Святой Наум - болгарский святой, живший в 9 - 10 веках, ученик Кирилла и Мефодия, литератор, просветитель, один из создателей славянской письменности и литературы, в 903 году основал монастырь на территории нынешней Северной Македонии

Корабль, по-македонски брод, отчалил,
Я сел спиной, цель тура - за плечами,
С утра гуляет солнце по воде.
А для такой жарищи путь неблизкий.
Восьмидесятилетняя туристка
С браслетиком на жилистой ноге

Жизнелюбиво треплется с друзьями,
Мол, позвонить вчера забыла маме,
Которую оставила одну.
В день переходит солнечное утро...
Корабль просто мчался почему-то,
Ах, нет, не мчался, это я заснул.

На пристани поскрипывают доски,
Дают в кафе салат по-македонски
И кушанье из тетовских бобов.
Расплачиваться просят только налом,
И лебеди извилистым каналом
Плывут вокруг заставленных столов.

Затем, как и всегда в подобных турах,
Я с непривычки путаюсь в купюрах,
Дожевывая сладостный бурек.
Денарами отсчитываю сумму,
Теперь пора отправиться к Науму.
Привет, Наум, привет, десятый век!

Подумать: здесь, вдали от всяких фобий,
Гулял Наум - почти Кирилл-Мефодий -
По мирной приозерной красоте.
Смотрел на небо и в окошко кликал
Птенцов славянской буквицы великой,
А после расставлял их на листе.

На всех деревьях в монастырском парке
Павлины восседают и цесарки,
Гуляет белый ангельский павлин,
Но нам сказала гидша Изабелла;
"Цветастые заклевывают белых,
Поэтому остался лишь один".

На фоне мирных охридских пейзажей
Несложно мудрым быть и светлым даже,
Хотя вот лично мне не удалось.
Конечно - где Наум и где Борисов,
Но ничего, я принимаю вызов
От пяток и до кончиков волос.

Уходит брод к родному побережью,
А я не тот, а я уже не прежний,
Хотя не изменившийся на вид.
Я стану человеком и поэтом
А эта тетя с тоненьким браслетом,
Пускай сегодня маме позвонит

В солнечном Египте - или где? -
Спит фламинга на одной ноге,
А вторую сунуть в пух-перо
Для фламинги вовсе не хитро.
Так стоит, качаясь на ветру,
Подходящих слов не подберу
Описать стоящую в воде
Розовость на тоненькой ноге.
Было время, папа Моисей
Уводил домой своих детей,
Но завидев розовый туман,
Выдохнул: "Нам точно в Ханаан?
Это ж можно сдохнуть от тоски -
От такой красы уйти в пески".
Он разбил у Нила бивуак,
Там уже была толпа зевак.
Только птица, вытаращив глаз,
Выдала ему такой наказ:
"Хватит протирать на мне дыру,
Уводи евреев подобру,
Маршируй до дому, старикан,
Буду навещать твой Ханаан.
Посетишь Эйлат или Атлит
И увидишь: птица там шалит.
А еще в киббуце Нахшолим
Мы с другими видами шалим".
Моисей ответствовал: "Шалом'
И исчез с народом за углом.
Понял Авербах Вениамин:
Пахнет мир, как розовый жасмин,
Восхищали Лору Дизенгоф
Розовые пони облаков,
Видел вставший рано Глюк Абрам
Розовые горы по утрам.
Под покровом розовой звезды
Шли они без пищи и воды,
Только та невиданная фла
Путь им освещала как могла.
Наконец, на входе в дивный сад
Показалось дерево гранат,
Где на ветках, в зелени листвы,
Птица танцевала о любви.
Капало с гранатовых суков
Розовое птичье молоко.
Из дупла в подставленный судок
Изливался розовый медок,
И жужжали сорок тысяч пчел
Кто о чем - точнее, ни о чем.
Моисей поставил чемодан
И сказал: "Слезаем. Ханаан".

Я чувствую шевеление,
Шумят, где остались, волосы.
Глобальное потепление,
А холодно, как на полюсе.
А впрочем, и там, на Севере,
Становятся льды паттайями.
Вот только б медведи серые
Не вымерли от растаянья.

Я спать не мог. Сплошные стрессы.
Пошел к врачу просить совета.
Он посмотрел без интереса,
Как терапевт на логопеда.
Мне врач свои представил мысли,
Превозмогая боль в суставах:
"Вы на стене считайте гризли,
На потолке - гиппопотамов".
Не позабуду в этой жизни,
Как я считал в большой печали,
Как по стене шагали гризли
И оглушительно рычали.
Кричали филины и совы,
Шагали мишки по Аляске
К месторожденью лососевых,
К своей медвежьей вкусной сказке.
А я мечтал не стать добычей,
Мне было страшно и непросто.
Медведи шли во всем величье,
Их было триста девяносто.
Затем, дрожа в бессонной яви,
Казалось, слышал бой тамтамов:
Неспешно к озеру Малави
Шагал отряд гиппопотамов.
Папаши, мамы и детишки
С прогулки дальней шли устало,
И смачно шлепались лепешки
На расписное одеяло.
Метаясь резво по кровати,
Не понимал, куда деваться,
Но точность счета не утратил -
Животных было триста двадцать.
С утра, с трудом раздвинув вежды,
Поплёлся с помощью соседа.
И снова врач смотрел небрежно,
Как терапевт на логопеда.
На чьём-то свеженьком рентгене
Я видел пять коньячных пятен.
"Ведь вы поэт. И даже гений.
Добавь фантазии, приятель!"
С тех самых пор, на канапе ли,
На печке, полке, на диване,
Считаю в Замбии газелей
И снежных барсов на Тянь-Шане,
И носорогов в Калахари,
И панд в загадочном Тибете,
И где-то там же, в Гималаях,
Архаров, вепрей, даже йети,
И говорящих ягуаров
На живописной Ориноко,
Философических кальмаров
И нелюдимых осьминогов.
Все хорошо, все по фэншую.
Плыву на белом пароходе.
Пускай не сплю, но провожу я
Теперь все ночи на природе

Ветки деревьев по крыше стучали. 
Погода была - крутизна и жесть. 
Стемнело. Очень хотелось чаю. 
Он попытался спичку зажечь. 

Два первых чирка́ неудачно вышли.
Стать Прометеем и пламя украсть?
Но третий вышел не третьим лишним: 
Вспыхнул огонь - конфорка зажглась. 

На табуретку уселся печально:
Объёмный чайник - попробуй нагрей. 
Вдруг вспомнил: есть же электрочайник,
С ним все будет гораздо быстрей.

Вскочил, преисполнен новой надежды. 
Конфорку выключил, тумблер на on. 
Теперь-то дело пойдет успешно,
Самое время резать лимон. 

Достал стакан антрацитово-чёрный 
С изящным профилем Говоруна, 
Хумусом старым намазал чёрствый 
Хлеб, хоть в доме была ветчина.

Ленилась вода, не вскипала долго. 
Спокойно сидеть он больше не мог.
Чайник - об стол, на тыщу осколков!
Хумус на хлебе - в шкаф, под замок! 

Высказал громко не лучшее слово, 
Набрал чей-то номер, прыгнул в метро...
Все уже было давно готово:
Чай, печенье, пергамент, перо.

Друзья, прошу вас, сохраните
Мой славный образ, мощь стиха
Не в бронзе, стали и граните -
Желаю снега и песка.

Моя песочная фигура 
Собой украсит платный пляж,
Пусть отдыхающая дура
Небрежно рядом ест беляш.

Пускай капель мясного сока,
Прожжет песочную ступню,
Я в небесах парю высоко
И эту тетю извиню.

Прекрасна статуя из снега -
Поэт блистает в серебре -
Без уваженья будут бегать
С ней рядом дети в январе.

Забудут дерзкие подростки
Заветы мамы и отца,
Собьют ведро с моей прически,
Морковку вырвут из лица.

Я всё прощу и всех прощаю,
Орда читателей моих,
Которых раньше восхищали
Рассказ борисовский и стих.

Волна слизнет песочный облик,
Растает снежный человек.
Увы, таков природный отклик
На жизнь, прожитую для всех.

Как корифей литературы,
Стихосложенья генерал
Рекомендую для скульптуры 
Недолговечный матерьял.

Он позволяет безупречно
И подытожить, и предречь
Поэцких жизней быстротечность
И преходящесть слав и мечт

Куда бы я ни шел
И кто бы ни манил,
Всегда со мной большой
Манул Эммануил.

Волшебно с ним вдвоем
По утренней заре
Шагать на водоем
На ловлю пескарей.

И просто так, без дел,
С бутылочкой воды
Бульвары целый день
Дозором обходить.

Без Эмы я бы сдох.
Идет на поводке,
Но этот поводок
Не у меня в руке.

И черные очки.
И свитер шерстяной.
Манул моей мечты,
Молчащий ангел мой.

И тут не важно, блин,
Кто нищий, кто король.
С манулом я - один,
А без манула - ноль.

Огромный оверкот,
Совсем не андердог.
Но кто-то уведет
Его за поводок.

Исчез, и - счастье с плеч,
Пропала пара крыл.
Осталось в койку лечь,
Твердя: "Эммануил".

Повлёкшись ночью в туалет,
Сожителей не встретил.
Темно и страшно было мне
В огромном туалете,

Где трубы, водами рыча,
Змеёй свивались в петли.
В ушах звучало: "Вот сейчвс
Ты сгинешь в адском пекле".

Казалось, жирных крыс хвосты
Скользят по голым пальцам,
И чёрный студень темноты
Волос моих касался.

Все было дикое кругом,
Как будто я не местный,
Рулон парил под потолком,
Красивый, как невеста.

Я свет упорно не включал,
Лелея шанс последний,
Что этот ужас не реал,
А сказочные бредни.

Что было дальше? Темнота.
И вспышки перламутра.
Как будто с чистого листа
Я начал жить наутро.

Но вижу вновь, глаза смежа,
- И мне не излечиться - 
Как в туалете я дрожал, 
Боялся обмочиться.

Блестящий способ я нашел
Избегнуть этой пытки:
Не пейте на ночь чай, крюшон
И прочие напитки.

Шостакович был великий! -
Утверждаю как эксперт.
Но недавно в Коста-Рике
Мы устроили концерт:
Исполнялся "Вальс-легато",
Восхищался полный зал.
Вдруг ворвался аллигатор,
Всех на части растерзал,
Целиком сожрал пюпитр,
Словно тот - окорочок,
И с огромным аппетитом
На закуску съел смычок.
Объяснил он виновато
Эту выходку свою:
"Просто я люблю стаккато,
А легато не терплю".

Сколько раз обижал меня лучший дружок Помидорофф!
Я терпел, но когда он меня обозвал гусаком,
Пригласил его выпить душистого "Асти Мондоро",
Прогулявшись до нужного места безлюдным леском.

Помидороффа с детства манили игристые вина,
Колокольный удар, что наносит в мозги алкоголь.
Я поведал ему, что вино подарила кузина,
У которой супруг благородный тосканский король.

Я дружка проводил прямо к двери семейного склепа
Убедил, что вино в самом темном и страшном углу.
Помидорофф поверил, поскольку - хоть это нелепо -
Верил в дружбу до гроба, а я ее видел в гробу.

Ключ в замке повернул и ушел горделивой походкой,
От изысканной мести в улыбке оскалился рот.
"Извини, Помидорофф, что жизнь твою сделал короткой,
Так случится с любым, кто меня гусаком назовет".

Я работал на ферме, открыл ресторан "Чахохбили",
Стоматологом был и на почте служил ямщиком.
Унижали меня, оскорбляли и всячески били,
Но по счастью никто никогда не назвал гусаком.

Это правда! С тех пор пролетело почти что полвека.
Пропахав долгий путь, возвращаюсь условно живой
К бронированной двери родного семейного склепа,
Где мой друг Помидорофф к свободе лежит головой

Она ушла, оставив лишь надежду
И ощущенье пальцев на спине,
И пламенные чувства вперемешку
С бесстрастностью безумствуют во мне.

Еще вчера под теплым одеялом
Друг другу в вечной верности клялись.
И вот ушла, точнее убежала
В осеннюю цветную грязь и слизь.

На кухне мерно капает из крана.
Пора идти куда-то по делам.
В моей квартире без ее сопрано
Повис покой с печалью пополам.

Прижавшись лбом к озябшему оконцу,
Я сколько надо ждать ее готов,
Как ждет Мари какой-нибудь Алонсо
В бразильском сериале "La Lyubov"

Таких мужчин надолго не бросают,
Услышу скоро нежное: "Родной".
Коты умеют ждать своих хозяев,
Когда они ушли за ветчиной

.

Меня стихами задолбали.
Везде стихи - куда ни чтни:
Во рту с жемчужными зубами,
В колясках с малыми детьми,

В слепой любви, в неравном браке,
В листве плодового куста,
В кормушке комнатной собаки, 
В лотке домашнего кота.

Сплошные образы и рифмы
Сплошные выверты мозгов.
Стихов божественные лифты
Уносят мысли из голов.

Что нам поэт сказать пытался?
В чем суть метафор, антитез?
Зачем прибегнул к ассонансам?
Зачем в аллюзии полез?

Кошмар! Спасите наши души!
А нет бы просто написать:
Олег с Марией хочут кушать,
А после - лечь в одну кровать.

Когда окрестности в огне
И страх стекает по спине,
И за окном не слишком людно,
Бросайся к берегу, баран,
Ныряй в ближайший океан,
Он так велик - промазать трудно.

Все корабли давно ушли
Как можно дальше от земли,
Как можно дальше и куда-то,
Но если громко крикнуть: "SOS!",
Нам скинет лестницу матрос
С кормы последнего фрегата.

Вот мы уже на корабле,
Сухие, сытые, в тепле,
А на земле темно и дико.
В волнах танцует наш фрегат,
И пусть гвинеется Багдад
И мавританит Коста-Рика.

Какой резон спешить назад,
Коль на земле пекинит Чад,
И занзибарствуют Мальдивы.
В каюте слон и шелкопряд
О чем-то важном говорят,
И слава богу, все мы живы.

У капитана строгий взгляд,
Бежит веселый наш фрегат
Как можно дальше и куда-то,
А штурман шепчет на ушко,
Что плыть уже недалеко
Нам до вершины Арарата.

На холмах Грузии она
Читала дивную поэму,
Смотрела грустная Луна
На золотую диадему.
Реваз, задумавшись, молчал
И слезы лил из глаз печальных,
И к молодым припав плечам,
Распространял он запах чайный.
За камнем прятался Тенгиз,
Шурша в ночи контрактом брачным,
И весь окрестный верх и низ
Он осенял дыханьем чачным.
Какой напиток предпочтешь?
Как поделить тебя мингрелам?
В руке Реваза блещет нож,
В руке Тенгиза - парабеллум.
Я доказать вам не смогу,
Что над ущельем выли бури,
Что поскользнувшись на бегу,
Мужчины падали в Ингури,
Что снова лезли на холмы,
Неслись стрелой по серпантинам.
Когда мингрелы влюблены,
Все в мире выглядит красивым.
Что на двоих распив боржом,
От газа дивно хорошея,
Реваз ударил в грудь ножом,
Тенгиз отправил пулю в шею,
Что мяч скакал, качалась тьма,
Бараны жалобно ревели
И что с соседнего холма
Смотрел на это Руставели,
Что на рассвете пастухи
Нашли тела в тигровой шкуре.
Молчит Луна. Молчат стихи.
Молчит гора Киндзмалаури.
Все это точно было так!
Но я предвижу возраженья:
Где хоть один реальный факт,
А не игра воображенья?
Да, я романтик-детектив,
Светило сыска в полной силе,
Стихи, фантазия, архив
Меня пока не подводили.
Осыпан звездами с небес,
Проникнусь новыми делами:
Невдалеке от этих мест
Гарун бежал быстрее лани...

Давай отправимся в Макау,
Где всюду кофе и какау,
Везде какау - слеу, спрау,
Там королева Кора Ляу
Читает вслух "Женьминь Жибау",
И горький привкус на губау,
И дождь, и ливень из какау,
И напрочь брюки промокау,
И в карем взгляде морякау
Такая дикая тоскау
По каравелле Магеллау,
Избороздившей океау,
А эхо старопортугау
Пронзает годы и векау,
И как младенец молокау,
Его алкает Кора Ляу,
Сиамский кот стенает: "Мяу",
И незнакомые словау
Бормочет Кора засыпау.
Конечно, сложно жить на стыке
Морей, миров, эпох, народов,
Враждуют нравы, и языки,
И громы разных небосводов.
И потому жалеем Кору:
"Спи, засыпай, моя родная"
А в Коре бьют потоки крови,
Один другого вытесняя.
А Кора мечется в кровати
В плену своих противоречий,
И взгляд ее не то собачий,
Не то устало человечий.
И рвется в небо пеликау,
И тянет в море камбалау,
И цвета темного какау
Блестят глаза у морякау.
Возможно, кто-то крикнет: "Брау!",
А кто-то тихо скажет: "Вау".
Пустое, милые, я слау
Возьму и всю отдау Фернау.

В углу плакал Паниковский.
- Отдайте мне мои деньги, - шепелявил он, - я совсем бедный. Я год не был в бане. Я старый. Меня девушки не любят.

Я выйду утром к фонарю,
В руках стакан кефиру,
Себя сегодня подарю
И городу и миру.

Я приготовил для людей
Трехдневную щетину
И так хочу хотя бы с ней
Напоминать мужчину.

Но все потуги, видно, зря.
Прохожий типа грека
Проходит мимо фонаря,
Не видя человека.

Всё мимо: рябчики, супы
И признанные бренды.
За то, что раньше был слепым
Отплатят мне клиенты.

Да я и сам который день
Себя в упор не вижу.
Ориентируясь на тень,
Иду с трудом на биржу.

И там немедля расколюсь
Какой-нибудь джоконде,
Как безнадежно я стремлюсь
Работать в генофонде

Я смотрю на отраженье,
Вижу бревнышко в глазу,
Застываю без движенья
И хватаюсь за "Грозу".
Вспоминаю Катерину,
Что залезла на утес - 
Свежий ветер дует в спину,
Развевает шелк волос.
Дело плохо, надо в пропасть,
Но надеется она
Небо пальцами потрогать,
Но не трогать ужас дна.
Дело, в сущности, за малым -
Взмах руками, и - привет!
Лошадиных сил навалом,
Но подъемной силы нет.
Начинается сниженье,
Парашют забыт в избе.
Я смотрю на отраженье,
Не завидую тебе -
Роет землю пятаками
Стая диких кабанов,
Не потонешь, словно камень,
Так погибнешь от клыков.
На соседнем на утесе,
А точнее на горе,
В непокорной гордой позе 
Возвышается Каре...
Злое солнце светит низко,
Свежий ветер дует в грудь,
И мечтает феминистка
Мощно крыльями взмахнуть.
Начинается движенье,
Муж зажилил парашют.
Я смотрю на отраженье,
Стих о женщине пишу.
Там внизу с кабаньей стаей
Ходит злобный паровоз -
Кто на клык не попадает,
Погибает от колес.
Чуть поодаль Лизавета
Хочет прыгнуть со скалы,
Подметает безответно,
Беззаветно трет полы,
Без вопросов постирает,
Обметает край ковра,
Но все деньги отбирает
Кровожадная сестра.
И за это униженье 
Лиза хочет в небеса,
Я смотрю на отраженье,
До отлета полчаса.
Там внизу, где с поездами 
Промышляют кабаны,
Ходят дядьки с топорами -
Просветленные умы.
Парашют закрыт в чулане,
Ключ в Аленином пальто.
Я играю на баяне
И с ротвейлером в лото.
Звук баяна валом катит,
Пьеса вышла на финал.
Лизавета, Аня, Катя...
Лучше б я не начинал.
Булькотят боржомы в почках,
Боль в натруженном горбе.
Получи, ротвейлер, то что
Напроигрывал тебе...
А в Перми, где жить не можно,
Погруженные в уют,
Три лошадки безнадежно
Сено свежее жуют.

Я путаю натиск и оттиск,
Но помню, как в вечных трудах
Летал птицерог Археотикс
В античных фруктовых садах

Втыкал он рога повсеместно,
Бежали дворяне и плебс,
Когда Археотикс чудесный
Пикировал с древних небес.

Бежали со стоном и воем,
Руками скрывая зады,
И пахарь, и повар, и воин.
Куда? Кто куда. От балды.

Но вы прочитайте Гомера,
Уж если не верите мне,
Его мемуар про шумера
По имени Не-Алармэ.

Он тихо сказал: "Археотикс,
Вы только кивните башкой,
И я почешу Вам животик-с
Хоть правой, хоть левой рукой".

Все прочее - это детали,
Но истина нам дорога:
У птицы великой отпали 
От нежного чеса рога,

Ее габариты ужались,
В душе поселилось добро,
Любовь, сострадание, жалость
Пролезли под пух и перо.

И кто за рога был ругаем,
Освоил пятьсот языков
И стал озорным попугаем
По имени Гоша Свистков.

Вальс, вальс,
Кролики танцуют вальс,
Кролики, любви королики,
Смешно поют романс -
С листа.
Занимаются места -
Сядьте, кролики, за столики,
Откройте паспорта.

Вальс, вальс,
На столах морковь и квас,
Нехватание питания
В такой веселый час.
Вальс, вальс,
Грандиозный целовальс,
Слышно чоканье и чмоканье
И шепот "ем тиб альс"*.

В паспорте нескольких лиц
Видим запись "лисица" и "рысь",
Как прокрались зверюги на бал,
Кто бы знал.
Кролики, в норы бегом,
Жизнь важнее, чем этот содом,
Уносите подруг, пусть с трудом,
В отчий дом!

Вальс, вальс,
Нам играет сам Касальс,
Нас, пушистых, страстно пишет
Гениальный Хальс.
Бал! Но
Хищник прыгает в окно -
И с любовью поголовье
Резко снижено.

Гаснут десятки свечей,
Торт капустный отныне ничей,
Улетел свежесваренных щей
Аромат.
Но кто сохранился живой
Не забудет тот бал под Москвой -
Он останется вечной мечтой
Для крольчат.

*ем тиб альс - я люблю тебя (кролич.)

Убегают Надя с Верой,
Удаляется Любовь,
Даже рыбы уплывают 
От знакомых берегов
Наземление на свете,
Жадно дышит океан,
И бросают SOS на ветер
Каракатицы всех стран.

Наземление, наземление,
Вот такое у нас население.
Все, кто может - вдаль,
Все, кто может - вглубь.
Голубь мира, нас 
Под водой голубь.

Много дней пылает суша,
Приближается конец.
"Скоро жить мы будем в луже, -
Ужасается тунец. -
Кто еще хоть как-то может,
Уплывайте в глубь морей,
Не изменится, похоже,
Говорящий Лук-порей.

Наземление, наземление,
Вот такое у нас население.
Прочь от суши хек,
Осьминог и морж,
Пусть горит огнем
Этот черствый корж".

На прожаренной планете
Есть оазис голубой.
Прибегают в избу дети
И отца зовут с собой:
- Тятя, тятя, наши бредни
Притащили мертвецов.
 - Положите их в передней
И нарвите огурцов!

Наземление, наземление,
Вот такое у нас население.
Говорит с тоской 
Академик Витт:
"А ведь был такой
Перспективный вид".

Заболел Оскар Латино,
Все сочувствуют ему -
У Оскара скарлатина
Непонятно почему.

Боли в горле у Оскара,
Просит грог и алычу.
Обаятельная Сара
Прижимается к плечу.

Ртутный столбик серебристый
Норовит пробить стекло...
"Ты бы, солнышко, побрился,
Полегчало б и прошло".

Входит падре в дом Оскара,
Говорит: "Бодрись, сынок!
Даже если это кара,
Это значит с нами бог".

Взгляд Оскара неподвижен,
Дума очень высока.
Вермут просит он и вишен,
Крутит пальцем у виска

А за тыном карантина
Под мелодию тангО
Горько плачет Аргентина
Над грядущим "итого"

Сосуд она, в котором пустота,
Или огонь, мерцающий в сосуде?
Н. Заболоцкий

Я так люблю читать свои стихи,
Взапой, поштучно, чохом и рандомно,
На стуле, в кресле, рухнув в лопухи,
На даче, на работе и надомно.

В огне трепещут и душа, и плоть,
Внимая строк высотам и глубинам.
Но как же милой в голову пришло
Назвать мой стих помётом голубиным?

«Я в критике с тобой всегда честна,
А значит, я честна и в личной жизни», -
Сказала и обиделась она,
Утопленная мною в остракизме.

Поверив в эти честные слова,
И нехотя признав их справедливость,
Теорию я вызубрил сперва
И стал писать технично и красиво,

Повысил содержание души
Как минимум на двадцать два процента.
Но снова слышу: «Лучше не пиши».
Какая неприятная оценка.

Зачем бесстыже лжешь, пустой сосуд?
Я сам неидеальный и скандальный -
Мои секреты в клочья разнесут
Резной дубовый шкаф исповедальни,

Но лгать, как ты, не ведая стыда,
Приканчивая самое святое?!
До этого не дожил я пока
И вряд ли доживу теперь с тобою.

Я понял все. Отныне ты одна
Не выйдешь даже в ближний продуктовый.
Дрожит моя подзорная труба,
И рвется с губ талантливое слово.

Ночь. Дрожу, опутан страхом,
Чувствуя, что снится мне
Прибалтийка с прибамбахом
С длинными ресницами.
Заглянула прямо в душу,
Стала строго спрашивать:
«Испугался? Занедужил
Вследствие вчерашнего?»
Отвечаю: «Сложный случай,
Что-то впрямь недужится -
Прибамбах твой неразлучный
Страшен, как фильм ужасов.
Глянь: ресницы! Веки Вия!
С щупальцами-пальцами!
На лице его не видно
Света медитации»,
Ноги-крюки, руки в брюки,
Третий глаз на копчике,
Взять такого на поруки
Вряд ли вы захочете.
Я на волю в мир реалий
Рвался, словно пес с цепи,
Бесполезно. Мне в металле
Вечно спать без просыпи.
Даже если под побудку
Вырваться получится,
Притащу я, словно будку,
За собой голубчика.
А зачем нам в Подмосковье
Данная экзотика?
Вот и жертвую здоровьем -
Сплю без сна и отдыха.
Ты - с улыбкой на губах и
С тщанием священника -
Переделай прибамбаха
В доброго волшебника.
Прибалтийка, помоги мне,
Сны совсем затрахали,..
Ох, боюсь, что скоро сгинем
Вместе с прибамбахами.

Дождик капает и капает,
Заливая мой лорнет.
Мог бы стать я римским папою,
Да желания что-то нет.

Я бы миру (да и городу)
Объяснил бы на ура:
«Вы бы знали, как мне дороги
Подмосковные вечера».

Итальянки зарыдали бы,
Опуская очи вниз.
Хороша страна Италия,
Но прекраснее - Пессимисск.

Кстати, видели? Как хоботы,
Строки вытянул на слог!
Так бы жизнь продлить попробовать.
Но не папа я и не бог.

Скромен ли? Ленив? Не ведаю.
Но качаюсь в гамаке
Вместе с радостями, бедами
И думаю о том, что мог бы жить в Ватикане, а не в подмосковном городке.

Казалось бы, что сложного в том, чтобы анонсировать свое или чужое произведение…
Марина Славина

Давайте восклицать, друг другом восхищаться…
Б. Ш. Окуджава

…И кто-то камень положил
В его протянутую руку
М. Ю. Лермонтов


На свете жить несносно,
Струной душа дрожит,
Я жаждаю анонса,
Как смерти - Вечный жид.

Как метка Билли Бонса,
В руке засохший лист.
Мне хочется анонса,
А ну, богач, делись!

Убей в себе кассира,
Отставь на время стих,
Усердно анонсируй
И счастье приноси.

Пошла на коду осень.
Прошу вас, мастера,
Хоть малость поанонсьте,
Порадуйте с утра.

Так много дней до солнца,
До света и тепла,
Давайте же анонсить,
Глядишь – весна пришла!

«Титаник утонул в бокале виски…»
Nikolaich
litset.ru/publ/66-1-0-69145

Двухкоешный нумер, отель «Atlantique»,
Фантомная боль в переломе,
И дразнят тебя в изголовье ночник
И Анна Сергевна в законе.

Сжимая в руке мармелад-шоколад,
Ты скрипнешь чужим баритоном:
«А где же обещанный мне маскхалат,
Оклеенный мехом зеленым?».

Под звуки танго́ подающая квас,
Сергевна сегодня в ударе:
«С халатом – попозже, его через час
Должна принести Мата Хари.

Так выпьем, красавчик, пока ее нет,
Бездельник, кто пьет, но не с нами!
Пошлем эту Мату на тот полусвет,
А в этом останемся сами!

Халат мой не хуже для бешеных ласк
И против озноба в простуду,
Его покрывал поцелуями Маск
И Уиллис срывал безрассудно.

За нежность твоей драгоценной руки
Поднимем же кружку с напитком,
И с легкой щекоткой пойдут пузырьки
В своем окружении жидком».

Не бойся, Семеныч, не надо дрожать,
Как здание ветхой постройки,
В бессменном дозоре стоят сторожа
У каждой гостиничной койки.

Без лишних сомнений вступая в альков,
Почувствуй спокойствие духа.
Пошли ему, боже, Коньков-Горбунков
И сладкий горшок Винни-Пуха.

Пускай ему снятся туман над рукой
И в синей оправе Карибы.
Когда еще выпадет случай такой
На долю спеца «Гипрорыбы».

Январь. Хорватский городок.
На взгорье крепость. У подножья -
Зеленый парк, кафе, каток,
Затем дворцы и храмы божьи.

Хожу-брожу по городку,
Играю мелочью в карманах,
Но от церквей опять к катку
Я возвращаюсь постоянно.

Мне снова видеть невтерпеж
Совсем не то, что антикварно,
А этот парк и молодежь,
Что на скамьях сидит попарно.

Пускай вокруг война миров
И соловьями свищет твиттер,
Сольются пятна свитеров
В один двухцветный яркий свитер.

Дворцы забылись, господа,
Забылись крепости и церкви,
Но не забуду никогда,
Как целовались эти черти.

В прекрасном сне я встретил даму,
Способность мыслить потерял,
И, нежно спев “Гаудеамус”,
Ее позвал из сна в реал.

«Там хорошо, там есть музеи,
Театров тоже полон рот,
Библиотеки мудрость сеют,
Там жили Скрябин и Серов».

Она, включив гипоталамус,
Проговорила «C’est charmant,
Но почему “Гаудеамус”,
Ведь Вы давно не аспирант?»

Я искушать ее продолжил
И предложил еду и кров,
И повторил немного позже:
«Там жили Скрябин и Серов».

Узнав культурную программу,
Она почти сказала: «Yes».
Но «Почему “Гаудеамус”?» -
Опять вопрос в нее залез.

Я вновь завел: «Музей, культура,
Без Вас мине придет трындец,
Ведь я же вижу, Вы не дура,
Так искушайтесь, наконец!

Я буду Вас кормить борщами
И чистить пастой “Фтородент”».
Она ушла. И на прощанье
Небрежно бросила: «Студент».

Напрасно вы меня винили,
От гнева розово-свежи,
За то что мало я ванили
В шарлотку вашу положил.

Просить прощенья не устану,
Но почему, зайдя в кровать,
Меня упорно шарлотаном
Вы продолжали называть?

Гребём в одной и той же лодке,
Один и тот же пишем стих.
Я - на двоих пеку шарлотки,
А вы - едите за двоих.

Увы, увы, мой дядя Павел
Упал с кровати на ковер
И потерял здоровье, память,
Но ничего не приобрел.
И я, племяш, с того в убытке –
В мозгу - сплошное шапито,
Стою обобранный до нитки
И повторяю: «А за что?»
Соприкоснувшись с твердым полом,
Переменился мой старик -
Он перестал носить парик,
Он грустным стал, а был веселым.
Но все же главная беда,
Что память, птицей белокрылой
Взлетев, исчезла без следа
И двери наглухо закрыла.
Хотя давно его уста
Клялись оставить мне богатство,
Он перевел свои средства́
На счет Фобурского аббатства.
(Я знаю много разных дур,
Что вмиг застонут: «Ах, Фобур,
Лямур, тужур, Пари и Сена»,
И разомлеют постепенно,
Как на припеке конфитюр.
Но только мне не до припека.
Судьба, о как же ты жестока,
Какой удар исподтишка,
И что за тема для стишка!)
Когда спросил его юрист –
Мой лучший друг и парень славный,
При чем же тут католицизм,
Когда мой дядя православный,
Тот, шамкнув нижнею губой,
Ему ответил: «Милый мой,
Зови скорее эскулапа
И дай мне лист и карандаш.
Пойми, аббатством правит папа,
А папа ближе, чем племяш».
Короче, вы судите сами,
Где разум тут и где тут память,
Но не поможет этот суд
Тому, кому с пустым карманом
Осталось ехать за туманом,
Кого и боги не спасут.
Вот так гуляете, живете,
А горе рядом, за углом.
Приносят беды дяди, тети,
Хотя… О женщинах потом.

Я вам кричу: «Чего же боле?
Какого вам еще письма?»
А вы всё искоса на Олю…
Предатель вы. Ваш дом тюрьма.
Неубранной картошкой в поле
В усадьбе я грущу одна,
Лишь вам по-прежнему верна.
Сначала я молчать хотела.
Потом решила не молчать.
Потом решила прокричать
Все то, что в сердце накипело.
Да, я ревную, как Отелло,
Когда едите вы с сестрой
На пару бутерброд с икрой,
Еще когда для рисованья
Ей подаете карандаш.
Когда ж к соседу на гулянье
Вас умыкает экипаж,
Лежу, как агнец на закланье,
И горько бродит возле сна
Овец несчитанных страна.
Поймите, Женя, я такая,
Ни то ни се, комси комса.
Надулись ветром паруса,
И мне пора. Но с кем - не знаю.
Охотно выбрала бы вас,
Но вас зовет другой баркас,
И рыба-меч зовет иная.
Я в этой родилась глуши,
Наш род не то что старый – древний,
Князь Игорь предкам дал деревню
За благочестие души
И боевое чувство долга.
Потом пришла покняжить Ольга
И захватила наш удел,
Уж видно Бог так захотел.
Но Святослав, явившись следом,
Деревню снова воротил,
За то, что пращур - печенегов
Без сожаленья молотил.
При нем взошли мы, словно злаки,
Наш род расцвел под небеси,
Как восклицательные знаки
Стояли Ларины в Руси.
Мы стали чуть не вровень с князем -
Богатств несметно в кладовых,
К тому ж, нашли в деревне грязи –
Из мертвых делали живых.
Вот так с тех пор и говорили:
«Из грязи в князи» – то про нас.
Улучшив жизнь народных масс,
И про себя мы не забыли.
Беда явилась в одночасье:
В бою за честь родной земли
Князь Святослав погиб, к несчастью,
И даже грязи не спасли.
И в результате – вот те здрасьте! -
За это мудрый Ярослав
У нас отнял немало прав.
Он за плохое управленье
Забрал деревню всю как есть,
И сам наладил там леченье,
А плохо, хорошо – Бог весть!
Вот так с тех пор и происходит -
То заберут, то отдадут.
При Грозном Лариных - под корень,
Как будто яблони в саду,
Остался только Федор Ларин,
Что был жестоко разбоярен
И беспощадно бит кнутом,
И сослан в Швецию потом.
Он там устроился бароном,
Служил исправно трем коронам,
Но все же чувствовал спиной
Могучий зов земли родной.
Он детям чувство то оставил,
Успел и внукам передать,
И вот, уже перед Полтавой,
К Петру является солдат.
Передает царю приветы
И говорит: «Я Ларин. Вот».
И все варяжские секреты
На генеральский стол кладет.
С тех пор деревня родовая
Опять в награду нам дана.
На сколько? Я сама не знаю.
На час. На день. На век. На два.
И эта неопределенность
На мне сказалась с детских лет,
Вы мне простите – да иль нет? –
Мою неловкую влюбленность?
Я не уверена ни в чем,
Колеблюсь, как ромашка в поле,
То чуть не сплю, то бью ключом,
То отбиваю такт стопою.
И если я вам безразлична,
Скажите прямо: «Уходи»,
Я к бедам жизненным привычна.
А что там будет впереди…
За мной ухаживает некто –
Отважный старец, хлебосол,
Не то завхоз, не то проректор,
Не то в Испании посол.
Ну, что ж. Поженимся. Уеду.
Предатель вы. Ваш дом тюрьма.
Прощайте. Встретимся в Толедо -
Я буду в красной panama.
Где проведете это лето?
В Алупке? Что ж, храни вас Бог.
Не убивайте лишь поэта,
Что написал мне монолог.

Есть люди, с которыми
Обмениваешься фразами,
Обмениваешься историями
Самыми разными,
Спокойно и вдумчиво
Сидишь и общаешься,
А если обиделся,
То быстро прощаешь все.
Есть люди, с которыми
Обмениваешься взглядами –
Сладкими тортами
И шоколадами,
Горькими цедрами,
Грозными тучами,
И это тебя веселит или мучает.
Есть люди, с которыми
Обмениваешься штормами,
В едином потоке
Кружишься по комнате,
А что в вышину
Не летишь сквозь стекло,
То лишь потому,
Что нет ступы с метлой
И белые крылья покуда в починке
И продал Гермес тебе с браком ботинки.

В пору весеннего обострения
Она печатает на ноутбуке:
“Министр авианастроения,
Приди ко мне и спаси от скуки!
Хочу парить над лысинами мира,
Легкая, как чаячье перо».
И вот является этот проныра,
Строящий из себя Пьеро:
«Ты ела курицу в желе
И запивала божоле,
А я, заламывая руки
И закатив глаза за мозг,
Ел только яблоки в разлуке
И пил прокисший кальвадос.
Пока ты с тем, другим, мутила,
А я в отставке проживал,
В душе не стало ни мотива -
Одни лишь горькие слова.
Приди, любимая, приди же,
Я воспою, как зингер встарь,
И ног прекрасных пассатижи,
И прочий чудо-инвентарь».
В ее глазах заблистали искры -
Ну до чего талантлив, мерзавец!
Круто иметь такого министра.
Но что-то все же ее терзает.
Крик заглушает порывы ветра,
Что переходят в порывы страсти:
«Ты никакой не министр, Пьетро,
Ты настоящий слесарных дел мастер!»

Летели вниз Адам и Ева,
Мечтая про валокордин.
«Как мало фиговых деревьев
Я на планете насадил», -
Подумал Тот, кто с неба сбросил
Их любопытные тела,
И затянулся папиросой.
Идея в голову не шла.
Не шли удачные идеи,
Ведь если так, начистоту:
Как в этом будущем борделе
Ты всем прикроешь наготу?
Колючи ели, жжет крапива
Ажурен клена крупный лист,
А лист кувшинки горделивый
Закроет все, не только низ.
Лист ивы узок, мал – березы,
Бывают липки листья лип,
А в лепестки прекрасной розы
Вдруг попадет случайно шип.
Молодожены все спускались,
Видны букашки на траве,
И Он сказал: «Ребята, каюсь…»,
Как вдруг сверкнуло в голове!

И вот пока внизу под вишнями
Они калечили кровать,
Господь текстильную промышленность
Успел в Иваново создать.

По жаркому пляжу бежит без панамы
Прекрасная девушка из Ипанемы.
И жадные взгляды остры, как харчо.
Лишь я говорю: «Берегись. Напечет».

Все рады следить этот бег незабвенный
И вслед ей кричат о любви откровенно,
Едва унимая телесную дрожь.
Лишь я говорю: «Не спеши. Упадешь».

Лишь я не прошу никаких преференций,
За пальмой пою, как велел мне Аренский,
И сердце полно и любви, и тоски,
Бразильские воды не рай для трески.

Летит над водой и песком Ипанемы
Назальная страстность бразильской фонемы.
А девушка дальше бежит по песку,
Чем бурно дышать заставляет треску.

Летит моя песня с чуть слышным надрывом,
Треска вертикально взмывает над Рио,
И каждый, кто смелый и кто не ханжа,
Парит без одежи над Риодежа…

Не завидую Виевым векам
И другим аномальным вещам,
Я нормальный такой человеган,
Склонный честь отдавать овощам.
С винегретом по жизни шагаю,
Худобой отражаюсь в окне,
Кукуруза моя дорогая
Заменила говядину мне,
Авокадо идет за яичко,
В кабачке воплотился баран,
Заверяю вас, граждане, лично:
Ни за что не пойду в ресторан.
Не приму ни оленя, ни зайца,
Ни любые изыски из коз -
Если честно, боюсь развязаться,
Заскользить и пойти под откос.
Под откосом горой чебуреки,
Разнобургеры, прочая снедь…
Подарите мне Виевы веки,
Чтобы зверю в глаза не смотреть.

Последний охранник концлагеря Фло́ссенбюрг
Недавно скончался, и, значит, теперь
Последние души не в небо уносятся –
Спокойно выходят в открытую дверь.

Приятно влачить свою старость под вишнями,
Под вечер вдыхать неземной аромат,
Да вот не бывают охранники бывшими,
Они постоянно на страже стоят.

Лежат в гамаке, отдыхают в шезлонге ли,
Покоя нет бдительным мышцам лица.
Им вовсе не надо, чтоб люди их помнили,
Они выполняют свой долг до конца

И верят всем сердцем, что там, на окраине,
Где алыми розами: «Arbeit macht frei»
И белый барак со старинными ставнями,
Они окружат по периметру рай.

Грущу, выгружая щебенку из кузова,
А может, напротив, грузя пеноблок:
Ах, где же вы были, семь нянек Кутузова,
Когда янычар нажимал на курок?
Да был бы там я в отутюженном кителе,
Закрыл бы собой офицерский висок
И преданным тело- и предохранителем
С размаху упал на кровавый песок.
Потом бы я долго ходил в поликлинику,
Просил окулиста спасти правый глаз,
И он прописал бы повязку мне синюю,
А может быть, черную или же крас…
Неважно. Остался б его благородие
С нетронутым зрением и в галифе.
И вдруг обошлось бы спасением родины
Без этого аута. В смысле дафе.

Я шел по Красноморскому проспекту,
Вдруг солнце потемнело надо мной.
Наверное, решил на небе некто
Для настроенья спрыснуть выходной.

Большие облака сшивались ветром.
Сначала я подумал: «Караул!»
И пальцем шевельнул едва заметно.
Нет, вру! Раздумал и не шевельнул.

Я шел и разговаривал стихами,
Талантливый и бурный, как прилив.
А тучи все чернели, набухали.
Чуть поднял руку, тут же опустив.

Предвестие беды на небе вижу,
Но вероятность – в этом весь вопрос.
На всякий случай руку поднял выше,
Но даже до надбровья не донес.

В мозгу бродили образы и мысли
О том, о сем, а чаще ни о чем.
И грянул гром. И я перекрестился.
А дальше все пошло своим путем.

Непогода шумит, непогода
За витражным фасадом дворца,
Царь сегодня сидит без народа
И мрачнеет овалом лица.

Под окном паровая машина.
Он к стеклу припечатал свой нос:
На пятьсот триллионов снежинок
Рассыпается в небе мороз.

Царь Додон, принакрывшись мехами,
Сочинил деловое письмо:
“«Как живется в твоем Шемаханье?
Не прохладно ль гулять в кимоно?

Придодонье засыпало снегом,
Нахожусь постоянно в пальте.
Эх, собраться бы вещим Олегом,
Да к тебе. Только силы не те.

Наблюдаю прогнозы погоды,
Постоянно смотрю новостя,
И, дивуясь кунштюкам природы,
Я под старость - совсем как дитя.

Там у вас растеплынь постоянно,
Ткут ковры и растят виноград.
И касательно энтих кальянов:
Это рай или все-таки яд?

А еще мне про горы ответствуй:
Нешто выше, чем скифский курган?
И вздымаются к небу отвесно?
А какая она – курага?

Изменилась ли ты с нашей встречи?
Я седой, словно лунь полевой,
Иногда заикаюсь под вечер,
А бывает, трясу головой.

Богатырской не стало закалки,
Ум давно уж не тот, что досель,
Никуда не потопать без палки,
Так что путь мой - из трона в постель.

Мог бы дольше быть сильным и юным,
Впрочем, мне никогда не везло -
Золотой птициан меня клюнул
В самодержское темя зело.

Всё верчусь между принцев и нищих,
Вою чище каспийских белуг
И тобой убиенных сынишек
В каждом сне вспоминаю, мой друг.

Но порой сквозь завесу из снега
Проницаю морозную мглу,
Крепостные права человека
Защищаю как только могу,

Помогаю безродным поэтам
Протаранить шедевры в печать.
Вот и все. Моя песенка спета.
А скажи, что такое чак-чак?

На прощанье рукой помахаю
И спрошу, повторяя пролог:
«Как живется в твоем Шемаханье?
Хорошо? Да хранит тебя Бог!»”

Не хочу многократно на грабли
Наступать и писать ерунду.
Кто-то в Польше, а Горький на Капри! –
Почему-то сверкнуло в мозгу.

Проживая на сказочной вилле -
Там, где виды зело хороши,
Шел он в белом, и скалы давили
На рецепторы тонкой души.

Ароматы фруктовых плантаций
Доходили до самых глубин.
«А не стоит ли мне искупаться?» -
Он подумал. Он море любил.

Вдалеке треугольничал парус,
Возбуждая его естество.
И Тирренское море - смеялось*,
Принимая в объятья его.

А в пучине – чудесные чуда:
Голый торс облепили мальки,
Подплыла кружевная медуза
В подреберье пустить коготки.

Отмахнувшись рукой от планктона,
Он угрей вопрошал: «Как дела?»
И ласкал до малиновых звонов
Восьминогие колокола.

Свет сиял от дельфиньих улыбок,
Пузырилась безмолвная речь,
И над ним молодая меч-рыба
Заносила карающий меч.

Пробирались неспешные крабы,
Зарывались моллюски в песок.
Впрочем, стоп! Наступаю на грабли.
И пора сочинять эпилог.

Выходил он из водной стихии
В прилепившихся к телу мальках,
И бежала навстречу Мария
С полотенцем махровым в руках.

А наутро, другими глазами
Посмотрев на пейзажи в окне,
Горький взял карандаш и пергамент
И заглавными вывел: «НА ДНЕ».

*Море – смеялось. - Первая строка рассказа «Мальва».

Среди цветастых листьев кленов
И прочих вязов и берез
Лежит лавровый лист зеленый.
Да кто ж тебя сюда занес?

Возможно, женщина на рынке
Купила разных овощей,
Но листик выпал из корзинки
(Семья останется без щей).

Возможно, шел себе ботаник,
На лист глазея в микроскоп,
Влетел в забор и, как «Титаник»,
Пошел ко дну. Упал листок.

А может, сам поэт Борисов
Шагал по улицам Москвы,
И листья лавра и мелиссы
С его упали головы.

Возможно много разных версий,
А лист ни в чем не виноват –
Лежит беспечно, бодр и весел,
Попав в октябрьский салат.

На дальнем-дальнем острове,
Где замок в стиле готики,
Пушисто-длиннохвостые
Гуляют далекотики.
У них глаза серьезные,
А иногда печальные,
Разносится под звездами
Их грустное молчание.
А в замке запустение
Бездверно-безоконное,
А в замке лишь растение –
Лиана беззаконная.
Здесь все необитаемо,
Сокрыто и невидимо,
В глазах портретов тайна и
Далекие события.
Вокруг вода соленая –
Основа мироздания,
И скалы оголенные
Пространство режут гранями.
Здесь ночью белым облаком
Летают привидения,
Все это далекотиков
печальные владения.
Мечтают далекотики,
Задумчивые, грустные:
«Пусть нас погладит кто-нибудь
По шубам неискусственным».
Но лишь ветра сезонные
Проносятся над островом,
Солеными ладонями
Погладив скалы острые.

Одолжил самовар у соседа,
Попросил сапоги у жены,
Потому что я в Тулу поеду,
Потому что мосты сожжены.

Ведь недаром советует эхо,
Разносящее мудрость в тиши:
«Со своим самоваром не ехай
Ты на родину этих машин».

Значит, еду с чужим самоваром,
Но сперва напеку в две руки
Вкусных пряников с пылом и с жаром
Из ржаной и пшеничной муки.

Потому что приспела охота,
Отдуваясь, сидеть за столом,
Утирая с лица капли пота
Полотенцем с большим петухом

И отхлебывать с присвистом с блюдца,
И щипцами колоть сахарок,
И забыть, что стихи не даются,
А дается писать между строк.

А потом от стола отвалиться
И вечернего воздуха всласть
Надышаться и вспомнить Алису
И подумать, что жизнь удалась.

Если что-то внутри перемкнуло,
А снаружи - потерян престиж,
Отправляйтесь немедленно в Тулу,
А потом уже в Рим и Париж.

Только, Господи, как это сложно -
Осознать, что поехать туда
Со своим самоваром не можно,
А вот с собственным пряником – да.

Я кликаю на «выход» осторожно,
Оказываюсь в матушке Москве,
Но зеленью горит «онлайн» тревожно
Еще минуту или даже две.
Раздваиваюсь между полюсами,
Растерянно гляжу на белый свет,
И раненым бойцом на поле брани
Не понимаю, есть я или нет.
И если вдруг, уже в конце проекта,
Когда взлечу к померкшим небесам,
В автобусе меня увидит некто,
То пусть не верит собственным глазам.
Возможно, это будет поздний вечер,
А может быть, и рано поутру.
Пусть скажет мне: «Привет», а вдруг отвечу
И оживу. И больше не умру.

Среди моих знакомых и друзей
Уже возникли бустерные люди.
Я их назвал бы «новыми людьми»,
Под нос преподнесли им рай на блюде.

Они неуязвимы и сильны
И просто фантастически здоровы,
И в стих связать слова всегда готовы,
И видят замечательные сны.

Почти всегда успешны их дела,
Почти свободны души от порока,
И режутся на спинах два крыла,
Хотя до нимба всё еще далёко.

Такая вот элита среди нас,
Что доживет до нового столетья,
Ее не тронет бомбопистолетье
И не возьмут ни ружья, ни фугас.

«Так человек воротится в Эдем», -
Сдувая с кружки ласковую пену,
Пророчествует старый Молибден
И бьется необъятным лбом о стену.

Как тоскливо, друзья, проживать в Пессимисске,
Где всегда полумгла и дожди тяжелы,
Где у будок шершавых полны пёсьи миски
Неплохой, но постылой уже пастилы.
Это вам не пленительный остров Кальмугро,
Здесь не сразу поймешь, рассвело или нет,
И плетётся окрест: «Други, с долбаным утром»,
«С утром долбаным, друг», - приползает в ответ.
Раздраженщины ходят по паркам и скверам
И визгливо кричат без особых причин,
То бесцельно детей обучают манерам,
То угрюмо глядят на прохожих мужчин.
«Это кончится плохо», - над городом лозунг
На невидимых нитях висит в вышине.
Написать бы однажды веселую прозу
Обо всей этой пессимистичной фигне.

Ваш ум не опишешь простыми словами,
Понятными для миллионов семей.
Я тоже умен. Но в сравнении с Вами -
Всего лишь ссутуленный мальчик-пигмей.

О, как Ваша логика неотразима,
Как быстро меняет и жизнь, и судьбу!
Как будто упало с меня пианино,
Которое с детства таскал на горбу.

Упало с неслыханным грохотом наземь,
Котенка и двух муравьев задавив,
Как будто окончил я сотню гимназий
И класс Аристотеля между олив.

На жертв инструмента смотрю с интересом,
Процессы фиксирую с твердым лицом…
Да лучше навечно остаться балбесом,
Чем этаким образом стать мудрецом.

Проснувшись в семь, открыла глаз ты -
За рамой май и кап-кап-кап.
«Хочу вернуть на фейс прекрасный
Тобою съеденный мэйкап».

Глотнула кофе из кувшина,
Потом наелась сыру бри
И на лицо красу решила
Нанесть в салоне «Бьюти Фри».

Вернулась в маске из ванили,
Творог белел над страстным ртом,
И огурцы собой дразнили
На подбородке молодом.

Папайя щеки украшала,
Брусника жарко жгла виски,
Кефир сползал, как снег Тянь-Шаня,
На голубые башмаки.

«О боже, вот идёт святая», -
Подумал, нюхая тебя.
«Чего еще Вам не хватает?» -
Спросила, шеей поведя.

А я ответил: «Это клёво,
Но очень жалко, что пока
На свете масок нет из плова
И масок нет из шашлыка».

Супруга замахнулась на Шекспира.
Угрюмо классик голову втянул
И ухилял в малину и крапиву,
Где, раздраженный, он предался сну.

Малиновка негромко рядом пела,
Крапивник тоже сильно не мешал…
И он из мести написал «Отелло»,
И этим успокоилась душа.

К Шекспиру дети были нелояльны,
А дочка — попрыгунья-стрекоза —
Однажды, расшалившись нереально,
Дала ему шутя пинка под зад.

Не находя в наследниках прогресса,
Не зря педагогических путей,
Он сочинил трагическую пьесу
Про папу-добряка и злых детей.

Вот так вот ждешь, чтоб муза забежала,
Чтоб заскочил Пегас в твой дачный сад…
А, в сущности, поэту нужно мало:
Один замах. Один пинок под зад