Облака плывут дирижаблями
Над лесами и над овражьями.
Терпко пахнут фрукты лежалые -
Яблоки и сливы упавшие.
Дом трещит доской перегретою.
Брага тихо дышит под крышею
Нам ещё немножечко лета бы,
По грибной тропе забродившего....

Стены избушки подбиты мхом.
В сумраке звук ручья…
Листья чозений лежат вокруг
На ледяной земле.
Кто же там возится под стрехой?
Крыша – она ничья.
Птица, а может быть бурундук.
Всем хорошо в тепле.

Южные склоны накрыл муссон,
Небо черпай ведром.
В каменке тихо гудит огонь.
Сохнет нехитрый скарб.
Не возвращается беглый сон –
Тигры сырых ветров
Сквозь шеломайник ему вдогон
Тянут подушки лап.

Звери на дальний кордон ушли.
Впрочем, куда ещё?
Чёрные горы – не ближний свет,
Разве что света край.
Сам бы ушёл, да нога болит,
Сухо в груди печёт.
Кажется, тигры за мной след в след –
Это у них игра.

Лес бесконечен и полон чар
Людям на отворот.
Полнятся воды последним льдом,
И оживает падь.
Горек и крепок хмельной отвар.
Пью, обжигая рот.
Тигры лежат, обнимая дом,
И дозволяют спать.

Как было легко, пока не пошли дожди.
На майские лед и устье реки запружено.
Пять суток назад – надел сапоги – иди.
Ходили с утра, дождались подъема к ужину.
 
А после жара легла на разлив с небес.
Они (небеса) горазды хранить спокойствие.
По окна дома, в низине по ветки лес.
Ругайся, моли – природа всегда безмолвствует.

Как было легко – прохлада, ключи, плоды…
Ну, в смысле, кедрач с орехами, рыба, зверь в бору.
Но ежели стрежень к северу – жди беды.
А в наших краях все реки стремятся к северу.

Привыкли уже, да нынче какой-то край.
Раздутый дохляк плывет, источая запахи.
Достать бы консервы, да в погребе хоть ныряй.
Водички глотни – и сляжешь, а в глотке засуха.

Как было легко – дымы, голоса везде…
По водам хожу, уже задубев до пояса.
В верховьях дождей все больше – ищу людей.
За пазухой щен. На крыше нашел по голосу.

Угрелся и замер маленький сукин сын.
Завидовать впору. Сам я ломоть отрезанный.
А, в общем, не так все плохо… но гулки сны…
Соленые, злые, палящие и железные.

В центре снег некрасив и черен,
В неприкаянном парке лёд.
Зацветающий май не вскоре
К отогретым лугам прильнет.

И она для себя без звука
Повторяет нехитрый план:
Если будешь дышать, подруга,
То надышишь чуть-чуть тепла.

Ничего, потихоньку дышит,
Заставляя себя и злясь.
Без тепла ни за что не выжить,
Если бабочкой родилась.

Думай, бабочка, о высоком,
А не можешь - лежи без сил...
Неудачно покинут кокон -
Не расправились жилки крыл.

Сестры - бабочки-голубянки
Ткут небесную круговерть:
"Не сиди, как личинка в банке.
Мы поможем тебе лететь".

Взяли шелка у шелкопряда,
Обвязали себя, зовут:
"Ты за нитки хватайся, ладно?
И отправимся в синеву.

Сгинут скаты больничной крыши,
И мороз не коснется впредь,
Потому что ты рядом дышишь,
Чтобы крылышки нам согреть";.

Только платье под цвет барвинка,
Только самый короткий шаг...
Ухватиться за шелковинки
И лететь... И дышать, дышать...

Мальчик-жонглер, обаятельный шут и вор,
Что ж, заходи в мой малиновый балаганчик.
Лаковый ящик к себе привлекает взор:
Куклы не хуже твоих цирковых чудачеств.
 
Хочешь взглянуть? Ну, конечно, бери, смотри.
Видишь, как сделаны? Лица живые... слишком.
В цирке лицо на арене скрывает грим,
Куклы на нитках игрою и чувством дышат.
 
Видишь – священник и шулер, маркиз и страж –
Каждый заполнен своею душой и болью.
Руки хозяйки актерам вернут кураж,
После спектакля оставят лежать безвольно.
 
Сцена вертепа похожа на ваш манеж.
Нити от ваги похожи на ваши лонжи...
Знаю, сейчас ты исполнен иных надежд.
И, как ни странно, мы в этом с тобой похожи.
 
Смотришь на блестку, приклеенную к губе –
Речи не слышишь, безудержен и беспечен.
Чувствуешь, нити идут от меня к тебе?
Нити любви, что связуют и нас, и вечность...
 
Да, поцелую, конечно, мой милый шут,
После сниму надоевшее за день платье,
Но, лишь минует галоп скаковых минут,
С новой забавною куклой очнусь в объятьях.
 
Как безупречна любая ее черта.
Это тебе не болван из бревна и пакли.
В лаковый ящик я нежно кладу Шута.
Встретимся позже, мой ласковый, – на спектакле.

"Электронный мозг будет думать за нас точно так же,
как электрический стул за нас умирает."
Станислав Е. Лем
 
Кажется, я сумасшедший совсем-совсем:
Сплю и во сне вижу берег и птиц, и волны.
Ты сушишь волосы… Я на песок присел.
Просто сижу и смотрю на тебя безмолвно.
 
Небо лазурно, а солнце снопы лучей
Путает в пряди твои – отличи попробуй.
Тень кипариса лежит на твоем плече.
Время застыло вишневым густым сиропом.
 
Сердце частит, норовит пропустить удар.
Хмель и тепло, разливаясь, бегут по венам.
Воздух присолен, хрустален и полон чар…
 
Я начеку и конечно проснусь мгновенно.
 
Целюсь, и, рявкнув, ракета во мрак ушла.
Лезет отродье какое-то из развалин.
Ты залегла и стреляешь, и ночь светла.
Взрывы гремят, и осколки секут по стали.
 
Небо багрово, а ветер горяч и густ.
Твой респиратор рисует скулу изящно.
Битва окончена. Бункер. Минуем шлюз.
Дезактиватор смывает следы входящих.
 
Ты улыбнешься, устало снимая шлем.
Взгляд – и внутри возникает все тот же отзвук –
Бег электронов по кружеву микросхем,
Трепет и чары… И солоно пахнет воздух…

Девочка Лида в стекла витрин не смотрит,
Учится ровно, первая в лыжном спорте,
С теми, кто старше, скромно молчит, не спорит,
Девочка Лида – добрая и хорошая.
Девочке Лиде – чтение лучший отдых,
Гоголь и Пушкин круче журналов модных.
Любит природу и защищать животных…
Разве что к ночи может вздохнуть непрошено.

Ночью мальчишка в корпусе пять напротив
С Лидиных окон глаз нипочем не сводит –
Вдруг раздеваться станет, и хмель забродит
Жаром по венам и затуманит голову.
Девочка Лида ночью себя не помнит:
Косы распустит, влезет на подоконник,
Зонтообразно ветер крылом разгонит
И понесется в воздухе полуголая…

Девочке Лиде надо немного крови.
Нет, не по злобе… Капельку… Для здоровья…
Лунные блики высветят росчерк брови
И отразятся в донце глазном карминово.
Девочка Лида ступит на ворс ковровый.
Тень силуэта на пол падет неровно.
Это все вирус. Разве она виновна?
«Глупый, не бойся», - шепчет она любимому.

Клеопатра у зеркала курит в своем Крыму.
Ничего не случится – ни Цезаря, ни Антония.
Можно плакать и плакать неведомо по кому
Или просто бесслезно лицо закрывать ладонями.

Николай по призыву воюет в другой стране…
Но она не умеет молиться и клясть политиков.
Пусть сосед митингует, как телек, в своем окне -
Про тяжелое время, про то, из чего все вытекло.

У Бориса на Кипре работа и съемный дом.
Ну, не дом, а домулька с довеском клочка дворового.
И работа не то чтобы там, а в сети, притом
Небольшая зарплата, но сносно, и платят в долларах.

Рыжий Толик в больнице. Ходила она туда.
Принесла пироги и печеньки, какие нравятся.
Только корм не в коня, и совсем не идет еда
У него, исхудавшего, в тоненьких трубках капельниц.

У нее два кота и собака от тех троих.
Там другие проблемы, но грех ведь бросать животное…
А назад никогда не вернется никто из них.
Ни детей, ни плетей – пустоцветень любви не отданной.

Поиграть со змеей ли, наскучив себе виной…
У соседки осталась гюрза от дружка биолога.
Клеопатра у зеркала курит и пьет вино,
В ожидании долгой-предолгой зимы и холода.

Если сыграть на гитаре - он лучше всех,
Голос такой, что, глядишь бы, на сцену взяли.
В старом бору у костра теснота и смех.
Искры на небо уносятся по спирали.

Женщины могут отметить, что он красив -
Статен и светловолос, седины не видно.
Жаль, на работе торчит не от сих до сих,
А постоянно ваяет свои плазмиды.

Это такая штуковина для врачей,
Будто бы фраза, что писана генным кодом,
Может войти и исправить не важно чей
Часто жестоко ошибочный текст природы.

И отступают болезни из тех, что встарь
Вылечить было технически невозможно.
Дело благое, но сердце скрывает гарь...
Не от костра, чье тепло мотыльком по коже.

Он улыбается... Совесть стоит с хлыстом.
Ведь за секретами шлюзов и всех препонов
В стыни и сумраке так и хранится то,
Что называется "Стрелами Аполлона".

Вместе с коллегами он это сделал сам
По технологиям передовой науки.
Нынче же только и молится небесам,
Чтобы наружу не вырвались те недуги.

Спящему вирусу вечно желает сна,
Жалу стрелы переломится, сгореть в полете...
И пробивается первая седина,
И невозможно обмолвиться о работе.

Можно настроить гитару, запеть о том,
Что бесконечна и вечно зовёт дорога...
Молча весы отмеряют во мгле пустой
Вес врачеваний и стрел золотого бога.

________
Древние греки считали стрелами Аполлона заразные болезни.

Солнце сквозит, облака пробивая над Ладогой.
Выпить ли яду, обычного, с полки сельмага?
Только глотнешь -и почувствуешь, воздух как патока -
Мухою влип и не хочется делать ни шагу.

Хочется сесть у огня и подумать про главное
Главное как-то линяет, лишается веса.
Живица пахнет не хуже церковного ладана,
Камни мокры под корнями карельского леса.

Здесь без отравы ни душу согреть, ни поплакаться.
Птицей упавшей распластан на шхерах поселок...
Печка теплеет, и дом отзывается ласково.
В кресле вздыхает собака и вздох ее долог.

Чай-то – дрова, да саган-дайля
Запах листа отдает воде.
Проще всего начинать с нуля,
Если не любит никто нигде.

Если в друзьях карабин да спирт
С авиабазы за полхрыча,
А на Саяне медведем спит
Снег… и поземка ползет, шепча

Сказку о том, что теплу не быть,
Мир обратился в звенящий лед,
Режущий ветер, нехитрый быт
И в исчезающий самолет…

Старые фотки – пустой мираж.
Незачем лить на вину вино.
Ежится дрожью таежный кряж.
Чайник на печке вскипел давно.

В миске последний пельмень застыл…
Не размечтаться! Тоска заест.
Вдруг на пороге возникнешь ты
Здесь, неизвестно с каких небес?

Скажешь: «Ну что? Выходи, встречай,
Мой заблудившийся в февралях»…
В нашем сельмаге поганый чай,
Только на сопках саган-дайля.

Саган-дайля – бурятское название рододендрона Адамса. В Тибете говорят, что чай из саган-дайля продлевает жизнь.

Если б я жил на озере
И под окном вода –
Зеркало звездных осыпей,
Светлый кварцит, слюда –
Я бы пошел по ягоду,
Рыбу пошел удить.
Думал бы, чем-то надо бы
Грядки огородить.
Зайцы полезут шалые,
Чуткий лесной олень
Или медведь пожалует…
Только возиться лень.
Лучше с ружьем за птицею
И по грибы в леса.
Солнцем штормовка выцвела,
На сапогах роса…
Банно туманы стелятся,
Пчелы гудят в лугах,
Клонится в поле деревце,
Сено зовет в стога.
Если б я жил на озере,
В самой глуши, во сне,
Мне бы хотелось бросить все,
Новых людей, огней,
Шуму, театра, скорости,
Спешки и суеты,
С кем-нибудь вечно спор вести
Ради затей пустых.
Только живу я в городе
Окнами на проспект.
Зверем кружу по комнате,
Сна и покоя нет.
Море неона яркого,
Сполохи встречных фар…
Даже в полоске парковой –
Смог, духота, угар.
Ветер бумажки грязные
С пылью несет в лицо.
К нудным делам привязанный,
Лаю дворовым псом.
Вызрела тайной проседью
Сбритая борода…
Вот бы мне жить на озере,
И под окном – вода.

Квакают жабы, шипят ужи
В озере цвета выси.
Шагом тайгу обойти нивжизнь,
Не обежать и рысью.

Пробуешь воду - и стынет рот.
Лес шелестит листами.
Издали музыка -там поет
Парень из нашей стаи.

Он молодой, у него печаль
В каждой звенящей ноте
Камня тяжеле, острей меча,
Глубже трясин в болоте.

Слаще любовь, чем пчелиный мед,
Жарче кипящей стали.
Я понимаю, о чем поет
Парень из нашей стаи.

Эти же звуки в моей душе
Рвутся к древесным сводам.
Колко встаёт на загривке шерсть,
Бьётся в крови свобода.

Я окликаю свою семью,
В песню нутром врастая.
Слушайте, слушайте, как поют
Парни из нашей стаи.

Я живу в лесу, где шуршат ежи
То сухой листвой, то иглой сосновой.
Сколько помню сам, я всегда так жил,
Утопая в снах и всплывая снова.

Через кроны косо скользят лучи,
Заплетая воздух снопами света.
Мой зелёный дом иногда молчит,
Но всегда живет суетой несметной.

Молоко тумана течёт рекой.
Захожу в него и как будто глохну.
У меня внутри пустота веков,
А во вне, как пень, обрастаю мохом.

Пустота прекрасна, её дары
Лучезарны золотом грёз нетленным.
Лишь смежи ресницы – кружат миры,
Все, какие есть в пустоте вселенной.

Я могу любого позвать с собой
В череду видений земель не наших,
Где карминно-винный морской прибой
Лижет пирсы в городе хрупких башен,

И тебя вести, огибая рвы
И засады тех, кто стоит на страже
Перекрестков дремы, путей кривых…
И под чуждым небом проснуться даже.

Мы пройдём, не дрогнув, рука в руке.
Не прогнётся мост, не сойдутся тени.
И следы останутся на песке,
А на нёбе запах чужих растений.

Только боль терзает мой лес, мой дол,
Их сжигает пламя, грызёт железо.
Я не в силах сладить с такой бедой.
Те, Другие, могут стрелять и резать…

И встают кошмары, на кровь щедры.
Как пресечь их натиск, не став убийцей?
Я могу всего лишь приснить миры
Или очень редко кому-то сниться…

Река напалма терзает лед,
Бросается, лижет камни.
Сейчас! Не этот, соседний дот
Снаряды грызут клыками.

В ответ неистово лает ГРАД,
Ракетами скалы точит...
А кровь впитается в землю, брат,
И выйдет травой из почвы.

Молчи, зубами зажми слова:
"Крылами сокрой, помилуй!"
Со дна геены не нам взывать
К архангелу Михаилу.

Он точно внял бы, он сам солдат
Блистающих войск небесных,
Но где-то там, позади Плеяд,
Громит легионы бесов.

Есть у меня механические очки,
Кожей подшитый, проклепанный летный шлем.
Светят приборы, как яркие светлячки...
Сам я построил машину без всяких схем.

Шкивы собрал и зубастые шестерни,
Медные лопасти, пляшущие винты.
Море сверкало, когда я летел над ним,
Горы казались игрушками с высоты.

Как-то встречал я псоглавцев – чужих людей –
И отдыхал от скитания в облаках.
Те говорили: "Механикус-чародей", –
Правда, крутили скептически у виска.

После собрал электрический батискаф
С люком, рулями, прожектором и окном,
С плотной резиной, металлом во всех местах.
В нем я спускался во тьму на морское дно.

Видел причудливых рыб и цветных медуз,
Хрупких кораллов изысканные леса,
Бурых жемчужниц, сокрывших бесценный груз –
Все чудеса представали моим глазам.

Только она мне сказала на берегу:
"Ты эгоист и бездельник по всем статьям",
И причитала – понять я, мол, не могу
Первоначальные правила бытия.

Надо чтоб в горке стеклянной сверкал хрусталь,
Спицы порхали под пальцами стрекозой,
Долгую нить превращая рядами в шаль…
По половицам ребенок бежал босой,

Каша варилась, в тепле подходил пирог,
В кресле лежала газета, камин мерцал,
Чтобы ходить по единственной из дорог –
Из бесконечности до своего крыльца.

Что обижаться и вечно печаль хранить,
Хлопать дверьми и смотреть, обжигая льдом?
Есть и железо, и новые шестерни.
Я очень скоро построю ходячий дом.

Чтобы шагал он под звездами и в метель,
В солнечный полдень, и в серой дождливой мгле...
Чтобы сидеть у камина, растить детей
И нескончаемо странствовать по земле.

Дом заброшенный в поле мается
На окраине за селом.
В чернобыльнике пробиваются
Вишни старые – бурелом.

Не появится гость непрошенный –
Мимо б засветло невзначай…
Верно, место здесь нехорошее,
В рост качается иван-чай.

Мы с приятелем – дети малые –
Ну, не малые – десять лет,
В дом заброшенный лезли баловать.
Интересно же под запрет.

Может леший здесь обретается,
Или в копанке – водяной?
Станет яблонька налитая вся
Сказку сказывать в летний зной…

Этих сказок я знала множество.
И росли-то мы как трава –
Лугом, лесом ли заворожены,
Я, Марьянка, да он, Иван.

Мы искали с ним клады старые,
Что разбойники погребли.
Лезли в погребы, бились с чарами…
А случилось так, что нашли.

Только нечисти здесь не водится.
В пеленах на семи маслах
Потемневшая Богородица
Или сбывшийся чей-то страх.

Что с иконою делать найденной?
Дома б вряд ли кто похвалил.
Так ли спрятана? Подло ль крадена?
Ведь не выспросишь у земли.

Мы бежали-шли в церкву дальнюю,
Распоследнюю на сто верст.
Богородицу там отдали мы –
Принял батюшка, в храм понес.

Несмышленым нам знать ли прошлое,
Судьбы трудные разгадать?
Что минувшее? Марь проросшая,
Иван-чаева благодать.

Ванька крикнул мне, как прощалися,
Долго к дому мы шли в овсе:
«Мы с тобою там обвенчаемся!
Только вырастем насовсем»…

Отец мой, друид и великий маг, заклятием рвал эфир
За миг до кончины, и дрогнул мрак, и демон явился в мир.
Скрепленные кровью, слова летят, и силы исполнен жест:
«Умри, охраняя мое дитя, как я не смогу уже.

Навек налагаю судьбы завет, и страха, и тьмы сильней!»
На этом покинул он белый свет, а демон пришел ко мне.
За ворот тряхнул он и, пасть скривив, сквозь зубы шипел: «Ну, что ж,
Ты выживешь, смертный, в горниле битв. Возьми сей железный нож.

Протравлены копья старинных рун три века назад на нем:
Случится, враги в оборот берут – те руны сверкнут огнем.
А дальше, едва рукоять сожмешь, все недруги восскорбят.
Ужасный волшебный железный нож все сделает за тебя.

Опомнишься – только одни куски лежат на земле вокруг,
А брызги кровавой хмельной реки твоих не пятнают рук.
Гуляй, сколько хочешь, в ночи глухой, в опасность без страха лезь.
Нельзя оборону считать грехом, нельзя осудить за месть.

Живи в этом мире немых небес – жестоком, больном, чужом…»
Так демон сказал, а потом исчез, оставив меня с ножом.
С тех пор я, и духом и телом слаб, покоя не знал ни дня.
Ножи покупают, как прочий скарб, а этот купил меня.

Я глупую праздность гоню и лень, надеясь, что выйдет прок,
Затем, чтобы в грозный бедою день себя превратить в клинок
И злобному демону вопреки, не сеять кровавый жар,
Чтоб справиться силой своей руки и не доставать ножа.

Не смею, в себе заглушая дрожь, отбросить его, шутя.
А если однажды железный нож случайно найдет дитя?
Мой демон смеется, волшбу забыв, и щурится, как лиса:
«Солгав, я исполнил завет судьбы, а смертный все сможет сам».

Клянусь Аполлоном врачом, Асклепием, Гигией и
Панакеей и всеми богами и богинями, беря их в свидетели,
исполнять честно, соответственно моим силам и моему
разумению, следующую присягу… (Клятва Гиппократа).


Слюдяные валы судьбою,
Нависая, встают над нами…
Но, бредя у черты прибоя,
Он всегда говорит с волнами.

Не пророк, не творец погоды,
Не бессмертен и не всесилен,
Он велит неуёмным водам,
Чтобы просто не уносили.

Ведь они налетают боем,
Давят спудом глубинно-чёрным,
Заполняют солёной болью,
Поднимаются в лёгких штормом…

Но, не зная, что всё на грани,
Ходят люди… и пропасть рядом.
Он щадит их, потёртой тканью
Закрывая лицо от взглядов.

У него на лице помятом
Безнадёжная тень улыбки…
Где ты, ветер и запах мяты,
Где ты, полдень от зноя зыбкий?

Все бессмысленно, час назначен,
И на берег идёт цунами…
Но кому-то нельзя иначе.
Он всегда говорит с волнами.

Знаешь, у этого зелья сложный состав -
Горечь свободы опасна для человека.
Трогаешь ветер заблудший в сонмище трав,
Трогаешь кончиком когтя лунную реку.

Пусто и жарко. Не страшно? Может, и нет.
Крапчатой шкурой одето каждое чувство.
Звуки ночные имеют форму и цвет
Крови со ста десятью оттенками вкуса.

Это мурчащие тени, бархат и сталь…
Это осенние зайцы сразу за полем
По буеракам следы мотают в спираль
Новой вселенной, и лапы звездами колет.

Может быть это безумство? Нет, волшебство,
Сложный коллоид в мензурке, химия слова.
Ты осуждаешь сей опыт? Выпей раствор.
Миг – и слова улетают пряной половой.

Формул не вымолвить внятно через клыки.
Это такая ошибка, это ловушка.
Нет нам обратного хода. Хочешь – беги.
Только бежать бесполезно, да и не нужно.

Тьма засыпает округу клочьями снов.
Светится золотом хищный взгляд одиночки.
Я не умею просить… Побудешь со мной?
Рядом… Хотя бы недолго… Нынешней ночью…

У кого-то февраль – это лед истаявший,
А у нас одичало метет пурга.
Ей вольготно по-волчьи с разбойной стаей жить –
Зверем-альфой с ветрами в глухих снегах.

За порог не шагнешь – разгрызут по косточкам,
Не откроешь окно – заклюют совсем.
Намерзает клыкастый торос на форточке.
Депрессивно за стенкою пьет сосед.

Город стерт белизной – разве только выдумать
Гладь канала, фасады домов, собор…
И его, человека, почти невидимо
Проходящего призраком через двор.

Пусть в плаще и с гитарой в чехле потрёпанном.
Без гитары не жизнь, а едва-едва…
Вот она размечталась и жарким шепотом
Ненаписанной песни твердит слова.

И холодными пальцами струны трогает,
И, должно быть, увидит, в конце концов,
Как прохожий проходит своей дорогою,
И почти проступает его лицо.

Он высок и не стар, и веселый вроде бы…
За метелью подробно не разобрать.
Но однажды во мгле поплывет мелодия,
Потому, что прохожий начнет играть.

Эта музыка мир нереальным сделает,
В стылых сумерках марта зажгут огни.
И она обернется волчицей белою,
И навеки по следу уйдет за ним.

Мы с тобою живем в нашем городе – некоем Эн.
Он приятен и прибран, для жизни приютно-пригоден.
Мы идем одинаково вместе вдоль окон и стен,
Но как будто немного другими путями проходим.

Вроде город все тот же – не ведаю, как объяснить…
Вот он твой… Мы бредем по бульвару, проулку, проспекту…
Вечереет, и некто опять зажигает огни
Бесконечных реклам всех оттенков безумного спектра.

Лисья осень линяет в оранжевый свет фонарей,
Стынет небо, сходя в фиолет безнадежно и нежно.
Мы блуждаем в глухих переулках в глухом сентябре,
И еще не закрыты веранды в случайных кафешках.

Нас несет, словно листья, но в городе Эн у тебя
Не летают дома, не летают коты и трамваи,
Не летают крикливые стайки дворовых ребят,
Даже голубь вот этот с подбитым крылом не летает.

Не летает замотанный в шарфик очкастый чудак,
Не летает пьянчужка, грустя, что бутылка пустая...
А в моем нашем городе Эн совершенно не так –
В нем точь-в-точь, как в твоем, только все, не поверишь, летает!

Алые вспышки огня в печи
И в молодом вине.
Но не заглянет хороший друг
В гости, ища тепла.
Мой генерал Ян Яньланг молчит.
Скоро повалит снег…
Люди с мечей не снимают рук,
На тетиве стрела.

В крепости ветер по всем углам.
Помощь за сотни ли.
Войско Монголов стоит у стен
Большее в десять раз.
Утром наш город сгорит дотла,
Но если Ян велит,
Армии демонов всех мастей
Не испугают нас.

Помнишь, Великий, ты дал приказ
Стадо быков питать
Сеном, зашитым в доспех врагов,
В платье и обувь их.
Рвали тех чучел рогами враз,
Рвали в бою солдат.
Тех, кто тогда избежал рогов,
Мы разнесли, как вихрь.

Алые вспышки огня в печи
И в молодом вине…
Мой генерал посветлел лицом,
Губы смешком скривил:
«В городе всех собери мужчин,
Цепью построй к стене,
Ведра им дай и буди бойцов –
Всех помогать зови.

Воду в колодце пускай берут
И не скупятся, льют
На бастионах со всех зубцов,
Чтобы стекала вниз.
Крепко замерзнет вода к утру,
Пусть соскользнут в бою
Сотни идущих на штурм глупцов
И потеряют жизнь».

В самом начале еще зима,
Холод все злей и злей.
Бейтесь Монголы во фронт, во фланг –
Мы вам расквасим нос.
Есть ли клинок, что острей ума
Где-нибудь на земле?
Непобедим генерал Яньланг
И генерал Мороз.

Сам Император награды шлет
Каждому из солдат.
Сладко победы вино вкусить.
Нами страна крепка.
Алые вспышки… играет лед –
Это горит закат.
Друг и сосед генерал Ян Си
В помощь ведет войска.

Священную Тару, великий дом
Знававший и мед, и сталь,
Стихии воздушные бьют крылом
И трутся о камень Фаль.
Вынашивать в тучах дожди и град
Велит им подобный брак –
В зелёных долинах рождать ветра...
А может быть все не так…

Залает собака в глухой ночи
И сердце замрет на миг.
Зачем же ты бродишь, чужой старик,
И людям в окно стучишь?
Откуда ты взялся, какой народ
Исконно живет окрест?
А он отвечает и, верно, врет:
«Я родом из этих мест!

Не верите люди, я шел домой
Из паба в один из дней
Дорогой недлинной среди холмов
К своей молодой жене.
Порой в добром эле не сыщешь брод –
Вздремнул я, не чая бед.
Глаза открываю – ко мне идет
Сама королева Медб.

Немалая свита мужей и дев
Сверкает лукавством глаз…
А рыжий скрипач затянул напев,
И просятся ноги в пляс.
Лишь круг я держал их воздушный шаг…
А мир не могу узнать.
Скажите мне люди, где мой очаг,
И где же моя жена?»

Уехала в Дублин – и след простыл –
С волынщиком из полка.
А что, коль ни ангелам свечка ты,
Ни демонам кочерга.
Опомнись, ведь столько всего прошло,
Не век же пропащих ждать.
«Тогда расскажите где дом былой
И где же отец и мать?»

На кладбище тихом они давно
Лежат под резным крестом.
Последней осыпался дом стеной,
Как осенью дуб листом.
А что же ты хочешь, пятнадцать лет
Ветра унесли с тех пор.
Не старится лишь королева Медб
И весь королевский двор.

Вздохнул он, украдкой смахнув слезу,
И вихрем сорвался прочь
К штормам, что приносят в холмы грозу,
Таким же, как он, точь-в-точь.
Ночное ненастье смирило нрав…
Лишь ветер целует крест –
Тот ветер, что горек от диких трав…
Он родом из этих мест.

Что в ней проку – в какой-то большой любви?
Зависаю, понять не умея в точности:
Некто – особь – желает продлить свой вид?
Или это плацебо от одиночества?

Но побочка у этого вещества,
Сей субстанции, что невозможно вычислить,
Статистически часто – не раз, не два –
Развивается просто катастрофически.

То Ромео помчится глотать стрихнин,
То Джульетта какая опять зарежется…
Дети страсти… Скажите, зачем они?!
Просветите любезно мое невежество.

Вот! Опять вы стихами! Красивый слог,
Благозвучные рифмы, аллитерации…
Я обшарил все сайты, какие смог,
Я романы проглатывал – разобраться бы –

Слушал песни про этот цветной мираж…
Базы данных романтикой всклянь заполнены.
Мой процессор намного быстрей, чем ваш,
Только вот все равно ничего не понял я.

Впору ждать, что из блоков повалит дым…
А еще не понятно, помимо прочего,
Что ж так хочется этой большой беды?
Каждой платой так остро до сбоя хочется…

Фонари по городу – россыпь звёзд.
Облака над городом – серебро.
На гербе у города – алконост.
Надо верить в лучшее и в добро.

Гулко в башне ратуши бьют часы.
На брусчатой площади – балаган.
Фейерверки, музыка, недосып...
Море мордой тычется в берега.

За окном гороховый цокот ног –
Променад от пристаней до тюрьмы...
Дай нам только памяти, светлый Бог,
Как всё было в городе до чумы.

Бабочки плещут, стайкой текут в глазах.
Камни теплеют, катятся под уклон.
Кажется, камни что-то хотят сказать…
Или под каской голову напекло?

Птицы в полете прямо в лицо кричат
Что-то о смерти и о большой любви.
Напоминают: просто зажми, качай…
Или неправда? Все же СО в крови?

Жук неподвижен. Панцирь его красив,
Словно бутылки винно-зеленый скол.
Отблеск сокровищ в белом дыму висит…
Может сочится на руки сульфанол?

Папорот выгнут листьями на испод,
Вот они споры бурые, посмотри.
«Пламя в уплату… В нем существует брод…» -
Пишет Ансельмо где-то в Кентербери.

Ранец пустеет. Тот, кто не быть не мог,
Вот бы нам ливень с ясных послал небес…
Ты уходила, спичку бросая в мох.
Ты понимала, что поджигаешь лес.

...незваный гость разъехался гармошкой по всей горнице от стены до стены. Младенец, сорванец, отрок, юноша, бодрый молодец, мужик в соку, крепенький позднячок, седовласый старец, совсем уж дряхлый дедуган, покойник, обтянутый пергаментной кожей...
(Г.Л. Олди. Шмагия.)

Он чувствует часто, что рассыпается
На карты игральные, марки, фотки…
С рассветом нечаянно просыпается –
Все давит, предметы грубы, нечетки…

Как будто младенец в кульке – заплакать бы.
Ни сил, ни умений – расти, безмозглый.
Уходят из комнаты мамка с папкою.
День долог. А может, приснилось просто…

То станет иссушенным, напрочь вымершим,
И пусто, и кровь не течет по жилам.
Парадное блюдо на тризне нынешней –
Напиться и вспомнить, как раньше жили…

А то просыпается вновь тинэйджером –
Подушка горит, одеяло комом…
Как тащится лифт… Нагрубить бы женщине
Вот этой, с пакетами, незнакомой.

Порой все нормально, и он уверенный,
Слегка ироничный, немного желчный,
Подхваченный «старым и добрым временем»,
Какое потом вспоминаешь вечно.

Известно, чем дальше – тем круче под гору.
И он безнадежно сутулый, старый,
Лицо перекошено, горло сорвано
Нытьем о минувшем, пропавшем даром.

И только она постоянно целая –
В глазах бирюзово, шаги как в танце…
Смеется, из лучиков солнца сделана:
«Как времени можно всерьез бояться?».

И все же к нему не сойдет по небу и
Горячую голову не остудит,
Поскольку ее то на свете не было,
А то никогда на земле не будет.

Сколько волка ни корми, он все в
лес смотрит…

Хоть улыбайся, хоть зубы от злости скаль,
Но переплеты железа всегда на страже.
Лежа на досках, я взор окунаю в даль.
Разве не так ты из окон глядишь витражных?

Что, сероглазая, думаешь обо мне,
Сжав кулаки до отметин ногтей, до боли?
Миска с похлебкой и бархат в одной цене,
Если за это оставят лишь сны о воле…

Празднуют что-то… огни, полонез и блеск –
Шуму на все захудалое королевство.
Там, за воротами замка, – волшебный лес,
И ничего не бывает превыше леса.

Хочется быть зачарованным им на треть,
Хочется быть неприкаянным, так, на четверть…
Просто шуршит под пятой листовая медь,
Ветер, гудя, листовые пластинки вертит.

Терпкая прель приправляет собою вдох.
Заячий след – это запах еды и власти
Первый кусок для тебя опустить на мох,
Ну а любого другого порвать на части.

Можно хлестнувшие ветви ловить щекой,
Лишь бы скорее скрывалось жилье из виду.
Всякой свободе положено быть такой –
Пряной, как воздух, и острой, как серп друида.

Знаешь сама, как зовет предрассветный час
Всех обмануть – и охрану, и глупых принцев…
Встреча назначена взором несытых глаз
С разных сторон от решетки в твоем зверинце.

Тянется вечность, и стрелки мотают срок.
Стены нависли и давят остылым весом.
Если придешь покормить меня – сбей замок.
Вместе сбежим, полюбуемся медным лесом.

"С человеком происходит то же, что и с деревом. Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, — ко злу." Фридрих Ницше

Всякий живущий хоть раз начинал с нуля,
С маленькой споры, зародыша, семяпочки...
Оси абсцисс, ординат приняла земля,
Ось аппликат пробивает ветра и почву.

Корни и ветви не ищут ни ад, ни рай -
Тянут в пространство звено за звеном фрактала.
Знаешь, как хладные воды нутром вбирать,
Чтобы под ласкою света творить крахмалы?

Как разворачивать зонт листовых пластин,
В жаркой молитве вплетаясь в небесный купол...
Но и не только: у жадных корней в горсти
Нежная сеть микориз разлагает трупы

И не спеша растворяет их плоть и соль...
В чем же божественный замысел, мне присущий?
Лишь проводящие трубки по телу вдоль,
По древесине из тьмы к высоте зовущей?

Солнечный сок от листвы утекает вниз...
Так под покровами вечно идет работа.
А по наплывам коры копошится жизнь:
Птицы шумливые ищут жучков щекотно,

И мураши выпасают зеленых тлей,
И червячок шелковинку свивает в кокон...
Собран весь мир на единый небесный клей
И существует в стремлении встречных токов.

Что ты поймешь? Может, скажешь: "Дышать легко!" -
Мимо, внизу, пробираясь подлеском редким...
Может, еще по стволу проведешь рукой
Или на посох дорожный сломаешь ветку.

Идет бычок качается...
(А. Барто)

Море кропит паруса фейерверком брызг.
Старый фрегат в нескончаемой качке схож
С парнем, который в таверне надрался вдрызг,
На опохмелку заныкав последний грош.

Злость и надежда грызутся, стучат в висках.
Билли-Бычок матерится, как старый чёрт:
Вот он идет, под ногами дрожит доска –
Верткая тварь, что, вихляясь, ведет за борт.

Билли – упрямец, каких поищи поди –
Может, отважась, пошел бы и на ножи,
Но у пистоля, что дулом в лицо глядит,
Круглая пуля в лужёном нутре лежит,

В чем заключён окончательный аргумент…
У капитана, канальи, крепка рука.
Ну а доска – это скользкий такой момент,
Может, удастся добраться до островка…

Эта доска повидала по всей длине
Так добела и не вымытых Черных Псов,
Вилли-Волков, Харли-Хряков, что шли по ней
И напоследок старались держать фасон.

Может быть, доску однажды подгложет червь,
Выбелит море, насквозь пропитает соль,
Или волна, волоча в череде ночей,
Просто устало снесет на пустой песок.

Может в порту на Тортуге, прибита вкривь,
Эта доска станет стойкою в кабаке…
Вот мы за нею, стаканы по край налив,
Вспомним о Билли, дери его бес, Бычке.

Верочка только проснется – веселый луч
Прыгает зайкой по спинке ее кровати.
В комнате воздух прохладен, а пол скрипуч.
Рядом на стуле висит голубое платье –
Няня поможет надеть, застегнуть, приладить…

Завтрак на кухне. «Там пенка! Снимай! Снимай!»
Верочка кашу встречает без одобренья –
Ложкой рисует в тарелке печальный смайл.
Няня воркует: «Давай положу варенье»…
«Много варенья! А после – гулять скорее!»

Шапка, пальтишко – и можно идти во двор.
Верочка смотрит, как дворник метет дорожку,
Как помечает собака косой забор,
Как из подвала сквозь дырку выходит кошка…
Няня на лавку зовет посидеть немножко.

Редко уходят они за квадрат двора.
Разве мороженку взять в магазине «Фермер».
Няня другим говорит, что у них игра,
Только игра по-английски – какой-то геймер.
Верочка ест и бумажку кладет в контейнер.

После обеда по правилам тихий час.
Няня «глядит сериалы» и что-то вяжет.
Верочка смотрит тайком через щелки глаз.
Вот еще спать! Но она никому не скажет.
Шарф прибывает, пока убывает пряжа…

Вечером Верочка ждет, и нет сил терпеть –
Крутит красивый каштан, что сегодня найден…
К ужину няня на стол собирает снедь.
Все потому, что приходит Большая Катя.
С Катей короткого вечера им не хватит.

Катя садится и книжку читает вслух,
А иногда открывает в альбоме фотки:
Там по лиману плывет тополиный пух,
Там Катя-девочка с женщиной вместе в лодке…
Только пора засыпать, и слова нечетки.

Катя вздыхает, в ногах подтыкает плед,
Гладит макушку и светлый рукав пижамы,
Ласково смотрит и в комнате гасит свет.
И говорит: «Доброй ночи», – у двери самой…
И почему-то еще добавляет: «Мама…»

Душно, и плавятся пальмы, бросая тень
Черной старухе на спицы и шарф недлинный.
Молча в качалке она коротает день.
Призраки пляшут в блестящих глазах-маслинах.

Сын к ней заглянет и ноет, забрав товар:
Климат не тот, на вязанье худы продажи.
Вот непутевый… Но хоть притащил сигар.
Мамба Джезайя не слушает – вяжет, вяжет…

Нитки цветные свивают за рядом ряд,
Спутаны хитрым узлом чудеса и судьбы.
К хижине с пальмовой крышей весь год подряд
С курицей или с монетой плетутся люди.

Средняя дочка кричала: «Желаю жизнь
В доме заводчика!». Дура, да как откажешь?
Бьёт он её да гуляет, хоть плачь, хоть злись.
Мамба Джезайя не плачет и вяжет, вяжет…

Масса-плантатор боится зайти в жильё.
«Мамми!» – окликнет с порога и еле дышит.
Рико-надсмотрщик однажды кнутом её…
Вскоре, синея, орал, так, что мертвый слышал.

Белый помнется на солнце, заглянет внутрь:
Связками жабы коптятся в дыму очажном.
Вот бы удачи купить на игру да дурь.
Мамба Джезайя не любит, но вяжет, вяжет.

Внучка подсядет и пробует шарф связать –
Петли скользят на капризных и вертких спицах,
Странные образы пляшут в больших глазах,
Только она не молчит – свиристит, как птица:

«Вырасту – сделаюсь доктором в Порт-о-Пренс.
Даже словечка никто поперёк не скажет.
Крыльями поезд качнет в синеве небес»…
Мамба Джезайя не верит, но вяжет, вяжет…

-----------
Мамба – жрица вуду.

Опускается тихий снег –
Нецветных мотыльков подобие.
Мельком встреченный человек
Смутным призраком стал за хлопьями,

Поднимаясь на дальний склон,
Пропадает в случайных впадинах…
Доппельгангер-нопэрапон
Прочь уходит с лицом украденным.

Не хочу возвращать назад –
Что, лицо разве так уж значимо?
Растворяются нос, глаза,
Но становятся ноги зрячими,

Каждый камень стопу зовет,
Каждый ветер к тебе по имени…
Расцарапали небосвод
Горной сливы рога козлиные.

Побежишь, проклиная все,
Что лишь страхом твоим накликано,
Зимним сумраком занесен,
Повстречаешь опять безликого.

Шляпой-конусом он кивнет,
Молча кланяясь, как знакомому…
Налипает колючий лед
На варадзи мои пеньковые.

Расплывается горный кряж,
Блекнут линии невесомые.
Я все дальше иду в пейзаж,
Тушью некогда нарисованный:

Чайный домик во мгле слепой,
Бойкой кистью стихи написаны…
Белый-белый нопэрапон
В старом свитке стирает пиксели.

_________________________
Нопэрапон – безликий, японская нечисть. Вместо лица имеет гладкий овал, а на икрах много глаз. Тот, кто говорит с ним, может сам стать безликим. Не нападает, но любит пугать.
Варадзи – японские веревочные сандалии.

Снег порхает, будто стая налетевших мотыльков.
Пасти туч съедают звезды, подбираются к луне.
Ветер воет у порога, седзи трогает рукой.
Твой рукав у изголовья согревает сердце мне.

Как же хочется, родная, давний случай рассказать.
После сладостных объятий не сумею утерпеть.
Был такой же зимний вечер много лет тому назад.
Мы с наставником Мосаку шли горами по тропе.

Мы несли шесты бамбука, что рубили с ним в лесу,
Подошли к реке Нагаре перевозчика искать,
Только он ушел в деревню пить саке в восьмом часу,
И пришлось остаться на ночь нам в лачуге рыбака.

Я проснулся, потому что снег, ложась, щекочет лоб.
Вижу, женщина склонилась и целует старика.
Наметает на циновки в дверь открытую сугроб.
У Мосаку проступает колкий иней на руках.

Стало страшно – и не крикнуть. Ветер, воя, снег несет.
Встала женщина и смотрит льдистым взором на меня.
Только так она прекрасна, что забыл я обо всем.
Мы остались на циновках вместе с ней до света дня.

Тело гостьи было белым, нежным, как гусиный пух,
Пальцы тонки и прозрачны, как изысканный фарфор,
Голосок звенел, как льдинки, серебром лаская слух.
Все развеялось, как только встало солнце из-за гор.

На прощание сказала: «Никому не говори
Ты о том, что нынче видел, или ждет тебя беда.
Не забуду, Минокити, нашу встречу до зари».
А потом она туманом улетела без следа.

Утром лодочник вернулся, снова начал перевоз.
Стихла вьюга, больше вихри не гуляют по горам.
Оказалось, что Мосаку ночью до смерти замерз.
Ледяная Юки-онна приходила в гости к нам.

На тебя смотрю, родная, - тело белое твое
Так прекрасно, что подобно снежной женщине-ёкай,
Десять лет уже от счастья у меня душа поет,
Десять деток подарила мне белее молока…

«Глупый, глупый Минокими, - говорит ему жена, -
Снег поднялся, будто стая полуночных мотыльков…
Ты свое нарушил слово, не остаться вместе нам».
Стала снегом и туманом… улетела далеко…

Возвращается Герда с рыбалки гордая,
Гул мотора, дрожит под рукой рычаг –
Полказанки селедки она надергала
На простейшую снасть о пяти крючках.

Кай пошел на охоту за Нильма-озеро,
С ним две хитрые лайки – Барон и Шах,
Так и бродит болотом в морошке розовой
Со своею двустволкой – совсем лешак.

У него дайвинг-клуб, у нее – ботаника,
Фотографии, книга ушла в печать.
Белой ночью за чаем с имбирным пряником
Обсуждают, как жить и с чего начать.

Может, сходим, посмотрим луну навыкате,
Завернувшись уютно в одну доху?
Море воды зеркальные еле двигает,
На заливе хоть иглы сбирай во мху.

А над крышей брусничные зори сходятся,
Воздух терпкий, как сорванных ягод горсть…
Внучка хоть и мала, но уже разбойница,
Сын негаданно вымахал – просто лось.

Город ласков, тепло, но они – как лишние,
Все-то пусто и валится все из рук.
Вот пойми, самогона на праздник выкушав,
Отчего не отпустит полярный круг.

Хочешь тропиков – в бане поддай на каменку.
Розам алым и белым погоды нет.
Отцветает невзрачно болотный сабельник,
И пушица пушит, будто первый снег.

Берег вулканный засыпан шлаком.
Кофе спитого остаток черен.
Утренний кофе особо лаком
Для нереид ледяного моря.

Ты улыбаешься, их встречая…
Кофемашина свистит форсункой.
Барную стойку собой венчают
Чашки с простым голубым рисунком.

Пряность в напиток сама добавишь,
Зерна души истирая в ступке.
Призрачны отзвуки струн и клавиш,
Мысли хрустальны, предметы хрупки.

Больно… Секунды остры, как скальпель.
С каждым глотком в пустоту природы
Ты выливаешь себя по капле
И утекаешь к зеркальным водам,

Чтобы, подобно своим подружкам,
Сделаться легкой, хмельной, прозрачной,
Только бездушной, совсем бездушной,
Лишь отражать небеса и мачты,

Птиц перелетных косую строчку,
Хмурые тучи, пустые пляжи…
И нереидой – я знаю точно –
Ты из пучины придешь однажды:

Ветер задует, шурша в осоке,
Пряди откинет, проявит профиль…
Я подожду у знакомой стойки
И заварю тебе крепкий кофе.

Из глубины чужого сна –
густой, кессонной –
Всплываю… Бледен свет окна.
листаю сонник.
То счастье прочат, то грозят
его страницы:
К болезням – рыбы, пес к друзьям
под утро снится.
А мне лет двадцать снишься ты –
к дождю ли, к снегу…
И днем действительно зонты
встречают небо.
Мне снится разное о нас:
кивнем небрежно,
А то болтаем целый час
в пустой кафешке,
Звоним, зовем зайти в обед
друзей хороших.
Смеешься. Шепчешь: «Кто тебе
наврал о прошлом?»
Пологий берег, тени гор
и крики птичьи.
Мы там хотим разжечь костер,
но где же спички?
Ищу, как будто их найти
безмерно важно…
Мне снится разное, прости,
смешна пропажа.
Не снится только тротуар
стальной предзимний
И ночь, и дождь, и отблеск фар,
и визг резины.
Мне снится запах – он морской,
не-то коричный...
Уже уходишь? Эй, постой!
Вот спички… спички…

Я иду пред тобой, и звенит земля:
Альфа-, бета- и гамма- – привычный страх.
Уберечь, увести, миновать поля…
Этот мир мертвечиной насквозь пропах.

Чувство шесть – это чуять не то, что ты,
Это видеть свечение злых ветров…
И развалины рядом не так пусты,
Как могло показаться тебе порой.

Ведь повсюду беда в миллионы жал.
Но я твой, я по жизни имею цель.
Перебравший механикус мерзко ржал,
Подключая мне разные штуки в цепь.

А пока разгорались мои зрачки,
Приговаривал: «Славный, надежный друг»,
И с паяльника капал свинцом на чип,
И куски бронешерсти ронял из рук.

Говорил, что на свете кромешный ад,
Но любого порвет за минуту страж
В металлический хлам, арамидный чад,
В кислый лоскут, кроваво-соленый фарш.

Он был прав – я готов на своем хребте
Удержать обожженный небесный свод,
Чтобы ты уходила от всех смертей
И всегда возвращалась в родимый дот.

Терпкий запах соляры, бетон, брезент,
Генератор, урча, создает уют.
Перед сном ты читаешь клочки газет,
Мне на холку ладонь опустив свою.

И мне кажется, время сродни ножу:
Отсекает секунды… Застыть бы так…
И в режим гибернации я вхожу,
Положив подбородок на твой башмак.

Она родила его и – в детдом.
Избавилась – будто котят в ведро.
Техничка упрашивать... Прёт горой...
А что, коли бросили с животом?

Решила, отмучилась – буду жить.
Росла я – и этот не пропадёт,
Получит казённых харчей-щедрот,
Не то пустоцветы берут чужих...

В палатке работала и в кафе.
Не сахар, но больше и мест-то нет.
Уехать! И фирменных сигарет!
Всё колко, как плед на чужой софе.

Меж делом успела ещё троих
Родить... И понятно, куда девать.
Пиши на отказ – и в своих правах.
Пускай государство тягает их.

Оставила пятого, как на грех,
Мальчишку... Хоть этот – да будет мой.
Сожитель бухал, козырял тюрьмой.
Вполне по-семейному, как у всех.

В дворовую школу пошёл малец.
Метелили старшие до соплей:
Не хочет, поганец, вишь, нюхать клей.
Да вроде одумался, наконец.

Старалась подбросить его сестре.
Ведь сладу с ним нет!.. А еще деньжат
Занять или выяснить, где лежат –
На каждого думай в любом дворе.

А кто по-другому теперь живёт?
В столицах какие-нибудь прыщи.
В окрестных сугробах поди сыщи
По жизни не взятого в оборот.

К этапу готовился старший сын...
Но прошлое прожито, прощено.
Судьба все хамила, как в овощном,
И гирьками плюхала о весы.

Тихая музыка, бар, по углам темно.
Где еще в пятницу время свое терять?
Старый приятель окликнет: «Привет, Борян!
Где ж тебя носит? Не видно уже давно».

Сяду у стойки, бездумно возьму бокал.
Может, напившись, попробую рассказать,
Как я примерно полгода тому назад
Месяц провел на груди беломорских скал.

Как обнаружил тот каменный лабиринт
И по спиралям его невзначай пошел…
Было на сердце прохладно и так свежо,
Будто безумная легкость бурлит внутри.

Будто не стало печалей о прежних днях
И обещаний, отложенных на потом,
Можно лететь, в небеса уходя винтом,
Падать в распадок и гривы трепать коням,

Можно за ними скакать, покрывать простор
Или на вольных лугах кобылиц в ночном…
В трубах свистеть и в горниле гудеть печном,
Вихрем подхватывать всякий летучий сор,

Тучи пинать и крутить, раздувать грозу,
В море холодном буянить, качать волну…
Все, что угодно, но больше не быть в плену
Бренного тела, оставленного внизу…

В соснах шуметь, от щекотки ветвей смеясь,
Может быть, крыши срывать и валить забор…
Все же вернуться, к себе проскользнув, как вор,
Не понимая, что отдан ветрам во власть.

Тихая музыка, бар, огоньки плывут.
Кажется, я очень ветреным нынче стал.
Девушка слева красива, точеный стан…
Спросит с лукавой улыбкой: «А как зовут?»

Ветер повеет, ей локон крутя в спираль…
«Можешь сегодня меня называть Борей».
Пнет незаметно приятель: «Ты что, сдурел?
Шикши болотной на севере перебрал?».

Он приезжает нечасто – за месяц раз.
Но приезжает… И чмокнуть – склоняет голову.
А у нее - сеть морщин у таких же глаз,
Как у него… Только волосы цвета олова.

Очень задолго она начинает ждать:
Что-то готовить, о чем-то вздыхать непрошено.
Он позвонит ей и выяснит, в чем нужда.
Плюхнет на кухне тяжелый пакет с картошкою.

Вымоет руки под рев одичавших труб,
Молча присядет за стол, оценив старания
Как-то по-детски смягчившейся складкой губ…
Чайную пару она достает заранее.

В блюдце варенье, а в чашке душистый чай,
И на окне «Королевский пирог» с конфетами.
А у него «Буратину» лабает «Чайф»
Где-то внутри головы… и мустанги бегают.

Спросит она про учебу, про «как дела».
Ей бы про жизнь, про любовь, как в бразильских сериях.
Он пробурчит, он подросток, он весь – скала:
Жесткий, колючий, и камни шуршат в расселинах…

Вспомнится после… на чашках цветной узор
И позолота причудливой повиликою.
Пахнет малиной, тихонько звенит фарфор,
И половицы скрипят, и часы пиликают…

Все повторится, но как-нибудь невзначай:
Выплывет чайная пара из дня вчерашнего,
Будет на блюдце варенье, а в чашке чай…
Только никто не присядет его расспрашивать.

Расстилается утро. В окно повысунув
Поседевшие букли, орет во двор
Дорогая соседка... Подобны выстрелам
Экспрессивные жесты и слов напор.

Под балконом помойка - всего набросано,
И соседка встает, будто конь, свечой,
Потому что опять, почитай, у носа ей,
Потухая в полете, прошел "бычок".

"Это ж Петька-поганец, пропойца с пятого!
Да чтоб дым тебе этот в нутре колом!
Ведь закусывал килькой с утра томатовой,
А консервную банку привесить влом!"

Телевизор включает, каналы щелкает:
"Вор на воре! – кричит, – Нищета в стране!"
Вот ребята-южане идут с метелками,
Говорят: "Злая бабушка Лусинэ".

А когда-то ее называли Люсенькой...
Бросил муж, и с ребенком тянула гуж.
Но беда почему-то была малюсенькой,
И громадное счастье не знало стуж.

Было время... Сегодня минуты скользкие...
Ни наград, ни спасибо, а в годы те
Что-то строила важное, комсомольское,
На востоке Союза, на мерзлоте.

Все болит, и давление вновь повысилось,
И давно не заходит сынок-балбес.
Не исправить... А боль показать немыслимо.
Разве вот поругаться сходить в собес.

Было доброго много, да как-то вытекло...
Раздражает скандал, но понять легко –
Был бы толк, я бы сам костерил политиков
И орал, видя грязь под своим окном.

Гусли гудят… О, волшебство ладов!
Море шумит. Пусто на берегу.
Верно, испив с горя хмельных медов,
Пляшет боец – доблестный Сунь Укун.

Смех на губах – словно удар ножа.
Каждый подскок, каждый шажок хорош.
Дом далеко. Здесь он для всех чужак.
Все говорят, что с обезьяной схож.

Посох в руке. Крутит свое кунг-фу.
Что чудака держит в чужом краю?
Пьяный Ли Бо, грустный мудрец Ду Фу
В сердце его песню любви поют.

Лебедь плывет - облачных волн белей,
Сбросит перо - дева во всей красе...
Светит звезда в обруче на челе
Месяц с небес - гребень в ее косе.

Пляшет боец, доблестный Сунь Укун.
К ней никогда не подберется враг!
Маской шута сердца сокрыл тоску…
Ей бы шепнуть: «Что ты печален так?»

Тихая ночь сладить зовет добром…
Может, потом… Может, не в этот раз…
Дети у них будут светлы пером,
Только с его хитрым прищуром глаз.

Хрустальные минотавры
Шеренгой стоят на полке.
Им ходики бьют в литавры,
Им ведомо чувство долга.

Они у меня солдаты
И нравом в душе свирепы.
Уколы лучей сквозь латы
Из радуг рождают небыль.

Хрустальные минотавры
На страже стоят сурово
И грезят о горьких травах,
Разросшихся по окопам,

Прорытым в таких же грезах…
Лишь только глаза смежаю,
Враги подступают грозно
И медленно окружают.

Хрустальные минотавры
Бесстрашно идут в атаку
И гонят мои кошмары
Из снов нестерпимо ярких.

И в черной крови звереют
От запахов ржаво-кислых…
И все же несут потери.
Недавно один разбился.

Хрустального минотавра
Сметаю в совок железный,
И губы горят отравой,
И мысли дурные лезут.

Кристаллами льда и соли
Рассыпался верный стражник,
Не выдержав терпкой боли
И привкуса свежей сажи…

Обидно почти взаправду,
И время почти по кругу…
На битого минотавра
Пожалуюсь нынче другу.

Поймаю ладонь ладонью,
Как будто мы снова дети…
Во сне я совсем не помню
О том, что он не ответит.

Не заряжала ружья, не зажгла огня,
Прочь отослала и слуг, и охранных псов.
Плавится внутренним жаром твоё лицо –
Значит, пришла не случайно и ждешь меня.

Здесь, на окраине парка, пуста скамья,
Манят сплетения веток и орхидей.
Мисси-Сахиб, дочь полковника, Линда Дэй,
В шаль завернулась, дыхание затая.

Смотришь на солнце – его пожирает лес,
Так происходит со всяким в лесной тени.
Млечные звёзды вот-вот поплывут в зенит,
Смутны предметы, и время теряет вес.

Ты всё равно не заметишь тот миг, когда,
Перетекая сквозь сумрака мёд густой,
Спрыгну беззвучно и нервно хлестну хвостом,
Прелые листья спружинят в моих следах.

Сядешь на мрамор, ни слова не говоря,
Даже не глядя. А я прикоснусь плечом
К бледному стану, затянутому парчой,
Выдохну на ухо: «Как ты? Пришла? А зря...

Видишь, как рваный муар запятнал луну?
Пятна на шкуре моей – порожденье тьмы.
Когти и зубы страшнее твоей тюрьмы
В доме отцовском, подобном чужому сну.

Не шевелись...» Ты прильнешь и зароешь в мех
Тонкие пальцы… Перчатки скользнут в траву.
Я заворчу... Замурлычу... И этот звук
Станет похожим на твой убежавший смех.

Что за безумие, что за порыв чудить
И рисковать до рассветной хмельной росы?
Чтобы опять ощутить, как скользят усы
Жарко по тонкому кружеву на груди...

В тундру иду на охоту я,
Ворон, сын старого ворона.
Бродит на сопке медведица,
Утка садится на озеро,
Птицы токуют болотные,
Кличут на скалах поморники,
Выдры в течении вертятся,
Кижуч блеснет брюхом розовым.

Все про любимую думаю.
Как она пляшет неистово
В рыжей кухлянке струящейся,
Мехом песца отороченной…
Бубны ударили лунные,
Кружатся бусы и кисточки,
Слышатся крики звенящие,
Светят костры полуночные.

Так она пляшет, что видится,
Будто опять на охоте я:
Уточка крякает селезню,
Ходит медведь за медведицей,
Шубкой красуется выдрица,
Дупель токует в болотине…
Жить без подруги невесело –
Птица ли, зверь – все поженятся.

Встанут яранги звериные,
Добрым приплодом наполнятся.
Будет обильною ягода,
Высохнет вкусная юкола…
Рядом с женой до зари бы мне
В танце одном не опомниться.
Сердце любимая радует.
Долго ли будем в разлуке мы?

(По сказками коренных народов Камчатки (Коряки, Ительмены))

Юкола - сушеная красная рыба.
Кухлянка - одежда - куртка с затяжным воротом из оленьих шкур, зимой - двойная, мехом внутрь, носится на тело.

Добрая девочка, что ты искала здесь,
Где по торосам ползет снеговая мгла,
Хрусткие блики скользят в черноте небес?..
Я ведь из жадных и не упущу тепла.

Я - неприкаянный Каин, а может Кай.
Ты - одинокая Герда из летних дней.
Детские туфли твои унесла река.
Лед первозданный ладони пятнает мне.

Вечность ужасна, и грани ее остры,
Возле нее не позволено быть живым,
И не согреться, хоть сердцем топи костры…
Ворот раскрою… Встречала такие швы?

Рваным крестом на груди… и звездой под бровь…
Сверху стежки, а под ними края срослись.
Слева стучит механизм и качает кровь,
В правом глазу, как в прицеле, система линз.

Плачешь? Зачем? Не растопит металл слеза.
Просто металл. Не оплот мирового зла.
Разве не глупо жалеть? Я все сделал сам.
Да, для нее… А она, как могла, спасла…

Да, поцелую… Но после пробьют часы.
Прошлое - крошево в несколько мегабит.
…С белой колдуньей у нас малолетний сын.
Мы никогда не научим его любить.

Теперь я мало помню из вчера –
Какой-то пестрый лоскут на заплаты…
Вот разве оловянного солдата,
Отлитого по воску старшим братом.
Я с ним (с солдатом) сутками играл.

Да ты и сам видал его, Сашок:
Идет вперед, сам в каске и с гранатой,
С подточенным штыком у автомата,
Простой такой и серый, тускловатый…
Его я потерял и не нашел.

А помнишь, я свалился с чердака?
Уже гораздо позже – в старшей школе -
Мы все росли гаврошами на воле…
Вот чудом не на вилы и дреколье –
На ворох из мешков незнамо как.

Встряхнуло – ни вдыхать, ни выдыхать…
Лежу себе, застыл, как деревянный
Под крики Дядьпетра и Мариванны…
Гляжу, а мой солдатик оловянный
Лежит со мной рядком у лопуха.

Обрадовался – руку протяни…
А тут носилки, доктор и больница.
Не взял. А вот другая небылица.
Успел до лейтенанта дослужиться.
А служба – здесь вот мы, а там – они…

Вокруг отроги, будто мятый шелк,
Про сушь и про жару – ну, разве матом.
Удар глухой – и камни прут накатом.
Скакнул, упал, попадали ребята,
Да ты и сам упал тогда, Сашок.

И что ты думал: в шаге у норы
Какой-то, бес их, сусличьей работы -
Карманный рядовой моей пехоты…
Хотел забрать, да слышу – вертолеты
Заходят, грохоча, из-за горы.

И дальше объявлялся тот солдат,
Прикинь, Сашок, у стока, где машины,
У брошенного ящика за винным,
И позже у твоей, брат, домовины,
Когда в глазах смеркалось невпопад.

Денек, Сашок, сегодня – благодать.
Весна в окно течет, играя соком…
Ну, правда, спотыкнулся у порога –
Придется полежать пока немного,
Ведь палка откатилась и не встать.

Вот пыль в луче, несущая себя,
И прочий мусор мелко-поддиванный,
А вот знакомый отблеск оловянный
У плинтуса за коркой из кармана,
Не отданной однажды голубям…

Сейчас придет проведать взрослый внук,
Встревоженно ворча, что нет, мол, сладу…
Ему я покажу свою награду,
Поскольку дотянулся до солдата.
Теперь его не выпущу из рук.

С девочкой-киборгом сложно крутить роман.
Встретились взглядами, сверили расписание.
Я понимаю, внутри у нее титан
Под оболочкой карбоновой и лавсановой.

Девочка-киборг заходит в мое жилье.
Знаю, не слишком роскошно, и скверно прибрано.
Чуть оробев, принимаю пальто ее.
Руки, скользнув, под пиджак мне ныряют рыбами…

Прямо в глаза беспощадный укол зрачка.
Спросит: «Боишься»? Отвечу – а ты как думала?
Я архаичен, как тихая трель сверчка
В царстве металла и города вечно шумного.

Всплеск биохимии… Встрепанный внешний вид…
Мышцы дрожат от касания жестких пальчиков…
«Я не любила, но думала о любви,
И до рассвета под кожу вживляла датчики».

Девочка Ки… Перекрестия голых схем…
Принципы взлома программы почти не вычислить.
Губы теплеют – наверное, сбой систем
И притяжение дикого электричества.

Плещет холодным неоном в проеме штор,
И рассыпает реклама свои пророчества…
Манной небесной падет электронный шторм,
Все переменит и больше уже не кончится.