доверили
дежурство: ждать, любить, светить.
Чтоб ты, мой друг, в ночи потерянный,
не сбился с верного пути.

Утро хмурое, сырое замуровано в бетоне.
Не успев проснуться, город суетится и спешит.
Вдруг я вижу - на дороге появился рыжий пони,
Растерялся, как ребёнок, и стоит среди машин.

Я кричу: "Смотрите, люди! Вы не видите, там пони?
Надо нам спасать беднягу и хозяина искать!»
Но сказал какой-то мальчик: «Эта тётя что-то гонит!»
А испуганная дама покрутила у виска.

Это чудо, вспышка солнца на столичном сером фоне!
Пусть не видит, путь не верит, пусть смеётся вся Москва.
Мне вчера уже казалось, что меня весна хоронит,
Но сегодня рыжий пони дал мне знак, что я жива!

Солнце входит в зенит.
Колокольчик звенит,
в колымаге трясется старьёвщик.
Он не ест - только пьёт.
Он скупает старьё,
на судьбу не обижен, не ропщет.
Залежалый товар
неприметен и стар,
никому за бесценок не нужен.
Лошадь спит на ходу,
ноги сами идут
по траве, по ухабам, по лужам.
«Покупаю старьё,
приносите тряпьё…» -
проскрипели квартетом колёса.
Безучастны дворы.
Под галдёж детворы,
под конвоем хромого барбоса
проезжает старик -
бледен, беден, безлик,
в колымаге по кочкам трясётся,
нищета — не беда,
есть во фляге вода,
и в глазах отражается солнце.

Плохо мне!
Жалко себя,
И от жалости
плачу… как девочка. Больно внутри -
всюду! Уж лучше совсем не дышалось бы,
Воздух на выдохе будто горит.
Жарко!
За сорок по ртути и паспорту…
Плавлюсь под липким свечением люстр.
Выключить!
Вы-клю…
Да столько лекарств во рту,
чувствую,
слово скажу -
подавлюсь.
Окна больничные в брызгах малиновых…
Маски безликие…
Чье-то лицо…
Холодно!

«Здрасьте, я доктор Калинина!
Ну, дорогая, да Вы - молодцом!»

В этом городе, злом, оголтелом,
в буреломе железных домов
я мечусь, оторвавшись от тела,
в пустоте человеческих снов.
Я ищу с неестественной жаждой -
где ты. Путаю север, восток,
понимаю, что это не важно,
и бегу. Но не чувствую ног.
Знаю точно: ты мучишься где-то,
заблудился, забылся, простыл,
одинокий, голодный, раздетый...
Пробегаю канавы, мосты.
Невесома, беспола, бесплотна…
Чей-то голос позвал: «Поднимись».
Облаков голубые полотна
в клочья рву, я преследую высь.
В небесах, словно масло, прогорклых,
в эфемерности звезд и планет
ты идёшь одиноко и гордо
на чужой невещественный свет.
Я касаюсь озябшей щекою
губ твоих, что-то силюсь шепнуть…
Сквозняки межпланетные воют.
Холод колет иголками грудь.
Отошёл, напряженно вгляделся
в темноту, будто спрятал глаза.
Я проснулась.
Колотится сердце:
ты уже не вернёшься назад.

Испачкала чернильная тоска
прозрачно-голубое поднебесье.
Нанять бы прачку – день прополоскать,
отжать, отгладить и опять повесить.
Тоска… тоска... она меня гнетёт,
от ночи день почти не отличаю.
Мне сизых туч медлительный полёт,
как заговор уныния с печалью.
Поблёскивает в грязных лужах лёд
меланхолично-траурным отливом…

Я солнце жду. 
                         Когда оно придёт,
я стану вновь весёлой и смешливой.

На востоке рождается утро.
Пробуждается сумрачный Дон –
затуманился за ночь, как будто
напитался парным молоком.
Белоснежная пена клубится,
поднимаясь над мутной водой
норовистой седой кобылицей,
не знакомой с хлыстом и уздой.
То взъерошит лохматую гриву,
будто звёзд заметает следы,
то взбрыкнёт жеребёнком игриво
и коснётся копытом воды,
то белёсым упитанным боком
припадёт к серебристой волне,
наблюдая, как в мокрой осоке
бродит сонное стадо коней…


2008 г.

Я сама виновата, что сердце грубеет и стынет,
Что не знаю, как мне выживать с ноября по апрель,
Что люблю не фиалки, а терпкую горечь полыни,
Что забыла любовь. И она не нужна мне теперь.

Виновата сама: не смогла, не сумела, так вышло…
Мне мудрее бы стать. Но зима наступает опять,
Замерзают в саду перезревшие бусины вишен,
Я не знаю, куда эту горечь – по горло – девать.

Не хватает тепла… Снова сумерки синим сапфиром
Преграждают мне свет - я теряюсь в безмолвии стен.
Никого не виню, что живется мне горько и сиро.
Позабыла любовь… обо мне. И ушла насовсем.

Это было однажды, мне помнится,
но зачем-то явилось опять…

Торжествует церковная звонница,
разгоняя бесовскую рать.
Я лечу. И стремительно движется
время гулким потоком назад.
Птиц испуганных черные ижицы
исчезают, упав в небеса.
Гонит ветер листву или гонится
за листвой – невозможно понять.
Облаков белоснежная конница
хаотично уносится вспять.
И вперед возвращаться не хочется,
и назад очень страшно лететь.
Мне когда-то плутовка-пророчица
нагадала нелегкую смерть.
Помолиться б сейчас и раскаяться,
только поздно - молись, не молись...
Подо мною церквушка-красавица,
я на купол гляжу сверху вниз.
Черти это, а может быть, вороны
(вид реальных вещей искажён)
рассыпаются в разные стороны...
Там, где Бог, где всегда хорошо.

Это было однажды, мне помнится,
но зачем-то явилось опять -
в небеса отправляюсь паломницей...
Но мне рано еще умирать.

Ноябрь ниткою сырой из тучи вырвался наружу
И, водосточною трубой спустившись, превратился в лужу.
Сквозит сырая пустота, в моё окно прохладой дышит.
Я слышу: капает вода с нахмуренных небес - на крыши…
Хоть шей, хоть штопай, хоть латай - дожди прорвутся сквозь заплаты!
Спасут нас только холода от этой сырости проклятой.
Под утро хрустнет тонкий лёд хрустальной и звенящей ноткой.
Вы слышите? Зима идёт своей уверенной походкой.

Упасть в траву, как в детстве, и молчать…
Закрыть глаза и видеть даль за далью,
подслушивать, как шепчет молочай
признания в любви смущённой мальве,
как василёк колышется во ржи,
поёт ковыль, трезвонит колокольчик…
Прозрачный полдень кружит и жужжит,
звенит, порхает, льётся и стрекочет.
И запах детства…
.... ....................Это только сны.
Повсюду
...............скрежет
............................ферросплавной массы.
Я слушаю трансляцию войны
........................................машин с людьми.
Я жительница Марса.

Дача, опустевшая вчера,
Стала походить на старый ящик.
Поселилась там теперь хандра,
Наполняя дом тоской щемящей.
Тишина. Ступени не скрипят,
Заколочен выход на террасу,
На ковре семейство оленят
Выцвело, сменив к зиме окраску.
Потемнел рассохшийся паркет,
Розочки завяли на обоях.
В дом пробрался местный кот Валет,
Замурчав от неги и покоя.
Сохранила печь свое тепло,
Только лета пламенное сердце
Вдруг остыло.
.................... Дождиком в стекло
Бьётся осень дробным ритмом скерцо.

И быть зиме. И снегу падать.
И мне – родниться с тишиной.
Горячий воздух над лампадой
дрожит, как будто он живой.
Я не хочу искать границы,
где радость выльется в печаль…
Я не умею вслух молиться –
мне с Богом хочется молчать.

Смотрю в окно: мне чудится весна…
Не надо убеждать меня, что это
хандрит февраль и что опять к обеду
примчит метель, повалит снег. Как знать...
А вдруг мои желанья так сильны,
что где-то там собьётся с расписанья
доставка снега, и пригонят сани
свой груз на Марс, подальше от Земли.
Ищу весну, разглядывая высь:
светлеет серый ком тяжёлой тучи -
похоже, мой посыл уже получен,
февраль всплакнул, растаял и раскис.

Над городом висит сырая мгла,
А под ногами - слякоть, грязь и лужи.
Тону в тоске, и с каждым вздохом– глубже!
Я заплываю в поисках тепла
В кофейню под названьем «Пеликан»,
Здесь время спит на стрелках циферблата,
И сказки африканских жарких стран
Таятся в чашке с горьким ароматом.
Глоток… Я вижу солнечный залив.
Еще глоток… И радуется сердце,
Стучит под барабанный ритм туземцев,
Танцующих в оранжевой пыли.

2009 г.

...................................................«На улице Марата я счастлив был когда-то…»
.............................................................................................. А.Розенбаум

Лиговский, Марата и Разъезжая,
Пять углов, Гостиный двор и ТЮЗ,
Площадь Пионерская, Манежная -
я туда когда-нибудь вернусь,
чтоб как в детстве ленинградском (боже мой,
память в горле съежилась в комок)
тётеньке, торгующей мороженым,
трепетно сказать: «Мне эскимо».
Гордо есть его (вы не поверите),
словно это драгоценный приз,
сидя на скамейке в тихом скверике,
где прописан гипсовый горнист.
Я хочу туда – в простое прошлое:
за пятак кататься на метро,
восторгаться глупыми киношками,
пить с друзьями тёплое ситро,
все подъезды называть «парадными»,
на вопрос: «Откуда, ребятня?»
гордо отвечать, что, мол, с Марата мы,
и в колодцах сутками гонять.
Помню, приходилось часто драться нам,
хоть не помню, с кем вели "борьбу"...

Затерялось детство ленинградское
в городе с названьем Петербург.

....................................... Когда бутылку подношу к губам,
........................................чтоб чисто выпить, похмелиться чисто,
........................................я становлюсь похожим на горниста…
....................................................................... Борис Рыжий

Он был поэтом.
Но об этом
никто не знал, за исключеньем
меня и кошки Айседоры,
но ей поэзия до фени,
и то, что люди вечно спорят
о Бродском, о Борисе Рыжем,
читают классиков запоем
и что-то постоянно пишут.
Вино – в бокале,
кошка – в кресле.
Стихи и мысли - без запретов,
любовь и рифмы – до рассвета,
и если бы…
Ах, это «если»!

Он очень скоро стал известным,
успешным, признанным поэтом.
Поездки, творческие встречи,
друзья, читатели, банкеты,
напитки становились крепче.
Он пил.
Я билась смертным боем.
Его затягивало в омут.
Он пил,
писал и жил – запоем,
не получалось по-другому.

Я помню,
он шепнул чуть слышно -
не мне, а кошке Айседоре:
«Эх, Аська, не могу, как Рыжий…»
И умер, не дождавшись скорой.