http://litset.ru/publ/16-1-0-82839

Дорогая Галья, ты написала чудесный стих, милый, настроенческий, добрый. Грустный, с другой стороны. Даже трагический. А как трогает сердце лирическая героиня! Несмотря на ее очевидную сказочность, в ней сразу узнаёшь простую, живую, реальную женщину, нашу современницу, скажу больше - пенсионерку.

Но при общем восторге от прочтения данного произведения хотелось бы ненавязчиво указать на некоторые места, требующие небольшой доработки. Тут важно подчеркнуть: хозяин барин, это твой стих, и ты не обязана ничего править! Ну, не согласна и ладно, в конце концов я ни на чем не настаиваю. Не хочешь улучшить стих - не надо. Он и так хорош. Но все же не пожалей нескольких минут и пробеги зоркими глазами по моим критическим, сделанным с огромной симпатией к тебе, замечаниям.

"Сети паучьи раскинулись по углам". Слово "раскинулись" воскрешает в моей памяти знаменитое "раскинулось море широко". Думаю, у тебя не было намерения отсылать читателей к морской стихии. Зачем расширять пространство тесной квартирки тоскующей героини? Мне кажется, но ты можешь не согласиться, следует, напротив, сужать окружающее ее пространство, усугубляя давление на ее мозг и мысли. "Сети паучьи ютятся по темным углам!" Как сразу узится, давит и угрожает пространство бедной пенсионерке. Но ты можешь с этим не согласиться!
"Пыльные шторы, гербарий на подоконнике". Ну, пыльные шторы - это банально. Они ничего не добавляют к пониманию образа. Ну, пыльные. Ну, шторы. Гораздо лучше, на мой взгляд, звучало бы "серые тюли". Подумай сама - в углах паучьи сети, а на окнах серые тюли. Героиня как будто находится внутри сетей депрессии. Она барахтается в них пойманной рыбиной, силится их разорвать, но это совершенно бессмысленно - не улизнет! Но ты можешь с этим не согласиться.
"Возле стены колченогий диван-вигвам." Диван? Держи творческий карман шире! Не диван, а топчан! Старый прогнивший, не колченогий, а одноногий топчан! Это добавит много и к характеру героини. Это повысит уровень сочувствия к ней. Как же она бедная спит под напонятным наклоном на этом инвалиде мебельного цеха? - вот о чем подумает пытливый читатель. А как грустно самой пенсионерке. Но я ни на чем не настаиваю. И никакой не вигвам, ты пишешь не "Песнь о Гайавате". "Возле стены одноногий топчан. Топчан..."
То есть двукратным повторением ты заставишь читателя глубже проникнуть в депрессию ЛГ, понять ее страдания.
"Так и живу - наши местные, так сказать, хроники". Прекрасная строка! Но требуется малюсенькое уточнение. На мой взгляд, лучше "Так и живут наши местные бледные хроники"! Здесь акцент на общем упадочном состоянии физического и психического здоровья обитателей сказочной страны. Там все такие, как ЛГ! Это позволит еще лучше понять драму одиночества и возраста героини. Но будет неправдой сказать, что это единственный вариант исправление данной не совсем удачной строки. Уверен, ты придумаешь лучше.

"День не приходит. А ночью - какой расклад?" "День не прОходит! О где ты, ночей разврат?" Вот как надо. Ведь вся ее личная веселая жизнь протекала ночью. А ночи нет, день не прОходит. Это вечный день, вечная уже трагедия несчастной! Я, впрочем, не утверждаю, что это лучший вариант.
""Я на метле не летаю лет десять, наверно". Тут надо так:
"Я не летаю на шабаш лет двести, наверно". Ведь время для героини идет совершенно не так, как для обычных людей. Мы не должны забывать про сказочность и мистичность! Впрочем, хозяин - барин.
"Если наступит утро, отправлюсь в сад". Поскольку мы договорились, что день не проходит, никаких утр уже не будет. Сталбыть, "Чтобы темнее стало, отправлюсь в сад"! Она идет туда, чтобы получить побольше тьмы, ведь сад, конечно, разросшийся, неухоженный и тенистый. чтобы немножко загасить день и получить хоть какое-то подобие ночи! Но смотри сама, я ни на чем не настаиваю.
"Мяты нарву, валерьяны - для слабых нервов".
С первой половиной полностью согласен. Она ищет свободы и покоя, она хотела бы забыться и заснуть. А вот зачем эта часть про слабые нервы, это же и так всем понятно, что она угнетена и нервы ее расстроены.
Нет, надо что-то более яркое. "Мяты нарву, валерьяны. Поем консервов"! - вот он ключ к образу и ко всему стихотворению. Конечно, в таком состоянии она не будет готовить себе диетическую пищу. Она ест что бог пошлет, а точнее ест запасы из кладовки! Вот она грусть, вот она тоска - консервы! Но это только на мой взгляд.

Ворон Филипп обещал заглянуть на днях". О, здесь широкое поле для фантазии. Почему ворон? Почему не заглядывает? Ведь мы договорились, что "день не проходит"! А он как раз и летает днем. Почему ж не заглянет? А потому, что вместо "ворон" должно стоять "филин". Вот это пернатое днем точно не заглянет, ибо веселится, как и героиня, по ночам. Кроме того, филин
не мог обещать заглянуть "на днях", он птичка ночная. И имя филина пусть не будет Филипп. Знаешь, Галья, я при этом имени сразу вспоминаю македонского царя, папу Александра Македонского. В моей памяти возникают металлические фаланги, плачи детей и женщин, разрушаемые древние города и все такое прочее. Я предлагаю назвать филина Игнатом. Хорошее народное имя, у меня много лет назад был сосед Игнат, замечательный человек, петушками на палочке угощал. Пусть филин будет Игнат, ладно? Итак, "Филин Игнат обещал заглянуть в ночи"! Я не настаиваю, конечно. Подумай.
"Где эти дни? Только ночи, сплошные ночи". Нетушки. Мы условились, что ночей нет. Значит, "Где эти ночи? Сплошная тоска дневная". ИМХО.
"Снова не сплю. Пусть бы леший забрал меня". Первая часть хороша. Это просто шедевр. Ну не может уснуть бедная героиня. И никакие консер..., то есть тьфу, никакая мята не помогает. И вторая часть отличная. Только вот "забрал"... Забирают товар в магазине, вор забирает из обчищенного дома вещи и уходит.. Но в данном-то случае героиня желает лешего как символ мужской любви и возрождения ее женского начала! Значит, "Пусть бы леший схватил меня". Больше страсти, она еще слабо, но помнит эти жаркие любовные игры! Но это сугубо мое личное мнение.
"Только и леший не хочет меня. Не хочет". И вот тут, в конце стиха, необходимо дать надежду, а не погружать в неизбывную депрессию и героиню и тонкого вдумчивого читателя. Пусть мелькнет искорка надежды, пусть покажется над горизонтом пока еле заметная розовая полоска восхода, хоть и ложная, миражовая.. "Только и леший не хочет меня. Не хочет?" Всего лишь поставив вопросительный знак в финале, мы спасаем и героиню и себя. Но тут ты думай сама.

Напоследок еще раз благодарю за чудесное стихотворение. Сама понимаешь, если бы оно мне не понравилось и если бы я не относился к тебе хорошо, я бы не давал советы, которые, наряду с благожелательными комментариями других авторов "Литсети", возможно, помогут тебе довести твое произведение до совершенства.
Но решать - тебе!

Не стоит благодарности. Новых творческих успехов!

Бабочка-красавица,
Кушайте варенье!
Или вам не нравится
Наше угощенье?

К. И. Чуковский

Жила-была себе муха. Глаша. Хозяйственная, бойкая, а уж какая красивая... Коса до пят, глаза с восточным разрезом и поволокою, фигура - закачаешься, особливо в профиль! Умом тож не обижена, смекалиста, ухватиста, логика на месте, а еще бы - носикомый филофак окончила с отличием, опосля защитилася от многочисленных жанихов, стала дохтуром науки и уже подлетала было к большой славе научной, ну, не Ковалевская тама, не Мари Кюри, но тож чё-то умеем.

Но вот, пребывая в такой завидной позиции, терзала ее, сказать, неудовлетворенность или, как она сама говорила, диссатисфакция, в связи одиночества. Вить как ни крути, а возьникает порой устремление полежать на трахте с любимой особью иново полу, пожужжать с ней о том-сем, получить порцию ласки да внимания-вынимания да и ваще знать, что не одна ты на сем свете. А вздобавок и материнский инсектинкт играет - так и представлялись ей маленькие мушки в чепчиках и панталошах радостных цветов, вьющиеся над обеденным столом, крошки да капельки
безразрешительно хватающие, а она бы на них ругалась для виду, а сама бы любила без памяти.
Да... то есть нет! Опосля как она защитилась от жанихов дохтурской степенью, как-то у нее личного фронту поубавилось. Отпали жанихи-то. Одни пищали, что слишком умна и им с такой жить - одна невыносимая тугомотина с мучением, а на самделе боялись в плане ума да логики несостоятельными оказаться (а это для любого носикомого мужеска гендера есть большое ущемление). Другие свистели, что дохтурше не до хозяйства да нянькать детишек недосух будет, а сталбыть все жензаботы на их хрупкие плечи ляжут, а сие есть також ущемительно для достоинства, не говоря что обременительно. И уж всех ее подруг порасхватали, и блоху Эвелину, и вошь Изабель, и бабочку Машутку. Словом, осталась муха среди своей науки, как во чистом поле, одна. Вроде все неплохо слаживается, как поется "зреет пшеница, рожь колосится...", а поглянешь с телоскопом - беспросвет одинокости. Она уж и косу заплетать перестала, так, приладит пучком кой-как, в лужу посмотрит и лапкой вздрыгнет, мол, и так сойдет.
А все ж до конца духом не падала. Был у ней старый друг навозный жук Эдик, так он ее не переставая бодрил. "Ты, - грит, - пойми: жисть - она зебровидна, сегодня на тебя духи "Шанель" каплют-благоухают и жить не хочется, а завтра вдрух ни с того ни с сего отборное дерьмо с небес повалит, и сновь судьба распрекрасна и "стоило жить и работать стоило" (он начитанный был - ужасть).

А была у ней еще одна подруга - сороконожка Полюшка.
Она в свое время тоже с трудом себе счастье таранила. Ее, вишь, нихто брать в матримониум не хотел по причине, что вся семейная бюжета на обувь испаряться станет. И что? Пострадала Полюшка, пострадала, а потом взяла да в мижнародну газету знакомствий "Исчу-хочу" дала изысканный адвертисман: "Воспитанная образованная носикомая с двадцатью парами ног ищет спутника жизни и судьбы, притом с серьезными намерениями, и среди ее мНогих достоинств самое эдакое эти пары ног и есть, как выходит так, что будущий ее избранец женится сразу на двадцати штуках невест, если судить по-человечим меркам (хитро закрутила! - прим. авт.)". И опосля такового заявления к ней ринулось такое количество жанихов, что она буквально не знала куды от них прятаться. Явился даж муравей Гюстав с 19 (девятнадцатью!) брательниками, но это уж было чистое недоразумение. В общем, замуж Полюшка так и не вышла, но афект ее попытка имела агромадный, и говорила Полюшка, что данный газетный адвертисман и отклики на него - самое лучшее, что с ней в жизни происходило.

Ну ладно. Послушала муха да и насмелилась подать в газету собственное заявление. Но как была она с царем в голове, пошла пред сим действом в фотостудию и заказала фотографу, саранче Игорю, придумать такую сцену, чтобы вся красота ее девичья как на ладони демонстрировалась.
Думал Игорь долго, наконец придумал: сделал портрет Мухи на огрызке сочного персика! Да на закате! Персик розовый, соком сочащийся, закат красный, капли сока как живые вышли, вот прямо впиться и впитать охота, и Муха в лучшем виде с персиком слилась - от заката да фрухта сама красно-розовый оттенок обрела и бутто это она сама сочится, а не то что персик.
Ну, сказать, что эта фота с заявлением возымели фурору - это ничего не сказать. Наводнение жанихов обрушилось на муху, и свои и чужие лезли. Тем, кто ранее от нее отказавши, она объявила: "В руки берется, назад не отдается" в плане что отказались и живите с шишом. Она гордая была, скрывать не станем. Остальным же отвечала, о себе отписывала, про них обзнавала, с кем и встречалась, во саду там или на заднем дворе магаза овощного, там хде самые вкусные продухты в специяльные баки клали. И даже чуть не сблизилась безнадежно и навеки с молью Джозефом, но политические расхождения во взглядах на еду в итоге разрушили намечтавшуюся ячейку.
А далее пошло настоящее мучение. Муха никак не могла найти для себя достойного партнера по семейным играм. То одно, то другое. И даже бодрящие слова друга Эдика про зебровидность жизни бодрить перестали.

И тут совершенно неожиданно, притом случайно, увидел газету с мухиным адвертисманом один комар. О, он пел, пел так хорошо, он пел наичистейшим карликатурным сопраном, он имел горандиозную наипопулярность во всем этом свете. Когда он выводил бекар третьей октавы, от его высокочастотного звона все стены концертного зала были похожи на сито. Для того чтобы ухоронить зрителей перед сценой ставили бетонную стену. Впрочем, некоторые, чтобы вонзить глаза в обладателя чудного голоса, не убаивались из-за этой стены на миг выбегать. И случалися даже и жертвы, но тута уж, как народная мудрость сигналит, на концерте ком алягер. Кароч, это был не голос, а, как сказал ведущий музыкальный критик тля Толя, сплошной лазарьный луч. Кстати, кому интересно, слух у комара был вполне одеяльный. Звали ево Москито Гобби.
А он, помимо что пел, добрым был. Зарабатывал немерено и почитай все раздавал - то на восстановление поголовья бабочек в северных областях, то на создание искусственной пищи для клопов, а то на открытие при консерватории музыкального отделения для юных сверчков, дабы избавить молодежь от влияний улиц, переулков и тупиков.
И при всем том, а мож, именно поэтому, была у нево полная кошелка зависьников. И что б он ни делал, они ево за все забрасывали руганью. И голос у нево какой-то искусственный, даж звать его стали Лучано С Подворотни, и для клопов он старается, потому что они с ним добычей делятся, и в школу для юных сверчков детей своих знакомых запихивает, и вовси не одних сверчков. И главным ево ворогом был пожилой паук Макарыч, бывший бездарный меццо-бас, злое многоногое сетчатое существо, которое неодноразово клялось совершить комару "бешеную подлянку" и сети которого так и тряслися от плохо скрываемой ненависти.
Но, в общем, на народ это не влияло. И кахда Москито Гобби выходил на сцену покрытый фраком, а на груди ево трепетала крылышками бабочка бражник (она и правда любила выпить, но грань никахда не переходила), зрители за бетонной стеной сходили с ума и теряли сознание.

Мухе-то по-перву говорили, мол, дура, не ходи за нево, всю кровушку выпьет. А она с самого спервоначалу "втрескалася до упора" (это ее слова). Во всем сошлись - в любви к музыке - оба любили песни богомола Аверкия, который, чтобы не мерзли щеки, носил шапку-ушанку и имел прозвище Шапен, и в наклонностях в плане питания - комар-то вегетарьянец был, а от "красненького" (как он это называл) зашился когда-то и до сих пор действовало. Стихи оба любили, читали друх друху по вечерам, а заглавное - созрели оба для воспитания деток, прям не терпелось им опосля себя потомков своих оставить.
А как они вместе в небесах парили! Она жужжит, он поет высокочастотно, но бережно-бережно и спиной к Глаше, чтоб любимой больно не сделать, крылышками избранника оглаживают, глазами чуство излучают. А остальные носикомые смотрят и плачут от радости за них и немного - от грусти за себя.

Со сватьбой тянуть не стали, назначили на пятницу вечером, чтоб гости об работе не думали и дули нектары почем зря. Муха специяльно для банкету отправилась на местный базар и нектарогонное устройство приобрела. Також варений таких и сяких, листвы и трав всех сортов, коры древесной деликатесной, фрухтов-овощей и бессчетно шерсти для моли, Москито пригласил свой архестр, сам петь отказался, дабы гостей не погубить, бетонну-то стену за короткое время не воспроизвести. Ну, разослали приглашения, стали пятницы ожидать и предвкушать таинства брака и деторождения.

И тута все можно было и зафиналить, да попало одно из приглашений в паутину пожилому пауку Макарычу. Загорелись глаза у зависьника. "Ох, - думает, - вот и шанса мне приспела комару подлянку устроить".
Призвал к себе бывшую сожительницу медведку Клавдию, она по карахтеру хужее Макарыча была - как грится, вот и встретилися два одиночества. Для ней сделать кому пакость - самое милое дело было, хлебом не корми. План составили.
Кароч, в пятницу затесался Макарыч в избу, сети по стенам развесил, сам в уголке под потолком сидит неприметно. А Клавдия с приглашением заявилась, что Макарычу в сети ветер принес. Приглашения те безымянные были. Комар с мухой так и порешили: всем будем рады кто ни придет.
Вот к вечеру ближе набилася изба гостями, да таково набилась, ажно стены разбухли, не протолкнуться. Ох и весело! Тута тебе и банкета, и танцы, и игру "угадай мелодию" комар затеял, к ночи и в бутылочку стали соревноваться - так нацеловалися, что все в губных помадах носятся и хорошо им. А комар-то, комар - весь вечер с мухи глаз не сводит, о любви шепчет.
И тута медведка Клавдия и говорит: "А попросим нашево увожжаема жаниха Москито Гобби обсказать в подробностях, как их любовь с Глашенькой зачалась, как воспродолжилась да на брак вырулила". И все захлопали в крылья и по столам и закричали "просим-просим", и тута комар отказать не мог, ему и самому сии воспоминания приятны и раритетны были. Отвел взгляд от мухи, взлетел на люсьтер, руку к сердцу прижал и начал рассказ. И так это всех захватило, что глядели они на комара и сердца ихни бились под одежей неумолимо.
Улучил гад Макарыч удобно мгновенье, со стены сбежал да облек муху в сети, как в кокон, она и шевельнуться не успела, не то что пискнуть. Улыбнулся злобно Макарыч, мигнул Клавдии и собрались уже оне с захваченной мухой мирно покинуть собрание и вдвоем поужинать, как задела слегка Макарычева сеть за бокал жука-рогача Илюхи. Хороший был во всем рогач, а с женами не везло регулярно, лехкомысленны были, разносторонни, вот и искал спасения от личной жизни в нектарах до забытья, и кахда кто до ево посудины дотрагивался, даж невесомо совсем, мигом чуял и зверел. Заорал Илья благим баритоном да Макарыча с Клавдией одним движеньем и забодал. После смеялся, что, мол, вот спасибо женам, есть и от личной жизни, даж такой как у него, прок.

Воздали Илюхе хвалу за чуткость его, за рога. Бабочка даж одна, шикаладница Линда Васильна, в знак восхищенья предложила свою личность ему в жёны. И, дожидая реакции, от триволнения крылами поводила и усами вздрагивала. Улыбнул себя поначалу Илюха на таковой презент, чмокнул бабочку-то сильно, с нажимом, что та к стене отвальсировала, после задумался надолго, а далее вдрух как очнулся, лапами как затрёс, бутто отбрыкивался, ухватил со стола бутыль с нектаром, крикнул всем "ну, жылаю" и давай бог ноги, ажно рогами за дверь зацепился, чуть с петель не снёс. Что тута промолвишь - кажному свое. А за шикаладницу не волнуйтеся, в тот же вечер себе нового избранника обнаружила, кахда в прятки играть стали, влюбчивая была - ужасть, так что Илюхе с ево опытом пичальным мож еще и повело.

Опосля младоженам "горько" сказали на радостях от мухина спасенья. Комар со своей новобрачной вышел под люсьтер, обцеловал крепко-накрепко до счета тридцать четыре и говорит Глаше: "Глаз с тебя, родная, больше не сведу, персик мой розовый", и она к нему прижалась всем телом.
И все уж совсем на брачную ночь настроились, как вдрух выходит на авансцен в ушанке богомол Аверкий, по-иному Шапен. "Я, - грит, - песнь просочинил про все что тута приключивши и с наставлением. Назвал "Не отвлекаются любя", она короткая, не уснете"

Всехда есть шанс терять любимово,
Коль отвести свои глаза.
А ты не отводи, люби ево
И пой на разны голоса.

Вы от любимых глаз не отводите
И жала в попы всем врагам вводите,
И кажный раз навек прощайтеся,
Кахда уходите на миг.

Ну, последние строки ваще были не к месту, однако ж все сие тварение прослушали со вниманием, сказать, прониклися.

И, как теперь без Клавдии и Макарыча осталися все свои, да еще опосля эдакого стрессу, и вовси веселье несусветное пошло. Другой такой сватьбы никахда в мире не было! И замечательно. И пусть у носикомых все хорошо будет.

Сенобря тридцатого
На сайте Литсеть появилась газета.
Пятьдесят восьмой нумер, рисунки Ирины Зенюк.
Всё как always, там Дайвер, Хомяк-мизантроп, Желтопузик, Демьян...
Разве Башня Вавиловна где-то шатается, но
Нет, не рушится, просто слегка отдыхает.
Синий кот в синих сумерках синюю ест ветчину.
Ветчина неплохая.
Я не начал еще. Щас начну.

Сенобря тридцатого
В газете на сайте Литсеть я увидел три ссылки
На свои три творения. Тут же воспрял всей душой.
Дело было во время курортного завтрака.
Я-то раньше считал, что талант мой не очень большой,
Но все время следил за шедеврами "данного автора".
И нигде никогда... хоть бы ссылочку кто...
Ну а тут целых три! Да! Признание!
Я мешал чайной ложкой в стакане пустом,
Нежно гладя свое подбанание.

Сенобря тридцатого
Я сошел от счастья с ума.
Пред глазами летали пегасы, и музы вели хороводы,
Как ансамбль "Березка", и били кругом иппокрены.
Из Эгейского моря явилась богиня с красивым лицом (от природы) -
Афродита - на землю стряхнув графоманские пены.
Лишь увидел ее, зачесалось во лбу и в затылке,
Я осмелился просьбу свою изложить сей же час.
Я орал на нее: "Дай три ссылки, три ссылки, три ссылки!"
И она мне дала. И сказала, четвертую даст.

Возлежали коровы у моря на пестрых подстилках,
Попугаи ловили с небес разноцветный кефир.
"Все поэты, - сказала богиня, - находятся в ссылках".
И я снова вернулся в "прекрасный и яростный мир".

Здрасьте! Помните скаску, гду у лисы была избушка однокомнатная ледяная, а у зайца трехкомнатный лубяной кооператив? Ну, тама еще лиса от классовой ненависти возбудилась, прогнала косого из дому, а сама в нем счастливо зажила. И заяц потом упрашивал волка и медведя ему подмогнуть в возврате утраченной недвижимости, но лиса их запугала. И только петух косой (в смысле не петух косой, а петух - чем? - косой!) взял да порешил захватчицу явочным порядком, и розовым восходом в тех местах настал полный покой.

Так на самом деле это все было противуположно. Заяц мерз в ледяной избе, а Лиса устраивала балы да пати разные в лубяном котэдже. Котэдж сей пренадлежал до некоего момента одному коту, но у того возникла надобность в отъезде, объясняя, что на него банда кабанов наехала (врал, ясное дело, у кабанов средствий транспорта во владении никохда не было), и он продал свое местожительство Лисе.

А Заяц, ну что сказать, да, жил в холоде, трясся, особливо по ночам, но вот интересно: стал он от этого
крепким, бодрым, с мощным, особливо по ночам, ему не те там. И не болел. Стал грозой леса. Идет, бывало, и распевает: "На меня управы нет, вот такой ему не те т".
Ну, разбегаются все, понятно, ажно банда кабанов в другой лес переехала и по слухам уже там стала наезжать (врут, ясно дело). На мой взгляд, тута психиатрическая подкладка была, потому как Заяц по размеру был невелик, пушист, а просто в очах его таковая решимость сверкала, что прям всех снесет, вот и не связывались. Как говорится, не тронь ево и живи спокойно.

И вот однажды проходил Заяц мимо лубяного котэджа. Заглянул в окошко. А там - батюшки (только он, понятно дело, по-друговски сказал)! - лиса в полуодетом состоянии, тока в шерсти, без вечернего тубалета и даж без халата восточна шелкова. Взыграл в косом ему не те т, стал он во двери стучаться да в любви Лисе изъясняться.
- Открой, - грит, - Лиса-Рыжи Волоса, такова ты красива, что не в силах дольше страдать, а хочу сделать тебе матрасмент и убьюзинг, а если чаво, так я и жаниться могу со временем, коль нужда приспеет!
Ох и взыграло в Лисе, ох и взошло! Как услышала слово "жаниться", так и заслабла вся, распонежилась, к замочку подошла да засовчик отвела, да дверь распахнула, да с кровати лишнее спихнула.
Ну, ладно. Успокоился Заяц опосля, а он ваще был отходчив, и отошел. Снова по лесу гуляет, ему не те там всех пугает, про Лису и думать забыл. А природу не оманешь. Долго ли, коротко, приходит Лиса к ледяной избушке, да во множественном числе, то бишь с детями и грит: "Слышь ты, Заяц, нужда-то приспела, а ты и носа ко мне не кажешь, обещанья не держишь. А я хочу, чтобы у моих детишек фамилие было Зайцевы".
А заяц - вот спадлец! - высовывается с окна и ответствует:
- А почему мне знать, что дети сии от меня вызрели? Слыхал я, что к тебе в тот же день, тока следом за мной, Волк, Медведь и Петух с косой захаживали. Так мож дети данные по фамилию Волковы, Медведевы аль Петуховы будут? И ваще встреча с тобой для меня жизненный епизот.
Ну животное, что говорить.

Зарыдала Лиса, дети-малютки заплакали, "папа" пищат и к Зайцу лапки тянут (все как Лиса их научила), а толку чуть. Вернулась Лиса в котэдж, взяла мобилу свою изысканную и давай друзьям названивать. Перво-наперво Волку.
- Алё-алё, подмогни, - просит, - Заяц, вишь, отцовство свое отбрасывает, уважить жанитьбой не жалает. Уж как ево просила, мерзавца, а все не уговорила Зайца, намекала на свои кулинарны таланты, а он: "Надоела по самые гланды".
- Ах, так он не лыцарь,.- Волк ответствует, - ну, как бы ни был он ивангрозен, а я его преструню.
Вот приходит Волк к ледяному избаку , стучит в окно и кричит таково громко:
- Открой, Заяц, и будь мужиком: сделал беду - исправляй, а не то быть те биту, на куски разорвату!.
А Заяц из дома с решимостью ему отбрыкивает:
- И вофси я ни от чаво не отказуюсь, а тока есть у меня аксиом, что у детей Лисиных фамилие должно звучать как Волковы. Так что надобно медицинский секспиртиз учреждать. Я готов, а ты?
Испугался Волк решимости в голосе Зайцевом и убег в темный лес. Забился под дерево, дрожит неуверенно.

Лиса ждала-пождала, звонит Медведю:
- Ах, Мишенька, алё-алё, такова беда, Заяц-то мой не лыцарем выкуколился. В жены не берет, детям фамилие не дает. Уж как старалась, молила, говорила, что будет не жисть, а малина, а все не впрок, будет мне на будующее урок.
- Да, не лыцарь он оказался, - Медведь говорит, - ну да давно пора ево проучить, слишком борзый стал. Считай, что ты уже с мужем!
Вот приходит Медведь к Зайцеву приюту, стучит в окно:
- Открывай, серая мерзопакость, это ты, значит, детей - Лисе, и пошли вы все? Быстро заявление о жанитьбе и усыновлении на стол!
А Заяц из форточки без сомнений отфутболивает:
- Я хоть сичас, а тока без медицинской секспиртиз не дамся! Слыхивал, что и ты в тот день к Лисе захаживал. Так не Медведевы ли у нее уродились?
Испугался Медведь боевитости в голосе Зайцевом, убег в лес, в куст малины залез, сидит, таится, даже чавкать боится.

Ждала-пождала Лиса, видит делать нечего, звонит Петуху:
- Один ты у меня, друг разлюбезный, остался, алё-алё. Выручай. Обещал мне Заяц жаниться, как припрет, вот - приперло, а он в жены не берет. Дети-сироты едят черный хлеб да шпроты. Так ты Зайцу намекни, что со мной его ждут счастливые дни.
- Не лыцарь твой избранник, - Петух резюмирует, - ну да ничего, и нелыцари тожа женются. Уговорим.
Взял косу на плечи и к хижине Зайцнвой ледяной отправился. Пришел - закукурекал:
- Слушай, ты, ушастое чучело, почему так Лису измучило? Признавай женой, детям будь отец родной. Не то взмахну косой наточенной, сразу будешь обесточенный!
Припугнулся Заяц, видит - Петух-то тоже решительно устроен. Видно, тоже ему не те т неплох. Однако ж голос взъярил да как заговорил:
- Я жаниться хоть сичас, да вишь дело какое: в тот же сам день, там вить и ты, Петух, пребывал. А отседова квесчен - не Петуховы ли Лискины детки. Давай мы медицинскую секспиртиз сотворим.
А Петух и отвечает:
- А вызывай свою спиртиз. Мне бояться нечево.
А и правда, чаво ему страшиться, он с Лисой в amor-альных связях никохда не состоял. Это Заяц о нем плохо подумал.
Заяц туды-сюды, да что поделаешь. Ну, приехала секспиртиз с пробирками, Лису с детями привлекли,
сполнили оналис, и - что вы думаете? - оказалось, что фамилие детей в чистом виде Зайцевы. Согласился ославленный Заяц на жанитьбу и отцовство, да таперича уж Лиса не пошла на компромисс.
- Един у нас в лесу лыцарь, - говорит и на Петуха кивает. - За нево и выйду.
И вышла. Хорошо жили, счастливо, детей народили немерено, потому как у Петуха ему не те т был похлеще Зайцевского, и померли с разницей в четыре дня.

А вывод какой? Да никаково. Просто не надо думать, что все кругом животные - непорядошные да плохие, и строить на том свои жизненные планы. Есть и хорошие. Много хороших.

Ты сегодня плакала.
После за окном
Голосила сакура.
Ходят ходуном

Ветки эстетичные
С красною листвой.
В чем причина? Личное?
Как у нас с тобой?

Вырвался за сахаром,
К дереву подсел.
Песни пел для сакуры,
Мучил сямисэн*.

Из окна увидела
Ты концерт в саду,
Выложила мидии
На сковороду.

Приманила запахом
В хлебосольный дом.
Снова плачет сакура
В голос за окном.

Обе одинокие
Женщины мои,
Обе длинноногие,
Словно журавли.

Между вами бегаю
Я то в дом, то в сад.
Вишня держит ветками,
Ты - глядишь в глаза.

Под любимой-суженой
Землю поливал,
Сакуре за ужином
Ветки целовал.

В эти дни осенние
Перепутал всё.
Вот какой рассеянный
С улицы Басё.

*Сямисэн - японский трехструнный музыкальный инструмент

Мне пишет друг: "Я снова в отпуску!
Представь себе, на том же самом месте.
Вновь радуюсь шашлычному куску,
Отбрасывая прочь сосиску в тесте.

В шикарном люксе праздную с женой,
Как Рембрандт вместе с Саскией когда-то.
Включен кондёр, и что нам летний зной.
Завидуйте, девчата и ребята!

Всё как всегда - и небо, и земля,
Всё те же возвышенья и пучина.
И всё такой же отдыхаю я -
Завидный, представительный мужчина.

А поначалу чуть не лез в петлю -
Приехал и застыл ошеломлённо:
Здесь сыр пропал - такой, как я люблю,
Овечье-козий с плесенью зеленой!

Куда же он исчез, прекрасный сыр?
Отсутствие его меня бесило.
Я падал на песок почти без сил.
Как тягостно на свете жить без сыра.

Он для меня все прошлые года
Работал, словно струи Иппокрены:
Кусок откусишь - и бегут стада
Таких неподражемых творений.

Попробовал взамен купить иной,
Но не пошло - совсем другая плесень.
Без плесени привычной и родной
Не сочинить мне ни стихов, ни песен.

Потом с тоски полез на высоту -
Там на холме бамбуковая роща -
И грыз кору, чем портил красоту.
Не помогло. И жить не стало проще".

Продолжил друг: "Помог Орхан Памук.
Он на бессырье очень даже супер.
Его роман отвлек меня от мук.
Слетелись музы с метлами и в ступе.

Но Саския с нахмуренным лицом,
Чья крайне соблазнительна фигурка,
Пристала: "Что же я лежу с кольцом,
Коль ты жене предпочитаешь турка?"

Поди ж ты глянь, какие виражи.
И недовольной говорю жене я:
"Уж коль легла, тихонечко лежи,
У интеллектуалов все сложнее".

Но вскоре заключили "Брестский мир" -
Орхан Памук летел в окно отеля.
Под вечер завезли любимый сыр.
Но я не вспоминал о нем в постели.

Играем так, что будто я пират,
Чьи сундуки распухли от дублонов.
Со мной мисс Чиз, команда и фрегат
И рыжий кот по имени Обломов".

***
Ты выходишь с утра в магазин
Для хозяев купить козинаки.
Сам хозяин с балкона глядит,
Подавая какие-то знаки.

Во дворе, и бледна, и грустна,
Собирает хозяйка смороду.
Трехлитровая банка полна,
Все что сверху - под ноги народу.

Кто бы знал, что в ночи госпожа
Все молилась о верности мужа.
У соседей случился пожар,
Но она лишь сказала: "Тем хуже".

Ей твое ненавистно лицо
И качание бедер при спешке,
И как муж прикрывает кольцо,
Собирая с тобой сыроежки,

И разнузданный скрип половиц,
И шуршанье фламандских сатинов,
И как лает испуганный шпиц,
Этих ласк соглядатай невинный.

Идеально наточит ножи,
Роковое отыщет лекарство,
Представляя тебя как Брижит,
Что с Фиделем целуется Кастро.

Но в красивом трико, полосат,
Твердо вставив конечности в стремя,
К ней приедет маркиз Палисад
Приблизительно в это же время.

***
Хризантем лепестки облетают,
Сад лишая былой красоты.
Вы гуляете где-то в Китае,
А без вас облетают цветы.

Перед вами на розовом блюде
Две хурмы и отборный банан.
И любовник (про имя не будем)
Приглашает прилечь на диван.

Возлежите нагая такая
В аромате сочащихся дынь.
Здесь вы были княжна Трубецкая,
Там вы стали мадам Динь Дондин.

Но примчавшийся западный ветер
Лепесток вам уронит на грудь -
Вы припомните сад в Кобулети,
И бутылку вина, и икру.

Дожидаюсь в просторной передней
И готов ожидать до седин.
Здесь еще остается последний
Золотой наш цветок, Динь Дондин.

***
Подступает зима. Благодать.
Происходит закрытие кортов.
То ли судоку взять разгадать,
То ль решить пару-тройку сканвордов.

Приходи вместе время провесть.
Обещаю, что не пожалеешь.
Я пока что живой там и здесь,
Хоть, конечно, бывают живее.

Помнишь, в детстве на нашей реке,
Где у каждой запруды русалки,
Мы играли в серсо, бильбоке,
Бадминтон, чехарду, догонялки.

Ты уехала в Липецк с семьей,
Горше не было в жизни минуты.
Через годы столкнулись с тобой
Мы в Москве у дверей института.

Развлекались в прекрасной Москве,
Хоть, увы, были травмы нередки.
Обожали хоккей на траве,
Баскетбол, догонялки и регби.

Вновь уехала. В Мурманск. С семьей!
Я остался работать в столице.
В небосвод я смотрел голубой,
Ни на миг не кончая молиться.

И однажды представился шанс -
Повстречались на Мальте в отеле.
Мы играли с тобой в преферанс,
В города, не вставая с постели.

Время отпуска быстро прошло,
И вообще, приближаемся к краю.
Слушай, мне без тебя тяжело,
Много лет ни во что не играю.

Подступает зима. Благодать.
Происходит закрытие кортов.
То ли судоку взять разгадать,
То ль решить целый сборник сканвордов.

Приходи вместе время провесть.
Я ручаюсь, что не пожалеешь.
Я, как прежде, живой - там. И здесь!
Хоть, конечно, был раньше живее.

Я сижу за столовым прибором,
Я недавно покинул постель.
Недоволен неровным пробором
И потоком плохих новостей.

Доедаю остатки граната.
Что за блеклый, изжеванный день.
Воробьиные лица помяты,
Неразборчивы лица людей,

За окном запыленные кошки,
Виды транспорта мерзко орут.
Доедаю остатки окрошки,
Собираюсь вымачивать нут.

В это время все здания серы,
Впрочем, также - в иные часы.
Улетают в небесные сферы
Отдохнуть утомленные сны.

Я пишу по-японски в тетради:
"Чтобы встретить достойно июль,
Надо окна помыть и погладить -
После стирки! - изысканный тюль.

Вмиг очистятся кошки от пыли
И расправит лицо воробей,
А в толпе тех, что носятся в мыле,
Различу и врагов, и друзей".

Мелодичнеют звоны трамвая.
Доедаю оставшийся блин.
И песок новостей промываю
Оптимизмом безбрежным своим.

В условиях переохлаждения организм пытается сократить расход энергии, замедлить процессы в мозге, что может привести к сонливости, галлюцинациям, потере сознания и смерти ©

Завтра или послезавтра мозг мой, ты знаешь, в отставку подаст. Я и теперь не совсем уверен, ясно ли я выражаюсь.
И.С Тургенев.  Отцы и дети

Спасатели придут, но слишком поздно
Марина Славина. Квинзи
litset.ru/publ/29-1-0-82129

Стихи Марины - Славиной - читая,
Я очутился в дальней слободе
Немереных непуганых гектаров
Готовых к обработке площадей.

Предчувствуя печальные исходы,
Кроссовками на белом рисовал
Координаты, возгласы и коды.
Их видела полярная сова.

Спасатели явились слишком быстро.
В мозгу стучало бодрое тик-так.
Пока еще не переохладился -
Искал рубины в солнечных часах.

Рукой махая снежным королевам,
Прекрасно видел: выбор не за мной.
На севере не место связям левым.
Отвергнуты все просьбы до одной.

Я понял ясно: снег порос цветами,
Луга и горы звали на простор.
И тучи, словно лебеди, летали,
И лебеди клубились под мостом.

Пока еще не переохладился.
Кого спасать явились, мужики?
У главной магистрали Новольдинска
Я медленно вмерзаю в лед реки.

Мой мозг стучит, как будто бьет чечетку -
Все четко различает и сечет.
Как будто он перебирает четки
И черных жемчугов ведет подсчет.

Меня спасать пока что нет причины -
Галлюцинаций нет и миражей.
Я вижу, как пришедшие мужчины
Неспешно превращаются в моржей.

С тех самых пор на всех моих рисунках,
Помимо прочих радостных вещей,
Восходит солнце штучной красной сумкой
У сумчатой моржихи на плече.

В старом парке две вороны,
Красноречия полны,
Бродят, словно цицероны
Подмосковной стороны.

Разговор о жизни, смерти
И о множестве проблем,
Что птенцы драчливы, черти,
И не слушают совсем,

Люди реже сыплют крошки,
Чаще травят и бранят,
Говорят: "Павлин - хороший,
А от вас болезней ряд".

Тихо делаю движенье,
Чтоб ворон не напугать
И свои соображенья
Начинаю излагать -

Мир, война и чувства к птицам,
Старики и молодежь.
Я прошу: "Примите в цице-
роны". "Что ты там поешь?

Мягко каркнуть, бред собачий -
Смысла, логики чуть-чуть.
Ты на ощупь, как незрячий,
В этой жизни держишь путь.

Никакой не Цицерон ты;
Не Платон и не Сократ,
Забери свои экспромты
Безнадежные назад.

Ты настолько ниже птицы
По уму и по речам.
Спи, и пусть тебе приснится,
Что умнеет твой кочан"

Я особенно не плакал,
Разработал хитрый план:
Накупил различных лакомств,
Разделил их пополам,

Предложил суровым судьям
Подкрепиться слегонца.
Съели много. Часть на блюде
Отнесли потом птенцам.

После стали совещаться:
- Взятка.
- Вкусно.
- Подкупил.
- Глуп. Конечно, не Гораций,
Но чувствителен и мил.

Древним в этом нет
урона.
- Убедила. Всё фигня.
Принимают в цицероны
И в сократы и в платоны
Беспросветного меня.

И теперь брожу по парку,
Деревам веду учет.
Лента серая, немаркая
Через правое плечо.

С бодрым карканьем, по- птичьи,
Возвеличенный иду.
От причастности к антично-
сти захватывает дух.

Кимико ты моя; Кимико!...

Кимико ты моя, Кимико,
Как живут твои папа и мама?
Я хочу по горе Фудзияма
Вместе с вами бродить босиком.

Ты робка, как сикокуский спрут
И трепещешь отцовского гнева.
Я слегка забираю налево,
Но опять выпрямляешь маршрут

Я касаюсь изящной спины,
( Мать, увы, стопроцентно ослепла)
Повествую бесстыдные сны
(Папа слышит не великолепно)

Ты не бойся своих стариков,
Пусть знакомятся с нашим секретом,
Ну и что? Что за бедствие в этом,
Кимико ты моя, Кимико?

А представь, далеко-далеко,
Где меня ожидает деревня,
Приласкает без всяких препон
Уникальная Домна Андревна.

А какое у нас молоко
И стогов вавилонских пространство!
И летит в состояние транса
Дорогая моя Кимико.

***

Сакура замерзла
И обледенела.
Я увидел чудо,
Все внутри запело.

Шел в Иокогаму
С острова Сикоку
Встал да вмерз ногами
В белую дорогу.

Больше не спешу я,
Долгий путь проделав.
Как в жену чужую,
Всматриваюсь в древо.

Светятся кристаллы
На цветках нежнейших,
Сакура казалась
Лучшей в мире гейшей.

Не грозит разлука,
Вместе умираем -
Сакура подруга
С другом самураем.

Собеседник:
Онегин, к Лариным не езди,
Без этих пати скоротать
Несложно время. Глянь, созвездий
Вверху - считать не сосчитать.

А сколько "мяу" благородных
Скрывает твой цветущий сад,
И натуральных слов народных
В окошко россыпи летят.

На ног изящных, резвых пару
Надень спортивные штаны
И - легкой поступью к амбару,
Туда где стоны крепостных.

Одни стенают от нагрузок,
Другие стонут от любви,
Фасон штанов спортивных узок,
Страдают органы твои.

Но это в чем-то и приятно -
Ты ощущаешь, что живой
И, повернув, идешь обратно
С одной блондинкой крепостной.

Проводишь ночь в любовной неге,
А утром смотришь.- вновь восторг:
Идут, идут, идут телеги
С сельхозпродукцией на торг.

Все живы, радостны, счастливы,
И беззаботно-веселы.
В плодах элитные оливы,
И слева сливы подросли.

Не рушь своим пустым визитом
Татьяны хрупкую судьбу,
Не делай Ленского убитым.

Онегин:
Я видел Ленского в гробу
Во сне. Могилка и ограда.
Его судьба предрешена.
На камне мраморном баллада,
Что втайне им сочинена

И бойкой Ольге посвященна,
И неумела и странна.
Он смертью вымолил прощенье
За то, что писана она.

Проси кого-нибудь повыше,
Кто говорит под ником "бог",
В чьей длани - это ясно вижу -
Шурую, словно мастерок.

Он предложил серьезней мену,
Чем крем-брюле за эскимо:
За жизнь студента Геттингена -
Невинной девушки письмо.

Сказал, что всем решенье это
Вполне понравиться должно -
За жизнь бездарного поэта
Влюбленной девушки письмо.

По голове меня похлопал,
Сказал: "Онегин, поспеши".
И я помчу туда галопом -
Как говорится, от души.

Работу сдам. Себя потешу
На все оставшиеся дни.
Что? Грешен я? А кто безгрешен?
Возможно, ангелы одни.

Когда в бездействии великом
Усну в темнейшей из могил,
Увижу, кто под этим ником
Всю жизнь со мною говорил.

Вы помните, вы всё, конечно, помните:
Стенал буран на улицах, как псих.
Явился кто-то в качестве инкогнито
Под ваш неповторимый акростих

И выбранил плод вашего старания,
Используя бестактные слова.
Не помните? Они вас в сердце ранили,
В тот день горчила даже пахлава.

Возможно, для кого-то и не бедствие,
Когда ругают выстраданный стих.
Но эти плечи, эти пальцы детские
И этот лоб. Прости; прости, прости.

Еще мне намечтались жилки синие
На бледности изящнейшей из шей,
Что бились, как народы Абиссинии
За суверенность родины своей.

Был ясным взор, но ярость негасимая
Вздымалась из неведомых глубин.
Вы были так разгневаны, любимая,
Что я еще сильнее полюбил

И ринулся побитому творению
Воздать хвалу и автора воспеть.
Без завтрака, измученный мигренями,
Ворвался в сеть стремглав в одном носке.

Пропел осанну знакам препинания
И каждой букве вашего poème,
Уже проголодался, но - внимание! -
Подумал: "Допишу, потом поем".

Как верный рыцарь Ваше беатричество
До слез скомпрометировать боюсь
И ставлю подпись Дон Кихот Таврический
(А в скобках чуть пониже - Критик "Плюc").

Вы снова стали гордой и расслабленной,
Поверив в свой недюжинный талант,
Опять самонадеянным корабликом
В Ахматовский уплыли океан.

Откуда безграничное тщеславие
В такой невинной с виду травести?
Во мне неудержимое желание
К вам снова как инкогнито зайти.

Корабль уплыл. Растаяли фонарики.
На этот раз явился под рассказ.
Возможно, вы когда-нибудь узнаете,
Как я любил и ненавидел вас.

Мне снился сон, что я капуста,
Промерзший срезанный кочан.
За слоем слой снимают чувства
С меня и днем и по ночам.

Стремясь найти живые листья,
Наверно, вскоре всё сорвут.
А я худею бескорыстно
На каждом новом рандеву.

Вовнутрь пытаются проникнуть,
Нетерпеливо шебуршат.
Зачем вам это? Не постигну.
Какая там ещё душа?

Сеанс окончен. Передышка.
Слеза сбегает по скуле.
Как бездуховно кочерыжка
Лежит на кухонном столе

Уж тридцать лет живу на свете без Эсфири,
А тут на Моховой встречаю - вот она!
Гуляет по Москве, но под другой фамилией.
Но я ее узнал.

С ней парочка внучат, не от меня, конечно,
Вуаль бессонных мук туманила лицо.
Взглянула - этот взгляд! - как прежде, так же нежно.
Вареное яйцо

Катилось не спеша из зала ресторана
На мокрый тротуар под кеды двух девиц -
И сгинуло навек. Ты молвила: "Пора нам"
Я распростерся ниц.

Эсфирь, я уезжал, хотел вернуться, милая,
Заплаканы вконец подушки поездов.
Но кто-то вдалеке забрал мою фамилию
В семейное гнездо.

Теперь вот по Москве брожу, шаги печатаю,
И песенку пою, что пели мы вдвоём.
А выход лишь один - давай дружить внучатами,
Вот то-то заживём.

Во дворе на Моховой
Кот в накидке меховой
И барбос в тужурке
Играют с нами в жмурки.
Хоть все время я вожу,
Пса с котом не нахожу,
Зато опять и снова
Ловлю тебя, Петровна.

В некотором государстве, в некотором царстве
Продавал мужик дорогие цацки.
Цацки красивые, просто жесть.
В том числе три яйца Фаберже,
Несколько гемм Бенвенуто Челлини
(С множеством сколов, но их починили),
Дальше без счета колье и камей,
Браслетов, колец, драгоценных камней.
Женщина зарилась на диадему,
После решила: "Не, не надену.
В такой красоте среди наших хлебов -
Лишь от работ отвлекать мужиков".
Другая смогла отказаться едва.
Сказала: "Вспотеет под ней голова.
К тому же изделие премиум-класса.
А я? Посмеется народная масса".
Третья, напротив, вскричала: "Беру!
Эх, на юру постою на ветру,
Эх, поблистаю густыми ночами,
Эх, погуляю, не зная печали!"
И к продавцу тянет руки свои -
В них предпоследние деньги семьи!
Вот мужика забросали вопросами:
Откуда такое добро, стоеросовый?
Аль померла супруга?
Аль бросила в рожу подруга,
Когда от тебя услыхала,
Что грудь ее не упруга?
Мялся несчастный, мялся,
Потом постепенно признался,
Что взял ювелирную лавку,
Представил подельницу Клавку -
Дочку свою и помощницу,
Веселую полуночницу.
Для Клавки любовные соло
Вокруг исполняли все сёла.
На синие очи, безбрежные,
Как дикое море Саргассово,
Крестьяне смотрели мятежные,
Помещик дивился не классово.
Признание резко повысило
Доверие к массе товарной -
Народ повалил с коромыслами,
Корзинами, прочею тарой.
Глядите, сейчас нарисуем мы
Статистику пункта продажи:
Стал просто неописуемым
Спрос просто ажиотажный.
Раскуплены серьги и брошки,
Луна золотит картины:
Блестят бриллиантов дорожки,
Нападавших в дырки корзины.
Вот все разошлись по избушкам,
Домой унося побрякушки.
Украсили золотом хижины -
Еще бы, ведь цены-то снижены.
Лишь плакал в ночи ювелир,
Ограбленный, грустный, как Лир.
Ни дочки ему, ни сыночка
Не шлет аистиная почта.
Теперь вот не стало и средств,
Какой он без денег отец.
Пускай нет невесты пока что,
Но... (тут он от горя закашлял)
Теперь, если даже и встретит,
Ни шуб, ни катанья в карете,
Ни разных курортных иллюзий,
Кому нужен эдакий лузер.
Распродал одежду и мебель,
Все чаще стал думать о небе.
И то - никакой перспективы,
А звезды настолько красивы.
Пора и ему над Луной
Светить для сторонки родной.
Вдруг вспомнил - советовал прадед:
"Женитесь на тех, кто вас грабит!"
Зазвал в опустевшую лавку
Прекрасную юную Клавку,
И та понесла от бедняги
И стала женой на бумаге...
Вот способ вернуть все потери -
Без жалоб, без слез, без истерик,
Пускай и не в полном объеме,
И далее жить на подъеме!
Улыбкой скрывая страдание,
Тесть деньги вернул как приданое,
А после кусал кулаки
От радости и от тоски.
Лишившийся прибыли начисто,
Готовился с внуками нянчиться.
И детки пошли, как грибочки -
Прекрасные юные дочки.
Меньшую назвали Корделия.
Ужель плагиатор всамделе я?

С детства в думах о Вильяме сэре,
Не могу разобрать ни рожна -
Неужели Отелло поверил,
Что ему изменила жена?

Он ведь сам ни на грамм, ни на грошик,
Не пытался, не мог, не хотел.
Так не много на свете хороших,
Благородных и светлых отелл -

Честных главное, добрых - главнее,
Нежно любящих - это вообще...
Не пойму, как он мог, в самом деле,
Видеть в фее чудовище.

Понимаю - Арбенин Евгений,
Лжец, развратник, игрок и злодей
Сам обманывал всех и поверил
В гнилодушие Нины своей.

Не колеблясь замыслил злодейство,
Яд подсыпал в десерт, паразит,
И жены оборвал почти детство
Неподкупный, как смерть, цианид.

Это ясно. Но мавр! Столь безвредный!
Не смотрите, что он генерал.
Жил бы он среди нас, безбилетный
Никогда бы проезд не избрал.

Я такую гипотезу двину,
Тарарам поднимая большой.
Вовсе не был Отелло невинным,
С чистым взглядом и доброй душой.

Он и сам помышлял осторожно,
В подсознанье и так, наяву,
Встретить даму, чтоб другом хорошим
На закате служила ему.

Дездемона - ребенок, малышка,
Ей самой в жизни нужен уход.
А его уже больше колышет,
Что сентябрь на свиданье идет.

А возможно, он думал, как много
Разных женщин красивых кругом,
А он сам перекрыл к ним дорогу
Полновесным таким "кирпичом".

А возможно, от страсти бледнея,
Прочитал два пришедших письма.
Где звала его в домик в Гвинее
Вспомнить счастье свое Фатима.

А возможно, совсем и не думал,
Просто был вот такой человек -
В маскарадных плясали костюмах
Бесы в буйной его голове.

Пребывал в постоянном раздрае,
По ночам грыз зубами матрас.
Преступленью искал оправданье
С воспитаньем хорошим борясь.

Дальше бедный не мог притворяться.
Почему? Для чего? Для кого?
Что-то стиснул и что-то там хряснуло
Под руками большими его.

И простился со светом Отелло
С Дездемоной простившись своей.
И Арбенин шепнул, мол, брателла,
В том подвальчике черти добрей.

Талант его был Богом данный.
Идя по пушкинским следам,.
Слагал шедевры Вал. Карданный,
Хотя читал лишь по складам.

Писал осмысленно и строго,
Воды на мельницу не лил.
Но вот однажды по дороге
Карданный Вал. забарахлил.

Распались цепи слов и мыслей,
Лез на ошибку новый ляп.
На всякий случай Вал. женился,
Но здесь был нужен эскулап.

Его отдали в мастерскую
Специалистам по валам.
Народ в печали, я тоскую -
И по нему, и по стихам.

Поэт лежит сейчас в палате.
Нас не пускают - карантин.
Ну что ж, еще квартал и хватит,
И возвращайся, Валентин!

Гулял в белей листа капустного
Июньских питерских ночах
Студент юрфака петербургского
И от безденежья скучал.

Ходил по городу Раскольников,
Топор скрывая под пальто.
Плодил Раскольников покойников,
Как зайцев Кио в шапито.

Когда же пристав беззастенчиво
Его хотел арестовать,
Он предъявил тому студенческий
И начал диспут о правах.

Вот какая сцена мне привиделась:
Древний город. Средние века.
Женщина, целующая витязя.
День - как специально -
Светлый выдался,
Солнце улыбается слегка.

В отдаленье хохоты и грохоты,
В небе беззаботный ветерок.
"Не веди себя, родная, плохо ты,
Не сдавайся пошлости и похоти,
Не забудь, что верность не порок".

Игорь, перед тем как отлучиться,
Грустно гладил женины ключицы.
Нежно целовал ее в уста,
Стоя у подъемного моста.
"Я прошу, не будь столь своенравна,
Не ходи по стенам, Ярославна.
Вдруг потенциальный террорист
Выстрелит прицельно, как Парис.
Нынче ухожу я на заданье,
Ты гуляй, но... как-то так... задами...
Чтобы, атакуя Ыктыгыл,
Я не беспокоился за тыл.
Помнишь, в светлой горнице уютной
Слушали, как горлицы поют нам?
Думаю, что ждя от мужа весть,
Дни в разлуке лучше там провесть".
Стрелки шли и шли в поход по кругу,
Верно слово, данное супругу.
Лишь когда минул немалый срок,
Вышла Ярославна за порог.
В ней бушует море обаянья,
Вспомнила княгиня о Бояне:
"Как же он напишет обо мне,
Если не увидит на стене?"
Взмыла, словно птица, над Путивлем,
Снегом осеняема и ливнем.
Пристально буравя взглядом даль,
Голосом, прозрачным, как хрусталь,
И узлом заламывая руки,
Плачет о своем бесстрашном друге,
Что ушел, растаял вдалеке,
Солнце унеся на шишаке.
Впившись в это зрелище глазами,
Вещий старец прочь послал гекзаметр -
Микс размеров в песню вводит он,
Настежь распахнув аккордеон.
И покуда шли бои без правил,
Он княгиню в вечности прославил,
Плюс к тому посетовал вполне
На междоусобие в стране.
Мокрая от ливня и от снега,
Ярославна - альфа и омега
(Перевод: начало и конец),
Недоступней, чем телекинез.
Крыльями помахивая плавно,
Над Путивлем птицей Ярославна
Плачет в шитом золотом белье.
А внизу сказитель на скамье
Песнь поет и черствый хлеб кусает.
Красота и вправду мир спасает.
Вот и я про "Слово о полку..."
Вставил лыко в древнюю строку.

Рецензия Бояна, пришедшая перед публикацией (все буквы и знаки принадлежат автору рецензии)

А ты меня решился уморить?)))
Твой стих всего на два процента правда!(
Ах! Боже мой! Что станет говорить
Княгиня Ефросинья Ярославна!(((

Рад, что ты жива, моя старушка.
Мне пришло из Осаки письмо,
Что удел твой ныне - постирушка
Униформы для борцов сумо.

А бывало, помню, выводила
Кистью иероглиф на стене,
В телескоп далекие светила
Щедро демонстрировала мне.

Выходили утром на террасу
С криком "Охаё годзаимас!*"
Вставшая едва Аматэрасу
Ласково приветствовала нас.

Ты решала разные проблемы,
Вроде либерте, фратерните.
Даже если коклюшем болела,
Чан стоял с сируко** на плите

А когда однажды я катану
Плохо перед боем наточил,
То бревном из древнего платана
От тебя по заду получил.

Ты меня лупила и немало,
Жизнь пророча в полной нищете.
По ночам секретно открывала
Тайные приемы карате,

Тонкости ударов джиу-джитсу,
Грацию высокого кудо,
Жить с тобой - учиться и учиться,
Мудрость постигая от и до.

А потом, когда я на Сикоку
Бил врага и мыслил заодно,
Выходила часто на дорогу
В старомодном ветхом кимоно.

На бумаге кистью колдовала,
Письменный прибор на пояске.
Стих придумав, сразу выпивала
Стопку окинавского саке.

Журавлями хокку прилетали
Мне на плечи из родных краев,
Силы несгибаемой в катане
Прибавлялось так, что охаё.

И когда, с победою, счастливый,
Буду вновь в родительском саду,
На заветный холм под дикой сливой,
Сдерживая слезы, упаду.

А пока нелетная погода
И не сосчитать кровавых сцен.
Но живу, покуда с небосвода
Светит твой закатный сюрикен.

* Доброе утро
** Сладкая каша из бобов

*Ёбаи (夜這い ) - в переводе тайное свидание - японская традиция, широко распространенная в сельской местности с ранних лет периода Эдо (1603) до начала периода Мэйдзи (1868). Традиция позволяла молодым людям скрытно проникать в дома девушек по ночам и вступать с ними в интимную связь с согласия партнерши и с молчаливого согласия ее родителей.

Вступление во вступление

Подул весенний-превесенний
Восточный влажный ветерок,
И я, пускай и не Есенин,
Своё перо сдержать не смог.

Схватил с чернилами канистру,
Сорвал с держателя рулон -
И стал писать легко и быстро,
Усевшись в кресло за столом.

Надеюсь, что сыны и внуки -
Потомки, проще говоря -
Снесут мой стих в театр кабуки
Как знак, что писан он не зря.

Когда сей факт дойдет до неба
Сквозь атмосферную броню,
Я даже, может быть, с Денеба
Слезу на Землю уроню.

Вступление

Красив, в портянках из батиста,
Мне дал совет профессор Брук:
"Большой талант контрабасиста
Не погубите, милый друг!"

Но слово бруковой науки
Не отзывалось, хоть убей!
Я всем кричал: "Смычок вам в руки,
А мне - чего повеселей!"

Пул, лотереи, бридж и покер,
Рулетка, шашки, ипподром,
Казина, вина, воды, соки,
Игра в большой тестостерон.

И вот итог: талант проигран,
Притом себе же самому.
Тут хоть скачи голодным тигром,
Хоть впейся в сочную хурму.

Но что-то мучает в глубинах,
Наружу звуки ищут ход.
И свыше глас: "Давай, любимый,
Не контрабасом, так стихом".

Пускай в тумане тают свечи,
Давая смутные огни,
На муки творчества отвечу
Я сочинением фигни.

Хотя и не был сверхуспешен,
Но все же жизнь прожил не зря.
Шедевр создам - себя потешу,
Других особенно не зля.

Выступление

Нежна невинная бумага
И всё же терпит вся и всё.
Однажды Ода Нобунага
Шел на ёбаи без Басё.

Его в недальнем Подкиотье
Акико милая ждала -
В Ниппоне целом не найдёте
Прекрасней феи, чем она.

Стол украшали роллы, суши,
Она слегка открыла дверь.
Был Нобунага спец покушать,
Васаби всасывал, как зверь.

Она, любимого героя
Встречая, села под окно,
Полувоенного покроя
Надев на тело кимоно.

Под кимоно - сплошное тело,
В большом обилии притом,
В ночи оно светилось белым.
А голос - женский баритон.

И вот явился Нобунага!
В желудке голод, дрожь в ногах.
Не взял в дорогу харч, бедняга,
Свою забывчивость ругал.

Вдруг две руки обвили шею,
Упал на латы поцелуй,
Собрался жать он, что посеял,
В пылу - как мальчик на балу.

Но тормозов раздался скрежет.
От неожиданности чувств
Акико с силою медвежьей
Он оттолкнул в терновый куст.

Пока, колючки извлекая,
Постичь стремится дама суть,
Мы улыбнемся ей слегка и
Понять поможем что-нибудь:

Басё, предательством обижен,
Не смог в избушке усидеть,
Уселся в красный "Мицубиши",
И вот он здесь. И вот он здесь!

Прекрасный дяденька культурный,
Он с детства раннего пошел
Вперёд стезёй литературной
На удивленье хорошо.

Поэтом быть - сплошные драмы,
Вообще-то лучше им не быть.
Так, например, за эпиграммы
До полусмерти был он бит.

Но не писать не мог однако -
Призванье, что еще сказать -
От Вануату до Бамако
Чтим средь рабочих и пейзан.

И вот примчался. "Как ты? Что ты?
И почему не взял меня?
Я б оторвался от работы,
А после стих досочинял".

Но друг уже, любовь лаская,
Уходит, яростно сопя.
Страна Япония такая -
В ёбаи каждый за себя.

Любил Акико бравый Ода
В мансарде с видом на леса.
Басё внизу слагал им оды -
Примерно оду в полчаса.

Он мягок был, интеллигентен,
Прощал обиды и грехи,
Боготворил японских женщин,
Когда валил их в лопухи.

Но плодовитостью безмерной
Достал он пару наверху,
И соус соевый кошерный
Ему пролился на башку.

И вот, увы, финал программы:
Поэт катил в свой край родной,
Писал на Оду эпиграммы
И на дома лепил слюной.

Их связь секретную с Акико,
Как блюдо, выложил на стол.
Как жить тому в позоре диком
И как семье смотреть в лицо?

Подняв карающую руку,
Всадил в себя свой верный меч.
"Да, мой пример другим наука, -
Задвинул траурную речь. -

Нельзя с поэтами вожжаться,
Без колебаний предадут.
Прощайте, чада, домочадцы,
Самозабвенный ратный труд".

Следя за смертью самурая
С высокой крыши, как звезда,
Акико милая с ёбаи
Клялась покончить навсегда.

Басё, вернувшись в быт свой жуткий,
Узнал, что Ода не жилец.
От несварения в желудке
Тут и ему настал конец.

"Прощайте. Каюсь, я виновен.
Прошу учесть, ученики:
Не на войне скончался воин -
От поэтической строки.

Сорвался я, и отчего же?
От чашки соуса с небес.
Что мне Акико, боже, боже?
Что я Акико? Вот балбес.

Ошибку эту разбирая,
Идите правильным путём:
Зачем влезать в чужой ёбаи,
Мы лучше собственный найдём".

Сказал и смолк. Одновременно
Навек увял его банан.
Но поэтическая смена
Идет сдавать стихи в журнал...

Я понимаю, вы устали.
Прошу немного пострадать -
Остались мелкие детали,
Осталась частная беда -

Спустя пять лет на муле диком
К известным нам уже дверям
Подъехал всадник. Три гвоздики
Держал и нежно повторял:

"Открой, открой скорей, родная,
Скорей впусти в сей щедрый дом,
Твоя прекрасная спина и
Твой рот взывают об одном".

Мгновенно в доме стало тихо,
Потом раздался вопль: "Кусай!"
Рычанье. Больше ни триптиха
Не начирикал Хокусай.

Преступление

Был рад, друзья, открыть вам душу,
Теперь вы видите, что в ней.
Когда, бывает, занедужу,
Лежу по три и боле дней,

Читаю в койке Кобаяси,
А мысль мышонком шебуршит:
Не пошутить на контрабасе,
А на бумаге - пошутить.

Все в жизни делается к благу,
Все происходит в нужный час.
Терзай невинную бумагу,
Коль проворонен контрабас.

Но ранит душу неизменно
Воспоминания бамбук -
Как проиграл я дар бесценный
И вам не внял, профессор Брук.

Приезжай на скутере
Со мной тоску-треску тереть,
Мой золотой.
На тёрке золотой
На мелкие кусочки,
Сразу, без отсрочки.
Трём, трём
Вдвоём,
В четыре руки,
В четыре ноги,
В два рта.
Красота!
Приезжай, мой золотой,
Будешь вечно занятой -
Чтобы ни пылиночки
На доченьке Полиночке.
Вот она бежит с крыльца
Мать обнять, обнять отца.
Солнышко лучистое,
Надо подлечиться ей -
Слишком острый гайморит,
Не понять что говорит.
Мы болезней жжём истории,
Дочь не пустим в санатории,
Папа с мамочкой - с тобой,
Дочку вылечит любовь.
Вот уже на радость нам
Расцветает не по дням,
По часам умнеет, крепнет,
Вот уже на ней передник,
Вот уже читает Блока,
Вот уже не одинока.
На ножках сапожки,
В ушках серёжки,
Банты на головке,
Фразы-многословки,
А на платье вышивка -
Яблочко да вишенка.

Заявилась в мир беда одинокая,
В черном платьице уселась на трон,
Кто-то ползает усердно у ног ея,
Кто-то дарит ей элитных ворон.
Воды маленькой реки взбаламутила,
Натравила на прибрежный простор -
Речка-реченька она, но по сути-то
Океанское ее естество.
Кто-то борется с волной на суденышке,
Кто-то - с дрожью в непослушных руках,
Кто-то видит, что осталось - на донышке
И поспешно допивает бокал.
Кто-то в страхе начинает креститься,
Кто-то даром тратит силы на брань.
Неужели может мир поместиться
В бывшей маленькой реке Окаянь?

- Каин, где брат твой Авель?
- Где-нибудь щиплет щавель.
Разве я Авелю сторож?
- Каин, чего ты гонишь?
- Прости. Шутка.
- Жутко.
Ты же создан по моему подобию.
- Премного благодарен Вашему благородию.
- Каин, где Авель, брат твой?
- Работает над трактатом
"Труд первого арата
Как пролог к созданию космического аппарата".
- Снова шутим?
- Да ладно, шут с ним.
Я ваще не могу понять, почему
Ему
Вручили рог да собаку, да тучных овец стада,
Да?
А другие, не будем показывать пальцем,
Пусть в земле копаются
Ради зернышка или плода.
А потом дым от жертвенного костра
Невесть откуда взявшиеся ветра
Разнесли по клочкам во все стороны света.
- На страницах Ветхого Завета
Будет написано "не призрел".
- А дым этого, без вести пропавшего,
Всходил вертикально над лесами и пашнями,
И огонь исправно горел.
Как ты мог?
Бог:
"Ты веришь в Бога, Каин?"
- Верю, хозяин.
- Я тебе не хозяин. Ты сам хозяин своих страстей.
Иди же, красными, липкими руками
Пропалывай, паши да сей.
Дети твои во всем разберутся сами.
Ну а пока разбираются,
Будет над ними хозяин,
Добрый или злой,
С плетью и метлой,
С топором и дыбой.
Иди, убийца. Живи.
- Спасибо.
- Не за что. Селяви.
Что головой поник?
- Ты тоже шутник.
И ты еще будешь петь о любви?
- Буду.
А ты пожинай урожай.
Авеля очень жаль.
И тебя.
И Иуду.

Скажу открыто: я не броский
По экстерьеру и уму.
К тому же ясно, что не Бродский,
Когда стихи писать начну.

Мой корги, преданный Евгений,
Перечитавший все стихи,
С восторгом лаял: "Ты не гений,
Но так талантлив, сукин хин!"

Евгений был такая лапа.
Он говорил: "Любовь слепа"
И звал меня по-русски папа,
А по-французски звал папá.

Но вот однажды, в день осенний,
Он встал с одной из левых лап
И произнёс: "Да, ты не гений,
Не тот талант, не тот масштаб".

Стихи размалывал на крошки,
Провел анализ хоть куда,
Сказал, что уличные кошки
Напишут лучше иногда.

Я сделал рожу вурдалака,
Рассвирепел, запел шансон -
Мол, у папá была собака,
Ее, любя, прикончил он.

Услышав песнь об этих фактах,
Евгений мигом приуныл
И тихо умер от инфаркта
И искривления спины.

С тех самых пор, в тоске о корги,
Не пропуская даже дня,
Я покупал в пекарне коржик
И на шкафу их сохранял.

Под этой тяжестью, однако,
Спустя немало долгих лет
Шкаф вдруг рассыпался, собака,
И я, раздавленный поэт,

Лежал под грудой старых досок,
Сухого теста, толстых книг,
Талмуд "Природа Барбадоса"
Упал на мой неброский лик.

Но из тоннеля выползая,
Услышал я приятный звук -
Как будто где-то выпал заяц
На толстый плед из женских рук.

То было мягкое вступленье.
А дальше в уши мед потек:
"Мне за тебя пришло моленье
Того, к кому ты был жесток.

Неповторимая собака,
Что излучает дивный свет,
Издать просила Пастернака
И в том же томе - вас, поэт!

Звучу немного иронично,
Но тронут трепетной мольбой.
У нас тут жизнь - как торт клубничный,
В котором тонут с головой.

Все отдыхают от страданий,
Вкушают яства на траве,
Собака ж, искренне рыдая,
У врат печётся о тебе.

Просила высшего совета,
Опять кручинясь и опять -
Мол, самолюбие поэта
Не должен корги уязвлять.

Мол, сам повинен пес несчастный
В беде, что с ним произошла,
Что это как пойти на красный
Иль красть сосиски со стола.

Молил Евгений дать отсрочку,
С тем чтоб пожить тебе ещё.
Собачьи слезы жгли сорочку -
Пускай. Я не был возмущен.

Ползи назад. Я внял молитве.
Ползи, пока открыт тоннель.
Ползи, как ползают улитки,
Бомжуя с домом на спине"...

Припомню этот случай давний
И понимаю всей душой,
Что я не шкафом был раздавлен,
А пса безмерной добротой.

Я полз, а сзади, над оливой,
С восторгом в преданных глазах
Летал, как эльф, барбос счастливый
И небо синее лизал.

А я обратно полз и плакал
И, обернувшись, крикнул в свет:
"Издайте только Пастернака!
Меня не нужно - не поэт!"

"

Бог неспроста так нарочито скуп -
чем тоньше лучик света – тем чудесней!
А. Старших

Когда однажды под смоковницей,
Притом уже не в первый раз,
Мы погружались в рай с любовницей,
Гремучий Змей застукал нас.

Придумал сказочку про яблоко,
Доносом ватман замарал.
Но наш отец, спустившись с облака,
Не говорил про стыд и срам.

Он улыбнулся очень ласково,
Сказал, что, видимо, пора
Отправить нас в реал из сказки, но
Не гнал оглоблей со двора.

И каждый миг полета нашего,
Перегибаясь через тын,
Следил с небес и тихо спрашивал:
"Как вам летится, дочь и сын?"

Он уверял, что всё получится,
Что не оставит всё равно.
И райский свет щепил на лучики,
Как на лучиночки бревно.

Я везу тебе гостинец
Из Челябинска в Читу.
За окошком неба синус
Переходит в черноту.

Пара почечных лоханок
Ноет так, что будь здоров.
На спине следы от банок.
На лице - от комаров.

Сон с бессонницей воюет
За покой моей души.
Победил. Все по фэн-шую.
Доброй ночи, малыши.

Впрочем, разве сном зовется
Эта боль и этот бред
С тяжким храпом иноходца.
А ведь мне немало лет.

Привидения и духи
Суетятся в темноте -
Вурдалаки, виннипухи
И дюймовочки в фате.

Вий явился на протезе,
Говорил немного в нос,
С верхней полки лапы свесил
Занзибарский альбинос.

Любопытствуют страшилы
О превратностях любви:
"Вновь на шубу из шиншиллы
Средства выбросил свои?"

Била граблями по шее
Ведьма в кофте голубой:
"Снова жертвоприношенье?
Двести жизней за любовь?!"

Отбивался что есть мочи,
Обессиленный почти,
И бежали дни и ночи
От Челябы до Читы.

...А в проходе чья-то дама
Всё стояла, не спала,
И дрожала нервно рама,
Оформляя муть стекла.

Смелый взгляд без всяких поволок.
Бросилась на улице, сказала:
"Вы известный лирик Шлакоблок?
Я модель по имени Сюзанна".

Свет в глазищах, в ручке круассан,
Рот в гигиенической помаде.
"Знаете, надысь меня Сезанн
Списывал с натуры в Петрограде".

Я, конечно, верю и смеюсь,
Но не огорчается Сюзанна -
Плотно прислонила пышный бюст
И настолько стала осязаема!

Ладно бы еще когда зима,
Там через одежду и не слышно.
Лето было жаркое весьма,
Майки были толстые не слишком.

Яркий свет бросали фонари,
Пёстрый люд на улицах Капотни.
Помню, мы задумчиво зашли
В дуло неприметной подворотни.

Помню, напевая "трам-тарам",
Бегала по городу Сюзанна.
Помню, как влетели в ресторан,
Требуя сазана и "Чинзано".

...Помню, уезжавшая в авто,
Билась, словно самка ламантина:
"Точно так же было и с Кокто.
За него я тоже заплатила".

Научила Яга, как сидеть на лопате,
И пошла погулять по окрестным мирам.
Заодно у коллег - вдруг запасов не хватит -
Попросить майонез, базилик, майоран.

Мне оставила стрелку зеленого лука,
Две редиски, салат и кусок шашлыка.
"Не сбеги, дорогой, - убеждала старуха, -
Посиди, отдохни, будь как дома пока".

На лопате сижу, а все окна открыты,
Но куда же пойду я, ведь там за окном
След от Змея Горыныча, в небе прорытый,
Смех кикимор звенит на болоте лесном.

Мышка вышла, пища, из угла коридора
И сказала: "Беги" (приближался обед).
"Или мозг у тебя, как нутро помидора,
Размягчился от слез, от страданий и бед?"

- Да куда же пойду я? Нечистая сила
Так и шастает, гадость, и ночью и днём.
И потом ведь бабуля бежать запретила,
За побег отругает и всыплет ремнём.

Да, немного тоскливо сидеть на лопате,
Но за это мне дали кусок шашлыка.
Наставления Ваши, простите, не катят!"
Мышь, внимая, крутила хвостом у виска.

Рев мотора. У двери знакомая ступа.
Улыбается радостно Баба Яга:
"А сейчас наготовим жаркого и супа!"
Вот и славно. А я уж хотел убегать.

Лесной трактир "У трех дорог".
На завтрак съев большой пирог,
Я вышел ночью за порог,
Точней, меня прогнали.
Стояли тьма и тишина,
Здесь рифма просится "слышна",
Но я пишу "Кузьминишна",
Я сверхоригинален.

Ноги коснулся мех кота.
Повсюду тишь и темнота.
И я не вижу ни черта,
А лишь догадки строю:
Что если это бродит рысь?
Я не решился крикнуть "брысь",
Она ведь может мне отгрызть
Всё самое святое.

Потом кукушка завелась.
Я думал, наорется всласть,
Нет, три "ку-ку" и всё, и шасть -
В Долину божьих вестниц.
Но зуб дают профессора:
Настала новая пора -
Один "ку-ку" был год вчера,
А нынче - только месяц.

А может, стоит взад в трактир?
По крайней мере, там сортир
И перед сном всегда кефир,
И койки в коридорах.
Но я сказал: "Всегда готов
Сквозь строй кукушек и котов,
Терпя пощечины листов,
Идти на запах скорых!"

В трактире том царит бардак,
Эсфирь залезла на чердак
И в безнадёжный смотрит мрак
И зрение калечит.
А я уже зашел в вагон,
Отдал приказ "омлетбекон!",
На полку бросился ничком
И буду спать до встречи.

Я тебя увижу в этот вечер,
Двигаясь по сельской авеню.
Избранная с детства Бекки Тэчер
Жизнь мою сгубила на корню.

Я к тебе давно дышу неровно,
С самого начала школьных дней:
(- Я тебя люблю, Эсфирь Петровна.
- Я тебя не очень, Бармалей).

Позже, обучаясь в старшей школе,
Стала относиться хорошо.
Встречи были в комнате, и в поле,
И в вигваме мстительного Джо.

Выведали пылкие сельчане
Про любезно сданный нам приют,
Бедного прикончили мечами
С радостными воплями "каюк!"

Изгнанная ветреная Бекки
Встретила земную благодать -
Высмотрела финна Гекльберри.
Мне же оставалось лишь страдать.

Вняв совету нефроокулиста,
Бекки я старался позабыть -
Выбрал хобби: стал филателистом,
Одиноким жителем избы.

Видывал Джульетту, Дульсинею,
Бэлу, Маргариту и Манон,
Ларины мне вешались на шею,
Тело облепив со всех сторон.

Но такой, как ты, не встретил, Бекки,
О неповторимая Эсфирь.
Вспомни о любимом человеке,
Денег не жалевшем на зефир.

Сердцем чую: вечером столкнемся
В пестрой разновекторной толпе.
Серый взгляд прищуришь, как от солнца,
От кивков, направленных тебе.

Но один кивок - от Бармалея,
Как звала ты Тома в те года,
Чем-то вдруг покажется милее.
С финским удареньем скажешь: "Да".

Далее - любовное цунами,
Сладкие наборы ассорти.
Счастье - на возу воспоминаний
Время золотое провести.

Грустный мир изменится мгновенно,
Воды превратятся в "Каберне".
Как ты дорога мне, марка Твена.
Если с опечатками - вдвойне.

Обожаю я делать подарки -
Чем изящней манто и чулки,
Тем манящее запах поджарки,
Тем сочнее её пирожки.
Чем моднее фасон кардигана,
Тем харчо наперчённей и злей,
Тем обильней кладёт орегано,
Добавляя к нему сельдерей.
Тем пахучей и жгучей сосиски
Тем сильней возбуждает питьё,
Чем каратней алмазные брызги
На фламинговой шее ее.
Но дарю не за харч, не за яства -
Голодал бы и день, и другой.
Боже праведный, как ты прекрасна
Над конфорками стоя нагой!

Когда сомнение грызет,
Мол, жизнь прошла без толку,
Ложись гостинцем в Новый год
Под праздничную елку.
Пускай свистят, гремят в ночи
Салюты и петарды,
А ты лежи себе и спи,
Как прочие подарки.
Вбежит любимая семья
И с криками восторга
Потащит сонного тебя
Доесть остатки торта.
Мячом цветным рванутся ввысь
Душа твоя и тело,
И станет ясно: эта жизнь
Не даром пролетела.

Мои стихи читал один балбес
И говорил, что это дар небес.
И постепенно, через два-три дня,
Он стал стихозависим от меня.
Потом совсем считался до чертей,
Не ел, не пил, забыл жену, детей.
Стихоголизма крепкая рука
За горло ухватила мужика -
Прочтет стихи и требует еще,
Мол, то, что раньше, это все не в счет.
И я, виною шпоря естество,
Пишу без перерыва для него.
Советую, друзья, любой мой стих
Читать, на всякий случай, на троих.

Любить иных - тяжелый крест
Б. Пастернак

Не мыть посуду - тяжкий грех,
Могу ответить уголовно.
Суд смотрит строго, но любовно
И говорит: "Даю условно",

А кот начистит пышный мех
И скажет: "Может я, ребята?"
Судья посмотрит виновато,
И значит, наказанье снято.

А кот в трудах - один за всех.
А оправданье безусловно -
Вот что такое есть любовь. Но
Поймите, что Эсфирь Петровна -
Мне Суд.
Жена.
И мисс Физтех
Тому назад лет сорок. Эх...

В угол отодвинув Чебурашку,
Игры, сумку, полную одежды,
Дед Мороз со склада на упряжку
Переносит ящики надежды.
Вот он грузит новую коробку,
Прочитав последнюю открытку.
Тот, кто хочет чин или обновку,
Пусть попросит пушкинскую рыбку.

Молчали музы на работе,
Стреляли пушки огнево,
Ворчали жабы на болоте
То "статус-ква", то "статус-кво",
Мол, сокращенье населенья -
Путь к вымиранью комаров.
Кончай, народ, переселенье
В тот самый лучший из миров.
Займитесь мирными делами,
А мы займемся комарами.

Пишу стихи не ради денег -
Литсеть не плотит все равно,
А чтобы крикнул мне в окно
Какой-то дядька неврастеник:
"Привет, привет, стихотворенник!"

Мне этот крик всего важнее,
Литсеть не крикнет все равно.
Я славы каждое зерно
В горшке пластмассовом посею.
Уж вы простите фарисею.

Они в горшках взрастут, как дети,
И, чтобы не было беды,
Пересажу ростки в сады,
Да-да, в сады по всей планете.
Что мне Монтекки с Капулетти.

Когда увижу, что в садочках
Деревья встали до небес,
Я их на каждой на звезде-с
По одному поставлю прочно.
То не большая заморочка.

Зато когда свои старанья,
Закончу, славен и носат,
Явлюсь торжественно на сайт,
Довольно руки потирая,
Над остальными угорая.

И скажут мне: "Стихотворенник,
С устатку сядь и съешь вареник."

Известно всем, а кому не известно, тем да будет известно, что в одной из частей Франции протекает небольшая, но вполне богатая рыбой и прочими рекопродуктами речка Тук. Отражала она в своих водах и неумолимые римские когорты какого-нибудь Волтузиана, и карфагенских слонов, осушавших ее под руководством Ганнибала после длительных переходов, и Карл Великий устраивал здесь привалы после боев праведных. Постепеннно из тех, кому по душе пришлось это место и кто решил не продолжать ратный труд, образовалась симпатичная деревушка, которая так и стала называться: Набекрень - сюр - Тук.
В описываемые времена жители ее были милы и добры,
а в последнем домике, если смотреть слева направо, жила девочка. Девочка тоже была доброй и отзывчивой, любила флору и фауну, а также маму и дедушку.

Звали ее Луиза Лавуазье, причем имя и фамилию мама дала ей в честь дедушки, которого звали Луи Лавуазье.
Всю жизнь дедушка исправно отработал палачом в одном графстве, причем дело свое знал, работал, чего греха таить, на совесть и с энтузиазмом, и даже вел учет казненных, записывая их имена и подсчитывая количество. И когда он решил, что на пенсию наработал, и с почетом на нее ушел, он поселился в Набекрень-сюр-Тук, да еще и дочке с внучкой прикупил там же отдельный домик, правда вот с удобствами во дворе. То есть сам он жил не совсем в деревне, а на другом от нее берегу за глухим дремучим лесом, в полном одиночестве, потому как после своей многолетней работы палачом не терпел пестролюдья и шума.
- Я этих людей столько навидал за свою жизнь, - говорил он вздыхая. Разбил садик у дома, гладиолусов-пионов навтыкал, поливал, но иногда находило на него - как пойдет драть цветы безжалостно, головки им отрывает и кричит: "Я вам покажу, злоумышленники, как на француска короля покушаться!" Но это все быстро у него успокаивалось. На охоту ходил с удовольствием, много живности поистребил в лесу, волков там, зайцев, . "За ваши негосударственные настроения жизни вас лишаю, раскайтесь, пока не поздно!" - орал.
А вот у девочки с мамой домик был прямо в центре деревни, тут тебе и театры, и рынок, и библиотека, и турагентство. Техникум опять же.
Хорошо жили, дружно. Мама белошвейкой вкалывала на одного маркиза, зарабатывала не мало, но и не шибко - иногда мясо, иногда рыбка, а порой, мадам-месье, даже и на монпансье. Девочку на время работы отправляла к деду за глухой дремучий лес, чтобы не волноваться. Старик и рад. В гольф учит внучку играть, грамоте помалу, а то вдруг найдет на него, и велит ей головки у цветов обрывать. Да девочка от этого завсегда избегала, не тот характер был. Правда, старый Луи не отчаивался, говорил: "Гены в ней еще взыграют, еще на охоту вместе ходить будем". Внучку же свою любил без памяти, да и девочка ему на это отвечала адекватно.

Однажды подарил он внучке красный свой капюшон с маской, что с работы на память уволок. Мать дома ушила, и так полюбила Луиза дедов подарок, что и не снимала его вовсе, ни когда гулять пойдет, ни когда паласы во дворе выбивает, так что соседи и их дети аж шарахались от нее. "Завидуют, гады, все преступники," - дед говорил. А девочку так и стали с тех пор называть - Красный Капюшончик. Мама ей тесемочку к капюшончику сзади пришила, с надписью "Красный Капюшончик", чтобы если несчастье какое или там заблудится дитя, его бы домой и направили без ошибки - так-то она в маске вся, лица не видать.
А еще у деда от старой работы топор сохранился. Он его, понятно дело, отмыл-отчистил и хранил в открытом футляре на письменном столе, ну чисто музейный экспонат. И Красный Капюшончик со страхом разглядывала топор, его блеску ужасалась да слушала дедовские рассказы про то, как отрубил он этим орудием голову герцогу такому-то, замыслившему восстание на законные власти, как покончил с крестьянином таким-то, требовавшим с другими злодеями наладить продажу ширпотреба в сельских районах, как пала под данным топором мадам такая-то, переметнувшая свое тело от графа Т. к безвестному трубадуру.

Да, все бы хорошо, но в один прекрасный день дедушка слег. В горле першит, из правой ноздри течет, то есть не то что течет... короче говоря, чешется. Испугался старик, сроду таких ощущений не испытывал. Бросился с разбегу в койку, а с голубиной почтой послал записку в деревню маме Красного Капюшончика, что, мол, Луизу сегодня ко мне не отправляй, призреть ее не смогу по уважительной причине смертельной болезни, а пусть только на минутку заскочит, продуктов принесет, потому как не до магазинов мне ныне.
Позвала мама Луизу и велит: "Ты, доченька, сегодня целый день одна проваландаешься, дедуля твой занемог. Так ты займись делом - возьми горшочек вареной картошки, кастрюльку с похлебкой, пару сухарей да вина домашнего полбутыли и снеси ему за глухой дремучий лес, а после сразу ворочайся".
Девочка и рада: причесалась, оделась по-нарядному, капюшончик с маской аккуратно к голове приладила, и в путь.
Идет, поет, с природой разговаривает. То березку по стволу потреплет, то зайчиху с рождением первенцев поздравит, то медведю подскажет, где малиновый куст видела. Она уж сколько по этой дороге к деду ходила, вот и знала всех.
И тут навстречу волк. Незнакомый, что уже странно. Глаза добрые, улыбается.
- Привет, девочка, - рычит, - ты кто и почему в красном капюшончике?
И вдруг осекся, будто вспомнил что-то, помрачнел, зубы оскалил.
- Ты не бойся меня, - говорит, - я тебе зла не сделаю. Я вообще-то очень добрый, зайца не обижу, наоборот, играю с ними, особенно с малышами. Их от меня за уши не оттянешь, а меня от них. Если кто из зайчат заблудился, сейчас дорогу к родителям помогу найти.
Ну, Красный Капюшончик была открытая, добрая душа и в этом плане походила на волка.
- Я Луиза Лавуазье, - отвечает, - а капюшончик мне дедушка подарил, он палачом был, а мать ушила. Я как раз сейчас к дедуле иду, несу ему поесть, занемог он. А тебя совсем не боюсь, даже наоборот, испытываю к тебе интуитивную симпатию.
Аж подпрыгнул добрый волк, а в глазах слезы заблестели.
Так значит, - воскликнул, - ты внучка старика Лавуазье? А где же твой дедушка живет?
- А вот, - Красный Капюшончик своим светлым голосом объясняет, - направо по тропинке до последней осинки, там будет опушка, на опушке избушка, в той избушке мой дед ждет вкусный обед.
.Улыбнулся волк, в глазах по-прежнему слезы блестят.
- Эх, тяжелое испытание тебе предстоит, - вздохнул, опушил ноги Луизы хвостом и убежал.

Идет Красный Капюшончик, песни распевает, волчьи добрые глаза вспоминает. Вот и дедов домик. Три этажа с балконами-колоннами, гараж с лошадьми, бильярдная в пристройке, в саду цветы, те что выдрать пока не успел.
Постучала девочка. Открылась дверь - что за чудеса! На пороге волк давешний. Улыбается по-доброму, а в глазах печаль и слезы. И еще вроде изменился немного, поправился что ли.
- Проходи, - говорит, - Луиза, садись. Не удивляйся и глазами по дому не бегай. Дедушки все равно не увидишь, да и не в нем сейчас дело, с ним позже определимся. А расскажу я тебе, Луиза, наскоро историю моей недлинной жизни.
Родился я в Дальнем лесу. У меня детство было счастливое, Луиза, меня папа с мамой любили, души во мне не чаяли, книжки читали, в чехарду со мной играли. Охотиться учили, как без этого. Однако же всегда требовали кушать в меру, лишних зайцев не трогать, а любить их как природу насущную, дающую нам пропитание и душу нашу обогащающую, цветов не мять, по газонам не ходить, вот и вырос я таким, как ты видишь.
Вздохнул волк, не то всхлипнул, и продолжает:
- И вот однажды пошли мы на прогулку, прыгаем, играем, веселимся, папа анекдоты рассказывает, а мама обещает вечером интересную сказку прочитать.
И так я ждал этой сказки! Сам бегаю-прыгаю, а все думаю, о чем сказка-то. Мама у меня так здорово сказки читала.
И вдруг выстрелы - трах-бах! - дым, гром, помню папа меня за шиворот зубами схватил и в какую-то нору затолкнул.
"Сиди, - велит, - да не высовывайся, покуда все не стихнет. И лизнул на прощание.
Ну, потом выстрелы, рычание, потом застонал кто-то незнакомым голосом, вроде на мамин похож, но не совсем. Выглянул я из норы одним глазком - папа лежит в крови, не шевелится, а мама тоже лежит и слабо так дышит, почти не дышит, смотрит на меня, пытается улыбнуться и вижу, как у нее глаза угасают.
И тут треск веток, шаги тяжелые, и выходит из леса человек, пожилой, с ружьем, в красном капюшоне и говорит: "Ну вот и еще одна сладкая парочка бунтовщиков, слава королю францускому!! Не будь я Луи Лавуазье, если не перебью всех злодеев!"
А дальше я уже не помню ничего, потому что бросился со всех ног бежать, а он меня не заметил, а может рукой махнул, мол, все одно пацан без родителей сгинет. Наткнулась на меня случайно в лесу безмужняя волчица, приютила подле себя, заботилась обо мне, воспитала. Поклялся я отомстить старику, и с тех пор, как от матери приемной отделился, все ищу его. Вот, к счастью или к несчастью, на тебя набрел.

А Красный Капюшончик плакала горько, слушая волчий рассказ.
- А где ж дедушка мой? - вдруг от слез очнулась.
- Да съел я его, - добрый волк отвечает, - за папу с мамой моих, за всех других несметных животных, его рукой уничтоженных. Да ты не реви, дело поправимо. Вон, видишь, на письменном столе топор в футляре лежит. Так ты бери его и вспори мне брюхо, тут твой дед, цел и невредим, снова с тобой окажется.
- Не могу я живое существо убить, да еще такое как ты, - Красный Капюшончик отвечает, - никаких моих душевных сил не хватит.
- А тогда считай деда убьешь, - говорит добрый волк, - или, думаешь, он долго так протянет в безвоздушном пространстве?
Смотрит на волка Красный Капюшончик, плачет, не понимает, что ей делать-то. И так, и так, получается убийца она. И это она-то, мухи доселе не обидевшая, комаров зачастую жалеющая. Мысль мелькнула, хоть бы, что ли, дровосеки с топорами зашли, А потом думает: а какая разница, что их приход изменит-то? Она понимала, что после любого ее сегодняшнего решения жизнь изменится бесповоротно.
Набралась сил, набрала воздуха в легкие, вынула из футляра топор, над головой занесла и опусти..

- Мама, тут страница вырвана, - растерянно протянула девочка.
Она всегда была вырвана, - донесся мамин голос из кухни вместе с дурманящим запахом оладушек, - я тоже читала эту сказку без последней страницы и бабушка твоя, и прабабушка, и все...
- И чем же все кончилось? - обиженно спросила девочка.
- Не знаю. А ты как думаешь?
Девочка водила пальцем по обоям.
- Что за сказки ты даешь читать ребенку? - раздался веселый голос, и в спальню вошел дедушка, - это ж хоррор какой-то или триллер.
- Она уже не маленькая, - возразила мама из кухни, - садимся ужинать.
- Дедушка, ты же обещал мне подарить свой фонде...фондедоскоп, - вспомнила девочка.
- А вот и фондедоскоп, - сказал дедушка, - и еще кое-что.
Он надел девочке на голову медицинский колпак.
- Ужинать, - снова позвала мама.
Но девочка уже бежала диагностировать домашнего кота.

-

Когда петух, прокукарекав,
Представил новую зарю,
Я скушал пару чебуреков
И порешил: "Поговорю!"

Увещевал его в окошко,
Мол, не довольно ль, милый друг -
Была бессоница немножко,
А сон пришел в районе двух.

Я для того и есть на даче,
Чтоб за неделю отдохнуть,
А ты бессовестно кудахчешь,
Мешая дело делать сну.

Пойми, что от невысыпанья
По телу зуд и высыпанья.

Упреки не были напрасны,
И, осознав свои грехи,
Петух в последний раз "Пиастры!"
Вскричал и взмыл. Ах, петухи...

Проснулся в три от плача и от криков,
Что в сотнях километрах от тахты.
Безумие в молчании великом
Смотрело на меня из темноты.

Плач замолкал, и крики стали тише,
Глушимые пушистой шубой сна.
Я в омут погружался и не слышал,
Как плакала под боком тишина.

Идите, ученые, лесом
И лбами стучитесь в забор.
Я тоже был в чём-то профессор,
А может быть даже членкор.
Из жизни, простой, ненарядной,
Устроил банкет и концерт,
И женщин набор шоколадный
Всегда оставлял на десерт.
Но знаний ничтожная малость
Мешала в труде и в быту,
И максимум что удавалось –
Доцента втащить на тахту.
Азартный гепард адюльтера,
Забыв про зарядку и сон,
Я хищно засел за Вольтера,
Монтеня и прочих руссо.
И стало всё просто и ясно
Не помню какого числа.
Теперь и профессор согласна,
Да сила – в мозги перешла.

Друг мне пишет: "Браться ли за Джойса?
Страшно, блин, вдруг чё-то не пойму".
Я ему в ответ пишу: "Не бойся.
Джойса не читать? А почему?

Или ты себя ни в грош не ставишь?
Или ставишь только в два гроша?
У тебя и тыква не пустая
И довольно добрая душа.

Видел Джойса энтого в Триесте.
В шляпе, с бантом, в мятом пиджаке.
На мосту стоял на видном месте,
Всматриваясь в что-то вдалеке.

Памятник, конечно, не натура,
Но обычный, вроде бы, мужик.
У меня похожая фигура
И богат не менее язык.

Я такой же экспериментатор -
Экспы сочиняю только так,
Тоже на санскрите крою матом,
Знаю по-японски "сам дурак".

Сквозь меня продрался ты, приятель,
Так чего робеешь, трепеща?
В общем, если я тебе понятен,
Подсечешь и Джойса, как леща.

Так что начинай, не сомневайся,
После мне расскажешь что к чему.
Я пока прилягу на диванчик,
Для разминки Носова возьму".

Целый год рука не пишет стих,
Целый год ко мне не ходит муза.
Пишет: "Сильный кашель. Острый чих.
Простудилась около Ормуза.

Дали на Парнасе бюллетень
Для амбулаторной процедуры.
Извини. Я знаю, ты хотел
В лидеры большой литературы"

Да, конечно, я о том мечтал
И теперь, теряя даром время,
Отдаляю славы пьедестал,
Не пишу великие творенья.

Впрочем, если муза и влетит,
Льстиво вопрошая: "Где мой Пушкин?",
Ей бы лишь насытить аппетит
И прилечь вздремнуть на раскладушке.

Раньше были музы - фейерверк!
На износ работали, как звери!
Вспомним музу Данте, например,
Да, того, который Алигьери.

Муза Гете тоже высший сорт
Или, скажем, муза Пастернака.
Капля пота падала в блокнот
Каплей восклицательного знака.

Раньше были музы - как салют!
В небе, словно звездочки, летели!
Ныне - вдохновение дают
Только для посредственных изделий.

Прилетит, поест, поспит и в путь.
Я сижу, растерян и печален.
Мне бы вдохновения чуть-чуть.
До чего же музы измельчали.

Спешит отважный Горевестник
(Бьет град по чайнику с небес).
Спешит. Из всех его отверстий
Исходит грозный манифест.

Вот он летит - на клюве чайник,
В глазах огонь, в когтях лаваш.
Кричит: "Я ваш градоначальник,
И грозоменеджер я ваш!"

Его гроза в крыло целует,
Не пропуская прочих мест,
А чайник прыгает на клюве,
Перебивая манифест.

Зато без всяческой запинки,
В утесах прячась под шезлонг,
С тюленем глупым глупый пингвин
Азартно режется в пинг-понг.

Вышел месяц из тумана,
Перекормленный кругляш,
Светит в сторону дивана
Говорит: "Иди и ляжь".

Я ваще-то "друг свободы",
Как Фонвизин, например,
Мне что месяцы, что годы -
Я уже пенсионер.

Но подруга шепчет: "Милый,
Ненаглядный индивид,
Делай, что велит светило"
И срывает свой прикид!

Источники вдохновения
http://litset.ru/publ/29-1-0-38907?ysclid=m21n3t74v4131199541
и собственно черногорские существа

Гроза крадется из-за гор,
Вперед послав колючий дождик.
Конечно, горы как забор,
Но недостаточно надежный.

Давно не видел здешних мест,
Мои следы давно затерли.
Итак, сначала - про существ:
Все хорошо до кома в горле.

А помню, много лет назад
Они слонялись по предгорьям,
Худые, словно самокат,
Полны своим кошачьим горем.

Глаза слезились у бедняг,
И тело - типа "кожа-кости",
Они ходили кое-как,
Не задирая кверху хвостик.

И вот что вижу я теперь -
Гуляют гладкие созданья.
Не кот, а просто хищный зверь
С незамутненными глазами.

Гоняют местных голубей,
Лежат вдоль берега Ядрана,
Им пищу носят из дверей
Гарсоны лучших ресторанов,

И сыплют вкусные корма
Аборигены и туристы.
Короче, сказка для кота,
Не жизнь, а сладкая ириска.

Не до конца доев свой корм,
Искрясь на солнце ярким пухом,
Коты мурчат тихонько: "Норм"
И отдыхают кверху брюхом.

Они хулу и похвалу
Воспринимают равнодушно,
Захочут глажки - подойдут,
Уйдут, когда им станет скучно.

Намедни я позвал кота,
Что чем-то был мне интересен.
Он мявкнул, попытался встать,
Но зад желанье перевесил.

Двенадцать лет, и все не так,
Преобразился мир как будто.
Земля стоит на трех китах,
На трех котах простерлась Будва.

Разбогател ли контингент?
А может, просто стал добрее?
Коты мой главный инструмент -
По ним оцениваю время.

Гроза хребет переползет,
Еще чуть-чуть и грянет выстрел.
Но на скамейке спящий кот
Дает надежду пессимистам.

Есть люди - знают всё. Как есть, как спать.
Поучат жить по совести и чести.
Легко скользят, как в океане скат,
В глобальном историческом процессе.

Им ведомо, когда раздастся взрыв,
Куда несут нас бури революций.
О пользе войн разумно рассудив,
Разложат мир на минусы и плюсы.

Заводят длинный спич о временах,
О дружбе и любви, так чтоб до гроба.
И я, балбес в вельветовых штанах,
На них гляжу в распяленные оба.

Напутают, конечно, тут и там,
Но как же убедительно выводят.
Ораторам, пророкам, мудрецам
Скажу мерси при всем честном народе.

От их речей - стук сердца под бельем,
Сниму на время их ума палату.
К таким сам Бог приходит на прием,
Как Бендер приходил к Рабиндранату.

- Не себя любите в искусстве,
А любите искусство в себе, -
Говорил Станиславский,
Написавший "Моя жизнь в искусстве".
Я подумал: и правда, как мудро,
Не себя - гениального, тонкого,
Удивительно проникновенного,
Никогда и ни с кем не сравнимого,
А в себе - в талантливом, единственном,
Да чего уж там, с огромной душой,
Разливающем в подставленные руки истину
Половником Медведицы Большой.