Друг мне пишет: "Браться ли за Джойса?
Страшно, блин, вдруг чё-то не пойму".
Я ему в ответ пишу: "Не бойся.
Джойса не читать? А почему?

Или ты себя ни в грош не ставишь?
Или ставишь только в два гроша?
У тебя и тыква не пустая
И довольно добрая душа.

Видел Джойса энтого в Триесте.
В шляпе, с бантом, в мятом пиджаке.
На мосту стоял на видном месте,
Всматриваясь в что-то вдалеке.

Памятник, конечно, не натура,
Но обычный, вроде бы, мужик.
У меня похожая фигура
И богат не менее язык.

Я такой же экспериментатор -
Экспы сочиняю только так,
Тоже на санскрите крою матом,
Знаю по-японски "сам дурак".

Сквозь меня продрался ты, приятель,
Так чего робеешь, трепеща?
В общем, если я тебе понятен,
Подсечешь и Джойса, как леща.

Так что начинай, не сомневайся,
После мне расскажешь что к чему.
Я пока прилягу на диванчик,
Для разминки Носова возьму".

Целый год рука не пишет стих,
Целый год ко мне не ходит муза.
Пишет: "Сильный кашель. Острый чих.
Простудилась около Ормуза.

Дали на Парнасе бюллетень
Для амбулаторной процедуры.
Извини. Я знаю, ты хотел
В лидеры большой литературы"

Да, конечно, я о том мечтал
И теперь, теряя даром время,
Отдаляю славы пьедестал,
Не пишу великие творенья.

Впрочем, если муза и влетит,
Льстиво вопрошая: "Где мой Пушкин?",
Ей бы лишь насытить аппетит
И прилечь вздремнуть на раскладушке.

Раньше были музы - фейерверк!
На износ работали, как звери!
Вспомним музу Данте, например,
Да, того, который Алигьери.

Муза Гете тоже высший сорт
Или, скажем, муза Пастернака.
Капля пота падала в блокнот
Каплей восклицательного знака.

Раньше были музы - как салют!
В небе, словно звездочки, летели!
Ныне - вдохновение дают
Только для посредственных изделий.

Прилетит, поест, поспит и в путь.
Я сижу, растерян и печален.
Мне бы вдохновения чуть-чуть.
До чего же музы измельчали.

Спешит отважный Горевестник
(Бьет град по чайнику с небес).
Спешит. Из всех его отверстий
Исходит грозный манифест.

Вот он летит - на клюве чайник,
В глазах огонь, в когтях лаваш.
Кричит: "Я ваш градоначальник,
И грозоменеджер я ваш!"

Его гроза в крыло целует,
Не пропуская прочих мест,
А чайник прыгает на клюве,
Перебивая манифест.

Зато без всяческой запинки,
В утесах прячась под шезлонг,
С тюленем глупым глупый пингвин
Азартно режется в пинг-понг.

Вышел месяц из тумана,
Перекормленный кругляш,
Светит в сторону дивана
Говорит: "Иди и ляжь".

Я ваще-то "друг свободы",
Как Фонвизин, например,
Мне что месяцы, что годы -
Я уже пенсионер.

Но подруга шепчет: "Милый,
Ненаглядный индивид,
Делай, что велит светило"
И срывает свой прикид!

Источники вдохновения
http://litset.ru/publ/29-1-0-38907?ysclid=m21n3t74v4131199541
и собственно черногорские существа

Гроза крадется из-за гор,
Вперед послав колючий дождик.
Конечно, горы как забор,
Но недостаточно надежный.

Давно не видел здешних мест,
Мои следы давно затерли.
Итак, сначала - про существ:
Все хорошо до кома в горле.

А помню, много лет назад
Они слонялись по предгорьям,
Худые, словно самокат,
Полны своим кошачьим горем.

Глаза слезились у бедняг,
И тело - типа "кожа-кости",
Они ходили кое-как,
Не задирая кверху хвостик.

И вот что вижу я теперь -
Гуляют гладкие созданья.
Не кот, а просто хищный зверь
С незамутненными глазами.

Гоняют местных голубей,
Лежат вдоль берега Ядрана,
Им пищу носят из дверей
Гарсоны лучших ресторанов,

И сыплют вкусные корма
Аборигены и туристы.
Короче, сказка для кота,
Не жизнь, а сладкая ириска.

Не до конца доев свой корм,
Искрясь на солнце ярким пухом,
Коты мурчат тихонько: "Норм"
И отдыхают кверху брюхом.

Они хулу и похвалу
Воспринимают равнодушно,
Захочут глажки - подойдут,
Уйдут, когда им станет скучно.

Намедни я позвал кота,
Что чем-то был мне интересен.
Он мявкнул, попытался встать,
Но зад желанье перевесил.

Двенадцать лет, и все не так,
Преобразился мир как будто.
Земля стоит на трех китах,
На трех котах простерлась Будва.

Разбогател ли контингент?
А может, просто стал добрее?
Коты мой главный инструмент -
По ним оцениваю время.

Гроза хребет переползет,
Еще чуть-чуть и грянет выстрел.
Но на скамейке спящий кот
Дает надежду пессимистам.

Есть люди - знают всё. Как есть, как спать.
Поучат жить по совести и чести.
Легко скользят, как в океане скат,
В глобальном историческом процессе.

Им ведомо, когда раздастся взрыв,
Куда несут нас бури революций.
О пользе войн разумно рассудив,
Разложат мир на минусы и плюсы.

Заводят длинный спич о временах,
О дружбе и любви, так чтоб до гроба.
И я, балбес в вельветовых штанах,
На них гляжу в распяленные оба.

Напутают, конечно, тут и там,
Но как же убедительно выводят.
Ораторам, пророкам, мудрецам
Скажу мерси при всем честном народе.

От их речей - стук сердца под бельем,
Сниму на время их ума палату.
К таким сам Бог приходит на прием,
Как Бендер приходил к Рабиндранату.

- Не себя любите в искусстве,
А любите искусство в себе, -
Говорил Станиславский,
Написавший "Моя жизнь в искусстве".
Я подумал: и правда, как мудро,
Не себя - гениального, тонкого,
Удивительно проникновенного,
Никогда и ни с кем не сравнимого,
А в себе - в талантливом, единственном,
Да чего уж там, с огромной душой,
Разливающем в подставленные руки истину
Половником Медведицы Большой.

Мне пишет друг с курортной широты:
- Пока что по работе не скучаю.
Здесь все от счастья открывают рты,
И в них, как в дупла, птицы залетают.

О кто бы ведал, как же я устал
Таскать на склон дрезины и домкраты.
А здесь утес как будто пьедестал
И я на нем как будто император.

Весь день с женой проводим на воде,
Кружась, как беззаботные салаки,
А после, как на сушу выйдем где -
Сплошные восклицательные знаки.

А тут такое вдруг произошло,
Что до сих пор шкворчит больная совесть.
Я в пункт питанья встал за шашлыком -
Люблю поесть, что для тебя не новость.

За мной жена, потом еще народ,
От нетерпенья очередь кричала.
Здесь каждый был как белый пароход,
Что движется к заветному причалу.

Я пел: "Гори, гори, родной мангал",
И, кстати, в то же время спорил с Галей:
Ведь я люблю шашлык, как я сказал,
А Галя любит семгу на мангале.

Короче, взял в избытке шашлыка
И собирался двинуться к нирване.
Но тут возникла Галина рука
И стала шарить в потайном кармане.

Что делать? Угодил как кур в ощуп!
Недаром ночью снился сон кошмарный.
Сегодня, видно, Галю угощу
Стараньями своей кредитной карты.

И то сказать - любимая жена,
Неужто до сих пор не заслужила
Бесплатной сытной трапезы она
От мужа, человека, гражданина?!

Она сказала: "Семгу на сундук!
Оплата картой, никаких наличных!".
И тут - поверишь? - я увидел вдруг,
Как страстно на нее смотрел шашлычник.

Он самый лучший выложил кусок,
Дурманил дым рецепторы стоящим,
И карту приложив наискосок,
Она являла женщины образчик.

А я, пример для всех других мужчин,
Увидел, как доверчиво и робко
Шашлычник незаметно отключил
Свой терминал, нажав мизинцем кнопку.

Победоносно Галя отошла
С большим куском дурманящего блюда.
А с карты не списалось ни шиша -
Бывает так, когда шашлычник любит.

Теперь нас мучит негасимый стыд -
Воспользовались чувствами во благо.
Уже три ночи Галечка не спит
И нежно повторяет: "Ах, бедняга".

Но все равно приходим каждый день
И пищу покупаем у него же.
Я прячусь, а жена берет форель
И мне шашлык заказывает тоже.

В одной деревушке скончался крестьянин.
Оплакав, отпели, потом погребли.
Наследство делить меж тремя сыновьями -
Задача простая, коль есть что делить.

Они за столом для настольного тенниса
Наследство свое разыграли, и вот -
Старшому достались усадьба и мельница,
Середнему - ослик, а младшему - кот.

Но были противными старшие братцы.
Казалось бы, выиграл - молча ликуй,
А те как пошли над меньшим издеваться,
А он рад подставить другую щеку.

- В тебе нет задатков к науке и спорту,
Ты в бизнесе ноль и в искусстве балбес.
Поправил меньшой слишком тесные шорты
И двинул с котом в зачарованный лес.

Светло улыбался, глотая слезинки,
А те, что губами схватить не успел,
На землю катились - за ним на тропинке
Цветы вырастали, грибы, чистотел.

Коту надоело ходить безобедно,
Хозяина он усадил под ольху.
- Ты жди меня, бедный, дождись меня, бедный,
Ой, нет, пересядь, много птиц наверху.

Пойми же, что братья, пускай грубовато,
Но верно подметили важный нюанс:
В тебе нет способностей, ты как лопата,
Которая хочет исполнить романс.

Один бы ты жил в нищете и бескормье.
Короче, с наследством тебе повезло.
Поэтому хватит эпической скорби,
Вот хлеба горбушка, а вот корвалол.

Собрал на тропинке прекрасную флору,
Вспоённую юноши светлой слезой...
Спустя два часа подошел он к забору,
Усталый, голодный, холодный и злой.

Три буквы чернели на белом заборе,
И были они издалёка видны -
Ура! ("Королю и принцессе Миноре"
Дописано было с другой стороны).

Несчастный наш кот постучался в ворота,
А в лапах гостинцы - стучал головой.
- Животное? Древо? Какая порода? -
Раздумчивым басом спросил часовой.

- Животное. Да. Притворяться не буду.
Заметная личность. Фамилие Кот.
Красив. Несудимый. Религия - вуду.
Подгруппа скитальцев отряда сирот.

Порода? Я помесь мейн-куна и сфинкса.
Текущий хозяин - маркиз Карабас -
Прислал королю и принцессе гостинцы,
Поэтому я оказался у вас.

Прошу, часовой, о своем королевстве
Поведай открыто. "Введение в курс".
Прослушал я цикл страноведческих лекций,
Окончив затем мышезнания вуз.

- У нас в королевстве полно минералов,
Отлично родятся капуста и рожь,
У нас в королевстве полно генералов,
И голой рукою его не возьмешь.

У нас в королевстве прекрасно трудиться,
Учиться, лечиться, любить, отдыхать,
У нас в королевстве такие девицы -
Пусть даже тебе не дано возбудиться,
Но ты без стихов не покинешь кровать.

У нас в королевстве король и принцесса
В заботе о гражданах днем и в ночи,
У нас в королевстве всего полпроцента,
Кому здесь не любо, и те дурачки.

У нас в королевстве печаль за печалью,
Но тсс... я прошу вас, полнейший секрет.
И тут часовой не без страха отчалил
В моря описаний несчастий и бед:

- Прослушали цикл страноведческих лекций?
А я вот гроссмейстер спортивной ходьбы!
Ну, ладно. Короче, у нас в королевстве
Совсем перестали водиться грибы.

Пропали опята, лисички, чернушки,
Масленок и рыжик - незнамо куда.
Скучали в домах без солений кадушки,
Томилась без жаренья сковорода.

Но это еще полбеды или четверть,
Пропала затем благородная снедь.
Король умолял: "Ну чего же вы, черти,
Достаньте грибочек, нет силы терпеть."

Король отвлекался лишь в недрах спортзала,
Но все бесполезно - грибов не сыскать.
Принцесса от горя тату заказала -
Грибок сыроежка чуть выше соска.

Казалось, принцесса от нервного стресса
Дошла с королем до последней черты.
Все плачут. И нет в королевстве прогресса.
И тут в королевстве пропали цветы!

Пионы, тюльпаны, ромашки, левкои
Ушли в одночасье в иные края.
Напрасно король повторял: "Что такое?"
Напрасно "предатели" он повторял.

В Миноре какие-то сломы и сдвиги,
От них не спасут ни "Нарзан", ни "Боржом".
Поклонники дарят не розы, а книги,
А ей эти книги - как в сердце ножом.

Король отвлекался втыканьем кинжала
В фигуры танцовщиц с картины Дега.
Принцесса от горя тату заказала -
Горшок с цикламеном чуть ниже пупка.

Казалось, что дело дошло до предела,
Но, в сущности, мелочь - грибы да цветы.
Однажды на пятой конечности тела
У дочки с отцом появились хвосты!

Откуда? За что? Это вирус ли? Порча?
Придворный хирург уповал на рентген.
Придворный ученый исследовал почки
И молвил: "Наверное, дедушкин ген".

- Влияние Марса, - добавил астролог, -
Как только Меркурий придет в нужный дом,
Само все решится, без слов и уколов,
Само все помчится своим чередом.

Король отвлекался вливаньем "Чинзано",
Почти без эффекта, уж будем честны.
Принцесса от горя тату заказала -
С летящей пантерой вдоль узкой спины.

Вот так и живем, словно мы на вулкане,
Гадаем, когда же невзгодам конец.
И кот, шевеля от восторга усами,
Велел часовому: "Веди во дворец!"...

Наш кот во дворце. Суета, суматоха.
Проносятся слуги, бьет дрожь по спине.
Король на кровати стенает: "Мне плохо",
Прижавшись хвостом к мозаичной стене.

Принцесса закрылась в роскошных покоях,
Трясется в истерике, дико крича.
Шеф-повар из кухни приносит жаркое,
Надеясь, что ей полегчает тотчас.

Открыла на запах. Поела. И снова,
Как дайвер с высокой скалы в океан,
Нырнула в истерику. Бедный шеф-повар.
Когда-то с принцессой крутил он роман.

Кота подвели к королевской кровати.
Величество сделал всем знак отойти.
И кот замурлыкал: "Величество, хватит,
Унынья история вам не простит!

Маркиз Карабас, мой патрон благородный,
Прислал в знак почтения в дар королю
Цветы эти (собраны только сегодня),
Грибы эти (очень подходят к дорблю).

Трава чистотела - особое дело.
Достаточно скушать лишь два стебелька,
В мгновение ока очистится тело -
Исчезнут копыта, хвосты и рога."

Веселье царит в королевских хоромах,
Артисты в ударе, и тосты теплы.
Король и принцесса всех выше на тронах,
К ним слуги возносят домкратом столы.

Цветы "Карабаса" в роскошных сосудах,
Грибы на тарелках (но только на двух).
Кот яростно ел с антикварной посуды
И гребнем небрежно расчесывал пух.

Вдруг вспомнил король, доедая повидло
И к рыбе тунцу проявляя любовь:
- Вы скоро покинете нас, очевидно,
И что же, опять ни цветов, ни грибов?

- Величество, тихо, не надо печали.
У вас есть невеста, у нас есть жених,
И если б они меж собой повстречались,
То все замечательно было б у них.

А также у вас. Ведь маркизовы слезы
Разбудят природу и в вашей стране.
Кап-кап - и на улицах вырастут розы,
Кап-кап - и пробьются сморчки по весне.

- Идея прекрасна, но есть один фактор,
Отчетливо видный без луп и очков:
Довольно непрост у Миноры характер,
Не много ли будет цветов и сморчков?

- Простите, отец, - возразила принцесса, --
Я с мужем не буду излишне резка.
Клянусь всеми сказками Венского леса
И этим... тату, что чуть ниже пупка.

На том порешили. Назначили встречу
На старом мосту над глубокой рекой.
И кот наш ушел, прихватив банку лечо,
Пакет бутербродов и чан с молоком.

Он брел, декламируя драмы Шекспира,
Запел, издавая чарующий звук.
В деревне снял "Кодаком" дачу банкира,
И снова в дорогу под пение вслух.

Что делал он после, полнейшая тайна,
Но видели птицы, как утром с моста
Он в реку столкнул молодого хозяина.
Хозяин барахтался, кот причитал:

- Погромче кричи и тони натуральней,
Въезжает на мост королевский кортеж.
О боже, его окружили пираньи!
Маркиз погибает в реке без одежд!

Величество, слезно прошу о подмоге.
В шикарном ландо направляясь сюда,
Разбойников встретили мы на дороге
И с нами случилась большая беда -

Забрали ландо с вороными конями,
Одежду и три кошелька с серебром,
Браслеты и кольца безжалостно сняли
И с шеи сорвали фамильный кулон.

Порвали бумагу о праве на титул
И паспорт сожгли у него на глазах.
Ах, если бы только Господь это видел
И страшными карами их наказал.

Как лев защищался отважный хозяин,
Грабителей в страх повергая и в прах.
Но много врагов, да плюс я чем-то занят,
Чего-то искал в придорожных кустах.

Схватили и сбросили бедного в реку.
Он тонет, и хищники вьются кругом.
Величество, надо помочь человеку!
Принцесса, не встретиться вам с женихом!

Ах, я позабыл рассказать вам такое,
Пред чем побледнеет и нынешний рок.
Именье спалили вчера родовое -
Маркиз без жилья, как бездомный щенок!

Вам слушать об этом и то неприятно,
А нам каково это все перенесть?
Жестока судьба, невредим лишь курятник -
Вот фото, осталось рыдать и смотреть.

- Вот это курятник? Балконы? Колонны?
Да в три этажа? Да еще с гаражом?
Вот это богатство, язви вас в дублоны!
И куры там счастливы? Я поражен.

- Что ж, если беседа зашла в эту плоскость,
Признаюсь: хозяин - большой птицевод.
В два раза повысилась кур яйценоскость,
А сладкое мясо годится в компот.

Минора как вскрикнет: "Довольно деталей!
Спасайте кто может! Тащите наверх!"
Забросили трос, обвязали, достали.
Зачем-то устроили днем фейерверк.

Король подарил Карабасу карету,
Одежду и три кошелька с серебром.
- Усадьбу отстроим. Хотя, по секрету,
Коль это курятник, каким же был дом?

Минора любимого нежно дразнила,
На пальце мерцал уникальный опал.
- Какое тату показать тебе, милый?
И юноша в думу великую впал.

- Мы едем в турне по владеньям маркиза! -
Скомандовал кот, указуя перстом.
И мимо кареты, как сон и как вызов,
Бескрайние дали неслись за окном.

В лугах у реки разглядели подпаска.
- Как речка зовется, скажи мне, пострел?
- Ах, сударь, зовется река Карабаска.
А кот отрешенно в окошко смотрел.

Свернули по знаку "Спортивная база",
Там пасся табун скаковых лошадей.
- Лошадки, вы кто?
- Скакуны Карабаса.
А кот отрешенно молчал, прохиндей.

И снова табличка на радость проезжим:
"Зайдите! Аншлагом порадуйте нас!"
- Шикарное место! А кто тут главрежем?
И труппа пропела: "Маркиз Карабас".
А кот отрешенно прикрыл правый глаз.

Король шелушил от восторга обивку,
Принцесса смеялась. Чему? Не скажу.
Покрикивал кучер. Хлестали наливку
Лакеи на козлах на полном скаку.

Все двигалось к свадьбе веселым галопом
И свадьбой окончилось, как и должно,
Где кот, побежденный свиным эскалопом,
Свалился под стол и уснул сладким сном.

Вы стих дочитали. Длинней, чем "Отелло"?
И если проснулись не с правой ноги,
На автора точно откроете дело,
Чтоб все-таки выяснить, где сапоги.

Ну да, промахнулся. Обиделись кровно?
И что ж тут поделаешь, автор не Бог.
Да, кот в сапогах - это вещь, безусловно.
Но, может быть, лучше, когда без сапог?

Расту я, что ли? Сон увиделся.
Как будто, скажем, я Шагал,
Однажды вылетел из Витебска
И улетел под облака.

Летал в единственном количестве
Поверх барьеров и границ
И слышал хохот истерический
Хихиатрических больниц.

И так сильно было ее горе, так текли слезы по ее щекам...
Ш. Перро

Ах, я беленькой была,
Ах, я миленькой слыла,
Но давно когда-то
Е. Шварц

Добрая Золушка однажды ответит сестре на все ее выпады...
Маруся

Добротный, крепкий домик с садом.
Дюпен вошел через окно.
Застыл. К нему стояла задом
Фигура в красном кимоно.

В руке был нож. С клинка стекало
Кроваво-красным на палас.
Среди осколков от бокала
Три трупа рядышком лежало,
Четвертый вздрогнул пару раз

И обездвижел. Руки солнца
Возились в лужах на полу.
Дюпен почувствовал: трясется
Скула. Он придержал скулу.

Три женских тела. Молодые.
Свежи, как штрифель на заре,
Во рту коронки золотые.
Запястья, пальцы - в серебре.

Таким в морях любви купаться
И страсть наотмашь отдавать.
Мертвы серебряные пальцы,
И стать богатая мертва.

Четвертый труп - мужского пола -
В глазах синела доброта.
Понятно, он не Аль Капоне -
И в этих складочках у рта

И в том, как он улегся скромно,
Теряя горестную жисть,
Была всегдашняя готовность
Помочь, исправить, услужить.

Вдруг - поворот фигуры в красном!
Безумный взгляд пронзил насквозь!
В таких условиях ужасных
Дюпен решил начать допрос.

- Мадмуазель, прошу ответить.
Сосредоточьтесь на момент.
Вы кто - преступник иль свидетель?
И бросьте на пол инструмент!

Глаза безумные моргали,
И рот открылся пару раз,
И механическим сопрано
Оттуда повесть полилась.

Как будто это не Дюпену
Ответ давала на вопрос,
А вспоминала постепенно
Все то, что вынести пришлось.

Дюпену спину холодило,
Какой-то орган ныл в боку.
"Сперва Madame за ним ходила..." -
К чему-то вспомнил он строку.

- Я родилась любимым чадом
В кругу родительских забот,
От счастья млела и молчала,
И только в пять открыла рот

Самой читать мне не давали,
Чтоб не испортила глаза,
На бантик чепчик надевали,
Чтоб не спалила волоса.

Во избежанье травм опасных
Мне запрещали быстрый бег,
Гулять у дома без компаса,
И трогать дождь, и нюхать снег,

Не позволяли мыть посуду,
Готовить кашу и омлет.
Вот всё. Подробности не буду...
Так пролетели десять лет.

Однажды утром с табурета
Упала я из-за стола.
А это скверная примета -
В тот день попала под карету
Maman моя. И умерла.

Отец крепился. Но женился.
Нашел веселую вдову.
Красотку звали Анна-Лиза -
Вон та, которая в углу.

От мужа бывшего, маркиза,
У ней остались под крылом
Большая дочка Ванда-Лиза,
Меньшая дочка Сканда-Лиза,
И все они вошли в наш дом.

Открыто молвить не посмею,
Поскольку это моветон,
Но Ванда-Лиза на музеях
Писала краской кое-что.

У Сканда-Лизы был свой почерк,
Не для нее учеба, труд -
Когда чего-нибудь захочет,
Орет покуда не дадут.

У них все мысли - о мужчинах,
Предел желаний - принц Альбер.
Лежат в кровати под овчиной
И уплетают камамбер.

Отец с женой в любовном раже,
Две дочки в мыслях об одном.
Никто не стал и думать даже,
На чьи лопатки ляжет дом.

Что ж, коли так угодно Богу,
То все хозяйство на горбу
Несла, училась понемногу
Чему-нибудь и как-нибудь.

Давались трудно мне ремесла,
Давала мачеха совет:
- А ты хотела, чтобы просто?
Но без труда и рыбки нет.

Съедала рыбку за обедом
И снова к мужу на кровать.
А мне час отдыха неведом -
Посуду мыть, фаршировать,

Вязать, закручивать консервы,
Свеклу, капусту прополоть,
Родным не действовать на нервы
И не срывать на близких злость.

Казалось, что контракт (не брачный)
Подписан. Я была в семье
Кухаркой, прачкой, водокачкой,
Швеей, маляршей, сомелье.

С утра косьба, потом покупки,
Потом забота об овсе,
Потом хорошие поступки
В режиме двадцать три на семь

Отец, сойдя с ума от страсти,
Добрейший, нежный человек,
Плевал на все мои напасти
И зов о помощи отверг.

И этим с детством беззаботным
Прервал связующую нить.
Я не смогла его сегодня
Ни оправдать, ни извинить.

Последней каплей  - приглашенье:
Сзывает женщин принц Альбер -
Ему пора принять решенье
О свадьбе, жизни и судьбе.

Велели мачеха и сестры
Пошить им бальное бельё,
А папа радостно смеется
И страстно смотрит на нее.

Я шила платья трое суток,
Не отходя ни шагу прочь.
Спала лишь час, но сон был жуток.
Отца просила мне помочь,

Но он потупил очи книзу
И металлически сказал:
"Ты слушай, дочка, Анна-Лизу",
И к небесам возвел глаза.

Приказ исполнив на отлично
На бал я тоже собралась.
"В твоем наряде неприлично
Идти туда, где знать и власть", -

Постановила Анна-Лиза,
И это третий был звонок.
Я острый ножик из сервиза
Всадила в шейный позвонок.

Сердца пронзила сводным сестрам,
Потом дошло и до отца,
Слова стекали, кровь и слезы
С его небритого лица.

И вот стою одна в гостиной,
Пытаюсь ярость погасить.
Прошу, Всевышний, отпусти нам
Грехи, что можешь отпустить.

- Мне жаль, - Дюпен сказал грустнея, -
Читай вы Шварца и Перро,
То знали б, что под вечер фея
К вам постучится на порог.

Из тыквы сделает карету,
Из мышек - резвых рысаков,
И, как принцесса разодеты,
Вы к принцу прыгнете в альков.

Зачем чуть-чуть недотерпели,
Прервали сказку под конец
И просто так, без всякой цели,
Пронзили несколько сердец?

Я мог бы быть довольным даже
И даже радостным вполне.
Вам - заключение под стражу,
Мне - улучшенье реноме.

Раскрыто с ходу преступленье,
Грядет заказов целый вал,
Но плачу я от сожаленья,
Что вас Альбер не целовал.

Она во двор тела стащила,
Захоронила под ольхой.
Четыре бывших гражданина -
Улов у смерти неплохой.

Отмыла пол, оттерла стену,
Потом вскопала огород,
Зашила бедному Дюпену
Его дырявый редингот,

Затем пришел черед для стирки,
Потом - пора для чистки труб,
В одной из них - прям фокус в цирке -
Был обнаружен новый труп,

Достала хлеб, открыла шпроты
И приготовила пюре.
Дюпен спросил: "Мы ждем кого-то?"
И тут является Мегрэ!

Старый брегет с боем
В кармане моем.
Мне хорошо с тобою
Гулять вдвоем.

Нет, не с брегетом - с Дарьей
Шероховской,
Радуясь и скандаля
И поводя рукой.

Всунута цепь брегета
В жилет, в петлю -
Ты говоришь: "За это
Я и люблю"

Мир объясню любимой,
Словно Ефрон.
Мы - как Пьеро с Мальвиной,
Где я Пьеро.

Слушают речи люди
С открытым ртом:
"Цепь-то златая на дубе
Том".

Шла она по земле Переславля-Залесского,
После чтенья "Евгенья" в мозгах кавардак.
Ах, зачем же вы, Пушкин, прикончили Ленского,
Никогда не прощу, никогда не прощу, никогда.

А потом любовалась церквями и фресками,
Но заела пластинка в больной голове:
Ах, зачем же вы, милый, угробили Ленского,
Этим самым подобный конец уготовив себе.

Пропадут лимонады, придут натуральные,
Под холодной спиной проминается снег.
Сочиненные встанут герои как люди реальные,
Адекватно отмстят за безвременно прерванный век.

На последние деньги купила Кипренского
И пытала портрет по четыре часа:
Александр, вы зачем на дуэли прикончили Ленского?
Вы бы в жизни могли еще столько всего написать.

Заходите, сударыня, будьте как дома,
Пробирайтесь сюда, не взыщите за тьму.
Вы мне сразу понравились, будем знакомы,
Разрешите вам руку для начала пожму.

Как так вышло, что мы проживали раздельно?
Но случайная встреча меняет судьбу.
Это враки, что жизнь тяжела в понедельник,
Разрешите вам ногу для начала сожму.

Расскажу о себе, чтобы знали: такого
Вы не встретите больше на долгом пути.
Не пугайтесь и дайте молчания слово.
Разрешите вплотную, наконец, подойти.

А теперь о своем, о своем, наболевшем,
Откровенно ведите нелегкий рассказ.
Я немного дрожу, но пошлю страхи к лешему.
Соизвольте же сбросить, что надето на вас.

Всюду шорох одежд, словно мы в костюмерной,
Всюду пыль. Но внезапно все стало иным!
Открываю в любовь дверь ключом безразмерным,
Разрешите увидеть ваш анфас со спины.

Где там наши? Не знаю. Купаются в реках
И гуляют по лету под шелест хурмы.
Пусть же счастливы будут на годы, навеки,
Это значит, навеки будем счастливы мы.

Затопило восторгом сердца. Половодье!
Я об этом когда-нибудь стих напишу.
Два скелета в шкафу занимались любовью
Среди корок лимонных, костюмов и шуб

- Не бойся, маленький, не бойся. Мальчишки стекла бьют, не бойся. Ложись в кроватку и не бойся.
- А кто ты, тетя?
- Я твой ангел.
- А где ты, тетя?
- Я повсюду. Я снюсь тебе. Не плачь.
- Не буду.
Разгоряченная рука
Легла на стриженый затылок,
Мерцала лампа с потолка,
И все вокруг на миг застыло.
Застыли ветки тополей,
Луна застыла в небе тускло,
Домой вернувшись из гостей,
Застыл от ужаса Латунский,
Застыли тени на стене,
Застыли возгласы любовей,
Соседки замерли в окне,
Прервав свой спор на полуслове,
Над ревизуемой Москвой
Застыла музыка романса.
Хранимый ведьминой рукой
Ребенок спал и не боялся.

Картошку не пожарить на воде!
В мозгах туман, и сплю, как лошадь, стоя.
Пропало в нашем городе везде
Подсолнечное масло золотое.

Зато поехать можно на Кавказ
В какой-нибудь шикарный санаторий
И там восстановить себя на раз
Без всяких непредвиденных историй.

Походкой шаткой Аннушка прошла,
Растерянна, худа и непричёсанна,
К работе мировых добра и зла
По воле дефицита непричастная.

А помнится, в один из майских дней,
Когда еще в продаже было масло,
Кошачий голос ей шепнул: "Разлей".
Послушалась. И жизнь была прекрасна.

Ей часто снились звезды над горой,
Ночные гонки ведьм на катафалках.
Теперь, увы, ее сведется роль
К скандалам во дворе и коммуналке

Осталось только ночью мять кровать,
А днем сомнамбулировать вдоль Бронных.
Когда ж ей вновь доверят побывать
Сотрудницей миров потусторонних?

Тише, Танечка...
А. Л. Барто

...Как много в мире интересного
Помимо творчества Барто
А. Старших

В мир потерянных Таней вещей
Входят мячик, ириска и зайка,
Мамин веер и пять бигудей,
И клаксон от отцовского байка,
Босоножка, калоша, носок
И дневник, где бывал непорядок,
Бородинского хлеба кусок
И страницы из школьных тетрадок,
Сашки Климова любящий взор,
После пара свидетельств о браке,
Сукин сын, что кольцо с бирюзой
Подарил и растаял во мраке,
Дочкин голос, зовущий гулять,
И в глазах ее солнечный лучик,
И открытка "Тебе шестьдесят!"
От живущих в Испании внучек,
Два билета на струнный концерт
И мелодия "Бесаме мачо",
Чек, талоны, диагноз, рецепт
И ключи от квартиры и дачи,
Кошелек, шоколадка, носок,
А еще документ пенсионный
И поверхностный сон, что, как сок,
Выжимала из ночи бессонной.

Когда-нибудь притопает Она
И скажет: "Вот. Давно тебя хотела",
Уютно сядет в кресло у окна
И личное мое откроет дело.

Тихонько хмыкнет, видя, что не рад
И место в документе есть пустое,
Где список поощрений и наград
У каждого нормального героя.

Поставит дату, взгляд направит вниз,
И ярко от смущения краснея,
Предложит подписать последний лист -
В том смысле, что претензий не имею.

Я жил один в лесном массиве,
Порой являлся в городок,
Меня встречали как мессию,
А я был даже не пророк.

Кричали, гимны пели хором,
И лишь один из горожан
Мне в глаз заехал помидором
И кинул в рожу баклажан.

И клял нещадно горожан.

Он был известным атеистом,
Имел два высших, три профтех,
Как в море шторм бескомпромиссным,
Одним, идущим против всех.

Дословно помнил два Завета
И комментарий каждый к ним,
И сразу понял: я - не Это.
А кто? Допустим, пилигрим.

Я не обиделся. Бог с ним.

Его бы массы растерзали,
Но руку вовремя подняв,
Я спас его от наказанья,
Простив наезд за честный нрав.

И так сказал ему: "Садитесь"
И сам принес удобный стул,
Представил всем: "Мой заместитель".
Он улыбнулся и кивнул.

Прокашлялся, залез на стул...

Несла по лесу Люда
Для бабушки обед -
Салат, два первых блюда,
Компот и семь котлет.

Устали руки-ноги,
Гостинцы нелегки,
И нос чесать в дороге
Ей было не с руки.

Ругнулась наша Люда,
Легла поспать на плед.
Неведомо откуда
Подкрался людоед.

"Какое счастье, люди,
В душе моей салют,
Не так уж часто Люды
Навстречу мне идут.

Вот был бы машеедом
И был бы леноед,
То чаще бы обедал
И меньше ел галет".

Глаза распялил злые,
Открыл зубастый рот,
Но сзади баба Ия
Врубила полный ход.

С коляски инвалидной
Большущим костылем
Огрела людоеда
И села есть бульон.

А после вместе с внучкой
Отправилась домой.
Из всех рассказов лучший
Рассказ веселый мой.

Худы, как лисапеды,
За стареньким дубком
Рыдали иееды
Горючим молоком.

Я ору: "О боже мой!",
Вылупился зенками:
Почему ко мне спиной
Отраженье в зеркале?

Разве это так смешно?
Все подружки скалятся.
А оно ваще ушло -
Пустота осталася.

Словом матерным, простым
Девок не порадую.
Говорю себе: "Остынь.
И смирись с утратою".

И последнее со зла
Прокричал в аффекте им:
"Занавесьте зеркала,
Все они дефектные!".

Я мозгами дребезжал,
Стих прекрасный выдумал,
Даже Пушкин прибежал,
Так он позавидовал.

Я пишу не как Есенин -
Всё березы с ивами,
У меня стихотворенья
Более красивые.

А Некрасова, друзья,
Чье влиянье пагубно,
Изучаю, чтобы знать,
Как писать не надобно.

Вышел вечером на тракт
И хожу там как дурак,
Слышу: рядышком мужчина
Сочиняет стихобрак -

Будто хочет он заснуть,
Так чтоб грудь вздымалась.
Долго думал, в чем тут суть -
Голова сломалась.

Я его критиковал
Искренне, по совести.
Он меня ослом назвал,
Что еще за новости?

Сатисфакцию просил
Тот мужик с характером,
В секунданты пригласил
Остальную братию.

У меня из секундантов
Лишь подруга Дусечка,
Можно было б вызвать Данте,
Только он в аду сейчас.

Корифеи гений-штаба
С пасмурными лицами
Говорят: "Не пустим бабу
Мы в дела мужицкие.

Секундантов если нету,
То дуэль не сбудется.
Отметелим, как котлету,
Долго не забудется".

Эх, раз, еще раз,
Сразу мне подбили глаз,
То Некрасов постарался,
Бил охотничьим ружьем.

В общем, если б не Мазай,
То пришел бы вмиг банзай,
Слава богу, спас меня
От пылкого Некрасова.

Вот и все, я снова дома,
Завершаю свой рассказ.
Залечил все переломы
И заклеил правый глаз.

Бьют меня, а мне не больно,
Все побои - семечки.
А что много рифм глагольных,
Вдарьте мне по темечку.

Отцам посвящается

Тятя, тятя...
Классик

Не зовите отца второпях,
Не трещите про трупы и сети,
Ваш отец - настоящий моряк,
Ваш отец - самый лучший на свете.

Вам уже по семнадцати лет,
Вам лишь год до легальных любовей.
Мертвеца схороните в обед,
А отец пусть вздремнет под Бон Джови.

Он один вас вскормил и взрастил,
Он рыбачил, давая вам фосфор,
У него был особенный стиль -
Говорил "охватория", "БОсфор"...

Вел баркас недрожащей рукой,
Разбегались линкоры при встрече.
Вы к отцу прижимались щекой,
Выбегая на берег под вечер.

На извечный вопрос Игорька,
Задаваемый теноробасом,
Отвечал он, бледнея слегка:
"Ваша мать - испытатель баркасов".

А сегодня - о боже, спаси -
Он уже на девятом десятке,
Моряку захотелось вкусить
Жир нарвала и мясо косатки.

Пусть немного вздремнет капитан,
Пусть проверит моторы и снасти.
Игорьку привезет он баян
И багровый цветочек - для Насти

У нас с подругой расписанье -
Как только бьют куранты час,
Она играет, как пиранья,
Меня толкая на матрас.
А я еще не пообедал,
Влекут, влекут меня за стол
Невыразимая котлета,
Селедки искренний посол,
Картошки ласковая круглость,
Слегка смущенная халва...
Я отделяюсь от посуды,
Когда куранты лупят два.
Иду к матрасу величаво
И до поры скрываю пыл -
Подруги нет, лишь сон печальный
В матрасной вмятине застыл.
Она меня, конечно, любит
(И, как твердил Иа: "И я"),
Но в два в пенсионерском клубе
Кружок вязанья и шитья.

Без скандалов, ругательств, истерик -
Просто ныла, как нудный комар,
Называла меня подмастерьем,
Низко ставила новый роман,

Сшила шапку из черного меха
С фосфорической маленькой "п",
Пожелала большого успеха
И надменно ушла из купе.

И застыла, как лед, в коридоре,
Демонстрируя тыльную часть,
И мотивчик из "Il Trovatore"
Изо рта ее начал звучать.

Я немедля рванул к паровозу,
Чемодан за собой волоча.
Не скрывали попутчики слезы,
А иные кричали: "Врача!"

Я твердил: "Колбасою катися,
Пропадай среди желтых мимоз".
Гибли в топке мои рукописи,
Всё стремительней шел паровоз.

Вспоминаю волшебную сценку:
Ты явилась, грызя корнишон,
Извинилась за недооценку -
Мол, роман мой горит хорошо.

Дожевала последний кусочек
И, краснея, шепнула: "Прости.
Поняла, что дорога короче,
Если рядом с тобою идти".

А навстречу, взбодрившийся виски,
На дрезине, а может пешком,
Стартовал добрый доктор Стравинский
Со шприцами и душем Шарко.

Шагаю важно, как корабль,
По лесу на рассвете,
Слетает с ветки канделябр,
Поскольку сильный ветер.

На землю падает у ног,
Но перед приземленьем
Его в мой лоб направил рок
По щучьему веленью.

Я шел рыбачить в этот час,
Налима взять за жабры,
Но не случайно же торчат
На ветках канделябры.

Я чист, как божия роса,
Душа полна любовью.
Но кто-то дал приказ спасать
Налимов поголовье

Бывает так: заржу, а то заплачу,
И кто-то с диктофоном подойдет,
Задаст вопрос: "Над кем? Что это значит?
А может быть, вы просто идиот?"

И сразу мысль: бежать на Джомолунгму
И там уже остаться насовсем.
Никто не подойдет к тебе - безлюдно,
И глупо прозвучит вопрос: "Над кем?"

Рыдай и ржи над кем и чем захочешь,
Хоть сверху вниз, хоть вдоль и поперек.
Лишь эхо ледяное среди ночи
Твой смех и плач запишет и сотрет.

Однажды я в театр шагал, притом не пообедав,
Меня на улице догнал товарищ Скунсоедов.
Под ним каурый самокат, над ним луна и звезды,
Он быстро ехал и вдыхал морозный зимний воздух.
А я сначала не просёк - такой в пальто и шляпе,
Мы были рядом долгий срок на жизненном этапе:
Учили вместе в школе счёт и чтение учили,
Но он уехал в двадцать лет к богатой тетке в Чили.
Там жил привольно, пережил Альенде с Пиночетом,
Потом вернулся - без семьи, зато с велосипедом.
Велосипед решил продать, купив на эти средства
Штаны, салфетки, самокат и офисное кресло.
Ни где он жил, ни кем он был, никто не знал, не ведал,
И постепенно мир забыл про имя "Скунсоедов".
Увы, он с детства нудным рос, представьте, братцы, сами -
На самый простенький вопрос ответствовал часами.
Рассказ лишь только начинал, а все уже зевали,
И с ним девчонка ни одна не шла на трали-вали.
А я, напротив, был шутник, душа любых застолий -
Хоть мал, да дорог золотник, когда велик - тем боле.
И мы сошлись, неясно как - как будто лед и пламень,
Но он уехал, вот дурак, скакать верхом на ламе.
И я с тех пор грустнел, тускнел, все больше одиночил,
На пьянке песню не запел - и это был звоночек!
Все тише жизни быстрый бег, короче путь обратно,
А тут знакомый человек. Приятно же? Приятно.
И вот я шел, а он бубнил и ехал параллельно,
Благоухало шаурмой и запахом кофейным.
И Скунсоедов все хвалил пустыню Атакама,
Мол, он оттуда б не свалил, но жизненная драма...
И вновь пустыня, и опять, и снова Кордильеры,
И я тогда подумал: "Блин, дожить бы до премьеры".
Слегка замедлил резвый ход, но Скунсоедов с нами! -
Притормозил и чушь несет про жизненные драмы:
Мол, вот несчастье, как-то раз объелся в Чили перцем -
Сперва ослеп на правый глаз, потом оглох на сердце.
И тут театр открыл свой зев, маняще, ярко, жадно.
Я произнес: "Послушай, Лев, потом доскажешь, ладно?
Иду смотреть "Вишневый сад", давно мечтал об этом".
Но молвит Лев: "И мне сюда". И входит без билета.
Звенит в мозгах, едва держусь, но "мой сурок со мною" -
На место крайнее сажусь, а он - на приставное!
И начал на ухо втирать про климат Атакамы,
Что там прекрасно, но жара и жизненные драмы.
И это длилось весь спектакль, и я не видел пьесы,
И между прочим, весь антракт он нёс пургу про песо:
Что, мол, давно завышен курс, что нет простых решений,
Причем, как только отвлекусь, хватал за нос и шею.
Я под конец - о, что со мной? - пошел, поплыл, поехал.
Какой же все-таки чумной Антон наш Палыч Чехов.
Выходим. Тьма. Он вновь за руль, и двинули совместно,
На юг, на запад поверну ль - ему туда же, честно!
Вот, наконец, мой дом и сад, прощаюсь и не верю,
А друг паркует самокат и входит в те же двери!
И говорит: "Я здесь живу в квартире сорок восемь".
А я ведь тоже здесь живу - в квартире сорок восемь.
Эй, Скунсоедов, вот нахал, да по какому праву?
А он как будто не слыхал, нудил про Атакаму.
Но после все же рассказал, мигая правым глазом,
Что много лет тому назад вернулся бизнес-классом.
"С тех самых пор живу я здесь, неслышно, аккуратно,
Отвадил всех твоих друзей и женщин безвозвратно".
"Но почему же, Скунсоед, ты не был виден в доме?"
Узнав чудовищный ответ, я вытянулся в коме.
Очнулся. Полночь на часах. И вскрикнул от испуга,
Себя не видя в зеркалах, а видя только друга!
Я понял все. Достал кинжал. Прикончил сон кошмарный
И той же ночью убежал по лестнице пожарной.

"Костры этой осенью жгут каждый день,"
- Шептал инквизитор в дурмане.
От едкого дыма качала мигрень
Его, как баркас в океане.

От криков звенело в святейших ушах,
Но долг выполняя свой честно,
Он с нечистью адовой был на ножах,
Сжигая ее в знак протеста.

В Сеговии знали красавца давно
Под прозвищем Дон Doloroso.
Коллеги сбегались, как зритель - в кино,
На шоу большого допроса.

По мнению сведущих в этом людей,
Он мыслил в гигантских масштабах.
Ему признавалась свинья Исабель
В доставке хозяйки на шабаш.

Кот Педро, почувствовав боль в голове,
Глаза закрывая косые,
Признался, что он помогал в колдовстве
Молочнице тете Люсии.

Срывал инквизитор за мизерный срок
С колдуний фальшивые маски.
Ему признавались скала, и песок,
И даже пролив Гибралтарский.

Но старость его начала навещать,
И Дон Doloroso зазнался -
Он церковь почти перестал посещать
И Богу молился не часто,

Себя ощущая безмерно святым
И даже Всевышним порою.
И каждое утро блистательный нимб
Слуга натирал полиролью.

Я бессонницей страдаю: ночь ли, день, лежу бревном,
Дочь приходит:"Баю-баю", кот приходит - толку ноль.
Хорошо, жена гипнозом помогает иногда,
Погружает без вопросов, усыпляет без труда.
Но, увы, прием недёшев, не походишь задарма,
Что же, врач она хороший, нестандартного ума.
,К ней и запись за полгода, и оплата за три дня,
Не желает вне работы потрудиться для меня.
Да и длительность приема - "полчаса на чудеса",
Все же лучше спать не дома, чем быть дома, но не спать.
В кабинете ароматно, вижу доброе лицо,
Мне зачитывают мантру, погружающую в сон:
"Ваши веки тяжелеют, наливаются свинцом,
Вы становитесь смелее, настоящим молодцом,
Вы становитесь умнее, позавидует Платон,
Ваши органы теплеют, принакрытые пальтом.
Вы уже Пеле в футболе, музыкальны, словно Бах,
Вот у вас уже довольная улыбка на губах.
Богатырь, любимец женщин, спит спокойным ровным сном,
Вьюга-матушка скрежещет, негодует за окном.
Вот и все, сеанс окончен, сну беспечному конец...
Просыпайся, старый склочник, проходимец и подлец!"

,

Три дня сову с плеча я выпускал,
Желая объективного ответа.
В четверг она вернулась на причал,
Сказав, что в мире слишком много света.

А в пятницу, держа в когтях мышей,
Воздвигнулась на крыше морвокзала
И молвила, что мир похорошел,
Но все-таки далек от идеала.

В субботу я сову послал опять,
Чтоб лучше знать о состоянье дела,
И сел на трапе птицу ожидать,
Которая назад не прилетела.

Все стало ясно. Выбрал якоря.
Плыву во тьме и стресс лечу на кухне.
А где-то зайцы с небом говорят
Под бодрое совиное "эй, ухнем".

Удаляется год по-пластунски,
Перебежками близится год,
А поэт, к сожаленью, простужен -
Говорит не вагон, а "вагод".

Удивляя знакомых и прочих,
Говорит не орган, а оргад.
Достает из кармана платочек,
Выпадает с платочком дагад.

Покорбив океадскую свидку,
Извлекает из бара видо
И тадцует "Калидку-балидку"
Под сибфодию Шарля Гудо.

Поплясав и покушав на славу,
Спотыкаясь к постели идет.
"С Довыб годоб тебя, бяу-бяу," -
Убяукает классика кот.

Ворон каркнул: "Никогда"
Эдгар По

Как-то ночью, в час с полтиной, я слонялся по гостиной,
Возбужденный скарлатиной ум кошмары рисовал.
Вдруг услышал: туки-туки, затряслись от страха руки,
Взял две ноты на дудуке и хотел бежать в подвал.
"Это, верно, бяки-буки, - я подумал и упал, - Или злобный барибал"

Лоб горел в огне болезни, лезли в мозг стихи и песни,
Словно платье на невесте, шевелился тонкий тюль,
Стены начали сближаться, было дико и ужасно,
Потолок пошел снижаться - я кричал не потому ль?
"У меня, увы, ни шанса," - я подумал и уснул,
Сунув голову под стул.

Я проснулся в два пятнадцать - кто-то в дом хотел прорваться
То ль подбором комбинаций через кодовый замок,
То ли с помощью отмычки, то ль ногою по привычке,
То ли это электрички проносились на восток -
Я в огне понять не мог...

Вновь очнулся - пол в кефире, я подумал об Эсфири,
Той, что я в прямом эфире не увижу никогда.
Той, пред кем вина огромна, та моя Эсфирь Петровна,
Что назад три года ровно, покидая навсегда,
Утешала: "Не беда".

Помню, я сидел у койки и долдонил: "Будем стойки",
А Плутон ее на тройке дожидался у дверей.
И она, об этом зная, встала на ноги босая
И, последний взгляд бросая, прошептала: "Не жалей.
Бог не должен ждать людей"...

Снова стук. "Привет, приятель",
(мне послышалось "предатель"),
И в окно влетает Дятел из мистических лесов.
Голова покрыта кровью, фрак старинного покроя,
Невеселого настроя плюс цепочка от часов -
Всё же лучше хищных сов

Он уставился устало так, что сердцу больно стало,
Подпустил во взгляд металла, испустил короткий звук.
Полетал вокруг немного, налетел на томик Блока,
И, оправившись от шока, по гостиной сделав круг,
Шумно пал на ноутбук.

Я поднялся из-под стула, на полу меня продуло,
Я горел, как некто Бруно или некто Жанна Д'Арк.
Дятел сильно и сурово стукнул в клаву, стукнул снова,
Я сказал, что это клёво и что это божий дар.
В голове пылал пожар.

Я от Дятла ждал ответа, сколько мне бродить по свету,
Подчиняясь воле ветра, погруженному в тоску.
Дятел клювом бил по клаве - появилось на экране,
Не сочтите словом брани, жирным шрифтом: "тумукьщку",
Это слово - "тумукьщку".

Снова вспомнил взор Эсфири, чуть не сделал харакири,
Но взглянув на вещи шире, осознал, что не смогу.
"Дятел, кончится ль страданье или вечно наказанье?"
Он, пронзив меня глазами, - так и надо дураку! -
Напечатал: "Тумукьщку".

"Птица, каждую минуту я мечтаю про цикуту,
Никогда не позабуду, как травился мышьяком,
Но не дали смерти боги, я пришел в себя в итоге,
Лишь слегка болели ноги и чуть-чуть - под языком.
Излечился молоком.

Каждый вечер к телефону вызываю Персефону,
Чтоб узнала у Плутона, как живет моя Эсфирь.
Только Цербер коммутатор трехголовым кроет матом
И кричит: "Чего те надо, кривоногий нетопырь?
Персефона ест зефир!"

Дятел мой, вещун крылатый, ты судьбы моей глашатай,
Умоляю: напечатай не спеша, не на бегу,
Скоро ль я Эсфирь увижу над землею или ниже".
Он позвал меня поближе и отстукал: "Тумукьщку".
То же слово "тумукьщку".

В этом слове смысл зловещий, расплылись от жара вещи -
Я кричал кому-то: "Резче!" и пытался щурить взгляд.
В горле скреб микроб безбожно, все казалось безнадёжно,
Дятел ввел неосторожно прямо в сердце сильный яд.
Я вскричал: "Не надо, брат!"

С той поры в моей гостиной ходит Дятел, строгий, чинный,
Посылает сон глубинный в безутешную башку.
В нем Эсфирь, мой ангел света, что покинула планету
И которой больше нету и не будет тумукьщку.
Нет, не будет. Тумукьщку!

Давай сперва положим в рот
Колбасность и ветчинность,
А после вспомним старый год
И все, что в нем случилось.
Не все, что было, нам с тобой
По силам и размеру,
Мы переводим дух и боль,
Терпение и веру.
И видим сказочные сны
Под горький запах цедры
И понимаем: эти дни
Действительно бесценны

Напоследок присел, посмотрелся
В ледяные свои зеркала.
Задрожали на станции рельсы,
Электричка к перрону пришла.

В замороженном зале вокзала,
Где продажа билетов идет,
Встретил бабу с пустыми глазами
И сказал: "Погоди, Новый год!

Через час завершается смена,
Поменяется баба в окне -
Молодая кассирша Люсьена
Улыбнется приветливо мне.

И тогда я куплю два билета,
В Красноярск, Оренбург, Кострому...
Я игрушки возьму и конфеты
И кассиршу Снегуркой возьму.

Мы пропашем столицы и веси,
Украшая подарками быт.
Кто не весел? Дурак, кто не весел.
И бессовестен, кто не грустит.

Черный кот, возле старого древа
Равномерно ходящий кругом,
Нас узрев, трижды плюнет налево
И как даст по стволу сапогом".

Под моей кепкой такие мысли:
Как на всей земле прекратить драки,
И с сестрой не грызться, как два гризли,
И взаимовежливым быть с братом.

Под моей кепкой идей по горло,
Песнь сочувствий в сердце звучит нежно.
Надо, чтоб животным - полно корма,
Надо, чтобы нам - золотник надежды.

Под моей кепкой такие строки,
И стихов скрывает она горы,
От которых плачут все в восторге,
Да и сам я плачу от которых.

Обвожу город усталым взором,
И сверлит в ответ разноцвет глазный.
"Добрый гений наш, - говорят хором, -
Ты такой крутой, ты такой классный".

Ничего странного, право слово,
Просто я с работы вполз в квартиру
И швырнул кепку на том Толстого,
А вчера бросил на том Шекспира...

Жаждущий молил с утра Гомера
Дать ему полчашечки винца.
- Калимера*, туго с глазомером, -
Сухо прозвучал ответ певца. -

Знал бы ты анамнеза детали,
Ведал, с кем толкуешь о вине,
Может, изо рта б не вылетали
Речи, нетактичные вполне.

Нет бы, взяв своими же руками
Амфору с родосским со стола,
Вылить сколько нужно по программе
В чашу из сидонского стекла.

- Знаешь, батя, ты совсем без такта,
Злобишься и бычишься зазря.
В битве с иноземным супостатом
Руки я недавно потерял -

Нет, не глазомер, не музыкальность.
Изредка мне хочется, взлетев,
Пасть плашмя на греческие камни,
Встретиться со смертью тет-а-тет.

Дам тебе такой совет, папаша:
Жаждущих прищуром не пужай.
Доверху вином наполни чашу
И отпей докудова не жаль.

*Калимера (греч.) - доброе утро, утро доброе, с утрецом и т.д.

Марина Славина написала замечательное стихотворение "Письмо Кассия". Я подумал, что и Кассию было бы приятно получить от кого-либо письмо. Пусть не от Луция, которому он написал, так от Люси.
Письмо Кассия

Сижу весь день на кассе я
И пальцем бью по клавишам,
А мысли все - про Кассия.
Ах, Кассий, ты мне нравишься.

Работаю, тружуся я
В обычном магазине я,
Метут метели жуткие,.
Стоят морозы зимние.

Навалом нынче снега, и
Мечтаю о лавстори я,
А где-то Кассий бегает
На том конце истории.

Там галлы, гуси, цезари,
Плантации лимонные,
Победные процессии
Когортно-легионные.

Какие лица гордые
С ужасными оскалами -
Как раз с такими мордами
Воюют с ганнибалами.

Пришли суда с туристами -
Вандалами, вандалками,
Забиты храмы римские
Валютными весталками.

Матроны древнеримские
С чертами грубоватыми
В постелях громко тискают
Валютных гладиаторов.

Сгореть бы в пестром месиве
В нероновском пожарище.
Ах, Кассий, будем вместе мы
Клубком кататься жалящим.

Конец мечтам. Проснулась я,
Понять не в силах, где же я.
Метет метель на улице,
И снега - тьма кромешная.

Люблю природу-мачеху.
А ведь почти весна уже.
Пробью тому красавчику
Кило спагетти на уши.

За окнами грохает где-то,
Пульсирует эхо в горах,
Летают по белому свету
Слова, потерявшие страх.

А раньше лишь только ночами
Являлись на божеский свет,
По самый конец окончаний
Закутаны в плащ или плед.

Спасаясь от слабых свечений,
Засев по кустам, по углам,
Своих же стеснялись значений,
Завидуя прочим словам.

Сплошное расстройство беднягам,
Но взвыли иные ветра -
Выходят веселой ватагой
Слова на пробежку с утра.

Уже не стыдятся прохожих
И в зеркало смотрят гордясь.
И чувствуют даже, похоже,
Со всем окружающим связь.

Все громче ведут разговоры,
Все чаще глядят свысока.
Покорно подэхнули горы,
И город поддакнул слегка.

Над миром сгустилась тревога,
Гуляет лихая братва.
И вроде бы слов-то немного,
Но это такие слова...

А время шуршит январями.
А ветер шумит в словарях.
И новое слово теряет
Стеснение, совесть и страх.

Сочиню легко и прытко
Стих охотно я.
Покажи рога, улитка
Тихоходная.
Проползи четыре метра
До ушей моих,
Докажи, что ты творенье
Совершенное.
Дам тебе кусочек хлеба
И пирожное,
Полежим, посмотрим в небо,
Вспомним прошлое.
Проползает в синем небе
Туча черная.
Эта местность была непе-
ресеченная.
До всего, казалось, близко,
Хоть и длительно,
Жизнь была настолько склизко-
Удивительна.
А теперь по каждой яме
С промежутками
Продвигаешься с боями,
Сука, сутками.
Не боишься ни препятствий,
Ни врага того -
В сером мехе, с красной пастью
И рогатого.
"У меня самой рога есть,
Дай бог каждому.
Забодаю эту гадость.
Я отважная!
Посвятил бы мне, прозаик,
Два стиха еще",
И, меня переползая,
Чертыхаешься.

"Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые".
Блаженны, стало быть, и мы.
Скажу точней: блаженны мы и
Тот автор, что шептал: "шэ", "дэ",
Бессмертно жмя на тетю Клаву,
А те, кто скрипнут: "Не шедевр",
Конечно, полностью неправы.
Ползет из принтера листок,
Согретый теплым механизмом,
И нам на свете еще скок-
о можно будет находиться?
Проход в ворота Фермопил
Забит недвижными телами.
Харон оболов подкопил,
В аренду взял круизный лайнер.

По степени ужаса это за гранью -
Ко мне подплыла молодая пиранья,
В улыбке оскалила чувственный рот
И взглядом сказала: "Возлюбленный брат,
Не бойся меня, уважаемый, ибо
Я стайная рыба, я стадная рыба.
Когда я в компании верных друзей,
Не сыщешь на свете отважней и злей.
Когда ж в Амазонке плыву одиноко,
Когда одиноко плыву в Ориноко,
От страха дрожу и шарахаюсь в грот
При виде каких-нибудь крохотных шпрот.
Во мне открываются вежливость с тактом,
Ночами пою я матросам на вахтах.
Не надо бояться, возлюбленный брат".
Я плыл и смотрел на бразильский закат,
Свой жизненный путь разбирал на частички,
Но руки устали грести с непривычки,
Я на спину лег и лежал на спине,
И мысли, как рыбы, сплывались ко мне.
Послушный бразильскому легкому бризу,
Лежал, предавая себя анализу,
А мысли метали слова, как икру.
И вот нежной ранью
Я обнял пиранью,
Поскольку пиранью
Признал за сестру.

На золотом крыльце сидели,
На золотой тахте лежали,
А в остальные дни недели
Мы баловались грабежами.

В чаще на дорожках,
В поле на меже
Крали у прохожих
Яйца Фаберже.
Если кто их не имел,
Компенсировал пробел.
Крали у заезжих,
Супу недоевших,
Крали у своих,
Даже у сових
И других пернатых,
И у лис мохнатых.
Крибле крали,
Крали вали,
Что еще мы не украли?
Обокрались. Перебор.
Кто не пойман, тот не вор.

Мы промышляли грабежами,
А в выходные дни недели
На золотой тахте лежали,
На золотом крыльце сидели.

Хотя я и дальтоник
(Притом еще косой),
Не спутаю джин-тоник
С копченой колбасой.

Пускай в носу детали
Сломались - хоть кричи -
Но розу от эмали
Сумею отличить.

Рецепторы гурмана
"Замылились" во рту,
Но вряд ли графомана
За гения сочту.

И пусть со слухом плохо,
Тактильность кожи - ноль,
Веселую эпоху
Я чувствую спиной!

Где на троне сидит королева Спокуха,
Никогда не теряют присутствия духа.
Там дремотно и пыльно, без лишних эмоций,
Не волнуют жильцов Достоевский и Моцарт,
Не волнует беда, не волнует разлука,
Там все звуки доносятся мерно и глухо.
Королева Спокуха уставилась в угол,
Возле трона коллекция чучел и пугал.
Мы бродили с Урсулой средь черного леса,
Мы искали пути из ее королевства.
Навивались нам на ноги дикие травы,
Жабы горестно квакали, квак мы неправы.
С осуждением встречные громко зевали,
Перед взглядом летали без басен морали.
Мы ходили кругами, не спали, не ели,
Мимо нас ковыляли больные недели.
И когда показалось, что надо сдаваться,
Раздались крики счастья и всплески оваций,
Безутешного плача далекие звуки
И отчаянный вопль: "Что вы сделали, суки!"...

- Где ты, Урсула?
- Где-то уснула.

-

Скажет грубость сломанная ветка,
Ухнет хор кикимор на болоте,
Осень золотая незаметно
В зиму золотую переходит.
Численник с природой разошелся,
Зайцы улыбаются прощально,
Ловят постноябрьское солнце
Длинными прохладными ушами.
Дедушка кряхтя на пень уселся,
Варит на опушке макароны.
После операции на сердце
Денег не хватает на патроны.
К дереву приставивши оружье,
Сушки запивает сладким чаем.
Зайчикам, сидящим полукружьем,
На ночь "Коробейников" читает.

В тридевятой земле, в тридесятом нигде,
В царстве серого попугая
Не успеешь привыкнуть к одной беде,
А уже подошла другая.

Машинально сжимаются пальцы в кулак,
Злой мороз пробежит по коже.
К этим бедам привыкнуть нельзя никак.
Не привыкнуть нельзя к ним тоже.

Однажды по весне
Мой кот пришел ко мне
В предельном раздражении -
Был хвост его в движении -
И нервно заорал:
"Кошмар! Бардак! Аврал!"
Я выслушал животную,
Погладил спину плотную,
За ухом почесал,
Спел "Чио-чио-сан".
Он стал чуть-чуть спокойнее.
Вдруг снова: "Беззаконие!
Позор! Не потерплю!"
Я дал ему дорблю.
Душа его смягчилася,
Спросил я: "Что случилося?"
Ответил кот ворча:
"Не смог поймать грача".
В глубинах желтых глаз его
Застыл шедевр Саврасова.

Когда пробьют часы, рак двинется вперед,
Потянет в небеса порхающая щука,
Тяжелым камнем лебедь под воду уйдет,
Все новое вокруг, а воз ни с места, сука.

Огромный инфузор, похожий на башмак,
Вещает свысока космические тайны,
Хоть воз давно не ждут на дальних берегах
И все, что на возу, уже неактуально.

Сдает свои дела последний эскулап,
Зайдется кашлем лес на два тысячелетья,
И с воза упадет толпа плакучих баб,
Сгоревших от любви и безыммунитетья.

Qгромный инфузор, похожий на башмак,
В сиреневых лугах съедает желтый мак.