Без скандалов, ругательств, истерик -
Просто ныла, как нудный комар,
Называла меня подмастерьем,
Низко ставила новый роман,

Сшила шапку из черного меха
С фосфорической маленькой "п",
Пожелала большого успеха
И надменно ушла из купе.

И застыла, как лед, в коридоре,
Демонстрируя тыльную часть,
И мотивчик из "Il Trovatore"
Изо рта ее начал звучать.

Я немедля рванул к паровозу,
Чемодан за собой волоча.
Не скрывали попутчики слезы,
А иные кричали: "Врача!"

Я твердил: "Колбасою катися,
Пропадай среди желтых мимоз".
Гибли в топке мои рукописи,
Всё стремительней шел паровоз.

Вспоминаю волшебную сценку:
Ты явилась, грызя корнишон,
Извинилась за недооценку -
Мол, роман мой горит хорошо.

Дожевала последний кусочек
И, краснея, шепнула: "Прости.
Поняла, что дорога короче,
Если рядом с тобою идти".

А навстречу, взбодрившийся виски,
На дрезине, а может пешком,
Стартовал добрый доктор Стравинский
Со шприцами и душем Шарко.

Шагаю важно, как корабль,
По лесу на рассвете,
Слетает с ветки канделябр,
Поскольку сильный ветер.

На землю падает у ног,
Но перед приземленьем
Его в мой лоб направил рок
По щучьему веленью.

Я шел рыбачить в этот час,
Налима взять за жабры,
Но не случайно же торчат
На ветках канделябры.

Я чист, как божия роса,
Душа полна любовью.
Но кто-то дал приказ спасать
Налимов поголовье

Бывает так: заржу, а то заплачу,
И кто-то с диктофоном подойдет,
Задаст вопрос: "Над кем? Что это значит?
А может быть, вы просто идиот?"

И сразу мысль: бежать на Джомолунгму
И там уже остаться насовсем.
Никто не подойдет к тебе - безлюдно,
И глупо прозвучит вопрос: "Над кем?"

Рыдай и ржи над кем и чем захочешь,
Хоть сверху вниз, хоть вдоль и поперек.
Лишь эхо ледяное среди ночи
Твой смех и плач запишет и сотрет.

Однажды я в театр шагал, притом не пообедав,
Меня на улице догнал товарищ Скунсоедов.
Под ним каурый самокат, над ним луна и звезды,
Он быстро ехал и вдыхал морозный зимний воздух.
А я сначала не просёк - такой в пальто и шляпе,
Мы были рядом долгий срок на жизненном этапе:
Учили вместе в школе счёт и чтение учили,
Но он уехал в двадцать лет к богатой тетке в Чили.
Там жил привольно, пережил Альенде с Пиночетом,
Потом вернулся - без семьи, зато с велосипедом.
Велосипед решил продать, купив на эти средства
Штаны, салфетки, самокат и офисное кресло.
Ни где он жил, ни кем он был, никто не знал, не ведал,
И постепенно мир забыл про имя "Скунсоедов".
Увы, он с детства нудным рос, представьте, братцы, сами -
На самый простенький вопрос ответствовал часами.
Рассказ лишь только начинал, а все уже зевали,
И с ним девчонка ни одна не шла на трали-вали.
А я, напротив, был шутник, душа любых застолий -
Хоть мал, да дорог золотник, когда велик - тем боле.
И мы сошлись, неясно как - как будто лед и пламень,
Но он уехал, вот дурак, скакать верхом на ламе.
И я с тех пор грустнел, тускнел, все больше одиночил,
На пьянке песню не запел - и это был звоночек!
Все тише жизни быстрый бег, короче путь обратно,
А тут знакомый человек. Приятно же? Приятно.
И вот я шел, а он бубнил и ехал параллельно,
Благоухало шаурмой и запахом кофейным.
И Скунсоедов все хвалил пустыню Атакама,
Мол, он оттуда б не свалил, но жизненная драма...
И вновь пустыня, и опять, и снова Кордильеры,
И я тогда подумал: "Блин, дожить бы до премьеры".
Слегка замедлил резвый ход, но Скунсоедов с нами! -
Притормозил и чушь несет про жизненные драмы:
Мол, вот несчастье, как-то раз объелся в Чили перцем -
Сперва ослеп на правый глаз, потом оглох на сердце.
И тут театр открыл свой зев, маняще, ярко, жадно.
Я произнес: "Послушай, Лев, потом доскажешь, ладно?
Иду смотреть "Вишневый сад", давно мечтал об этом".
Но молвит Лев: "И мне сюда". И входит без билета.
Звенит в мозгах, едва держусь, но "мой сурок со мною" -
На место крайнее сажусь, а он - на приставное!
И начал на ухо втирать про климат Атакамы,
Что там прекрасно, но жара и жизненные драмы.
И это длилось весь спектакль, и я не видел пьесы,
И между прочим, весь антракт он нёс пургу про песо:
Что, мол, давно завышен курс, что нет простых решений,
Причем, как только отвлекусь, хватал за нос и шею.
Я под конец - о, что со мной? - пошел, поплыл, поехал.
Какой же все-таки чумной Антон наш Палыч Чехов.
Выходим. Тьма. Он вновь за руль, и двинули совместно,
На юг, на запад поверну ль - ему туда же, честно!
Вот, наконец, мой дом и сад, прощаюсь и не верю,
А друг паркует самокат и входит в те же двери!
И говорит: "Я здесь живу в квартире сорок восемь".
А я ведь тоже здесь живу - в квартире сорок восемь.
Эй, Скунсоедов, вот нахал, да по какому праву?
А он как будто не слыхал, нудил про Атакаму.
Но после все же рассказал, мигая правым глазом,
Что много лет тому назад вернулся бизнес-классом.
"С тех самых пор живу я здесь, неслышно, аккуратно,
Отвадил всех твоих друзей и женщин безвозвратно".
"Но почему же, Скунсоед, ты не был виден в доме?"
Узнав чудовищный ответ, я вытянулся в коме.
Очнулся. Полночь на часах. И вскрикнул от испуга,
Себя не видя в зеркалах, а видя только друга!
Я понял все. Достал кинжал. Прикончил сон кошмарный
И той же ночью убежал по лестнице пожарной.

"Костры этой осенью жгут каждый день,"
- Шептал инквизитор в дурмане.
От едкого дыма качала мигрень
Его, как баркас в океане.

От криков звенело в святейших ушах,
Но долг выполняя свой честно,
Он с нечистью адовой был на ножах,
Сжигая ее в знак протеста.

В Сеговии знали красавца давно
Под прозвищем Дон Doloroso.
Коллеги сбегались, как зритель - в кино,
На шоу большого допроса.

По мнению сведущих в этом людей,
Он мыслил в гигантских масштабах.
Ему признавалась свинья Исабель
В доставке хозяйки на шабаш.

Кот Педро, почувствовав боль в голове,
Глаза закрывая косые,
Признался, что он помогал в колдовстве
Молочнице тете Люсии.

Срывал инквизитор за мизерный срок
С колдуний фальшивые маски.
Ему признавались скала, и песок,
И даже пролив Гибралтарский.

Но старость его начала навещать,
И Дон Doloroso зазнался -
Он церковь почти перестал посещать
И Богу молился не часто,

Себя ощущая безмерно святым
И даже Всевышним порою.
И каждое утро блистательный нимб
Слуга натирал полиролью.

Я бессонницей страдаю: ночь ли, день, лежу бревном,
Дочь приходит:"Баю-баю", кот приходит - толку ноль.
Хорошо, жена гипнозом помогает иногда,
Погружает без вопросов, усыпляет без труда.
Но, увы, прием недёшев, не походишь задарма,
Что же, врач она хороший, нестандартного ума.
,К ней и запись за полгода, и оплата за три дня,
Не желает вне работы потрудиться для меня.
Да и длительность приема - "полчаса на чудеса",
Все же лучше спать не дома, чем быть дома, но не спать.
В кабинете ароматно, вижу доброе лицо,
Мне зачитывают мантру, погружающую в сон:
"Ваши веки тяжелеют, наливаются свинцом,
Вы становитесь смелее, настоящим молодцом,
Вы становитесь умнее, позавидует Платон,
Ваши органы теплеют, принакрытые пальтом.
Вы уже Пеле в футболе, музыкальны, словно Бах,
Вот у вас уже довольная улыбка на губах.
Богатырь, любимец женщин, спит спокойным ровным сном,
Вьюга-матушка скрежещет, негодует за окном.
Вот и все, сеанс окончен, сну беспечному конец...
Просыпайся, старый склочник, проходимец и подлец!"

,

Три дня сову с плеча я выпускал,
Желая объективного ответа.
В четверг она вернулась на причал,
Сказав, что в мире слишком много света.

А в пятницу, держа в когтях мышей,
Воздвигнулась на крыше морвокзала
И молвила, что мир похорошел,
Но все-таки далек от идеала.

В субботу я сову послал опять,
Чтоб лучше знать о состоянье дела,
И сел на трапе птицу ожидать,
Которая назад не прилетела.

Все стало ясно. Выбрал якоря.
Плыву во тьме и стресс лечу на кухне.
А где-то зайцы с небом говорят
Под бодрое совиное "эй, ухнем".

Удаляется год по-пластунски,
Перебежками близится год,
А поэт, к сожаленью, простужен -
Говорит не вагон, а "вагод".

Удивляя знакомых и прочих,
Говорит не орган, а оргад.
Достает из кармана платочек,
Выпадает с платочком дагад.

Покорбив океадскую свидку,
Извлекает из бара видо
И тадцует "Калидку-балидку"
Под сибфодию Шарля Гудо.

Поплясав и покушав на славу,
Спотыкаясь к постели идет.
"С Довыб годоб тебя, бяу-бяу," -
Убяукает классика кот.

Ворон каркнул: "Никогда"
Эдгар По

Как-то ночью, в час с полтиной, я слонялся по гостиной,
Возбужденный скарлатиной ум кошмары рисовал.
Вдруг услышал: туки-туки, затряслись от страха руки,
Взял две ноты на дудуке и хотел бежать в подвал.
"Это, верно, бяки-буки, - я подумал и упал, - Или злобный барибал"

Лоб горел в огне болезни, лезли в мозг стихи и песни,
Словно платье на невесте, шевелился тонкий тюль,
Стены начали сближаться, было дико и ужасно,
Потолок пошел снижаться - я кричал не потому ль?
"У меня, увы, ни шанса," - я подумал и уснул,
Сунув голову под стул.

Я проснулся в два пятнадцать - кто-то в дом хотел прорваться
То ль подбором комбинаций через кодовый замок,
То ли с помощью отмычки, то ль ногою по привычке,
То ли это электрички проносились на восток -
Я в огне понять не мог...

Вновь очнулся - пол в кефире, я подумал об Эсфири,
Той, что я в прямом эфире не увижу никогда.
Той, пред кем вина огромна, та моя Эсфирь Петровна,
Что назад три года ровно, покидая навсегда,
Утешала: "Не беда".

Помню, я сидел у койки и долдонил: "Будем стойки",
А Плутон ее на тройке дожидался у дверей.
И она, об этом зная, встала на ноги босая
И, последний взгляд бросая, прошептала: "Не жалей.
Бог не должен ждать людей"...

Снова стук. "Привет, приятель",
(мне послышалось "предатель"),
И в окно влетает Дятел из мистических лесов.
Голова покрыта кровью, фрак старинного покроя,
Невеселого настроя плюс цепочка от часов -
Всё же лучше хищных сов

Он уставился устало так, что сердцу больно стало,
Подпустил во взгляд металла, испустил короткий звук.
Полетал вокруг немного, налетел на томик Блока,
И, оправившись от шока, по гостиной сделав круг,
Шумно пал на ноутбук.

Я поднялся из-под стула, на полу меня продуло,
Я горел, как некто Бруно или некто Жанна Д'Арк.
Дятел сильно и сурово стукнул в клаву, стукнул снова,
Я сказал, что это клёво и что это божий дар.
В голове пылал пожар.

Я от Дятла ждал ответа, сколько мне бродить по свету,
Подчиняясь воле ветра, погруженному в тоску.
Дятел клювом бил по клаве - появилось на экране,
Не сочтите словом брани, жирным шрифтом: "тумукьщку",
Это слово - "тумукьщку".

Снова вспомнил взор Эсфири, чуть не сделал харакири,
Но взглянув на вещи шире, осознал, что не смогу.
"Дятел, кончится ль страданье или вечно наказанье?"
Он, пронзив меня глазами, - так и надо дураку! -
Напечатал: "Тумукьщку".

"Птица, каждую минуту я мечтаю про цикуту,
Никогда не позабуду, как травился мышьяком,
Но не дали смерти боги, я пришел в себя в итоге,
Лишь слегка болели ноги и чуть-чуть - под языком.
Излечился молоком.

Каждый вечер к телефону вызываю Персефону,
Чтоб узнала у Плутона, как живет моя Эсфирь.
Только Цербер коммутатор трехголовым кроет матом
И кричит: "Чего те надо, кривоногий нетопырь?
Персефона ест зефир!"

Дятел мой, вещун крылатый, ты судьбы моей глашатай,
Умоляю: напечатай не спеша, не на бегу,
Скоро ль я Эсфирь увижу над землею или ниже".
Он позвал меня поближе и отстукал: "Тумукьщку".
То же слово "тумукьщку".

В этом слове смысл зловещий, расплылись от жара вещи -
Я кричал кому-то: "Резче!" и пытался щурить взгляд.
В горле скреб микроб безбожно, все казалось безнадёжно,
Дятел ввел неосторожно прямо в сердце сильный яд.
Я вскричал: "Не надо, брат!"

С той поры в моей гостиной ходит Дятел, строгий, чинный,
Посылает сон глубинный в безутешную башку.
В нем Эсфирь, мой ангел света, что покинула планету
И которой больше нету и не будет тумукьщку.
Нет, не будет. Тумукьщку!

Давай сперва положим в рот
Колбасность и ветчинность,
А после вспомним старый год
И все, что в нем случилось.
Не все, что было, нам с тобой
По силам и размеру,
Мы переводим дух и боль,
Терпение и веру.
И видим сказочные сны
Под горький запах цедры
И понимаем: эти дни
Действительно бесценны

Напоследок присел, посмотрелся
В ледяные свои зеркала.
Задрожали на станции рельсы,
Электричка к перрону пришла.

В замороженном зале вокзала,
Где продажа билетов идет,
Встретил бабу с пустыми глазами
И сказал: "Погоди, Новый год!

Через час завершается смена,
Поменяется баба в окне -
Молодая кассирша Люсьена
Улыбнется приветливо мне.

И тогда я куплю два билета,
В Красноярск, Оренбург, Кострому...
Я игрушки возьму и конфеты
И кассиршу Снегуркой возьму.

Мы пропашем столицы и веси,
Украшая подарками быт.
Кто не весел? Дурак, кто не весел.
И бессовестен, кто не грустит.

Черный кот, возле старого древа
Равномерно ходящий кругом,
Нас узрев, трижды плюнет налево
И как даст по стволу сапогом".

Под моей кепкой такие мысли:
Как на всей земле прекратить драки,
И с сестрой не грызться, как два гризли,
И взаимовежливым быть с братом.

Под моей кепкой идей по горло,
Песнь сочувствий в сердце звучит нежно.
Надо, чтоб животным - полно корма,
Надо, чтобы нам - золотник надежды.

Под моей кепкой такие строки,
И стихов скрывает она горы,
От которых плачут все в восторге,
Да и сам я плачу от которых.

Обвожу город усталым взором,
И сверлит в ответ разноцвет глазный.
"Добрый гений наш, - говорят хором, -
Ты такой крутой, ты такой классный".

Ничего странного, право слово,
Просто я с работы вполз в квартиру
И швырнул кепку на том Толстого,
А вчера бросил на том Шекспира...

Жаждущий молил с утра Гомера
Дать ему полчашечки винца.
- Калимера*, туго с глазомером, -
Сухо прозвучал ответ певца. -

Знал бы ты анамнеза детали,
Ведал, с кем толкуешь о вине,
Может, изо рта б не вылетали
Речи, нетактичные вполне.

Нет бы, взяв своими же руками
Амфору с родосским со стола,
Вылить сколько нужно по программе
В чашу из сидонского стекла.

- Знаешь, батя, ты совсем без такта,
Злобишься и бычишься зазря.
В битве с иноземным супостатом
Руки я недавно потерял -

Нет, не глазомер, не музыкальность.
Изредка мне хочется, взлетев,
Пасть плашмя на греческие камни,
Встретиться со смертью тет-а-тет.

Дам тебе такой совет, папаша:
Жаждущих прищуром не пужай.
Доверху вином наполни чашу
И отпей докудова не жаль.

*Калимера (греч.) - доброе утро, утро доброе, с утрецом и т.д.

Марина Славина написала замечательное стихотворение "Письмо Кассия". Я подумал, что и Кассию было бы приятно получить от кого-либо письмо. Пусть не от Луция, которому он написал, так от Люси.
Письмо Кассия

Сижу весь день на кассе я
И пальцем бью по клавишам,
А мысли все - про Кассия.
Ах, Кассий, ты мне нравишься.

Работаю, тружуся я
В обычном магазине я,
Метут метели жуткие,.
Стоят морозы зимние.

Навалом нынче снега, и
Мечтаю о лавстори я,
А где-то Кассий бегает
На том конце истории.

Там галлы, гуси, цезари,
Плантации лимонные,
Победные процессии
Когортно-легионные.

Какие лица гордые
С ужасными оскалами -
Как раз с такими мордами
Воюют с ганнибалами.

Пришли суда с туристами -
Вандалами, вандалками,
Забиты храмы римские
Валютными весталками.

Матроны древнеримские
С чертами грубоватыми
В постелях громко тискают
Валютных гладиаторов.

Сгореть бы в пестром месиве
В нероновском пожарище.
Ах, Кассий, будем вместе мы
Клубком кататься жалящим.

Конец мечтам. Проснулась я,
Понять не в силах, где же я.
Метет метель на улице,
И снега - тьма кромешная.

Люблю природу-мачеху.
А ведь почти весна уже.
Пробью тому красавчику
Кило спагетти на уши.

За окнами грохает где-то,
Пульсирует эхо в горах,
Летают по белому свету
Слова, потерявшие страх.

А раньше лишь только ночами
Являлись на божеский свет,
По самый конец окончаний
Закутаны в плащ или плед.

Спасаясь от слабых свечений,
Засев по кустам, по углам,
Своих же стеснялись значений,
Завидуя прочим словам.

Сплошное расстройство беднягам,
Но взвыли иные ветра -
Выходят веселой ватагой
Слова на пробежку с утра.

Уже не стыдятся прохожих
И в зеркало смотрят гордясь.
И чувствуют даже, похоже,
Со всем окружающим связь.

Все громче ведут разговоры,
Все чаще глядят свысока.
Покорно подэхнули горы,
И город поддакнул слегка.

Над миром сгустилась тревога,
Гуляет лихая братва.
И вроде бы слов-то немного,
Но это такие слова...

А время шуршит январями.
А ветер шумит в словарях.
И новое слово теряет
Стеснение, совесть и страх.

Сочиню легко и прытко
Стих охотно я.
Покажи рога, улитка
Тихоходная.
Проползи четыре метра
До ушей моих,
Докажи, что ты творенье
Совершенное.
Дам тебе кусочек хлеба
И пирожное,
Полежим, посмотрим в небо,
Вспомним прошлое.
Проползает в синем небе
Туча черная.
Эта местность была непе-
ресеченная.
До всего, казалось, близко,
Хоть и длительно,
Жизнь была настолько склизко-
Удивительна.
А теперь по каждой яме
С промежутками
Продвигаешься с боями,
Сука, сутками.
Не боишься ни препятствий,
Ни врага того -
В сером мехе, с красной пастью
И рогатого.
"У меня самой рога есть,
Дай бог каждому.
Забодаю эту гадость.
Я отважная!
Посвятил бы мне, прозаик,
Два стиха еще",
И, меня переползая,
Чертыхаешься.

"Блажен, кто посетил сей мир
В его минуты роковые".
Блаженны, стало быть, и мы.
Скажу точней: блаженны мы и
Тот автор, что шептал: "шэ", "дэ",
Бессмертно жмя на тетю Клаву,
А те, кто скрипнут: "Не шедевр",
Конечно, полностью неправы.
Ползет из принтера листок,
Согретый теплым механизмом,
И нам на свете еще скок-
о можно будет находиться?
Проход в ворота Фермопил
Забит недвижными телами.
Харон оболов подкопил,
В аренду взял круизный лайнер.

По степени ужаса это за гранью -
Ко мне подплыла молодая пиранья,
В улыбке оскалила чувственный рот
И взглядом сказала: "Возлюбленный брат,
Не бойся меня, уважаемый, ибо
Я стайная рыба, я стадная рыба.
Когда я в компании верных друзей,
Не сыщешь на свете отважней и злей.
Когда ж в Амазонке плыву одиноко,
Когда одиноко плыву в Ориноко,
От страха дрожу и шарахаюсь в грот
При виде каких-нибудь крохотных шпрот.
Во мне открываются вежливость с тактом,
Ночами пою я матросам на вахтах.
Не надо бояться, возлюбленный брат".
Я плыл и смотрел на бразильский закат,
Свой жизненный путь разбирал на частички,
Но руки устали грести с непривычки,
Я на спину лег и лежал на спине,
И мысли, как рыбы, сплывались ко мне.
Послушный бразильскому легкому бризу,
Лежал, предавая себя анализу,
А мысли метали слова, как икру.
И вот нежной ранью
Я обнял пиранью,
Поскольку пиранью
Признал за сестру.

На золотом крыльце сидели,
На золотой тахте лежали,
А в остальные дни недели
Мы баловались грабежами.

В чаще на дорожках,
В поле на меже
Крали у прохожих
Яйца Фаберже.
Если кто их не имел,
Компенсировал пробел.
Крали у заезжих,
Супу недоевших,
Крали у своих,
Даже у сових
И других пернатых,
И у лис мохнатых.
Крибле крали,
Крали вали,
Что еще мы не украли?
Обокрались. Перебор.
Кто не пойман, тот не вор.

Мы промышляли грабежами,
А в выходные дни недели
На золотой тахте лежали,
На золотом крыльце сидели.

Хотя я и дальтоник
(Притом еще косой),
Не спутаю джин-тоник
С копченой колбасой.

Пускай в носу детали
Сломались - хоть кричи -
Но розу от эмали
Сумею отличить.

Рецепторы гурмана
"Замылились" во рту,
Но вряд ли графомана
За гения сочту.

И пусть со слухом плохо,
Тактильность кожи - ноль,
Веселую эпоху
Я чувствую спиной!

Где на троне сидит королева Спокуха,
Никогда не теряют присутствия духа.
Там дремотно и пыльно, без лишних эмоций,
Не волнуют жильцов Достоевский и Моцарт,
Не волнует беда, не волнует разлука,
Там все звуки доносятся мерно и глухо.
Королева Спокуха уставилась в угол,
Возле трона коллекция чучел и пугал.
Мы бродили с Урсулой средь черного леса,
Мы искали пути из ее королевства.
Навивались нам на ноги дикие травы,
Жабы горестно квакали, квак мы неправы.
С осуждением встречные громко зевали,
Перед взглядом летали без басен морали.
Мы ходили кругами, не спали, не ели,
Мимо нас ковыляли больные недели.
И когда показалось, что надо сдаваться,
Раздались крики счастья и всплески оваций,
Безутешного плача далекие звуки
И отчаянный вопль: "Что вы сделали, суки!"...

- Где ты, Урсула?
- Где-то уснула.

-

Скажет грубость сломанная ветка,
Ухнет хор кикимор на болоте,
Осень золотая незаметно
В зиму золотую переходит.
Численник с природой разошелся,
Зайцы улыбаются прощально,
Ловят постноябрьское солнце
Длинными прохладными ушами.
Дедушка кряхтя на пень уселся,
Варит на опушке макароны.
После операции на сердце
Денег не хватает на патроны.
К дереву приставивши оружье,
Сушки запивает сладким чаем.
Зайчикам, сидящим полукружьем,
На ночь "Коробейников" читает.

В тридевятой земле, в тридесятом нигде,
В царстве серого попугая
Не успеешь привыкнуть к одной беде,
А уже подошла другая.

Машинально сжимаются пальцы в кулак,
Злой мороз пробежит по коже.
К этим бедам привыкнуть нельзя никак.
Не привыкнуть нельзя к ним тоже.

Однажды по весне
Мой кот пришел ко мне
В предельном раздражении -
Был хвост его в движении -
И нервно заорал:
"Кошмар! Бардак! Аврал!"
Я выслушал животную,
Погладил спину плотную,
За ухом почесал,
Спел "Чио-чио-сан".
Он стал чуть-чуть спокойнее.
Вдруг снова: "Беззаконие!
Позор! Не потерплю!"
Я дал ему дорблю.
Душа его смягчилася,
Спросил я: "Что случилося?"
Ответил кот ворча:
"Не смог поймать грача".
В глубинах желтых глаз его
Застыл шедевр Саврасова.

Когда пробьют часы, рак двинется вперед,
Потянет в небеса порхающая щука,
Тяжелым камнем лебедь под воду уйдет,
Все новое вокруг, а воз ни с места, сука.

Огромный инфузор, похожий на башмак,
Вещает свысока космические тайны,
Хоть воз давно не ждут на дальних берегах
И все, что на возу, уже неактуально.

Сдает свои дела последний эскулап,
Зайдется кашлем лес на два тысячелетья,
И с воза упадет толпа плакучих баб,
Сгоревших от любви и безыммунитетья.

Qгромный инфузор, похожий на башмак,
В сиреневых лугах съедает желтый мак.

Королева Алиса
В дальнем городе Хомске
Танцевала на троне
И любила детей.
Ночью паж был в короне,
И царапин полоски
На спине мускулистой
От высоких ногтей.

Дни, как поезд, стучали.
Надоел милый парень.
Захотелось иного.
Полюбила врача.
И хирурга Блинова
Эротической каре
Подвергала ночами,
Как харчо горяча.

Паж повешен на буке -
Ей не нужен свидетель
Вечной слабости женской.
И Блинову конец.
Метранпаж Оболенский
Угодил в ее сети,
Молодец на все руки,
И на всё молодец.

Паж на небе икает.
Сочинила поэму,
Но, любя метранпажа,
Слитно пишет она -
«Про пажа»? Нет, «Пропажа»!...
Спальня стынет, и время,
Как песок, утекает.
Королева - одна.

Уйду в свой дом за тридевять,
В медвежий уголок.
А ты смотри запри меня
Снаружи на замок.

Займусь высоким творчеством,
Пишу про Древний Рим.
Была бы в доме форточка,
Открыл бы, покурил.

Искристым шаром огненным
Закрутится пожар.
Ах, если б дом был с окнами,
То я бы убежал.

Но песню очень грустную
Судьба моя поет,
Ведь в нем вода отсутствует
И даже дымоход.

Единственная комната,
В которой стул и бра.
Замок снаружи кодовый,
И код не подобрать.

А код, уж ты прости меня,
Придуман кое-как:
Вторая буква имени
И дальше твердый знак,

Потом мой год рождения,
Количество стихов
И дата выдвижения
На конкурс дураков.

Такая вот печальная
Настала полоса,
По кнопкам бьют отчаянно
Прибывшие спасать.

Конечно, из спасателей
Не знает ни один,
Что в этом доме с садиком
Творит поэт Балдин.

Остались шансы хилые
На то чтоб уцелеть.
Домой езжайте, милые,
Не надо в пекло лезть.

Я вспомню сказку пыльную,
Кромешный тот кошмар...
А вдруг помашет крыльями
Над пламенем комар?

Снова надувает ветер щеки,
Ржавый клён фонарно освещён.
- Хочете ещё?
- Хотим, ещё бы.
- Хорошо, что хочете ещё.

Вы на тетивы кладите стрелы,
Напрягите меткие глаза -
Белые хотелки и хотелы
Вплыли в голубые небеса.

Чьи они, теперь уже не важно.
Оттяните злую тетиву.
Главное, что все они не ваши,
Значит, и жалеть их ни к чему.

Красными, как раны, журавлями
Бьётся на земле и на воде
Стая неисполненных желаний
Многих замечательных людей.

Рыбу золотую в цветметаллы
Сплавил неначитанный рыбак.
Море волноваться перестало,
Кончился большой морской бардак.
Воды стали мирны и покойны,
Суша не гуляет ходуном.
Маленькая худенькая мойва
Сменит рыбу, сданную на лом.
Что малютка может? Дать конфету,
Новые носки наколдовать,
В день рожденья бабки может деду
Подсказать хорошие слова,
Модные очки подарит бабке,
Деду скажет "дедушка, мой свет....",
Вежливо потребует добавки,
Лопая планктошек на обед.
Если дед подвыпил, скажет: "Тише,
Внучка спит, не рушь в избе уют".
Сказку про такую не напишут,
Песен про такую не споют.
Но по всей земле её прихода
Ждёт народ, и с самого утра
Люди льют в аквариумы воду
И включают в сеть компрессора

Покуда в третьей хирургии
Лечил я лоб в четвертой травме,
Мой дом обчистили другие,
Забрали золото и грабли.

Мне злато, в сущности, до фени,
Я слёз не лил о самоцвете.
Зачем сокровища Орфею...
Но как без грабель жить на свете?

Как накопить богатый опыт,
Дитя ошибок и провалов,
И не тянуть слонов за хобот,
Не трогать когти барибалов?

Как только ноги стали крепки,
Пошел к ближайшему продмагу,
Купил авоську лука-репки
И туалетную бумагу.

В соседней лавке хозтоваров
У бабки с ликом доброй ведьмы
Спросил я новых грабель пару.
"Сынок, закончились намедни".

И тут же, странно хорошея
И от сочувствия мигая,
Коснулась нежным пальцем шеи:
"Но есть коса. Недорогая".

Мне больно Шерлок мылил холку,
Хотя и с долей политеса:
"Мы с вами вместе очень долго,
Но нет в дедукции прогресса.

Учу, учу, учу, а вы вот
Как будто с логикой в разлуке,
Не в силах сделать верный вывод,
Который сам стремится в руки.

Вам, корифею лазарета,
Буквально тычется в ладони,
Но вы, слепое чудо света,
Сечете лишь в пирамидоне.

Я не хотел быть слишком грубым,
Но селяви, куда деваться -
Отныне, с этой вот минуты,
Вы для меня Неадекватсон.

Лишайте страждущих подагры,
Перитонита, геморроя,
А что до тайны клада Агры,
Я и один ее раскрою".

И дальше две ужасных фразы
(И где тут вежливости доля?):
"Все ваши записи - маразм.
Предпочитаю Конан Дойля".

И он ушел, а я остался,
Меня как будто подменили -
Лечу болезни в графстве Сассекс
И побеждаю пандемии.

Люблю наблюдать насекомых,
Вершащих сближенье в траве.
Какой-то пьянчуга носком их
Кроссовочным по голове
Беззлобно ударил, несильно,
Случайно, не мстя за укус,
И жук, распластав свои крылья,
Подставил другую щеку-с.
Жучиха, упав бездыханно,
Любовь отпустила в лазурь.
Задумайся, юноша пьяный,
Кроссовки и очи разуй

Ну, вот и все. Заклюквели болота,
Опята лес берут на абордаж,
Собака Баскервилей на охоту
Спеша пойти, наносит макияж.

А я всю ночь сижу за микроскопом,
Поскольку любознательней, чем ты,
Исследую в отдельности и скопом
Прекрасной моли строгие черты,

Капустницы порхающие мысли
И челюсти стареющих стрекоз.
А на болотах вновь кого-то сгрызли
И с поезда столкнули под откос.

Под утро с надоевших насекомых
Перемещаю очи на окно.
Передо мной в пейзаже заоконном
Такое интересное кино:

Потешно подволакивая ногу,
Держа в руках расследованья нить,
По саду бродит Ватсон одиноко
Не в силах ни понять, ни объяснить

В голове все плывет и качается,
Бьет сосед по ноге каблуком -
Знаменитая Белла Кочанная
Кувыркается под потолком.

Постепенно готовятся зрители
Аплодировать с воплями: "Бис!"
Недолет! И домкратом стремительным
Белла падает вниз.

Настроение зала ухудшилось,
Оборвался страховочный трос.
Беллу на руки ловит рванувшийся
На манеж аргентинский матрос.

Во дворце аргентинского консула
Им устроили дивный обед.
В скором времени Роза Алонсовна
Невзначай появилась на свет.

Начиналось ужасно, трагически.
А закончилось чисто, светло.
Так что сбросьте свой сон летаргический
И бегите спасать в шапито.

Осенний лес затих,
Последний тёплый свет,
Как будто никаких
Событий больше нет.

А нос уже озяб.
Идёт большая стыдь,
которую нельзя
С рассудком совместить.

Рассмотрю отражение в лужице,
Попытаюсь постигнуть причину,
Почему разбегаетесь в ужасе,
А ведь я симпатичный мужчина.

Потому что я с севера, что ли,
Или рук моих больше чем две?
Потому ль что фантомные боли,
Словно пушки, гремят в голове?

Странное время - хоть смейся, хоть плачь, хоть беги,
Пой соловьем, фараоном лежи в полотенце.
Муза является в образе бабы-яги,
Требует стих, пистолет направляя на сердце.

Стих получив, поедает меня на обед,
Или на ужин, когда прилетает под вечер.
Пользуясь случаем, мог бы сказать: "Я поет".
Мог бы сказать. Только незачем больше и нечем.

Уже пропали звуки, лица,
Истаял айсберг на жаре.
Я собирался провалиться,
Но ароматы и амбре

Меня все время возвращали
На этот самый лучший свет.
Котами пахло, пахло щами,
Носками, что стирал сосед.

Потом раздался запах суженой,
Меня пытавшейся будить.
"Не просыпается. Тем хуже," - 
Сказала и ушла блудить.

Потом меня вернул на землю
Горелый запах новостей,
И я почувствовал: шизею,
И громко кашлял на людей.

Вот так. Все время чем-то пахло,
В сети, в реале и во сне.
И я взмолился: "Дайте пахла-
ву за страданья носа мне".

Мне большая стрекоза
С три короба наврала,
Триста врак настрекотала
И умчалась как стрела.
Жду теперь я как дурак
Исполненья этих врак

Сронила бледная царица
Румяну розу на паркет,
И мигом начал материться
Живущий ниже мой сосед.
Вот есть тончайшие натуры,
Им не под силу перенесть
Ни ветра с кроной шуры-муры,
Ни даже слабенькую резь
В желудке после отравленья
Некстати съеденным яйцом,
Ногой испорченной оленьей,
Слегка прогнившим огурцом.
К таким сосед и относился,
Сидел он днями в тишине,
Неразговорчив, вроде сфинкса,
И раздражителен вполне.
Пья валерьяны полстакана,
Не растворялся он во сне -
Вставал от бега таракана
По потолку и по стене.
Во избежание скандала
Я из квартиры гнал цариц,
Поскольку спать ему мешало
Шуршанье перистых ресниц.
Порой безумно одиночу,
Но мне важнее мир в душе -
Пусть крепко спит сегодня ночью
Сосед на нижнем этаже.

Святой Наум - болгарский святой, живший в 9 - 10 веках, ученик Кирилла и Мефодия, литератор, просветитель, один из создателей славянской письменности и литературы, в 903 году основал монастырь на территории нынешней Северной Македонии

Корабль, по-македонски брод, отчалил,
Я сел спиной, цель тура - за плечами,
С утра гуляет солнце по воде.
А для такой жарищи путь неблизкий.
Восьмидесятилетняя туристка
С браслетиком на жилистой ноге

Жизнелюбиво треплется с друзьями,
Мол, позвонить вчера забыла маме,
Которую оставила одну.
В день переходит солнечное утро...
Корабль просто мчался почему-то,
Ах, нет, не мчался, это я заснул.

На пристани поскрипывают доски,
Дают в кафе салат по-македонски
И кушанье из тетовских бобов.
Расплачиваться просят только налом,
И лебеди извилистым каналом
Плывут вокруг заставленных столов.

Затем, как и всегда в подобных турах,
Я с непривычки путаюсь в купюрах,
Дожевывая сладостный бурек.
Денарами отсчитываю сумму,
Теперь пора отправиться к Науму.
Привет, Наум, привет, десятый век!

Подумать: здесь, вдали от всяких фобий,
Гулял Наум - почти Кирилл-Мефодий -
По мирной приозерной красоте.
Смотрел на небо и в окошко кликал
Птенцов славянской буквицы великой,
А после расставлял их на листе.

На всех деревьях в монастырском парке
Павлины восседают и цесарки,
Гуляет белый ангельский павлин,
Но нам сказала гидша Изабелла;
"Цветастые заклевывают белых,
Поэтому остался лишь один".

На фоне мирных охридских пейзажей
Несложно мудрым быть и светлым даже,
Хотя вот лично мне не удалось.
Конечно - где Наум и где Борисов,
Но ничего, я принимаю вызов
От пяток и до кончиков волос.

Уходит брод к родному побережью,
А я не тот, а я уже не прежний,
Хотя не изменившийся на вид.
Я стану человеком и поэтом
А эта тетя с тоненьким браслетом,
Пускай сегодня маме позвонит

В солнечном Египте - или где? -
Спит фламинга на одной ноге,
А вторую сунуть в пух-перо
Для фламинги вовсе не хитро.
Так стоит, качаясь на ветру,
Подходящих слов не подберу
Описать стоящую в воде
Розовость на тоненькой ноге.
Было время, папа Моисей
Уводил домой своих детей,
Но завидев розовый туман,
Выдохнул: "Нам точно в Ханаан?
Это ж можно сдохнуть от тоски -
От такой красы уйти в пески".
Он разбил у Нила бивуак,
Там уже была толпа зевак.
Только птица, вытаращив глаз,
Выдала ему такой наказ:
"Хватит протирать на мне дыру,
Уводи евреев подобру,
Маршируй до дому, старикан,
Буду навещать твой Ханаан.
Посетишь Эйлат или Атлит
И увидишь: птица там шалит.
А еще в киббуце Нахшолим
Мы с другими видами шалим".
Моисей ответствовал: "Шалом'
И исчез с народом за углом.
Понял Авербах Вениамин:
Пахнет мир, как розовый жасмин,
Восхищали Лору Дизенгоф
Розовые пони облаков,
Видел вставший рано Глюк Абрам
Розовые горы по утрам.
Под покровом розовой звезды
Шли они без пищи и воды,
Только та невиданная фла
Путь им освещала как могла.
Наконец, на входе в дивный сад
Показалось дерево гранат,
Где на ветках, в зелени листвы,
Птица танцевала о любви.
Капало с гранатовых суков
Розовое птичье молоко.
Из дупла в подставленный судок
Изливался розовый медок,
И жужжали сорок тысяч пчел
Кто о чем - точнее, ни о чем.
Моисей поставил чемодан
И сказал: "Слезаем. Ханаан".

Я чувствую шевеление,
Шумят, где остались, волосы.
Глобальное потепление,
А холодно, как на полюсе.
А впрочем, и там, на Севере,
Становятся льды паттайями.
Вот только б медведи серые
Не вымерли от растаянья.

Я спать не мог. Сплошные стрессы.
Пошел к врачу просить совета.
Он посмотрел без интереса,
Как терапевт на логопеда.
Мне врач свои представил мысли,
Превозмогая боль в суставах:
"Вы на стене считайте гризли,
На потолке - гиппопотамов".
Не позабуду в этой жизни,
Как я считал в большой печали,
Как по стене шагали гризли
И оглушительно рычали.
Кричали филины и совы,
Шагали мишки по Аляске
К месторожденью лососевых,
К своей медвежьей вкусной сказке.
А я мечтал не стать добычей,
Мне было страшно и непросто.
Медведи шли во всем величье,
Их было триста девяносто.
Затем, дрожа в бессонной яви,
Казалось, слышал бой тамтамов:
Неспешно к озеру Малави
Шагал отряд гиппопотамов.
Папаши, мамы и детишки
С прогулки дальней шли устало,
И смачно шлепались лепешки
На расписное одеяло.
Метаясь резво по кровати,
Не понимал, куда деваться,
Но точность счета не утратил -
Животных было триста двадцать.
С утра, с трудом раздвинув вежды,
Поплёлся с помощью соседа.
И снова врач смотрел небрежно,
Как терапевт на логопеда.
На чьём-то свеженьком рентгене
Я видел пять коньячных пятен.
"Ведь вы поэт. И даже гений.
Добавь фантазии, приятель!"
С тех самых пор, на канапе ли,
На печке, полке, на диване,
Считаю в Замбии газелей
И снежных барсов на Тянь-Шане,
И носорогов в Калахари,
И панд в загадочном Тибете,
И где-то там же, в Гималаях,
Архаров, вепрей, даже йети,
И говорящих ягуаров
На живописной Ориноко,
Философических кальмаров
И нелюдимых осьминогов.
Все хорошо, все по фэншую.
Плыву на белом пароходе.
Пускай не сплю, но провожу я
Теперь все ночи на природе

Ветки деревьев по крыше стучали. 
Погода была - крутизна и жесть. 
Стемнело. Очень хотелось чаю. 
Он попытался спичку зажечь. 

Два первых чирка́ неудачно вышли.
Стать Прометеем и пламя украсть?
Но третий вышел не третьим лишним: 
Вспыхнул огонь - конфорка зажглась. 

На табуретку уселся печально:
Объёмный чайник - попробуй нагрей. 
Вдруг вспомнил: есть же электрочайник,
С ним все будет гораздо быстрей.

Вскочил, преисполнен новой надежды. 
Конфорку выключил, тумблер на on. 
Теперь-то дело пойдет успешно,
Самое время резать лимон. 

Достал стакан антрацитово-чёрный 
С изящным профилем Говоруна, 
Хумусом старым намазал чёрствый 
Хлеб, хоть в доме была ветчина.

Ленилась вода, не вскипала долго. 
Спокойно сидеть он больше не мог.
Чайник - об стол, на тыщу осколков!
Хумус на хлебе - в шкаф, под замок! 

Высказал громко не лучшее слово, 
Набрал чей-то номер, прыгнул в метро...
Все уже было давно готово:
Чай, печенье, пергамент, перо.

Друзья, прошу вас, сохраните
Мой славный образ, мощь стиха
Не в бронзе, стали и граните -
Желаю снега и песка.

Моя песочная фигура 
Собой украсит платный пляж,
Пусть отдыхающая дура
Небрежно рядом ест беляш.

Пускай капель мясного сока,
Прожжет песочную ступню,
Я в небесах парю высоко
И эту тетю извиню.

Прекрасна статуя из снега -
Поэт блистает в серебре -
Без уваженья будут бегать
С ней рядом дети в январе.

Забудут дерзкие подростки
Заветы мамы и отца,
Собьют ведро с моей прически,
Морковку вырвут из лица.

Я всё прощу и всех прощаю,
Орда читателей моих,
Которых раньше восхищали
Рассказ борисовский и стих.

Волна слизнет песочный облик,
Растает снежный человек.
Увы, таков природный отклик
На жизнь, прожитую для всех.

Как корифей литературы,
Стихосложенья генерал
Рекомендую для скульптуры 
Недолговечный матерьял.

Он позволяет безупречно
И подытожить, и предречь
Поэцких жизней быстротечность
И преходящесть слав и мечт

Куда бы я ни шел
И кто бы ни манил,
Всегда со мной большой
Манул Эммануил.

Волшебно с ним вдвоем
По утренней заре
Шагать на водоем
На ловлю пескарей.

И просто так, без дел,
С бутылочкой воды
Бульвары целый день
Дозором обходить.

Без Эмы я бы сдох.
Идет на поводке,
Но этот поводок
Не у меня в руке.

И черные очки.
И свитер шерстяной.
Манул моей мечты,
Молчащий ангел мой.

И тут не важно, блин,
Кто нищий, кто король.
С манулом я - один,
А без манула - ноль.

Огромный оверкот,
Совсем не андердог.
Но кто-то уведет
Его за поводок.

Исчез, и - счастье с плеч,
Пропала пара крыл.
Осталось в койку лечь,
Твердя: "Эммануил".

Повлёкшись ночью в туалет,
Сожителей не встретил.
Темно и страшно было мне
В огромном туалете,

Где трубы, водами рыча,
Змеёй свивались в петли.
В ушах звучало: "Вот сейчвс
Ты сгинешь в адском пекле".

Казалось, жирных крыс хвосты
Скользят по голым пальцам,
И чёрный студень темноты
Волос моих касался.

Все было дикое кругом,
Как будто я не местный,
Рулон парил под потолком,
Красивый, как невеста.

Я свет упорно не включал,
Лелея шанс последний,
Что этот ужас не реал,
А сказочные бредни.

Что было дальше? Темнота.
И вспышки перламутра.
Как будто с чистого листа
Я начал жить наутро.

Но вижу вновь, глаза смежа,
- И мне не излечиться - 
Как в туалете я дрожал, 
Боялся обмочиться.

Блестящий способ я нашел
Избегнуть этой пытки:
Не пейте на ночь чай, крюшон
И прочие напитки.