Есть люди, с которыми
Обмениваешься фразами,
Обмениваешься историями
Самыми разными,
Спокойно и вдумчиво
Сидишь и общаешься,
А если обиделся,
То быстро прощаешь все.
Есть люди, с которыми
Обмениваешься взглядами –
Сладкими тортами
И шоколадами,
Горькими цедрами,
Грозными тучами,
И это тебя веселит или мучает.
Есть люди, с которыми
Обмениваешься штормами,
В едином потоке
Кружишься по комнате,
А что в вышину
Не летишь сквозь стекло,
То лишь потому,
Что нет ступы с метлой
И белые крылья покуда в починке
И продал Гермес тебе с браком ботинки.

В пору весеннего обострения
Она печатает на ноутбуке:
“Министр авианастроения,
Приди ко мне и спаси от скуки!
Хочу парить над лысинами мира,
Легкая, как чаячье перо».
И вот является этот проныра,
Строящий из себя Пьеро:
«Ты ела курицу в желе
И запивала божоле,
А я, заламывая руки
И закатив глаза за мозг,
Ел только яблоки в разлуке
И пил прокисший кальвадос.
Пока ты с тем, другим, мутила,
А я в отставке проживал,
В душе не стало ни мотива -
Одни лишь горькие слова.
Приди, любимая, приди же,
Я воспою, как зингер встарь,
И ног прекрасных пассатижи,
И прочий чудо-инвентарь».
В ее глазах заблистали искры -
Ну до чего талантлив, мерзавец!
Круто иметь такого министра.
Но что-то все же ее терзает.
Крик заглушает порывы ветра,
Что переходят в порывы страсти:
«Ты никакой не министр, Пьетро,
Ты настоящий слесарных дел мастер!»

Летели вниз Адам и Ева,
Мечтая про валокордин.
«Как мало фиговых деревьев
Я на планете насадил», -
Подумал Тот, кто с неба сбросил
Их любопытные тела,
И затянулся папиросой.
Идея в голову не шла.
Не шли удачные идеи,
Ведь если так, начистоту:
Как в этом будущем борделе
Ты всем прикроешь наготу?
Колючи ели, жжет крапива
Ажурен клена крупный лист,
А лист кувшинки горделивый
Закроет все, не только низ.
Лист ивы узок, мал – березы,
Бывают липки листья лип,
А в лепестки прекрасной розы
Вдруг попадет случайно шип.
Молодожены все спускались,
Видны букашки на траве,
И Он сказал: «Ребята, каюсь…»,
Как вдруг сверкнуло в голове!

И вот пока внизу под вишнями
Они калечили кровать,
Господь текстильную промышленность
Успел в Иваново создать.

По жаркому пляжу бежит без панамы
Прекрасная девушка из Ипанемы.
И жадные взгляды остры, как харчо.
Лишь я говорю: «Берегись. Напечет».

Все рады следить этот бег незабвенный
И вслед ей кричат о любви откровенно,
Едва унимая телесную дрожь.
Лишь я говорю: «Не спеши. Упадешь».

Лишь я не прошу никаких преференций,
За пальмой пою, как велел мне Аренский,
И сердце полно и любви, и тоски,
Бразильские воды не рай для трески.

Летит над водой и песком Ипанемы
Назальная страстность бразильской фонемы.
А девушка дальше бежит по песку,
Чем бурно дышать заставляет треску.

Летит моя песня с чуть слышным надрывом,
Треска вертикально взмывает над Рио,
И каждый, кто смелый и кто не ханжа,
Парит без одежи над Риодежа…

Не завидую Виевым векам
И другим аномальным вещам,
Я нормальный такой человеган,
Склонный честь отдавать овощам.
С винегретом по жизни шагаю,
Худобой отражаюсь в окне,
Кукуруза моя дорогая
Заменила говядину мне,
Авокадо идет за яичко,
В кабачке воплотился баран,
Заверяю вас, граждане, лично:
Ни за что не пойду в ресторан.
Не приму ни оленя, ни зайца,
Ни любые изыски из коз -
Если честно, боюсь развязаться,
Заскользить и пойти под откос.
Под откосом горой чебуреки,
Разнобургеры, прочая снедь…
Подарите мне Виевы веки,
Чтобы зверю в глаза не смотреть.

Последний охранник концлагеря Фло́ссенбюрг
Недавно скончался, и, значит, теперь
Последние души не в небо уносятся –
Спокойно выходят в открытую дверь.

Приятно влачить свою старость под вишнями,
Под вечер вдыхать неземной аромат,
Да вот не бывают охранники бывшими,
Они постоянно на страже стоят.

Лежат в гамаке, отдыхают в шезлонге ли,
Покоя нет бдительным мышцам лица.
Им вовсе не надо, чтоб люди их помнили,
Они выполняют свой долг до конца

И верят всем сердцем, что там, на окраине,
Где алыми розами: «Arbeit macht frei»
И белый барак со старинными ставнями,
Они окружат по периметру рай.

Грущу, выгружая щебенку из кузова,
А может, напротив, грузя пеноблок:
Ах, где же вы были, семь нянек Кутузова,
Когда янычар нажимал на курок?
Да был бы там я в отутюженном кителе,
Закрыл бы собой офицерский висок
И преданным тело- и предохранителем
С размаху упал на кровавый песок.
Потом бы я долго ходил в поликлинику,
Просил окулиста спасти правый глаз,
И он прописал бы повязку мне синюю,
А может быть, черную или же крас…
Неважно. Остался б его благородие
С нетронутым зрением и в галифе.
И вдруг обошлось бы спасением родины
Без этого аута. В смысле дафе.

Я шел по Красноморскому проспекту,
Вдруг солнце потемнело надо мной.
Наверное, решил на небе некто
Для настроенья спрыснуть выходной.

Большие облака сшивались ветром.
Сначала я подумал: «Караул!»
И пальцем шевельнул едва заметно.
Нет, вру! Раздумал и не шевельнул.

Я шел и разговаривал стихами,
Талантливый и бурный, как прилив.
А тучи все чернели, набухали.
Чуть поднял руку, тут же опустив.

Предвестие беды на небе вижу,
Но вероятность – в этом весь вопрос.
На всякий случай руку поднял выше,
Но даже до надбровья не донес.

В мозгу бродили образы и мысли
О том, о сем, а чаще ни о чем.
И грянул гром. И я перекрестился.
А дальше все пошло своим путем.

Непогода шумит, непогода
За витражным фасадом дворца,
Царь сегодня сидит без народа
И мрачнеет овалом лица.

Под окном паровая машина.
Он к стеклу припечатал свой нос:
На пятьсот триллионов снежинок
Рассыпается в небе мороз.

Царь Додон, принакрывшись мехами,
Сочинил деловое письмо:
“«Как живется в твоем Шемаханье?
Не прохладно ль гулять в кимоно?

Придодонье засыпало снегом,
Нахожусь постоянно в пальте.
Эх, собраться бы вещим Олегом,
Да к тебе. Только силы не те.

Наблюдаю прогнозы погоды,
Постоянно смотрю новостя,
И, дивуясь кунштюкам природы,
Я под старость - совсем как дитя.

Там у вас растеплынь постоянно,
Ткут ковры и растят виноград.
И касательно энтих кальянов:
Это рай или все-таки яд?

А еще мне про горы ответствуй:
Нешто выше, чем скифский курган?
И вздымаются к небу отвесно?
А какая она – курага?

Изменилась ли ты с нашей встречи?
Я седой, словно лунь полевой,
Иногда заикаюсь под вечер,
А бывает, трясу головой.

Богатырской не стало закалки,
Ум давно уж не тот, что досель,
Никуда не потопать без палки,
Так что путь мой - из трона в постель.

Мог бы дольше быть сильным и юным,
Впрочем, мне никогда не везло -
Золотой птициан меня клюнул
В самодержское темя зело.

Всё верчусь между принцев и нищих,
Вою чище каспийских белуг
И тобой убиенных сынишек
В каждом сне вспоминаю, мой друг.

Но порой сквозь завесу из снега
Проницаю морозную мглу,
Крепостные права человека
Защищаю как только могу,

Помогаю безродным поэтам
Протаранить шедевры в печать.
Вот и все. Моя песенка спета.
А скажи, что такое чак-чак?

На прощанье рукой помахаю
И спрошу, повторяя пролог:
«Как живется в твоем Шемаханье?
Хорошо? Да хранит тебя Бог!»”

Не хочу многократно на грабли
Наступать и писать ерунду.
Кто-то в Польше, а Горький на Капри! –
Почему-то сверкнуло в мозгу.

Проживая на сказочной вилле -
Там, где виды зело хороши,
Шел он в белом, и скалы давили
На рецепторы тонкой души.

Ароматы фруктовых плантаций
Доходили до самых глубин.
«А не стоит ли мне искупаться?» -
Он подумал. Он море любил.

Вдалеке треугольничал парус,
Возбуждая его естество.
И Тирренское море - смеялось*,
Принимая в объятья его.

А в пучине – чудесные чуда:
Голый торс облепили мальки,
Подплыла кружевная медуза
В подреберье пустить коготки.

Отмахнувшись рукой от планктона,
Он угрей вопрошал: «Как дела?»
И ласкал до малиновых звонов
Восьминогие колокола.

Свет сиял от дельфиньих улыбок,
Пузырилась безмолвная речь,
И над ним молодая меч-рыба
Заносила карающий меч.

Пробирались неспешные крабы,
Зарывались моллюски в песок.
Впрочем, стоп! Наступаю на грабли.
И пора сочинять эпилог.

Выходил он из водной стихии
В прилепившихся к телу мальках,
И бежала навстречу Мария
С полотенцем махровым в руках.

А наутро, другими глазами
Посмотрев на пейзажи в окне,
Горький взял карандаш и пергамент
И заглавными вывел: «НА ДНЕ».

*Море – смеялось. - Первая строка рассказа «Мальва».

Среди цветастых листьев кленов
И прочих вязов и берез
Лежит лавровый лист зеленый.
Да кто ж тебя сюда занес?

Возможно, женщина на рынке
Купила разных овощей,
Но листик выпал из корзинки
(Семья останется без щей).

Возможно, шел себе ботаник,
На лист глазея в микроскоп,
Влетел в забор и, как «Титаник»,
Пошел ко дну. Упал листок.

А может, сам поэт Борисов
Шагал по улицам Москвы,
И листья лавра и мелиссы
С его упали головы.

Возможно много разных версий,
А лист ни в чем не виноват –
Лежит беспечно, бодр и весел,
Попав в октябрьский салат.

На дальнем-дальнем острове,
Где замок в стиле готики,
Пушисто-длиннохвостые
Гуляют далекотики.
У них глаза серьезные,
А иногда печальные,
Разносится под звездами
Их грустное молчание.
А в замке запустение
Бездверно-безоконное,
А в замке лишь растение –
Лиана беззаконная.
Здесь все необитаемо,
Сокрыто и невидимо,
В глазах портретов тайна и
Далекие события.
Вокруг вода соленая –
Основа мироздания,
И скалы оголенные
Пространство режут гранями.
Здесь ночью белым облаком
Летают привидения,
Все это далекотиков
печальные владения.
Мечтают далекотики,
Задумчивые, грустные:
«Пусть нас погладит кто-нибудь
По шубам неискусственным».
Но лишь ветра сезонные
Проносятся над островом,
Солеными ладонями
Погладив скалы острые.

Одолжил самовар у соседа,
Попросил сапоги у жены,
Потому что я в Тулу поеду,
Потому что мосты сожжены.

Ведь недаром советует эхо,
Разносящее мудрость в тиши:
«Со своим самоваром не ехай
Ты на родину этих машин».

Значит, еду с чужим самоваром,
Но сперва напеку в две руки
Вкусных пряников с пылом и с жаром
Из ржаной и пшеничной муки.

Потому что приспела охота,
Отдуваясь, сидеть за столом,
Утирая с лица капли пота
Полотенцем с большим петухом

И отхлебывать с присвистом с блюдца,
И щипцами колоть сахарок,
И забыть, что стихи не даются,
А дается писать между строк.

А потом от стола отвалиться
И вечернего воздуха всласть
Надышаться и вспомнить Алису
И подумать, что жизнь удалась.

Если что-то внутри перемкнуло,
А снаружи - потерян престиж,
Отправляйтесь немедленно в Тулу,
А потом уже в Рим и Париж.

Только, Господи, как это сложно -
Осознать, что поехать туда
Со своим самоваром не можно,
А вот с собственным пряником – да.

Я кликаю на «выход» осторожно,
Оказываюсь в матушке Москве,
Но зеленью горит «онлайн» тревожно
Еще минуту или даже две.
Раздваиваюсь между полюсами,
Растерянно гляжу на белый свет,
И раненым бойцом на поле брани
Не понимаю, есть я или нет.
И если вдруг, уже в конце проекта,
Когда взлечу к померкшим небесам,
В автобусе меня увидит некто,
То пусть не верит собственным глазам.
Возможно, это будет поздний вечер,
А может быть, и рано поутру.
Пусть скажет мне: «Привет», а вдруг отвечу
И оживу. И больше не умру.

Среди моих знакомых и друзей
Уже возникли бустерные люди.
Я их назвал бы «новыми людьми»,
Под нос преподнесли им рай на блюде.

Они неуязвимы и сильны
И просто фантастически здоровы,
И в стих связать слова всегда готовы,
И видят замечательные сны.

Почти всегда успешны их дела,
Почти свободны души от порока,
И режутся на спинах два крыла,
Хотя до нимба всё еще далёко.

Такая вот элита среди нас,
Что доживет до нового столетья,
Ее не тронет бомбопистолетье
И не возьмут ни ружья, ни фугас.

«Так человек воротится в Эдем», -
Сдувая с кружки ласковую пену,
Пророчествует старый Молибден
И бьется необъятным лбом о стену.

Как тоскливо, друзья, проживать в Пессимисске,
Где всегда полумгла и дожди тяжелы,
Где у будок шершавых полны пёсьи миски
Неплохой, но постылой уже пастилы.
Это вам не пленительный остров Кальмугро,
Здесь не сразу поймешь, рассвело или нет,
И плетётся окрест: «Други, с долбаным утром»,
«С утром долбаным, друг», - приползает в ответ.
Раздраженщины ходят по паркам и скверам
И визгливо кричат без особых причин,
То бесцельно детей обучают манерам,
То угрюмо глядят на прохожих мужчин.
«Это кончится плохо», - над городом лозунг
На невидимых нитях висит в вышине.
Написать бы однажды веселую прозу
Обо всей этой пессимистичной фигне.

Ваш ум не опишешь простыми словами,
Понятными для миллионов семей.
Я тоже умен. Но в сравнении с Вами -
Всего лишь ссутуленный мальчик-пигмей.

О, как Ваша логика неотразима,
Как быстро меняет и жизнь, и судьбу!
Как будто упало с меня пианино,
Которое с детства таскал на горбу.

Упало с неслыханным грохотом наземь,
Котенка и двух муравьев задавив,
Как будто окончил я сотню гимназий
И класс Аристотеля между олив.

На жертв инструмента смотрю с интересом,
Процессы фиксирую с твердым лицом…
Да лучше навечно остаться балбесом,
Чем этаким образом стать мудрецом.

Проснувшись в семь, открыла глаз ты -
За рамой май и кап-кап-кап.
«Хочу вернуть на фейс прекрасный
Тобою съеденный мэйкап».

Глотнула кофе из кувшина,
Потом наелась сыру бри
И на лицо красу решила
Нанесть в салоне «Бьюти Фри».

Вернулась в маске из ванили,
Творог белел над страстным ртом,
И огурцы собой дразнили
На подбородке молодом.

Папайя щеки украшала,
Брусника жарко жгла виски,
Кефир сползал, как снег Тянь-Шаня,
На голубые башмаки.

«О боже, вот идёт святая», -
Подумал, нюхая тебя.
«Чего еще Вам не хватает?» -
Спросила, шеей поведя.

А я ответил: «Это клёво,
Но очень жалко, что пока
На свете масок нет из плова
И масок нет из шашлыка».

Супруга замахнулась на Шекспира.
Угрюмо классик голову втянул
И ухилял в малину и крапиву,
Где, раздраженный, он предался сну.

Малиновка негромко рядом пела,
Крапивник тоже сильно не мешал…
И он из мести написал «Отелло»,
И этим успокоилась душа.

К Шекспиру дети были нелояльны,
А дочка — попрыгунья-стрекоза —
Однажды, расшалившись нереально,
Дала ему шутя пинка под зад.

Не находя в наследниках прогресса,
Не зря педагогических путей,
Он сочинил трагическую пьесу
Про папу-добряка и злых детей.

Вот так вот ждешь, чтоб муза забежала,
Чтоб заскочил Пегас в твой дачный сад…
А, в сущности, поэту нужно мало:
Один замах. Один пинок под зад

"Я любил твое белое платье,
Утонченность мечты разлюбив"

Я у моря играл на гобое,
Разыгралась в волнах камбала.
В белом платье с кровавым подбоем
Ты загадочно мимо прошла.
Потрепала поющую дудку,
Ущипнула артиста за нос,
Я подумал вначале, что в шутку,
Но твой взгляд говорил, что всерьёз.
И дойдя до невидимой грани,
Развернулась и снова назад,
В небе чайки безумно орали,
Я руками махал наугад.
Побежал по песку что есть мочи,
Истерически встречным крича,
Что меня эта ведьма замочит.
А они почему-то молчат.
Небеса так спокойны, а что им!
Ощущаю холодной спиной:
В белом платье с кровавым подбоем
Ты летишь беспощадно за мной.

Граф Белотти, по отцу Белов, по матери Лотти,
Взял фамилию мужа сестры – Белотти,
Потому что фамилии матери и отца
Ему не понравились с самого начала
И не нравились до самого конца.

Однажды на крупной реке он стоял у причала
И слушал, как птица на дубе протяжно кричала:
«Белов, ты неправ, ты неправ, ты неправ, ты неправ!»
И тут он подумал: «А что я не принц и не граф?»
Прибой подхалимски лизал его бледные ноги,
И шли катера по проторенной жидкой дороге,
А он, погрузившись в смешение всяческих дум,
Цитаты ронял в глубину, словно Мао Цзэдун.
От этих цитат кверху брюхом всплывали рыбёшки
И всех водолазов в больницы везли неотложки,
И даже кузнечик, что рядом пиликал в траве,
Кружение сильное чуял в своей голове.
Короче, Белов был умен, с этим спорить не стоит,
Идея мелькнула, как в небе ночном гуманоид.
Он вспомнил: в соседней избе проживает Марго,
Пускай не вполне молода, но вполне ого-го.
Лет десять назад познакомилась с немцем-туристом,
Который проездом сошел на минутку на пристань,
И вскоре, лишь месяцев девять ли, десять прошло,
Как новой гражданкой пополнилось это село.
С отцовской фамилией Граф, а по имени Сонька,
На немку она не похожа была ни вот столько -
Брюнетка, кавказский разрез удивительных глаз.
Тут вспомнили, кстати: примерно в то время Реваз
В село привозил мандарины и прочие фрукты…
Но я отвлекаюсь, как барк в океане на бухты.
Неважно всё это, важны только несколько слов:
Прошло восемь вёсен – женился на Софье Белов.
Фамилию взял как приданое и, между прочим,
Сбежал из родного села посреди брачной ночи.
Его обыскались, была неутешна жена,
Но теща сказала: «Пошли его, доченька, на…».
(И Софья, унявши кавказскую гордую прыть,
Тотчас перестала Белова по матушке крыть).
А муж-фантазер получил загранпаспорт в районе
Уселся на лайнер круизный в далеком Лионе
И двинулся в длительный путь, продвигая свой план,
В Таити (хоть с юности он и мечтал про Монблан).
В пути не дремал и не тратил он время напрасно,
Не юзал до дыр изнуренное тело матраса -
Французский учил, а попутчик, барон Шардонер,
Его обучал многоцветью хороших манер.
Когда пароход не спеша подплывал к Папеэте,
Он с палубы спрыгнул, да так что никто не заметил,
Достиг берегов, поборов и усталость и страх,
Поел авокадо и скрылся до ночи в кустах.
В ту ночь наш герой, завершая свою подготовку,
На лошади дикой освоил легко джигитовку.
А паспорт бесценный жестоко порвал на клочки.
(Забыл! У барона потырил он трость и очки!)
По мере процесса решимость Белова все крепла.
Он сжег все дотла, даже скажем сильнее – до пепла,
Не тронул герой наш лишь три самых важных клочка -
Фамилия. Штамп УВД. Виза. Всё. Тчк.
Закинул на дерево майку, бандану и джинсы,
И вспомнил, что спать в эту ночь он еще не ложился,
Потом авокадо два раза устало куснул,
Сжевал, проглотил и под самое утро уснул.

День «Икс» настаёт. И Белов из кустов выступает,
Заправившись манго, гибискусом, лаймом, папайей.
Практически голый, в очках лишь идет (не могу!)
И трость упирает он в землю на каждом шагу.
Ступает туда, где заметно скопление хижин,
Такого героя давно уже ждет «Евровижн»,
И встречному он намекает движением рта:
«А где тут, мой милый, у вас выдают паспорта?»
Ура. Наконец-то. Вот хижина с надписью «Pasport».
Он входит свободно, достойно, но с тайной опаской.
Стоит перед ним таитянская юная мисс –
Повязка из пальмовых листьев закрыла ей низ,
А все, что вверху – это просто сама Афродита.
Белов загорелся, но тут же подумал сердито:
«Не к месту сейчас, у меня есть дела поважней,
А после, коль выгорит, мы разберемся и с ней».
Он начал: «Мадам, я, простите, рожден на Таити,
Но кто моя мама и кто мой отец, извините,
Не знаю, не знаю, мне только известно одно:
Я графом родился и графом мне быть суждено.
Мне не было года, когда из плетеной коляски
Пираты похитили мальчика, ждущего ласки.
Они перелезли со мной через белый забор
И вывезли крейсером прямо на остров Табор.
И там воспитали меня настоящим пиратом,
Который пьет ром, курит трубку, ругается матом.
Сплоченной командой мы грабили баржу и бриг,
О, сколько мы брали алмазов, дубленок и книг.
Когда мне однажды исполнилось двадцать на Крите,
Вожак мне поведал, что я граф Белотти с Таити
И с помощью связей в тавернах бразильских портов
Он сделал мне паспорт, вручил и сказал: «Будь готов!»
С тех пор я везде, хоть на отдыхе, хоть на работе,
Твердил про себя: «Будь готов, будь готов, граф Белотти!»,
И вот я на лодке сбежал из Тимора домой!
Таитское счастье - дорога не вышла прямой.
Торнадо, цунами, крушенья, шторма и акулы
Любови, разлуки, лишенья, шантаж и посулы,
И в спину стрельба, и под сердце улары ножом,
Вино допьяна, дотрезва молоко и боржом.
Я плыл Одиссеем, я шар огибал по спирали,
Лихие акулы одежду мою разодрали,
Предатель нарвал, развлекаясь в прохладной волне,
Мой паспорт порвал и дорвал что осталось на мне.
И вот я без сил наступаю на милую землю,
Не веря и сам своему неземному везенью.
Прошу вас, мадам, не испортить великий момент!
Без лишних вопросов оформите мне документ!»
Доволен обманщик Белов замечательным фарсом,
А леди в экстазе небрежно играется факсом
И просит Белова, навек его сердце украв:
«Сперва вы, Белотти, должны доказать мне, что граф.
Фамилия - ладно, я в это поверю охотно,
Что родом с Таити (не трогайте грудь, мне щекотно!)
Поверить готова, но титул давать просто так
Вожди запрещают в божественных наших местах».
Белов, трепеща от любви, отвечает ей: «Бросьте»,
Белов от восторга небрежно играется тростью.
«Несите обед. – говорит паспортистке Белов, -
Желательно фрукты, тунца, двух фазанов и плов»
Он кушает долго, размеренно, радостно, сочно,
Он держит приборы искусно - изящно и прочно,
Мизинцы топырит изысканно в стороны – ах! –
И даже (на всякий) два пальца загнул на ногах!
Ни чавканья нет, ни какого иного звучанья,
О боже, она о таком тосковала ночами.
А он, ощущая всю прелесть последних кусков,
Коснулся салфеткой красивого рта уголков.
«Ведите коня!» - заявляет Белов паспортистке,
В бокал наливает шотландский породистый виски,
На голову ставит и лихо садится в седло,
Галопом и рысью обводит лошадка село.
Ни капли напитка на местных цветах не осталось,
Белов выпивает и чувствует в теле усталость.
Зеваки бросают в туземное небо «Bravo!”,
И птицы приносят обратно на землю его.
«Ещё один факт». – таитянка смыкает ресницы,
Белов переходит руками межи и границы.
Последним ударом среди экзотических трав
Ей кажет обрывок, где ясно написано: «Graf».
И мы завершаем поэму на этом моменте,
Белов проживает при полном своем документе,
Ему таитянка из фруктов печет ассорти.
Устал, мой читатель? Тогда, отдохнув, перечти.

А как я узнал про историю эту и чувства?
Так той таитянкой была моя тетя Августа.

В отрочестве расставшись с обожаемой тетей,
Заходясь в одиночестве криком,
Я написал: «Как живете?
Как Ваш муж граф Белотти?»
И в душевном полете
Вдруг отчаянно зачирикал:

“Моя милая, дорогая тетя Августа,
Как ты живешь в своих уругваях?
У нас тут с солнцем не густо,
У нас тоскливо и пусто
Так, что люди до хруста
Руки заламывают в трамваях.

А как дела в твоих асунсьонах, графиня?
Ты среди джунглей полного счастья?
Абсент сияет в графине,
Ночной круиз на дельфине,
Клод поет Жозефине,
Очи закатывая от страсти...

Всё жду, когда же вернешься
И скажешь: «Я ваша тетя, здрасьте»”.

Из всех командных видов спорта волейбол, пожалуй, наименее травмоопасный. Почему? Да потому что всю игру команды играют каждая на своей половине площадки и с противником непосредственно не соприкасаются. Разыгрывают себе мячик, потом – раз! – перекинули на другую половину поля и любуются, как теперь с ним играется соперник. Самое милое дело – не заходи на чужую территорию и со здоровьем все будет в полном порядке.
А к чему это я про волейбол? А к тому, что в коммунистической Албании, в самой отсталой стране Европы, с волейболом был порядок. С остальным тяжко было, прямо сказать, очень тяжко, и это еще мягко говоря, а с волейболом – супер. Почему? Ну вот так бывает. Появились хорошие тренеры-энтузиасты, стали ездить по стране, выискивать способных мальчишек и девчонок, и на тебе: мужская и женская команды «Динамо» из Тираны в 60-х и 70-х годах прошлого века стали заметной силой на континенте, а за их лучшими игроками гонялись наипервейшие европейские клубы. И даже команды «Динамо» пару раз выходили в финал Кубка европейских чемпионов, шутка ли. Ну, естественно, все их игроки были в тогдашней Албании звездами, считали их за героев, следили за их жизнью, общественной и личной, и все о них знали.

Жених и невеста

В один прекрасный день 1980 года по столичной улице шла девушка. Девушке было 19, она была привлекательна, и нет ничего удивительного, что к ней подошел тоже вполне себе симпатичный молодой человек и предложил познакомиться. Девушка ответила, что на улице не знакомится и ушла. Молодой человек оказался настойчивым и повторил свою попытку еще несколько раз, однако тоже безуспешно.

Девушка эта была Сильва Турдиу. Она считалась, как это принято говорить, лучшей невестой Албании. Она окончила элитную школу, поступила на экономический факультет университета Тираны, где считалась лучшей студенткой, а с 14 лет начала играть в волейбол в команде «Динамо». “Отличница, спортсменка, комсомолка, наконец, просто красавица”. Профессорская дочка, между прочим. Отец – выходец из старинного албанского рода, сам Чазим Турдиу, второй албанец, получивший высшее образование в области математики! Чазим вернулся на родину после окончания университета Монпелье в 1940 году, аккурат во время итальянской оккупации, работал учителем, открыто выступал против итальянцев, но, когда его пригласили стать членом Фронта Национального освобождения, отказался – коммунистов не любил. Тем не менее, когда итальянцы арестовали коммунистов, работавших в одном из институтов, обратился к итальянскому генерал-губернатору Албании Джакомони с требованием их освободить. После войны профессор, можно смело сказать, стал создателем системы высшего и среднего образования в Албании, в частности, при его активном участии был открыт Тиранский университет. В 1957 году он учился в Москве в аспирантуре под руководством прославленного математика Андрея Колмогорова. Всю жизнь Чазим Турдиу, насколько это было возможно в расплющенной местными коммунистами-ходжаистами стране, боролся против политизации образования. Почему его не трогали? Нет, за ним следили, составляли на него доносы, где отмечали его неблестящее отношение к режиму, но то, за что обычного человека покарали бы в два счета, ему сходило с рук.

Его авторитет как «отца албанского образования» был высок и в народе и в среде партийного руководства, кроме того, многие «партийные дети» были его студентами. Профессор был неустрашим. Однажды ему не смог сдать экзамен сын третьего человека в Албании, члена политбюро, всемогущего Хюсни Капо!
Мама Сильвы, Асме Пипа, тоже происходила из консервативной интеллигентной семьи, подарившей Албании несколько совершенно замечательных людей.
Теперь нам немного более понятно, кто такая Сильва Турдиу. Но кто же был молодой человек?

Его звали Скендер Шеху, ему было 32 года, и он был сыном председателя правительства Албании Мехмета Шеху, человека, наиболее приближенного к трону диктатора Энвера Ходжи. Скендер окончил университет, поработал на заводе в Тиране и поступил в аспирантуру Королевского технологического университета Стокгольма. Наверно, это странно слышать, что в стране, наглухо запечатанной от остального мира, в стране, где клеймили почем зря вражеский капитализм, кто-то поехал учиться в буржуазную Европу, но детям партийной верхушки это вполне позволялось. Папа его родился в семье консервативного, воинствующего имама, выступавшего за возврат Албании в состав Османской империи. Видимо, воинственность была унаследована Мехметом, который немного поработал агротехником после окончания сельхозучилища, проучился некоторое время в военном училище, впрочем, не окончив его, а потом увлекся коммунизмом в его сталинском варианте. Он проявил себя хорошим командиром во время борьбы с итальянцами и немцами в 40-х годах. Беда была в том, что он лил реки крови не только вражеской, но и албанской. Можно смело сказать, что Мехмет действовал целиком в русле партийных указаний и успешно совмещал войну освободительную с гражданской. Он с одинаковой жестокостью воевал с итальянцами и немцами и с вроде бы союзниками коммунистов по освободительной борьбе бойцами Национального фронта, который придерживался антикоммунистических взглядов. Он истреблял села, в которых Национальный фронт пользовался поддержкой, не щадя никого. Он беспощадно убивал пленных. Один раз поняв, что переборщил, он направил в ЦК партии письмо, в котором извинялся за то, что расстрелял 65 пленных бойцов Национального фронта, в то время как, по его словам, для достижения нужного эффекта, достаточно было бы убить всего 20-25. После войны его наследственная воинственность обрушивалась на все, что стояло на пути пришедших к власти коммунистов – на националистов, на коммунистов с иными взглядами, интеллигенцию, священников. Беспримерным был случай, когда после взрыва у советского посольства, от которого никто не пострадал, Шеху потребовал без лишней волокиты арестовать и расстрелять несколько десятков видных представителей и без того немногочисленной албанской интеллигенции, которые заведомо не могли быть причастны к этому взрыву. Эта экзекуция получила название Албанской резни 1951 года и вызвала протест даже среди партийных работников, которые считали, что, хотя бы формально, но закон соблюдать необходимо. Кстати, в ходе одного из допросов по этому делу, в которых Мехмет любил участвовать лично, на него набросился и избил арестованный коммерсант Йонуз Кацели. Мехмет сильно пострадал и спасся только с помощью присутствовавших агентов спецслужбы «Сигурими». Мехмет с удовольствием рассказывал, как саморучно повесил соратника вождя Энвера Кочи Дзодзе, разошедшегося с руководителем и, следовательно, вставшего на антипартийную дорожку. Мехмет всегда был рядом с Энвером, колеблясь с линией партии. Когда в конце 40-х Ходжа решил разорвать с Югославией, он организовал чистку тех, кто выступал против этого, когда в 1961 году пришел черед рвать отношения с СССР, расстреливал людей, получивших образование в Москве, после разрыва отношений с Китаем в начале 70-х настал черед новой группе стать жертвами казней. Шеху действовал умело и решительно. На многих важных позициях в руководстве, в частности в «Сигурими» и министерстве обороны и иностранных дел находились его родственники и друзья.
Жена Мехмета Фичрет была опытной боевой подругой, в разное время занимавшей посты директора высшей партийной школы и первого секретаря горкома партии Тираны. Она, кстати, со школьных лет дружила с «первой леди» Албании Неджмие Ходжей.

И вот представьте себе: Скендер, сын таких «правильных» родителей, стал ухаживать за Сильвой. Наверно, по происхождению невозможно представить себе более полярную пару, чем Сильва и Скендер. Но сердцу не прикажешь. Они полюбили друг друга.
Отвергнутый на первых порах Сильвой Скендер в феврале 1981 года приехал из Стокгольма в немецкий Шверин, куда с волейбольной командой «Динамо» на матч прилетела Сильва. На девушку это произвело впечатление. А летом во время каникул Скендер вернулся в Албанию и сразу отправился в Дуррес, где тренировалось «Динамо». Там он сделал Сильве предложение. Девушка думала долго. Наконец, она пригласила Скендера к себе домой.

Профессора Чазима Турдиу эта история взволновала и напугала. Он любезно принял Скендера и сказал, что не против его женитьбы на Сильве, если, конечно, она не возражает, но Скендер должен учесть, что в биографии его семьи есть немало «пятен» (так он и сказал, не вдаваясь в подробности). Скендер ответил, что это не должно волновать профессора, что он знает обо всех «пятнах» и что папа - Мехмет Шеху - одобрил их будущую женитьбу. Скендер сообщил, что ждет Сильву у себя дома для помолвки.
После его ухода профессор высказал дочери свое беспокойство. И дело было не только в «пятнах» в биографии. Чазима Турдиу мучило кровавое прошлое и настоящее свата. В патриархальной Албании слово главы семьи значило много. Но, придерживаясь достаточно свободных взглядов, он предоставил дочери право решения, согласившись с ней, что сын не должен отвечать за отца.

На чужой половине площадки

В выходной Сильва пришла к жениху в дом семьи Шеху, расположенный в квартале Блоку. Это был очень необычный квартал албанской столицы. От остальной Тираны он был отгорожен стенами, шлагбаумами и тысячами солдат и агентов «Сигурими». Попасть туда обычному «строителю коммунизма-ходжаизма было невозможно. И действительно, в квартале можно было найти все, от чего предостерегали свой народ его руководители – магазины с западными товарами, аптеки с импортными лекарствами, одежду от ведущих французских и итальянских производителей, кинотеатры, в которых демонстрировали капиталистические фильмы. Сами дома и квартиры в них для того времени были шикарными для полунищей страны. Понятно, что жить в таких тяжелых условиях и не разложиться морально и физически мог только передовой отряд албанских ходжаистов. Из каждого дома тайные ходы вели в разные бункеры, расположенные по всей Албании.

Ох эти бункеры, и по сей день «украшающие» маленькую прекрасную горную страну, ядовитыми бетонными грибами выросшие в горах, на морском побережье, на центральных улицах больших и малых городов и деревень. Их было построено несколько сотен тысяч на два миллиона восемьсот тысяч жителей Албании. Одни из них были рассчитаны на 1-2 человек, другие на 4-5. Там по приказу партии албанцы должны были прятаться и отстреливаться от всевозможных агрессоров. Самый большой бункер в пригороде Тираны представлял собой пятиэтажное подземное здание с отсеком для обеззараживания и залом для заседаний политбюро. Эти бетонные уродцы изготавливало единственное такого рода предприятие в мире, находившееся в городе Круя. Когда коммунизм пал, оказалось, что для разрушения всех бункеров требуются такие гигантские финансовые затраты, что было решено убрать только те из них, которые уж совсем безобразно уродовали пляжи на курортах Албании, а остальные украсили рекламой, превратили в своеобразные клумбы или просто оставили как есть.

Сильву приняли очень ласково. Мехмет Шеху был искренне рад, что сын, наконец, решил жениться. Девушка понравилась и братьям жениха – Владимиру и Башкиму. Тепло отнеслась к ней и Фичрет. Это был хороший день.

Соло баяна

«Какая песня без баяна»? Я к тому, что какая помолвка без благословения вождя, если женится сын его ближайшего друга и помощника? Через несколько дней после помолвки семья Шеху пригласила в гости Энвера Ходжу и Неджмие. И снова все было хорошо. Энвер дружески поговорил с Сильвой, сказал, что очень уважает профессора Чазима Турдиу. После обеда беседовали. Сильва сидела между Энвером и Мехметом. Понятное дело, когда в доме присутствуют такие «ах, какие люди», все остальные молчат. Вожди обсудили ситуацию в Польше, сошлись на том, что ревизионизм приходит к власти там, где его своевременно не придушили, и Энвер с Неджмие собрались домой. Их вышла провожать вся семья Шеху. Помахали ручками и расстались. Благословил! На следующий день Сильва и Скендер уехали в Грецию. Сильва на международный матч по волейболу, жених – решил ехать в Стокгольм через Афины, чтобы перед расставанием посмотреть, как играет Сильва. Свадьбу назначили на зиму.

Через день Мехмет Шеху пришел домой в плохом настроении. Он долго ходил по комнатам, а потом позвал младшего сына Башкима и попросил его вызвать из Греции Скендера.
На вопрос Башкима зачем, Мехмет ответил, что в связи с усложняющейся международной обстановкой ему надо дать указания Скендеру, как вести себя в Швеции. Башким сразу почувствовал, что дело в другом. Он обсудил ситуацию с Владимиром, и они подошли к отцу с просьбой откровенно сказать, что случилось. Мехмет сказал, что товарищ Энвер Ходжа страшно рассержен, что ему рассказали о «плохой» биографии Чазима Турдиу и Асме Пипы и он возмущен, как это Мехмет не поставил его в известность заранее и как он допустил помолвку своего сына с девушкой из реакционной семьи. Члены политбюро тоже недовольны, и ожидается чрезвычайное заседание политбюро по поводу помолвки Скендера. Владимир и Башким настаивали, что Сильва фактически является членом их семьи, и их долг защищать ее. Беса!

Что такое Беса (Besa)? На албанском это означает «вера» или «слово» или «верность слову». Это целая система обычаев и взглядов, в основе которой лежит верность слову, данному родственнику или другу, сюда же относится защита пришедшего в дом гостя. В течение долгих лет албанские кланы боролись против Османской империи и центрального правительства, давая друг другу клятву верности, которая фактически выступала как закон. В годы второй мировой войны, придерживаясь концепции «беса», албанцы не выдавали немцам евреев, живших на территории страны, равно как и евреев, бежавших сюда из других европейских стран, в частности, Сербии. В результате Албания стала единственной европейской страной, в которой к концу войны оказалось больше евреев, чем было в ее начале. Известны случаи, когда албанцы специально посылали своих детей в подвалы или сараи к прятавшимся там от облав, и дети подвергались такой же опасности, как и гости.

Мехмет наотрез отказался защищать Сильву. Он твердо заявил, что партия лучше разбирается в таких вопросах, и если она сказала «надо», следует ответить «есть». Скорее всего, как опытный член партии, он уже все понял и знал, что будет дальше.
Что же случилось? Надо сказать, что хотя руководящая верхушка была полностью едина в деле строительства ходжаизма в Албании, между собой высшие партийные деятели враждовали как пауки в банке. Опасаясь попасть под очередную волну репрессий, которые так любил устраивать вождь, они с удовольствием собирали и хранили компрометирующий материал друг на друга с тем, чтобы при необходимости подставить под удар кого-нибудь другого, или просто в карьерных целях. На стол вождю легла записка, в которой говорилось, что Мехмет Шеху согласился на помолвку своего сына с девушкой из неблагонадежной семьи, в которой было множество врагов народа. Не исключено, что инициатором доноса был набирающий силу член политбюро Рамиз Алия, метивший на место уже больного Ходжи и видевший в Шеху преграду на пути к власти.

Ходжа пришел в ярость. Первым делом он вызвал на ковер племянника Мехмета Фечора Шеху, который был, между прочим, министром внутренних дел и главой «Сигурими». За страсть к массовым репрессиям и крайнюю жестокость Фечора звали мясником. Разговор шел в уничижительном тоне со стороны диктатора. Ходжа поинтересовался, знал ли Фечор о наличии врагов народа в семье Турдиу и, если знал, почему не сообщил об этом ему лично. Фечор, явно чувствовавший себя неуютно, ответил: он думал, что Мехмет сам доложит об этом товарищу Энверу. Понятно, что такое объяснение никак не могло удовлетворить Ходжу. Он спросил, советовался ли Мехмет с Фечором и если да, то что посоветовал Фечор своему дяде. Фечор сказал, что советовался, и что он рекомендовал Мехмету обратиться к партийному руководству.
- А как бы ты сам поступил, если бы твой сын собирался жениться на девушке из такой семьи? – спросил Энвер. – Ты бы дал согласие?
- Нет, товарищ Энвер.
- Значит, ты бы согласие не дал, а Мехмету ты посоветовал обратиться к партии? Как тебя понять?
Разговор и дальше продолжался в том же духе. Особое негодование Ходжи вызвал тот факт, что во время визита к Шеху его сфотографировали. Это значит, что фотографии с наследницей семейства врагов народа могли попасть в западную прессу. Фечор как мог пытался выгородить родственника, но только еще больше разозлил вождя. Вот после этой беседы товарищ Энвер и вызвал к себе товарища Мехмета…

И все же, почему Мехмет заранее не подумал, к чему приведет знакомство его сына с Сильвой? Имея под контролем все силовые службы Албании, он не мог не знать о родственниках девушки. Может, более разумным было прервать эту связь в самом начале? Но он, во-первых, действительно волновался, что его сын долго не может выбрать себе невесту, а во-вторых, не исключено, считал себя всемогущим и решил, что для него закон не писан.
Мехмет сказал детям, что помолвка должна быть расторгнута несмотря ни на что. Все уговоры были напрасны. Скендер был в отчаянии, он грозился уйти из семьи и жить с Сильвой отдельно, но Мехмет на это заявил: «Тогда я тебе больше не отец». В живущей старыми традициями Албании это была страшная угроза. Мехмет сообщил, что в ближайший час он должен позвонить товарищу Энверу и доложить о расторжении помолвки. Других вариантов не было.
Оставалось сообщить обо всем Сильве. Собравшись с силами, Скендер пригласил ее в дом к телохранителю и доверенному лицу отца. В дом Шеху позвать ее он уже не мог. Разговор между бывшими женихом и невестой длился сорок минут. Сильва плакала и говорила, что Скендер сам уверял, что ее биография никак не помешает женитьбе, а Скендер, в свою очередь, отвечал, что «пятна» в биографии оказались слишком темными и что в то время он знал не все. Он твердил, что если помолвка не будет расторгнута, то его исключат из партии, а этого как сын Мехмета Шеху, да и вообще преданный партии албанец, он допустить не может. Скорее всего, Скендер понимал, что в случае отказа рискует жизнью отца и членов семьи, в том числе и жизнью самой Сильвы. Он попросил девушку подождать до января, когда он приедет на каникулы – возможно, ситуация разрядится.
Но она не разрядилась.

«Пятна»

Фаик Турдиу – брат Чазима Турдиу, учился в туринском медицинском университете. Не закончив университет, вернулся в Тирану, где работал ассистентом известнейшего албанского хирурга Широки. Во время войны лечил подпольно переправляемых в госпиталь партизан. Когда война кончилась, ему предоставили право завершить медицинское образование в университете Загреба. Однако, когда Албания разорвала отношения с Югославией, всем обучающимся там студентам приказали вернуться. Фаик отказался выполнить приказ партии. Он остался в Загребе, получил высшее образование, проработал в местном госпитале 35 лет до конца жизни и стал прославленным ортопедом, заслужив уважение загребчан. Там он и умер в 1982 году так и не увидев родину. На его похороны пришли тысячи жителей. Его труд высоко оценил первый президент Хорватии Туджман.

Рамазан Турдиу – брат Чазима Турдиу, был настоящим врагом коммунистического режима в Албании. Он был убежденным националистом, во время войны возглавлял один из батальонов Национального фронта, воевавшего с фашистами. В ноябре 1944, после прихода коммунистов к власти, вместе с рядом других видных националистов на лодке бежал в Италию. Там он окончил институт, стал фармацевтом и переехал в США, где поступил в университет. Рамазан стал крупным ученым-фармацевтом, опубликовал большое число научных работ. Не оставлял и политическую деятельность. Был одним из руководителей эмигрантской антикоммунистической оппозиции. Даже выступал по «Голосу Америки», клеймя правящий режим.

Мюзафер Пипа – двоюродный брат матери Сильвы Асме Пипа. Его отец был юристом в первом после обретения независимости министерстве юстиции Албании. Посещал высшую школу в Саранде. В 1940 подговорил студентов спеть патриотическую песню в одном из тиранских кафе, после чего был отправлен итальянцами на остров Вентотене, где находился вместе с албанскими и итальянскими антифашистами, среди которых, в частности, был впоследствии президент Италии Алессандро Пертини. После не понравившейся немцам статьи в открытом им в 1943 году журнале был заключен в нацистский концлагерь в Приштине. Мюзафер выступал за правовую систему, основанную на традициях Албании.
В 1946 в Албании судили группу антикоммунистов. Адвокатом на процессе выступал Мюзафер Пипа. Собранная в зале кинотеатра, где шел суд, аудитория постоянно выкрикивала в адрес подсудимых: «Изменники! Пулю им в лоб! Расстрелять! Повесить!» Мюзафер потребовал у генерального прокурора Аранита Чели, условий для нормального проведения процесса. В ответ Челя с издевкой сказал: «Что мы можем поделать? Это глас народа!» В своей речи Мюзафер заявил, что невозможно выиграть в суде, председатель которого - бывший жестянщик, а генеральный прокурор – работник кофейни судят цвет албанской культуры. Эти слова были переданы по радио в ходе прямой трансляции и вызвали бурную реакцию в Албании. Мюзафера отстранили от суда, причем генеральный прокурор отметил, что скоро и он получит по заслугам. Через полгода Мюзафера арестовали, пытали раскаленным железом и казнили.

Арши Пипа – брат Асме Пипа, знаменитый албанский философ, поэт, критик, переводчик. Окончил университет во Флоренции и вернулся в Албанию в 1941 году, преподавал в тиранском лицее. Редактировал журнал, издаваемый Мюзафером Пипой. После прихода к власти коммунистов входил в руководство созданного союза писателей. В 1947 году был арестован за издание во время войны журналов «с фашистской идеологией» и за то, что в беседах со студентами называл коммунистов террористами. Был приговорен к 20 годам заключения. Его перебрасывали из тюрьмы в тюрьму, из лагеря в лагеря. По амнистии освобожден через 10 лет, после чего не стал ждать, а вместе с сестрой бежал в Югославию, а оттуда переехал в США. Арши Пипа работал во многих американских университетах, преподавал итальянский язык и литературу, философию и албанскую литературу. Писал стихи, лингвистические и философские работы. Занимался политической деятельностью. Постоянно обращался к американским политикам, привлекая их внимание к репрессиям в Албании.

Конец партии

Миновали солнечные дни, длинными нитями полилась с неба осень. Намокли прославленные композитором Кристо Коно еловые рощи Дреновы, заструились потоки по улицам Тираны. Помолвка была расторгнута, но легче не становилось. В доме Шеху повисло мрачное ожидание. Было ясно, что так просто дело не закончится. Ходжа и его окружение решили воспользоваться ситуацией и организовать очередную большую чистку. Всю осень шла подготовка к заседанию политбюро по поводу поведения товарища Мехмета Шеху. Впрочем, уже вряд ли товарища. !7 декабря 1981 года через день после этого мероприятия по телевидению сообщили о самоубийстве Шеху. Зрителям предъявили фотографию Шеху в его постели с отверстием от выстрела. Сообщили, что бывший председатель правительства Албании покончил с собой в состоянии нервного расстройства.
До сих пор точно неизвестно, как расстался с жизнью второй человек в Албании. Многие не верят в самоубийство Шеху. Он был достаточно хладнокровный человек, не склонный к резким телодвижениям. Утверждают, что министр здравоохранения и по совместительству личный доктор семьи Шеху Ламби Зичишти, который первым увидел мертвого патрона, сказал: «Вне всякого сомнения, это убийство» и, хотя в дальнейшем он нигде не заявлял об этом официально, его слово оказалось не воробьем. Говорят, что Шеху застрелили прямо на заседании политбюро, сторонники экстрима настаивают, что его убил лично Ходжа. Последнее вряд ли. Вождь был уже совсем болен и стрелять в боевого друга самому у него не было никакой необходимости.

Начало следующего года партия провела в подготовке большого политического процесса, целью которого было отстранение родственников и друзей Шеху и прочих неугодных членов от руководства партией. Это было не таким уж простым делом. Во всех школах Албании, во всех книгах по истории Албании Шеху выступал как ближайший сподвижник Ходжи, их совместные фотографии печатались в книгах и газетах, они стояли рядом на главных трибунах страны под прицелами телекамер. Шеху был «ликвидатором» всех многочисленных «контрреволюционых групп», истребленных в Албании с момента прихода к власти ходжаистов, он без устали уничтожал священников, внеся огромный вклад в дело превращения страны в первое в мире атеистическое государство, что было зафиксировано в конституции, он эффективно насаждал в обществе атмосферу тотального страха. Предстояло полностью переосмыслить албанскую историю в свете произошедшего. Делу очень помогла загадочная высадка на албанском побережье летом 1982 года группы Джевдета Мустафы.

О том, кто такой этот Мустафа точно неизвестно до сих пор. Он был богатый человек, поговаривали о его связях с албанской мафией в США, но, несомненно одно - он был ярый противник правящего албанского режима. Мустафа договорился с четырьмя другими эмигрантами, жившими в разных странах, высадиться в Албании и убить Энвера Ходжу или другого лидера албанских коммунистов. Сама идея была совершенно нереалистична и даже смехотворна. Осуществить такую задумку в напичканной агентами спецслужб и военными стране было невозможно. К моменту высадки группы, члены которой прибыли в страну из разных мест, режим уже знал все. В районе места высадки находилось десять тысяч военных с бронетранспортерами. Заговорщики убегали по одному, но были или убиты или схвачены. Джевдет Мустафа сопротивлялся до последнего, он убил милиционера и спрятался в доме своей матери, откуда крикнул предлагавшим ему сдаться агентам «Сигурими», что не ведет переговоров с коммунистами, и был убит. Дальше начался странный суд, на котором один из потенциальных террористов Халит Байрами рассказал о том, что задание группа получила от югославской, китайской и американской разведок. Самое непонятное, что после своего признания Халита Байрами отпустили домой в Новую Зеландию. И это в Албании, где за преступления на несколько порядков менее страшные, ставили к стенке! Отсюда многие сделали вывод, что именно Халит был внедренным в группу информатором «Сигурими». Существует версия, что высадка группы Мустафы была спровоцирована все тем же хитроумным и неутомимым врагом Шеху, рвущимся к власти Рамизом Алией.

Как бы то ни было, но теперь все стало легче. Мехмета Шеху связали с планом Мустафы. Министра внутренних дел Фечора Шеху и друга семьи Шеху министра обороны Кадри Хазбиу сняли с должностей и отдали под суд за то, что они «проморгали» заговор.
Осенью 1982 года состоялся суд. Фичрет Шеху призналась, что ее муж постоянно вредил партии и готовился свергнуть товарища Энвера. Смело выглядел Фечор Шеху, открыто утверждавший, что его пытали и что это полное беззаконие. Это выглядит интересно, поскольку сам он на своей бывшей должности занимался тем же, и еще как занимался.
Приговор был таким: Фечора Шеху, Кадри Хазбиу, Ламби Зичишти (возможно, аукнулись его слова об «убийстве» Шеху) и министра иностранных дел Нести Насе приговорили к смерти. Героя нашего повествования Скендера и его брата Башкима приговорили к 25 и 23 годам тюрьмы соответственно, а Владимир, не желая давать показания против своего отца, покончил с собой. Фичрет дали 15 лет заключения. С семьей Шеху было покончено. Прошли чистки и на более низких уровнях. Переписывались учебники, по-новому трактовались события албанской истории, уничтожались «ненужные» фотографии.

А что семья Турдиу? С профессором Чазимом серьезно поговорили «Сигурими» и руководство университета, после чего он был уволен. Он скончался в 1989 году от рака легких. На его похороны пришли тысячи жителей Тираны, что выглядело как протест против правителей, поскольку такое собрание масс в стране не допускалось без высшего одобрения. Но в 1989 году ходжаизм в Албании уже шатался, как старый зубной протез.
Все родственники семьи, учившиеся в институтах, были исключены, все работавшие уволены. Многих выслали из Тираны.
Сильву исключили из университета и выгнали из волейбольной команды «Динамо». Долгое время она не могла устроиться ни на какую работу, после чего ей разрешили шить носки на одной из фабрик за мизерную зарплату. Через два года девушка, переступившая черту, познакомилась с Агимом Кубати, сыном преподавателя французского языка, репрессированного за политические взгляды. В 1987 году у них родилась дочь Реа. Кстати, за два года до этого скончался товарищ Энвер. К власти пришел Рамиз Алия. Он добился своей цели, но править ему оставалось недолго.

В 1991 году Албанию охватили антиправительственные выступления. В закрытой отсталой стране стало совсем плохо с продуктами. Власти не могли больше сдерживать недовольство людей. Летом несколько тысяч человек ворвались на территорию посольства Италии в Тиране и потребовали, чтобы им разрешили выезд из страны. Правительство дало согласие, Италия согласилась их принять. В числе этих людей был Агим Кубати. Вскоре после этого Сильва с матерью и ребенком на лодке нелегально пересекла албанскую границу в Адриатическом море и воссоединилась с мужем в Италии. Оттуда они переехали в США. Сильва кончила курсы медсестер и работала по специальности. В 1995 году у них родилась вторая дочь – Франческа. Сильве удалось построить достойную жизнь в Америке, она несколько раз приезжала на свою родину и была исключительно тепло встречена и людьми и прессой. Символически ей присвоили звание мастера спорта по волейболу. Многие албанцы считают ее олицетворением судьбы всего народа в коммунистический период.

Фичрет Шеху скончалась в тюрьме в 1988 году. Говорят, узнав о смерти в 1985 году разрушившего ее семью диктатора Ходжи, она очень горевала.
Скендер Шеху после падения режима вышел из заключения. Он доучился в аспирантуре в Стокгольме, стал видным специалистом в области механики твердого тела, работал в крупных западных компаниях.
Башким Шеху стал известным писателем и сценаристом, проживает в Испании. Занят поисками места захоронения своего отца.

Среди безбожного бедлама,
Распутных женщин и мужчин,
Господь приметил Авраама
И среди прочих отличил.

Ему явился в небе синем,
Слепя сиянием белья:
«Ты принеси мне в жертву сына,
Взойдя на Хар а-Мория»

Увидев: дядька верит прочно
И до конца несет свой крест,
Всевышний ангела с цветочком
Послал прервать жестокий тест.

Но Авраам собрался с силой –
Долой прогнал посланца с глаз:
«Не искушай меня, Гаврила,
Я должен выполнить приказ!

Когда бы вправду Иегова
Желал счастливого конца,
Он мне бы лично молвил Слово
И не использовал гонца.

Мужчина я не из последних,
Красив одеждой и лицом,
И мне не надобен посредник
Для сообщения с Отцом».

Взлетев растерянным орланом,
Гаврила плачет в небесах:
«Коль сам не сладишь с Авраамом,
Падёт безвинно Исаак».

Отбросив ломтик сочной дыни,
Всевышний встал из-за стола:
«Да чтобы я хоть раз отныне
Имел с фанатиком дела?!»

Как на рыночную площадь сказители
С гуслями выходят, с балалайками,
Обступает их народ, громко хлопает.
Здесь не делится никто на бояр-дворян,
На крестьян, рабочих, на писателей,
А плечом к плечу стоят, сказку слушают

Над Москвой-рекой заря занимается
Тем, что медленно встает да потягивается,
Да в дворцовые окна заглядывает.
А во том во дворце пир горой идет,
С позня вечера идет, не кончается,
Знатны гости приступают к горячему -
На эстраду выбегают девы свейские
Возбудительные танцы откаблучивать.
Поднимать у гостей настроение,
Танцы ослепительные, белые -
От прохладных свейских плеч-позвоночников,
От манящих животов да от щиколот.
А народный хор турецкий песни звучные
Всё без устали поет, нескончаемо,
Уж почти два полных отделения,
Поет в первом отделении – как водится –
Про любовь к родной земле, к морю Черному,
Про Стамбул и про Босфор с Дарданеллами,
Во втором же - про любовь легкомысленную,
И без всяких громких слов патриотических.
И как первое тянулось отделение,
Гости не особенно и слушали –
Развлекались осьминожьими щупками,
Да гусиными печеными шейками,
В винный соус с чесноком погруженными,
Да куриной требухой, перемешанной
С нежной частию телка годовалого,
Специально привезенного для праздника
Из далекой Красноярской губернии,
Да грибными супами ароматными,
Да духмяными шпротами жирными,
На ломтях ржаного хлеба расположенными –
Как две шпроты лежат по длине ломтя,
А еще две – с ними перекрещены
И свисают с боков, жиром капают,
Тут смотри, не зевай – откуси с боков,
Чтоб костюм дорогой не заляпывать,
А потом уже кушай как вздумается.
Ну а как второе отделение –
Тут тарелочки все поотставили
Да из-за столов как повыбежали
Поразмяться да напотешиться
С завлекательными девами свейскими
Под турецкий хор народный, талантливый -
За столом остались царь Викентий Павлович
Да его охранник Скарабеевич.
Ну да царь понятно, чего сидит –
Сохраняет царское величие,
Реноме не желает ронять свое
Пред лицом народа подчинённого,
Пред очами зорьки разрумяненной,
А чего сидит не пляшет Скарабеевич,
То есть тайна из тайн великая.
Не отмечен был ране усидчивостью,
Хулиган был из первых в белокаменной,
Все, бывало, носился по улицам –
Кому в глаз, а кому в ухо закатывал
Да невинных девок преследовал,
А с замужними степенными женами
Тоже не особо церемонился.
Вот сидит он, уронив свою голову,
Слезы крупные роняет да молится,
На веселые танцы не поглядывает,
Осьминогов со шпротами не кушает.,
Пенны мёды не пьет, пива крепкие,
Не дерется со своими коллегами.
Подивился царь Викентий Павлович:
«Ах ты, мой охранник Скарабеевич,
За тобой как за стеною каменной
Безопасно я себя чувствую,
Ты мой крепкий столп – опора незыблемая
И надежда государства родимого.
Почему уронил буйну голову
Ты в тарелку с оливье-винегретами,
Почему не бежишь танцевать-плясать,
Прижимать к себе девок импортных?
Не припомню такого приключения,
Али, может, приболел, так скажи скорей –
Приглашу я лекаря тевтонского
С анальгином и другими таблетами,
Коль не вылечит – казню строгой казнию
Пред твоими очами соколиными,
От такого зрелища веселого
Я от всякой хвори выздоравливаю».
Отвечает царю Скарабеевич:
«Ой ты царь, ты мой царь, ты мой батюшка,
Я здоров, сегодня лишь с обследования,
Никаких болезней не отмечено,
Сердце бьется, как швейцарский маятник,
Глаза видят далеко, как у сокола,
Уши слышат сказанное за сто верст,
Руки-ноги в шаровидных мускулах.
Тут другое, царь ты мой батюшка,
От такой лютой хвори не излечишься,
Хоть казни тевтонцев десятками.
Как четыре дни тому, поздним вечером,
Шел с гулянки во саду Александровском,
Вижу: предо мной шагает девица,
Неуверенно идет, пошатывается,
Видно, в той же гулянке участвовала,
Поспешил, обогнал я девицу,
Обернулся и в лицо ей уставился.
Ах! Не видел никогда красоты такой –
Глаза синие, бирюзовые,
Впрочем, может, они были изумрудные –
Говорю же, вечер поздний и тьма кругом,
А как волосы ее раскудрявые,
Впрочем, может, и прямые, не видел я –
Ночь закрыла небо над столицею,
Светлы волосы ее – или темные? –
Говорю же, мгла кругом да и выпимши,
Ну, короче, никогда такой не видывал.
А она взглянула, и почувствовал,
Как душа во мне воспламенилася,
Да вот смелость куда-то задевалася,
Никогда не терялся в энтих случаях,
А вот тут опустилися рученьки,
Захромали ноженьки могутные,
Спотыкнулся я, и ругнулся я,
Убежал от стыдобушки с глаз ее
Бирюзовых, не то изумрудовых,
Вот с тех пор и пребываю в смятении.
Как возгОворил Викентий Павлович:
«Ох, негоже тебе, Скарабеевич,
Пребывать в печали-волнении.
Ты из роду, напомню, великого,
Что восходит к истокам отечества.
А твой пращур Амир из Египета,
Фараону служил всемогущему,
Ведал службой тайной фараоновой,
Защищал его от покушения,
За рабами пристально надсматривал.
Как-то раз те рабы-гастарбайтеры
Сговорились бежать в свою родину,
Вишь, зарплата их не устроила,
Вишь, питание было несвежее,
Вишь, их бьют-убивают немерено,
Да оно, коль работать не хочется,
И чего себе не напридумаешь.
Тайно выбрали они ночку темную
И, нарушив свой контракт строительный,
Не докончив пирамиду облицовывать,
Побежали по домам предательски.
И послал фараон справедливейший
Твоего прапращура отважного,
С ним отряд верблюжьей кавалерии,
Возвратить коварных гастарбайтеров,
Вежливо просить их да с поклонами,
Чтобы возвернулись, пусть ненАдолго,
Пирамиду до конца достроили.
Вот догнал твой пращур гастарбайтеров
Возле побережья моря Красного
И совсем уже их хотел просить
Возвернуться, доработать что положено,
Как внезапно море расступилося,
Словно гребнем на пробор расчесано,
По пробору ринулись стремительно
Эти гастарбайтеры ленивые.
Не смутилася верблюжья кавалерия,
Вслед за беглецами в море ринулась,
И твой родственник Амир тоже ринулся,
Только вот внезапно зачесалася
Права пятка у него так что мочи нет.
Крикнул он верблюжьей кавалерии:
«Вы скачите не боясь, други верные,
Исполняйте службу фараонову,
А я сам пока с верблюда сойду себе,
Начешу правой рукой пятку левую,
Без того не проскакать и минуты мне,
После сразу догоню, и не думайте».
Вот сошел он со верблюда двугорбого,
На горячий сел песок, пятку стал чесать
Да на Красное на море поглядывать.
Видит: море над отрядом сомкнулося,
И верблюды кричат от отчаянья,
Видит: всадники пытаются вынырнуть,
Чтоб в последний раз вдохнуть дым отечества
Да в последний раз узреть солнце ясное,
Ну, вдохнули да узрели, и – кончено,
Лишь набедренных повязок флотилия
Возвращается к милому берегу.
Посидел, заскучал храбрый пращур твой,
К фараону решил не показываться,
Да и то, зачем его расстраивать,
Мало пирамида не достроена,
Так еще отряда нет отборного.
И поехал он вдаль по пескам-полям,
По пустыням, лугам, плоскогориям,
По глубоким морям, мелким реченькам.
Долго ль, коротко ль путешествовал,
Извини уж, про то нам не ведомо,
Только как-то оказался по случаю
На земле нашей милой отеческой.
В те поры царь Горох правил истово,
Ради счастия родимой сторонушки.
Рассказал ему Амир всю историю
Да про стаж своей службы фараоновой –
Царь Горох его под рученьки-ноженьки
Да с окладом в пять целковых с полтиною,
На которые в те поры далекие
Можно было прикупить восемнадцать изб -
А не хочешь прикупать, отбери себе -
Взял на службу царю и отечеству.
С той поры твои предки отважные
При царях наших служат охранниками,
Ни нужды, ни горя не ведают.
В уважение к их роду древнему
Всех зовем – как тебя – скарабеичами,
Так что ты не робей с этой бабою,
Не позорь своих предков и пращуров –
Мало кто знатней тебя в белом свете есть.
Чтобы завтра ж доложил, что она твоя,
Не доложишь, казню смертью лютою!»
И разгневался царь, раскраснелся весь,
Пир покинул и в церковь направился.

А народ сомкнулся крУгом и слушает,
И крестьянин обнял писателя,
Пролетарий - швейцара гостиничного,
Граф Петров стрижет парикмахера.

Над Москвой горит заря вечерняя,
Не такая ленивая, как утренняя,
Впрочем, и не сильно работящая.
Закрываются лавочки базарные,
Их владельцы выходят, зеваючи,
Раздосадованные али счастливые,
Кто в убытках, а кто с крупной прибылью,
Позже всех закрывает лавочку
Удалой богач, сын купеческий,
Аристарх Иванович Шалашников.
В голове его балансы с кредитами,
Да цена на яровые с озимыми,
Да обоз с мукою кукурузною,
Что застрял в грязи под Мелитополем,
Да варенье вишенное сладкое,
На которое нынче спрос пошел,
Почему пошел, отчего пошел -
Снова ночь сидеть, снова мало спать,
Конъюнктуру анализировать.
Уж и то, его молода жена,
Несравненная Марина Витальевна,
Упрекает его, что в работе, мол,
Забывает развлечения любовные,
Ну а ей, мол, обида в том жгучая,
И она от той обиды жалящей
Ходит на гуляния, на ярмарки,
Дома ведь не очень распотешишься.
Коли муж в делах сидит всю ноченьку.
Сколь ни убеждал ее Шалашников,
Что лишь для нее все сутки крутится,
Чтобы разодеться-разобуться ей,
Чтобы накопить на дачу в Дмитрове
Да с детями, коли вдруг появятся,
Жить среди природы в лесе девственном,
Все без толку - плачет, развлекается.
Вот идет домой купец Шалашников,
И дает себе обет купеческий:
«Посижу сейчас последню ноченьку,
Плюну на торговлю с конъюнктурою,
И оставив лавку на приказчика,
Увезу Марину свет Витальевну
На Чудское озеро, на Ладогу,
И пробуду с ней не меньше месяца.
Вот пришел купец домой – нету жёнушки,
Так бывало – загуляет, задержится.
Сел за выкладки свои за торговые,
Только что-то не дает средоточиться.
Время за полночь уже, время темное –
А в последние года рост преступности.
То ль на поиски идти, то ли ждать-пождать,
Решил ждать: авось все образуется,
«А не то, коль выйду, разминёмся вдруг…»
Дверь ударила в сенях! Шаги спешные,
И вбегает в их горницу светлую
Закрасневшаяся Марина Витальевна.
«Где была ты, Марина Витальевна?
К опозданиям твоим я привык уже,
Но не перешла ль ты грань, любезная,
Что измену отделяет от верности?»
Плачет бедная Марина Витальевна,
Полушубка соболия изодрана,
От кокошника осталась половина лишь,
Да и та истерзана, разорвана,
В беспорядке волосы текут на грудь,
В реках горьких слез позапутываясь.
«Аристарх Иваныч, муж мой ласковый,
Видишь, как все плохо получилося.
С вечеринки шла по темной улице,
Вдруг мужик обличья богатырского
За руку меня хватает с силою,
С улицы влечет куда-то в сторону.
На ходу целуя и обласкивая.
Говорит, пытаясь познакомиться:
«Я охранник царский Скарабеевич,
Мы с тобой в Хургаде не встречалися?»
И рванулась я, и метнулась я,
И в руках того охальника оставила:
Полушубки клок, полкокошника,
Ну и тела своего ощущение.
Ты спаси меня, муж, защити меня, муж,
От позора такого несмываемого».
Посмотрел на жену Шалашников
И подумал грустно: «Напланировал.
Вот тебе баланс, вот тебе кредит,
Вот тебе конъюнктура с анализом,
Вот и отдых на Ладожском озере».
Одевается он в торжественное,
Надевает на руки варежки,
И по темным московским улицам
Направляется к Скарабеевичу.
Он по лестнице всходит, стучится в дверь,
Чем пришлось стучит – головой, ногой,
По нем кровь течет, а он все стучит,
Пока дверь не открыл Скарабеевич.
Говорит не шутя Шалашников:
«На тебя все казни египетские
Я б навел, если б был волшебником,
Я послал бы тебя на строительство
Асуанской плотины величественной,
Крокодилы жестокие нильские
Беспощадно тебя растерзали бы
За твое непочтение к женщине,
К дорогой моей Марине Витальевне».
И бросает в лицо Скарабеевичу
Из гагачьего пуха варежку,
Что вязала Марина Витальевна.
Испугался слегка Скарабеевич,
Все же взял себя в руки, прихмурился,
Заявил: «Не тебе, брат Шалашников,
На меня выступать, слабосильному.
Пред лицом пантеона египетского
Обещаю: и суток не минется
Опосля твоей смерти безвременной,
Как уж я-то Марину Витальевну
Приведу в свой дом, наслажуся ей,
А потом захочу – женюсь на ней,
Захочу – оставлю в наложницах.
Выбирай для сраженья оружие!»
И ему отвечает Шалашников:
«Понимаю: охраннику царскому,
Что владеет любыми оружьями
Да восточными единоборствами,
Будет просто убить неугодного,
Неугодного да невиновного.
Вот какое я выбрал оружие:
Мы сыграем с тобой в шашки русские.
Пусть игра родная поможет мне.
Проиграешь – придешь в мою горницу,
Извинишься пред Мариной Витальевной
И уж больше рядом с ней не появишься.
Ну а выиграешь, знать, судьба така».
Хорошо в шашки игрывал Шалашников –
Во торговых рядах с сотоварищи
В перерывах сражался обеденных,
Отрабатывал дебюты, комбинации.
«Ох и глуп, ох и глуп ты, Шалашников,
Видно, книг совсем не читаешь ты,
Видно, невдомек тебе, глупому,
Что в Египте тыщи лет тому
Люди в шашечки-то поигрывали,
И турниры проводили и первенства.
Через этот страшный бой, бой наш шашечный
Ты лишишься раскрасавицы женушки».

Ухватился столяр за писателя,
Парикмахер целует крестьянина,
Граф Петров от волнения прыгает,
А швейцар зажевал свою бороду.

Уж над площадью заря разгорается,
Уж на площади народ собирается,
Посредине стол стоит, часы шахматны,
На столе стоит доска черно-белая.
Вот и царь пришел, сел, открыл блокнот,
Чтоб ходы следить да записывать.
Жребий кинули, и досталися
Удалому купцу – шашки белые,
Скарабеевичу - шашки черные,
Бог с небес все видит, не думайте.
Начинается бой безжалостный,
Игроки ставят «кол» да «тычка» дают,
Да съедают друг у друга шашечки,
Кто в обход идет, кто в середочку,
И минуют ловушки вражеские.
Как един человек, площадь выдохнула –
Скарабеевич проводит комбинацию:
Он три шашки съел, в «дамки» он прошел
И глядит, смеясь, на Шалашникова –
Мол, прощайся с Мариной Витальевной.
А флажок уже висит, нету времени.
Изловчился, собрался Шалашников –
Он три шашки врагу пожертвовал,
И «турецким ударом» сабельным
Дамку съел, запер шашку черную
Прямо «на весу» посреди доски.
И такого позора страшного
Главный царский охранник не выдержал,
Он за сердце схватился, упал на стол –
Раскатилися шашки черные,
Раскатилися шашки белые,
Раскатилися по Красной площади,
Собирают их люди, бегают
И в дома несут талисманами
Для защиты от царских охранников.
Вот уносят тело Скарабеевича,
Подзывает к себе царь Викентий Павлович
Удалого победителя Шалашникова,
Говорит: «Отвечай, детинушка,
За какие такие прегрешения
Ты довел моего охранника,
Молодого моего Скарабеевича,
До позорной смерти мучительной,
Заперев его шашку среди доски?»
- Ты прости меня, царь мой батюшка,
Я на этот вопрос промолчу тебе,
Чтоб жену не позорить ответами
И не выдать тайну семейную.
А со мной делай все, что захочется,
Наши жизни, царь, твоя собственность.
- Ах, да как же правильно, детинушка,
Сформулировал ты ситуацию.
Не могу я тебя помиловать,
Что бы там ни свершил Скарабеевич,
Ведь тогда и остальные наши граждане
Убивать начнут царевых охранников,
А за что – всегда найдется, без сомнения.
Так что вот мой приговор, детинушка:
Присуждаю тебе званье гроссмейстера
За игру искрометную шашечную,
А вдове твоей Марине Витальевне
Пусть достанется лавка базарная,
И снижаю ей налог обязательный
На четыре копейки с пуда ржи,
Да на три копейки с пуда овса,
Ну, теперь ступай себе, палач зовет.

И сложил буйну голову Шалашников,
Отстояв честь Марины Витальевны,
И за это его уважаем мы,
И за это его почитаем мы,
А еще уважаем Шалашникова
Мы за то, что не дрался он,
Что не дрался он, крови зря не лил,
Интеллектом врага побарывал,
Указав пути человечеству.

Вот расходятся наши сказители,
И народ постепенно расходится,
Словно люди в себя возвращаются.
Граф Петров оттолкнул парикмахера,
Обругал крестьянин писателя,
А рабочий догнал сказителя,
Выбил у него футляр с гуслями,
Но другой сказитель балалайкою
Очень больно ударил рабочего.
Занималась в небесах заря вечерняя
Тем, что спать на горизонт укладывалась.

Везут в Одессу продовольствие с Чукотки
Три папуаса на борту подводной лодки -
Четыре тонны контрабандной оленины
(И документ на имя Рады Украины).

А в том фальшивом документе говорится,
Что на борту подводной лодки мясо птицы
И что «Гринпис», ООН и ВОЗ не возражают,
Ведь одесситы мясо птицы обожают.

Предупреждали их – мол, будьте осторожней,
Сам Рабинович там заведует таможней,
Но папуасы отвечали: «Мы сумеем!
Чтоб мачо Папуа не сладили с евреем?»

И вот подлодочка швартуется у пляжа,
И Рабинович сразу видит: это лажа.
И заявляет папуасам прямо в лица:
«И почему ж у нас рога торчат из птицы?»

- А потому что, генерал-майор таможни,
Пернатым Севера иначе выжить сложно -
Медведи белые повсюду любят шастать.
А так, с рогами, есть хоть мизерные шансы.

И Рабинович говорит уже сердито:
«Так почему из ваших птиц торчат копыта?
И почему их вдвое больше, чем у цапли?
И может, хватит мне устраивать спектакли?»

- А потому что, генерал-майор таможни,
Пернатым Севера иначе невозможно -
Там, если хочешь от врагов припрятать яйца,
Беги передними, а задними брыкайся.

И Рабинович, зря потратив аргументы,
Решил взглянуть в последний раз на документы,
И просветлев от неожиданной находки,
Он иронично говорит гостям с Чукотки:

- Так вот что я вам сообщу, мои родные:
Генсек ООН - не знаю, как там остальные,
Но про него могу сказать определенно -
Не ставит крестики фломастером зеленым!

Вот так закончилась попытка контрабанды -
На Рабиновиче медаль и аксельбанты,
А папуасы грустно вышли на Приморский
И третий год попутку ловят до Порт-Морсби.

Я просыпаюсь в полчетвертого
От нескончаемого «мя».
- Чего выпрашиваешь, хордовое?
Чего желаешь от меня?

Оно посмотрит угрожающе
И возмущенно заорёт:
- Корми безвинно голодающего,
Иуда Эукариот!

- Само такое, диво дивное,
У нас надцарствие одно.
Зачем средь ночи разбудило меня,
Хотя безмолвно спать должно?

Но чтоб не стать едою заживо,
Иду, печален и смирен…
И до утра его поглаживаю,
Как завещал великий Брем

В пенсионном фонде потрясение:
Заявилась бабушка Яга.
У нее плохое настроение
И в мозгах от старости пурга.

Забывает бабка заклинания,
Чепуху безумную несет.
Лешие зовут ее «маманею»,
А самим уже под восемьсот.

Трудового стажа непрерывного
Никогда не тратила зазря,
Чудеса серебряными рыбами
Выпускала в синие моря.

Превращала мальчика в козленочка,
Помогала молодцам в любви,
Поддержала добрую Аленушку,
Но детей таскала из семьи.

Было всяко. Всё от настроения.
Вспоминая слезы малышей,
Повторяет шепотом Есенина
Про чертей и ангелов в душе.

Человек – такая штука сложная,
Особливо если чародей.
Но зато в родной деревне Ёжкино
В магазине нет очередей,

Местный конюх говорит стихами и
Бегает, как юноша, легко,
А ведь раньше от его дыхания
У кобыл скисало молоко.

Автобан из стольна града Китежа
Пролегает в ёжкинскую глушь.
“Ну и хватит. Больше я не выдержу»,
И на стол с ресниц стекает тушь.

«Не прошу особые условия,
Просто плохо варит голова.
Выдайте достойное пособие,
Чтобы век дожить без колдовства.

Презираю все материальное,
Но ценю технический прогресс.
Ногу костяную натуральную
Сменит бионический протез.

Вот изба с узорами старинными -
Еле ходит, а была - огонь!
Новые бы ножки ей куриные,
Да кусают цены за ладонь.

Черный кот, на печке доживающий –
Как мне будет грустно без него.
Помогите с Вискасом, товарищи,
Все же он живое существо.

На дрова хоть что-нибудь да выдайте
(Нету сил ходить за ними в лес),
Чтобы петь в тепле «Пойду ль я, выйду ль я…»
Да с котом играть на интерес».

Вежливо прослушали работницы
Нового клиента резюме,
Вычисляют, но баланс не сходится,
Пишут два, имея пять в уме.

Окружили бабушку расчётами,
Вынеся вердикт за два часа:
«Ну, на минималку наработала!»
И Яга сказала: «Чудеса!»

Весь день в заботах, как в хула-хупе,
Она доходит почти до точки,
А ночью в вальсе кружится в ступе
Лесная женщина в одиночку.

Её винят, что колдует злобно,
Что из Иванов кухарит стейки.
Она пошутит: «А может, плов?», но
Добавит грустно: «Не верьте. Фейки».

Кружит над лесом и встречных мошек
С маршрута старой метлой сметает.
Один мужчина, такой хороший,
С восторгом шепчет: «Она святая».

Метла кружится, кружится ступа,
Не зря мамаша плясать учила.
Глядит, глядит с молодого дуба
Во все шесть глаз пожилой мужчина

...– То-то фамилия! – в тоске крикнул Иван. – Кабы я знал фамилию! Не разглядел я фамилию на визитной карточке… Помню только первую букву «Ве», на «Ве» фамилия!...
… – Вульф? – жалостно выкрикнула какая-то женщина.
Иван рассердился.
– Дура! – прокричал он, ища глазами крикнувшую. – При чем тут Вульф? Вульф ни в чем не виноват!

М. А. Булгаков. Мастер и Маргарита

А Вульф ни в чем не виноват,
И автор этой версии
Был просто малость туповат,
Но многие поверили.

А может, первое сболтнул,
Что постучалось в голову,
И целый мир пошел ко дну,
Совсем забыв про Воланда.

Пошли по улицам хватать,
А Вульф кричал: «За что меня?
Все это Воланд виноват,
Поэтому и тонете».

Благоухали зло и страх,
И Воланд с азазеллами
Стоял на Ленинских горах
И думал: «Дело сделано».

С утра почувствовав прилив,
Стучащий в диафрагму,
Я сочиняю детектив,
А может – мелодраму.

Клянусь божественным огнём
Индустриальной плавки:
Я не унижу вас враньём –
Ни слова, кроме правды!

И я еще клянусь вам в том,
Что только раз от силы
Поставлю рифмы «сон – Самсон»,
«Далила – удалила».

Повеял жаркий ветерок
С далёкого Синая.
Пишу. Без мыслей между строк.
Всё просто. Сочиняю:

У зайца есть нора в лесу,
У Элис – Зазеркалье,
А у Далилы был Самсунг
С большой диагональю.

Он ей показывал с утра
Концерты и ток-шоу,
Футбол, хоккей et cetera
И пляски из Большого,

Спектакли, мюзиклы нон-стоп
И новостей несметно.
Обледененье и Потоп
Промчались незаметно.

Не жизнь была, а сладкий сон,
Но как-то в магазине
Далиле встретился Самсон
С татуировкой синей.

На мускулистом животе
Могучего героя
Иона молится в ките,
В огне пылает Троя.

На обороте среди толп
Слепых, разноязычных
Лежит в руинах толстый столп
В рисунках неприличных.

Далила молвила: «Виват!
Искусство - это сила!»
И в свой изысканный вигвам
Самсона пригласила.

Самсунг отвергнутый познал
Коварный нрав красавиц,
Но из розетки вылезать
Не мог себя заставить.

Он сросся с милым шалашом
Душой и пуповиной.
Но кончен бал. Самсон пришел,
Соперника подвинул.

Потом достал булатный меч,
Взмахнул над головою.
Нет, у меня пропала речь,
Сейчас, как зверь, завою…

Там, где спустя немало лун
Воздвигнули Нетанью,
Лежал изрубленный Самсунг
С оторванным питаньем.

Лежал в песке, не шевелясь
И не ведя трансляций.
А эти - плющили матрас
Под клёкот папарацци.

Прошли века, и тыщи лет,
И не одна эпоха -
Самсона нет, Далилы нет,
И, вроде бы, нет Бога.

Но имя славное Самсунг
По высшему веленью
Как символ вечности несут
Миры и поколенья.

Смотрите мудро и нейтрально
На зло, творящееся в мире.
Мешайте драму с пасторалью
И растворяйте ром в кефире.
Тиран любил цветы и деток,
Его поймите всей душою –
Хотел он так, а вышло эдак.
Бывает. Горе небольшое.
И было все не так жестоко,
Как утверждают очевидцы,
Всегда есть взгляд с другого бока,
Где крови меньше будет литься,
Где все спокойней и пристойней,
Где жертвы сами виноваты,
Где справедливее все войны
И героичнее солдаты.
Рассказам бабушки и мамы
Вы полуслепо полуверьте
И пасторали сыпьте в драмы,
А полужизни – в полусмерти.
Ломайте сердце на две части,
Забудьте все, о чем читали,
ПолуМолчалин-ПолуЧацкий,
А если просто - Умолчалин.
Взвода историков чеканят
Шаги, подтягивая брюки,
Глаза спасая за очками
Для объективности науки.
И мы глаза закроем тоже
Официально и архивно,
Какая дьявольщина все же –
Смотреть на вещи объективно.

Начало
http://litset.ru/publ/9-1-0-62857

Продолжение начала
http://litset.ru/publ/9-1-0-63179

Конец начала
http://litset.ru/publ/9-1-0-63390

Продолжение
http://litset.ru/publ/9-1-0-63605

Самый лучший Новый год

На Новый год в Стеклгольме всегда было весело и красиво.  На улицах рвались петарды, да так, что проходящие животные вздрагивали от праздничных «выстрелов» и огней. Гуляния в разных частях города носили повальный характер – горожане хохотали от счастья так, что просто в итоге валились на асфальты. Причем толком нихто не петрил, почему он так хохочет. И даж был опрос, проведенный местной службой «Галоп», с одинственным культурным вопросом: «Почему вы на Новый год ржете, как лошадь?» Так нихто толком на него не ответил. И там еще вопросы были другие, но крайне неприличные, сказать, бестактные, но энто к нашему делу не относится.
А из мероприятий, вежливо говоря, ах! вициальных, то приезжал кажный год в гости к перфекту Стеклогольма брюхомистер Копенбабена. Они прилюдно играли в серсо, жарили речи по телевизору, причем подозрители голосованием определяли, у кого вышло смешнее. После наступления двенадцати часов, как говорили в Стеклогольме, по темному времени, по телевизору же городской архитестр играл стеклогольмский и копенбабенский гимны и два городоначальника пели их с детским хором, взявшись за руки. Это символизировало дружбу двух городов и народов, которые в прежние поры были врагами хуже некуда, а ныне, вишь, друзья неразлейвода, а это гутарит о том, что и у вас, простых граждан, все отладится, придет в норму и вы пойдете по жизни рука в руке и взаимопомощно, в общем, надежда умирает последней.

Жители Стеклогольма подчинялись древнему обычаю дарить на праздники подарки. И уже столько за всю жизнь наподаривались и наполучали в ответку, что уж и не знали, что еще такое подкинуть земляку для его радости. Даж одно время появилось течение под названием «воздухатели», которые и сами дарили и пропагандировали дарение предметов, сказать, воздушных, грубо говоря, эфирных. Вот один приходил к знакомому и говорил: «Я, сосед, хочу вам в сегодняшний радостный праздник подарить всю свою душу со всем моим удовольствием». А тот в ответ; «А от меня примите, сосед, мой локоть, который завсегда будет служить для вас подставкой в решении любого вопроса!»
А юноши девушкам говорили; «Я тебе щас дарю Луну, желтую и глазастую, как яичница. Что, мало? Ну, тады и пару звезд вон там рядом забирай!» Но это все длилось недолго и потом ситуэйшен вернулась на круги своя, потому как трогательно и приятно это было только спервоначалу, а потом наскучило и подобные подарки стали даж раздражать, из-за чего в городе многие рассорились, а демография пошла в минус и долго оттуда не возвращалась, а течение «воздухателей» распалось.

Но это среди простых жителей, а чего уж говорить про мифических существ. Вот чего Мурмур Яхаа дарить? Местные и неместные бабы яги, когда поздравлялись, друг другу говорили традиционно: «Ну, желаю тебе всего прелестного». А в ответ: «А у меня все прелестное есть, а чего нет, то наколдую». И что? Какой подарок дарить, когда они и сами могли все себе преподнесть, коль заприспичит?
В Мурроме с этим тамошние волшебные личности энто как-то просто обходили. Вот Змей Горынович Бабе Яге обычно подколдовывал цветочков полевых, шел перед Новым годом ночью в лес на полянку, срывал их там и ждал, когда с небес звезда упадет. Как видит, что падает, сначала загадает желание, для Бабы Яги приятственное, вставляет звезду в букет, так чтобы один лучик наружу выглядывал, и тащит жене. Очень Бабе Яге такое дарение по душе было, еще б, зимой цветочков получить летних. И притом заметьте, все что Горынович назагадывал, сбывалось обязательно – или новая ступа у Яги появлялась около гически чистая, не загрязняющая воздушное престранство, или сама Яга красивше становилась, чем была, без всяких косметических переделок и добавок. Понятно дело, Баба и сама, канеш, могла себе такое напророчить, однако ж за домашними делами о себе завсегда забываешь, к тому ж, когда кто другой тебя задаривает, да от всей души - энто получается гораздо обаятельнее.

Ну а в Стеклогольме до таковых простых вещей не додумались, Мумия-Кролик уж как измучился. То блеск для губ какой-то специяльный Мурмур Яхаа дарил. Да как он был мужеска гендеру, раз подарил что-то такое несуразное, что однажды ночью на двор сходить поднялся, двинул, а навстречу ему – ах ты! – губы серебряные спешат в полной темноте, он и грохнулся в заморочное состояние. А то просто блеск Мурмур Яхаа решила на себя примерить и несла себя мужу покрасоваться и получить пару кило похвалы и комплиманов. Долго потом примириться с благоверным не могла. А на другой раз подарил он жене книгу, потому как в Стеклогольме в то время широко распространила себя народная поговорка «книга – лучший подарок». Притом же не выбирал особливо, а зашел в магазин и купил. И что же? Мурмур Яхаа как почитала ее немного, так от неприятного удивления упала из-за письменного стола.
- Ах, ты, - высоким голосом выпуливает, - такой-сякой, тута же везде ведьма отрицательным персонажем выводится, то она одного покрала, то другую заколдовала да съела, то еще чево! Автор, видно, имеет в голове смысл – обвинить ее во всех смертных грехах. Как я за такого бестахтного замуж в девичестве только вышла?
Скандал такой подняла, что после него Мумия-Кролик, чтоб в другой раз впросак не влипнуть, всю букинистику из дому вышвырнул, даж те книги, в коих про ведьм и прочую мистику ваще ничево не было. Но за это жена ему еще сильнее холку намылила.
- Так ты, - орет, - заместо того, чтобы разобраться и вникнуть, шедевры мировой оккультуры повыкидал? Страхуешься?
Для Мумии-Кролика опосля энтого епизоду любой праздник превратился в сущий кошмар. Но однако ж, как жену он уважал и относился к ней, будучи мужем, он споймал в голове идею, что поскольку Мурмур Яхаа непревзойденная театралка, надо покупать ей на Новый год два билета (включая себя) в театр на спитакуль, в котором в качестве действующих лиц есть положительная ведьма. И он один раз купил билет на преставление «Всё сердце - людям» Стеклогольмского драхматического театра, в котором описывалась одна ведьма, которая помогала страждущим и просто желающим достигнуть их целей. Многие критики спитакуля гутарили, что ведьма тама не совсем положительна, ибо сполняла желания не вполне милые, а, сказать, порой и весьма алчные и хищные, однако другие утверждали, что это не имеет значения и главное -помощь человеку.
А потом он еще в другой раз брал билет на оперу «Колдуй баба», это было по мотивам народных стеклогольмских легенд и тостов, что одна привлекательная колдунья наколдовывала лужи, в которые если вляпаться, то превратишься в разных животных, и один герой таки превратился в домашний скот и на него не могли напастись фуражу, а потому его сестра отправилась мстить несчастной колдунье, которая к тому времени уже раскаялась и готова была все сделать, чтобы спасти превращенного, но не успела, потому как энта сестра добралась таки до нее и прикончила, так что и колдунья умерла и превращенный уже не стал тем, кем был. Да и сестра от горя плохо себя почувствовала. Опера, что ты хочешь.
И когда Мумия-Кролик увидел, что жене культурные подарки оченно по вкусу, он уж и ваще разошелся. Картины стал дарить. Известные. Ну, не орехиналы само собой, а качественные копии. Такие, как «Ведьма на шаре», «Портрет незнакомой ведьмы», «Ведьма с письмом». Мурмур Яхаа аж всплакивала периодически, кады на них посматривала. Короч, пользовался Мумия_Кролик художественной склонностью жены вовсю и горя знать перестал. Как праздник какой – тута же аль билет в театр, аль в кино, аль в цирк, аль картину на стену – и за стол с чистой совестью можно садиться. И он заметил, что после подарка Мурмур Яхаа особливо вкусно еду варганит и в глазах у ней любовь загорается.

А тута как-то приспел второй Новый год с момента появления в Стеклогольме Дерижабльсона. Ну, решили праздновать широко, со всем, сказать, размахом, тем боле, что первый в суете прошел, да еще и толком тогда обзнакомиться не успели. Местом гранприема объявили домик Мурмур Яхаа и Мумии-Кролика, и понятно дело почему – на природе, снег лежит, рядом лес с елками. Пригласили всех: и Бабу Ягу, и Змея Горыновича, и Гигантиковых родителей. Баба Яга и Горынович даж с кошкой Травиатой примчались. Это был, можно сказать, визит исторический, энта колдовская кошка никохда так далеко от Муррома не отъезжала, но уж больно по Дерижабльсону соскучилась. Близлежащие елки игрушками украсили да гирляндами – получилось, как внутри сказки. И тута Мумия-Кролик улучил момент, кахда Баба Яга с Мурмур Яхаа своими женскими дискурсиями занялись, отвел в сторону остальных и предлагает беззастенчиво:
- Вот что, - говорит, - друзья, хорош нам своих мам и жен только на восьмое кошмарта поздравлять. Всемирный день бабы яги - энто, конечно, очаровательно, но, однако, надо же им и в другие дни удовольствие доставлять. Почему не в Новый год7 Давайте-ка мы им сами спитакуль поставим и сыгранем. Я вот свою вожу под Новый год и прочи торжества в театр, однако нынче на гостроллеров бедно.
Ну, все поаплодировали, но потом призадумались. Энто ж надо подходящий матерьял выбрать, чтоб и празднично с уклоном в Новый год, и поучительно. Стали гадать, пьесу какого бормотурга играть лучше. И остановились на бормотурге Альфреде. О, он в Стеклогольме на первых ролях был в своем деле. Так-то он был Альф, но рыжий, потому уж его Альфред и звали. Писал развлекательно и серьезно, всего в меру. А уж коль захочет зрителя за душу хватануть, так такое наинвентирует, что, бывало, опосля спитакуля в театре лужи слёз до утра не просыхали. Короч, выбрали у него пьес под названием «В ночь под Новый год». Там история такова была, что одна ведьма притворяется для анализу людских отношений и карахтеру просто проходящей гражданкой и стучится под праздник в хату. А в хате четыре особи мужеска гендера, трое взрослых и один сынок одного из них, болтают и много едят (почему без жен непонятно, Альфреда про то спрашували, да он отвечал как-то странно, отругивался, короч, критики говорили, что он просто об том не подумал, кахда писал)). Ну, ведьма их типа просит, что она несчастна и одинока и не с кем встренуть праздник и кушать хочется аж сводит живот, а они рассказуют друх дружке анехдоты, а над женщиной еще и потешаются. И даже сесть не предложили или погреться тама, а сразу порекомендовали выйти вон и прикрыть поплотнее за собой дверь, чтоб в радикулит не дуло. Все, правда, окромя сынка. Тот сразу детским сердцем почуял не фэйр-плэй и пристал к папе: «Давай тетю угостим, тетя хорошая», и все такое. Ну, ведьма зырит, каковы они, смотрит на них уничтожительно и колдует так, чтобы они в течение двух часов не могли ни пищу принимать, ни говорить. Все, окромя сынка. И они обалдевают от энтого и лупятся на нее с плачущими взглядами, а она усаживается за стол, скидывает пальтишко, берет прибор и начинает кушать: намазывает на хлеб с маслом икру толстенным слоем, копчения в тарелку накладает, салатами под майонезом и шубами не брезгует також, вин да медов в бокалы хлещет немерено и начинает все это поглощать, учитывая, что впереди суши да аладдинский пирог с секретом. Пирог так назывался потому, что его из оладьев делали, обмазывали вкусным кремком, клали вовнутрь вишни, а совсем вовнутрь в серединку шекаладный шарик. И сынок тож с ней лопает, сказать, ничево ее не боится, наоборот, понимает, что энто все для ихнего же блага деется. И вот взрослые на все энто смотрят, а ведьма гутарит, типа смеется над ними беззлобно, а они ответить не могут – заколдованы. И когда так проходит много времени и все уже съедено, а ими выплаканы все слезы, ведьма смягчается, расколдовывает их, они глубоко извиняются на радость ребенку, и у них начинается совместный пир горой, а с одной из мужеских особей у ведьмы даж любовь вспыхивает, но подробно про энто Альфред уже не расписует, энто, как он считал, в данной пьес не главное.

Распределили роли. Ну, Корневиль, канеш, как единственной даме, хоть и малой годами, да и по специяльности подходящей, ведьму выделили. Взрослых мужиков Гигантиков папа, Мумия-Кролик и Змей Горынович на себя взяли, ну а сынка, понятно, Гигантик оприходовал. Режиссерство на себя Дерижабльсон натянул, потому как Мумия-Кролик хоть все энто и затеял, но в искусстве разбирался, как ящерица в планктоне, Горынович был простой, нетеатральный, а Гигантиков папа – непростой, но чистый технарь. Времени до праздника мало, поручил Дерижабльсон кажному выучить свою роль с выражениями, пропланировать, как кто будет свои слова произносить, ну, там стоя аль сидя, аль на боку лежа, а сам начал готовить обстановку для спитакуля в гостиной.
Получилось очень красиво. Свет теплый, мяхкий, за окнами во тьме ели наряженные просматриваются да снежок. При таком наружном виде никаких особых дикораций, вроде, и не надо. Однако ж, звездочек фольговых на стену навесил, лампочных гирляндочек то там, то тута, и понятно – у Альфреда дело тож под Новый год происходит. Ну, пьес не длинная была, слова выучить для существа с нормальной памятью чепуха, это быстро. А вот на репетицию времени не оставалось, а то так и самнастоящий Новый год встренуть не успеешь.
Вышел Дерижабльсон на кухню, где остальные прохлаждались, и объявил:
- Уважаемые гости, все готово. Сейчас в честь Нового года мы покажем в для наших дорогих мамочек Бабы Яги, Мурмур Яхаа и мамы Гигантика спитакуль по пьес Альфреда «В ночь под Новый год». Режиссер Дерижабльсон, в заглавных ролях Корневиль и Гигантик, во второстепенных малозначащих ролях папа Гигантика, мой папа Змей Горынович и папа Корневиль Мумия-Кролик. Спешите понаблюдать.

Опосля мамы прошли на сидячие места, трепеща от любопытства, а остальные – на сцену.
Сказать, что интересно было, это значит ничего не сказать. Баба Яга и Мурмур Яхаа и мама Гигантика от интереса схватились руками друг за друга и глаз от спитакуля не отводят. А актеры так с блеском роли выучили – ни одной запинки, да еще и относительное местоположение таково натурально меняют, что прям все как в жизни! Короч, дело идет. Вот уж и ведьма в дом зашла, вот и проситься за стол стала, вот ее уж и высмеяли, а вот и эпогей, когда она, униженная, гутарит: «Да лишитесь вы на два часа дара есть и говорить, пока не станете вежливыми и гостеприемными!» И тута по сционарию лишаются сего дара кому положено. А вот уже видит она, что раскаялись хозяева и произносит: «Да восстановится у вас дар, ибо вы исправились и теперь будете вести себя хорошо!» И спитакуль продолжается, и уже расколдованные должны нормально говорить и лопать. Однако – не говорят и не лопают. Мамы вначале думали, что так и положено, они же Альфредову пьес не читали. Но нет, молчание длится неприлично. И тута видят мамы, что Корневиль волноваться начинает, и Гигантик тож, и Дерижабльсон нервничает. Прервали спитакуль, подбежали к папам, пытаются их разгутарить так и эдак, угостить чем вкусненьким, Мурмур Яхаа огроменный кусок нежнейшей лососины на батоне преподнесла Мумии-Кролику. Нет. Хоть ты тресни. Баба Яга мужа за щеку больно щиплет, чтоб он хоть крикнул что. Нет. Мама Гигантика решила скандал с мужем развязать, чтоб его из себя вывести – безотказно действовало всегда. Не выходит он из себя. И упонять нихто не может, что случилось. Стали думать. Все-таки бабы яги не фунт изюму, соображаловка работает. Нет! Нейдет в голову гениальная идея. И тута Дерижабльсона, умницу, осенило.
- Какой же я дурак, - безжалостно восклицает, - разве ж может ведьма, пусть и в спитакуле, не по-настоящему колдовать?! Энто ж получается, что хотя Корневиль и в соответствии с пьес заклинание произносила, а выходило все одно по правде. Потому и учат нас в спецшколе универмагии, что никогда случайно не заклинайте и не велите ничево, будьте бдительны, а не то все сполнится только так!
Ну, тута все восхитились Дерижабльсоновской смекалкой, прыгают от радости, что все так хорошо разъяснилось.
- Однако, чево прыгаете? – Дерижабльсон вопрос, как гвоздик, во всех втыкает. – Как исправлять сотворенное будем?

А ведь по пьесе Корневиль уже расколдовочное заклинание произнесла, однако не помогло. Стали думать почему. Да, расколдовывать должна та же ведьма, что и заколдовала. Тута снова спомнил Дерижабльсон, что по теории универмагии для отмены неудачного колдовства должна ведьма приложить больше энергетических затрат, больше из себя, сказать, искр высечь, чем в исходном случае. Это не зря все – это как бы ей в наказание, что так просто сделанного не исправить, думай, мол, лучше в опоследующий раз, а пока, мол, потрудись, попотей.
А для того, чтобы больше энергетики из себя выжать, натуральных ведьминых сил было мало, надо было перед тем, как прочесть расколдовку, сжечь на жаропрочном подносе волшебную траву «хомячьи слёзы», посидеть рядом с этим малюсеньким костерком несколько минут, и в тебе и правда необъятные силы появлялись.
А трава редкая была. И в основном нихто из баб яг ее не хранил, потому как она портилась быстро, а от несвежей травы толку чуть, а во-вторых,  ведьма, которая с опытом, она колдует безошибочно и никаких ляпов у ней быть не может.
Ну, подумали, покумекали. И времени-то почти уж не остается. Полчаса на все про все. А трава «хомячьи слёзы» она такая, что может расти где угодно – в каком угодно лесу, под асфальтом прятаться, на берегах рек шелестеть. И в снегу, бывает, прохлаждается, ей климат не страшен. И выглядит неброско так – стебелек, сказать, скромный, среднего росту и на конце бутто капелька росы, однако энто не капелька, а цветочек такой на самом деле. И тута в дело кошка Травиата вмешалась.
- Меня, - говорит, - почему так назвали-то, я ж по флоре и ядам высший гроссмейстер, а по скорости с гепардом сравнюсь. Все равно у вас другого выхода нету, пойду траву шукать.
Выпустили Травиату на волю, она как приударила, да через минуту из глаз пропала. Ждут ее, ждут, а до Нового года времени совсем уж мало остается, вот 10 минут, вот пять.
- Ну, все, - Баб Яга выдает мысль, - придется нам встречать Новый год без огневых тостов моего Горыновича.
- Да, и без анехдотов моего Мумии-Кролика, - Мурмур Яхаа вздыхает огорченно.
- И мой молчать будет, - мама Гигантика сокрушается, - он хоть в тостах и анехдотах не мастак, а все без него как-то не в своей тарелке будет.

И тут бух-трах – кто-то в двери колотится. Открывают, а тама Травиата – довольная, запыхавшаяся, в зубах пучок травы «хомячьи слезы».
- Принимайте, - мяучит радостно, но истошно, – три минуты осталось.
Развели костерок на жаропрочном подносике, посидела рядом Корневиль, и столько в ней энергетических сил добавилось, что как сказанула она:
- Да вернется дар речи и приема пищи ко всем, от кого он ушел!
Тута же все сбылось. И пошло-поехало веселье. Часы с кукушкой как раз двенадцать часов начали отстукивать. Тосты пошли, анехдоты, песни (на музыку энто уж женщины были мастерицы). Елки нарядные в окне, снег сыплет, в комнате свет, уют, тепло. Баба Яга потом говорила, что за всю жизнь у ней такого хорошего Нового года не было. И другие с ней полностью согласились.

Начало
http://litset.ru/publ/9-1-0-62857

Продолжение начала
http://litset.ru/publ/9-1-0-63179

Конец начала
http://litset.ru/publ/9-1-0-63390

Хороший день

Опосля междусобойного знакомства стали Дерижабльсон, Гигантик и Корневиль вместе по Стеклогольму гулять. А когда и над Стеклогольмом летать. Нет, все же чаще пешком ходить. Все ж таки Гигантик летать-то не умел, а таскать его постоянно за собой в небеса, это не вполне отдыхательно было. С утра ребята учились, Гигантик в нормальной школе, Дерижабльсон с Корневиль – в спецшколе универмагии. Родители толкали Гигантика в перепрограммисты, потому что, по ихним мыслям, таковые спецы будут очень неплохо существовать, ведь перепрограммировать то, что другие сдуру напрограммировали, всегда будет настоятельно и неотложно. Гигантик не то чтобы отнекивался, но особливо и не отдакивался, потому как не щущал в себе пока сильного реактивного рвения к энтому делу. А Дерижабльсон с Корневиль учились, сказать, в охотку, и то – таково интересно колдовским делом заниматься. Пока им задания простенькие давали, начальные, - ну, там старушке помочь дорогу пересечь аль спотыкнувшегося стеклогольмца приподнять и поскорее у местного известного врача Микки-хирурга очутить. То есть, пока доброе коддовство им в головы вбивалось. А иные грани – их относили на старшие классы, когда уж ученик в разум войдет и подходить станет ко всему философски, сказать, с осознанием и прочее. Интересно-то интересно, но учеба нелегка была. Взять с той же старушкой. Попервоначалу Дерижабльсон, когда ему велели выполнить упражнение, перебросил одну бабулю местную через дорогу с такой скоростью, да еще и по высокой дуге, что она, хоть мечту свою о переходе на иную сторону стрита выполнила, однако от скорости ее выполнения и бешеного восторга едва не лишилась сознания, нормальной работы органов, и это еще мягко говоря. Правда, у Корневиль все получалось спокойно, аккуратно, без особо уж сильных нервных протрясений. Известно дело – девочка.

Да. А уж до чего им было весело втроем по Стеклогольму гулять. Город красивый - зеленый, солнечный. Или безлиственный, хмурый и несимпатичный. Все от времени года зависит. Хаты классные, авторские, дерзайнерские, на зимние праздники свечки в окнах горят, гирлянды повсюду, огни рекламные опять же, а праздник проходит, и все гаснет, и уж и хаты скучнеют как-то. В общем, как говорила Мурмур Яхаа: «В нашем Стеклогольме в среднескотистическом разрезе полный камбаланс». Но вот в зиму снежную, весной и летом – чудо. Да и в осенний демисезон тож неплохо, чево клеветать. Особенно Дерижабльсону нравились уличные татуировщики в прозрачных одеждах, с жезлом в руке, указывающим на ихню студию. А уж студий энтих было видимо-невидимо. Это еще с исторических времен запоявилось. Одно время пошли войной на Стеклогольм два народа – копенбабенцы и ржане. Да как пошли – с двух противуположных сторон. Прямо-таки с идеально противуположных. И было их по суиме ровно в два раза больше, чем стеклогольмцев. Хоть совсем сдавайся. И тогда тогдашний король Такен Шестой Дробь Три вызвал к себе татуировщика-самоучку Накольсона (с ударением на первое «о») и повелел у всех солдат Стеклогольма увековечить на мускулистых спинах, включая, скажем, копчик и шею, воинов с угрожающими фейсами, при всем вооружении, чтоб устрашняли смотрящего на все сто, чтоб прям кто ни позырит, тот пусть бежит, не оборачиваясь, до своей хаты. И надо сказать, Накольсон неплохо постарался. Использовал он для этой цели боевое копье и заморскую краску сурикат, редкую краску, на вес золота шла, прям, как пряность какая. Вот подошли два вражеских войска на поле боя с двух противуположных сторон, так что стеклогольмские воины точно посередине промеж ними оказались. Стояли стеклогольмцы лицами к копенбабенцам, а татуированными спинами – к ржанам. И что характерно, ржане удрали первыми. Да, таково сильно придавило их искусство Накольсона, что в страхе прям побросали свои колибарды, застрельники и пращальные мёты, и рванули, как никогда в мировой исторической науке никто еще не бегал. Во всяком случае, Гиннесс ни о чем подобном не повещает. А уж потом побежали и копенбабенцы. Нет, они еще собирались подраться – вроде ниче страшного, врах как врах, вдруг дело все ж выгорит. Но тут командующий стеклогольмской армией приказал войску повернуться к копенбабенцам спиной, и они тож на месте не удержались,, поскакали голубчики до родины только так, да еще платили опосля два столетия кажный год по барсетке золота за потоптание местной почвы. Но то времена далекие, не шибко культурные. А вот что осталось в народе с той поры, так это глубокое уважение к искусству татуировки. Памятники Накольсону на целом ряде перекрестков стояли, цветы к их педесталью носили, правда, в основном, пожившее поколение со всем ихним уважением к прошлому. А молодежь – то так, для них те памятники, как сплошной адвертисмент. Один модный татуировщик даж прям у памятника студию открыл и назвал «У Накольсона», прикинь! Типа тута еще с тех незапомненных времен безнос ведут. И многие велись.

Но это лирическое наступление, а теперь про правду. Однажды зимой, незадолго до Нового года, Дерижабльсон малость прихворал. Ниче сурового – покашливал, дома сидел. Ну, выпил попервоначалу народно-природное стеклогольмское средствие «Агриппа», лучше стало, потом мамочка Баба Яга ему прислала целебный мурромский бальзам «Агриппина», совсем прошло все, как рукой сняло. И так захотелось мальчику гулять. И прям в зоопарк потянуло. Он фауну-то почитал, тута таить не будем. Позвонил Корневиль и Гигантику, они как раз к энтому времени из своих скул домой возвернулись, и отправились друзья в стеклогольмский зоопарк.
Зоопарк в городе не сказать, чтоб невесть какой был. Стеклогольмцы в целом не больно в животном мире разбирались. Нет, на природе посидеть, порелаксировать они уважали, а уж на берегу Ботанического залива посидеть – это уж ваще культовое развлечение у них было, но так чтоб детально зверей знать, такого не было, даж толком и не подозревали, чего энти четвероногие едят, просто, мол, существуют, да и все. И зоопарк они завели просто потому, что так надо. Ну, вот в Копенбабене шикарный зоопарк, там даж хищники обретались - львопарды, уткороги тама, понтеры стильные, один даж энергичный полувиан. А стеклогольмцы наловили в лесах окрестных пару сотен зайцев да запустили в зоопарк, а после еще рысь поймали, точнее, позвали, достойную, кисточки на ушах, огонь в глазах, хвост толстый, шерсть повсюду, ну все как надо, даж ходила по преимуществу на задних лапах. Да, еще два крота тама содержались, но не потому, что их завели, а просто они завсегда тама жили под этой местностью, а по ночам вылезали на поверхность и уже как бы ахвициально являлись составной частью зоопарка. Вот. В общем, начали стеклогольмцы за здравие, а потом че-то рассеялись, надо было трамвайную линию в городе строить, сильно разросся он к тому времени, и про зоопарк подзабыли. Так и остались там рысь и зайцы. Ну и, само собой, кроты. А опосля трамвая, как вспомнили, смотрят – че-то рысь веселая ходит, а зайцев малость поубавилось. А жители в повадки лесные не врубались и удивились чуток, мол, че такая убыль. И с каждым днем стали проводить, как они называли, зайцезамеры, и зайцев все меньше становилось. И ясно дело, что сбегнуть не могли – зоопарк высоким подзабором от города отгорожен был со всех сторон. А рысь как на дрожжах прибавляла, и все задорнее блеск в глазах, и мурлыкала часто, растянувшись на травке. А потом в один день зайцев не стало ваще, от слова ноль. И рысь погрустнела, впала в задумчивость, даж мурлыкать стала с печалью возмущенной в голосе, и характер у ней спортился, а раз один стеклогольмец заметил, что рысь на него посмотрела внимательно и облизнулась. А стеклогольмцам и невдогадку выписать зоолухов из хоть Копенбабена промониторить ситузйшен, знай себе диву даются и головы чешут от невдомека. Так и беседуют:
- Что с зайцами сталось, сосед, как думаете?
- Пропали зайцы, сосед, сами видите.
- А куды? Почему?
- Природа, сосед, штука сложная.
Погутарят таково значительно и разойдутся себе по домам, по блинам, по сырникам да оладьям. Ну, то что рыси кушать надо, они по аналогии понимали, носили ей, кто сырник, кто что, но она хоть все это и уминала, однако ж тоска по зайцам из ее зеленых глаз не прогонялась, видно, хоть и животное, а сердце привязчиво у него. Многие чувствительные леди даж искренне ей сорыдали, говорили, что вот, мол, промеж людьми такового чувства не сыскать, а тута животные что демонстрируют. Один местный поэт описал все это в стихах, мол

Твои страдания безмерны,
Друзей не стало как-то вдрух,
Ты стала сумрачной и нервной,
Мой друх

А то еще

Когда б мои друзья пропали,
Не смог, о ангел красоты,
Я так прочувствовать печали,
Как ты

И другое в возвышенном стиле, что заставляло вовсю работать слезные протоки читателей.
Так вот, как уже было сказано, однажды зимой отправились друзья в зоопарк смотреть на рысь. Быстро темнело. Животное сидело у ограды довольно грустно, рядом с ним валялись растерзанные сырники. Судя по всему, рысь пыталась выгрызать из них заячьи фигурки. Дерижабльсон и Корневиль понимали по-рысски, они присели у ограды и заговорили с животным.
Рысь сообщила им, что очень томится без зайцев, что, помимо того, что это замечательные собеседники, она не в состоянии нормально расти и прогрессировать без нормального питательного аттракциона, что, когда стеклогольмцы приглашали ее в зоопарк, ей говорили, что она будет жить тама с зайцами, и ваще. Слово «зайцы» слетало с губ великолепного животного каждые несколько секунд, меняя только падежи.
- Чего делать будем? – спросил Дерижабльсон друзей.
- Нам надо привести новых зайцев, жалко ее так, - заплакала Корневиль.
- Точно, - поддержал Гигантик, - и она опять станет веселой, радостной и игривой.
- Нет, - наотрез возразил Дерижабльсон, - это плохой выход. Получается, что мы приведем зайцев в зоопарк только в качестве беззащитной еды. Их, что ли, вам не жалко? У меня есть другая мысль. Надо переправить рысь в лес, чтобы она жила тама на вольной природе и решала вопросы с питанием и саморазвитием, как назначено биолухами.
Корневиль и Дерижабльсон полностью согласились с другом, девочка аж в ладошки захлопала. Однако оставался вопрос, как решить эту проблему.
Гигантик предложил рыси перескочить через подзабор зоопарка. Ну, обычный школьник, фантазия не колдовская.
- Ты думаешь, мне это самой в голову не приходило? – муркнула рысь раздраженно. – и чему вас только в ваших скул учат!
Корневиль придумала, чтобы, так как рысь умеет ходить на задних ногах, принести ей одежду и выдать за стандартную стеклогольмскую гражданку. Только темными очками лицо закрыть хорошо бы, да на уши с кисточкой кепи натянуть, а хвост – под каку-нить шубу спрятать. Но тута рысь тоже закапризничала и отбрыкнулась, что для ней это будет унизительно, поскольку она есть в чистокровном виде вылитая фауна, а не какой-нить гомо.

И тут умница Дерижабльсон вспомнил, что на столике, где лежала косметика Мурмур Яхаа, он видел пачку с желательной резинкой. Тута дело в том, что бабы яги в Стеклогольме, Мурроме и других городах использовали для колдовства сключительно натуральные средства, и одним из самых около гически безопасных было именно это. Желательную резинку изготовляли из сосновой смолы, березового сока, корицы, шафрана, измельченного куриного перышка, одолженного у пестрой курицы в три часа утра с пятницы на шаббат, ну и всякого другого по мелочам. Из этого делали чуингам, красиво уворачивали и – вот вам, колдуйте сколько влезет. Необходимо было положить резинку в рот и на третьем жевке загадать желание. Все сбывалось самым точным образом.
Но уж ошибиться было нельзя. Инструкция сурово гласила: если кто резиночку недожует и загадает желание на первом или, сказать, на втором жевке, то по инструкции с ним должна была случиться серьезная неприятность – кто пуговицу от пальто терял, кто в лужу босоножкой наступал, кто в школе обретал «неуд» по поведению. А если кто пережует, то волшебные свойства резинки ваще аннулируются и она становится обычной резинкой, и жуй ее потом хоть до скончания века, коль не лень и во рту приятность. Этими правилами молодежь, которой таковы средствия еще не полагались и которая, чево скрывать, брала частенько резинку у родителей под покровом тайны, стремились подвигнуть к изучению арифмистической науки. Все с умом было задумано!
Все пачки с желательной резинкой выпускались строго считанными, осмотренными на предмет соответствия нормам, выдавались в строгом согласии с документами конькретной бабы яги и записывались на ее имя как владелицы данного чарующего средствия во избежание злоупотреблений. Контроль за всем этим держала высокая комиссия по колдовству.

Ребята сами слышали, как Мурмур Яхаа нахваливала продукт Бабе Яге во время телефонного общения. Короч, действовать надо было быстро, Мурмур Яхаа в тот день отправилась на профессиональный слет, но скоро должна было ворочаться, там у них в повестке один лишь вопрос стоял: социальная защита баб яг в свете текущей обстановки в Стеклогольме и прочем мире. Ну, фуршет легкий опосля, танцы, трали-вали, но все это недолго. Гигантика оставили при рыси, летать он не умел, просто остался зубы животному запудривать да утешать, читать «Дед Мазай и зайцы» також, на рысь энтот шедевр особливо сильно действовал, сказать, впечатлял. А сами рванули. Дерижабльсон понимал, что, скрытно беря резинку, они поступают как не надо, ему было стыдно, и щеки его в этот момент горели, но он так хотел, чтобы все было хорошо, да и по правде, чесались руки поколдовать. Корневиль тож пыталась унять разбуянившуюся совесть. В спецшколе, как было сказано, колдовать без присмотра им пока запрещали, говорили, что они еще маленькие, добра от зла отличить не могут, вытворят еще чего-то. Но дети были в себе уверены. Ну, взяли из пачки три желательные резинки, полетели в зоопарк обратно. Гигантик уж Мазая приканчивал, а рысь таково расчувствовалась концовкой, как всегда, впрочем.
- Ах, - говорит, - какой хороший дед! Чем зайцам гибнуть беспонтово, так какую-нибудь рысь порадовают таперича беседой и нежным вкусом.

Короч, первым стал жевать Дерижабльсон. Жевнул раз, жевнул второй, и – на тебе – отвлекся после второго жевка на профиль Корневиль чево-то и обсчитался.
Который, - думает, - раз щас жевнул, второй аль третий? Кажись, третий.
- Хочу, - приказует, - чтобы сия рысь животная мгновенно переправилась в леса лиственные, в дубравы кудрявые да рощи – чево уж проще?
Нет эффекту. Ребята стоят, ждут исполнения дирехтивы, а результату ноль. «Мож, - думают, - бракованная резина попалась, недовложили вовнутрь шафрана, а то и вправду Дерижабльсон посчитал неверно». И рысь молчит, грусть в глазах, слезы навернулись, вот-вот двумя дорожками на пушистые щеки-яблочки покатятся.
Ну, взялся за дело Гигантик. На него особливо надежд не покладали, он же не колдунского роду-племени, так, обычный, сказать, гражданин Стеклогольма.
Начал Гигантик жевать, и сделал какой-то странный первый жевок. Даж для самого себя странный – то ли жевнул, то ли зубами просто слегка по резинке проскользнул. «Дай, - мыслит, - на всякий пожарный лишний раз жевну». И точно, оказалось, что раз и правда лишний. Просказал Гигантик заклинание, а, как булгахтеры гутарят, итого – полное авизо.
Смотрят ребята в землю, рысь уж без счета слезы на траву роняет, и в глазах у ней сквозит уж совсем прям безнадега. Ну, только тута Корневиль в игру вступила.
- Эх, - стреляет в друзей словами, - тоже мне, мужчины, щитоводы-меченосцы. Надо все делать аккуратно, сказать, прецизионно. Что, и слова такового небось не слыхали?
Взяла в рот резинку и прецизионно так посчитала на кажном жевке – один, два, три. И заклинание вдвинула. И тута же пропала рысь с глаз, и зоопарк пропал, потому как Корневиль энтого тож пожелала. Только рысиное мурлыканье развеселое донеслось: «Гранмерси вам, встречайте, зайчики!» И еще писк какой-то, энто, наверно, уж зайцы радовались.

А на месте зоопарка начался фейерверк, да с какими грибометрическими фигурами, да с какими цветами-оттенками, шум, свист, красота в черном небе! Это высшая комиссия по колдовству детям от себя бонус добавила, как увидела их доброе дело. Люди подгребли, Новый год же скоро, настроение праздничное мигом у всех организовалось, кто канкан пляшет, кто белый танец выколенивает, кто поет без слуха! Одни только кроты, по истине сказать, прибалдели. Вылезли, на веселье зырят, а ни зоопарка нет, ни рыси, огни в вышине, народ, спужались сильно. Ну, ничево, отошли мал спустя.
- Какая ж ты молодец, - Дерижабльсон с Гигантиком подругу нахваливают, - и с зоопарком хорошая идея. Пусть животные самым естественным отбором живут, дружат промеж собой, ну, ссорятся иногда, не без того.

Радостные домой к Корневиль полетели. Порешили в содеянном сознаться. Во-первых, совесть по-прежнему свербила, а во-вторых, вродь, ниче вредного не сделали, напротив, польза одна. А Мумур Яхаа как-то лехко все приняла, просто рукой отмахнула, мол, что с вами, озорниками, поделаешь. и муж ее, Мумия-Кролик, тож не серчал. Усадили всю компанию пышки есть с медом.
Вечер провели волшебно. Свечи включили, в «Ведьму» играли, опосля в дартс чемпионшип закатили, тута Мумия-Кролик стену неслабо попродырявливал, у нево с метаниями не выходило никогда, руку вправо заносило. Но, опять же, Мурмур Яхаа, в отличие от как всегда, даже после кажного мужнина попадания в стену, на удивление ласково его по руке оглаживала, и глаза у ней сияли, и Мумия-Кролик хохотал, и дети смеялись Ну, вот бывает же такое! Хороший день получился перед Новым годом!

Начало
http://litset.ru/publ/9-1-0-62857

Продолжение начала
http://litset.ru/publ/9-1-0-63179

У Дерижабльсона появляется подружка

В один прекрасный день Баба Яга почувствовала, что ей необходимо слетать в Стеклогольм. То есть не в смысле знакомства со стритами, скверами, хатами, стройками и прочими доскозамечательностями, а в плане повидать сыночка. А так она была в целом домоседка и, если бы не работа по транспортировке черных кошек, так ваще сидела бы в избухе в Мурроме и шнобеля никуда не казала. Змей Горынович тож любознательностью не отличался, ну, в юности посещал разные места с компанией знакомой нечисти, но все это на расстоянии не больше ста километров от дома. Как сто первый километр наступал, так он сразу разворачивался, ощущал всей кожей ностальгию и устремительно направлялся к родным местам. Но тута дело такое – сын, можно своей вояжефобией и пренебречь. И пренебрегли. Точнее, пренебрегла. Баба Яга. Решила лететь в Стеклогольм, ступу начистила гуталином, метлу машинным маслом смазала, чтоб без торможения. А Змею таперича лететь никак не возможно стало, не с кем домашнюю колдовскую черную кошку Травиату оставить. Она, вишь, изнеженная была и така разлененная, что затруднялась не то, что охотиться, а и лапу к еде протянуть, все-то ей надо было под нос подсовывать. А так она ничего кошка была, умелая, наколдовать чаво крестьянам, молоко тама у ихних коров в кисломолочный продукт перебурдить, спотыкнуть кого в шутку, нет, без злости, без серьезного травматизма, просто чисто для развлечения – это она завсегда, и что интересно, лень ее в этих случаях куда-то исчезала.

Ну, так, оставила Баба Яга мужа с Травиатой в избухе, засела в ступу, пробурчала под шнобель заклинание «поехали!», и рванула ступа в небеса, поднялась на высоту, согласно техпаспорту, и понеслась среди звезд в нужную сторону света. Несется, а Баба Яга метлой, как веслом подгребает, сказать, маневрирует, следит, чтоб скорость не выходила за допустимость, а то в последнее время что-то часто ей стали ее фоты присылать с превышением, воздушные патрули совсем оборзели. Вначале, как получит фоту, посмотрит на нее и несколько минут собой любуется, думает: «Хоть и не девочка, а красота-то во мне пока не стухла», а после, как зафиксирует взглядом сумму проштрафа, даж собственная краса утешать перестает. Мало то, что гиппотеку за избуху покуда в местный банк «Рот» не вернула, так еще на такие мелочи достаток распыливать! Куды годится?!
Короч, летит себе, летит, тута как по лбу ее что-то треснуло, то ли метеорит, то ль планетка малюсенькая, она и думает: «А что ж-то я сыночка не предупредила, как же без оповещения в гости намылилась?.Не иначе, дыросклероз приоткрывается». И дала телеграмму-молнию в Стеклогольм, чтобы дошла туды раньше ее прибытия, что, мол, мамочка к тебе летит, готовь торжественную встречу, питание також и отель какой, можно хоть три звезды, но с кондишен!
Ну, над Стеклогольмом та молния как сверкнет, а гром как вжарит. Короч, прочитал Дерижабльсон телеграмму и аж подпрыгнул. Ну мама дает! До прилету считанные полчаса остались, а тута и встречу организуй, и отель. Ну, положим, с питанием все в порядке – в подполе Гигантиковой хаты колбас и копченой рыбки не убывало, а когда заметно убывало, родители Гигантика туды новые экземпляры подвешивали. Но, опять же, встреча – почетной ковровой дорожки нету, нештатский архестр заказувать поздно, а мамуля к таковым уважительным вещам ой как трепетно стала относиться с недавних пор, у ней с мига замужества самооценка повысилась, что ты! Ну, думал себе, думал, пять минут думал, на больше времени уже не было, рукой махнул и решил все как есть оставить. Направил Бабе Яге ответную телеграмму-молнию с адресом и схемой пролета и уселся ждать на крыше хаты, свесив ноги.

Двадцать пять минут секундой проскакали – появляется в небесах над Стеклогольмом Баба Яга в ступе и с метлой. Увидела сынка на крыше, аж взвизгнула от радости и на всех парах к нему метнулась. Прям на крышу ступа присела, ох и встреча была. Хоть не виделись они и не так много времени, а соскучиться успели. Баба Яга Дерижабльсоном не налюбуется – еще больше малыш порумянел, покудрявел, улыбка еще радостнее стала, даж и не рассердилась особо, что без ковровой дорожки ее встретил. Повел ее Дерижабльсон в хату, в подпол свой, напоил, накормил, опосля с Гигантиковыми мамой с папой обзнакомил. Папа у Гигантика таков вежлив был, и понятно, он неверьситет северного водного хозяйства начал и полностью закончил  – поцеловал он в соответствии с образованием Яге руку, сказал «для меня большая честь» и зачитал стихи «Я помню чудное мгновенье» на языке орехинала, что Бабе доставило радость. Мама Гигантикова тож улыбалась широко и вежливо и спросила, где ж Баба Яга ночевать думает, у них места на нее точно не хватит.
А Яга-то заране все провидела, для нее с проведением ночи проблемы не было. Она так и думала, что сынок ей отель не закажет, все же немного его знала, что он малость неповоротлив. И она еще дома предварительно вспомнила, что в давние годы посещала курсы универмагии в Копенбабене, что совсем недалеко от Стеклогольма, и с ней за партой сидела одна стеклогольмская баба яга. Звали ее на стеклогольмском жареном гоне Мурмур Яхаа (Mormor Jahaa), что в перекладе на мурромский как раз и значило Баба Яга. Тогда они подружились, разбеседовались на обчественные и личные темы, обе были незамужними девушками, о мужчинах много рассуждались, об детях, кем они хотят их видеть, когда заведутся. Потом переписывались долго телеграммами-молниями и письмами-громами, потом все реже, как это бывает, потом лишь совсем единично, однако ж про жисть друг друга знали. У Мурмур Яхаа, вышедшей замуж за уважаемого местного ушастого Мумию-Кролика, родилась девочка – сущая красавица, ушастая, как папа, блондинка, умненькая. Назвали девочку Корневиль в честь оперы, Мурмур Яхаа еще та театралка была – как в Стеклогольме гастроли какие, тута же затаривается билетами на все дни и мужа с собой гонит, хотя Мумия-Кролик особым искусствоведением не отличался, даже, сказать, подчас захрапывал на представлении, так что жена лупила его в этом случае веером по ушам. Да и уши эти – сидящие сзади очень недовольны были, потому как он ушами от них часть сцены заслонял, так что поднимался ропот. Но тут уж что поделаешь – физиология рулит.
Ну так вот, набрала Баба Яга нумер телефона старой приятельницы, и та, без торможения, пригласила ее к себе ночевать. «Места, - говорит, - у нас в избухе достанет, а только есть неудобство, что муж ушами пространство, бывает, загораживает, ну, потерпишь как-нибудь». И очень рада была грядущей встрече.

Вот. И полетела Баба Яга к подруженьке и приземлилась на ейном хуторке ухоженном. Встреча была горяча, поцелуи, объятия, всякие «а как ты?», «нет, а как ты?», «время летит, прям как ступа», «да я вчера таку качественную поганую метлу купила», «а мой-то перед тем как любовью заняться, завсегда детективы читает», «а с моим лучше всего опосля хоррора какого, прям таково высоковольтно получается», и прочее подобное. А еще разболтались о детках, мол, хоть еще и не в летах, однако ж о дальнейшей их судьбе подумать не мешает. Вон, мол, у тебя кака красавица возносится, да и у меня сынок – дай Бог. А что, не вздружнуть ли нам их промеж собой. Кто знает, что тама дальше будет, мож, постепенно и в матримонию вдарятся. А пока пусть просто играют.
Сказано - сделано. Позвонила на воспоследующее утро Баба Яга Дерижабльсону и говорит:
- Так, мол, и эдак, хочет с тобой, сынок, Мурмур Яхаа познакомиться. А то вона, живешь в Стеклогольме давно, а у нее и не был ни разу.
- Да откуда ж, мама, я знал про нее? Ты мне ни словечка про эту уважаемую женщину не говорила.
- Верно, сынок, то мой прокол, ну, так давай мы его исправим. Прилетай туда-то и туда-то.
А Дерижабльсон как раз намылился с Гигантиком на чемпионат по неврастеннису двинуть. Это дюже завлекательная игра была. Стоит игрок, сказать, с ракеткой, а на него из специальной котопульты мячи летят таково быстро. И кто больше мячей от себя отобьет, тот, знач, и чемпиён с медальёном. А кто меньше, тот уже не чемпиён и весь в легких синяках. Многие невытренированные под таким напором мячей даж нервное разустройство спохватывали и им прописывали релаксейшен на берегу Ботанического залива. И это помогало, правда, все равно, по ночам кричали, потому что им снилось, что в них истребительно летят мячи, а ракетка куда-то подевалась. В поту просыпались. Да. Но играть не прекращали, потому как считалось, что игра эта для настоящих мужчин, типа как бои без правил, но еще похлеще.
Но – маме отказать было неудобно. Вздохнул Дерижабльсон печально, извинился перед Гигантиком за пропавший день и двинул, куда мама просила.

Как Мурмур Яхаа восхищалась Дерижабльсоном!
- Он у тебя и румяный, и кудрявый, и добрый, - трещала она Бабе Яге, - иди сюда, миленький, я специально пирог испекла, с грустникой, как съешь кусочек – на несколько дней веселым станешь. Грустника-то, она в одном Стеклогольме и растет, а срывать ее можно только с десятого по пятнадцатое июля, потому что если сорвать в другое время, то от нее полгода печалиться станешь, и ничто тебе не поможет.
Вкусный пирог был. Дерижабльсон съел кусок, пальчики облизал, улыбнулся лучезарно и от веселья в небеса взмыл. Смотрят подруги, улыбаются.
- Да, молодое поколение пришло, - Мурмур Яхаа мысли швыряет, - когда-то и мы молоды были. И как молоды!
- А где ж дочурка-то? – Баба Яга спрашует. – Чего знакомиться нейдет?
- А она, вишь, читает. Така зараза на нее напала. Вся в меня. Прям одержимость. От кних оторвать себя не может. И лучше другим ее тож не отрывать, потому ярится тута же и сделать способна в таковой ажиотации чаво угодно. Она ж у меня, не смотри, что невелика годами, есть виннер стеклогольмской олампиады по универмагии. Вся в маму. В отца ушками только пошла. Так что лучше обждать, пока она сама от чтива прервется.
- А твой-то где?  - Яга спрашивает.
- А! Этот спит как завсегда. Да и не нужен он нам – ни тоста произнесть, ни крутуазности. Нет, так он мужик ничего, сочувственный, но для совместных застолий непригоден. Давай-ка запулим его к твоему, пусть они тама, а мы здеся.
Позвала Мумию-Кролика, велела залезть в ступу, тот спервоначалу поколыхался, что, мол, я мужик и не поеду в женском транспортном средстве, но жена его и слушать не стала, велела ступе лететь в Мурром, а метлу мужу не дала. «Ты, - совет дает, - с такими ушами, что можешь ими баланс удерживать и маневрировать, а також ветер ловить. Белеет, короч, парус одинокий». Ну, улетел супруг.
И тута Корневиль заявляется. Ну, хорошенькая – волосы светлые вьются, глазки голубые сияют, точнее, с одного боку сияют, а с другого – туманятся, потому как видно, что вся еще в мире книжных фантазий. Ушки и правда великоваты малость, но энто ж такая ерунда. Смотрит на нее Дерижабльсон и чувствует, что испытует он к ней что-то, чего еще не испытывал, а как это «что-то» назвать и не знает. И он ей тоже ниче так показался. Даж, сказать, героя какого-то читанного напомнил. А уж орудированная была девочка не дай бог. Сколько кних перелистала, сколько фильмов перезырила, столько дум по энтим поводам пересмыслила. Дерижабльсон диву давался. Он-то тож опыт какой-никакой имел жизненный, но книг, по правде сказать, не читал, родители у него на сельское хозяйство да на колдовство были намылены, а известно – дите по стопам предков шаркает. Вот Корневиль – почему наклонность к библиофилии имела? А потому что, как писано было, Мурмур Яхаа в оперу была влюблена. А известно, где опера, там текст в виде лябурета. И вот беседуют ребятишки, и Дерижабльсон только Корневиль какую-нить фразу подарит, она тута же ему в ответ выстреливает, хто из литературных персонажей похоже сказанул.

Вот мамы пока разговором увлеклись, решили дети вместе полетать по-над Стеклогольмом. У Корневиль летна сила не в пропеллере была, у нее никаких нано-механизмов в теле не присутствовало, а просто на спине крылышки прозрачные были, типа как у стрекозы. На вид хлипкие, а держали хорошо, взмывающую силу только так осуществляли. Летают они, летают за руки, и радостно им. Сверху город как на ладошке. Дерижабльсон хоть и летал над ним уже, а только с Корневиль все совсем другим казалось. И цветы, сказать, поярче выглядели, и птицы не так фальшиво верещали, и водоемы веселей планктоном бурлили.
Вдрух видят – внизу собака. Бегает, нюхает все что ни попадя и, по всему видно, волнуется. Так из себя белая, длинноухая, похоже, что породы восточноиндропейский болон. Нервничает, главное, дрожит, а на улице погода отнюдь не чтоб дрожать. Смекнул Дерижабльсон, что у болона что-то не складывается и не вычитается, обратил внимание Корневиль, а та и гутарит:
- Это я знаю, что щас будет, я на эту тему один кних читала. Щас ее найдет один драматический народный арктист и возьмет ее к себе выступать в театр, а туда заявится ее бывший хозяин и они снова будут жить соединенно. Одним словом, милодрама. Давай смотреть.
- Что ж, тебе животное не жалко? – Дерижабльсон сердито спрашует. - Иль тебе приятно зырить на ево мучения? Чаво тута смотреть? Как он у нового хозяина мучиться-волноваться будет кажный день в антизнакомой обстановке. Неужто будем бесстрастны к его страданиям? А ну как ваще бывший хозяин в театр не заявится. Вот не ходит он в театр. Не всем быть таковыми театралами, как мама твоя.
- Нет, почему бесстрастны? Я переживать за него буду, - Корневиль ответствует, - да просто чему суждено, того уж топором не вырубить. Остается нам сентиментально вздыхать.
Ну, тута Дерижабльсон просто разозлился. Опустился на земпю, поманил к себе болона, тот, бедный, пошел с радостью, проголодался все ж, да и мальчик у него полнейшее доверие завоевал сразу, по лицу ли, по мыслям. Пошли ребята с собакой в магазин, колбасы купили стеклогольмской, местной. Схрупал болон большой кус, сказать, с остервенением, ему новый подложили, он и от него не отказался, приступил со всем, сказать, евонным удовлетворением. Вдрух дверь открывается и вбегает встрепанный мужик с зареванным мальчиком. Мальчик как закричит:
- Папка, папка, наш Карл Штангель нашелся! Ура!
И собака к хозяевам ринулась с поцелуями и с радостью с ними на улицу ушла, даж колбасу оставила в магазине, потом, конечно, на стрите вспомнила, вернулась, доела и снова неблагодарно убежала, уже навсегда.
- Ты глянь, - Дерижабльсон Корневили разъясняет, - а ежли мы б не помогли, кто знает, сколько б сим существам одним в разлуке скитаться.

Ну, полетели гулять дальше. Летят, нравятся друг другу все больше и больше, болтают о том, о сем, о пятом и об десятом. Только к одиннадцатому перешли, а внизу новая примета – выходит из одной хаты красивая девушка, протягивает руки к солнцу и на судьбу свою сквозь слезы жалуется. И выходит по ее словам так, что заставляет ее мачеха за богатого, но нелюбимого замужествовать.
- Солнышко, солнышко, - взывает, - последний раз, возможно, радуюсь тебе незамужнею, опосля совсем другое дело пойдет. С нелюбимым-то и свету белого не взвижу, и ночь черную не разгляжу, и двину по жизни среди семейных тягот. Закончилась моя свобода личности, вероисповеданий и всего подобного и бесподобного. Не могу прекословить мачехе своей и буду через две минуты принадлежать жадному жениху, который, хоть во мне и души не чает, но алчный. А там, как подруженьки гутарят, и дети пойдут, и глаз к тебе поднять минутки свободной не будет, коль няньку не охрендуем.
Растрогались ребята, а Корневиль тута и ляпни:
- Я про сей случай тож читала. Щас подождем, и – вот увидишь – прилетит птица ласточка, захватит энту несчастную, в теплые края увезет да с любимым человеком сведет. Вот подожди чуточку. Попереживаем перед хэппи эндом.
А Дерижабльсон снова из себя вышел:
- Ну, ты, - шпарит таково интенсивно, - достала со своими книжками. Думать надо. В ей же сколько живых килодрам, какая тута ласточка? Тебе птичку не жалко? Да от таких переносок даж птицедахтили в свое время перемерли бы, не дожидаясь всемирного обледенения.
Ну, про птицедахтилей это он шутку отпустил. Он же не читал ниче, про таку птицу и не слыхивал, да и про обледенение всемирное тож ляпнул первое, что в репу зашло. Однако ж ляпнул точно, можно сказать, попал пальцем в комара. Подхватили они девушку с двух сторон – у Дерижабльсона мотор мощный, у Корневиль крылья, не смотри, что прозрачные, зато сверхпрочные. Несут девушку, а она и не боится, радуется, что вырвали ее из лап любви по расчету, да еще и не по своему. Вдруг внизу музыка, да густая такая, плотная, многодебицильная. Дерижабльсон аж мотор отключил, а Корневиль крыльями махать перестала, легли на музыку, и она их в небе держит. А как перестала играть, спустились. А тама танцы шли вовсю, юноши, девушки, пестро, в глазах обстановка мельтешит, цветы вокруг в клумбах и прочи гербарии. Опустили они свою девушку прям в объятия пылкого одного молодого человека, и так эта парочка друг на друга посмотрела, что ясно стало: ни о какой любви по расчету тут и речи быть не может!
И вот после этого случая Дерижабльсон и говорит:
- Кончай ты, завязывай со своим неумеренным чтением! Хватит в идеалах витать, живи и делай со мной, делай как я, делай лучше меня. Эти умники, понимаешь, тебе там такого понапишут. Не зря же родители от меня под запретом чтение держали. Колдуй себе, коль умеешь, мизерные порчи наводи, если уж невмоготу станет, и ваще, людям помогай, не будь, сказать, потусторонним наблюдателем.

И таки убедил он подругу. До того ее это проняло, что когда увидели под собой, как какая-то женщина к вокзалу со всех ног рванула, Корневиль уж и не стала свое знание сюжетной линии выказывать, а просто ринулись они к начальнику станции и попросили движение на время перекрыть. Походила женщина, походила да и домой возвернулась невредимая.
А дети к мамам своим притаранились лучшими друзьями. Ох и рады были Баба Яга с Мурмур Яхаа! Надо ж, знач, как минимум, дружба их крепкая на них не прервется. Династиями будут отныне дружить. Об том и папам в Мурром отписали, и мужеское ответствие получили: «Ну, тады еще раз за ваше здоровье!» ПРавда, им энтот ответ не больно по душе пришелся.
Дерижабльсон потом подружку с Гигантиком познакомил. Весело время проводить стали. На земле, в небесах и на море. А когда и книжки друх другу вслух читали.

Начало
http://litset.ru/publ/9-1-0-62857

Дерижабльсон дома

Когда Дерижабльсон прилетел в Мурром к родителям, Баба Яга и Змей Горынович обрадовались без меры. Они, вишь, уже и не чаяли видеть сынка даж в среднесрочной перспективе. Змей перекувырнул женину ступу вверх дном и стал на ней наигрывать, как на тамтаме, Баба в пляску пошла с метлой, одним словом – потехе час, а то и больше времени.
- Растут дети, - выдохнула Яга, выкинув последнее коленце пляски и отдышавшись после него.
И вправду, возмужал Дерижабльсон, нет, внешне все такой же – румяный, улыбчивый, а что-то в нем возникло новое, какой-то, сказать, стержень жизненный. Да и то, много чему научился за короткое время в Стеклогольме, много каких жизненных нюансов познал, одно пребывание в погребе с колбасами да рыбой копченой таково благотворно сказалось, про другие вещи и говорить не будем. Округлился мальчик, раздался, пришлось отцу даж другой пропеллер на него ставить, помощнее.

Но – любовь родительская слепа. Да и соскучились Яга со Змеем по сыну невероятно. И вышло так, что стали они Дерижабльсона баловать. Да это и понятно – они же с ним с момента рождения не нянчились. Как улетел он с еропорта в Стеклогольм, так его и не видели. Понятно дело – родители молодые, хотелось для себя пожить. А теперь, как с мига расставания медовый месяц прошел, стали они себя корить, что сыну ласку с нежностью и уходом до сих пор не явили. И начали они его оглаживать да ласковыми словами величать, да потчевать заячьими почками, да печеньем с тресковой печенью, да гусиными жареными гузками, да все это в кровать подавать, а утром не будили вставать. Короч, обленился Дерижабльсон, мал еще был, силы воли – как домашняя черная кошка Травиата наплакала, вот стержень жизненный из него и выпал. И хоть выпал со звоном, а попробуй найди. Дерижабльсон без него сразу себя негативно стал самочувствовать, словно как из конструкции главный винтик вылетел. Вялый стал, сонный, как артерия. Прям сам забеспокоился, заругался на родителей:
- Видите, до чего ваше слепое чувство меня довело? До не пойми чего!
И главное, непонятно, кто же его слямзил? Баба яга какая другая, аль змей другой аль еще какое существо такого же вида? Так мать с отцом крестятся-божатся, что не может такого быть.
- Мы, - гутарят таково убедительно, - всех наших как облупленных знаем, не могли они, ручаемся за них и сразу на поруки берем, если что.
С того момента понял Дерижабльсон, что хватит есть в постели без меры и стал пищу принимать только за столом. И вставать начал рано, делал лётную зарядку, то есть экзерсисы для крыльев, гантелечки приподымал. И ваще – стал вести себя круто, сказать, жестко, и не дозволял себя оглаживать родителям излишне.

Однажды полетел Дерижабльсон гулять над мурромской пущей. Перелетел ее всю и оказался над лугом, посреди которого стояла хата, а рядом коза паслась и с аппетитом лакомилась сочной травой-муравой. Тама еще и колокольчики росли с клевером, так она их тоже подчистую. Глаза от наслаждения закатывает, мекает оптимистически, и видно по ней, что жизнь у ней заладилась и, прямо скажем, удалась. Спустился Дерижабльсон пониже, подошел к козе, улыбнулся, челку животному погладил. Вдрух смотрит – а коза-то к колышку привязана. И колышек странный какой-то. Не деревянный. И не из другого материалу. И неожиданно узнал мальчик в энтом колышке свой стержень жизненный! Тута старик идет, козий хозяин.
- Хелло, дитятко!
- И тебе того ж. А скажи-ка, дед, где ты сей кол взял, из какой осины выточил? – спрашует мальчик таково хитро, чтоб деда на слове поймать.
- Правду сказать, сынок, не точил я сей кол, а нашел его возле избухи Бабы Яги и Змея Горыновича. Шел себе мимо, слышу звон, опустил глаза в землю и увидел. Да я и тебя поблизости наблюдал.
- А как же энто случилося, что я тебя не сприметил? Что ж ты, эдакой дед, не толкнул меня грубо, не сказал, что стержень нашел? Я знаешь как без него мучился все энто время?
Так откель мне ведать, что он из тебя стартовал? А не видел ты меня очень просто почему – до того ты изнежился в родительских ласках, что перестал вокруг себя следить, все думал, что за тебя папа с мамой за всякой мелочью наблюдать будут. Коль так и дальше продлится, из тебя еще много чего выпадет и сгинет в безвестных руках и карманах.
Поблагодарил Дерижабльсон старика за мудрость и к родной хате полетел уже со стержнем.
- Пора в дорогу, - думает, - а то я здесь и правда расслабился до неприличия.
Попрощался с родителями по-хорошему, сказать даже, нежно, пообещал писать при случае, если почтовый бокс подвернется, и улетел.

Как Дерижабльсон учителя обезватрушил

А в Стеклогольме, как Дерижабльсон смылся типа в творческий отпуск в Мурром, Гигантику стало так нерадостно, что он мгновенно забросил все школьные предметы. Далеко забросил, то есть прям от расстройства запулил из окна все учебники. «Химия» вступила в промеждудействие с воздухом и выпала цветным кислым дождем, «Арифметика» распалась на цифирки, которые стали с дикой скоростью слагаться, отниматься, множиться и дробиться, в результате чего получилось совершенно беспонтовое число сорок восемь, «Астрономия» вышла на возлеземную орбиту и начала там вращаться, лихо увертываясь от беспутников и космогонавтов, а «Стеклогольмский язык» застрял в ветвях дуба и оттуда дразнил собой проходящих горожан.
А надо сказать, что в школе учителем Гигантика по стеклогольмскому языку был такой Изяслав, кратко Изя, ворях по происхождению, а по содержанию глубокий, но алчный человек. Он втемяхивал деткам в головы, что его предмет самый главный на свете и без него они не станут достойными гражданами, и «это еще мяхко сказано». «А моя задачка, - пояснял он, - неусыпно поддерживать вашу вялотекущую миллиграмотность хотя бы на подлежащем уровне!»
Дети не испытывали к Изе никакой любви. Да и уважения почти тоже. Но регулярно его опасались, потому что при первом удобном случае он сообщал родителям учеников о том, что их детки позорят звание несовершеннолетних граждан Стеклогольма и что если, мол, «вы и дальше будете пренебрегать святыми обязанностями по выращиванию, то я уж и не поручусь, в каком, иронично говоря, прекрасном будущем мы окажемся спустя двадцать, ну тридцать два года максимум». Высказав этот аферизм, он обычно крутил головой, поднимал в небо средние пальцы обеих рук, как бы подчеркивая важность сказанного, и уходил, оставляя родителей в чувстве вины и раздумьях.

Каждый второй день после уроков Изя требовал от класса приходить в его какбынет после занятий на, как он выражался, тренировку диктатуры. Заключалось это в том, что он диктовал детям мощные, как он шутя называл их, текстилЯ на тему счастливой детской жизни в Стеклогольме.
Длилось это несколько часов, и когда они истикивали, дети буквально мало что соображали и хотели есть, в то время как Изя был бодр и весел.
Перед энтими тренировками он шел в находящуюся рядом со школой пекарню, накупал там большой пакет ватрушек, которые он любил больше всего на свете, и во время диктатуры ел горячее блюдо, одурманивающе пахнущее свежими тестом и творогом. При этом он строго и почти искренне струнил над ребятами, говоря, что «вот когда вы станете настоящими гражданами Стеклогольма, вы тоже получите право есть ватрушки с творогом, когда вам вздумается, а пока вы делаете в текстилЕ две пунктуационные ошибки, даж и не претендуйте на такую роскошь». Дети, конечно, доносили об такой методе обучения родителям, но влияние Изи на городское перенаселение и местное заправительство было так непереносимо, что нихто не хотел с ним вступать в контактные и бесконтактные бои. И даж втерся Изя в таковое доверие к тамошнему городскому заглавному минимистеру и его подминимистерью, что те даж указ высидели: «Не обзволяется родителям, чьи младшие подколенья не посещают диктатуры учителя Изяслава, присутствовать на берегах Ботанического залива, предаваясь тама размышлениям и релаксейшн. Их детям також».
А это было для стеклогольмцев самое суровое наказание. Еще когда только начался сыспокон веков, появилась у них обвычка к этому делу. Любили восседать на берегу залива и в море взгляды вонзать, волнованьем его любоваться, умиротвореньем умиляться, о жизни и работе мыслить, любовью заниматься. Поначалу делали все это в мамонтовых шкурах, а поступенно, для удобства, когда мамонты совсем на нет сошли, стали сидеть, как в старо время определяли, в кунштюмах. Разбили для удобства на берегу залива сад, загнали в землю семена обычные и ручно- и диковинные, приходят, прижмутся спиной к растениям и занимаются тама думательным процессом и прочим. Жентельманы к благородному древу желудуб традиционно приникали, леди - к экзорцистическому древу бао, влюбленные, понятно, к поднебесному древу секс-воя, семьи в полном составе – к пушистому мехсиканскому типа-рису. Были и чудаки, которые в энтом плане семейство пасленовых уважали аль тама – кукурусакуру-кустарник, но то были эстеты, и над ними прочие подсмеивались. И велось так уже сотни, сказать, тысячи лет и вот – каково это было прервать? Нет, уж лучше пусть Изя ихних деток донимает, ничево, главное, в жизненном разнопорядке ниче не менять, а то мир ваще карабардакнется.
А в последнее время Изя совсем разворошился. Стал он учеников оставлять опосля уроков кажный божий день, а Гигантику, как худшему в последне время двоешнику, еще и на ночь задание давал. И не стало у мальчика житья прям никакого. Еще и родители пугали, что вот, мол, не получит он с таким уровнем опознаний в старости прозвание «Почтенный почетный гражданин Стеклогольма», то есть мало ему было Изи, так еще и собственные папа с мамой стали вести в его мозгах потрепотическую работу. И других школьников тож родители Изиными словами донимали.

Когда Гигантик рассказал о возникших трудностях прилетевшему Дерижабльсону, тот долго не мог прийти в себя от негодования, а потом стал срочно составлять план борьбы с Изяславом.
- Тут главное нам его обезватрушить! – заявил он, записал план на бумажке попунктно и стал его выполнять.
Первым делом он отправился к владельцу соседней со школой Гигантика пекарни Фрикадельсону и объяснил ему, что и как следует делать. Фрикадельсон был жентельман простой, склонный к разным анехдотам и капустникам. Как вполне веселодушный человек он терпеть не мог Изю
и с удовольствием одобрил план и согласился в нем соучаствовать.
Опосля Дерижабльсон велел Гигантику собрать в городском парке своих единоклассников и тщательно прообструктировал ребят на предмет их поведения в будущей ситуэйшен.

На следующий день Изяслав, как обычно, сообщил ученикам, что им необходимо остаться после уроков для тренировки диктатуры.
Напевая потрепотическую песнь, сказать, гимн Стеклогольма, под титулом «Нет чище эфира, чем наш Стеклогольмский эфир», на местном языке - «Эфферо но Стуклохольмёнгин ст’эфферо кристаль», он на одной из перемен отправился в пекарню «Фрикадельсон и пр.» за ватрушками. Гимн бодрил и вселял в него убедительный покой и ответственную уверенность:

Нет чище эфира, чем наш Стеклогольмский эфир,
С ним дышится так, словно легких у нас больше двух,
Когда вы не в силах отбиться от бед и непрух,
Эфир Стеклогольма впустите в свой внутренний мир.
Плечи все расправлены, планы все составлены,
Вперед, Стеклогольм, через тернии к звездам стремись!
Рты светятся улыбками, сон крепкий, но урывками,
Поскольку все время работают руки и мысль.
Эфир Стеклогольма, свежее тебя не найти,
Ты в свете один, все другие намного душней.
Цвети, Стеклогольм, становись с каждым днем все пышней,
Вдыхаем эфир твой все сутки с пяти до пяти.
Плечи все расправлены, планы все составлены,
Вперед, Стеклогольм, через тернии к звездам стремись!
Рты светятся улыбками, сон крепкий, но урывками,
Поскольку все время работают руки и мысль.

Ну и все в таком духе.
- Господин Фрикадельсон, мне два больших пакета свежайших ватрушек, как вы обычно делаете, - обратился Изя к владельцу пекарни, войдя в его заведение с гимном и прекрасным настроением.
Фрикадельсон чего-то помялся, почесал правый висок левой рукой, потоми поскреб другой рукой правое бедро и икру и вежливо отбрыкнулся:
- Видите ли, Изяслав уважаемый, в городе проблемы с мукой и творогом, потому вынужден с глубоким предскорбием открыть тайну, что ватрушек сегодня нет.
Изя побледнел, для него это было полное сокрушение желаний.
- А чего есть? – шепотом спросил он.
- Да ничего и нету, только немного ерунды на непростительном масле осталось, но на вашем месте я бы ее не брал. Даже я, пекарь-производитель, не могу с полной несомненностью сказать, из чего она сделана. Короч, из подручных средств. Да вы завтра загляните, к тому времени мучной перебой финиширует, вставную челюсть даю.
Изя беспокойно вышел из пекарни. Что-то подсказывало ему, что, несмотря на глубокую потрепотическую закалку, он вряд ли проведет диктатуру без еды. Угнездившийся в нем червячок требовал, пусть пока и тишайшим шепотом, чтоб его заморили, причем желательно ароматной ватрушкой.

Когда по окончании занятий Изя пришел в свой класс, все ученики, аккуратно причесанные и умытые, слаженно восприветствовали его громким: «Да цветет и пахнет родной Стеклогольм!», причем не формально, а - очевидно и ушеслышно - искрене и от всех сердец. Изя удивился, обычно никакого энтузиазма при произнесении приветствия он от детей не наблюдал.
- Да цветет и пахнет, и мы с ним! – традиционно ответил он. – Видите ли, юные и пока недостойные и неуважаемые граждане нашего города, я проанализировал ваши последние работы и пришел к такому выводу, что даром наши диктатуры не проходят и вы начинаете приближаться к тому, чем я хочу вас видеть. В связи с этом фактом я принял решение, что сегодня вы объявляетесь свободными от диктатуры и пойдете по домам. Провижу, однако, что возникший в вас искоркой потрепотизм пока не имеет устойчивый карахтер и исчезнет уже завтра, в связи чего завтра диктатура состоится как обычно после уроков!»
Эту хитрую декларасьон Изя обдумывал с тех самых пор, как узнал об отсутствии в пекарне ватрушек. Он был доволен своей находчивостью и планировал, раз уж севодняшний день высвобождается, организовать пламенный рандеву со своей знакомой, обольстительной и призывной, по его мнению, мисс Киссельброт, директоршей школы из городка Киссельбурх.
Выслушав Изю, дети не ответили радостными, как он провидел, воплями и не побежали сломя головы по домам, а остались стоять и, более того, хором выкрикнули:
- Дорогой учитель Изяслав! Мы просим вас не отменять диктатуру. Мы еще недостаточно потрепотичны и просим вас, нет, даже требуем, чтобы вы провели с нами занятие столько времени, сколько и обычно, чтобы сделать из нас настоящих граждан Стеклогольма!
Изя раскрыл рот от удивления, но делать было нечего, иначе вся его идея воспитания пошла бы прахом. Он неохотно сел за стол и начал диктовать «текстиль». На третьем часу занятия червячок вырос до размера удава и начал душить Изю изнутри, требуя ватрушек. Изя почувствовал, что гори оно все пропадом, но больше он не может. Он вдрух как никогда раньше осознал, что преподавание стеклогольмского языка и связанного с этим потрепотизма несовместимо с голодным желудком. Наконец, когда его закалка иссякла, он, забыв о детях и обо всем, выбежал из школы и понесся искать хоть какую-нибудь снедь. Неожиданно из соседней пекарни его окликнул Фрикадельсон:
- Изяслав уважаемый, муку с творогом завезли, заходите.
Изя влетел в пекарню, заказал три пакета ватрушек и набросился на них прямо у прилавка. Донести пакеты до столика – это уже было свыше его сил. Он ел и стонал от насыщения, наслаждения и прочих эмоций. Неожиданно он осознал, что вокруг как-то стемнело. Оторвав глаза от предпредпоследней ватрушки, он обнаружил, что озаборен толпой учеников, их родителей и репортеров с камерами. Он понял, что это крах.

На следующий день в ведущей газете «Правда Стеклогольма» появилась статья «Учитель меняет потрепотизм на ватрушки», которая положила конец карьере Изяслава. Ему пришлось перебраться в другое селение, где об этом случае ничего не слышали. Однако там он уже к теме потрепотизма не возвращался, а просто добросовестно и честно стал преподавать домоводство. Привлекательная директорша Киссельброт оставила его и еще долго говорила подругам, что «мой принц изменил своим жизненным принцыпам». Заглавного минимистера Стеклогольма сняли с должности за, как писалось юрисдикческим языком, «подгавкивание учителю Изяславу». Жизнь в Стеклогольме стала гораздо более светлой и радостной, горожане регулярно посещали Ботанический залив, прижимались спиной к флоре, раздумчиво смотрели в море и занимались любовью, а дети поступенно перестали видеть в кошмарных снах Изины диктатуры и расслабились, причем их знания по стеклогольмскому отнюдь не поплохели.

Ну а Дерижабльсон… Он стал героем города. Ему даж хотели дать памятную яркую ленточку «За обезватрушивание», но скромный мальчик предпочел остаться неизвестным и по-прежнему жил в хате Гигантика в подполе с ароматными колбасами и копченой рыбкой.

С чего все началось

В стародавни времена, когда Баба Яга была еще резвой и привлекательной женщиной бальзаковского возраста, она работала перевозчиком черных кошек из Муррома в Мяуманск. В Мурроме их было хоть отбавляй, а в Мяуманске почти не водилось, причем непонятно почему - отдельные умники высказывали инверсии, что в этом виновата какая-то Анна-Амалия, но кто это и где она существует, никто не ведал. Сажала Яга живность в ступу и перевозила. Потому как в то время у мяуманских яг наблюдался существенный дефицит черных кошек, а куды ж без них-то – ни сколдовать ничего, ни уют в избухе на бройлерных ногах создать. Работа была непростая, кошки-то норовистые были, все время устремлялись то птичку пролетающую схватить, то на карниз ступы всцарапкаться, а ну как выпадут. Да и с авиаслужбами необходимо было полноценный контакт поддерживать, чтобы с какой самолетной аппаратурой не столкнуться. Правда, бывало и так, что встречные пилоты сами, как завидят черных кошек, тута же плевали через левое крыло, механизмы свои разворачивали и облетали Ягин объект. И ваще, путаницы с энтими полетами было много – один раз известный искроном углядел в свой телоскоп ступу да раззвонил на весь мир, что вот, НЛО летит со своей неземной черной цивилизацией, и, по всему судячи, наши земные кошки есть близкие родственники этих, знач, братьев по разуму, и относитесь, народы, к кошкам нашим земным со всей, сказать, откровенностью, кормежкой и поглаживанием. Наказали опосля того ученого – за эту, как ее, недостоуверенность в информации и звания ученого напрочь лишили.

И вот во время одного из рейсов встретилась Яга в воздушно-космогоническом престранстве со Змеем Горыновичем. Ну чего, дракон как дракон, видный мужчина, не старый, сигнальным огнем пыхает, когда ночь, начитанный опять же. Ну, познакомились, дальше параллельными курсами двинули – это он так Бабу провожал. Рассказал ей Змей про свое детство непростое, как родителей его богатыри истребили, а его самого в детский территориум сдали, как издевались тама над ним, врагом богатырей называли, безотцовщиной дразнили и по матери посылали, как самообразованием дошел до всего и дальше пошел. Интересно! Заслушалась Яга, и кошки заслушались, даж на птичек внимание наводить перестали.
Через час знакомства пригласила Змея Яга к себе в ступу.
- Давай, - говорит, - лезь сюды и будь хозяином. Я уж вся извелася одноночество мыкать. Не корова какая – героинька сказочная!
Изумился Змей, не ожидал так быстро, окоротил ее:
- Простая ты баба, - ответствует, слегка шутя, - просто святая простота, просто хуже воровки. Ну, ладно, со мной встренулась, я мужик невредный, порядушный, а как на шустряка какого налетела бы. Он же мигом и ступу на себя отпишет и кошек, а тебя – хорошо, коль вниз не скинет. Ох, непутевая.
И яблух спелый женщине протянул.
А Яга разумлела, никто ей таких нежных комплиманов никогда не отвешивал. Взяла яблух, схрупала за милую бессмертную душу.

Ну, чего греха таить, полюбили они друг друга, как нихто и никогда. И ведь, ты глянь, сказочные персоналии, а жисть их такова тяжела была до встречи, что в сказке-то себя ни разу толком и не ощущали. А тут – ощутили. Ветер в уши задувает, сонце кругом в голубизне, а то звезды в черноте, любовь в сердце, кошки Мендельсоном заливаются – чего еще надо. Полетели до Мяуманска уже вместе в Яговой ступе, с кошками. Долго летели, с паузами и перекусками. Вручили кошек местным ягам нуждающимся. И порешили, благо недалеко, свадебный экскурс свершить тихим ходом и на автопилоте. В городок Стеклогольм. И вот прям на подлете родился у них чудесный мальчик – кудрявый, летучий, с пропеллером. Ну а кто ж должен был родиться у воздухоплавающих родителей, да еще и сказочных? Назвали его в связи с таким происхождением Дерижабльсон. Развиваться он стал моментально, то есть, когда ступа в стеклогольмском еропорту присела, он уже вполне умненький был, смышленый такой, ну, энто ж сказка, тут все стремглав, потому как времени на все физиологические дела, взросление тама, прогрессы в организме, ни у кого нет, да и просто неинтересно это будет. Любознательный вышел сынок, так что пока Баба Яга со Змеем прям на залетно-посадочной полосе (чтоб время не тратить) свадебно пирование готовили, раскрутил он свой пропеллер и улетел в город. Еще крикнул родителям, чтоб без него обратно в Мурром летели, а он, мол, пока тута обживется.

Дерижабльсон находит друга

Стеклогольм – он почему так назывался, тама все хаты из прозрачнейшего стекла были, так что внутри что ни происходило, все наружу видать. И потому там и кинотеатров и прочих увеселений не было, а просто, когда хотелось жителям повеселиться, они выходили на стрит и перемещались от хаты к хате. В которой что занимательное длится, у той встанут и любуются, хохочут, а то плачут, восхищаются. И билетов брать не надо. Правда, отдельные шустряки плату за просмотр, чего происходит в их хатах, все ж установили, но деньги зря не брали, уж действительно устраивали настоящее представление, а то напишут «Детям до 24 лет не зырить» и такое вытворяют! Да что говорить, многие даж с пикником на улицы выходили, выберут себе хату поинтересней, расстелят полутеньце на солнечном участке, садятся и наслаждаются. Еще и «браво» кричат аль «бис», коль особливо по душе действие.
Диву дается Дерижабльсон. Надо ж, город, ровно перчатку, наружу вывернули. Видит – у одной прозрачной хаты в толпе мальчик стоит и плачет.
- Ты, - спрашует, - кто и чего в расстройстве пребываешь, парень? Давай знакомиться. Я Дерижабльсон.
- А я Гигантик, - мальчик отвечает. – Я маленький еще по возрасту, но по размеру и умственному развитию многих сверстников превзошел, вот так и зовусь.
- А плачешь чего?
- А там мои мама с папой ругаются, а народ, вишь, толпится и развлекается ихней ссорой.
И правда, в окне мужчина с женщиной ссорятся, да как – кулаками машут, из глаз искры выделяют, за скалки хватаются. А зрители, известно дело, пальцами кажут, да еще у кажной стороны свои болельщики образовались.
Одна дама с зонтиком орет:
- А ну врежь ему, хватит на такого дурака слова тратить!
А другой:
- Ты мужик или не мужик? А ну-ка, лиши ее сладкого на неделю!
А один антилехентный ученый в шляпе орет:
- Мягко ругаетесь! Ужесточите риторику!
А Гигантик хлюпает носом и слезы уже не утирает – бесполезно: только один поток утрешь, другой набегает. Пожалел Дерижабльсон Гигантика, поколдовал шепотом, рукой махнул –раз! – и хату черное полотно закрыло. Толпа так и ахнула от изумления. Потом возмущаться начали – ничего ж не видно.
- Возобновите трансляцию, - требуют, - имеем право знать!
Закрыта хата черным прямоугольникjом, не видно ничего. А все другие хаты – как на ладони. Присмотрелись люди, сравнили.
- А что, - говорят, - интересно и даж орехинально. Энто как бы для нас чужую частную жисть закрыли.
И так это и правда многим разумно показалось, да и то, среди жителей Стеклогольма уж некоторое время брожение шло, что не дело за другими подглядывать. А тут такой оборот. И даже внешне – среди прозрачных изб стоит одна, черным закрыта. Стали стеклогольмцы валить и смотреть на это диво. Пришли постепенно к выводу, что что-то в энтом есть. Даже и художники начали черный прямоугольник, закрывающий хату, живописать. Даже нашлись мудрецы, которые стали идею подводить.
- Сей черный прямоугольник, - один гутарит, - призван скрыть неприглядные внутренности обчества, он есть символ необходимости сокрытия того, что к публичному просмотру не подлежит. Это подводит нас к тому, что смотрите лучше на себя и в себя. И не подглядывайте!
И прочу такую же ерунду стал проповедовать. И не без успеха!
И уже многие стали хаты закрывать прямоугольниками. Не обязательно черными – и красно-яркими, и бирюзово-зовущими, и хризолитовыми со звездочками, и полосатыми с колибри . Окошечки в них проделывали красивые и жили себе. Город аж похорошел. А если кому иногда хотелось все равно смотреть чужую жисть и протче, для тех стали строить кинотеатры.
А еще с тех самых пор Гигантик и Дерижабльсон стали лучшими друзьями. Да и Гигантиковы папа с мамой почти после энтого случая не ссорились, а, напротив, стали друг к другу ласковее и существенно нежнее, уж, по крайней мере, когда ссорились, скалками друг другу не угрожали.

Дерижабльсон раскрывает обман

Поселился Дерижабльсон в погребе хаты Гигантика. Поскольку тама стояли семейные припасы, голодом он не страдал, а кажный день к его услугам были самодельные ослепительно пахнущие колбасы, ароматная копченая рыбка, разноплановые конфетюры, ядреные квашеные помидоры и обильно наукропленные соленые огурцы. Все это свисало с потолка, стен и занимало в банках почти весь пол погреба. Мама Гигантика была замечательной хозяйкой. Да, по правде гутаря, и папа от нее не отставал – как пойдет она из хаты, ну, тама, в магазин аль на рынок, да просто гульнуть ненадолго, он тута же за ней увязывался, потому как сильно любил и не желал остаться в дураках. Одним словом, жили, в целом, дружно, кроме как когда диспутировали, и к Дерижабльсону относились, как к родному. Да и как к нему еще относиться возможно было – румяный, кудрявый, с крылышками, все время жизнерадостный, с улыбкой. Как лампочка в доме все освещал. В погреб, хоть тама электричества и не было, всегда без опасения спускались, потому где Дерижабльсон, там свет и покой. А то, что запасы еды таять стали, как арктический снег от парникового аффекта, так то дело такое – для хорошего человека ничего не жалко.

Однажды утром после вкусного завтрака вылетел пулей Дерижабльсон из погреба, исполнил специальную рассветную песню, чем взбодрил всех без меры – мама аж подскочила на койке, а папа на секунду храпеть перестал – подхватил за руку Гигантика и потащил его с собой в небеса. Летали они, летали некоторое время, любовались видами Стеклогольма и окрестностей, а любоваться было чему – тама тебе и каналы с серебристым густым рыбным трафиком и леса, переполненные гуляющей живностью. Рыбная ловля в Стеклогольме была наглухо табуирована, а охота – тоже, и даже называлась она - неохота. Так и говорили друг другу стеклогольмцы:
- О, сосед, вы куда направляетесь?
- На неохоту собрался, сосед. Видите ли.
Это значило - в леске поболтаться, подышать тамошним кисло- и сладкородом.
Летят мальчики над всей этой красотой, вдруг видят – толпа под ними.
- Это, - Дерижабльсон спрашует, - чего?
- А, - Гигантик в ответ спикает, - игогодром, тут лошади отборные в быстроте соревнуются, а жители на них ставят монетки. Также и дети, если азартные, возьмут у отцов да матерей денежку и с этим материнским капиталом сюда бегут. Если кто угадает, какая лошадь быстрее к фотофинишу прискачет, тот получает выигрыш.
Заинтересовался Дерижабльсон, как все происходит. Спустились они. Красота! Воздушные шары колыхаются, мороженое продается, сладкая вата в толпе цветными облаками проплывает, леди и жентельманы в праздничных костюмах дефилируют, и гул, гул отовсюду. А рядом два мужика беседуют. Один невысокий, а другой – в красной шляпе с пером.
- Сосед, я на Фанфарончика поставил две монетки, а вы? – невысокий говорит
- А я на Даниэль, сосед, четыре, - это красношляпый ответствует.
- Рискуете, сосед, она явный пролетчик. Самая слабая лошадь во всей эскадрилье.
- А я не обязан, сосед, пред вами отчитываться, и не любопытствуйте чрезмерно.
- Ну и не ждите, сосед, сочувствия, когда в турбулентности по случаю проигрыша окажетесь.
- Да пошли вы, сосед.
И прочее такое.
Поели ребята мороженое, сладкой ваты по облачку приобрели. Тут – сигнал. Забег начинается. Все кричат, ногами стучат, глазами блистают.

Понеслась! Фанфарончик-то сразу на голову забега выдвинулся и все шибче да шибче. За ним и други четвероногие приударяют. А Даниэль в хвосте поплелась. И видно, что слабая кобылка, безвариантная. Огляделся Дерижабльсон, а рядом с ними давешние собеседники сидят, невысокий и красношляпый, забег наблюдают с энтузиазмом. Тот, что на Фанфарончика ставил, довольный такой, руки потирает, а второй, который Даниэль облюбовал, волнуется, испариной покрывается, однако видно, что надежды не теряет. И вот фотофиниш уж близко, и чудо – стала Даниэль безвариантная друзей и подруг своих резвых настигать. И нельзя сказать, чтоб сильно приубыстрилась. Однако – настигла, вперед вышла и – золото место за ней! Ну, что на игогодроме творится. Все орут в расстройстве. Кто с собой в сумке пепел принес, тот им голову посыпает, кто кулаками с досады об соседей бьет неумышленно. Известно дело, никто на Даниэль не ставил монетки. Все посчитали, что беспонтово. Дети плачут, что таперича материнский капитал родителям не возвернут, мужики не знают, как перед женами в растрате признаваться, одним словом, светопреставление. Мужик, что на Фанфарончика свою судьбу возложил, встал, как не в себе, смотрит слепо по сторонам, ничего не признает.
И вдруг видит Дерижабльсон, как тот собеседник, что Даниэль своей избранницей сделал, улыбнулся так хитро и, не спеша, к кассе направился за выигрышем. Смекнул малыш, что что-то тут нелогично. И тут ловит перифеерическим зрением, как Даниэль подошла к Фанфарончику и тихо ему втолковывает. Ну, по лошадиным губам он читать умел.
- Ты не вешай морду-то, - Даниэль говорит, - понятно дело, что не в моих силах с тобой, конь, курировать, слаба я, стара, да и в девичестве особой резвостью не отличалась. А только заплатил всем наездникам, и твоему, в том числе, господин в красной шляпе, чтоб они вас пред фотофинишем попридержали – такая ржачка! Я как раз рядом паслась и все слышала и видела. Сама прийти в себя не могу, первый забег за всю долгую жисть счемпионила, пусть и не по чести и совести.
Покраснел от возмущения Дерижабльсон. Увеличил громкость лошадиного разговора и дал его в эфир по громкоорательной связи на весь игогодром с переводом на местный стеклогольмский язык. Скандал! Скандалище! Красношляпый тута же скрыться попытался, наездники оплаченные тож, да от справедливого возмездия не ушли. Отругали их как следовает и взяли слово - больше так не делать. А как узнали, кто сей хитроумный заговор раскрыл, стали Дерижабльсона так хвалить, что он аж закраснелся весь, на сей раз от скромности.
После этого попрощался Дерижабльсон с Гигантиком и его родителями и полетел в Мурром собственных папу с мамой проведать. Но обещал возвернуться.

Жил-был в Тридевятом царстве ученый-зоолух. Жил себе, не тужил, обжанился еще в студенчески годы, и родился у него мальчик. Сын то есть. Всем хорош да пригож, во всем семье помощник. Дрова рубил, ключи от дома вытачивал, когда в том нужда была, в магазины ходил, еду готовил, посуду мыл с моющим средством, пуговицы родителям пришивал, свитера вязал. Только вот в зоологии был не силен, чем очень отца огорчал. Тот так и говорил: «Далеко от яблони яблочко мое упало, ничего путного, знать, из него не выйдет». Но жисть как-то шла, да и чего жалиться, за спиной сынка существовали родители как за пазухой аль, сказать, как за каменной стеной. Ну, пусть не за каменной, но за кирпичной точно.
Однако куранты тикают, переходит человек отведенное ему жизненное время по белым и черным полосам. Вот так идет по белой и забывает, что черная-то не за горами. Так и с зоолухом вышло. В один прекрасный день померла скоропалительно его жена любимая, и остался он холостым, как патрон без пули. По-перву в науке спасенья пытался нащупать, начал писать работу про зачатки абстрахтного мышления у майских жуков, а потом понял, что тоску наукой не перешибить. Сидел да воспоминал, как жена ему галстух на шее повязывала, все-то остальное сынок делал, а вот это не мог почему-то. А без галстуха куда деться – в анакондемию не сходишь, на прием какой – тож, сиди себе дома и горюй.
Вот так погоревал ученый и понял, что припала ему суровая нужда жаниться. Походил по городу, поспрашивал, есть ли где свободная женщина, чтоб умела на мужской шее узел завязывать. Ему и показали, что вон, на Огородной, дом пятнадцать, как раз есть такая, единственный недостаток – своих у ней два сыночка, взрослых и по характеру неприятных. Пошел зоолух на Огородную пятнадцать и мигом жанился.

Вот стали они с супругой да сынами жить и поживать. Да скоро понял ученый, что немножко он опрометился. Характер у сынов и правда неприятный оказался – ругались как не положено, капризничали, зарядку не делали и ваще ничего не делали, а возрасту у них было по восемнадцать лет каждому, пора уже было и честь знать. В кино и по телевизеру все фильмы могли смотреть без родительского дозволения, а с ихним характером опосля просмотра таких фильмов с ними совсем никакого сладу не было. Но это еще было полбеды, точнее две трети. А третья треть беды злоключалась в том, что и новоявленная женушка его тоже была не чистый сахар, а, сказать без утайки, даже не малосладкое печенье, а много хуже – сплошная соленая галета, хоть и красавица. Нет, есть, конечно, и на галеты любители, да и когда на диете сидишь, оно и галета пойдет, но тут не тот случай, не зашло. Властолюбивая, сварливая, болтливая, ленивая. Нет, галстухи-то завязывать умела, но так это действие производила, словно муж ей за то должен быть жизнью обязан. Как бутто, повязывая галстух, она ему услугу невыразимую оказует, прям от смерти спасает. Завязывает узел, завязывает, а сама делает вид, что это для нее такая работа тяжелая, прям у ней и одышка притворная при этом проявлялась, и живот начинало типа крутить, и насморк открывался с обеих ноздрей. А в конце операции падала на ихню трахту и воды принесть тихим голосом заказывала. Больше всего на свете мечталось ей, чтоб высокую должность занять и с высоты такового положения людьми править. Сидела она по целым дням и только об этом и думала. А зоолуху, хоть и мог он теперь с галстухом и в анакондемию явиться и на прием какой, от таких дел и домой ворочаться неохота было.
И постепенно скукожилось все так, что всю семью стал обслуживать сынок зоолуха. Ну, теперь ему совсем жизни не стало. С утра до вечера на ногах, всех обстирывает, обслуживает, готовит, обшивает, помогает братьям в инстинктут готовиться. Вечером до своего неструганого топчана еле доползает и теряет от утомления сознание до такой степени, что сам не понимает, кто он и в каком месте находится. При такой работе свою одежу почистить не успевал, а когда и лицо отмыть. Все время в пыли, с пятнами. Так ему мачеха с братцами и зовище придумали – Перепачкин. Так его и стали все кликать, про настоящее фамилие-то и забыли совсем.

А в том царствии, раскроем государьственную тайну, правил царь. Он был достаточно добрый, но слишком изобретательный. Не мог он явить подданным свою доброту без того, чтобы не придумать какую-нибудь хитроверть. И была у него дочь, царевна, которой уже время приспичило замуж. А царь для нее хотел самого лучшего жениха на свете. Но как залучить такого в царствие, о котором тот свет толком ничего и не знал? Думал он, думал и, наконец, надумал. Оприходовал однажды за свой счет в местной газете «Правда Тридевятого царствия» объявление, что, мол, царь приглашает поконкурировать за руку своей дочери со стороны желающих и с этой целью организует гран-бал с мини-баром, а попросту барибал. Приглашаются все, кто считает себя достойным, то есть привлекательным на вид, как леопард, умным, как Эйнштейн, физически развитым, как Джеки Чан, и все такое. А если в ком этих черт нет, так пусть и сидит дома и не отнимает время и государственные расходы. Один фуршет, мол, в копеечку влетит.
Ну, опосля таковой декларации в царствии переполох, да и в других странах тож отдельные прочитали, кто в языках петрил. Пошли в Тридевятое царствие толпы. Нет, леопардов, Эйнштейнов и Чанов середь них не было, а скорее большинство было, сказать, наоборот, но на дармовщинку покушать и потанцевать кому неохота. А там, глядишь, и Эйнштейна в тебе царевна признает, известно дело, что любовь женщину ослепляет, а полюбить всякого можно – то дело случая.

Как прослышала жена зоолухова про данное событие, заволновалась. Позвала к себе сыновей и говорит:
- Ну, ребяты, пришло и ваше время. Я не я буду, коль царевну за вас не отдам.
Да ведь как бессовестно сказанула, бесстыжая, ровно царевна эта в ее пользовании была, чуть ли не служанкой у ней подрабатывала. Ну, сыновья, известно дело – рады-радехоньки во дворце жить, пить-есть без меры, фильмы смотреть в частном кинозале.
Вот вызывает мачеха к себе Перепачкина и приказует:
- Даю тебе, сынок, самое сурьезное задание в твоей счастливой жизни – состругай сынам моим брачные костюмы фрачные, да с бабочками, да чтоб бабочки те, как живые, крылышками хлопали, да сваргань малышам моим рубашки белизны невиданной-неслыханной, да обучи их правилам вежливости, потому как они, в дому живя, таковыми манерами пока не обладают, да научи их в совершенстве инопрестранным языкам да арифмистической науке. Все это должно быть исполнено не позднее, чем через два дня, потому как барибал на носу.
Вот засел Перепачкин за работу – кроит, шьет, пришивает, вышивает – словом, зашивается. В перерывах языки братьям в голову вкладывает плюс арифмистическу науку – сложение там интегралов да ряды Лагранжа один за другим вбивает. Не спит, не ест, а всех к тому кормит. Как уж он управился, это нам неизвестно, но – управился. Проходит два дня. Стоят братья – красавцы, фрачные костюмы сияют, отутюжены до предела – стрелки, ровно бритвы, бабочки крылышками хлопают, обувка блестит антрацитом, носки чистые, стираные! Даж в глазах вроде чуть ума проблескивает от языков да интегралов, но то, скорее всего, просто кажимость была. Однако ж благодарности к Перепачкину никакой, бутто так и быть должно. Мачеха, та просто сообчила, что ну вот, теперь может он и за домашни дела приниматься, не связанные с приукрашением братьев, да столько заданий надавала, похлеще, чем в другие дни. Зоолух молчал как всегда, и то, попробуй он за сынка заступиться, вмиг бы отказала ему жена в завязывании галстуха.
Пашет Перепачкин, пашет, а тем временем мачеха с братьями собрались да во дворец на барибал и отправились. Отец в анакондемию потопал – с другими зоолухами да биолухами об негладкой семейной жизни пообсуждать. Вот думает Перепачкин: «Как бы хорошо было, если б и мне глянуть на энтот барибал хотя б одним из своих усталых глазочков». Только сказал – вдруг в комнате свечение сказочное возникло, и появился в том свечении пожилой старичок - голова с кулачок, борода до паласа, голосок типа баса. Словно обледенел Перепачкин от восхищения, а старичок ласково и говорит:
- Привет, Перепачкин, я волшебник, звать меня Бер Данкин. Творю чудеса только так. Увидел я в свой магический треугольник, что трудишься ты, как мул, а адекватного (тут он таково значительно на юношу посмотрел), да, адекватного релаксейшен не получаешь. Короч, вот тебе билет на барибал на одну персону, а щас я тебя украшать буду. И рукой отмахнул.
Чудо! На Перепачкине костюм красоты апохвеозной, рубашка с вышитыми видами Парижа и почему-то города Богданович, цилиндер гениальный, трость из бамбукова древа, ботинки расписные с калошами глянцевыми! В довершение всего отмахнул старичок на сей раз ногой противуположной – прикатился с огорода киви, вырос, в карету превратился, прибежали три крота – лошадями стали буйными, горячими, появилось откуда ни возьмись насекомое наездник – в кучера выросло. Поблагодарил Перепачкин доброго старичка, а тот и говорит:
- Побудешь на барибале, развеешься, в буфету сходишь, на танцпол там аль еще куда, да только смотри, обуспей все вытворить до двух часов тридцати четырех минут по ночному времени, иначе каюк всему.
А чему всему и не просветил.

Отправился Перепачкин в карете на барибал. Старичок Бер Данкин ему таку дорогу организовал, что не дай бог, в смысле, что божественно. Фонари разноцветные по обе стороны, ели серебристые лапами машут, фейеры вверх взлетают, небо озаряют. И музыка – то ли «Щелкунчик», то ли «Ветер с моря дул» - никак не мог определить Перепачкин, слишком возбужден был.
Вот заходит он во дворец. Ну, такой перевардак начался! Такого жентельмана сиятельного там никогда и не видывали – что фейс, что одежа, что обувка, и видно, что крепок – весь в маскулатуре, а как зачали с ним диспутировать – так ваще прибалдели, про все парень знает, во всем замашки амциклопедически, на любой вопрос ответ дать готов, даже, сказать, о смысле жизни что-то ляпнул, хоть и неубедительно. Царь в восторге, царевна без ума, только на Перепачкина и зырит, грудь от волнения с обеих сторон вздымается. Она, вишь, до его приезда в клещах у братьев его была. Ох уж те и обхаживали, ох уж и старались. И то сказать, Перепачкин-то их и манерам вежливости обучил, и языкам. Но не по душе ей они. А особливо что не понравилось – это что когда она с ними на манчестерском диалехте заговорила, чтоб проверить ихню образованность, так они ее не поддержали, ну, дело ясное, не мог же Перепачкин их за два дня до всякой тонкости довести. Тут она и поняла, что знания их не крепкие и крайне ограниченные и интерес к ним где-то потеряла да так и не нашла. А братья и мачеха Перепачкина и не узнали – как в таком жентельмане бедного юношу распровидеть.
И открылась у Перепачкина с царевной большая любовь – как просветление какое. Ну, как по лбу тебе поварешкой дадут – сначала чуть не сознание потеряешь, а потом глаза открыл - а все вокруг другое: и переулки, и животные бродячие, и луна. И стали они друг от друга не отходить, а наоборот - танцевать замедленные танцы и заглядывать друг другу в зрачки и видеть там себя. А вокруг все стояли да любовались, и царь плакал себе на мантию, и только мачеха и братья шипели и завидовали.
И вот так продансили они до двух часов тридцати четырех минут ночного времени, и дворцовые куранты забили, и уличные петухи крыльями захлопали. Вспомнил тут Перепачкин, про что ему добрый старичок говорил, метнулся из дворца, не попрощавшись, ринулся по лестнице на первый этаж, да по дороге потерял одну резиновую калошу. Обернулся, а ну как дождь на улице, а калоши не разглядел. Ринулся в карету, а та его вмиг до дому доставила. А там – кончилось чудо – карета в киви превратилась, лошадя – в кротов, а кучер в наездника перекинулся, одежа соскочила. Загрустил Перепачкин – после такого дива, такой любви вновь к труду рабскому вернуться, снова в одиночество впасть.
Тем временем ворочаются с барибала мачеха и братья. Злые, обдосадованные. Обсуждают промеж себя, какой блистательный жентельман на барибале восприсутствовал, противу такого уж ничего было нельзя сделать. Ну, однако ж надежда у них оставалась. Все ж таки пропал жентельман-то. Со злости столько всего Перепачкину напоручали – с ума сойти можно. Да еще и обвинили его в своей матримониальной неудаче – мол, почему братьям любимым не сварганил цилиндер да почему трость не выпилил. И без тумаков дело не обошлось. Отец смотрит, как сынка бьют и уж совсем вступиться хочет, а потом про галстух вспоминает и опять смиряется, плачет в углу.

Между тем, царь клич кинул по всему государству – мол, найдена калоша сорок восьмого размеру, мужеский фасон, владельцу откликнуться да поскорее, ибо время – слезы. Царевна и правда занемогла после исчезновения Перепачкина – ни на что не смотрит, ничего не хочет, лежит на ложе, в потолок уставилась, калошу к груди прижимает. Вспоминает совместные танцы замедленные, взгляды нежные да свое отражение в глазах Перепачкина. Короч, изнемогает. Царь, на то глядючи, быстро собрался, то есть подпоясался, мантию скинул и в носилки запрыгнул. И царевна за ним увилась.
- Не могу больше, - говорит, - лежать на одном месте, их иногда и менять надо, места. Замучаюсь совсем, коли в неизвестности буду на ложе своем прозябать, пока ты, папа, да добровольцы всяки, в розысках будете дни прожигать.
И в те же носилки поместилась вместе с калошей. Подхватили носилки четыре слуги и бодро побежали по горам, холмам и равнинам. За царем гвардия в путь пустилась, бдительная, ничего без внимания не оставит, и под землей и в небесах все проницает. Едут они, едут, по пути всем встречным-поперечным калошу примеряют – нет везенья, налезает-то калоша на всех, но сидит свободно до неприличия. Все области царствия обошли, все улицы пропесочили – уже одна только улица осталась – Огородная, один только дом – пятнадцатый, уже царь с дочкой надежду всю утратили, хотели махнуть на все руками да во дворец ворочаться. Ну, царь потом решил для порядка и это обиталище проверить.
Заходят с гвардией в дом. Зоолух с женой и ее сынами чуть не трехнулись – ну, каждый ли день таково полчище с лидером государства в гости втыкается. Стали кланяться высокой делегации, на стол разносолы выставлять, суп грибной у них как раз был к обеду из меховиков ядреных.
Царь от супу отбоярился:
- До того ли мне, туманны ваши мозги, - когда любимого дочерью человека отыскать не могу и тем обрекаю ее на страдания по дальнейшей жизни. Короч, кто у вас есть мужеска гендера, подходь да подставляй ногу под калошу.
У мачехи Перепачкина сразу надежды взыграли внутре.
«Ну, - думает, - хоть одному-то сынку подойдет обувка».
Делает подход к калоше старший сынок. Налезла калоша, понятно дело. Обрадовалась глупая мачеха.
- Знать, это в старшенького моего твоя дочь втюрилась, - заявляет развязно.
Ну, царь тож не дурак был.
Вывел сынка во дворик. Провел стартовую полосу, отмерил 100 метров.
- Давай, - говорит, - беги.
И из стартового пистолета пульнул.
Побежал сынок, да тут же слетела большая калоша с его ноги, а сам он споткнулся и рухнул в теплицу с огурцами.
- Ах ты, бестолочь, - жена зоолуха разошлась, - мало, что не можешь как следовает калошу носить на ступне, так еще и хозяйству ущерб наносишь. В кого таков?
На младшего сынка тоже калоша само собой налезла.
- А ты, - царь говорит, - будешь с шестом через забор прыгать.
Прыгнул сынок да в воздухе ногой махнул, калоша слетела да матери-то по лбу как попадет. Та совсем разъярилась. А как же, мало того, что мечты всей жизни рушатся, так еще и голову больно.
- А что, больше никто у вас не живет? – царь спрашует.
- А вот, сынок мой, Перепачкин, - зоолух, наконец, дерзнул супротив жены слово сказануть.
Позвали Перепачкина, тот калошу надел – прям по ноге, и бегать с прыгать заставлять не надо. Прям как чулок ступню объяла.
Царь с дочкой ликуют – ура, жених нашелся! Перепачкин ей попенял все же.
- Ты ж, - говорит, - меня на барибале видела, неужто так надо было энти турниры с беготней и прыготней устраивать.
Ну, тут царь вмешался.
- Проформа, - ответствует таково внушительно, - должна быть соблюдена! И тебе, негосударственному человеку, этого не понять! А так ты парень хороший.

Да Перепачкин с царевной тех слов уже не слышали – приникли друг к другу, глаза в глаза, слова нежные шепчут, предплечья друг другу гладят, понятно – счастье нашли обоюдно. И тут, не пойми откуда, «Щелкунчика» аль «Ветер с моря дул» заиграли, и показалось им от великой любви, что вознеслись они в небеса, а может, и на самом деле так вышло, потому как царь и зоолух за руки взялись и тож туды же вштопорились. А в небесах они еще старичка Бера Данкина встретили. Вот за них порадовался. Ну, и, понятно дело, собой возгордился, нос задрал, даже чуть нескромно получилось. Но волшебным старичкам простительно.

- Каренина. Увы, жена Каренина.
Красива. Не судима. Не беременна.
Не состояла. Изменяла. Редко.
Но счастье не тянулось. Словно репка.
Есть сын. И муж. Но к мужу нет симпатии.
Жила свой век. В печали. И апатии.
Ты кто? Ответь. Какого роду-племени?
Давай. Быстрей. У нас так мало времени.

- Приятно. Машинист. На дальнем поезде.
Все говорят, что нет стыда и совести.
Но это ложь. В плечах широк мне китель.
И в жизни не участник я, а зритель.
Вожу. В Батум. Желающих в провинцию.
И даже раз – саму. Княжну Стравинскую.
Пятнадцать лет. И ни одной аварии.
И только раз сбил курицу. В Аджарии.

- Мне нравится твоя простая искренность,
Ведь вот же - довелось на миг стать близкими.
И только лишь одно туманит ум.
Что мне – туда.
- И мне туда. В Батум.

Жил да был Емеля. Крестьянского роду. Можно сказать, пахарь в седьмом поколении. А можно и не говорить. Ленив был до ужасти, все бы ему лежать на печи да мечтать. Об чем мечтать? О том, а иногда о сём, а в целом, как посмотришь, то и ни о чем. Звали его в селении дураком, что вот, мол, только и делает, что лежит, хотя по мозгам был не из последних, сообразителен вполне, превосходил в энтом, кстати сказать, многих земляков. Вот в один прекрасный день забеспокоился он, понимаешь, что не сможет долго привольную ленивую жисть вести, надо ж кормиться, обуваться також, да хоть клейстер для мытья посуды купить – всё денех стоит. Вот он и надумал сдать свою избу в охренду – всю, окромя печи. Сказано – сделано! Поселились в избе приезжи земледельцы – живут, кормют Емелю в счет охренды, а он на печи лежит и длит свои ниочемные мечтания. Вот с тех пор сосельчане на него с одного боку обзавидоваться стали, а с другого – зауважали, в связи что нихто из них до такого не дошел.
Дураком звать перестали, разве когда придурком назовут с остервенения, ну дык энто ж совсем другое дело. Они б уж и сами рады посдавать избы, ан не выходит, из приезжих в деревне на тот момент только одна семья и была – та самая, какая у Емели обселилась. Порешили они в честь такого Емелиного финансового успеха выбрать его почетным гражданином деревни в качестве поощрения и в количестве одной фотографии. Повесили ее на центральной детской площадке, да вот ведь невпопад какой - официальный бумах на энто дело выпустить и забыли. А раз так, значит, и никакого почетна гражданства Емеле по закону не положено. Так и осталась от того радостного события одна фотография висеть, к тому ж без подписи. А потом осенью дожди да ветра ее сбили, и она в луже провалялась и под Новый год под сапогами да дамскими туфельками сгинула. Через энто Емеля на земляков обиду затаил, как был он мужик, не станем делать тайны, злопамятный и отомстительный.

Однажды захотелось Емеле жениться. Да так, чтобы с печи по энтому вопросу не слезать. Он все ж лень свою превыше всех проблем лелеял. Да ить как захотелось, аж в спину вступило. Ни повернуться, ни ноги в колени сложить, ни, стыдно сказать, спрыгнуть да на двор сходить. Ну, тута один дедушка местный Емеле подсобил, отрекомендовал ему о птице думать, да хоть о синичке, какая как раз за окном пристроилась. «Ты, - говорит, - таковыми возмышлениями от матримониального тумана и отвлекешься». Помогло. А на следующий день опять скрутило, да еще почище. Вот тут Емеля и закручинился. Ведь чтоб подобну крутку кажный день унимать, птичек на свете не хватит. Решил он свой мозжечок в дело запустить. Думал, думал, и вспомнил про интурнет. Там, кажись, все прознать можно. Выдолжил у охрендаторов аппарат, влез во вритуальный мир, забил в поисковую строку слова «жаниться», «как можно скорее», «девица-красавица», «полцарствия», и ему тут же выдали ответ, что в Тридевятом царствии царь Такойто (энто у него имя таково и вправду было) объявил тендёр на руку и протче своей дочери Олеофеи Трепетной. Желающим восприять участие и испытать судьбу явиться в Тридевятое царствие не позднее, чем, скажем, десятого, декабреля. Кажному прохинденту будет положено сурьезное задание, каковое если он не сполнит, то лишится головы, а коли сполнит, да ишо и трюкачественно, то украсит свою жисть Олеофеей, чаво она сама дождаться прям не может.

Ну что, надо, видать, Емеле позвонки от печи отклеивать, в путь-дорожку собираться. Надо-то надо, да неохота. Энто ж сколько по лесным тропам пилить, по океанам пароходить, сквозь враждебные земли в три погибели скрючившись пробираться – Тридевятое царствие-то на противуположном крае глобуса обреталось. Опять же лень. Тут дедушка, что Емелю от спинной хвори спас, встрял.
- А ты, - изрекает, - парень, вот чаво: полетай туды на печи.
- Что ты, дед, обдементился на преклоне судьбы? - Емеля ему ответствует тактично, - разве ж печи летают?
- Коль чрезмерно сильно захочешь, так и печи залетают, - влепил старик.

Захотел Емеля очень сильно, видит – чудо: у печи крылья белоснежные прорезались. Вспорхнула она и через окно в синее небо ушла журавлем. Хорошо! Летит Емеля, в рогожу завернулся, на землю свысока лупится. Всё видать. Вон в лесочке Баба Яга над костром чан с водой кипятиться постановила, чтоб из Иванушки супец готовить, дале – лисонька засаду на Колобка за ёлкой устроила, после – такой вид: сидит Кощей Бессмертный на пне да иглой, на конце которой его смерть обретается, пуговицу к своей мантии пришурупивает.
Вдруг – что за притча? Мужик по земле бегает, к одному подойдет, к другому, а вона к девушке молоденькой пристал. И всяк, к кому тот мужик цепляется, сключительно довольным уходит. Интересно стало Емеле, крикнул он печке: «Приступить к снижению!», и через короткое время выросли у той шасси с-под низу и села она дай бог кажному журавлю аль сомолёту.
Подошел Емеля к мужику и спрашивает:
- Кто ты есть, и чаво у тебя страсть такая - бегать от одного к другому?
- А видишь ли, - ответствует мужик, - у меня с младшего доскульного возрасту способность выросла – говорить другим приятное, сказать, возносить их до небес. Через это и скул окончил с отличием и жисть достойно обживаю. С таким даром не пропадешь. Пою всем две ферамбы.
Подумал про себя Емеля, что две - это немногочисленно будет, однако все ж заинтриговался, смекнул – может, дядька-то полезен окажется в его деле. Взял и позвал его с собой в путь. А Захвалило вмиг согласился, да и кто ж от безоплатного проезду за буреж откажется! Взобрался на печь, и полетели они дале. Захвалило лежит рядом с Емелей да воспевает ему:
- Ты, - баритонит, - такой человек, уж прямо такой человек, что и бицепсы, и трицепсы, и квадрицепсы у тебя в нужно время на нужном месте, красавец правильными чертами, так что любая девушка, как тебя увидит, так сразу плашмя и оприходуется, и умом ты так шибко тронутый, что затмишь какого хошь мудреца, хоть Пальтона, хоть Альманосова!
И еще много разного напел.
Доволен Емеля, он и сам был о себе всегда такого мнения, только вот срифмулировать складно не мог.

Ладно, летят себе дале. Смотрят: внизу неизвестный гражданин гуляет. Подошел к дубу могучему, ударил по нему ребром ладони – дуб на две части раскололся, подошел к морю, снова рубанул – расступилось море, а промеж него безопасный автобан пролёг, подошел к скале, рубанул и по ней – раскололась скала пополам, только жилы золотые на солнце горят.
Спустились Емеля и Захвалило на землю и спрашуют хором:
- Кто ты есть, и чаво у тебя за страсть такая – все на свете раздваивать?
- Звать меня Разрубало, а страсть к энтому делу у меня еще в детском саду-огороде приоткрылась. Поначалу свой талант для потребления орехов использовал, а потом, как в силу вошел, стал лупить по чему ни попадя. С тех пор зачали мне платить, чтоб я ни в скул не ходил, ни в инстинктут не поступал да чтоб не работал нихде. Живу жисть свободно, гуляючи.
- Ну, полетели вместе.
Забрался Разрубало на печь да чуть было по привычке по ней не вдарил, так что если б ему сия задумка удалась, не долетела бы печь до Тридевятого царствия. Но Захвалило монументально среагировал - в ту ж секунду стал петь ему ферамбы и приспокоил.

Дале полетели уже втроем. Летят себе, совсем уже к бурежу подлетают. Смотрят с печи, внизу дядя сидит. Перед ним гора из многих газехт с кряксвордами неразгаданными, и дядя их, как орехи, щелкает. Ну, то есть крякает только так, на раз. Минуты не прошло, как эйфелеву стопу газехт разгадал и к новой потянулся. Дивятся путешественники. Спустились на землю, слезли с печи, к дяде подбежали.
- Да что? Да как ? Да как зовут тебя, дядя?
- А вот то, а вот так. А зовут меня Угадало. Талант крякать у меня с отрочества развился. Папаня мой, вишь, библиаптекарем вкалывал и постоянно со службы разный печатный продукт в дом таскал. А я все это читал да в голове откладывал. Вот и вырос – бледный, не шибко здоровый, зато начитанный, тем и на жисть промышляю.

Полетели вчетвером. Прилетели на ту сторону глобуса, дал Емеля приказ печке присесть, опустилась печь прямо в центре Тридевятого царствия перед дворцом. Народу что семечек в арбузе, одним хочется щасливый билет в виде Олеофеи урвать, а другим - на энто глянуть. Царь Такойто во дворе на троне с колесиками восседает, в одной руке пюпитр, в другой – красная луковица как символ единения искусства и природы. И то сказать, царь энтим двум ипостасям страстно покровительствовал – гимнописание при нем расцвело, чтение детективов також, цирк-шапито, в природе никого трогать не велел, ни цветочка, ни мышки-норушки, окромя случаев, когда то в царственных интересах надобилось. А поскольку интересов таких было великое множество, то природа при нем все ж сокращалась приметно.
А Олеофея была чудо. Карахтер мягкий, сговорчивый, телом бодибилдистая, лицо - жесть! Одинственный недоделок – готовить не умела да рукодельничать, но царь, учитывая это, обещал вместе с ней для обслуживания будущего мужа шеф-повариху, шеф-ткачиху и еще одну классную бабу, сподручную в домашнем деле, привлечь.

Короче, дал царь свисток, пульнул в собравшихся из стартовой мортиры, и тендёр стартовал. Прохиндентов было тридцать две штуки – всё принцы, ученые, музыканты-скребачи, даж один филателист пожаловал. И Емеля. Он с печи и не слез. Ни на что не надеялся. А на что надеяться, когда вокрух одни пенки общества?! Выставляет царь перво задание, сам в книгу «Пособие для шутов-затейников» глядит.
- Кому, - заводит, - принадлежит сентенций «Штоп познать человека, нужно его полюбить»?
Ну, все чуть не пали. Глаза таращат, руки трясутся. Восемнадцать женихов опросил Такойто, нихто ничего не знает. Емеля девятнадцатым был. Тож ни бум-бум. Да Угадало его за ухо дергает. Понял Емеля намек.
- Для меня, - ответствует с печи, - вопрос твой, царь, уж больно прост, пусть посему на него мой меньшой прислужник разгадку даст.
- Фраербах! – Тута Угадало говорит.
- Почти верно, - удивленно и восхищенно гутарит Такойто, подсмотрев в книжку.
И дальше пошел опрос делать. Ну, что сказать. Нихто больше правильного ответа не дал. Кроме двадцатого по счету жениха, он как раз филателистом был. А ответил он правильно потому только, что ответ Угадало услыхал.
Сталбыть, во второй тур только два прохиндента и прошли. С остальными поступили согласно уговора. Свистнул царь в свисток, стрельнул из стартовой мортиры и заявляет:
- Водится в нашей природе небывалая геганская птица Остерштраус. Снесла она недавно каменное яйцо небывалой твердости. Доставили охотники его во дворец, а вскрыть да разузнать содержимое вот ужо близко месяц никто не в силах. Энто и будет ваше второе задание.
Выносят из кладовых царских каменное яйцо. Приступился к нему первым филателист. Туды-сюды, а все получается никуды. Без шансов. Ну, увели его в соответствии с уговором.
А Разрубало уже Емелю теребит, показует, что справится с каменной задачей. Говорит важно таково Емеля:
- Для меня энта проблема настолько недостойна, - слова выплескивает, – что и браться за нее не стану, а выполнит царское задание мой середний прислужник. Взнесите яйцо на печь!
И как только оказалось яйцо на печи, ударил по нему Разрубало ребром ладони и расколол. Бросились все в яйцо заглядывать, думали, мож, камень драгоуцененный аль еще што, а тама цыпленок каменный. Расстроился царь, хотя все логично, чего ж там должно было находиться? А цыпленок выпрыгнул из яйца да и был таков в местной флоре.

И вот остался из женихов один Емеля на печи. Один-то один, да по условиям и третье задание он сполнить должен. Тута уже Олеофея вожжи в свои руки захватила:
- Для получения меня в качестве трофея и жены, - рассказует, - необходимо оставшемуся участнику объясниться в любви с указанием всех моих лучших качеств в плане черт лица, фигуры и разума.
Ну, тут Емеля сразу выскочил:
- Энта задача тонкая, - настаивает, - потому я лично ее решу, когда мы с тобой будем в интимном наедине. А пока тебе признается мой старшой прислужник.
Встал Захвалило на печи и завел:
- Я вас люблю, - прям так и гутарит, прикинь, - и понимаю, что это просто напрасный стыд, но признаюся в нем у ног ваших. И сознаю, что в моем возрасте давно умнеть пора, но что поделать, коль неизлечимой любовью к вам заболел. Если вы рядом, грущу чаво-то, ежли вдалеке, так в сон клонит. И не могу, - длит, - соображать нормально, када слышу ваш девственный, невинный голос, а уж когда начинаете платьем шуметь, так это ваще, и я уже молчу про ваши кудри и глаза, тута я уж без валерьянтов схожу с ума, не, я вашей любови-от не заслужил, но вы притвориться-то хоть можете, чтоб я не помер?
Что тута произошло! Все притворные в обморок от восторга полегли, царь Такойто как рот раскрыл, так и не вернет его в исходную оппозицию, принцесса в любовной истерике к печи побежала да прямо на нее и полезла.
- Папа, - кричит царю, - коль такое прислужник выделывает, то чаво ж от жениха ждать!? Выдавай скорее!
Емеля обалдел от произведенного эффекту, толкает Захвалило, спрашует:
- Где ж такие слова берешь? Ну, ты и талантул.
А Захвалило, довольный такой, ответствует:
- То, - грит, - не везде мои слова, в нашей деревне так один дяденька в любви признавался, а я кой-чаво запомнил. Так что это частично плохиат, но в блудородных, сказать, целях.

Ну, отдал царь Такойто за Емелю свою дочь и полцарствия с ней. Полетели они сперва в Емелину деревню, представил он невесту сосельчанам (очень хорошее впечатление возбудила) да потребовал, чтобы, как есть он теперь муж да глава полуцарствия, вернуть его фотографию на центральную детскую площадку и выпустить к ней официальный бумах о том, что он, Емеля, возъявляется почетным гражданином. Конечно, земляки без вопросов все сполнили да еще и в деревенское правление выбрали с правом совещательного голоса два раза в неделю. Удовлетворил Емеля свое тощеславие, прошла у него злоба на земляков и отправился он с невестой назад в свое новое царствие.

А там уже столы накрыты, люди умыты. Угадало в жены шеф-ткачиху взял, Разрубало – шеф-повариху, а Захвалило – бабу, в домашнем хозяйстве сподручную. И пошел тут пир на весь мир, аж затрясся Памир. Жених с невестой на печи сидят - целуются, почти не едят. Хорошо!

Я там был, наелся плотно,
От блинов устала глотка.
Взял вина запить блины,
Да залил себе штаны.

Был он странный - голый, медный,
Иногда носил манто,
Сам не свой, игрался с ветром,
Сознавая: все не то.

А порой был ржавый, серый,
То без хобота, то с ним.
Неблестящие манеры,
Незатейливый интим.

А любил он цифру восемь,
Лето, зиму и весну,
Разнокрасочная осень
Тоже нравилась ему.

Отвечал он всем условьям,
Что поставила Литсеть,
И поэтому с любовью
Я решил его воспеть.

Когда Монте-Кристо как нечего делать,
Почти что шутя, перебил всех врагов,
Он вольно вздохнул и от нечего делать
Почти с головой погрузился в любовь.

Но даже в безоблачной бухте Амура
Он часто в ночи выходил на корму
И думал подолгу упорно и хмуро:
«Какого? Зачем? Отчего? Почему?»

Томился Эдмон без погонь и дуэлей,
Расчетливых планов не строя, увы,
Талантливей всяких голов доуэлей
Яйцо беспокойной его головы.

Ему не хватало рискованных действий,
Детишек, зарытых живьем во дворе,
Бес мести, имеющий опыт в злодействе,
Надежно засел в зазудевшем ребре.

Он вспомнил, как отроком мучался в школе,
Пыхтел, выводя Архимедов закон.
Учитель, похожий слегка на де Голля,
Его осмеял и назвал дураком.

Он вспомнил, как юношей в милом Марселе
Задумчиво шел, представляя интим,
И встречный клошар без особенной цели
Отнял у него юбилейный сантим.

Он вспомнил гарсона в одном ресторане,
Который его объегорил шаля,
Как после он брел, словно ежик в тумане,
Твердя «а ля гер, миль пардон, о-ля-ля».

Он вспомнил Ирен из соседнего дома,
Которая нежно призналась ему,
Но тело потом отдавала другому,
И ладно другому, но не одному!

Он вспомнил десятки подобных трагедий
И чуть не свихнулся от счастья с ума,
Предвидя, что жизнь явно тянет на десять,
А то и на двадцать романов Дюма.

Жили Были. Дед – Захар Петрович Быль, баба – Евлампия Финогенна, внучка Клавка Быль, прожженная собака Вальдемар апатиту небывалого, кошка Элизка начитанная, курица менталлизированная без ымя, золотыми яйцами порой несущаяся несуразно, да мышка Марфушка силушки богатырской. И, вроде, у каждого члена семействия Быль талант какой-никакой имелся, кроме деда, ну ему-то он был и не нужен, и так глава клану. А баба и готовила пальцеоблизательно, и спортивна была, хоть в пояснице и ломило подчас опосля марафонских пробежек. Да что – она даж када раз ногу поломала, упадши с крыльца, и то резвости не потеряла, шуровала по терему только так – один костыль здеся, другой в противуположном углу. Ну, вот. Таланты были, а состояния, чтоб, значит, жить спокойно, не было.

И в один прекрасный день, када денех у них оставалось только чтоб местному безносмену-магазинщику годназадошний кредебит возвернуть, задумались Были. Организували семейный, сказать, самопозиум, и дед Захар взял на себя пролог. Вышел под аплодисман, распоклонился на все четыре и завел волынку.
- Приветствую, - грит, - вас всех, собравшихся тута с целями, что нам есть. Я выношу на проголосование мой рекомендасьон открыть свой безнос, типа штопать чаво-нибудь на заказ, анехдоты там по просьбе рассказувать неприличные, песни петь, хитроводы водить на матримониальных церемониях аль детей качать в люльках, как только их родителя смоются по делам. Так мы и пользу сосельчанам учиним, и себе профиту добьемся. Задарма ниче делать не будем, энто я вам говорю.
Ну, похлопали деду все да с пидистала и прогнали. И то – много ли выручки с такового ремесла. Копейки, прах черноземный, одну собаку Вальдемара прокормить каких денех несусметных востребуется кажнодневно. Анехдоты… Да окромя деда неприличных анехдотов и не знал нихто из Былей. Кошка Элизка головой покрутила, «фи» сказала, фыркнула антилегентно да покурить пошла от недовольства. Ребенка в люльке крутить, так это типа да, можно, но опять же ж, собака Вальдемар невнимательна, так пихнет люльку, что абы с крюка не сорвалась, Мышка Марфушка не дотянется, внучка мала ишо, штоб к таинствам деторождения допускаться, а баба на готовке – то святое. Элизка одна получается, энта могла бы там закачать, замяукать, зауснуть дитё, но задумается, бывало, над какой проблемой культурной, отвлекется, вот дите и без глазу. Что делать?
Тут на говорильный пидистал курица менталлизированная вспархивает. Ну, что ты, от ней уж никто не ожидал умного услышать. Бестолкова вполне была, хоть и относительно ласкова. А тут нате – вспорхнула.
- Ко-ко-коль уж, - заяву делает, - у нас така тупикова ситуасьон настала, что под саму нашу жисть подкапывается, предлагаю создать гостевой терем. Да ево, по правде-истине, и созидать не нужно, терем есть, а гостей разместить сумеем.
Все прибалдели от таких слов инвентивных, а кура, значит, длит речи.
- Мы, - грит, - тоись сможем каждого члена талант спользовать. И то – сколь в таком доме обслуги нужно? Вот мы все и потребимся в дело.
Все в восторге, порешили голосовать. Дед как самообъявленный главарь счетной комиссис провозглашает, что «за» - шесть Былей, небывалый коленкор, «супротив» ни един, а воздержалась тока собака Вальдемар, точнее, ее таковой присчитали, поскольку она во время голосования отвлеклась на кость.
Дале к созидательным темам перепрыгнули. Ну, тута дед в свои руки заправление взял.
- В честь, - говорит, - моей возлюбленной жены Евлампии Финогенны Быль приказую (так и сказал, прикинь, домкратии на него нету!) назвать наш гостевой терем «Отель Е».
Ну, вопрос непрынцыпиальный, так что противуречить нихто не стал, приняли и дале перешли.
Пределили, каки роли кто в Отеле Е играть должон, согласно свому, сказать, карахтеру и подуклонностям.

Баба – ясно дело, кухня да уборка, при ней курица менталлизированная станет яйца для брекфастов выдавать с-под себя, внучка Клавка – на посылках, туды-сюды, в номера смотаться, чаво потустояльцам недостаточно - выведать-подслушать, дед Захар – ну, энтот беспонтов в отельном безносе почти, как и в любом другом, денех считать ему не доверишь тож, так как неграмотен, дале десяти - энто для него, как грится, край неизведанный, а вота единственно – аниматором его пихнуть, поскольку анехдотов неприличных много знает, веселить да бодрить перед сном народ будет. Дале мышка Марфушка – на хвосте торбы клеенские таскать в нумера ей по сердцу, собака Вальдемар – охрану несть, а кошку Элизку, как умна, вежлива и полиглотает обильно, на резекшн закинули. Ну, все, чаво еще надо? И работа по душе, и денех в семейной кубышке прибудет.

Открылися. Изначально рукаламу дали в сельский газехт, типа «Открывается отель, чаво не было досель, заселяйтесь в нумера, раз-два-три, уже пора!» И хватографии нумеров, також баба с яйцом от курицы менталлизированной, собака Вальдемар с берданкой на часах, Элизка с джорналом в лапах да мышка Марфушка с гирей пудовой на хвосте. Это кошка таково придумала, начитанна была – сил несть.
Перво время гостей не было. Да и, по чести говоря, второ время тож. Так что Были приуныли было. А понятно почему не было, сосельчане домами собствеными обзаведены, а из-за бурежей - какой, сказать, неумный к ним поедет, ни те доскозамечательностей, ни природы никакой – раскинулось село на нагом месте, хоть стой, хоть не стой.
И тута опять Элизка идеей выстреливает.
- Надо, - излагает бережно, - нам доскозамечательность завесть. Вона в Эспаньолии море с пляжем, чем худо? В Эниталии всяки Давыды фрески на гондолах катают, в земле Ам-с-Трудами избы майнготически да в стиле барокко ли, рокококко ли, точно не помню. И нам таково же укрепляться надобно, тады и народы в село потянутся.
Думали они, думали и порешили. Взял дед лопату да начал дырку в земле проделывать. Длинно так вниз - коп да коп, коп да коп. Семействие окружило место да по выбрасываемой с ямы земле копы считает. Уж дед с головой в царствие, сказать, Аида умотал. Уж и выбрасывать из ямы землю сил нету, вся земля, почитай, тама и остается, у деда на голове. Однако копает. Под конец дня кричит с невероятной глубины:
- Не могу боле, скидайте залезтницу, и така дыра сойдет.
Вылез, посмотрел на дело рук своих да чуть не рухнул от восторга самовосхищения.
Ну, Элизка тут же, как стояла на четвереньках, так во всемирную газехт трилиграмму настрочила:
"Сегодня жителями села семейством Быль, проникшими под почвенную пыль, с самого утра обнаружена дыра, в которой, по научным данным, как это ни покажется странным, в давние века, тогда еще живой пока, проходивший мимо хан Чемберлан со своей ханой на пути с Резвильнюса в Ханой зарыли клад в поземный хлад. Приглашаем смотреть, самого клада неть, но кто поглазеть приедет первым, тот пощекочет себя по нервам, и, может, древню манетку найдет. А кто не приедет, тот идиот".
Вот так, и вежливо, и завлекательно. Это, канеш, Элизка-то, она и по стихоскладательству тож не в последних была. Пропечатали, значит, в газете, и что ты думаешь? Повалил народ гостевой.

По-перву заяц притаранился. Иностранец, в самбрере, в темных наглазниках, в хвутболке заляповатой с принтом «Харе» на иностранном, на поясе толста барсетка, с ним в обнимку зайчиха-соседка.
Заселился, крупны деньхи на счет семействия засандалил и сразу поскакал с зайчихой дыру смотреть. А собака Вальдемар допрежь них-от слазила с утра да копеечку тертую старенькую и подложила. Вылезают зайцы с дыры, довольные до усов, заяц орет на всю василенную: «Нашел, эврика!», так и остался в отеле, уж очень пондравилось ему древности кажен день отыскивать.
Дале волк пожаловал, откудова неизвестно. Но в отличие от зайца - без женщины, как был он матерый, одинокий и суровый. Буркнул чаво-то, ган, сказать, арар за нумер выложил и в тот день уж не пошел никуда. А как утро, собака Вальдемар вновь перед его экскурсом кинула в дыру манетку меленькую. Полез волк на историческую замечательность зырить да манетку и нашел. Как ни хмур да матер был, а все залыбился от удовольства. Купил тута же у Элизки котолох манетный, который она предупредительно сама от руки нарисовала, открыл, а тама как раз ево манета и надпись: «сама дорога манета, кака только может быть, нумизматическая редкость». Тут матерый аж засмеялся от восторга. Остался тож.
Дале лиса пришурупилась, из Огуреции. Фамилие ее было Афродитос. Была красива, весела, легка на подъем. Энта сразу пошла с мужчинами знакомиться. И дыра ее не особо антиресовала. С волком объяснились не тратя лишних слов. Любовный двухугольник построили стремглав. И зажили изобретательно таково.
А Были, когда у них манетки подкладывательные кончились, смекальство-то проявили. Стали просто кусочки кожи да ткани подкидывать. «Вот энто, - грят, - кожа от кошелька, в котором Чемберлан клад хранил, а вот энта тряпка – обрывок от евонной одежды, когда он получше запрятать деньхи тщился, а вот эта травинка на его бруки налипла, когда он старался». Придумщики, что ты.
.
И все бы вери гуд, да денежная обожадность Былей подвела. И чаво им надо было? Все работают по душе, потустояльцы довольны. Койки все заняты. Так нет. Пришел преосвященик-медведь читать проповедь. Огромный. Он, вишь, прослышал, что туристы в "Отель Е" за нахождением ценностей-древностей жмут и решил их под совесть подвесть. И видно, что по губаритам своим не войдет он в терем, да и спать негде. Вот Былям бы отказать медведю, а они, вишь, на ганарар польстились, И то, знаки оплаты у медведя неплохо водились. Были и подумали: «Авось да либо как – впихнется в терем, а там - да хоть на бабкину кровать положим, а она на кухне на расплодушке прикорнет на время. И как начал медведь протискиваться вовнутрь, тута все и разрухнуло, вместе с дырой завлекательной, прикинь! Да это все очевидно сразу читалось. Хорошо, что все целы остались.

А так хэппи энд, всё супер, все в супе. Отстроились Были, волк с лисой Афродитос, медведь и заяц им помогали, и зажили лучше прежнего. Терем-то новый – как дворец. Для всех гостей места вдоволь, и для медведя в том числе. Правда, как дыру с кладом засыпало безнадежно, гостей поменьше стало, ну да Были нову дыру не выкопали, надо и честь знать, им и так денех хватало, чаво обманом промышлять, слава об "Отеле Е" и тамошнем консервисе и без того далёко распустранилась. Тем боле дед на старом месте доску постановил с надписью: "Здеся была та самая историческая дыра". Зажили спокойно, привольно, не сильно богато и нежадно. Хорошо! Ну, скажи, хорошо же!

Жили-были в одной деревне дед, баба его, внучка, прожорлива собака Вальдемар, антилегентная кошка Элизка, безымянная курица менталлизированная, периодически несущаяся золотыми яйцами, и могутная мышка Марфушка, что на хвосте многокилограммовые сыры подымала.
Однажды напал на деревню голод. И никто не понимал отчего – то ли неурожай, то ли аппетиты у народа возросли, но вот – напал! Туго пришлось семействию. Худеют не по дням, а по часам, едят что придется, у Марфушки хоть запасы сыров были, а остальным чего трескать? Она, конечно, делилась, сырами-то, но давала скупо и помалу, предвидя дальнейшее ухутшение эyтой ситуасьон.

Ну, попервоначалу, чтоб аппетит, значит, удовлетворить, приняли на семейственном совете решение – направить Элизку в страну Мясопотамию. Тама завсегда с едой полный был окей. Страна эта недалеко от их избы обреталась, буквально второй поворот направо, как выйдешь на проезжую авеню, да тама пройтить еще минут пять. Элизку почему послали – она мясопотамский язык знала, не как глухнемландский или тама шпротугальский, конечно, на тех она ваще свободно рассуждала, а на мясопотамском - терпимо, с акцентом. Но вышло все не так. Шлангбаум границу перекрыл наглухо – не пройтить. Шлангбаум – энто у него фамилие такое было наследственное, а в остальном он ничего мужик был-то, Шлангбаум, когда-то в деревне ихней жил, а потом усвистел в Мясопотамию, потому как тама, по ево мнению, было вольготно разны дела заваривать. И правда – устроился неплохо, наладил торговлю продуктовую через границу, а сам, чтобы, значит, за ходом своего товара отслеживать, нанялся в погранишники и одновременно в тама- и тутаможенники. Уж так удобно! Обсказала ему Элизка про бедственую их положению, попросила Шлангбаума разрешить пройти да отовариться, а он ни в какую.
- Ты, - грит, - сердечно извини, кошачье, но здешний генерал-менежор запретил нам на такое идти, пужается, что от большого голоду сюды народ нахлынет да все потрескает.
Сбегал куда-то, принес несколько котолет свиных, банку канпоту и Элизке передал. Он так мужик добрый был.
- Вот, - сказал, - все чем могу, от себя отрываю и уматывай отсюды подобру-поздорову, а то мне за мою доброту такое взбучивание будет,

Воротилась Элизка домой. Ну, на сколько им шлангбаумовских котолет хватило, как думаете? На кончик языка, подразнить червячка. Одна собака Вальдемар две штуки сырых угрызла одномементно.
Загорюнились, стали иного выходу шукать. В таковой задумчивости вышла внучка на крыльцо подышать, потому как в избе от мыслей густых, горестных аж дым клубился. Смотрит: на земле, прямо у крыльца, семечка золотая лежит, во все стороны лучами сияет. Схватила внучка семечку и понесла семействию показывать. Все дивуются на чудо такое, а опосля задумались, чего с энтим чудом делать. И тута дед и говорит:
- Я, - грит, - в молодости, когда воеводой работал, ходил в походы завоевательны. Кой-чего навидался. Сдается мне, что семечка энта – источник древа одного, сексвоя называется. Давайте ее посадим в кадку да будем поливать активно и посмотрим, чего судьба предрешит. Провижу, что семечка эта нам не случайно на глаза попалась.
Сказано – сделано. Посадили, стали поливать, и что вы думаете? Пошел из семечки росток стремительный, да как пошел. Скоро в крышу избы уперся, пробил ее да не остановился в росте, а в небо двинул, уж и не видно его с земли-то, за облаками скрылся. Восхитились люди и фауна. А чего восхищаться? Лезть надо! А кому? Тута все говорят деду: «Ты провидел, тебе и лезть». Вот обхватил дед руками и ногами ствольно приспособление и полез в небеса. Он-то еще крепок был, недаром воеводой ране служил, хоть и изболелся весь по старости. Вот поднялся он выше облаков и видит: на верхней ветке висит золотая мясорубка, а рядом сидит сказочное животное Тоскун. Это животное, оно грустное было по жизни-то, сказать, как чем-то вечно неудовлетворенное. Брови печально подняты, из глаз того и гляди слеза пойдет. Энто у него геноэтическое было. Тоскуны – они все печальные. Однако животные не без гонора, требовали, чтобы в обращении к ним прибавляли из уважения букву сэ. Тоскун-с, так-то вот. Была у этого зверя грустного одна особенность – он из желез своих сказочных благоуханный дух умел выпускать. Кто понюхает, раз – и уже в умирванне от экстазу. Так что зачастую таких животных заводили для, сказать, благоуханизации жилищ и всего такого. Конечно, за это тоскунам немалые деньги платили, уважали себя звери, задаром умопомрачительно не пахли.

Взял дед под одну мышку мясорубку, под другую – Тоскуна и вниз на одном ножном обхвате и съехал. Запрыгали от радости члены семействия, они свово воеводу уж и видеть не чаяли. Поставили мясорубку на стол, подошла к ней баба не без опаски и один раз ручку да и крутанула. Что ты! Такое началось, на стол – плюх усколоп, плюх лангетка большая. Второй раз крутанула – свиных отпевных пяток образовалось, третий раз крутанула – знаменита еда аль-шашлык да на шинпурах серебряных с изюмрудной инхрустацией возникла. Натрескались, аж плохо стало. Опосля поклонились золотой мясорубке-то, пообещали завсегда ее мыть начисто вслед за использованием и почитать ее со всей ихней силой.
И с тех пор стали горя не ведать члены семействия. Даже делились, сказать, с содеревенщиками – то измельченку говяжью подбросят, то восточного кушанья плофф подкинут, а соседи тщательно ловят, короче, от голода многих спасли, чего тайну скрывать. И Тоскун с ними жил, грустил порой, вздыхал таково тяжело, постанывал по ночам, брови печальные делал, а так ничего – зверь он подходящий был, компанейский, хоть и с гонором, много чего в жизни видел, рассказывал об том, не скрывал, даже, сказать, внучку спать отправляли перед его легендами, не все ей там по возрасту слушать уместно было.

Но, однако, жисть - она полосами идет, как переход чрездорожный. Ехал как-то из зарубежной комонтировки через ихню деревню царь местный. Сам мужичонка не сказать чтоб заметный, однако жадностью выделялся, даже при дворе. Заскочил он в избу передохнуть да позыркать, нет ли тута чего отчуждить. Посадило его семействие за стол, само на него умильно смотрит, не налюбуется, почтение великое оказывает – и то, когда такое было, чтоб царя как свои пять пальцев видать. Угощают его, песни поют, внучка танцует. Золотая мясорубка без перерыва еду молотит. Один Тоскун брови печально приподнял и носом хлюпает – не видит приятствия от такого высокого посещения. Все на него смотрят с удивлением, а он вот только что не рыдает.
Натрескалось его невеличество, приотдохнуло, танцев внучкиных насмотрелось, пора в дорогу ко дворцу. Царствие-то энто тож под размер царя было. Из избы в карете по авеню три перекрестка проехать в направлении зюйд-зюйд-вест, опосля налево свернуть и – вот он, дворец. И кажется, можно ехать, но все царю мешает что-то. Смотрит он на золотую мясорубку не отрываясь, губы языком облизывает, руками шевелит, по ногам мелкая дрожь идет. Таково вкусно ему было, что не может с сей утварью расстаться. Вот стал он деда просить: «Продай мне золотую мясорубку, любые дуплоны заплачу». Так усердно да коварно упрашивал, что почти уж уговорил деда-то. Животные уж как умоляют не продавать, а он на них и ноль внимания. «Кто, - грит, - в доме управдом? А? Вот то-то, и не вякайте». Это у него с воеводских времен осталась така привычка свое мнение отвоевывать. Баба его поддерживает, ну так понятно – супружеска верность. А внучка, хоть и оттанцевала для царя немало, на сторону животных перекинулась.
- Я, - кричит, - мясорубкин источник нашла, без моей семечки ниче бы у вас не было, жадины-говядины!»
Старик с бабой и слушать не хотят воз энтих вражений. И уж казалось, когда предрешилась мясорубкина судьба, Тоскун встрял.
- Вы, - толкует деду с бабой печально, - поймите, безголовые, дуплоны золотые, как дождик осенний, у вас промеж пальцев протекут и в землю уйдут. А с мясорубкой имеете обеспеченну едой старость без вопроса. Да вы хоть не о себе подумайте. Ладно, пусть вам-то хватит той кучи золотой, а внучка у вас растет – энто как? А дети у ней пойдут? А вить пойдут обязательно – вона как перед царем вытанцовывала, взрослая уж совсем. А я? Не старый еще, много проживу, жанюсь, может. А животные ваши и ихни потомки? Нет, головы у вас нет, несчастные. И вот вам мое слово – продадите мясорубку золотую, уйду от вас на энтом самом месте и всю фауну вашу с собой возьму со внучкой, коль захотят.
Тута приумолкли дед с бабой, поняли правоту Тоскуна, повинились.
- Прости нас, мудрый Тоскун-с, - бают, - это золото нас умаразму лишило. Не продадим царю мясорубку.
Видит царь – дело плохо и поступил просто, но метко. Схватил мясорубку, выбежал вон из избы, сел в карету и поминай как звали.

Тута уж не только Тоскун загрустил, а все семействие в печали погрязло. Что делать-то? У царя вон – стража с мушкетами, пушки с лафетами, дуплоны с канфетами, а у них что? Ну, у деда с воеводских времен пищаль осталась, так она только и может что пищать, а больше и не способна ни на чего, у бабы ухват да сковорода – вот и вся оружия, у Элизки когти, у собаки Вальдемара зубки, у Марфушки – хвост да ушки, на движение супротивления явно не тянут оне. И тута Тоскун обратно встрял к месту.
-Я, - грит, - отправлюсь во дворец и нашу мясорубку раздобуду, энто уж вы не сумлевайтеся.
Тут семействие в недоумение пало.
- Да как, да что, да ты чего, - наперебой стругают, - ни орудий у тебя, ни силы великой, только сгинешь зазря да домой не вернешься, а мы грустить будем. Давай лучше с Элизкой снова сходите в Мясопотамию, авось Шлангбаум на сей раз пустит.
Не слушает их даже Тоскун, вышел в дверь грустный зверь, сошел с крыльца, хлебнул винца и ко дворцу пошпилил.

Ну, идти недалеко, знаете уже, заходит, а во дворце такое! Все, мягко сказать, объедаются. Нет, у них и в голодуху кладовые не пустели, но тута, с мясорубкой золотой, они совсем разошлись, только и делают, что ручку крутят. Даж одного мужичка неблагоуродного наняли, штангиста, чтоб крутил без перерыва. На столе яств – в четырь слоя уже, руками еду хватают, рты набивают, а один генийрал так объелся, что заорал. Так вот даж и не скажешь, что люди высоких происхождений, в еде – как все, а то и еще пожаднее. Поглядел Тоскун на энто дело, хмыкнул, печально брови приподнял и говорит:
- Дамы энд господа, прошу вернуть нашу собственность в обратно пользование.
Все возмутились, царь генийралу приказует огонь открыть по тоскуну-то, а генийрал до того облопался, что слова у него изо рта нейдут. Только и сумел выприказувать: «Сюды!»
Ну, армия подбежала, а он больше ниче сказануть не в силах, только рот, как рыба, открывает да губами шлепает. Тогда царь на себя командование переклал.
- Огонь! – орет неразборчиво, лангетка во рту, но все же понять можно.
Нацелилась армия да как стрельнет. А Тоскун во время выстрела подпрыгнул высоко. Так все пули под брюхом у него и пролетели.
- Огонь! – царь снова орет.
- Ну уж нет, - Тоскун ответствует, - как мы оба личности благоуродные и, сказать, жентельманы, так таперича в нашей дуели выстрел за мной. Да вы не боитесь, ниче страшного.
И стал из желез благоухание выделять. И таково много, что армия, царь и двор его забалдели напрочь и все как есть в умирванну и погрузились. Обнеподвижились с улыбками блаженными, со очами щисливыми. А тоскун схватил золотую мясорубку и в деревню неторопливо возвернулся.
- Спасибо тебе, мудрый Тоскун-с, - все говорят. Стал он членом семействия, всеми, сказать, льготами, отсюды вытекающими, пользовался. Кушали оне с тех пор много и горя не знали, ну и с соседями делились по возможности. Славно жили.

А энти, которые из дворца, они и по сей день в положении сохраняются, по виду точь-в-точь живые, да может, они живые и есть, хоть сколько лет минуло. Туристов в тот дворец возят, показуют, а объяснения дать точного никто не может. Один говорит медихтация, другой – застылость, третий – скальптура, но опять же без всяких подтверждений. Потому, ежели кто хочет узнать, что же тама произошло, читайте энту сказку, не тратьте зря времени!

У поэта Квадратова были амбиции гения,
Но он выходил сухим из источника вдохновения.
Пегас беднягу сбрасывал через две минуты полета,
И Квадратов от безысходности влезал на коней Клодта.
Когда же он музу хватал, чтоб в уголок поволочь ее,
Та прыскала ему в лицо из газового баллончика.
Но раз в месяц Квадратов без них переводил с подстрочника
Так, что Пегас кусал музе локти посреди источника,
Источник топил в рыданиях тело музы и стати Пегаса,
А муза клялась подельникам избегать применения газа.

Жила-была на свете в одной деревне семья. Ничего себе семья, работящая. Обычная, немногодетная. Ребенок был в единственом числе женского роду. Ну, кормились со свово огороду да еще лисичек в лесу подбирали и шустрякам продавали, а те уж бандеролили грибы в ресторанты эспаньольски, да шпротугальски, да глухнемландски. Ну, и вроде жили втроймя неплохо, сказать даже, улыбательно. Да на каком-то рыбеже така жисть и финишировала спрутом. Спутала однажды мамаша лисичку с бледновидной поганью и продала эту путаницу в ряду хороших грибов шустряку одному. Тот в эспаньольский ресторант товар перепихнул. А тама приходит сообчение на эспаньольском, что пострадали несмертельно через ту ошибку четырнадцать человек, из них двенадцать женщин, стариков и детей. Мамашу в суд. Тама заступник ей сразу оповестил, чтоб ни на что не рассчитывала, это, говорит, по уставу преступному есть покушение на жисть с отягощением и дадут ей, без задумчивости лишней, условну высшу меру. От таких переживаний не стало вскоре мамаши, тама и отец жить перестал, как под маршрутну телегу Алябьево – Соловьево попал, и осталась одна дочка на белом свете.
Всем хороша была. Читала много, что ты! Особливо любила героические, сказать, мотивы. Эпопею про Гавроша до дыр залистала. Прям наизусть тарабанила. Перевернет страницу и не смотрит на нее, а в точности произносит, что на ей содержится. О, Гаврош этот ее идеал для повторения был. Она и стрижку выбрала соответственно. Так ее и назвали – Крошечка-Гаврошечка. Ну, крошечка - энто перегибон, просто по сравнению с однолетниками и правда ниже была.

Не оставило обчество Крошечку-Гаврошечку одну. Взяла ее семья не то чтоб богатая, но так, терпимо, сказать, кулачки. Тама всем мать заправляла, муж на птичьих правах жил из милости, а три дочки забалованы были мамкою до слез. Вот взяли оне Гаврошечку да взгрузили на нее весь воз семейственных забот. Стирать тама, посуду мыть до скрипу, дрова рубать, терем ремонтить, ну, еду варганить – это уж само собой. Гаврошечка-то от мамаши хорошо готовить умела, а лисички ваще так здоровски получались, что кто пробовал, язык, бывало, от вкуса проглатывал, и потому в гости в ее родную семействию ходить людишки и перестали, кому охота в немоту ударяться. Ну а в приемной семье лисички варганить ей строго-настрого запретили, а памятуя мамаши ейной ошибку, и ваще к грибам подходить близко заказали. Тута уж, если так захочется, что терпеть невозможно, мачеха нарушала традиции и варганила, а Гаврошечке на энтот период друго задание давала.
Единственным членом нового семействия, кто к Гаврошечке терпимо относился, была коровушка Краснуха. Так она рыжая была, но однажды при каком-то ракурсе показалось мачехе, что она закраснела на солнечном свету, а как мачеха была натурой, мягко говоря, романтичной, то она и приклеила корове таково имя. Краснуха Гаврошечку трудиться не заставляла, может, потому что говорила плохо, все время сено аль траву-мураву жевала, а с набитым ротом какое тута произнесение. Так, каша густая манная. Гаврошечка, бывало, в свободную секунду к Краснухе подойдет да комаров и мух отгонит, да погладит, да на круп голову покладет и все-все ей рассказует. Слушает корова да ест, головой сочувственно кивает, хотя фельдфершел деревенский говорил, что у нее просто на нервной почве дерганье такое, ну да это он приврал наверняка.

Идет время, ползет, а то встанет и стоит себе. И, кажется, никогда не кончится тяжелое вкалывание Гаврошечкино. Она уж и книжку любимую сколько в руках не держала – некогда! Одно удивляло семью приемную – что ни поручишь сиротке, все она сполняет вовремя и даже с опережением графика труда. Им-то невдомек, что у трудолюбивых да добрых все спорится. И вот дает мачеха падчерице задание:
- Ты, - грит, - завтра скуй мне челюсть новую, эту-то я уже поизносила всю, после в лесу выкопай березу высокую и в наш двор пересади, ну и обычных заданий с тебя никто не снимает – завтрак, обед из трех блюдствий да ужин из двух, но со десертом. Да, чуть не забыла, полотна натки количество великое. И весь резалт твоего трудолепства представь к полудню.
Ну, Гаврошечка затряслась, упала, да что поделать. Пошла. Перед сном к Краснухе заглянула, зарыданная, фейс красный, от слез распухший. Испугалась корова, спрашивает:
- Что с тобой, девица? Каку беду переживаешь?
- Ах, коровушка-матушка, задала мне мачеха задание несуразмерное к полудню сполнить, хоть трудолюбива я и вся как есть добра, в срок никак не уложиться.
Перечислила Гаврошечка корове задание, а та и говорит таково нетревожно:
- Не боись, я твою печаль на себя возьмуууу. Ты вот чего: в одно ухо ко мне залезь, из другого вылезь, и все задание твое как есть перед тобой окажется.
А Гаврошечка не верит:
- Да как же, - говорит, - это возможно, у тебя ж в ухах перепонка специальна, я про тако чудо читала. Никак насквозь не пролезть, коль ту перепонку не продырявить, да только это тебе неприятно будет немного.
- Не заботься об том, милая. Видишь ли, корова я не простая - беззаботная, сказочная, все говорят, что у меня ветер в голове гуляет. То-то и оно. Нет в моих ухах той перепонки, сквозняк один. Полезай и время не тяни!
Сделала Гаврошечка все энти формальности, глядь – а заказ-то перед ней, готовый - и полотна гора лежит, и береза растет, а на ее ветке нижней новая челюсть для мачехи. Посуда в кухне помыта до блеску, дыхание спирающего, еда на весь день, ну все что надо!
Семействие как увидело сие, аж рот пораскрыло. И то – пять ртов, а стали, как один – одна сплошная глотка. Да что? Да как? Да ух ты!
- Ну, - мачеха думает, - прознаю, как она это поспела, не будь я мачеха.

Дала Гаврошечке задание еще больше да послала следить за ней младшу дочку Одногляделку. А дочку почему так звали – ей, когда она совсем девчонкой была, соседский хулиганский мальчишка глаз из рогатки вышиб. И вот с тех пор она на все, сказать, человечество обозлилась. Всех возненавидела. И живность тож. Как будто ей весь свет глаз вышиб. Рази можно так? Ей бы лишь бы кого ударить аль обозвать как. С удовольствием шпионить отправилась.
А Гаврошечка-то непроста была. Углядела она Одногляделку, но виду не открыла. Подошла к корове, голову ей на круп положила и песенку запела для сводственой систер:
-Спи, глазок, спи, глазок.
Одногляделка заснула, а Гаврошечка слазила корове в уши ненадолго, и вот он – мачехин заказ. У той от изумления аж судороги по всему телу волнами побежали. А как узнала, что дочь ее Гаврошечкин секрет не спинкертонила, так и набросилась на Одногляделку, только что телесных ругательств не применила да в угол не поставила, ну, еще сладкого не лишила.

Ну, ладно. На следующий день дает мачеха заказ Гаврошечке еще круче. Добавила к тому что было - разбить розарий на ихнем участке. Потому как тама у ней цельна варанжирея розовая была закрытая, и надоела она ей до коликов в мозгах. Отправила на сей раз пинкертонить средню дочь – Двухгляделку. В смысле органов зрения энта дочь совершено была среднестатистическа, все на месте в надобном количестве, одним глазом видела лучше, чем другим, но энто уж проблема фельдфершела. По характерцу была не так зла, как младшая сестрица, но и не сказать, что сахарок. Вредная, короче. Не злая, но вредная. Причем в кого такова уродилась, невнятно. Отправилась за Гаврошечкой.
Ну, Гаврошечка уже начеку была, углядела систер. Опыт усыпления у нее был. Вот положила она главу на круп Краснухин да запела:
- Спите крепко, два глазка, и не менее часка.
Двухгляделка и заснула. Гаврошечка залезла Краснухе в одно ухо, проползла по коридорчику, в другое ухо выпала – и заказ готов. И розарий разбит – только куски стройматерьялов валяются.
Ну, мачеха чуть язык себе и мужу не откусила от недоумевания. А как узнала о бесплодии дочки своей в плане слежения, так на нее наехала. Только что оглоблей по спине не переехала да мороженого не лишила.

Ладно, в-третье дает задание Гаврошечке. Все что раньше было, только таперича уже розарий разбитый собрать, а все остальное как было да еще в посад поехать, купить в аптеке припарад от головы.
- До посада, - думает, - пехом три часа, это ей только туда-обратно до полудня, а все остальное прибавить... Ай да я умница-голубушка.
Но, однако же, посылает пинкертонить третью дочку – Трехгляделку. Эта дочка особенна была. С младенческих лет восточными практиками антиресовалась, училась много. Короче, открыл ей один знатный практик третий глаз невидимый, и проницала она таперича все мирские глубины и себя самое, и погоду предсказывала не хуже целевизора, в конторе бухмейкерской подрабатывала недурственно – резалты разных тюрниров присказывала. А по характерцу, ну шо сказать, не лучше сеструх. Ну, опять же, не така злая, как младшенькая и не така вредная, как середняя, а, сказать, сочлись и сочились в ней злость и вредность, так что гремучая смесь получилась, и думали про нее иногда знакомцы, что лучше уж была бы, как сестры. Короч, пошла за Гаврошечкой тож с желанием.
А Гаврошечка-то про третий глаз ниче не знала. Он-то невидим. Вот стала она баюкать Трехгляделку. Два глазка усыпила, а третий не спит и все проницает. Видит он и как Гаврошечка Краснухе в ухо влезла и как из другого вылезла и как заказ опосля сполненный получился. Понеслась к матери докладать. Похвалила ее мать и на радостях и других дочек простила. А Краснуху повелела зарезать и питаться одной говядиной, пока и следа от нее не останется.
Узнала про то Гаврошечка, пришла к корове, голову ей на круп возложила и рассказала про энто досадно обстоятельство.
- А ты не грусти, Гаврошечка, - корова ответствует, - а просто говядины не ешь, косточки, что от меня останутся, в платочек сховай да посади во саду ли в огороде, а дальше посмотришь, чего свершится.
Так и сделала девица. Питалась одной свининой, притом тайком, иначе бы мачеха на ней свою неприязнь выместила, косточки посадила, поливала, удобрения в срок вносила, побыстрей расти просила.

Выросла яблоня. Яблоки крупные, заливные, ветки к земле клонят. Листья изюмрудные. На ветках, страшно сказать, самоцветы висят невозможные. А в середине дерева нашла Гаврошечка дупло и в нем шкотулку с дублонами эспаньольскими да обсигнациями много, и на шкотулке той надпись была: «Твое преданное».
Ехал однажды на коне мимо их дома важный безносмен. Молодой, благоуродный, на лицо приглядный, с воспитанием, сказать, с тактом.
- Здравствуй, - говорит, - милая, а не угостишь ли меня яблочком заливным. Звать меня Джон-Натан, в ваших местах по делам фермы своей богатой нахожуся.
Гаврошечка возрадовалась. Во-первых, нравится ей безносмен, во-вторь, сильно нравится, в-треть, замуж по возрасту пора приступила.
- Ах, - говорит, - а знаешь, Джон-Натан, яблонька моя того же сорту, что и имя твое. Ща сорву.
А тут сеструхи бегут. Им-то, вишь, Джон-Натан тож приглянулся. Да только как стали подпрыгивать, чтоб яблочко сорвать, а ветки от них вверьх уходят. Одногляделка только листик успела отщипнуть – смотрит, а на нем надпис: «ишь чаво захотела». Двухгляделка кусочек коры ободрала с ветки, на нем значится: «не заслужила». Ну, а Трехгляделка ваще ниче не заграбастала, напротив ее еще суком по голове ударило, так что третий орган зрения и закрыло.
А вот Гаврошечке в руки яблоко само пошло. Угостила она Джона-Натана, а он за то жанился на ней и увез от любезного семействия подале на щастье.

Свадьбу сбацали, что ты! Гаврошечка личному безносменову художнику портрет Краснухи заказала. Описала ее в точности – и что уши сквозные и что добрая, и что беззаботная. Вышел портрет, как живой. И на свадьбе он прям за столом находился, так что бутто Краснуха вместе с ними справляла. Хорошо! Ну, хорошо же!

Как уже писалось, а от правды никуды не смотаться, жили-были в одной деревне, в избушке на отшибе-опушке, дед да баба, а с ними проживали також могутная мышка Марфушка, антилегентная кошка Элизка, услужливая собака Вальдемар и курица менталлизированная безымянная, которая одно время золотыми яйцами плодоносила. В те поры, о которых речь ведется, внучка с ними еще не жила, потому как пребывала в малом возрасте и призревалась родителями в посаде, энто уж опосля, когда младенец возмужал немного, они ее деду с бабкой для обоюдной радости в деревню отправили. И то - и у родителев руки вольны, к чему хошь, к тому и прикладай, и дедулям-бабулям на старости какое ни есть, а развлечение, чтоб одинокими себя не щущали. Но пока внучка в деревню еще не отбандеролена была.

Скучно старикам жить стало. Животные, они, конечно, лучезарны, а хочется деду с бабой маленькое дитя, чтобы тешило их, ну и чтобы об нем по возможности печься. Вот в один день, в четверьх, вроде, во время заполнения жёлудя (это он так обед называл), дед раз - и ангажеман на стол.
- Давай, - грит, - бабка, соорудим нам младенца. Дело нехитрое, а будет занятье хоть како.
Ну, тут все, окромя собаки Вальдемара, котора трескала всегда так, что ниче не слыхала в период энтого процесса, так и пали - кто со смеху, кто от, сказать, опупения.
- Ты, - бабка отстреливает, - дед, уж девять лет три месяца пять дней и семь половиной часов со мной да и ни с кем, провижу, энтими делами не занимался, да и я не лучше. Тестоспером-то откуль взять? Совсем, видно, обдементился на преклоне лет. Запишу-тка я тебя на завтра в нашу деревенску полуклинику ко врачу, правда, у нас по такому профайлу грамотеев нет, ну да томатолог приймает по всем вопросам, вот к нему и тыркнись. Все ж должон он и по верхней части головы чтой-то рассусоливать.
- Да ты меня, шпротка старая (это он часто от любви так бабку называл, очень шпроты любил для заполнения жёлудя), не тудыть распоняла, - дед сообчает. - А тестоспером мы мигом организуем. Тесто замесим, перьев малость у куры нашей менталлизированной подзаймем без отдачи, измельчим да в тесто и вляпаем - вот и стройматерьял тебе. И вылепим мы, бабка, сыночка - колобка. И назовем его Колобок.
Понравился старухе ангажеман.
- А и голова ты, дед, - говорит, - и то - попытка руки не тянет.
Только кошка Элизка возразила да курица. Элизка потому что антилегентна была, начитанна и знала, что от такой методы деланья детей ниче хорошего не выперспективиться, а кура - из боязни, что у нее много перьев вытащат, а это ж ее главно приукрашенье. А остальные животные, сказать, за воз держались - Вальдемар кушала жадно и не слыхала ниче, а мышке как-то без различия было.
- Ну, - дед порешил, - как у нас два “за”, два “супротив”, ангажеман приймается насильственным путем, ибо мы со старухой люди, а отседа вытекает - цари природы. Быть по-нашенски!
Вот сделали они все, как дед предложил - тесто замесили, перья с курицы пообсчипали, измельчили топориком, во тесто водвинули - и в печь. Спекся колобок Колобок, вынули его дед с бабкой, смотрят - румяненький такой, кругленький, с крылышками, улыбчивый, ну прям амурчик упитанный. А шустрый... И животные в нем души не чают. Элизка его хвостом обволакивает, Вальдемар в воздух подбрасывает, кура ему яичницу кажный день варганит, мышка - та просто на нем сидит и, когда голодна, от него малюсенькие кусочки отсчипывает, да Колобок на нее и не сердился за то.
И деду с бабкой повеселее. Правда, по старости ленились иногда поухаживать за сыночком-то, скорее, он за ними ухаживал - песенки пел, тапки опосля сонной ночи притаранивал, даже, сказать, для ихнего развлечения обои со стен отодрал и с подобойных газет дряхлых разны антиресные истории зачитывал. Все хорошо было до времени. А потом - захотелось Колобку мир повидать, знаний набраться. Попервоначалу-то ему Элизка разны науки преподносила, но все равно - изба разве мир для взрослого ребенка. Взял Колобок да и убежал однажды из дома. Оставил записку, мол, прошу никого не винить, ухожу по своей воле. Огорчились все, да что поделать. Ушел так ушел. Счастья ему.

Вот катится колобок Колобок по лесной тропинке. Навстречу волк. Ни здрасьте, ни до свиданья, прям сразу:
- Колобок - кол те в бок, я тебя стрескаю.
- Да куда тебе, волчище-уши мой чище, я от деда с бабкой по доброй воле ушел, нешто от тебя, зверя глупого, не уйду по той же причине.
И укатился с гиперзвуковой скоростью от волка - только воздух свистит да трава по обе стороны тропинки до земли клонится.
А навстречу уже зверь Михаил вышагивает, предвкушает загодя.
- Колобок, кол те в бок, вот зуб даю, что щас тебя стрескаю.
Улыбается Колобок:
- Не нужен мне твой зуб, Михаил глупый. Как думаешь, коль я от деда с бабой да от волка по собственной воле сбежал, от тебя не сбегу что ль?
И как применит свои крылышки и по небу убыл - только пыль в глазах у Михаила да еще растерянности чуток.
Спустился Колобок через километры и дальше котится. Навстречу лиса Облиза. Красивая, недавно из ветеринарной полуклиники, там ей сказали, что она и сама здорова и не разносчик ничего. Идет гордая собой, красуется. Увидала Колобка, облизнулась, как водится:
- Колобок-Колобочек, крылатый клубочек, расскажи мне свою жизненную лавстори, а я с тобой своей личностной жистью поделюся.
Понравилось колобку таково обращение ласковое. Стал ей рассказывать, как он от всех по своей воле уходил. А лиса ему:
- Глуховата я стала, раньше с больших расстояний все слыхала, а щас... Ты вот что - сядь ко мне на носик и повтори все, уж больно интересно рассказуешь. Но я не настаиваю - коль боишься, можешь через микрофон вешать, когда он у тебя есть. Я от тебя в энтом случае даже дальше отбегу. Ну а то в другой раз доскажешь.
Не было с собой микрофона у Колобка. А лиса так ласково пела, что не убоялся он и залез ей на нос. Тут ему и съедение пришло.

А видела всю эту историю любознательная ворона. Она всю дорогу Колобка сопровождала. Летела и тихонько пела про себя: “Мне сверьху видно все, ты так и знай”. Полетела ворона к деду с бабой и к прочим и открыла правду о съедении Колобка.
Закручиниись люди и животные. Только дед, хоть и кручинится тож, а весь от ярости пылает.
- Надо, - грит, - устроить лисе вендет за энто дело. Ишь, моду взяла - колобков трескать. Короче, так, закажу я в посаде смесь освальдову, липкую, тягучую, вяжущую, вылеплю из нее колобка, только чернокожего, и в лес отправлю. Скажет лисе, что он чернокожий брат Колобка да умышленно на нос ей и сядет. Схватит злодейка его в лапы и зубы, да и завязнет Тута я подхромаю да разделаюсь с Облизой.
Бабка хвалит мужа:
- Ну, ты, дед, голова-два уха. Таки вправду хороший вендет получится с шубкой лисьей мне на день зарожденья
Остальное семействие, сказать, в шоке от таких слов. Элизка прямо спросила деда, не рехнул ли он себя и что как можно живую жисть концу предавать, хоть и лисы. “Вы, - мяучит, - сами с бабой виноваты, что не уследили за малышом, а щас еще и зоологию в лесу ухандокать хотите. Ну, я против котогорично!”
Собака Вальдемар ее страхует:
- Сами не уследили, а лиса виновата. Да вы бы хоть обучили сынка, кому в нашем лесе можно доверять, а кому нет. Отстаньте от лисы. Себе вендет учиняйте.
Курица квохчет:
- Кабы знала я, что Колобок уйти желает, я бы с ним пошла. Лиса бы меня потребила, а он жив бы остался. Не троньте лису!
Мышка горюет:
_Ах, лучше бы я от него кусочки отсчипывала, чем вот так сразу. Не сберегли вы сынка, ролители, тоже мне. Руки прочь от лисы!
Ну, звесно дело, опять плюбесцит. Два за вендет, три супротив. Насильственным путем порешили - быть вендету!
Сотворил дед чернокожего колобка из смеси освальдовой, чисто для вендета. Даже имени ему давать не стал. А бросил в окно и сказал:
-Катися без запинки по узенькой тропинке, за сынка Колобка отомстим лисе слегка.
Загрустил чернокожий колобок. Вишь, дед с бабой его даже за сына не считают Просто орудию мести в его лице сварганили. Ну да что поделать. Раз говорят, значит, так надо. Он-то стариков, как истинный сын, любил. А у животных слезы в глазах стоят. Кроме мышки, у той просто печально лицо сделалось.

Покатился колобок по тропинке. А тут волк:
- Ты кто такой, шар черный?
- Колобка я чернокожий брат, волк милый. Вот, послали меня дед с бабой лисе Облизе вендет делать за мово брательника.
Понравился волку колобок вежливостью да задумчивостью своей. К тому ж, только перед этим пообедал он неплохо.
- Слыхал я про эту историю, грустная она, - волк ответствует, - кабы не убежал он от меня, ее бы точно не случилось. Однако, мы, звери лесные, все друг за дружку стоим. Неправильно это – фауну жизни лишать, хоть и за Колобка. Жаль мне тебя, не выйдет отседа ниче хорошего. Прощай.
Катится колобок по тропинке, а навстречу зверь Михаил небрежной походкой гуляет. Он как раз только что из малиновых кустов вылез и чувствовал себя отлично.
- Что за чудо такое, никогда не видел, - говорит. – Ты кто таков, черный шарик?
- Я чернокожий брат Колобка, уважаемый Михаил, - ответствует колобок, - послали меня дед и баба, чтобы сотворить лисе вендет за смерть брательника.
- Что ж, слухи про это у нас идут, - говорит Михаил, - Кабы не улетел от меня тогда твой братец, истории с лисой точно бы не приключилось. Но история сослагательного наклонения не ведает. А вообще, нехорошее дело - вендет твой. И кончится все это неудовлетворительно. Прощай.
Не понял колобок про поклонение, но Михаилу поклонился и с тяжелым сердцем дале двинул.
И тут как раз Облиза идет.
- Кто ты, - спрашивает, - черныш ароматный?
- А я, дорогая лиса, брательник чернокожий колобка, которого ты потребила. Хочешь, расскажу тебе свою сослагательную историю грустную с носа твово?
А лиса непростая была. Принюхалась, присмотрелась, прислушалась, смекнула и говорит:
- Да, обязательно сядешь и расскажешь, только подожди меня немного, я до проезжей дороги сбегаю, слуховой аппарат тама выронила, без него плохо слышно будет твою трелохию,
Ушла. Ждет колобок черный, ждет. Вдруг шум мотора. Смотрит – едет лиса на катке дорожном. А че нет? Она и на самокате могла и на лисапеде персональном. Короче, не успел колобок слова молвить, как она его и укатала. Пролегла в лесу дорожка освальдова.
А тут дед подхрамывает. Смотрит – каток, за рулевым штурвалом Облиза, а где тропинка была беспризорная – освальдово покрытие таково оккуратное. Понять не может, в чем дело. Вылезла из катка лиса, ворона та самая любознательная с дубодрева слетела и на деда надвигаются. Он даж спужался.
- Не видели чернокожа колобка, ворона да лисица? - спрашует.
А вот он – пользу принес, - лиса ответствует и на дорожку указует, - две у нас в лесе беды: дураки и дороги, вот я их исправлять и начала.
-Эх, дед, - ворона говорит, - да рази ж детей себе в развлечение мастерят? Рази ж их без подсмотра из дома отпускают? Рази ж для мести их сотворяют? Совести у вас с бабкой нет. Ступай себе.

Пошел дед домой, рассказал обо всем, ну, повинились они со старухой перед животными, пообещали впредь хорошими родителями быть. И оправдали раскаяние-то. Зимой слепили они из снега дочку Снегурочку и подсматривали за ней по-настоящему, по-родительски. Прыгать через огонь с подружками не пускали. Летом в морозильнике держали, зимой за окошко в авоське вывешивали, уму-разуму учили. Так что выросла Снегурочка невредимо в красавицу, справной снежной бабой стала, и отбандеролили ее старики, несмотря что им это тяжело было, на самый север - в хула-хупы с полярным кругом играть. Там она за Деда Мороза замуж вышла и жила весело, а деду с бабкой открытки с тамошними видами слала, открытки красивые, белые сплошь, и больше ничего на них не было.
А потом и внучку им дети ихние из посада передали. И покончили старики с энтими самоделками и жили щасливо с внучкой и животными.

Жили-были в одной деревне сучка Задоринка и кобель Кабель. Сучка была болонка, хозяйка ейная, говорили, в городе померла, вот она и пошла сносну жисть искать, а такое имя ей дали, поскольку весела была до невозможности - в догонялки носилась, визжала во всю мочь, заигрывала с кем иногда, однако ниче дурного себе не позволяла. Кобель же свое прозвание получил, потому как в деревне возник аккурат, когда в ней интернет-кабель прокладали. Был он по породе пудель карликовый, а вздумалось хозяину его завесть себе бультерьера огнедышащего, вот кобеля-то и вышвырнул. Ну, по лесам, по полям, тоже в энту же деревню и прибрел. Прибился к прокладчикам, охранял их, хоть и мал был, да удал – как чужаки подкрадутся, таким лаем их приветствовал, что те уносились со страшной скоростью, пока их прокладчики струментом не обласкали.

И вот так вышло, что полюбили друг друга Задоринка и Кабель. У обоих, вишь, жисть тяжело сложилась, а с-друга поглянуть, оба еще молоды, а родственну душу да тело найти всем хочется. Вот и сошлись они, стали всюду вместе бродить-прохлаждаться. Местные псы-то дворняжные поначалу дразнением занимались, мол, тили-тили-тесто, жених и невеста, а им и горя нет. Прижмутся боками, и хорошо им, радостно.
И так было до момента, пока не появился в деревне джапэнский хин Нурик. Это вышло так, что проезжал из Токио в Белосток мимо деревни господин Китаяма-сан - в кимоно да при подтяжках. Красивый. Нурика на руках держал. Да увидел хин рядом с трахтом проезжим красавицу болонку. «Ах, - думает, - какие волоса кудрявые, - сойдусь-ка с ней». Да это он не то чтобы серьезно, он ведь так, ветрен был. Погулять – это да, джапэнски-то сучки его забаловали совсем. Соскочил с рук Китаямы-сан, даже, сказать, одну подтяжку порвал, чем мужественный вид его спортил, и к Задоринке. На ту пору Кабель носился где-то - еду добывал. Начал Нурик эдак ласково облаивать болоночку. А та в толк не возьмет, об чем речь. Он вить не как нормальные псы «гав-гав» говорил, а с ак, сказать, центом – так что выходило «бан-зай». И что этот «бан-зай» значил, не могла Задоринка распропонять. Однако ж видит – хин молодой, привлекатеьный, на лицо необычен, мужествен даже, уши свисают мягкие, пушистые. Стала с ним по привычке заигрывать Задоринка, не то чтобы что-то, нет, упаси Бог, а так – то хвостиком покрутит, то подмигнет, нрав у ней такой был. И вот в разгар энтого заигрывания заявляется Кабель с добычей. Смотрит – любимая с незнакомцем в догонялки бегает, хвостом вертит. Расстроился Кабель, оставил добычу, а сам ушел.
А болонка огорчилась. Она ж к Нурику и не питала ничего. Да и разные оне были. Ни слова друг-дружного не понимали, ни тебе спросить, ни тебе ответить, ни тебе взять, ни тебе дать. А Нурик так разошелся, уж больно ему болонкина прическа нравится, о другом и думать не в силах. Бегает за ней, банзайкает чего-то.

А в деревне той жил промеж псов старый сибирский кот Некрас. К старости полинял сильно, хвост обтоньшал, хромой ко всему, потому и переименовали так, раньше-то Красавчиком кликали. Тоже с трудной судьбой, да, сказать, у кого в той деревне судьба легкой была. Родители Некраса, давно еще, в переделку попали, в те поры приняли приказ такой, что, мол, коты заразу разносят, потому кого истребить положено, кого в дальни страны сослать. Вот родителев Некраса изловили да в поезд зашвырнули совместно с другими разносчиками, и в страну Засибирию. Тама Некрас у них и родился. Отец с матерью померли вскоре – в безмышье да в беспечье как жить на холоду? А Некраса в кошачий приют определили по совсем уж малости, вырос все же. Ну уж потом, когда приняли приказ, что коты не разносят заразу, пришел Некрас (тогда еще Красавчик) в данную деревню и стал жить на приволье. Да.
Так вот увидел Некрас, что семействие рушится. Стал думать, как собакам помочь. Погутарил с местными дворняжками и разработали они, сказать, схему. Напечатали ахвициальный бумах, что, мол, сегодня ввечеру приглашается сучка Задоринка на товариский суд в связи с тем, что выдала она зазежему джапэнскому хину Нурику, где у них в деревне собачьи пищевые запасы находятся.
Притом написали и на джапэнском, чтобы Нурик тоже понял, в чем дело. Некрас джапэнский подходяще знал, был у него в Засибирии дружок закадычный – японской породы кот господин Амури, тоже за разнос попал, его потом в поликлинику на работу взяли опыты проводить да больше Некрас его и не видел, должно понравилось там Амури, он и остался.
Как завидела Задоринка энтот бумах, ажно затряслась вся, бедная. Вить ни словом про энто не обмолвилась, кто ж таку напраслину возводит? Да и не знает она джапэнского. Хину тож невесело, он уж и жалеет, что от Китаямы-сан удрал. «И чего мне эта болонка сдалась? – думает. - Мог бы в Джапэн таких два десятка иметь не хуже. Зачем мне энти проблемы? Жил себе с Китаямой, горя не знал, желет фруктово-ягодный трескал». И Кабель увидел объявление. И так ему грустно стало. «Пойду, - решил, - авось, помогу чем-нибудь любимой».

Вот являются все вечером на пустырь на суд. А Некрас-то да дворняжки в форменной одеже, не узнать их никак, строгие такие.
- На каком основании, - спрашивает Некрас по-русски и джапэнски, - позволили себе выдать великую тайну чужестранному псу?»
Задоринка туды-сюды, мол, клевета, да и нет вить у нас в деревне запасов никаких – одним днем живем, а судьи и слушать не хотят.
- Есть, - говорят, - у нас достоверные данные, но показать их вам не имеем права, потому как секрет это, и ваще не вашего ума дело. Просто признайтесь и все. За признание помягше приговорим, а не то в голодные степи оприходуем.
После к Нурику обращаются:
- Правда ли, что сучка Задоринка передавала вам секрет про запасы собачьего питания? Если признаетесь, снисхождение получите и выезд из деревни на все четыре стороны, а нет, так не взыщите - вместе с обвиняемой вас в те же степи определим.
Испугался Нурик.
- Да, - ответствует, - было такое. Но я и не просил. Она сама мне все сказала. Да еще объяснила, как незаметно к вашей деревне подъехать в феврале 15 числа в 21 час 15 минут, когда все снегом занесено.
Про февраль это он от себя сообразил и гордился собой.
- Ну, что ж, - Некрас говорит, - тута все нам ясно. Задоринку притянем, пожалуй, к высылке в голодные места с правом возвращения, когда нам это в голову придет. А джапэнски хин – выметайся из нашенской деревни на веки вечные.
Хин Нурик обрадовался, лапы в руки и бегом – Китаяму-сан догонять. И догнал же со страху, на руки запрыгнул и в щеку лизнул, как бы прощения попросил за подтяжку.
Тут Кабель встрял.
- И меня, - лает, - в голодные места оприходуйте, я тож секреты ему выдавал всякие, уж и не помню какие, буду с ней в голодном краю жить и еду добывать, а там как Бог даст.
Посмотрели они с Задоринкой друг другу в глаза да в обоюдные объятия и пали – поняли, что на свете никого ни у кого дороже нет.
Ну, тут Некрас и дворняжки форменну одежу сняли, как схему свою сполнили. Подошли к Задоринке и Кабелю и все им рассказали про свою затею. Посердились на них собачки, да поняли потом, что без энтого дела они б может и не помирились, кто знает.

И стали они жить да поживать в любви и согласии. А скоро у них дочка родилась. Назвали Забель, чтоб во отца и мать, как говорится. Как малышка родилась, праздник в деревне – Некрас, конечно, на почетном месте, дворняжки тута же, коты всяки деревенски. Веселятся все, только Задоринка больше ни с кем так активно как раньше не заигрывала, а Кабель с тех пор всегда ей верил и точно знал, что она только его в целом собачьем мире и любит.

Над своей затеей хохоча,
Взял рюкзак, прервал на время пьянство
И решил проверить сгоряча,
Не забыл ли новоитальянский.

В мире много разных дивных мест,
По какой же выбрал я причине
Не Турин, не Лечче, а Триест
И поставил музыку Пуччини?

Неизвестно. Выбрал - и вперед,
Взяв с собой слова и выраженья.
От такого груза самолет
Раньше срока вышел на сниженье.

Все же сели – криво, кое-как,
И, не тратя времени напрасно,
Я пошел в Италии в кабак
Сбросить деньги в качестве балласта.

Затаился. Вот он, перст судьбы -
Рядом села пара итальянцев:
Парень - мощный, словно дикий бык,
И девчонка с хрупкостью фаянса.

Началась такая болтовня,
Скорость речи - гиперзвуковая.
Пестрого тумана простыня
Пала, с головою накрывая.

Не понять ни слова, кроме "no",
Кроме "si", и то не в каждом разе.
Белое элитное вино
Я стыдом под красное подкрасил.

Я же занимался языком,
Я листал Мандзони и Коллоди -
Чтобы абсолютным дураком
Выглядеть при всем честном народе?

Так нельзя. Лазанью зло разгрыз -
У российских собственная гордость! -
И напряг все чувства, как штангист,
Чтоб поднять чужую разговорность.

Постепенно стал въезжать в слова,
После – в смысл и суть романской фразы.
От усилий вспухла голова
До размера шлема водолаза.

На лету улавливал мечты,
Разные семейные заботы
И, вино лишая красноты,
Брал язык, как древний Рим вестготы.

Потрясало только лишь одно:
Если речь летит столь резвой птицей,
Как они успели все вино
Выпить и заесть огромной пиццей?

Мне-то что – особой грусти нет,
Не грузил едою организма.
На столе нетронутый обед –
Жертва моего патриотизма,

- Было вкусно? – с грустью вопросил
Милый камерьере-итальянец.
Без акцента отчеканил "si",
Выставив большой российский палец.

Ну, детки да взрослые, садитесь круг меня да друг друга за руку держите, чтоб от страху да волнения в оморочно настроение не впасть. Сказка напряжная будет, назвал бы трейлером, да не наше энто слово.

Жил-был в одной деревне старик. С женой жил ладно да складно, породили любимую дочку Маруську в свое время, а таперича готовились плоды пожинать, ну, то есть, дочкиной заботе подвергаться. Дочка - умница: и постирает, и воды наносит, и борща ядреного наварит (энто у нее ваще фирменно блюдо было). Папке с мамкой с утра одеться поможет, а коль раздерут-продырявят одежу в ходе дневных событий, ночью сидит, ремонтирует. Все вроде как надо, все хорошо, да тут беда на них и напрыгнула, как рысь на зайца с сука. Умерла матерь Маруськина, семействие до двух человек ужалось. Загрустил старик, говорит дочке:
- Эх, Маруська, видно, раз тако дело, жаниться мне снова надоть.
А Маруська не понимает.
- Ды зачем, батюшка, вон как у нас все хорошо. Ты меня любишь, я тебя, я тебя и обстираю и обготовлю, и в глубокой старости призрю - в ветеранский дом не сбагрю, не боись. А случится, чего не бывает, замуж выйти, возьмем к себе в дом.
А старик свое:
- Нет, надоть жаниться, надоть. Во-первых, положено так по домоустрою, во-вторых, не так стар я покедова, чтобы о ветеранском доме думать. Я, Маруська, еще будь здоров, еще кому и фору дам во всяких делах!
И покраснел немного.

Не удержишь старика. Жанился на тетке с ихней же деревни, Антониной Лукиничной звали. Она вдовица была, с дочерью Нюркой. Любила дочку-то, души в ней не чаяла, ничем заниматься не заставляла. Встает Нюрка утром, ей тута же сладкий пирожок подносится, кехвиры фруктовые, морожено эскимосово, омулеты тож. Потом играется себе – ну, в куклы там, в игры ритуальны на своем новом афоне. Затем обед – ну, тут Антонина Лукинична для нее мастерства свово, сказать, не щадила – каких только блюд да ед не пекла-готовила. В общем, выросла Нюрка упитанной такой, очень мягко говоря, девочкой, к делу не приспособленной. Бесполезна, как бадья без дна.
И вот съехались оне и стали вместе дни-ночи коротать. Антонина Лукинична Нюрку по макушку любит, и старик Маруську не менее. А как же! Да старик, по правде сказать, по доброте своей и Нюрку баловал, стремился, как он выражался, забетонировать новое семействие. Маруська тоже довольна, трудом занимается, домоводством. Работы не намного больше, чем при родной матери, ну, стирать поболе, так это ничего, ночь-другую и не поспать можно. А вот Антонина Лукинична – тута беда. Нет, ей нравилось, что Маруська такова рукоумела, все тебе сготовит, постирает, до того ведь ей все самой приходилось варганить – намаялась с Нюркиным петитом-то. И однако, все равно Маруська ее не устраивает. Да и потом наследствие. Хоть и было у них из имущества, ну, с преувеличением если говорить, сажа в печке да кулек гречки, а все терять жалко. Вот прицепилась она к старику:
- Вези, старик, Маруську в лес, пусть ее заглотит бес. Вези-вези, и слышать ниче не хочу.
Старик туды-сюды, мол, на улице мороз, в лесу хищны звери, давай отложим на тёпло время (ну, это он для хитрости, думал, что Антонина со временем злость свою изживет). А совсем супротивиться злой жане не готов был, чтобы, как он потом расследователю рассказывал, семействию не разрушить. Да и побаивался Антонину-то, баба упертая, хваткая, чего не по ней – сковородой по затылку и честь имею.
Вот извинился он глубоко перед Маруськой, посадил ее в сани и в лес повез. Как привез, под ель высоченную высадил и велел беса дожидаться.

Сидит Маруська под елью, замерзла уже. И то – на ней тонка курточка белая, с подстежкой, правда, ну да не для зимы же. Дрожит девица, вибрирует всеми перепонами своими. Вдруг слышит свист заливистый. Приободрилась – мол, если кто недобрый, так все равно хуже, чем сейчас, уже не будет. И начала на свист отзываться, гармонировать, значит, чтобы быстрее или спастись или край жизни своей перешагнуть.
Выходит к ней бес молодой. Так по виду красив, если б не хвост. Да и то сказать – хвоста и не видно особо, он его в карман дубленки запихал.
- Кто ты, девица красная? – спрашивает, поклонившись.
- Ой, бес, - Маруська ответствует, - самая я как есть разнесчастная девочка на свете. Велела мачеха Антонина Лукинична отцу мому отвезть меня в лес, чтоб ты меня там загубил. Так что губи аль люби – в том твоя воля.
- Ах, какое жестокоусердие, - бес говорит, - много я чего про добро и зло знаю, а такового не упомню. Ну, ладно, я по этому лесу главный бес, хожу-свищу день и ночь, люблю воду в ступе толочь. Вот за то что толочь люблю и прозвали меня Бестолочь. Давай-ка, Маруська, ко мне в хату, погостишь у меня, а уж что с тобой делать – губить аль любить – это я по поведению твому угляжу.

Вот и стала Маруська у беса жить. С утра уходит бес воду в ступе толочь, а Маруська по хозяйству. И то сказать, он ничего – не злой, сказать, благоуродный даже, анекдотов много знал, неприличных також, перед сном как начнет рассказывать (это он с умыслом делал, мелки пакости любил), так всю ночь от хохотанья да хихиканья не уснешь. А работа – ну, что ж работа, она везде работа, пожалуй, у родителей родных да у Антонины Лукиничны еще и потяжельше было. Тут-то стирать на одного, готовить тоже, а остальное время сиди читай себе, уровень повышай; кних-то у беса было много – все подоконники заставлены, это он у купцов их тырил, которые на ярманках культурой да искусством спектакулировали.
Вот пожила так Маруська с месяц, Бестолочь ей и говорит:
- Хорошо ты, девица, потрудилась, белья настирала на год вперед, еды наварганила да наморозила на десять, примерно, месяцев, в общем, губить я тебя наотрез отказываюся, так мачехе своей и передай. А за службу твою – вот тебе чемотдам с ручкой кожаной, в нем изюмруды, шлемазы, супофиры, злато-серебро, бронза, особливо, а еще одежа царска из мехов непостижимых. Короче, бери, садись на коня вороного, он уж у выхода копытом от нетерпения стучит, и вали домой в семью. Всем привет!

Вот едет Маруська, радостная, свежая, размалинилась на морозе – хороша! А мачеха-то дома решила как раз наследственными делами заняться. Велит старику писать бумах-коммеморандум, что все на Нюрку переводит. Старик, понятно, для бетонирования семействия все делает, что жана велит. Вот уж осталось только три креста поставить в знак подтверждения приличности, да послышался тут стук, ржанье конско и входит в избу Маруська. Ну, у всех домашних рты пооткрывались – красавица кака! Царска одежа на ней, в руке чемотдам с бронзой и прочим. Нюрка от зависти чуть ума не лишилась, хоть его, по правде сказать, и не так уж много было. Антонина Лукинична озверела и старику орет:
- Бросай ты энтот коммеморандум, запрягай сани и вези Нюрку на то само место, неужто моя девочка без изюмрудов да бронзы останется!
А старик от радости за Маруську улыбается глупо и нежно таково на дочку глядит. Потом спохватился, что нельзя так и надобно семействие продолжать бетонировать, запряг в сани коней (а Антонина Лукинична уже сковородкой на него замахнулась), и поехали они в лес на то само место. Вывалил старик Нюрку под елью высоченной, поклонился, сказал «до встречи, доченька» и укатил. Ну, Нюрке не так холодно, как сестре было, все ж Антонина Лукинична ее закутала в меховые, сказать, изделия, но не жарко. Тем боле со временем.
Вдруг свист во лесу – Бестолочь появляется.
- Откудова притащилась, девица? - спрашует.
-Откуда-откуда, от верблюда, - Нюрка ему в ответ, - некогда мне тута с тобой вожжаться. И работать я у тебя не стану, делать я ничего не умею, тебе же хуже, коль пригорелую кашу да пережаренную свинину будешь вкушать. Стирать тож – хорошо ль, коль опосля стирки все загрязнения твои на одеже видными останутся. Смыслу нету. Так что давай мне сразу чемотдам с кожаной ручкой, коня, чтоб дары баснословные увезть, и катись себе воду в ступе толочь, как ты любишь это дело. Боле тебя не задержую.
Вспыхнула тут в Бестолочи вся его сущность бесовская, хотел прибить девчонку наглухо, однако сдержался. Велел только ей снять все меховое и идти домой без коня. Да в дорогу, на случай скуки, дал кних пользительный под названием «Домоводство и рукоумелие».

Приходит Нюрка домой, охлажденная, малость не в себе. Антонина как увидела ее, взвыла, в службу занятости ринулась, как это единственное ахвициальное заведение у них в деревне было, на мужа обвинения выкатила.
- Это, - говорит, - он, это из-за него все приключилось, небось не в том месте дочку мою высадил, да еще чтобы посмеяться, специально книжку ей сунул.
Ну, расследствие, туды-сюды. Разобрались потихоньку. Нюрку к исправительной деятельности пригвоздили на длительно время за неуважение к бесовской, сказать, личности. Ну, ей это только пользительно было для жизни. Антонину Лукиничну по старости от работ ослобонили, прилепили отдых на один год как идейному вдохновителю всего энтого дела. Тож не без пользы. А старик да Маруська стали пока жить-поживать да горя не знать. Маруська почти сразу замуж вышла за принца знатного. Хорошей жаной была. Готовила, стирала, в общем, что ране делала, тем и у мужа занималась. Только работы у нее увеличилось, так как дети пошли в большом количестве, а прислугу да нянек нанимать они с мужем посчитали неэкономичным. Ну, энто дело хозяйское.
И старик при них один год пожил. Отдохнул, пока Антонина Лукинична тоже отдыхала и ему не надо было семействие бетонировать. Счастье. Так и говорил: «У меня в жизни давно такого счастья не было. Спасибо за то Бестолочи и службе занятости!» А потом уж, когда жана от отдыха свово ослобонилась, настоящим главой семьи стал, забетонировал семействие накрепко, по-сурьезному. Антонина на сковороду ударную и поглянуть не смела, не то что в руки взять (сключая, конечно, когда еду по повелению мужа варганила), карахтером стала гладко-шелкова, голос повысить - ни-ни, насупротив, не голос стал, а бутто ширшанье листьев на легком ветерке, толком и не расслышишь. Нюрка по хозяйству нановеником порхала - выучилась. В общем, все хорошо и по делу, все счастливы, а вы, дети и взрослые, новую сказку ждите!