Она родила его и – в детдом.
Избавилась – будто котят в ведро.
Техничка упрашивать... Прёт горой...
А что, коли бросили с животом?

Решила, отмучилась – буду жить.
Росла я – и этот не пропадёт,
Получит казённых харчей-щедрот,
Не то пустоцветы берут чужих...

В палатке работала и в кафе.
Не сахар, но больше и мест-то нет.
Уехать! И фирменных сигарет!
Всё колко, как плед на чужой софе.

Меж делом успела ещё троих
Родить... И понятно, куда девать.
Пиши на отказ – и в своих правах.
Пускай государство тягает их.

Оставила пятого, как на грех,
Мальчишку... Хоть этот – да будет мой.
Сожитель бухал, козырял тюрьмой.
Вполне по-семейному, как у всех.

В дворовую школу пошёл малец.
Метелили старшие до соплей:
Не хочет, поганец, вишь, нюхать клей.
Да вроде одумался, наконец.

Старалась подбросить его сестре.
Ведь сладу с ним нет!.. А еще деньжат
Занять или выяснить, где лежат –
На каждого думай в любом дворе.

А кто по-другому теперь живёт?
В столицах какие-нибудь прыщи.
В окрестных сугробах поди сыщи
По жизни не взятого в оборот.

К этапу готовился старший сын...
Но прошлое прожито, прощено.
Судьба все хамила, как в овощном,
И гирьками плюхала о весы.

Тихая музыка, бар, по углам темно.
Где еще в пятницу время свое терять?
Старый приятель окликнет: «Привет, Борян!
Где ж тебя носит? Не видно уже давно».

Сяду у стойки, бездумно возьму бокал.
Может, напившись, попробую рассказать,
Как я примерно полгода тому назад
Месяц провел на груди беломорских скал.

Как обнаружил тот каменный лабиринт
И по спиралям его невзначай пошел…
Было на сердце прохладно и так свежо,
Будто безумная легкость бурлит внутри.

Будто не стало печалей о прежних днях
И обещаний, отложенных на потом,
Можно лететь, в небеса уходя винтом,
Падать в распадок и гривы трепать коням,

Можно за ними скакать, покрывать простор
Или на вольных лугах кобылиц в ночном…
В трубах свистеть и в горниле гудеть печном,
Вихрем подхватывать всякий летучий сор,

Тучи пинать и крутить, раздувать грозу,
В море холодном буянить, качать волну…
Все, что угодно, но больше не быть в плену
Бренного тела, оставленного внизу…

В соснах шуметь, от щекотки ветвей смеясь,
Может быть, крыши срывать и валить забор…
Все же вернуться, к себе проскользнув, как вор,
Не понимая, что отдан ветрам во власть.

Тихая музыка, бар, огоньки плывут.
Кажется, я очень ветреным нынче стал.
Девушка слева красива, точеный стан…
Спросит с лукавой улыбкой: «А как зовут?»

Ветер повеет, ей локон крутя в спираль…
«Можешь сегодня меня называть Борей».
Пнет незаметно приятель: «Ты что, сдурел?
Шикши болотной на севере перебрал?».

Он приезжает нечасто – за месяц раз.
Но приезжает… И чмокнуть – склоняет голову.
А у нее - сеть морщин у таких же глаз,
Как у него… Только волосы цвета олова.

Очень задолго она начинает ждать:
Что-то готовить, о чем-то вздыхать непрошено.
Он позвонит ей и выяснит, в чем нужда.
Плюхнет на кухне тяжелый пакет с картошкою.

Вымоет руки под рев одичавших труб,
Молча присядет за стол, оценив старания
Как-то по-детски смягчившейся складкой губ…
Чайную пару она достает заранее.

В блюдце варенье, а в чашке душистый чай,
И на окне «Королевский пирог» с конфетами.
А у него «Буратину» лабает «Чайф»
Где-то внутри головы… и мустанги бегают.

Спросит она про учебу, про «как дела».
Ей бы про жизнь, про любовь, как в бразильских сериях.
Он пробурчит, он подросток, он весь – скала:
Жесткий, колючий, и камни шуршат в расселинах…

Вспомнится после… на чашках цветной узор
И позолота причудливой повиликою.
Пахнет малиной, тихонько звенит фарфор,
И половицы скрипят, и часы пиликают…

Все повторится, но как-нибудь невзначай:
Выплывет чайная пара из дня вчерашнего,
Будет на блюдце варенье, а в чашке чай…
Только никто не присядет его расспрашивать.

Расстилается утро. В окно повысунув
Поседевшие букли, орет во двор
Дорогая соседка... Подобны выстрелам
Экспрессивные жесты и слов напор.

Под балконом помойка - всего набросано,
И соседка встает, будто конь, свечой,
Потому что опять, почитай, у носа ей,
Потухая в полете, прошел "бычок".

"Это ж Петька-поганец, пропойца с пятого!
Да чтоб дым тебе этот в нутре колом!
Ведь закусывал килькой с утра томатовой,
А консервную банку привесить влом!"

Телевизор включает, каналы щелкает:
"Вор на воре! – кричит, – Нищета в стране!"
Вот ребята-южане идут с метелками,
Говорят: "Злая бабушка Лусинэ".

А когда-то ее называли Люсенькой...
Бросил муж, и с ребенком тянула гуж.
Но беда почему-то была малюсенькой,
И громадное счастье не знало стуж.

Было время... Сегодня минуты скользкие...
Ни наград, ни спасибо, а в годы те
Что-то строила важное, комсомольское,
На востоке Союза, на мерзлоте.

Все болит, и давление вновь повысилось,
И давно не заходит сынок-балбес.
Не исправить... А боль показать немыслимо.
Разве вот поругаться сходить в собес.

Было доброго много, да как-то вытекло...
Раздражает скандал, но понять легко –
Был бы толк, я бы сам костерил политиков
И орал, видя грязь под своим окном.

Гусли гудят… О, волшебство ладов!
Море шумит. Пусто на берегу.
Верно, испив с горя хмельных медов,
Пляшет боец – доблестный Сунь Укун.

Смех на губах – словно удар ножа.
Каждый подскок, каждый шажок хорош.
Дом далеко. Здесь он для всех чужак.
Все говорят, что с обезьяной схож.

Посох в руке. Крутит свое кунг-фу.
Что чудака держит в чужом краю?
Пьяный Ли Бо, грустный мудрец Ду Фу
В сердце его песню любви поют.

Лебедь плывет - облачных волн белей,
Сбросит перо - дева во всей красе...
Светит звезда в обруче на челе
Месяц с небес - гребень в ее косе.

Пляшет боец, доблестный Сунь Укун.
К ней никогда не подберется враг!
Маской шута сердца сокрыл тоску…
Ей бы шепнуть: «Что ты печален так?»

Тихая ночь сладить зовет добром…
Может, потом… Может, не в этот раз…
Дети у них будут светлы пером,
Только с его хитрым прищуром глаз.

Хрустальные минотавры
Шеренгой стоят на полке.
Им ходики бьют в литавры,
Им ведомо чувство долга.

Они у меня солдаты
И нравом в душе свирепы.
Уколы лучей сквозь латы
Из радуг рождают небыль.

Хрустальные минотавры
На страже стоят сурово
И грезят о горьких травах,
Разросшихся по окопам,

Прорытым в таких же грезах…
Лишь только глаза смежаю,
Враги подступают грозно
И медленно окружают.

Хрустальные минотавры
Бесстрашно идут в атаку
И гонят мои кошмары
Из снов нестерпимо ярких.

И в черной крови звереют
От запахов ржаво-кислых…
И все же несут потери.
Недавно один разбился.

Хрустального минотавра
Сметаю в совок железный,
И губы горят отравой,
И мысли дурные лезут.

Кристаллами льда и соли
Рассыпался верный стражник,
Не выдержав терпкой боли
И привкуса свежей сажи…

Обидно почти взаправду,
И время почти по кругу…
На битого минотавра
Пожалуюсь нынче другу.

Поймаю ладонь ладонью,
Как будто мы снова дети…
Во сне я совсем не помню
О том, что он не ответит.

Не заряжала ружья, не зажгла огня,
Прочь отослала и слуг, и охранных псов.
Плавится внутренним жаром твоё лицо –
Значит, пришла не случайно и ждешь меня.

Здесь, на окраине парка, пуста скамья,
Манят сплетения веток и орхидей.
Мисси-Сахиб, дочь полковника, Линда Дэй,
В шаль завернулась, дыхание затая.

Смотришь на солнце – его пожирает лес,
Так происходит со всяким в лесной тени.
Млечные звёзды вот-вот поплывут в зенит,
Смутны предметы, и время теряет вес.

Ты всё равно не заметишь тот миг, когда,
Перетекая сквозь сумрака мёд густой,
Спрыгну беззвучно и нервно хлестну хвостом,
Прелые листья спружинят в моих следах.

Сядешь на мрамор, ни слова не говоря,
Даже не глядя. А я прикоснусь плечом
К бледному стану, затянутому парчой,
Выдохну на ухо: «Как ты? Пришла? А зря...

Видишь, как рваный муар запятнал луну?
Пятна на шкуре моей – порожденье тьмы.
Когти и зубы страшнее твоей тюрьмы
В доме отцовском, подобном чужому сну.

Не шевелись...» Ты прильнешь и зароешь в мех
Тонкие пальцы… Перчатки скользнут в траву.
Я заворчу... Замурлычу... И этот звук
Станет похожим на твой убежавший смех.

Что за безумие, что за порыв чудить
И рисковать до рассветной хмельной росы?
Чтобы опять ощутить, как скользят усы
Жарко по тонкому кружеву на груди...

В тундру иду на охоту я,
Ворон, сын старого ворона.
Бродит на сопке медведица,
Утка садится на озеро,
Птицы токуют болотные,
Кличут на скалах поморники,
Выдры в течении вертятся,
Кижуч блеснет брюхом розовым.

Все про любимую думаю.
Как она пляшет неистово
В рыжей кухлянке струящейся,
Мехом песца отороченной…
Бубны ударили лунные,
Кружатся бусы и кисточки,
Слышатся крики звенящие,
Светят костры полуночные.

Так она пляшет, что видится,
Будто опять на охоте я:
Уточка крякает селезню,
Ходит медведь за медведицей,
Шубкой красуется выдрица,
Дупель токует в болотине…
Жить без подруги невесело –
Птица ли, зверь – все поженятся.

Встанут яранги звериные,
Добрым приплодом наполнятся.
Будет обильною ягода,
Высохнет вкусная юкола…
Рядом с женой до зари бы мне
В танце одном не опомниться.
Сердце любимая радует.
Долго ли будем в разлуке мы?

(По сказками коренных народов Камчатки (Коряки, Ительмены))

Юкола - сушеная красная рыба.
Кухлянка - одежда - куртка с затяжным воротом из оленьих шкур, зимой - двойная, мехом внутрь, носится на тело.

Добрая девочка, что ты искала здесь,
Где по торосам ползет снеговая мгла,
Хрусткие блики скользят в черноте небес?..
Я ведь из жадных и не упущу тепла.

Я - неприкаянный Каин, а может Кай.
Ты - одинокая Герда из летних дней.
Детские туфли твои унесла река.
Лед первозданный ладони пятнает мне.

Вечность ужасна, и грани ее остры,
Возле нее не позволено быть живым,
И не согреться, хоть сердцем топи костры…
Ворот раскрою… Встречала такие швы?

Рваным крестом на груди… и звездой под бровь…
Сверху стежки, а под ними края срослись.
Слева стучит механизм и качает кровь,
В правом глазу, как в прицеле, система линз.

Плачешь? Зачем? Не растопит металл слеза.
Просто металл. Не оплот мирового зла.
Разве не глупо жалеть? Я все сделал сам.
Да, для нее… А она, как могла, спасла…

Да, поцелую… Но после пробьют часы.
Прошлое - крошево в несколько мегабит.
…С белой колдуньей у нас малолетний сын.
Мы никогда не научим его любить.

Теперь я мало помню из вчера –
Какой-то пестрый лоскут на заплаты…
Вот разве оловянного солдата,
Отлитого по воску старшим братом.
Я с ним (с солдатом) сутками играл.

Да ты и сам видал его, Сашок:
Идет вперед, сам в каске и с гранатой,
С подточенным штыком у автомата,
Простой такой и серый, тускловатый…
Его я потерял и не нашел.

А помнишь, я свалился с чердака?
Уже гораздо позже – в старшей школе -
Мы все росли гаврошами на воле…
Вот чудом не на вилы и дреколье –
На ворох из мешков незнамо как.

Встряхнуло – ни вдыхать, ни выдыхать…
Лежу себе, застыл, как деревянный
Под крики Дядьпетра и Мариванны…
Гляжу, а мой солдатик оловянный
Лежит со мной рядком у лопуха.

Обрадовался – руку протяни…
А тут носилки, доктор и больница.
Не взял. А вот другая небылица.
Успел до лейтенанта дослужиться.
А служба – здесь вот мы, а там – они…

Вокруг отроги, будто мятый шелк,
Про сушь и про жару – ну, разве матом.
Удар глухой – и камни прут накатом.
Скакнул, упал, попадали ребята,
Да ты и сам упал тогда, Сашок.

И что ты думал: в шаге у норы
Какой-то, бес их, сусличьей работы -
Карманный рядовой моей пехоты…
Хотел забрать, да слышу – вертолеты
Заходят, грохоча, из-за горы.

И дальше объявлялся тот солдат,
Прикинь, Сашок, у стока, где машины,
У брошенного ящика за винным,
И позже у твоей, брат, домовины,
Когда в глазах смеркалось невпопад.

Денек, Сашок, сегодня – благодать.
Весна в окно течет, играя соком…
Ну, правда, спотыкнулся у порога –
Придется полежать пока немного,
Ведь палка откатилась и не встать.

Вот пыль в луче, несущая себя,
И прочий мусор мелко-поддиванный,
А вот знакомый отблеск оловянный
У плинтуса за коркой из кармана,
Не отданной однажды голубям…

Сейчас придет проведать взрослый внук,
Встревоженно ворча, что нет, мол, сладу…
Ему я покажу свою награду,
Поскольку дотянулся до солдата.
Теперь его не выпущу из рук.

С девочкой-киборгом сложно крутить роман.
Встретились взглядами, сверили расписание.
Я понимаю, внутри у нее титан
Под оболочкой карбоновой и лавсановой.

Девочка-киборг заходит в мое жилье.
Знаю, не слишком роскошно, и скверно прибрано.
Чуть оробев, принимаю пальто ее.
Руки, скользнув, под пиджак мне ныряют рыбами…

Прямо в глаза беспощадный укол зрачка.
Спросит: «Боишься»? Отвечу – а ты как думала?
Я архаичен, как тихая трель сверчка
В царстве металла и города вечно шумного.

Всплеск биохимии… Встрепанный внешний вид…
Мышцы дрожат от касания жестких пальчиков…
«Я не любила, но думала о любви,
И до рассвета под кожу вживляла датчики».

Девочка Ки… Перекрестия голых схем…
Принципы взлома программы почти не вычислить.
Губы теплеют – наверное, сбой систем
И притяжение дикого электричества.

Плещет холодным неоном в проеме штор,
И рассыпает реклама свои пророчества…
Манной небесной падет электронный шторм,
Все переменит и больше уже не кончится.

Близится время старой, как мир, игры.
Лес поднебесный землю щенком сосет.
Сумрак рассвета льется для шестерых.
Шалая рядом. Шалая знает все.

Утро сдувает млечный туман с реки.
У водопоя не шелохнется лист.
Призрак беззвучен, замер и ждет других.
Только крылатый посвисты сыплет вниз.

Тень затаилась в шепчущих камышах.
Белый крадется вдоль ивняка к воде.
Сладко в подбрюшье страхом зашлась душа…
Быстрый выходит пробовать новый день.

Важно ступает, гордо несет рога.
Уши прядают – вечно настороже.
Если почует – сразу умчит в луга,
Там бесполезно, там не догнать уже.

Только под ветром скрыты места засад,
Даже Ночная выучила урок.
К водной стремнине манит сойти коса…
Издали слышен первый его глоток.

Сполох движенья… Поздно спастись прыжком.
Пепел и Лютый раньше ушли в бросок.
Все навалились – вот и осел мешком
Он, содрогаясь, там, на речной песок.

В кровь налипает от бодяка пушок.
Сытое брюхо – первая из побед.
Только скорее – может прийти большой.
С ним не поспоришь. Все заберет себе.

Призрак и Пепел тихо ворчат нутром,
Голову чутко приподнимает Тень.
Всякое бродит возле звериных троп.
Шалая воет – в чащу зовет детей.

Медные крыши в патине долгих лет,
И паутина в окнах плетет узор…
Он исцарапан, злится, порвав колет, -
Сорная роза заполонила двор.

Спящую-в-башне замок хранит пустой,
Спящая-в-башне – вечно желанный приз.
Колкие стебли не для ее перстов,
А для собак, шакалов, волков и лис.

Под балдахином прежде цветных завес,
Бархатом пыли выцветших в седину,
Лунные тропы снова ведут в «не здесь»,
Сны, разметавшись, нежат ее весну.

Сталь одолеет плети живых ветвей,
Сорною розой не удержать всерьез.
Он не отступит – надо пробраться к ней
И поцелуем сбросить тенета грез.

Но не посмеет сделать последний шаг.
С кровью царапин, с листьями на ноже
Так и застынет рядом, едва дыша…
Просто июньской розы она свежей.

Солнечный зайчик льнет к очертанью рта,
К каждой ресничке с радугой на конце.
Будто в забвеньи этом сбылась мечта –
Столько блаженной неги в ее лице…

Тронет, чуть-чуть цепляя шелка волос
Жесткой ладонью… и не мешая сну,
Он прикорнет у ложа, как верный пес,
И навсегда задремлет в ее плену.

Rosa canina (лат.) – Роза собачья, шиповник.

У горизонта снова восходит Ра,
Крошится камень, стукает долото.
Фразы хвалений – мертвый и тусклый прах
Против движений тонких твоих перстов.

Это не время – лишь перезвон колец,
Не скорпионы – волны твоих кудрей…
Здравствуй, Атирис, вечной любви венец,
Стук сумасшедший сердца в груди моей.

Очи затмили царственный Альтаир…
Помнишь касаний волю и кандалы?
Помнишь, родная, мы открывали мир,
Мы поднимали грани его из мглы.

Мы основали главную из основ…
Мы понимали, жизнь – паучок в траве.
Помнишь, кружили стаи волшебных снов?
Помнишь, родились четверо сыновей?

Что угадают дети речных низин?
Даже богами нас наречет народ.
Лики из камня сточит песком хамсин
В головы кошек, птиц, обезьян, коров.

Что возвеличат? Раны жестоких битв?
Камни империй? Золота праздный сор?
Вечная слава эхом в гробницах спит,
Путает имя – Херу, Хатхор, Хатор…

Глупые дети – кто их о том просил?
Я вспоминаю ровно наоборот:
Как мы растили дерево Иггдрасиль,
Впрочем, не помню, может быть и Сфирот…

На иероглиф ночи падет покров,
Спудом пустыни смысл истирая в бред.
Кто разгадает в таинстве вбитых слов
Просто записку… В ней о любви к тебе.

"Если я пойду и долиною смертной тени,
не убоюсь зла, потому что Ты со мной;
Твой жезл и Твой посох - они успокаивают меня".
(Псалом 22. Псалом Давида.)

Черные птицы под небом, седая стынь,
Всходы на поле, дорога по сбитой глине…
Крепкая палка подмогой, а так – один.
Как говорится, бреди и бреди долиной.

Больше не держит ничто и не тянет вспять.
Ближний и дальний давно о своем хлопочет.
Так невесомо, что впору всему летать.
Вот и мой дом оторвался легко от почвы.

Движется плавно, окно маячком горит,
Вьется дымок из трубы, исчезая в тучах.
Я, разумеется, знаю, что ждет внутри.
Стоит всего лишь подняться крыльцом скрипучим…

Свет обнимает малиновый абажур,
Радио тихо журчит позабытой песней,
Кошка уютно выводит свое «мур-мур»,
В кадке, устало вздыхая, подходит тесто,

В вазе на старом комоде опять цветы,
В люльке внучок, что когда-нибудь мог родиться…
Около печки в качалке – конечно ты
Вяжешь носки на танцующих быстрых спицах

Младшему сыну, что сгинул от водки с год,
И улыбаешься, лик преклонив знакомо…
Знаешь, я думаю, надо идти вперед
И непременно однажды дойдешь до дома.

Всякому ведомо, в бархатной глубине
Дальних подземных пустот и сквозных ходов
Полный сияния золота и камней
Скрыт самый сказочный город из городов.

Дома что доброго? В пустошах ветра вой,
Оводы в палец над стадом худых коров,
Глупые овцы хрустят на холме травой,
Дымная печь закоптила унылый кров…

Мы по верёвкам спустились в забытый штрек,
Взяли оружие, лампы да прочий скарб –
Сам я и двое приятелей, Грант и Грег, –
Не из трусливых, рукой ни один не слаб.

В каждом отнорке сидела слепая жуть.
Твари, провалы… Мы счёт потеряли дням.
Но, наконец, увенчали безумный путь
Своды огромной пещеры в цветных огнях.

Вышли брадатые карлы гостей встречать,
Сталь не вострили, смеялись, несли дары.
Всё говорили: «Сумели войти опять
Странники сверху в наш Город-внутри-горы.

Всякому любо цветное богатство недр:
Дикие жилы, бериллы в любой стене.
Наш замечательный Город богат и щедр,
И любопытен до сказок людей извне.

Пришлым дворец приготовим во всей красе,
Праздник затеем для музыки и забав!»
Радостно вторили двое моих друзей…
Дернул старик невесёлый за мой рукав:

«Знаешь, пришелец, когда-то давным-давно
Так обустроил округу Владыка Руд:
Можно любому проникнуть в пещеру, но
Стражи из камня рискнувших уйти сожрут.

Здесь хорошо, но не сможет никто из вас
Город покинуть и вскоре, придя ко мне,
Каяться станет и слёзы точить из глаз:
«Золото тускло и тягостен спуд камней!

Холодны грани, и стены вокруг тесны!..»
Я, сострадая, пойму и налью состав…
Чтобы, уснув, напоследок увидеть сны
Полные солнца, ветров и цветущих трав».

Обойди большой костер
посолонь.
Позади голодный взор
осени.
Ночь пропитана-черна
сажею.
Пламя силится прогнать
страшное.
Шевелятся язычки
рыжие,
Шепчут: «По свету сочти
выживших.
Подползают холода
стаями,
Острой бронзой, кромкой льда,
сталью ли…
Не проснуться, не вскричать
кочету
На кромешный Карачун
конченый,
На просоленный Самайн
отблеском…
Росомахой прет зима
по лесу.
В эту ночь в огне миры
кажутся,
Словно светится в двери
скважина.
Только ключик подобрать
кованый –
Чужаком пойдешь плясать
с ковеном.
Заворожит хоровод
вычурный.
Глянь, костер, наоборот
вывернут,
Прорастает корнем все
сущее…
Дикий гон на свет несет
лучников.
Вот срывается стрела
молнией,
И омела в дуб вросла
ломаный…
Разметало круговерть
пламени,
На востоке алый свет
знаменьем,
Круг поганок под шаги
посолонь,
Словно тлеют угольки
россыпью…»

На теле царицы шелка ничего не весят,
С гепардовой шкуры устало глядит Антоний…
Царица велит, чтобы лучший в Египте персик,
Лишь только вот сорванный, ей принесли в покои.

Расчетливый римлянин тщится понять причуду:
«Зачем, среброликая? – в голосе укоризна. –
Ведь лучшие персики так далеко отсюда,
А люди помчатся в ночи, покорясь капризу.

Измученно лошадь споткнется, и самый быстрый
На камни слетит в темноте и сломает спину.
Другого сожрет в отцветающих тамариксах
Уже возле самого дерева лев пустынный.

А третий, наверное, будет змеей ужален,
Когда за плодом ароматным протянет руку.
Последние двое поссорятся и, сражаясь,
Доставят трофей, только все же убьют друг друга.

Зачем, если вдоволь плодов возлежит на блюде,
Довольно вина и курения терпко-пряны,
Мы рядом и ночь, и уснувший дворец безлюден,
Лишь крутится рядом домашняя обезьяна…».

Царица ему улыбается, как пантера,
Лукаво глядит и ведет по щеке ладонью:
«Ты прав, я могла бы в желаниях видеть меру,
Но яд прилагается к скипетру и короне:

Ведь надобно дело для диких и слишком рьяных –
Арены и войны, и призраки кровной мести…
Я просто велю, чтобы мне приносили персик
И фруктом кормлю бестолковую обезьяну".

Медленно в явь отпускает красивый сон
Лучик за лучиком, капля за каплей цвета…
Тянет за край одеяло, глядит в лицо –
Я не запомню, но вроде сказали – лето.

Нужно покинуть свой кокон и выйти в мир.
Мир – это белый пустой параллелепипед.
Что-то приходит из чёрных сквозящих дыр,
Может быть, кто-то… и резкие звуки сыплет.

Значит, идти в закипающий тьмой проём,
Кран повернуть, окунаясь в текучий ужас,
После наощупь уткнуться в махровый ком…
Мокрым октаэдром смять – и скорей наружу.

Жёсткие формы, фигуры, куда ни глянь.
Чёрный квадрат притаился и ждет у стенки –
Можно присесть, аккуратно одёрнув ткань –
Мятую плоскость на острых своих коленках.

Близится нечто, шурша, как сухой песок,
Трогает щёку, и в мир проникает следом
Узкая девочка с тонкой кривой косой
В юбке-трапеции блекло-стального цвета.

Что-то щебечет… Я некогда знал слова…
Слово построено из угловатых льдинок.
Я улыбаюсь, не в силах её прервать,
Как и не в силах осколки сложить в картину.

Звуки обманны. Движения сфер честны.
Бьётся в ребро неразгаданной формы сердце…
Вот и таблетка… А дальше – цветные сны,
Добрые, нежные… страшные, словно в детстве.

Я знаю зачем появился на свет,
Пылинка у жизни в подоле…
Огромный изменчивый мир обозреть –
Бескрайнюю дикую волю,

Изведать глубины, измерить простор,
А после, отринув, как мелочь,
Однажды заполнить свой алчущий взор
Тобою, мой истинный светоч.

Ведь нет ничего в подступающей тьме
Прекраснее сполохов дерзких,
Что чертят в моем потрясенном уме
Твои утонченные жесты.

Ты вся совершенство от нежного рта
До сладостно пахнущей кожи,
Ты в мире одна, ты единственно та,
Кем я навсегда заворожен.

Коснуться, припасть, прикусить чуть сильней,
От сказочной неги растаять,
Губами, нутром и душою своей
В тебя неразрывно врастая.

И дальше быть рядом везде и всегда
До крови, до одури вместе.
Пусть мир тяжко давит и густ, как слюда,
С тобой мы единое сердце.

Ты путь осеняешь, сиянье струя,
Влечешь и таинственно манишь…
Ceratias holboelli, рыбка моя –
Удильщик со дна океана.

___________
У Глубоководного удильщика Ceratias holboelli карликовые самцы живут в виде паразитов на теле самок. Изначально самцы обладают хорошо развитыми глазами и крупными обонятельными органами. Это позволяет им отыскивать самок по запаху феромонов, следы которых сохраняются в почти неподвижной воде больших глубин долгое время. Приблизившись к самке, самец распознает её видовую принадлежность по строению светящейся «удочки» или по цвету и частоте её вспышек, затем прицепляется к боку самки своими острыми зубами. Вскоре он срастается с самкой губами и языком, его челюсти, зубы, глаза и кишечник редуцируются, а питание осуществляется за счёт крови самки, так как их кровеносные сосуды тоже срастаются. На одной и той же самке может одновременно паразитировать до трех самцов. Однажды прикрепившись, они полностью утрачивают самостоятельность. Для глубоководных удильщиков характерна шаровидная уплощенная с боков форма тела, большую часть которого занимает голова. Вдобавок к этому, рыба имеет огромную пасть с устрашающе острыми как бритва зубами. Особенно ужасны самки.

Еще не украдены вещи, еще не край,
И лавочник жирный девчонку не торговал...
Мы вместе приехали в этот кромешный рай –
Неоновых слов ослепительный карнавал.

Еще не проблема, что ноги натерты в кровь,
И пришлых не ждали – хватает заблудших душ.
Скамейка в задохшемся парке – почти что кров
Для тех, кто меняет на город родную глушь.

Домашним котенком прижалась к плечу сестра –
Еще защищает и греет, обняв, рука,
Еще не ударил ее, заливая страх
Дешевой, но крепкой отравой из кабака...

Еще не учили, не бросили в грязь лицом,
Еще не полезла беда из подвальных дыр,
Но крысой крадется и головы клонит сон,
Где глупые басни про сытый красивый мир.

Уже не по плану, а ровно наоборот,
И все наизнанку, и стыдно писать родне.
Недавно казалось – маяк освещает порт,
А это в глубоком колодце фонарь на дне.

Но хочется верить, спускаясь на тусклый свет,
Обратно на белое жизнь повернет нутро.
Ведь люди, конечно, бессмертны в семнадцать лет.
Ведь ангелы божьи упрямо творят добро.

Раскаленные камни, как божий тандыр.
Я веду караван сквозь пустыни нутро.
Каждый воин в охране – великий батыр.
Все верблюды нагружены ценным добром.

Бесконечно и мерно движение ног.
От бескрайнего зноя измучилась тень
И сжимается в маленький черный комок
Под краями одежды бредущих людей.

Я продам зеркала и красивых рабынь,
И вон ту, что пожалуй дороже зеркал.
Стоит золота взгляда глубокая синь,
От такой не откажется даже султан…
***
Улеглось на барханы дыханье судьбы.
Я, четвертый верблюд, знаю смысл бытия:
Вслед за третьим верблюдом качаю горбы,
Следом пятый… Такая планида моя.

Опаленная солнцем, черна и резка
Проплывает моя горбоносая тень
Вслед за тенью такой же по волнам песка
Целый день напролет и опять целый день.

Вот бы белая женщина слезла с меня…
Но ее бесполезную все берегут –
Укрывают от солнца, от жажды хранят –
Вот и мучайся бедный четвертый верблюд.
***
Тяжким зноем растрескалась неба эмаль.
Я сижу за барханом, укрывшись плащом,
И ладонь холодит несравненная сталь –
Это значит одно: караван обречен.

Мертвой жабой распластана тень подо мной.
Мы накормим гостей самым острым из блюд.
Мы не видели мяса одиннадцать дней –
Самый жирный как будто четвертый верблюд.

Караванщик простится с башкою – кисмет…
Для кривого Хасана захватим рабынь,
А вон ту я, пожалуй, оставлю себе
За горящего взгляда нездешнюю синь.
***
Я сижу и собою венчаю хребет
У скелета, что выбелен вечной жарой.
На верхушке бархана я жду свой обед,
Неподвижен, безмолвен и черен пером.

Иссеченная тень подо мной собралась…
Если спрятал людей за грядой Заурбек,
И улыбкой заточки оскален Дамаск,
Значит в битве падет не один человек.

До отвала наемся на этом пиру,
До шакалов успею урвать свой кусок.
Просто жизнь – лишь былинка на жарком ветру,
А потом все, что было сокроет песок…

Старая Шима Онейда теряет вес,
Косточки птичьи, по-птичьему шаг неверен.
Значит, пора собираться в дремучий лес,
Чтобы оставить природе комочек перьев.

В племени так повелось – не она одна…
Лишний кусок для детей никогда не лишний.
Много охотников нынче взяла война.
Годы минуют, пока подрастут мальчишки.

Нож и кремень – так ли долго собрать свое?
В тонкой руке индюшачьей – дорожный посох…
Вслед сыновьям, что охотятся в снах ее,
Тихо бредет по рассветным апрельским росам.

Старая женщина тонет в цветах лугов,
Выцветшим взглядом по-детски вбирает краски,
Духов не ждет, не считает своих шагов
И про себя потихоньку поет от счастья.

Но улыбается ласковый Маниту
В облаке, в быстром ручье, в беспокойных листьях…
Сладкие клубни на каждом шагу растут,
Волки готовы добычей своей делиться,

Пчелы на блеклые губы приносят мед,
Точатся камни, собой не желая ранить,
Даже, доколе она не вернется в род,
Не наступает зима, не ложится заметь.

Чтобы и дальше был выверен путь небес,
Осенью поздней приходит она обратно.
Старую женщину не забирает лес,
Только по темени гладит сосновой лапой.

Шима Онейда уложит букеты трав
В типи, вблизи очага возмужавших внуков.
Рады ей – будут сказания до утра,
Песни, покуда огонь согревает руки.

Так до весны, что старухе шепнет – пришла
Снова пора отправляться в чертоги солнца…
Правнучка Кими стоит на краю села,
Смотрит ей в спину и знает – она вернется.

___________________
Шима – мать.
Онейда – предсказательница.
Кими – тайна.
Типи – переносное индейское жилье конической формы из жердей, покрытых шкурами; наиболее древнее, а в более позднее время – ритуальное.

Так меркнет в еловой гребенке последний луч,
И колет скулу кимберлитовой каплей вскользь…
А хочешь, – восплачь и печаль расточи, как ключ,
О миге минувшем… Иное не стоит слез.

Ведь лают клаксоны и Дикой Охоты псы,
И мастер уже разложил инструменты в круг.
Он хочет исправить… и сделать из нас часы.
И плавно движение тонких умелых рук.

Вот ластик – следы затирать на сыром песке,
Двойную цепочку вдоль моря и спящих дюн,
Где вместе неспешно гуляем рука в руке,
А ластик скользит, и до ног остается дюйм.

Готовы пустые авоськи воздушных масс
Для прежних имен и событий – носить ветрам
И, высыпав клочьями фото давнишних нас,
Простуженным эхом гонять в глубине двора.

Очищены тигли для плавки красивых слов
И значимых пауз на злато и серебро…
Наш мастер доволен – отточено ремесло
На шутке старинной про вынутое ребро.

Но можно не трогать изящные шестерни:
Сквозь клапан сердечный по капле и все быстрей
Считает клепсидра… И тускло горят огни –
Белесые конусы уличных фонарей.

«А ну, вылазь, домашний партизан».
Сопение и вздох из-под кровати.
Невинно смотрят серые глаза,
С хитринкой… Мол, тебе со мной не сладить.

«Пожалуй, трусишь выбраться на свет…»
Явился. Руки в боки. Чуб поправил.
«А что ты, дядя, в мокрое одет?»
«Да кто-то молоко на дверь поставил…»

Веснушек на носу архипелаг.
В ухмылке не хватает зуба сверху.
Царапины каких-то детских драк…
«Ну что, без церемоний?» «Ладно», - эхом.

"А это что?" - и косится вприщур,
Кивнув на шрам под глазом беловатый.
"Так я, как ты, выходит, - бедокур,
А мир, приятель, часто угловатый".

«А мамка где?» - и смотрит. «Да ревет.
Зачем-то на крылечке ей взгрустнулось.
Ну? Кто быстрее лужу приберет,
Пока она обратно не вернулась?»

Накрывает округу седая муть.
Снова тяжесть в районе седых висков.
Я иду, совершая все тот же путь,
Потому что пасу деревенский скот.

Ковыляю, судьбу не гоню бичом,
Мимо дач, заколоченных до весны,
И влекутся слова за моим плечом…
Можно выжить и в кущах чужой Луны:

Станут фыркать, не веря, скривив лицо,
Оставаться, заслушавшись на бегу, –
Развлечений немного, в конце концов.
Только я никогда никому не лгу.

Ну, служил офицером… хватало войн…
По годам что-то тысяча, там, семьсот…
Ну, ходили порою по горну в бой,
Ну, месили болота и глушь лесов.

Почему-то пригладишь, и скажут – врет.
Навидался, не высидев в затишке,
И поджаренных уток, подбитых влет,
И оленей с черешней в дурной башке.

Про пол-лошади глупостей рассказал?
Так смешнее. И прежнее не кровит.
В чистом поле, когда накрывает залп,
Остается достаточно половин.

Приукрасишь – и слушают, рты раскрыв.
Полетел на ядре до самой Луны!
Ну и что? Я отчетливо помню взрыв
И летящую легкость его волны…

Внеземное пространство, уколы звезд…
И добытый на память метеорит…
Прилетел… «Кто ты, парень?» Смешной вопрос –
У меня пустота в голове внутри.

Худо-бедно прижился среди селян.
Незаметно стекают куда-то дни.
Называют по-свойски – Трепло Колян.
Ведь не Карл… этот… Фридрих Иероним.

Говорят: «Самогону хлебнул, чудной.
Мы земные – откуда здесь быть Луне?»
Отчего же Земля, заглянув в окно,
Напевает забытую песню мне?..

Перекручено время в запальный жгут.
Возвращаться - нелепица, блажь и боль.
В этом доме давно никого не ждут,
А по улицам ветер гуляет вдоль.

У калитки скамья проросла кустом,
Покосился штакетник и всход кривой.
На задвинутой вьюшке в печи - гнездо
Прошлогоднее, с перьями и травой.

Под рассохшимся полом шуршат хорьки,
Не оставив мышам никаких надежд.
Прикоснешься к комоду – и след руки,
На скопившейся пыли пустая брешь.

Для чего возвращаться в минувший день
Из походов за светом иных миров?
Много лет этот кров забывал людей,
Погружаясь в крапиву пустым двором.

На огне подогрею воды на чай,
На смородинов пряный прохладный лист.
Я не знаю, зачем, но горит свеча,
Разогнав по углам пауков и смысл

На минуту остаться, потом на час…
Ночевать и готовиться зимовать…
Только стены не помнят счастливых нас,
А припомнив, удержат в себе слова.

Не бывает чудес и шагов в ночи.
Отрешенно мурлычут в печи дрова.
Но почудится, будто бы кто стучит, –
И рвану, как подброшенный, открывать

И замру… словно пропасть, и тверди нет…
Потому, что увижу твои глаза…
«Я заметила в этом окошке свет
И подумала, жизнь потекла назад».

Вся ночь без сна - тяжело и страшно,
Луна безумна и злы ветра.
Не плачь, принцесса, пойдем с утра
Ловить сбежавшую черепашку.

Ведь мир горошинкой в бездну рухнет,
Когда, теряя своих слонов,
Ушла основа самих основ
Искать салат на дворцовой кухне.

Во мраке желтым глаза блеснули,
Оскален угол обманом чувств -
На самом деле, он просто пуст,
Твоих кошмаров не существует.

Тяжелый панцирь, морщины кожи...
Ее не любит дворцовый штат.
Принцесса, хочешь, не станем ждать?
Пойдем немедля. Ты точно сможешь,

Прогнав смешные ночные страхи,
Ладошку в когти мои вложить...
Попробуй чем-нибудь дорожить -
Хотя бы маленькой черепахой.

Пожалуй, отныне ты будешь сжигать корабли
За то, что они посягнули на контуры моря,
За то, что любовь умерла – потонула во взоре -
Твоём и того, кто не понял, что послан на горе,
Кого просмоленные доски по водам несли…

Пожалуй, отныне ты будешь врываться в дыму
Под пушечный грохот в руины разбитого форта
Берсерком… И рвать пистолет из-за края ботфорта,
И золотом дань принимать с покорённого порта,
Себе же самой усмехаясь: «Салют по нему!»

Пожалуй, отныне ты будешь в любовники брать
Насквозь просолённых отмытых волною пиратов…
Чешуйчатый хвост заменяя несбыточным завтра,
Ты загодя знала: в ту воду не входят обратно,
Колдунье срезая свою золотистую прядь.

Пожалуй, отныне ты будешь бежать по ножам,
По лезвию, яростью битвы вскипая мгновенно,
Коль скоро от сердца осталась лишь мутная пена.
И будет фрегат называться «Морская царевна».
А нежность… Оставим принцессе… Пусть будет нежна…

Барак, похожий на галеон,
Венчает мыс изумрудной бухты.
Вдохни поглубже, Джуммай Лавон,
Не то сигара твоя потухнет.

Поправь чепец и огладь бедро,
Скользнув ладонью по платью в клетку.
Закат с тобой гаитянский ром
Хлебнет, безумен и фиолетов…
*
По серой тропке муки с золой,
По знакам веве вокруг митана
Большая мамми Джуммай Лавон
Вчера плясала под барабаны,

Прикрыв глаза, прикусив губу,
Текучим телом своим вращая…
А он стоял, прислонясь к столбу –
Высокий, смуглый и худощавый…

Играл огонь на его очках,
Таких ненужных за часом поздним,
И запах доброго табачка,
Как запах крови, тревожил ноздри.

Язвили сердце его слова:
«Танцуй со мной исступленным зверем,
И Папу Легбу не нужно звать,
Я сам открою любые двери.

Но если только, умерив шаг,
На миг прервешься в безумном танце,
Тотчас узнает твоя душа,
Как мертвым свойственно ошибаться.

Почувствуй, воздух во рту горит,
Все меньше сил и близка расплата,
Но если выдержишь этот ритм,
Тебе отслужат мои солдаты:

В песок и пепел сотрут врагов,
Бокору выставят оборону.
Держись на грани, Джуммай Лавон,
Перетанцуй самого Барона!

Рабом склонится теперь и здесь,
Хоть жизнь трепещет, как пламя в лампе,
К твоей лачуге весь Порт-о-Пренс –
Ты станешь новой Великой Мамбой».
*
В дырявом кресле у кромки волн,
Несущих мусор, любовь и годы,
Кури сигару, Джуммай Лавон,
И ром из чашки тяни, как воду…

___________

Веве – знаки, символы, соответствующие призываемому лоа – духу.
Митан – «дорога богов» – столб, около которого происходит церемония вуду.
Папа Легба – открывает и закрывает ворота между миром живых и миром духов – лоа.
Барон – имеется в виду Барон Самеди – Барон Суббота – дух покровитель и повелитель мертвых.
Бокор – колдун вуду, практикующий черную магию, включая зомбирование.
Мамба - жрица вуду.

В пороховом дыму предадут цвета:
Кажется черной на сабле чужая кровь.
Золото можно на ощупь - на вес, на стать...
И паруса исчезают в котле ветров.

Может быть этот успеет, пока запал
Искры кидает, и тащит волна на риф,
Сердцем понять, что судьба не всегда слепа,
И помолиться, пока не накроет взрыв.

Или война за добычу затмила все.
Память - горячие руки ничьих невест...
Понял давно, Mater Dei не упасет
Тех, кто ночами молился на Южный Крест.

Нет ни любви, ни пощады... живот печет.
Море на ложе песчаное примет всех...
Нет, он не вспомнит, кто пал под его мечом,
Только Великого Инки ехидный смех.

Щиплют в воде игуаны руно камней
Светло-зеленое, зыблемое волной.
В ямах у берега море в ловушке снов
Дышит и на сапоги набегает мне.

Я не хочу открывать мировой закон:
Только поправить грот-мачту и такелаж.
Черные скалы клыками объяли пляж.
Остров скрежещет чешуями, как дракон.

Надо отправить ребят на разведку вглубь:
Пресной водой запастись, подстрелить козла,
Раньше, чем солнце полудня взорвет глаза,
Сеткой растрескает соль пересохших губ.

Им бы не видеть, как лик у небес кровав,
Как Амфитрита в груди повернет копье
И улыбнется, чтоб понял, что я - её,
Чтобы зарекся жемчужины отдавать,

Чтоб о пустую ракушку рукИ не рвал,
Крепко зажав, как языческий оберег,
Алые капли роняя в подол заре...
Чтоб научился не верить твоим словам.

Мне кажется, что нет меня совсем
В скользнувших ненароком странных строчках,
Механика одна - к примеру почерк...
Бывает персонаж иного хочет,
Живет и говорит... но автор нем.

Я чувствую себя столичным франтом,
И рыцарем, махающим мечом,
Порочным и презренным палачом,
И жертвой что страдает под бичом,
И нищим, что разжился в драке франком...

А также всем другим - и что бы нет?
Сияющим цветком, корявым дубом,
Пьянчужкой, получившим кружкой в зубы,
И даже многодетной Mommy с Кубы -
Огромной, толстой, черной и в рванье.

Чужая жизнь горит и торжествует...
А вывод прост: меня не существует.