Или на сутки. Или на пару месяцев. Как школьник, который хочет поваляться в кровати «ещё полчасика». Всё труднее было найти в своём расписании подходящее время. Завтра с утра важное совещание – я не могу прийти с опухшими глазами. Таких, как я – вон, целая очередь за забором стоит… Я просто вернусь к этому позже.

Утром я бежала к метро, крепко вцепившись в зонт, который буквально тащил меня за собой, подгоняемый ветром – ещё чуть-чуть, и я взлечу, как Мэри Поппинс. Как назло, именно в такие будничные моменты в голове начинали вспыхивать яркие образы. В их сиянии всё виделось ясным и чётким: я вдруг понимала, как именно можно нарисовать запах дождя, и какой потаённой тропой ведут нас трещины на асфальте. Сокровенная суть вещей на мгновение приоткрывала завесу. И я снова ставила будильник. Я вернусь к этому позже. Вечером, вынырнув из пахнущего духами и сплетнями пальто в тишину съёмной квартиры, я заваривала чай, сажала на колени кота, открывала блокнот, раскладывала на столе кисти, краски. И – ничего! Робкое «дзиннь…» возвращало мои утренние волшебные открытия поблёкшими, в грязно-серых разводах, будто я случайно постирала белую футболку с чёрными вещами. Всему своё время, говорила я себе, своя ячейка в необъятном хранилище. Но когда это время наступало, я всё чаще просто сидела, уставившись в одну точку. Мои печали, мои достижения – всё имело едва уловимый запах плесени.

Я уже не помнила, когда должен сработать следующий будильник. Их стало слишком много. Они зависли в воздухе над моей головой. В автобусе, на свидании, в очереди к врачу – я поднимала глаза и видела парящие циферблаты часов.

По вечерам я часто расслаблялась с бокалом вина или чего-нибудь покрепче. А после закрывала глаза и снова видела циферблаты часов – только теперь они стекали, как блин. Словно на картине Сальвадора Дали.

…Тем утром я чуть было не надела толстовку задом наперёд. Сунула голову, сунула руки в рукава - и в тот момент, когда моя голова вынырнула из горлышка, а глаза должны были снова увидеть свет - я увидела тьму. Это был капюшон, который, наверное, тоже шокировала столь близкая встреча с моим лицом. Поняла я это буквально через долю секунды. Но эту долю секунды я думала, что умерла. Мир погас. Я нырнула в толстовку, а вынырнула в смерть.

…я уничтожила их. Всех этих гадин. Но звон не прекращался. Последний будильник истошно вопил прямо в моей голове - и надо было вскрыть черепную коробку, чтобы заставить его замолчать…

Просыпайся, Алиса!..

И я проснулась. Первое, что я увидела – испуганное лицо Вики, подруги, с которой мы вместе снимали квартиру. Я лежала на полу, в ванной. Рядом суетились врачи «скорой помощи». Зверски болела голова.

Всё произошло из-за дурацкой лампочки. В тот день я вернулась уставшей и за ужином позволила себе рюмочку коньяка. А потом перегорела лампочка в ванной – я как раз хотела принять ванну с пеной. И я залезла на стремянку, чтобы лампочку эту поменять. И вдруг, стоя на самом верху, вспомнила слова того стишка, которые, краснея от стыда, не могла вспомнить на новогоднем утреннике. Слова, которые вылетели у меня из головы, чтобы влететь в неё снова почти через четверть века!.. И я решила продекламировать стихотворение прямо сейчас – громко и с выражением, как для всамделишного Деда Мороза.

…На пушистых ветках

Снежною каймой

Распустились кисти

Белой бахромой…

Как жаль, что и в этот раз я не закончила выступление. Оступилась, сорвалась с лесенки, стукнулась головой о кафель и потеряла сознание. Вика, вернувшаяся со смены, вызвала скорую.

Мне повезло. Отделалась сотрясением мозга. Следующие дни я помню очень смутно – кажется, я много плакала. Меня тошнило ошмётками непрожитой жизни: отложенными слезами, нерассказанными историями, пожухлыми идеями.

Сейчас три часа ночи, а я пишу этот текст – пока слова ещё не потеряли первозданных красок. Потому что завтра это будут уже другие слова и другой текст. И я сама буду совсем другой.

Да, я всё ещё плакса. Глаза на мокром месте. Я балансирую на канате и стараюсь не смотреть вниз. Но иногда всё же смотрю. И, разумеется, срываюсь и падаю. Но перед самой землёй меня ловит страховочная сетка из прочных золотистых нитей. Каждый раз я боюсь, что сетки там не окажется - не успеет появиться в нужном месте в нужное время. И, возможно, однажды её действительно там не окажется.

Но всё же я ни на что не променяю этот полёт, эти несколько секунд свободного падения. Раскинув руки, я падаю и улыбаюсь, глядя на тех, кто ходит по асфальту. На них, не летавших ни разу.

Жгучая боль, подступающие слёзы – я осторожно взяла их и отложила. Переставила на час вперёд. Нельзя избавиться от эмоций – но можно их перенести. Чтобы потом, оставшись одной, закрыв двери своей комнаты, услышать писклявое «Дзинь!...» и прожить отложенный кусочек жизни.

Я киваю, улыбаюсь, и мы идём дальше. Аромат черёмухи щекочет ноздри – такой же сладкий, как утром. А я почти совсем взрослая. До безобразия взрослая.

Лизу я больше никогда не видела. Наша переписка довольно быстро угасла. Её обещания прилететь в гости остались обещаниями. И я знала всё это ещё тогда, тем солнечным майским днём.

На долгие пять лет я и думать забыла про всякие там будильники. Пять лет злоключений и попыток вырастить на своей тонкой коже острые шипы, чтобы стать неуязвимой для любых насмешек. Но мои шипы росли неправильно – не торчали наружу, как иглы у ежа, а прорастали внутрь. К сердцу. Милая девочка в платье с зайчиком стала подростком-изгоем. Любой пустяк – невинная шутка, замечание учителя – и я выпадала из реальности. Мир переваривал меня, как огромный паук – оцепеневшую муху, попавшую в его паутину. И рядом не было друга, способного вырвать меня из оцепенения. Из своего мрачного октябрьского леса я запускала ввысь бумажные самолётики писем – но все они сгорали, не долетев до адресата. Каждый день я плакала. На задней парте, в школьном туалете, под лестницей… Зимой я ела снег, чтобы заболеть и не ходить в школу. С закутанным шарфом горлом, в носках из колючей шерсти, я читала книги, писала стихи, рисовала смех, отражённый в море. И мечтала покорить мир. Это были одни из лучших дней моей жизни.

А в семнадцать лет случилась первая любовь. У этой любви был ирокез и куртка с шипами. Мы ходили на рок-концерты, читали друг другу стихи Бодлера и Рембо. Пили пиво на чердаках заброшенных домов и любовались закатом. Но мы были всё же слишком разными: его шипы росли наружу. Он нашёл себе такую же колючую подружку с выбритым виском и отправился с ней путешествовать автостопом. А я осталась.

Сложно готовиться к выпускным экзаменам, когда больно так, что каждый вздох кажется подвигом. Но мне позарез нужно было сдать их на отлично и поступить в университет. Это был мой шанс начать новую жизнь.

За день до самого важного экзамена я гуляла по площади. С приходом тепла город наводнили влюблённые парочки, а я, словно прокажённая, всегда и везде ходила одна. К глазам подступили слёзы. А в сумке, как назло, не было ни одного бумажного платочка, только чек из продуктового. Я размазывала по лицу слёзы и сопли этим крошечным клочком бумаги, пока ветер не вырвал его из рук. Именно тогда, на площади, я дала себе обещание.

…вспарываю ножом обивку дивана, и, конечно же – внутри рассадник этих верещащих гадин!.. Я разбиваю их молотком, лишь бы заставить замолчать…

Дзинннь!... Проснись, Алиса, проснись!

Теперь я каждый день играла в эту детскую игру с будильниками. Как тогда, при прощании с Лизой. В жизни есть моменты, когда нельзя отдаться боли и выпасть из реальности – это слишком большая роскошь. Экзамены, собеседования, первый день в новом коллективе… Надо держать удар и отбивать летящие в тебя мячи. А если вдруг становится больно дышать – открой распорядок дня и перенеси свою печаль на удобное время. Не забудь только будильник поставить. И купи заранее пачку салфеток.

И это работало! Жизнь начала меняться к лучшему. Днём я совершала подвиги – защищала курсовые, выступала на конференциях, обзаводилась нужными связями. Я расцвела, заискрилась, словно всё время была в тени, а теперь вышла на свет. Я занималась в театральной студии, бегала на свидания, сверкала остроумием в компании новых подружек. Только вот вечером, часов в десять, срабатывал будильник. И я падала ничком на пол в своей комнате, и беззвучно кричала, зажав руками рот – такова была расплата, но я не жаловалась. Я расщепила себя на солнечную и теневую стороны, и сделала так, чтобы они никогда не встречались. Теневая сторона, как измученный раб на алмазных рудниках, добывала из тьмы моего подсознания сияющие россыпи четверостиший. На третьем курсе мои стихи даже опубликовал серьёзный литературный журнал.

К моменту получения диплома я была опытным канатоходцем. Виртуозно балансировала, не выпуская из виду цель. Только бы не смотреть вниз. Ни за что не смотреть вниз.

Несколько лет спустя на работе во время планёрки директор отчитал при всех новую сотрудницу – молоденькую девчонку. А потом я увидела, как она плачет в коридоре, стоя в углу за огромным фикусом. «Слишком ранимая, - с лёгкой усмешкой подумала я. – Сломается…»

Иногда, слыша назойливое «дзиннь!..», я переставляла будильник на час вперёд.

Однажды все будильники сработали одновременно.
Маленькие, словно вошки, визжащие твари. Тысячи будильников истошно вопили со всех сторон. Из-под кровати, из шкафа, из ящиков стола. Казалось, будто по моей барабанной перепонке со всей дури лупит ударник, лишённый чувства ритма. Я металась по квартире, давила их ногами, выбрасывала в окно… Механические гниды повсюду! Из ванной, из трещины в стене, из замочной скважины…

Просыпайся, Алиса!..

…Глаза на мокром месте. Рёва-корова. Плакса, вакса, гуталин - на носу горячий блин!.. Во многих классах была такая девочка. Милая, но уж очень ранимая. Белые банты, голубое платье с зайчиком… Учителя её обожали. Но уже тогда в ней было что-то раздражающее. Она может кукситься до конца дня просто потому, что кто-то косо на неё посмотрел. Ей, видите ли, страшно играть в волейбол – летящий мяч видится ей боевой гранатой. Она закрывает глаза и сжимается – кажется, будто вот-вот упадет в обморок. И, конечно, из-за этой нюни команда проигрывает с позорным счётом.

Это она, единственная, забыла слова своего стишка на новогоднем утреннике в первом классе. Глядя на фальшивую бороду Деда Мороза, похожую на большого ватного спрута, пожирающего лицо старика, девочка мямлила и заикалась.

- Белая берёза под моим окном

Принакрылась снегом, точно серебром…

Она пыталась сдержать слёзы, уговаривая себя, что не так уж ей и важна похвала этого недоеденного спрутом деда. Но дети вокруг хихикали, и это было невыносимо. Даже Дед Мороз, казалось, ехидно пофыркивал под своей желтоватой клокастой бородой.

Пройдёт много лет, девочка вырастет. Заведёт отношения, кота, блог в интернете и привычку смешивать шампанское с коньяком (позже придёт к выводу, что всё – ерунда. Кроме кота). У неё будет свой кабинет с кактусами на подоконнике, две татуировки и циничный смех. Но каждый день – и в этом она вряд ли признается – она будет чувствовать себя той девчушкой в платье с зайчиком. И каждый день мир летит ей в лицо, словно тяжёлый, воняющий резиной мяч.

Эта девочка – я. С самого детства я понимала, что каждый из нас – тонкокожих или пуленепробиваемых, поклоняющихся золотому тельцу или верящих в пользу шапочек из фольги – идёт своей дорогой. Чья-то вымощена тротуарной плиткой, чья-то – полоса препятствий с окопами и частоколами. Всех дорог не счесть. Мы видим одно и то же небо, ждём автобус на одной остановке – и в то же время мы безмерно друг от друга далеки.

Моя дорога – канат, натянутый высоко над землёй. Балансировать, смотреть вперёд и передвигать ноги – вот что нужно, чтобы не сорваться. Застыть, поддаться ужасу – верная смерть. Но я удержусь. Не упаду. Ведь у меня есть секрет…

Будильник. Не тот, который заводят вечером, чтобы не проспать на работу. Другой – его нельзя увидеть и пощупать. Впервые я воспользовалась им в двенадцать лет. До этого момента моя жизнь была не так уж плоха – благодаря лучшей и единственной подруге Лизе. Она уравновешивала меня, заземляла. Превращала моё напряжение в смех. Такие друзья встречаются так же редко, как трёхцветные коты – то есть, иногда всё же встречаются.

Лиза умела видеть. Видеть мир во всей его красоте, боли и ярости. И нашу перед ним чудовищную беззащитность. Я открыла ей дверь в свои дымчатые города, в свой тёмный октябрьский лес. Позволила ей увидеть очертания коралловых рифов под моей кожей. Так, ранней весной кто-то видел грязный тающий снег. А мы видели тончайшее льдистое кружево на этом снегу, множество сверкающих кристаллов – королевство, в котором живут эльфы. Только грязь и серость могли породить столь совершенную красоту – вопреки, назло, наперекор.

Я писала стихи про трещины на асфальте и пыталась нарисовать акварелью запах дождя. Лиза мастерила из бисера разноцветных мифических чудищ и сиреневые деревья, на которых растут глазные яблоки. Это было строго между нами – одноклассников ни за что нельзя пускать в наш мир. Ворвутся толпой, растопчут льдистый кружевной покров - забавы ради, а из сиреневых глазных яблок сварят компот.

В тот майский день последний урок отменили, и мы, окрылённые, бежали домой. Вдруг подруга остановилась. «Пообещай, - сказала она. – Пообещай, что спокойно воспримешь то, что я сейчас скажу. И не вздумай плакать. Слышишь? Дай слово!» И я пообещала.

Её мать выходит замуж за немца, и они переезжают к нему, в Германию. Самолёт через три дня. Лиза скрывала эту новость до последнего. У меня закружилась голова, как от сильного удара – но в этот момент я сказала себе «стоп!» и завела будильник.

Неподвижные лица близких стали отдаляться, а в памяти мужчины замелькали воспоминания: жена, еще совсем молоденькая студентка журфака, со светящимися от восторга глазами читает ему свою первую статью прямо на кухне, они обнимаются, а потом идут лакомиться мороженым в кафе. Мама покупает для него скрипку, и они вместе разучивают мелодию, его душа поёт от радости и наслаждения. Папа закутывает его, озябшего, в тёплое одеяло и носит по комнате, согревая и успокаивая весёлыми песенками. Дочь приносит с улицы щенка, и они вместе его купают в ванной, бросаясь друг в друга клочьями пены.

Карусель на мгновение замерла. Музыка оборвалась, свет замигал и погас. Фигуры животных угрожающе заскрипели, некоторые из них стали с грохотом проваливаться под платформу.
Мистер Эванс опомнился и вдруг понял, что ему нужно что-то делать. Его привычная отчуждённость лишала родных необходимой помощи и жизненных сил. Во главе процессии стояла самая крупная фигура вороного коня. На его седле сбоку торчал ключ, приводящий в движение всю карусель.

Эванс поднялся на шатающийся постамент и, затаив дыхание, повернул ключ. Огромный механизм зашевелился и возобновил движение.

Потихоньку карусель набирала скорость.
Фигуры его близких людей как будто ожили. Все вместе они начали разговаривать, улыбаться, шутить. Аттракцион превратился в круговорот жизни, где каждый оборот — это новый день. Они словно снова стали детьми, наслаждаясь жизнью и праздником, потом взрослели, старели и снова молодели в своих детях.

Город проваливался в осень, как в тяжёлый сон. Ветер цеплялся за улицы холодными руками, срывая увядшие листья с деревьев, уставших бороться за жизнь. Небо куталось в пряжу туч, пряча в серые клубы шерсти солнце и хранящую память о лете синеву.
Капли дождя серебрились на окнах, в ознобе дрожали ветви, безликие многоэтажки сливались с унылым пейзажем, будто пятна акварели неопытного художника.

Казалось, лето забрало с собой очень важную частичку души. Умение легко радоваться и легко наслаждаться. Эту непринужденную естественность принимать тепло, красоту и улыбаться в ответ. Сейчас приходилось на каждом шагу бороться за этот дар — умение быть счастливым. Люди ходили с восковыми лицами, зарываясь в шарфы; привычные букеты пёстрых летних красок заменяла искусственная рябь осенних зонтов.

Мистер Эванс уже давно забыл, что такое тепло. Внешне он выглядел совершенно неказисто — среднего роста, среднего телосложения, средних возможностей и среднего финансового достатка. У него была суперспособность игнорировать просьбы людей, внутренне отгораживаясь от источника ненужных проблем. Ещё в детстве Эванс научился мысленно отключаться от событий, которые требовали душевного напряжения и ответственности: болезнь матери, плохая успеваемость в школе, помощь друзьям и просьбы отца.

Мужчина представлял жизнь, как огромную карусель, на которой милые сказочные лошадки чередовались с уродливыми монстрами. И если сейчас мимо тебя пролетает, допустим, мерзкая обезьяна в попоне, требующая внимания, нужно просто на секунду зажмуриться и перевести взгляд на приятную вещь. Например, на сладкую вату. Обычно, это работало, и ему часто удавалось игнорировать раздражающие события и людей.
Сейчас по пути домой мистеру Эвансу показалось, что дорогу переходила как раз такая обезьяна. Возможно, это причуда, на улице уже стемнело, но в зеленом луче светофора мужчина видел фигуру вполне отчетливо — с дамской сумочкой на шее, она дождалась нужного сигнала и неторопливо побежала в аптеку. Больше свидетелей данного происшествия не было, спросить о случившемся некого, так что Эванс протер глаза и направился в родные пенаты. Там его ждали удобное кресло и вечерние новости по телевизору.

Не успел мужчина переступить порог, как услышал:
— Привет, дорогой. Фиона немного приболела, ты купил лекарство, о котором я просила?
— Извини, вылетело из головы.
— Ясно, придётся идти самой.
Голос жены часто вызывал у Эванса дискомфорт. Хотелось втянуть голову в плечи, слиться с обоями и поскорее телепортироваться в свое кресло. Он бросил на жену оценивающий взгляд: она так и не похудела после родов, под глазами нависли темные круги от недосыпа, на лице стали появляться глубокие морщины.

Кристина потянулась к мужу, и тот автоматически подставил щеку для поцелуя. Сейчас начнет пересказывать события дня, расспрашивать про работу, говорить о дочери — все это настолько приелось Эвансу, что он на мгновенье зажмурился, мысленно отстранился, ставя перед собой невидимый барьер и быстро спросил, перебивая: “А что на ужин?”
В надежде, что хотя бы после еды его оставят в покое, мужчина наконец занял свое любимое место в кресле и включил новости. Но расслабиться не удалось:
— Папа, расскажи про дроби. У нас тут задачка про морковку…
Сморкаясь и покашливая, девочка загородила собой телевизор и протянула тетрадь. Чувствуя, как постепенно закипает, Эванс только отмахнулся, быстро переключаясь на новую картинку в экране. Почему бы им всем просто не отстать?

Через час Фиона подошла к отцу пожелать спокойной ночи и показать белоснежную лошадку, которую ей сегодня подарила бабушка. Но отец не шевелился, погрузившись в приятную дремоту, загипнотизированный яркими рекламными кадрами. Тогда девочка положила лошадку ему на колени, тихонько поцеловала в щеку и отправилась спать.
Эванс сквозь сон услышал далёкие голоса жены и дочери. Он резко вскочил спросонку, прислушался: его как будто кто-то звал с улицы, голоса были тревожными, даже испуганными. Накинув пальто, он вышел во двор. Поёживаясь от холода, мужчина заметил, что с улицей что-то нет так: вместо невзрачных качелей на детской площадке стояла огромная, сияющая ослепительными огнями карусель.
Она напоминала причудливый гриб. Верхом на деревянных лошадках сидели застывшие восковые фигуры людей. В них мистер Эванс с ужасом узнавал своих близких: отец и мама, которым он уже полгода не звонил, грустные жена и дочь, превратившиеся за последние годы в обузу.
Зажглись золотистые лампочки гирлянды, замигали разноцветные фонарики аттракциона, карусель ожила, начиная движение. Ангелочки на куполе запели сказочную мелодию, знакомую с детства.