Заострённые созвездья
В пустоте парят...
То крупнее виноградин,
То мельчатся в пыль...
На божественном параде
Я ищу, кто был.

Я ищу тех, кто был
Дальней звездой и близко,
Кто дышал и светил,
Угощал ириской: "На!"

Грех на небе неуместен -
Чистая судьба.
Свет погас, след простыл -
Скошено всё созвездье.
Кто ушёл, не простил -
В этом месте чернота.

Погасла жизнь.
Глаза закрыл.
Погасла жизнь.
Ушёл. Забыл.

Нигде их нет.
Ищу и жду.
Не виден свет.
Не слышен звук.

В этом месте вечерами
Мы светились в ряд,
Прикоснувшись головами:
Фотография.
Рукавом я вытру слёзы.
Всё равно найду.

Вот сейчас в эту ночь
Вижу и различаю:
Это сын. Это дочь.
Это женщина моя.

Я смотрю на эти звёзды -
Встал бы и достал.
Дым поплыл, свился в жгут.
Скатертью мне дорога.
По земле мой маршрут -
Очертания креста.

В ночи окно.
За ним семья.
Одно окно.
Пришёл. Обнял.

Зажглась звезда.
Ещё одна.
Всё как тогда.
Левей - луна.

О чём молчит усталая доска?
Так долго мыли, но разводы мела
Проступят снова, скрытые пока
Усердием ручонок неумелых.
Стара ты, но встречаешь новый класс,
Заманивая в мир просторов дальних,
Здесь приглашая в тайну и сейчас,
Заворожив и скромных, и отчаянных.
Ошибки снова те же, так же вновь
Порою слышишь тот же самый лепет,
Но и в повторе комбинаций слов
Иная суть. Ну, как не стать поэтом,
Внимая ритму ровного бруска,
Который льётся белым на зелёный?
И отзвук рифм в звенящих голосах,
Небрежный штрих в косичках заплетённых.
Хранитель дум – привычная доска
В цветах магнитов и под боем тряпок.
Коснусь её, шершавую слегка:
Мой верный друг, пора домой и на бок.

Хлебосольных индусов
С насолившим им грузом
Через бывших союзом
Путь-дорога вела.
Об вагон белым пузом
Белый слон бывший грузом,
Как об пол карапузы,
Обметал об металл.
В эмиграции мавры -
Запихнули кентавра.
В отделенье багажном
Топот, ругань, бардак.
На доставшийся гаджет
Там помимо кентавра,
Хронь-собака, как гавкнет
Так и эдак, и так...

Там шайтана татары,
Как под мухой Мухтара,
Сдать в багажную тару
Поспешили и так:
В темноте полустанка
Смесь Мухтара с мустангом
Хайку хаяла танки;
В хокку Кузькину мать...

Зайцем сели - по-русски
Со своим злом этруски;
Потрясли для утруски,
Уминая ежа.
Место не было пусто:
Греки ложе Прокруста
Уступили, и устно
Объяснили: "Лежать"!

С Минотавром минойцев
Коридорами носит;
По купе шарят носом,
Сигареты стрелять!
В тамбур дать папиросы
Слёзным голосом просят...
В нос вагонным курносым,
По рогам... Как ни дать?

Тару с чёрною "кошкой"
Русский кинул в окошко;
Сакс турист сдал Тотошку,
Чтобы зря не болтал.
От разборок псу тошно;
Кото-кошке сверхсрочно -
В нос когтями, чтоб точно
Запылал, как плита.

А с Америки, вроде,
На контакт в третьем роде
(Непонятная погань)
Выходить намечал.
Человечек зелёный
С НЛО, как лист с клёна,
Делал в крайнем вагоне
Монтировкой причал.

Окружным трактом шарил,
Поспешал поезд, шпарил;
На паром влез по шпалам...
Вот другой запылил...
В этой паре всех тварей
Было ровно по паре,
Все друг дружке орали,
Гвалт стоял: "Отвали"!

Улыбались похоже
Две зелёные рожи,
Морды кошкины тоже,
И собачьи в пыли,....
Если крик подытожить
С иностранных подмножеств
(В переводе "Дай Боже!"):
Отвали, отвали!!!
-----------------
Из купе с громким лаем
Тянут Тянитолкая,
И толкаясь, страдают:
- Отвали!
- Отвали!
- Отвали!!!
-----------------
На Земле мочи нету
Ни коту Полуэкту,
Ни другим с жуть дефектом,
Что был людям не мил.
И согласно проекту -
На глазок на Марс вектор,
Нанят был архитектор;
И паром отвалил.

Оборвал враз экватор
Белый слон, словно трактор;
Гном зелёный реактор
На всю мощь запустил.
Пёс Тотошка оратор:
Завернул..., а нос ватой...
Минотавр горбатый
Псу могилу отрыл.

У поэта катарсис
О деревьях на Марсе...
Псевдоним Чёрный Барсик;
Пёс в ритм слов подвывал.
Парень в долбанном Марсе
Рыл, зло камни грабастал, -
В пересохшем дне карста
Вдохновенно копал:

Три землянки отстроил
Минотавр в Нью-Трое;
На гора он утроил,
На горе основал.
Олимпийское горе -
Нет Олимпа там боле;
Ямку вырыл поболе,
А потом заровнял.

Космопорт и стоянка;
Автострада, нефтянка,
С кока-колою банка,
Барностоечный трёп.
У зелёного панка
Бьют швейцарские склянки
В башне мирного танка
С небольшой небоскрёб.

Разрывали на части:
Сувениры, запчасти...
Молодёжь разной масти
Марсоходы рвала.
Да, из мести отчасти
Марсианские страсти:
Кто руками, кто пастью -
Модуль слышишь, Земля?

Жизнь в удобных бунгало
Жуть на Марсе пугала!
На Земле жизнь гадала,
И упорно ждала...
Только слышат земляне,
Как хрустят марсиане:
Эмигранты буянят
В День Окраски Слона.

Эпоха, растворённая в судьбе,
Не внемля сослагательным сужденьям,
Нашла меня в стотысячной толпе,
События соединяя в звенья,
Ушедший век вместила в снегопад
Неожидаемый в предверии рассвета,
Скрывая суть ошибок и наград,
И на тепло накладывая вето
Хозяев подземельных городов,
Где тьма – в заслугах прихоти и моды;
Там каждый верноподданный готов
Незрячим слыть не только от природы
И, утверждаясь в пошлой суете,
Выкалывать глаза покуда смелым,
Готовым на обугленном кресте
Расписываться кровью словно мелом.

В прогалинах не виделось ни зги,
Хотя душа в себе тепло хранила,
Но отличать очистки от лузги
Занятием таки пристойным было.
И на миру в общественном строю
Со всеми петь воистину прилежно,
Не обнажая критику свою
Того, что беспроглядно белоснежно.

День ото дня случался снегопад,
Не ощутимый задубевшей кожей,
Он несмышлёных радовал ребят,
Таинственный – на существо похожий,
Снег прикрывал болота, мрачный лес,
Холмы могильные, раскисшую дорогу,
Заоблачную синеву небес,
Поникший храм, иных ведущий к Богу.

Снегов мерцание, хрустящий лёд –
Всё акварель привычного уклада…
А снегопад пожизненный идёт
Не предсказуемо, где надо и не надо,
И ты бредешь сквозь эту пелену,
Упрямо, не надеясь на знаменья,
Осознавая правоту одну:
Шаги твои – судьбы единой звенья.
Ползком вперёд, сквозь лютый снегопад,
С губами в кровь, не подавая вида!
Ты улыбаешься, ты не прикрыто рад,
Что такова январская планида.

Жизнь ведь по правде - смешная штука: вроде весна и внезапно осень. Ты обозвал на прощанье сукой, двери захлопнув почти под носом. Ключ повернулся два раза, щелкнув. Ну, испытай на любимой шкуре - это и есть состоянье шока? Просто сидишь и лениво куришь... Выдал сегодня небесный офис, что накопилось по сумме выплат.
Я в третий раз заказала кофе, черный, без сахара, как привыкла. В горле сейчас неприятно сухо, как после долгой и трудной речи. Надо же, именно я - и сука. Но хорошо хоть не что порезче. И не понять почему, ей-Богу, стал безучастным вчерашний идол. Странно: мне тоже бывает больно и нестерпимо, до слез, обидно. Тянет все время сползти на ругань, мол, объяснил бы, чего же ради? Я никогда не кусала руку, ту, что тянулась, порой, погладить. Сердце тогда от восторга пело, ночь не казалась такой кромешной... Я даже в свары встревала первой, чтобы тебе доставалось меньше. Я... Да неважно теперь, неважно. Вновь безысходность затянет в омут. Как ни старайся, уже не свяжешь, если разорвано по живому. Поздно, пожалуй, судьбу аукать. Кофе, вон, выцеди и don't worry.
Да, я была превосходной сукой, лучшей в твоей растреклятой своре.

Боженька мой! Я смиренно тебя не прошу простить
Ви'ны, в которых виновен, грехи, за которые мне не стыдно.
Мне ещё жить бы да жить, мне расти ещё да расти,
Так разреши - человеком. Не вечно покорным и кротким быдлом.
Коли испытываешь, не жалея обид и бед,
Жалуя щедро смертями родных и детей - не моих, так что же? -
Дай мне свободу, а я тебе искренне дам обет
В том, что никто никогда научить меня быть смиренным не сможет.
Знаешь, во мне - ни геройства, ни гордости, вот в чём суть.
Только упрямство и вера, что каждый при жизни достоин счастья.
Каждый, ты слышишь? Не ждущий, когда его вознесут.
Боженька, я не надеюсь когда-то к тебе достучаться.

Её считали ведьмой. Пряча лица,
Крестились спешно и не глядя вслед.
Никто не знал, ни имя чаровницы,
Ни сколько ей, на самом деле, лет.

Поведал дед Никифор: "Мне сдаётся,
Она пришла к нам опосля войны,
Остановилась в центре у колодца
Испить воды, передохнуть в тени".

Июньский полдень, время сенокоса,
В деревне тихо, как-никак страда.
Кудахчут куры, склёвывая просо,
Да тявкнет собачонка иногда.

Покой нарушил резкий крик, тревожный:
"Поберегитесь, кони понесли!"
Рвал возчик на себя нещадно вожжи,
И тут.. Мальцы играются в пыли.

Раскинув руки, словно на распятье,
Под вопли перепуганных детей,
Худая незнакомка в тёмном платье,
Остановила взглядом лошадей!

Не местная, чужачка, ниоткуда,
Устроилась в заброшенной избе.
И поползли вдоль улиц пересуды,
Мол, предаётся чёрной ворожбе

Затворницей слыла и домоседкой,
Смотрела гордо, но не свысока.
На людях появлялась крайне редко
И не снимала никогда платка.

Лицо покрыто патиной печали,
Зов вечности в глубинах синих глаз,
И призраками, с губ её слетали,
Обрывки странных, непонятных фраз.

И если верить деревенским слухам,
Могла изгнать хворобу, боль унять.
Ну а ещё (судачили старухи)
И порчу напустить могла, как знать?

А в шестьдесят седьмом, в преддверьи лета,
И надо же, как раз на Первомай,
Отбыв свой срок и уцелев при этом,
В село вернулся бывший полицай.

Сумел сбежать с фашистами вначале,
Грехов и злодеяний шлейф за ним.
Нашли потом, но жаль - не расстреляли,
Теперь он полноправный гражданин.

Плевались бабы, стоя у порога,
А встретившись, спешили обойти.
И лишь чужачка, заслонив дорогу,
Остановилась на его пути.

Смотрела долго, пристально и прямо,
Из глаз её рвалась наружу ярь*:
"Я вижу, вспомнил ты!.. За дочь, за маму,
Пришла пора, за всех ответить, тварь!"

Иль быть тому, иль правда ворожея?
Да только под вечОр того же дня,
Свернул себе мерзавец напрочь шею,
Свалившись пьяным с крыши куреня.

А в День Победы, поклонясь сельчанам,
У сельсовета подошла к крыльцу
Та женщина. И форма капитана,
Была ей удивительно к лицу.

С улыбкой скромной, китель поправляя,
Произнесла: "Так точно, "ведьма" я!
Но только, если слышали, "ночная",
Фашисты нас боялись, как огня!"

От слов таких застыли молча люди,
На лицах многих виден явный стыд,
За всех танкист ответил, Павел Слюдин:
"Прости, сестра, и не держи обид".

И с той поры не стало больше сплетен ,
Досужие умолкли языки.
За мир и счастье мы теперь в ответе,
Поклон вам до земли, фронтовики!

*Ярь - Ярость( сторорусск.)

не снится… Почти не снится мне –
У калитки широкий клён,
Что звенел невозможно птицами,
Что в колодец мой был влюблён.

В глубине отражаясь, пестовал,
Всею кроной укрыв от глаз –
И дивились хозяйки местные:
«Не вода, а вино у вас»…

Мне хотелось под клёном спрятаться
И листву разглядеть сквозь свет…
Так и было всегда по пятницам,
Если бабушки с мамой нет…

Но не только моим пристанищем
Клён являлся… «Не мелочись» -
Он шептал мне – и там ристалища
Обустроили рогачи,

И весною проблемы жучии
Выясняли, как два врага…
На стволах по такому случаю
Были сцеплены их рога…

Что за глупости лезут в голову?
Клён… Жуки… Да не нужно слов!
Всё равно не догнать весёлого
Полустанка того – «РЫЖОВ»…]

Ты уехал, а он остался – старый дом с голубым крыльцом,
и, укрывшись в тени акаций, словно ангел, хранит жильцов.
Город, улица, двор, соседи, ветхий стол и сухой фонтан -
это место в любой беседе ты теперь называешь «там».
«Там» зарыт под сухой корягой чей-то детский бесценный клад,
«там» сугробы зимой залягут у старинных витых оград,
и в квартирах запахнет хвоей, и повесят шары на ель,
как положено стол накроют: сыр, шампанское, оливье…

Дом тобой навсегда оставлен. Но тебя не оставил он.
О разлуке, дороге дальней шепчет вечером патефон.
По субботам в окне чердачном реют флаги ночных рубах
тёти Софы, а это значит, дом в её золотых руках.
Ты всегда был в одном уверен – он живой, он твоя родня.
То испуганно ахнут двери, то в трубе запоёт сквозняк,
то заноют к дождю ступени, то застонет чугун перил.
Дом старался хранить степенность, но весной иногда хандрил.

Помнишь тот непростой кирпичик? Вынимается, а за ним –
ключ чердачный, коробка спичек, сигареты. Ты свой тайник
«там» оставил, на всякий случай: вдруг вернёшься… Себе не ври!
Ты же знаешь, здесь климат лучше, ты почти изучил иврит,
дети рядом и днём, и ночью. «Там» умрёшь в нищете один.
Исцелили желудок, почки - но всё чаще саднит в груди...

Ты привыкнешь, тоску излечишь и полюбишь чужую речь.
Старый дом с голубым крылечком будет сердце твоё беречь.

Её бесплотный древний Бог
мне был забавен, непонятен.
На солнце не бывает пятен —
последним из её рабов
хотел остаться до рассвета.

Ночь плавилась, как пахлава...
Я открывал ей все секреты,
шептал библейские слова.
Кружился от вина шатер,
она во тьме меня искала,
летело на пол покрывало,
прозрачное, как решето.

Я был, как в детстве, тих и наг,
мне было сладостно и жутко.
В её ладонях акинак
казался мне бесстыдной шуткой.
Смеясь, и плача, и дыша,
Она скользила невидимкой...

И стала легче лунной дымки
моя тяжелая душа.
Я с изумлением глядел,
как жизнь дробилась на осколки,
мерцала ртутью на воде,
метался в сердце воздух колкий,
качалась млечная дорога
дрожала на ветру трава —
к её невидимому богу
моя катилась голова.

...............П. Фрагорийский
..............из кн. Тёмная вода

Рвись из себя наружу, сбрасывай чешую.
Чувствуешь этот ветер - тысячу звонких жал?
Старых уютных мыслей будет немного жаль,
Но нестерпимо тесно стало в твоём раю -
Значит, настало время что-то в себе менять.
Видишь ночное небо - тысячу ярких звёзд?
Этот закон природы непобедим и прост:
Если не будет ночи - значит, не будет дня.
Рвись из себя наружу, рамки свои стирай,
Строй, и ломай, и падай - и продолжай идти,
Не прерывай последний шаг у конца пути:
Глупо, дойдя до края, не заглянуть за край.
Это простая смена, фазовый переход:
Видишь - застыли снегом, мягко ложась в тиши,
Капли, что долго точат камень твоей души?
Сильное стало слабым - или наоборот...
За поворотом двери, в сердце твоём ключи;
Видишь - все лабиринты правильны и просты?
Не зажигай сверхновых и не сжигай мосты:
Чтобы не заблудиться, хватит одной свечи.
В тысячный раз вернувшись в солнечную струю
Тем, кто в своих скитаньях истины суть постиг,
Может быть, станешь небом - ну, а пока расти,
Рвись из себя наружу, сбрасывай чешую.

Весна!Ужели сбудутся
пророчества летучих снов
и сердце вспрянет, скинет рубища
унылых зимних вечеров.

Оно-то бедное не ведает
ума рассудочного сталь
и посему ему не следует
внимать занудную скрижаль.

Мол, все пройдет, все перемелется,
забудется, иль станет сном...
Ах, жизнь.нелепая ты мельница,
Что ж яростным горишь огнем.

Зачем весною, утром зоревым
мне не сдержать счастливых слез.
Зачем любовь свою до боли я
хочу обнять с букетом роз.

"Мне грустно и легко; печаль моя светла;.."
Пушкин

Слов мне не хватит, чтоб рассказать о Гения жизни.
Эти потуги смешны по сравнению с речью его...
Описать ли возможно: космоса тайны, хохот ребёнка,
Воина опыт, раздумья, усмешку, сарказм мудреца ?..
Вот говорит он с царем, беседует с няней, вот с нами,
И тени сомнения нет, что запомним его, что поймем...
Взгляд мимолётный его или волненье души
В дивных, божественных строках вмиг, на века, навсегда,
Волшебным пером отливались ! Прочее все,- суета...

О смерти писать? Смерти нет, пуля пробила лишь тело,
Душа же осталось, наверное, и разлилась на свободе,
Тотчас нас напитав, живостью, к счастью стремленьем,
Стойкостью стали каленой к ударам жестокой судьбы !

В каждом из нас есть частица поэта бессмертной души,
Лишь разгляди ты её и будешь с восторгом творить !
Лермонтов, сразу, одну подхватил, разразившись стихами;
Чайковских питая, Шаляпиных, дальше летели они,
В бессмертье их вознося; в окопах звали на подвиг,
Сквозь гранит Моабита рвАлись из мрачных подвалов;
В парках, полях их звезды сияют в глазах всех влюбленных !..

Нет, о смерти жестокой, унёсшей бренное тело,
Буду с грустью молчать, предаваясь светлой печали...
Через года и столетья пусть говорит сам поэт

магония цветет, огонь ее цветов
рассыпаться готов, и выбраться на волю.
чешуйки лепестков желтеют под ладонью,
не уберу ладонь, о листья уколов,
сияние течет, вершит солнцеворот,
во мне цветок живет, готовый распуститься.
весенние слова стекаются к странице,
стихотворение вбирает и поет:
“открытое в любви, творение мое,
благослови, Господь, на вспаханную землю.
со временем зерном из семени засеют
страничные поля, и Слово прорастет:
и будет урожай магонии и льна,
и будут тополя, и в небе будут птицы,
и все живое в нас в живое возвратится,
рождение и смерть растения познав.“
магония цветет, я ем ее огонь,
я пью ее вино, и ночь со днем венчаю,
и с радостью живу, насыщенный печалью,
листва ее остра - не уберу ладонь...

Полюби меня рыжею! Ведь с шатенками проще.
Полюби горькой стервою! Будь мужчиной! И прочерк
Я поставлю на шалостях. Стану нежной и мудрой.
Будешь жить ты как в сказочке с Василисой Премудрой.

Полюби меня вредною! Сердцем сразу оттаю.
Полюби меня глупою! Умных в мире хватает.
Полюби горе - бабою! Стану чудо - девицей.
Полюби меня слабою! В чувствах сила таится.

Полюби меня золушкой! Вмиг красавицей стану.
Полюби меня, солнышко! И растает туманом
Неприступность ершистая. Это просто защита.
Я в душе - речка чистая. Только болью побита.

Полюби меня, ласковый! Приручи меня, верный!
Сердца шрамы атласные исцели...
Просто стерва.

В преддверии зимы нисходит благодать
натруженным крылам и, с чисткой оперенья,
ложится первый снег на наши города –
невидимый покров, недолгое паренье.
Когда ты слеп, но свят причастностью к следам
седых поводырей разметивших пространство,
легко осознавать наличие стыда
и тихо повторять: “Я мало, но старался…”.
Прозренью есть цена, и место есть ему.
Три времени, как три скачка через барьеры
к четвёртому прыжку – в сиянье или тьму –
в зависимости от сомнения и веры.
Но в час великих дел, всё чаще мы земны,
тем более поэт, пронесший через лето
начальную строку “в преддверии зимы”,
нисколько не страшась, а сбудется ли это.

Возьму с собой гитару и чай, и кипяток.
Споем и погутарим, а больше чтоб никто
про лютики-ромашки, про Вологду-гду-гду
не гикал под рюмашку в редеющем саду.

Пусть листья-парашюты спланируют на стол,
на стул со спинкой гнутой. Еще предметов сто
утонут до макушки, уткнутся в листопад.
Мы станем бить баклуши и рано ляжем спать.

Нам ночью будут сниться одни и те же сны -
сплошные небылицы в накидках кружевных:
как будто мы беспечно живем с собой в ладу...
Но это только вечер в редеющем саду.

Спит принцессочка моя, спит хорошая,
И накормлена она, и ухожена,
И не верится никак, что горошина
Будет кем-то под перинку подложена.

Что там прячется в тени, за ресницами?
Ни обмана, ни фальшивого голоса,
Только утро разноцветится птицами,
Словно радуги летящие полосы.

Первый зайчик на щеке защекочется,
И всё солнышко тобой залюбуется.
Ах, проказница моя, как же хочется,
Чтоб ты выросла скорей, моя умница.

Все хорошее пускай в жизни сбудется,
А плохое никогда и не вспомнится,
Пусть судьба проходит светлою улицей,
А не темной запыленной околицей.

Спит принцессочка моя, спит хорошая,
И накормлена она, и ухожена,
И не выросла ещё та горошина,
Что должна быть под перинку подложена.

Наутро в бой - быть может, что в последний.
Ну что ж, поручик, разливай вино.
Как там полковник говорил намедни?
"Христос - воскрес, а нам - не суждено..."

И не дожить уже до кромки лета,
До горьких жёлтых листьев сентября -
Не тою стороной легла монета.
В одном горниле попусту сгорят

И наш седой майор, и тот поручик,
Которому всего семнадцать лет.
"Эй, лейтенант, кончай гитару мучить,
Садись к огню поближе - чай согрет".

Сперва вина, затем по кружке чая
Хлебнули молча на помин души,
Готовились, почти не замечая,
Как быстро время шло. Гляди - спешит

Усталый блёклый блин наверх взобраться.
Ну вот, сейчас начнётся кутерьма...
Пора настала. "С Богом! Стройся, братцы!
Пусть черти все в аду сойдут с ума."

Мы из окопа на простор шагнули,
Примкнув штыки, построились в ряды
И в рост пошли, вперёд - плевать на пули.
Глупы мы были, или же горды?

Упал один, другой - как будто сломан -
Кто мог подняться, тот опять вставал.
Наверно быть могло и по-другому,
Но наша пьеса сыграна. Финал.

Мороз крепчает. Яростный оскал
Его заставил всех уйти с дороги.
Я никого с собою не позвал:
Иду ему навстречу одиноким.

Там, снегом припорошена, в лощине
Уснула стая, утомившись за день.
Её водил я за собой. Отныне
Им без меня сражаться жребий даден.

Сегодня понял я: мой клык ослаб.
Ещё я взял добычу, но вот завтра…
И нужен им уже другой вожак.
Да… Немощь подвалила так внезапно…

Небрежный рык мой всё ещё закон,
И каждого из них я знал волчонком.
Но жить в презренье, будучи смещён,
Я не хочу! В мороз! Мой путь недолгий.

Прими, как равного. Я яростно с тобой
Всегда сражался. Вот - иду навстречу.
Мой выбор сделан, и теперь я - твой!
Я знаю, ты, мой враг, меня приветишь…

Кипящая смола морей.
Клеймо заката.
Мы выросли из всех дверей.
На содранной щеке твоей
соль брата.

Прости мне бедность слов,
беспомощные вёсла,
и плесень парусов,
цвет сухопутных снов
про гнёзда.

На сорванный язык
матёрых колоколен
накатит приступ тошноты,
когда мы перейдём на ты
и встанем вровень.

Над перекрёстками широт
не ищут дна.
Отмаявшись, компАс не врёт.
Из-за спины смотри -
встаёт звезда.

Подожди – над лесом, над городом
встанет серый день из болот.
Что же это болит во мне, господи?
Это дождь за окном идет.
Что за боль мою душу стиснула?
Это ветер заслонкой стучит.
Это ночь граммофонным диском
повернулась вокруг свечи.
Так размеренно капли падают, -
это тихий рояль играет.
Ничего, кроме ветра и памяти,
никого, кроме зыбкого пламени,
кроме боли, скользящей по краю,
как игла... И опять – уговаривать,
объяснять простейшие истины
про добро, про дружбу, про искренность
(что же это болит во мне, господи?),
так настойчиво, тихо, пристально
два задумчивых, слабых голоса
ворожат, как зуб заговаривают
(это дождь идет, успокойся),
разбегается музыка кольцами,
и уже разлилась, как зарево,
и стучит, и плещется в чаще,
в мокрых сучьях деревьев спящих…

Я уходил звериною тропой
по первобытным вересковым кущам,
забыв навек и мёртвых, и живущих -
земли наследной преданный изгой.
Я уходил к далёким родникам,
там был теплей очаг, темнее лица.
И женщина, с повадками тигрицы,
вверялась слепо жилистым рукам.
Там тишина корнями проросла,
как пьяный лес, в обрывистые скалы.
Там грубые, упругие капталы
вживляли в книги мудрость ремесла.
Я уходил от суетной толпы,
от своего холодного рассудка
туда, где сотню лет по первопутку
чертило время линию судьбы.
«Как много дней, что выброшены зря,
дней, что погибли, как-то между прочим»*,
я сам себе однажды напророчил,
по выжженным глазницам ноября,
по наледи стоялого пруда,
по взгляду твоему с холодным блеском,
и тем далёким, синим перелескам,
что больше не увижу никогда.
Со мною лишь безмолвие равнин,
да, сторожащий в них добычу, кречет.
Мы оба с ним свободой раны лечим
и жадно дышим воздухом одним.

* - Э.Рязанов

Зачерпни мне горсть июня -
Я умоюсь светом радуг,
И в жасминовые зори
На рассвете окунусь.
А на плечи я наброшу,
Точно шарф, прозрачный запах
Распустившихся пионов
И закатов белых грусть.

Пусть звенящими дождями
Травы досыта напьются,
Пусть скользнёт, смеясь, по небу
Солнца отблеск золотой...
Только, что ж ладонь пустая?
Не успела оглянуться,
Как июнь протёк сквозь пальцы
Родниковою водой.

Как пил вино. Не пил — переводил.
Год прибавлял, божился, что — семнадцать.
И, не умея толком целоваться,
всем заливал, что женщину любил.

Как представлял — вот стукнет сорокет,
устрою праздник — девочки, банкет.
Всех позову по этому случаю.
Плевать, что сорок лет не отмечают.

А через запятую — пятьдесят.
Но ты все ищешь спутницу на свете,
обводишь объявления в газете,
отводишь, чуть поеживаясь, взгляд.
Таким, как ты, обычно говорят,
что ваше место, дядя, там, в буфете.

Давай-ка — в отпуск, чтоб сменить окрас.
В Анапу! Нет! Дешевле на Кавказ.
Не худший вариант, коль разобраться.
Гулять. Бросать курить в который раз.
От собственного храпа просыпаться.

Да что ты все заладил — тост-погост.
Не стой же, как обосраный, на фоне
пяти-десятков-лет-коту-под-хвост,
на склоне лет — еще пологом склоне.

Я леплю из облаков
Снежные шарики.
Мне не видно берегов,
Я одна на́ реке.

Кружит время жернова,
Для кого кружево?
Мне джекпота не сорвать,
Да оно нужно ли?

Я люблю из тишины
Мысли выуживать.
Из заоблачной страны
Звуки выслушивать.

Оберну себя в туман,
Думы улягутся.
Тянет в небо караван,
Я лечу, кажется.

Позабуду смех и грех,
Красное, чёрное.
Я чиста, как белый стерх,
Тихая,
покорная...

Неприкаянные люди с мотыльками на руках
расплетали нити судеб на забытых языках.

Следопыты, душеловы заключали в колесо
исцеляющее слово - животворное, как сон.

Терема дотла сжигали, подрезали стремена,
убивали, проклинали, отнимали имена...

Душегубы и расстриги сторожили у дорог,
И на плахе, и на дыбе всё пытали: где твой Бог?

Лунноглазые моллюски в круге дьявольской игры
душ сияющие сгустки вынимали, будто рыб.

Слали черные печали, замыкали небеса,
хромосомы изучали, извлекали голоса...

Но бессмертная, как жалость, тихо память вороша,
неизбежно возвращалась непокорная душа.

Бестелесные свирели исчезали в тростниках,
Менестрели, менестрели с мотыльками на руках.

В звуках песен недопетых наши призраки везде -
Тише смерти, легче света, тоньше тени на воде.

…Бесконечная дорога.
Разговоры
Увязают в мерной поступи подков.
За глухие сарацинские заборы
Время заперто на тридевять замков.
Под шаги мне впору думать о загадках
Азиатской неизученной души,
На привалах тешить ум беседой сладкой,
Словно томным,
Горьким дымом анаши.

В мутном небе,
Словно высохшем от жажды,
Умирает солнце –
Желтый волчий глаз.
В этом городе
Меня уже однажды
Зарубил, бранясь,
Оборванный сарбаз.
Сколько лет тому прошло?
На самом деле,
Больше часа кровь на пыли не видна,
А в державе,
Где от лени отупели,
Не заметили, что кончилась война.

Век сменился.
Все по-прежнему осталось.
Голова – горючий камень-алатырь.
Что опала,
Что фавор –
Такая малость,
И далече ли от Персии Сибирь?
Под казенным
Неснимаемым мундиром
Стынет кровь,
А голос обретает медь…
Круг замкнулся:
Я опять приехал с миром,
Совершенно не готовый умереть.

Разговор с незнакомцем идёт в непривычном ритме -
О том о сём, и тут он вдруг говорит мне:

«Не читал Булгакова? Некогда было, Миша?
В Бога-то веришь? А в дьявола? Тише, тише,
Не кричи так, дети пугаются. Я не местный,
Давно здесь не был, можно сказать - проездом.
Знаешь, теперь в Москве всё довольно мило,
Время намыло немало людского ила.
И Аннушка уже всё купила».

Я горячусь, но как-то нехорошо мне.
Ослабить бы галстук, выпить стакан «Боржоми» -
На Патриарших сегодня ужасно жарко.
Все прячутся в тень, где-то тихо бренчит гитарка.
Незнакомец ждёт, я сбиваюсь, - и всё с начала.
Но он прерывает: «Поверить в дьявола - мало.
Аннушка пять минут, как всё расплескала».

Тем временем вечер становится душной ночью.
Я говорю: «Было очень приятно, очень.
Но завтра мне на работу, товарищ Волгин».
(Или Володин? Вот надо же, я не помню).
А он мне вдогонку: «Миша, поверь же в Бога!
Он любит любого, хоть пользы от вас немного».

Не оборачиваясь, перебегаю дорогу.

Бронная улица скалится бармалейно.
Наступаю ботинком в подсолнечную «Олейну»,
Падаю с мыслью: «Что там лязгает сзади?»

В голове некстати звучат то вальсок, то полька.
Но трамваи не ходят. И мне достаются только
Несколько жалких ссадин.

У барона М. не отнимешь косичку сенсейскую,
как турецкие сабли – к солнцу растут усы.
Он (только он) может войну объявить эсэмэскою,
а в полночь – рассвет, просто переведя часы.

Улыбается – будто не родственник сдал его.
Галифе из пижамы выглядывают, как блеф.
Не такой, как все? Аномальнее самого ненормального.
Случай для диссертации доктора Ф.

У барона М., запущенного, на первый взгляд, шизофреника,
чего б ни вколола ему медсестра,
каждый вечер – перемещения в пространстве и времени
с пушечной помощью мысленного ядра.

Шваброй фехтует вместо лечебной гимнастики,
набивает за завтраком трубку лавровым листом.
Посещает, допустим, недозволенные галактики,
но зачем санитарам рассказывает потом?

То беседует с Мефистофелем, то в защите Трои участвует,
то с Нефертити флиртует, то с Мэрилин Монро...
Доктор Ф. немного завидует, с диктофона перепечатывая.
А барон ускользает, легко оседлав ядро.

Ты запомнил, гончар, как дрожала под пальцами плоть,
Как послушна бывает она, как призывно танцует?
Как молила она на гончарном кругу поцелуя -
Разве можно в себе эту страсть заглушить, побороть?

Как же просто такую обмять, прикоснувшись слегка,
Ничего совершеннее нет, чем дозревшая глина.
Ты касался её, понимая насколько невинна.
И солёная влага стекала по впалым щекам.

Ты вдохнул в неё душу, и сколько бы жаждущих рук
Не тянулись потом к обожженному пламенем телу,
Никого не любила она, никого не хотела.
Всё, что помнила – слёзы твои и стремительный круг.

Ты запомнил, гончар...

Однажды в Шир пришла зима:
Был белый цвет таким безбрежным:
Поля, заборы и дома -
Все стало бело-бело снежным.
Покрылись инеем кусты,
Покрылись двери и колодцы.
И если кто-то засмеется,
То белый смех увидишь ты!
...
И если кто напишет стих,
Тот непременно побелеет,
Но ты пиши стихи смелее:
Бывают белые стихи.

* * *
Зима пришла однажды в Шир,
И побелила ширий мир:
Был даже след в долине Шира
Белей, чем усик от кефира.

* * *
Когда прокралась в Шир зима,
Вот хобитятам веселуха!
И сказки слушали вполуха,
И кашу ели не весьма...

Но им сказали, как съедят
Всю кашу до последней ложки,
То могут, сняв носы с окошка,
Все наконец-то прыснуть в сад.

И кашу - будто кто украл!
Они недолго одевались:
Все нацепивши, не стараясь,
В миг испарились, в сад удрав.

А там в саду,
А там в саду,
Все было белым, белым, белым...
И хобитятам обалделым,
Снег говорил:
..................... "...еще приду..."

* * *
Зима пришла однажды в Шир,
И побелила ширий мир:
Был даже след в долине Шира
Белей, чем усик от кефира.

Устало шла собака по роялю.
Друг друга дни похожие сменяли
Который год.
Дома до звёзд, а небо ниже стало.
Ей до басов идти осталось мало,
Там – разворот.

И снова хроматическая гамма
Ведёт к высотам музыки упрямо,
Встревожив мышь…
Так долго во дворе ловили вора,
А вот собака справилась бы скоро,
Но нет, шалишь!

В её душе великое творится.
У капель на стекле такие лица!
Дожди, дожди.
Но что бы ни сулила увертюра,
Ты на цепи, а цепь – клавиатура.
Иди. Иди.

…А пианисты служат сторожами:
Похоже, обстоятельства дожали.
Их дело, пусть.
Касательно собаки на рояле:
Вы разве никогда не замечали
Собачью грусть?

Я видела лично, как в небе коты
Летят, не боясь никакой высоты.
Отважные, гордые, кот за котом,
Гребут они лапами, рулят хвостом.

Мы, гроздья шаров в небеса отпуская,
Им брюшки щекочем. Игра есть такая.
Хохочут коты, догоняют шары.
Все дети в восторге от этой игры.

Плывут облака белой пряжи комками-
А это коты забавлялись с клубками.
Любуетесь перистыми облаками-
А их расчесали коты коготками.

Ночами, мечтая забраться повыше,
Все кошки земные стремятся на крыши.
Они ведь с рождения убеждены,
Что тоже по небу летать рождены.

Коты, опускаясь на крыши к подружкам,
Небесные песни мурлычут на ушко.
Из лунного блюдечка пьют молоко,
Кометы хвостатые ловят легко...

Я знаю, вы в сказки не верите эти.
Ведь видят котов исключительно дети.

И в сорок первом, и в сорок пятом
(Четыре военных года подряд)
Отец мой был рядовым солдатом,
Одним из тех смелых юных ребят,

Что, жизнь не жалея, неслись в атаку,
Теряя товарищей на ходу...
Из глубины обступившего мрака
Каждый сказал себе: "Не подведу!"

Горела под ними земля Сталинграда,
Пылало сквозь дым огневое кольцо...
"Как можно скорее прорвать его надо!" -
Сказал командир. И, не пряча лицо,

Повёл за собой на прорыв, в наступленье!
Сжимая винтовки и с криком "ура!",
Ребята бежали вперёд, без сомненья
Приблизить победу: пришла их пора.

И дух боевой, и такое упорство,
Чтоб цели достигнуть любой ценой!
Врага одолеть! Прекратить вероломство!
Не дать задохнуться Отчизне родной!

Отец мой был ранен под Сталинградом.
Его с поля боя тащила, несла
Бесстрашно, под миномётным градом,
Девушка Лена. Спасала... Спасла.

Осколки гранаты из тела вынув
(Была она просто военным врачом),
Сказала,лишь папу взглядом окинув:
"Теперь всё в порядке. Повоюем ещё!"

Ах, Леночка, Лена! Как молоды были!
Умели любить! Умели дружить!
Шли годы... Как будто бы вас торопили
Смелее, проворней, отчаянней быть!

Когда наступал долгожданный День встречи
(Для всех ветеранов праздник святой),
Отец мой в каждый торжественный вечер
Букет, пусть с неброскою красотой,

Елене Павловне в знак признания
Дарил за спасенную жизнь свою
С наилучшими пожеланиями:
Здоровую быть, быть всегда в строю!

Да, время проходит. Уж девушки нет...
Но папа мой держится. Как же иначе?
И только дрожит в полумраке свет,
А сердце, войной опалённое, плачет.

Однажды шторм закончится, и ты не вспомнишь, как его пережил. Ты даже не будешь уверен в том, закончился ли он на самом деле. Но одна вещь бесспорна: когда ты выйдешь из шторма, ты никогда снова не станешь тем человеком, который вошёл в него. Потому что в этом и был весь его смысл.

/Харуки Мураками/

Холодом давит мне в спину поле,
так и не вспаханное никем.
Зубы сжимая, скулю от боли,
даже поднять головы не волен.
Выстрелы слышатся вдалеке.

– Стонешь, солдатик? – проблеял в ухо
чёрт и с ехидством нажал на грудь. –
Бой завершается… эка скука…
– Сволочь рогатая, кровь унюхал? –
выдох, и тут же спешу вдохнуть.
– Душу унюхал! А кровь – на кой мне? –
рожу скривил, посмотрел окрест. –
Славная, братец, случилась бойня,
многим – со мной, а иным – по койкам,
если гангрена в пути не съест.

Тело как будто окаменело,
еле ворочаю языком:
– Мне бы, конечно, пожить хотелось…
– Это калекой? Ценю за смелость…
– Сеять пшеницу в селе родном,
жёнку голубить, растить сынишку,
рыбу в пруду на заре удить…
– Хех, до чего же смешной парнишка, -
чёрт рассмеялся и вынул книжку
из ниоткуда. – Ещё что?
– Пить.

– Пить? Это можно…
Удар копытом.
Облако бросило дождь в лицо.
– В списках не значишься. Ох, и прыток. –
чёрт, хлопнув книгой, сказал сердито, –
Не повезло, рядовой Кольцов.
К слову, – в глазах полыхнули искры
и отразилось в тех искрах зло, –
Нет у тебя ни родных, ни близких,
в царстве небесном у них прописка –
напрочь сгорело твоё село.

Мне показалось: сижу я в клубе,
киномеханик включил кино.
Вижу, как рву маргаритки с клумбы,
чтоб подарить на свиданье Любе;
вижу, как ворон влетел в окно –
знать, непременно беда случится…

Вижу, как в небо уходит взвод –
там утопает тропа в зарнице,
там мессершмитт распластался птицей
хищной и насмерть людей клюёт.

Вижу, как вишни в саду поспели,
сыплются в руки – за ветку тронь,
как я семью обнимаю крепко,
смех разлетается мягким пеплом.
Жарко.
И всюду огонь, огонь…

В кадры такие поверить трудно.
Чувство, что я на кресте распят…
– Чёрт, если выживу - всё забуду?
Он усмехнулся:
– Возьму рассудок… Душу оставлю.
Прощай, солдат.

Долгие годы, как день вчерашний,
прячутся в пятых углах палат.
Льётся заливистый гомон пташий,
солнце теплом осыпает пашни...
Я подхожу к санитарке Глаше:
- Милая, правда, война была?

Сейчас не время пустых прелюдий,
важней пронюхать, куда бежать.
Вы – недокрысы, а мы – не люди,
и нам друг друга убить не жаль.

Вознёй крысиной больны вы сами.
Зачем вам разум? Инстинкт честней.
Пока вы сталью врагов кромсали,
мы к пище лезли из всех щелей.

У нас напрасным мольбам не внемлют,
и будет надо – сожрут живьём.
Вам Бог когда-то доверил Землю,
а вы решили взорвать её.

Мы шкурой чуем, что ждать недолго.
Кто был не с нами, давно умолк.
Вчера мы в стае загрызли волка,
и нынче каждый – крысиный волк.

Сплетясь хвостами, притихло войско,
в крови отрава смертельных драк.
Шестое чувство вам шепчет: бойся…
И скалит зубы нависший мрак.

В больное небо рассвет врастает
и вам пророчит конец игры.
Течёт возмездье несметной стаей.
Земля отныне – планета крыс.

В моем дворе шептали чудный вздор,
Играли чувствами, распробовали вина -
Живее всех живых. Любовный спор
Окончен, мы становимся иными.

Как часто мы по стрелочным кругам
Живое место взглядом обегая
Встречаем тех, кого не испугать,
И не вернуть ни лаской, ни деньгами.

О нежности святая простота -
Любимыми чудесно называет
И отступается ночная пустота,
Унылая, с потухшими глазами...

Не каждому волненья по душе,
Не всякому дано познать забытых
Коленопреклоненных протеже
На сцене новоявленных событий.

Хранимы будем Богом и душой,
Той самой - что друг другу нас вверяя
Напоминает, - "все призошло,
Бесценное свое не утеряйте".

Спешит отряд недремлющих врагов,
Грохочут стрелки, время вычитают, -
Мой двор закрыл ворота "на любовь"...
Осада, вероятно, просчиталась...

О дети времени, почто мы так робки -
Столь нравственны, божественны, послушны?
Бег стрелок нам ли с Вами торопить.
Идет по - следу мерный "ку" кукуший.

В моем дворе не тикают часы.
Ничто живое здесь не отрицает.
Отрядам циферблатным не косить
Отставшихся железными жнецами.

В моем дворе торжественно стихам,
В моем дворе проснувшаяся память
Не научилась сонно затихать,
И забывать друзей ушедших тайны...

Мое пространство полнит доброта
Пусть часовой шагает мерным кругом,
Исход любимых нам не оправдать
Уход, списав в естественную убыль...

Обходят крепость тысячи часов,
Разводят стрелки шевеля усами,
Бессоннице - что встала на постой -
Благоволю любовью и друзьями

Встанешь утром, заполошен и лохмат,
Запахнёшь себя в бамбуковый халат,
Шторы чёрные раздвинешь, тьмой объят -
Белым светом, ярким снегом полон сад.

Сад, застывший на морозе, на горе,
Полон вспышками кровавых снегирей.
Снег поёт, звенит на утренней заре
Под ногами, в храм идущих, звонарей.

Мимо сада, мимо дома, вдоль окна.
Расступается над ними тишина,
Расступается, упруга и нежна.
Белым светом, ярким снегом жизнь полна.

Нет ни смутных бед, ни сумеречных тщет.
Жизни стоек и бессмертен сухоцвет.
Дольний мир земной пронзает горний свет -
Свету белому конца и края нет.

Вечерний свет погас. Дом погрузился в тайну.
Предметы обрели какой-то странный вид.
Из тёмного окна - с потухшего экрана -
Мерцающим огнём звезда моя горит.

И тонкие лучи прощупывают тени,
Тревожат темноту и тянутся в углы.
Я чувствую, сейчас они раздвинут стены,
Вздохнув, заговорят диваны и полы.

И вот струну задел в рояле невидимка,
И долгий звук пронзил сигналом чуткий сон.
И сорвался смешок с улыбки фотоснимка,
С буфетного стекла вспорхнул хрустальный звон.

И зазвучала мысль во мгле на книжной полке.
И стала ночь ясна, и стала жизнь полней.
Полуночной звезды волшебные осколки,
Фантомы-голоса разбуженных теней.

Рабочий день по колее привычной
устало докатился до исхода.
Толпа из недр пыхтящей электрички
лавиной устремилась на свободу -
oт дребезжащей суеты вокзала
к покою телевизоров и спален.
Вдруг музыка негромко зазвучала -
играл солдат на стареньком рояле.
не для друзей, не заработка ради.
Oн ехал в увольнительную, к маме,
а тут - рояль. Он клавиши погладил,
и пальцы заиграли что-то сами -
сначала неуверенно, вполсилы
но вот уже, людей не замечая,
мелодией прощение просил он,
а, может быть, прощался, не прощая.
Забыв про всё, мальчишка в форме пыльной,
рассказывал доверчиво роялю -
о девочке, которую любил он,
и о друзьях, которых потерял он.
Толпа не попыталась бег замедлить,
неслась себе безудержной лавиной,
но что-то изменилось в людях этих -
необъяснимо и неуловимо.
Я той толпы была частичкой мелкой,
казалось мне, что будто в одночасье,
нам дали шар земной на переделку,
но не сказали, как с ним обращаться.

Стремления уходят в никуда. Запал угас, достигнут потолок. Так выверенный, точечный удар ломает закалённое стекло, и трещины змеятся, на куски дробя былое целое, творят, выводят по живому свой эскиз: унылая палитра декабря, зазубрины и острые углы, пугающая резкость фраз и черт...
Так время стынет капелькой смолы, хранящей безответные "Зачем?.. За кем?" Любое чувство – невпопад, любое слово кажется немым.
Несбыточностью нервы истрепав, приходит понимание зимы, её холодной, властной правоты, вплетающей реальность в белый шум.
Ни сложных разговоров, ни простых.
Покой и снег.
О большем не прошу.

…где воздух с послевкусием свобод, где пудрой гипс въедается под кожу, там подлинная радость не цветёт... И вырваться оттуда невозможно. У тех, чья жизнь – течением у дна, откуда выплыть к счастью – утопично, всё лучшее – в далёких детских снах, ванильно-сладких, прянично-коричных. А наяву – бордо, сигарный смог, горячечная страсть и звон бокалов под фейерверк бесстыдных женских ног и пьяную мелодию канкана…

В семнадцать мир не кажется добрей, в злодеев превращаются герои, когда ты на рассвете в кабаре ведёшь подсчёт сантимов и побоев, не сдержанных ни криком, ни слезой, роняемой в наигранном испуге – привычны для милашек из низов и взгляды похотливые, и руки.
А сколько было «страждущих» мужчин, плативших за поддельную невинность...
Застыв от боли в мерзостной ночи, душа чернеет выжженной куртиной, растлённой угольками бранных слов, окутанной тяжёлым перегаром... Согласная на быструю любовь, дарю её в дешёвых кулуарах. Кто я? Наркотик, опию сродни? Игрушка для утех и откровений? Живу в постыдной зависти к одним, к другим – волна презрения мгновенно...
Увы, святош вокруг не перечесть – хожу, всегда оглядываясь нервно. Шипит вдогонку – мол, блюла бы честь – соседка, досточтимая Джиневра. Днём – ангел во плоти, супруга, мать, а по ночам – развратней куртизанки, не грех украдкой мужу изменять, прикидываясь рьяной христианкой...
«Распутница! Блудница! Стыд и срам!» – сочится яд у сплетницы досужей, когда она, «примерная мадам», во мне невольно видит суть свою же…
Пусть я в канонах веры нетверда, молитву перед сном прочту едва ли, но бесконечно-искренна, когда меня чужие взгляды раздевают – пою, и песни сладостно горчат, на языке – фантом ванильной сдобы…
Три тысячи безвкусных снов назад, глотая пыль в загаженных трущобах, я не кляла ни старцев, ни юнцов, не улыбалась шуткам душегубов, пощёчины терпя, плевки в лицо... И в Сакре-Кёр искусанные губы не спрашивали: «Мне покорней стать?», моля о наказании садистам и капле ласки к той, что нечиста…
А ныне, на коленях у Пречистой надежды по крупицам хороня, выкашливаю гипс – всё чаще с кровью, – заступнице совсем не до меня, певички кабаре «Проворный кролик»*…
Да пусть хоть целый свет меня корит, ханжи все муки ада обещают, спасением – быть музой для Анри, в его глазах от скверны очищаясь. Не шлюхой отражаться на холсте, а жить тулуз-лотрековой Мадонной!
Желанной вдруг становится постель, и с женственностью, чудом воскрешённой, шнуровку распускаю не спеша, но вздрогнут от смущения ресницы…

…а жизнь течёт по лезвию ножа,
не обещая в сказку превратиться…
___________________________________
* «Проворный кролик» (фр. Le Lapin Agile) — кабаре на холме Монмартр, в котором, помимо художников и поэтов, собирались убийцы, сутенёры и прочий сброд.

Глухая чужеземная тоска звенит внутри, тебя не отпуская,
и ты идёшь по лезвию, по краю – чужому краю – сам себе дикарь.
Когда твой дом не дом тебе, не храм (за тридевять земель – почти у чёрта),
так хочется от крыш и улиц мёртвых уплыть к святым кисельным берегам:
туда, где стынет камень бел-горюч – начало всех начал и откровений,
где горлинка-заря в одно мгновенье рождает озорной червонный луч,
а воды рек живительно-светлы,не скрыты за обманчивым туманом, –
прильнуть, припасть к земле обетованной сухой душой, истлевшей до золы.
И слушать, слушать молча тишину густых небес языческих, сварожьих,
прочувствовав нутром сполна (до дрожи) славянский дух, разлитый по всему
пространству первобытному, и стать – вне времени, вне жизни быстротечной –
разрыв-травой, Смородинкою-речкой, далёким отголоском птичьих стай.
И смолкнет чужеокая тоска – бесовская, тягучая, чумная –
в купальском солнце ласкового края, растает в белопенных облаках.
И заново появится в груди желанье видеть близкое, родное
в чужих глазах, подёрнутых враждою, и лицах незнакомых. Погляди! –
душа летит в расплёсканную синь –
три дня ей петь на воле песни ирьи.
а после…
после – пепел вместе с пылью.
…она уже не сможет
без Руси.

Дуэт клавиатур, бежит строка. Час ночи.
К чертям пять тысяч вёрст, мы снова тет-а-тет!
Наш адрес: интернет – планета одиночеств.
Других координат и азимутов нет.

Ты пишешь, что мигрень совсем тебя достала.
Про мысли в небесах, про выпорхнувший стих.
Ну что ж – весна! А тут ломаем перевалы,
И дикий вой пурги под вечер только стих.

Что, новый аватар? Да, нравится мне очень.
Попал твой далматин к собачьему врачу?
Пиши мне обо всём, и меж обычных строчек
Я главное найду, и выше крыш взлечу.

Бесстыжая луна крадётся в тайны спален.
Давно ей нипочём преграда зыбких штор.
А наш с тобой секрет – он чист и виртуален.
А наш с тобой приют – бесстрастный монитор.

Бегут, бегут слова под сонный стрекот клавиш.
Уверен – ты их ждёшь, а рядом стынет чай.
Хочу сказать тебе..., но, впрочем, всё ты знаешь.
А потому «Delete», и кратко: «Ну, давай».

Сущность моя - малахит, королёк с витком:
любо и дорого, лишь бы нашёлся мастер...

Ты одержим, мой Данила, но не цветком -
тёмной идее душа отдаётся настежь:
чтобы за каменной
я за тобой была -
целью наметил, и путь к ней - тропинкой тесной...
Всё проектируя, сотни извёл бумаг,
камни дробил вперемешку с тяжёлым детством,
плотно укладывал и украшал резцом,
не замечая, насколько подобным стало
медной руде
у Хозяйки твоей лицо...
Много в тебе накопилось материала -
строишь и строишь, пытаясь меня укрыть
за лепестками большой рукотворной чаши,
не признавая законной моей горы,
образ её представляя чернее сажи...

...К небу тянул - запоздалое счастье, но
вытянул! Мощную! Гордо скрывал усталость...
Я за тобой - в самом деле как за стеной,
только она далеко позади осталась -
не к сожалению, к радости. Жаль тебя -
это бы всё разметать разноцветной крошкой,
вдоль неисхоженной серости затерять...

Но переделать мастера
невозможно.

В начале было что-то невесомое,
пугливое, невидимое... Дрожь...
Вибрации сквозь тёмные, бессонные
пространства в белых россыпях порош.

Потом пробилось слово, разумеется, –
птенец непримечательный: "Привет!"
И закрутилась маленькая мельница,
меля милейший бред привету вслед.

Шуршали, вопрошали, тихо нежились:
"А ты?..", "И я...", "Да ну!..", et ceterá, –
сгущаясь, уплотняясь из безбрежного,
пустого и безмолвного вчера.

И полыхнуло жаром, как положено,
в безумный день забытого числа.
И в нём слова сгорали – невозможные,
и возрождались вновь, сгорев дотла.

Бродили мы по Невскому... Остоженкой...
Крошили небу хлеб: "Люблю!", "Люблю...", –
и выпускали птиц в апрель встревоженный:
"сейчас" – к синице, "скоро" – к журавлю.

Слова легко взлетали, тут же падали,
скучая по горячечным губам...
А позже – погрузнели... Только надо ли
крутить назад потёртый барабан?

Утратившие сладость и тяжёлые,
убийственные "нет!", "а ты!..", "да ну..."
покорно, словно вызревшие жёлуди,
во тьме стоячих вод пошли ко дну.

Кто виноват, ломать не стоит голову.
А мельница сломалась, не смолов
молчания расплавленное олово
да слиток низшей пробы – горечь слов.

Сбиты мысли, внатяжку нервы,
но осталась былая стать.
Пусть исчерпаны все резервы –
я упрямо
стремлюсь
летать!

Пусть я вновь разобьюсь до крови,
распластаюсь в грязи стократ –
но в лазурное межсвинцовье
я прорвусь
сквозь дожди
и град!

Вы твердите: «Летать?!... Нелепо!» –
я с улыбкой
смотрю
на вас.

... Мне бы только ворваться в небо –
точно так же,
как в прошлый
раз!..

пока хозяйка вешает бельё,
никто не видит глаз и плеч её,
никто не верит, что она сурова,
никто не знает, как она слаба,
пока вокруг горячечного лба
летучий полк чудес расквартирован.

ступни мелькают, пальцы, полотно,
но сразу ясно: видимо одно,
другое же незримо происходит,
и что сейчас реальней для неё -
не угадаешь, быт и бытиё
уже неразличимы по природе.

а я забыла как это когда
трепещет рыбой ветер в неводах
скатёрочных не то пододеяльных
щеки коснётся ледяной рукав
и словно отморожена щека
а ветра нет
лишь чешуи сиянье

Придумывать никчёмные слова, смешные фото рвать на "есть" и "было",
заплакивать и снова целовать тот рыжий шарф - колюче-нежно-милый...
Над городом полночным не лететь, расплёскивая руки, словно крылья, -
сидеть, мешать чаинки в пустоте, завешивать пространство лунной пылью,
кормить с ладони глупеньких синиц, курлыкающий клин пронзая взглядом,
молчать в окно: покинь меня, не снись, рассыпься прахом, сгинь в горниле ада!

Бывало - убивала наповал нарядным и лощёным опереньем,
надменно-неприступным "я права" плевала на молву, людей и время.
Зависнув в недоступной вышине, выискивая шубку горностая,
промахивалась, вновь твердила: нет, я ловкая, я - птица непростая!
Охотница - просчитывать ходы до ста могла с вершины соколиной,
не ведала, откуда ждать беды, соломки для падений не стелила.

Закликивай на молодость снега, горстями пей от прошлого лекарства,
красивая, шальная пустельга, добычи нет, всё кончено - не кайся!
Проиграны воздушные бои. Стареешь не в раю, а где-то с краю.
Начищенные пёрышки твои когтистой лапкой холод продирает.
Всё кажется, что будет новый старт, но липнет седина, что пух камыший...
Удачи боровые - мимо рта. Победные трофеи - мыши... мыши...

Отъезд. Разлука. В разных городах
жизнь - череда времён до перволетья.
Казалось, солнце скрылось навсегда,
но встретились мы снова на планете...

Восторг, смятенье – сплав полярных чувств
стучит в висках, и надо умудриться
раскрыть – о чём отчаянно молчу…
Хрустя, кроши’тся под ножом редиска
и зелень с грядки. Квас давно готов.
Нет огурцов – немного рановато,
взамен добавим звёздочки цветов
в палитру перволетних ароматов.
Чуть-чуть соприкоснуться довелось,
и солнце рьяно вспыхнуло так близко
твоим багряным заревом волос.
Летят вразнос желания и мысли.
Пускай нам рано, чтобы всё всерьёз.
Сейчас не важно, сколько перволетий:
гроз порицаний и шипов без роз*
достанется «Ромео» и «Джульетте».

Но, как бы мы ни спорили с судьбой,
осталась в прошлом на закате лета
не понарошку первая любовь -
окрошкой с огуречным пустоцветом.

*Перволетьем – обычно, называли период от первой полноценной грозы до зацветания шиповника.

Век двадцать первый, громада московского здания,
Дворник привычно снежок от дороги метёт,
Грустно сидят, как старушки прося подаяния,
Вежливый пони, смешная собачка и кот.

Время жестоко свои предъявляет амбиции,-
В цирке нет денег на корм для животных и вот
Как-то смогли убежать от московской милиции
Вежливый пони, смешная собачка и кот.

В доме парковка, машины стоят новомодные,
Видно живёт здесь довольно богатый народ,
Так почему же, дрожащие, вечно голодные,
Вежливый пони, смешная собачка и кот?

Злость и бездушье, как тучи повисли над городом,
Стали жестоки друг к другу людские сердца,-
Губят зверей, обрекая на голод и холод их,
Губят себя и страданьям не видно конца.

Наше тщеславье - пустые потуги над вечностью
Время приходит и всем по делам воздаёт
И как призыв к проявлению в нас человечности
Вежливый пони, смешная собачка и кот.

Выйду на улицу, хлеба возьму и колбаски я,
Дворник приветливо мне головою кивнёт,
Примут еду, но смиренно и как-то опасливо,
Вежливый пони, смешная собачка и кот.

Но для чего нагнетать настроение мрачное,-
Пусть будет сказка! А Муза допишет штрихи:
В цирке собачка танцует нам вальсы собачие
Пони и кот Окуджавы читают стихи.

Домик арбатский и стол под цветущими сливами,
Юный Булат достаёт со стихами блокнот,
Рядом сидят молодые и очень счастливые
Вежливый пони, смешная собачка и кот.

Дым по крыше заснеженной стелется,
Белокаменный дом замело.
Спят на небе две белых Медведицы,
Запасая под пледом тепло.

Сон – рекою. Волшебную мельницу
Раскрутить на ветру суждено,
Взяв на дне сундука у Метелицы
В путь-дорожку билет проездной.

Дно колодца до дна не измерено,
В свете солнечном – заячий луг.
Видно белого в яблоках мерина,
Соловьиное царство вокруг!

Хлеб да соль! – Утомлённою белочкой
Счастье спит в теремочке своём.
С лунной груши плоды-скороспелочки
Осыпаются сладким дождём.

Миновали осенние хлопоты.
В гости просится сам Дед Мороз.
Будит нежно Снегурочку шёпотом
В хороводе мерцающих звёзд.

… Снег постелью заоблачной стелется,
За окном – новогодняя ночь.
Взбив перину небес для Метелицы,
Змей Горыныч уносится прочь!

Годиков-то ему – учиться хитрить…
двадцать две недели отроду.
Мама – веснушки, рыжая.
Папе трепал бороду.
Небольшой коммунальный мир.
Ползунки и пелёнки фланелевые.
Плакать не велено.

…доставалось часто –
сестра старшая любила делить
нечаянно,
что и так родителями поделено поровну,
сказки, внимание,
рассказы про «мяч» и «тону».

...криком в три года надорвался пацан!
Несколько часов операция –
Ладно бы грыжа обычная – сложная "пластика"!
Навредил сам себе – пожалей сетовать...
Так наорался,
что божественным ластиком стирался
нерождёнными красками.

…пахнущая хлоркой кровать заменила объятия мамы
и папы колючие разности.
Доктор попался знающий, горы таким по плечу.
Дёргал мальца за уши
и серьёзно здоровался по имени отчеству.
Успокаивал плачи шутками,
показывая камушки,
мелочёвку из детских животиков.

В общем-то…
Больше месяца «аминь!» внутривенно,
витамины –
жить начинать, раз подарена новая,
да поспела рябина (грозди!) у приёмного покоя.

Операция пустяковая, скорая,
горстку ягод из носа вытащить,
а в коллекции доктора появилась двойная история
про мальчишку, попавшего в мир,
словно кур во щи…

Это - стихотворение-скороговорка.
Читать его нужно быстро, не останавливаясь.

Как-то раз дед Мороз захворал,
Устал,
И лежит на кровати
В домашнем халате,
С растрепанной бородой,
Неумытый, печальный такой.

Говорит олень Рудольф:
- расхворался ты что ль?
Но позволь! –
Очень много хороших ребят
Спят.
А проснувшись, увидеть хотят
Подарки под ёлкой,
И не только...
А еще след саней и копыт.

Вот и Яся спит,
И во сне мечтает,
На снегу встретить след
От саней...
А снег-то тает,
снега-то нет –
Дед Мороз хворает,
И ему в постели не до метели.

А снежинки летают,
Взад-вперед хаотично,
Им совсем не привычно
Вот так проводить Новый Год
Без приятных забот и хлопот,
Без гуляний весёлых,
На севере голом...

И снежинок стаи,
Без дела скучая,
Только плачут и тают
И им невдомёк,
Что совсем уж промок
Дед Мороз
От снежинкиных слёз.

И решил Рудольф-олень
Приготовить в этот день
лекарство из звонкого детского смеха,
Чистого, белого снега,
Сладких кедровых орехов.
Добавил мороженного,
чудес всевозможных,
И к Деду Морозу поехал,
И лечил его там, и лечил...

Дед Мороз набрался сил,
Встрепенулся, улыбнулся,
Ударил в посох,
Вытер снежинкам слёзы,
Сковал морозом
озёра,
Окна раскрасил узором.
Взяв с собою побольше желаний,
Без лени запряг оленей,
Сел в сани,
Положил мешок на колени,
И по белому снегу
На оленях поехал
К ребятам на праздник
С подарками самыми разными.

И во всех городах детвора
Проснувшись с утра
Всяких разностей столько
Отыскала под ёлкой!

Вот и Яся,
Накануне елку украсив,
Утром тоже подарок нашла
Во дела!
И, выйдя во двор,
На снегу увидала узор
От саней и оленьих копыт.

И никто из ребят не забыт.
Неплохой удался Новый Год...
Да, такая история.
Вот!

Этот мир сотворён для меня и тебя
У истока единых мечтаний.
Посмотри, как об этом деревья трубят
Облака опускаются в танец.

На призывы любви перелётных грачей,
На журчанье ручьёв из проталин
Откликается встреча и губ, и очей,
Отзываются светлые дали.

Ты живая вода из капели весны,
Будь обласкана словом и делом,
По цветочным лугам и полянам лесным
Мне с тобою идти захотелось.

В городской суете у сведённых мостов,
Преклоняю в порыве колени
Перед женщиной света в судьбе непростой
Перед той, что для жизни явленье.

По кругам и разводам от вёсельных слёз
Мы плывём, понимая друг друга,
Будет март и апрель за любым февралём,
И тому наше счастье порукой.

Ты и дочка, и мама, и звуки ключей
На замке, в роднике и прибое.
Если грянет волна, то на Ноев ковчег
Я пойду только рядом с тобою.

Мой добрый ангел, ты где-то
близко,
блуждаешь тенью, за гранью
света,
янтарной каплей в бокале
виски,
под брызги солнца, в закате
лета.

Мой тёмный гений повсюду
рядом,
в глазах таится, бежит по
венам,
пиявит лица бездонным
взглядом,
железным жалом пронзает
стены.

И в каждом шаге есть доля
риска,
на дно сорваться, за купол
неба,
тобой быть пьяным, трезветь
от виски,
и причаститься водой и
хлебом.

"И где хвалёный твой престиж,
Коль в топке рядышком горишь?!"

Кто этой басни содержанье
Сумел в двух строчках угадать,
Им дальше незачем читать.
Не оправдает ожиданья.
Подробности - для прочих всех.

Под Новый Год в столярный цех
К нам Палисандр завезли
С обратной стороны Земли,
Из Чили или Аргентины.
Один богатый Буратино,
Жмот жуткий, честно говоря,
Стул заказал: "Как у царя
На спинке вензель чтоб реальный,
Да не банальный Дуб Сандальный,
А благородный Палисандр
из экзотических Масандр!"
Краснодеревщика звать надо.
На верстаке сложили рядом
С Берёзой ценный матерьял,
Проходу чтобы не мешал.

...В безлюдной тишине ночной
Стал похваляться мой герой:
"Что за дрова передо мной? -
Берёза, грубая крестьянка,
Пригодна только как болванка
На топорища да киянки,
Да рукоятки к молоткам!
Не комильфо, признаюсь вам.
Зато пеньку любому ясно:
Из древесины моей красной
Был царский трон сооружён!
В Москве, в музее нынче он..."

И в этот триумфальный миг
Открылась дверь. Наш истопник
Вошёл походкою нетвёрдой.
И на смурной похмельной морде
Читалось: "надо меньше пить!"
Знать, так трещала голова,
Что прогорели все дрова.
Чем до утра теперь топить?
Берёзу с Палисандром гордым
Схватив в подмышку с верстака,
Он дотащил до камелька
И сунул в топку бедолаг.
... Услышал Палисандр сквозь слёзы
Сухой трескучий смех Берёзы,
Мораль, что в первых двух строках.

послесловие
Наш истопник, алкаш извечный,
Был... благодарностью отмечен.
Иначе быть и не могло:
Он сохранил для всех тепло!

Пустыри в крапиве пламенной.
Речка с дремлющими кручами.
Где-то здесь расстрелян памятник
Юнкерам да подпоручикам.
Время было злое, адское.
Даже псы рычали мстительно.
Знать, что кончилась Гражданская
Не желали победители.
Говорят, в тот день без промаха
Били пушки бронепоезда,
И роняла цвет черёмуха,
И кричало эхо горестно.
Хлопотливо травы прятали
Белый мрамор, как исподнее.
Пыль вставала зыбкой статуей
Над обломками истории.
Эх, безусые вашбродия,
Сколько ж вам смертей отмеряно!
Дважды стали вы для Родины
Безвозвратными потерями.
Тают тени длинноствольные.
Злое время... Было – не было?
В алом небе колокольнями
Облака застыли белые.

Я помню ту дорогу между гор,
зажатую в тиски тысячелетий,
морозный выдох вод Севанаванк
на крылья белогрудых пухлых птиц,
слепого кузнеца за наждаком
с фигуркой недотёсанного йети,
цветные пятна солнца на руках
и нескольких десятках местных лиц
за столиками в царстве сувениров,
ступеней зов.
На высохшей тропе,
где голоса рывком уносит в небо,
а горы вдалеке наощупь мятны,
вдруг ощущаешь край земного мира,
держа обычный камешек в руке
с развалин Арутюн (что был, что не был),
и ветер разговорчиво-невнятный
поглаживает холм по снежным скулам,
швыряет чаек в синее пространство
к доверчивой форели в позолоте,
плывущей прямо в клювы из Севана...
Вниз, в сумки слитки лунные пакуя,
спускаются лениво постояльцы-
туристы.
Вся земля вздымает плотью,
колышет колким, высохшим бурьяном.
И ты, обворожительно кивая,
не отпускаешь, держишь время взглядом.
Ууу, сколько было жизни в этом крае,
пропитанном молитвой и стихией,
где бизнес перевесил даже камни -
дары землетрясений векоядных!
Вот наши тени в глиняных карманах -
безмолвные, слепые и глухие -
сливаются в открытом божьем храме,
и губы жжёт севанаванкский ладан.

Горька забортная вода.
Бил шторм в последний порт России.
Как были солоны тогда
Слова, что мы произносили.

Качало море корабли.
Под сапогами гнулись сходни.
По ним в чужое завтра шли,
Из распроклятого сегодня.

Нас провожал ночной причал
Без оркестровой звонкой меди.
Он молча память источал
Больших и маленьких трагедий.

Летели мысли под откос.
Тянулись руки к пароходам.
Но на Земле один Христос
Умел легко ступать по водам.

Прочёл, крестясь, штабс-капитан
Молитву торопно и глухо.
И рявкнул коротко наган
Буланой в бархатное ухо.

Мы оставляли за кормой
Меридианы, параллели,
А он, высокий и седой,
Стоял в распахнутой шинели.

Уже вовсю пылал восход,
Но звёзды всё не догорали.
Внизу вплетала наш исход
История в свои спирали.

Ты спишь? Не спи. Давай болтать о главном –
О расстояньях между городами,
Которые проходят пилигримы.
У них в котомке соль, краюха хлеба –
Ржаного, с хрусткой корочкой… А знаешь,
Когда весной из леса тянет прелью
И дым костра доносит горький ветер,
Мне хочется идти, идти просёлком
На Русский Север, где монастыри
Стоят на месте капищ позабытых,
Где тёплый ягель нянькает бруснику
И рыжих сосен тонкие стволы
Родят янтарь, играющий на солнце…

Ты спишь? Не спи. Не спи, давай шептать,
Пугая тени в лунном полумраке, –
О том, что с неба падает звезда,
И, если проводить её глазами,
Узнаешь о причудливых краях,
Куда от века ходят пилигримы –
И я пойду однажды. Ты со мной?..

Ты спишь. А с неба падает звезда...

У юноши Дживана всегда под носом
дудка из многолетнего абрикоса.
Ни зурна не была дорога ему так, ни шви,
как звуки дудука, что прямо из сердца шли.
Оно и поёт. Хоть дома - гостям, хоть в поле -
царапает души до крови циранополем.
Но с болью до стона зовут, умоляя Дживана:
"Играй, друг, играй нам ещё, не вставая с дивана!".
И сердце от радости рвётся:
"Люблю вас, ребята!",
в стотысячный раз умирает в песках гладиатор.
И плачет хрустально, услышав дудение, Ваче.
Ореховым маслом у Ваче пропах каждый пальчик,
и партию "дам" исполнял он дыханием ровным.
Я слушала чудо на бронзе коленей Левона,
а спину Дживан защищал мне от горного ветра,
и млела душа в язычковых словах инструментов.

Кто Вы такая, откуда Вы?
Ах, я смешной человек!
Просто Вы дверь перепутали,
улицу, город и век!
Б.Ш. Окуджава

Пока я дрожу от холода на Арбате, музыка,
доносящаяся из тумана, пробуждает во мне
желание полюбить девушку, которой нет...
Ф. Бегбедер, «Идеаль»

Как-то раз – теремам не хватало свечей, а опричникам – водки,
И скучала Луна, и игорные фишки пошли на сукно, –
Я компьютер включил, чтобы нежно и робко смотреть Ваши фотки.
Мне нарколог сказал, что зависимость эта не лечится, но

Есть уездный шаман. Тот, в глаза заглянув, отказал пошаманить.
Мне набрать бы команду «формат», указав там мозги или диск…
Да вот доступа нет. И напротив – с экрана качаются в память
Сантиветры волос, мегапиксели губ, киловольты ресниц.

Гипервыдох – любовь. Нановдох – никотин ненадёжной надежды.
Встрепенулась Луна: не порнушку ли зырит ученый дурак?
Битый час ведь глядит на подружку, там, знамо, модель без одежды!
Ваша лунная светлость! Извольте проверить, что это не так,

Что слайд-шоу – как странно-астральная страсть, как привет Калиостро.
Зарулила? Я рад, пятачок серебром! Что там слышно с небес?
Ни любви, ни войны? Где-то в яблонях чудится смех алконоста?
Вот скажи, нафига Горбачёв срисовал у тебя интерфейс?

«Подколол, – говоришь.–
Все сидишь и глядишь
в монитор – мониторишь
То ли боль, то ли радость,
То ли блажь, то ли слабость.
Незавидная роль –
Ворошить бабье лето,
Ворожить до рассвета
Плешью клавиш. Всего лишь
Отвлекись от влеченья,
Берегись истощенья,
Курс леченья –
под наркоконтроль!».

Как-то раз – вьюга свила сугроб на безлунной боярской веранде,
И бездарно упала последняя фишка на финиш сукна,–
Я безумно Ваш локон пытался пригладить рукой на экране
И бездымно горели дрова, и меня навестила Луна.

Не затмись. Я заткнусь. Наварю макарон, будешь с килькой в томате?
Помидорок соленых зелёных разыщем на сложный гарнир.
За окном – ни души, ни Луны. Мы с Луною тусим в киберхате.
Ты спешишь? Что брюзжишь ты, брезгливая? Всё? Убежишь? Как же пир?

Княжий флюгер пощёчин дает атмосфере, скрипит обозлённо.
Книжник-писарь глаза потирает: ни правды, ни сна, ни звезды.
Повиси ж в небесах за окном, посвети полуночным влюблённым.
Я же брюхо набью, покурю, и колодезной выпью воды.

Разберёт от берёзовых дров, никотина и килокалорий,
Растекутся мечты по избе, словно сопли зимой на ветру.
Вы не помните дядьку-фотографа с «птичкой» на пушкинском фоне?
Это я с бодуна отхалтуривал покерный долг поутру.

Ваши лики полплёнки тогда засвятили, на камеру щурясь.
И ещё словно сорок икон я обрёл, расконтачив ВКонтакт.
Я молюсь Вашим пикселам, я их шепчу наизусть, я ищу Вас
По эпохам и странам, дворцам и лачугам. Найду ли? Не факт…

Как-то раз – фонари на Арбате тушили, я шлялся без денег,
А обжоры из «Праги» нетрезво шагнули на ветер и снег –
От Луны прикурив, мне поведал Поэт, что я не шизофреник.
Это Вы просто дверь перепутали, улицу, город и век.

Марии Павловне Ивановой

Под насыпью, во рву некошенном,
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном,
Красивая и молодая.
Бывало, шла походкой чинною
На шум и свист за ближним лесом.
Всю обойдя платформу длинную,
Ждала, волнуясь, под навесом.
Три ярких глаза набегающих —
Нежней румянец, круче локон:
Быть может, кто из проезжающих
Посмотрит пристальней из окон...
Вагоны шли привычной линией,
Подрагивали и скрипели;
Молчали желтые и синие;
В зеленых плакали и пели.
Вставали сонные за стеклами
И обводили ровным взглядом
Платформу, сад с кустами блеклыми,
Ее, жандарма с нею рядом...
Лишь раз гусар, рукой небрежною
Облокотясь на бархат алый,
Скользнул по ней улыбкой нежною...
Скользнул — и поезд в даль умчало.
Так мчалась юность бесполезная,
В пустых мечтах изнемогая...
Тоска дорожная, железная
Свистела, сердце разрывая...
Да что — давно уж сердце вынуто!
Так много отдано поклонов,
Так много жадных взоров кинуто
В пустынные глаза вагонов...
Не подходите к ней с вопросами,
Вам всё равно, а ей — довольно:
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена — всё больно.

Один - в мечтах о Барселоне,
Другому грезятся моря,
А мне - заснеженные склоны...
Вернуться мне бы в те края,
Где спины сопок и стремнины,
Где коронованы вершины
Объятьем встречных облаков,
Где охраняют кедры-стражи
Те живописнейшие кряжи,
Что прячут солнце в свой альков.

Там тишина с рекой смешалась:
Ворчлив и холоден Сукпай!
Он не простит небрежность, шалость
Тем, кто приходит в этот край
Без должной ноты уваженья,
Кто норовит своим "движеньем"
Нарушить вековую падь.
...Сукпай, Сукпай... Волны "напевы"
остались в памяти. Ты - первый,
Кого хотелось бы обнять.

Одическая строфа — 10-стишие 4-стопного ямба с канонической рифмовкой:
AbAbCCdEEd (прописные буквы — женские рифмы, строчные — мужские).

Секси - блондинка с роскошной фигурой.
Выпуклость сзади и спереди две,
Длинные ноги в чулочках ажурных.
Но, говорят, без царя в голове.

Может и так, я Сорбонн не кончала.
Знаний избыток – причина морщин.
На красоту западают сначала,
А не мозги, большинство из мужчин.

Не разбираю где нетто, где брутто?
Не приготовлю ни каши, ни щей?
Не отличаю гвоздя от шурупа?
Может и так. Но в любви я – Эйнштейн!

Мир упавшим
В кровавые реки вендетты,
Мир упавшим
С коней, защищая отчизну,
Мир упавшим
На дно оттоманского ига,
Мир упавшим
Под танки злодея Бенито,
Мир упавшим в подвалы гестапо,
За приют для двухсот евреев страны.
Мир упавшим -
Всем тем, чьи колени ударами ломов разбиты,
И чьи локти ударами ломов разбиты,
И чьи ребра ударами ломов разбиты
Тем, кто ползал по этой земле беспощадной, еще не убитый,
А их матери, глядя на это мученье,
Обливались слезами, молили охрану
Пристрелить их детей наповал и как можно быстрее.
Но в концлагере «шоку Энвера**», ах, ни у кого из охраны
Не дрожали сердца от того материнского крика.
Людям, ползающим по земле, на обеды швыряли очистки,
А когда приходила пора привести приговор в исполненье,
Рыли яму и сбросив туда этих полуживых, этих гордых людей,
Обрывали их жизнь одиночными пулями, громко смеясь:
«Mirupafshim».

Мирупафшим, страна, претерпевшая муки,
Мирупафшим, страна пальм, и гор, и морей,
Я приеду к тебе, может быть, после долгой разлуки
И деревьев стволы буду гладить по темной коре.

*Mirupafshim – до свиданья.
**Шоку Энвер – товарищ Энвер. Энвер Ходжа – посмертный диктатор послевоенной
Албании.

обращённый ликом гневным
дюжины коллегий в бок,
к университету, где мы
средь осваенных болот
майский разговор вечерний
длим, дразня Невы поток,
оловянно-медный всадник
призмеённый на волне
взрезанной скалы Гром-камня
в дообузданной стране
век от века флот забот
шлёт надрывно в запобедный
догоняющий поход