http://litset.ru/publ/16-1-0-75110

"Я помню эти берега
Базальтовой породы".
(Sheffield)

Жизнь непомерно дорога
и столь же уязвима.
Ты помнишь наши берега,
продрогшие за зиму?
Апрель. Предместье тихих рощ,
томящихся от скуки,
где зяблик зяб, а первый дождь,
как пёс, лизал нам руки.
И сверху виден был причал
с рядами чёрных брешей.
Там рассыхался и ворчал
баркас осиротевший.
Ни дождь, однако, ни баркас,
ни прочие печали
не крали музыку у нас,
и нас у нас не крали.
Качалась лунная фольга,
земля вбирала воды,
и мы врастали в берега
базальтовой породы.

Осенний парк бездушен и свинцов –
забыл про садоводов и птенцов.
И ты меня забыл, как всяких прочих.
Брожу вокруг да около ракит,
где падший лист земле благоволит
и собственное тление пророчит.

Из всех живых в колючей полумгле –
лишь я и птичий ангел на ветле,
два местных постояльца-нелегала.
Он молчалив, и я не говорю.
Неслышно первый снег крадёт зарю
и в лужи опускается устало.

И в тишине, где тьма во тьму стекла,
мне кажется, что не было тепла,
ни нас с тобой, пригретых на скамейке,
ни августов, ни прочей лабуды.

Глядишь, у нашей памятной звезды
от холода садятся батарейки.

Где черти пестуют чертят
в суровый вечер,
и сквозняки со зла скулят
по-человечьи,
где приобщили тишь да гладь
к мечтам о чуде,
я отвыкаю привыкать
к вещам и людям.
Я отвыкаю. В горле ком,
в мозгах морзянка,
а город пахнет табаком
и валерьянкой.
Иду, прошитая бедой,
на сердце – пластырь,
покуда овнов на убой
уводит пастырь.

Сижу под небом черноликим,
сбежав от пропасти и лжи
туда, где осень с птичьим криком
летит за чьи-то гаражи.

Где обескровленное солнце,
как точка серая впотьмах.
И одиночество крадётся
с ружьём в охотничьих руках.

Сквозь гобеленовую слякоть
чужая музыка плывёт.
А где-то дом, и впору плакать,
рифмуя сутки напролёт

подъезды, лестницы, фронтоны,
застывший призрак у дверей,
чьё фото в старом телефоне,
как вспышка памяти твоей.

Осенью закончились грачи,
словно их и не было в природе.
Дождь идёт, земля кровоточит,
мир сошёл с ума и сумасбродит.

В сердцевине холода и тьмы,
паники, помноженной на хаос,
мы ещё не поняли, что «мы» –
не местоимение, а статус.

Не горим, не греемся теплом
влажных губ и маленьких гостиниц.
Но уже шагает за углом
нежность, как отважный пехотинец.

И уже не буря во дворе,
а стихи, где хочется остаться,
где рука, зажатая в руке, –
это строчка нового абзаца.

То, что было – нам со счетов не сбросить.
Подари слова мне, в которых осень
с ноября подёрнута белизной,
а внутри неё колокольни, срубы.
Мы, продрогнув, греем губами губы
на мосту, в бессоннице затяжной.
Псиный лай и холод вокруг собачий.
И луна, как сдутый футбольный мячик,

до утра качается в полынье.
Подари слова, не скупись на звуки.
Наша встреча пахнет всегда разлукой,
чьим-то домом, музыкой, оливье
(оливье вписалось сюда для рифмы).
У любви двойные для нас тарифы,
для неё ни поводов, ни основ.
Потому и смотрит она свинцово.
Ну и пусть! Отдай мне её, как слово,
то, в котором спрятано много слов.

Светлане Пешковой

Свет мой, Света, холодно мне, не спится.
Небо сеет снежную чечевицу
в здешней белокоменной не-глуши.
Мысли, как смола, и темны, и вязки.

Помнишь, оказавшись в единой связке,
мы калининградили от души?
Отключали связь, заводили связи.
А стихов там было, как в Саки – грязи,
были волны, брют и «Жатецкий гусь».
Мы ходили в лавочки и киоски.
Молодой Арсений, но не Тарковский,
нам читал Тарковского наизусть.
Помнишь, посреди вековых магнолий
было много смеха и мало боли,
и весна, пролистанная на треть?
Но ушла она из небесных скважин.
Прошлый день, по сути, уже неважен,
важно в новом, господи, не сгореть.
Не впустить в себя ни тоску, ни зверя,
научиться заново жить и верить,
обретая в ближних уют и тыл.

Света, свет мой, знаешь, что очень страшно –
знать, когда мы встретимся вдруг однажды,
мир уже не будет таким, как был.

В этом городе горько и холодно нам.
Здесь тревогу сменяют тревоги.
Дай мне руку – я слепо иду по камням,
по разбитой и тёмной дороге.
Морок застит глаза, дебоширит борей
так, что воют от страха собаки.
Пустота. Только луковки старых церквей –
вот и всё, что не скрылось во мраке.

Но пока, утопая в парчовом снегу,
до костей промерзает планета,
дай мне руку! Ты слышишь? Тогда я смогу
добрести до фонарного света.

Сбереги эту улицу с видом на дом,
затихающий в полдень, гудящий под утро,
менестреля-шмеля, что поёт ни о ком,
опыляя асфальт и дворовую утварь.

Сбереги соловьиную хмарь и забор,
где на досках черны письмена и портреты,
и листву — не сметённый газонный декор,
не менявшийся здесь с прошлогоднего лета.

И когда я зачем-то отсюда сбегу,
не заметив, как ночь причитает старухой,
в задымлённую даль и в такую пургу,
от которой не греют любовь и сивуха,

где кусается снег и ползёт в сапоги,
и до самого мая не думает таять,
сбереги этот дом и шмеля сбереги,
положив их в мою заскорузлую память.

Пока ж/д-состав играет соло
и небо обожжённое мертво,
запомни город с обликом монгола,
с ленивой добродушностью его,
уставший, но не сломленный до срока,
безветренный с утра и дотемна, 
с распахнутостью выкрашенных окон,
с молитвой, залетающей в дома.

Вдали осколки матового солнца
запутались в закатной полосе,
и пыль, поднявшись, падает и жмётся
к торговкам на обочинах шоссе.
Тоска, как пёс, гляди, бежит по рельсам,
не выключить её привычный зов.
И поезд твой выстукивает песню,
в которой нет ни музыки, ни слов.

Над крылечком подъезда висит темнота.
Тётя Гуля-уборщица кормит кота
и от грязи дороги спасает.
Много лет длится битва с опавшей листвой,
где она — санитарка, связист, часовой,
запылённый солдатик Аксая.

Руки стёрты, морщинисты, пахнут дождём.
Но пока на притихший стареющий дом
гонит осень свои легионы,
тётя Гуля до ночи стоит на посту,
улыбается ветру, глядит в пустоту.
И летит ей звезда на погоны.

Обнищала земля за неделю
и без боя сдалась холодам.
И тогда интервенты-метели
разогнали народ по домам,
накрывая дрожащие окна,
выпуская на волю волков.

И звезда затаилась, продрогнув,
позабыв про идущих волхвов.
Не видавший такого размаха
непогодных воинственных дел,
слеп фонарь, одуревший от страха,
не светил, а моргал и скрипел.

И казалось, вовек не согреться.
Но затеплился в хостеле свет,
где Мария качала Младенца,
и Младенец агукал в ответ.

Когда со мной случился Коктебель,
до лета оставалось четверть шага,
рыбачью лодку, словно колыбель,
раскачивали духи Карадага.
Я помню, как дрожали небеса,
окрашенные маревом заката.
Не тучи, а ставрида и хамса
смотрели с высоты подслеповато.


Покуда ночь из звезд сплетала сеть,
окутывая наши выходные,
хотелось по-цветаевски взлететь
и рифмы посвящать тебе чудные,
чурчхелу покупать за полцены,
глядеть, как жизнь вращается лениво:
ни окрика чужого со спины,
ни горечи, ни смерти, ни войны,
лишь бабочки, летящие на пиво.

В селении, где ширились ухабы,
и церковь не соперничала с пабом
в желании гостям представить рай,
был мир, как скорлупа, непрочно-тесен.
Блаженный Том – хранитель древних песен,
любил подчас висеть, как попугай,
вниз головой на ветке тополиной.
Он громко пел. Но лился над равниной
не звук, а свет, сошедший с языка.
«Чиста вода в уродливом сосуде.
Безумный херувим», – дивились люди,
и шли к нему на свет издалека.

Молчали псы, не жалила крапива,
пока горел огонь неторопливо
в светильнике из музыки и слов.
Склонялось в покаянии селение.
И суть любви являло воскресение,
в котором каждый встречный слышал зов.
«Не слушайте его! – кричал викарий, –
Он меньший из живущих ныне тварей!
Испорченный, гнилой материал!»
Но тёк елей в тумане невесомом,
когда Господь на ветке рядом с Томом
сидел и незаметно подпевал.

«Я раньше и не думал, что у нас
на двоих с тобой одно лишь дыхание…»
(И. Кормильцев)

Когда отыщешь улицу без имени,
из памяти дорогу к морю вымани,
где осень остывала на песке,
сверчковым языком треща и цокая,
и облако, как рыба белобокая,
бесследно растворялось вдалеке.

Где ночь, спустившись медленно на плечи нам,
кормила муравьёв тунцом и чечилом
из добрых черноморских кладовых.
А мы сидели, связанные ветрами,
на свитере, пропахшем сигаретами,
во тьме, с одним дыханьем на двоих.

В твоём краю грузнели облака,
покуда тьма, как пух, была легка.
И берег пах креветками и йодом.
А на его невыжженной спине
давно не говорили о войне
и горе поминали мимоходом.

Над столиками с пивом и лавашем
хранился свет в фонарных белых чашах,
был тёплым запад, ласковым – восток.
Писала ты: «Туристы здесь и рифы.
Работаю, ищу покой и рифмы.
В апреле отпуск, свидимся, Ленок».

Потом был ад и зимние огни.
Кричали чайки: «Боже, сохрани!»
Я вторила им: «Сжалься над сестрою!
Как маленькую рыбку иваси,
возьми её в ладонь и пронеси
над чёрною февральскою жарою».

Я помню, говорила ты серьёзно,
что лучшее лекарство – пот и слёзы,
и море, где густеет тишина.
Я плакала. И пот бежал по шее.
Мне в коридорах чудились траншеи…
И жизнь, как смерть, была тогда страшна.

Устраиваясь юристом в бурундайский аэропорт, первым человеком, которого я встретила в длинном пустом коридоре была Сторублёва Оксанка. Она шла, держа в руках ведро и швабру, заглядывала по пути в кабинеты, весело с кем-то здоровалась, спрашивала:
-- Степаныч, а шо, Ромка Мелютин ещё не вернулся с Судана?
Или:
-- Батюшки, какого дядяньку к нам занесло! И давно вы с Конго?

Увидев меня, она остановилась. Её круглые карие глаза на пухленьком миловидном лице горели, как лампочки Ильича над нашими головами.
-- Чьих будете? - спросила Оксанка, поставив ведро на пол.
Я расстерялась, и моё косноязычие, появляющееся в такие моменты, полилось полноводной рекой.
Оксанка терпеливо слушала, потом перебила:
-- Так ты новая юристка? А я менеджер по чистоте. Давай на ты, ладно? Не люблю я всякие реверансы. Ну, до встречи. Я позже загляну... очеловечивать твой офис.
После обеда она притащила цветок, полотенце и клубнику на блюдце.
-- Ты где её взяла? Март же? -- удивилась я.
Оксанка засмеялась:
-- Ешь, юристкам тоже витамины нужны. А я пошла обустраивать комнату для гостей.
Комната для гостей -- это техническое помещение для рабочего инвентаря, на дверях которого была бумажная вывеска: "Менеджер по чистоте". Там был дух стерильности и цветов, резные полочки, стол, стулья, занавески, там мы обедали с лётчиками, а после работы пили коньяк с шоколадными конфетами, говорили о неглавном и в любое время года чувствовали, как внутри нас расцветает очеловечивание. Это позже. А пока...
...Я ела клубнику и думала о маленьких зарплатах менеджеров по чистоте и большом человеческом великодушии.

Отгремели зима и фанфары,
на столе – недописанный стих.
От меня до тебя – тротуары
вологодских дворов и тверских.
А повсюду черно и терново.
И лежит две недели пластом
непрощённое грубое слово
в раскуроченном чате пустом.

В тишину прорастают усталость,
одиночество, зло, ОРВИ.
Мне в товарищи даром достались
беспощадные строфы твои.
Рай потоплен, изгнанник заколот.
И пока телефоны немы,
мне мерещится маленький город,
где смеёмся вчерашние мы.

Дави на газ, помчали наугад
туда, где перегруженный заМКАД
проносится за окнами машины.
Пускай за рюмкой водки плачет Лепс,
согнувшись, на поля выходит лес,
и снег летит, как выводок мушиный.
В такой глуши сбоит любая связь.
Но верен Бог! Февраль перекрестясь,
наладит чат, настроит диалоги,
чтоб мы, не вспоминая ни о ком,
вошли в закат, пропахший табаком,
где сто путей, но нет назад дороги.

Я о нём ничего не знаю.
Так уж вышло – не довелось.
Он сидит в кабинете с краю.
Часто курит, не любит дождь.
Ненавидит, когда при встрече
кто-то прячет недобрый взгляд.
Он немного сутулит плечи,
а в глазах его сотни ватт
теплоты, и огня, и света.
И чертят там полным-полно.
Он, мне кажется, любит лето,
и хорошее пьет вино.
Не выносит пустого крика,
лицемерия, суеты.
С ним начнешь по привычке «выкать»,
всё равно перейдёшь на «ты».
Почему? И сама не знаю,
и не стоит, пожалуй, знать.

Он сидит в кабинете с краю,
чтобы небо не заслонять.

1.

Помню лето, кто-то крутил «Чижа».
Папа мыл на даче в тазу посуду.
Я ему сказала: «Готовь пиджак –
будет скоро свадьба …и внуки будут».

Было что-то детское в тех словах,
беспокойных, важных, звучащих глупо.
И конфорка пыхала – ох да ах,
толстый чайник носом сопел и хлюпал.

«Он такой хороший, весёлый, пап.
У него сестрёнка, Рено, собака».

Джинном плыл из чайника белый пар.
Папа мыл тарелки… и тихо плакал.

2.

Помню зимний сумрак, закат кровавый.
Я в роддоме, солнце во мне и ад.
Всех богов ругает соседка справа,
та, что слева – молится всем подряд.

Я в окошко пялюсь, прижавшись к стенке:
там, с утра, лелея свою хандру,
муж стоит, как школьник, забывший сменку,
смотрит так, как будто бы все умрут.

Пьёт коньяк тихонечко, чтоб согреться.
Пишет мне: «Вся жизнь до тебя – фигня».
Я реву, растрогавшись не по-детски,
и светло, и больно внутри меня.

3.

Помню осень, в квартиру спустилась тьма.
Мы, начав ругаться, сошли с ума –
говорили много о том, что мало
нам любви, которая б всех спасала,
что расстаться надо бы, разойтись.
И слова по трубам летели ввысь.
И сосед по ним колотил до ночи.
Мы стучали тоже, что было мочи.
Он шумел один, а у нас – «семь-я».

За окном провинция, дождь, скамья,
на скамье – поломанный дом для кукол,
под скамьёй пригрелась худая сука,
у неё щенки и в глазах печаль.
Мы, прижавшись к стёклам, глядели вдаль…
И молчали.

Он, август проезжая поперёк,
глядит в окно КамАЗа, видит пашни,
село в две сотни хат, пивной ларёк,
в котором каждый ценник – карандашный.
Он знает эту местность наизусть.
Здесь всюду пахнет сеном и мазутом,
в дородных облаках белеет грусть,
черна дорога, речка полногруда.
Он любит землю, скрытую травой:
лежи на ней – и большего не надо.
Здесь женщина привыкла ждать его,
без слов всё понимать, коснувшись взглядом,
стирать его бельё, кормить борщом,
прощать, жалеть, лечить руками спину,
считать цыплят, минуты, и ещё
считать его своим… наполовину.

Но есть вдали – отсюда день пути –
неспящий город, шумный и мятежный,
где небо у высоток взаперти,
а мир замкнýт и зáмкнут для приезжих.
Там гул машин на пыльной кольцевой,
как будто рёв, несущийся из ада.
Там женщина привыкла ждать его,
без слов всё понимать, коснувшись взглядом;
губами осязать небритость щёк,
усевшись в неостывшую машину;
считать его любимым, а ещё…
ему принадлежать… наполовину.

В сырой ночи земля сырая, цветы и бабочки мертвы.
Неслышный ветер из Китая летит от неба до Москвы.
С тоски осушишь рюмку чая, посмотришь сводки, а потом,
привычный страх не замечая, сидишь и думаешь о том,
что ты был крепким, да и только, но ослабел за год, обмяк,
и выдыхаешься тихонько, как неприконченный коньяк.

Вдруг вспомнишь прошлый отпуск, лето, дыханье солнечной Керчи,
где всюду воздух перегретый то медовеет, то горчит.
В кафе у моря шумно, душно. Динамик гулко дребезжит.
Торговка Рая из Алушты, прильнув к тебе, смакует жизнь.
А жизнь полна понтов и блеска, сорит весельем и рублём,
и прилипает к занавескам неугомонным комарьём.
Цепляй удачу на булавку, ведь рядом Керченский пролив,
пути, ведущие к прилавку, где шулер-лавочник шутлив,
невзгоды где-то за спиною, как сетка с вяленой хамсой,
и комментаторы не ноют в вечерней ленте новостной.
Народ купается в нирване, трезвея к завтраку едва.
В Москве – тепло, дожди в Ухане. И по колено – трын-трава.

Давай с тобой немного помолчим,
пока слепит и слепнет белый вечер.
Сбегают от туристов москвичи
в замкадный ледяной замоскворечник.
А в парке, не впускающем пургу,
звезду пригрела ёлка городская.
Слова с трудом слетают с наших губ
и тают, никого не задевая.
Сезон разлук открыт, но не для всех.
Ещё чуть-чуть – и вырвемся на волю.
От долгих расставаний пахнет снег
не свежестью, не сыростью, а болью,
которая растает по весне,
когда на вербах вылупятся почки.
Пиши мне иногда. А, впрочем, нет.
К чему мне эта музыка из строчек,
которая не сможет нас спасти –
в ней каждый звук тосклив и бесприютен.
Нам, сбившимся с привычного пути,
давно пора сменить свои маршруты.

Наполнен парк субботним галдежом,
и смех, и снег на лицах у влюблённых.
А мы стоим на празднике чужом,
как в белой стае чёрные вороны.

Я помню старенький сарай,
где клад зарыт – отцовский ножик.
Ползёт июньская жара,
у леса выпь кричит тревожно.
Я из окошка чердака
смотрю на речку свысока.

Там тихий плёс, мосток сырой,
чернеют каменные глыбы.
Мы завтра с папкой и сестрой
пойдём ловить сетями рыбу,
потом пожарим на костре.
...Вдруг слышу крик: «Сынок! Андрей!»

И меркнут речка и костёр,
густеет воздух неподвижный.
Гляжу испуганно во двор:
под сонным небом спеют вишни,
гуляют куры, сохнет таз.
А мамка хмурится, крестясь.

Идёт ко мне. А комарьё,
взметнувшись, быстро отступает,
и солнце трогает её
сквозь щели ветхого сарая.
Нащупав тонкое плечо,
то замирает, то течёт.

Я выхожу в просвет, к лучам,
неясный страх бежит по венам.
В проулке женщины кричат,
как в день, когда горело сено,
но их слова не разобрать.
Меня схватив, рыдает мать.
Не знаю, в чём моя вина.
И слышу страшное: «Война...»

Холодный сумрак пахнет январём.
Всем хочется чудес, но их не сыщешь.
Я в храм иду, минуя ветхий дом –
в нём правят запустенье и затишье.
Непрочна жизнь, обманчива подчас,
едва начнётся, глянь – уже отпета.
Но плотник галилейский учит нас
нисколько не заботиться об этом.

Иду по переулкам и дворам.
Мне чудится сегодня непрестанно
распятье в перекрестьях старых рам,
желтеющих от отблесков фонарных.
Я прочь гоню предчувствие беды.
Мне холодно, и вроде не согреться,
но жарок свет, идущий от звезды
у яслей вифлеемского младенца.

Он входил, хромая, в притихший класс,
с теплотой отцовской смотрел на нас.
Шёл к столу, молитвы под нос шепча.
И трещала лампочка Ильича.
...Кыргызёнок, слушай про мать земли,
про богатство древнего Сомали,
про страну шумеров и Вавилон,
мир, который тайнами окружён.
И запомни: выше всего – любовь,
совершенен каждый, кто к ней готов.
В непрощенье слышен звериный рык,
кто прощает – сущность святых постиг.

Много стран объехал учитель наш.
Знал, как сшить чапан, как испечь лаваш.
Он учил, как сделать тугой аркан,
и дарил нам камни из разных стран:
вот голыш из солнечной Шри-Ланки,
вот куриный бог из Чулым-реки.

Мы узнали позже, через года:
никуда не ездил он никогда,
он чудил и камни искал для нас
в шумных водах местной реки Талас.
И любил, чтоб юрта была светла,
и жену любил. Да она ушла,
написав: «Чингыз… ты хороший, но…».
Как шайтан в степи, он кричал в ту ночь,
пил арак, о доле своей скорбя.

И всю жизнь прощенью учил… себя.

Издательство «Перископ-Волга» в качестве приза за победу в литературном конкурсе «Фонарь-2021» выпустило сборник моих стихотворений.

Книгу можно заказать через Озон:

https://www.ozon.ru/product/mirnaya-derzhava-310471712/

Если кому-то захочется получить книгу с автографом пишите в личку.

Стою у храма. Бог поёт в груди.
«Надень платок», – старуха мне твердит, –
не оскверняй собой обитель Божью»,–
и пыль сметает с лестничных перил.
Но пыль не оседает, а парит,
как бабочки на волжском бездорожье.
Глотаю воздух – горечь от глотка,
когда /за неимением платка/
врата к Отцу невидимо забиты.
Пугает строгий голос: «Аз воздам».
Но слышу: «Дочь, не бойся. Ты – мой храм.
Я рядом! Я не дам тебя в обиду».
И этот мой нездешний добрый Бог
ведёт к реке, туда, где спелый мох,
улитка и песок на тёплой тверди,
где дарит мне живую тишину –
её не потревожить, не спугнуть –
в ней только мы: ни горечи, ни смерти,
где выключив свои монастыри,
без умолку безмолвно говорим,
как будто впрок хотим наговориться.
Бог шепчет: «Я люблю тебя. А ты?»
А я в ответ молчу до хрипоты.
Мне страшно: надо мной большая птица.
Она кричит. Она – моя вина.
Но слышу ясно: «Дочь, ты прощена.
Держись любви, как света – тьма ночная.
А те /кому прощенье невдомёк/
пускай твердят: «Неправильный твой Бог»
и ждут Меня, Меня не замечая».

В холостяцком зашторенном склепе,
пачку Явы ухлопав на треть,
вытрясаю из прошлого пепел –
больше нечему в прошлом гореть,

чтобы та, от которой теплело
за грудиной с весны до весны,
не врывалась теперь то и дело
в нездоровые горькие сны.

Пусть она из окошка трамвая
не глядит на безжизненный дом,
где ходила, как Ева, нагая,
по дощатым полам босиком,

и по-женски легко, без разминки,
тишину и безделье гоня,
заводила котов и пластинки,
разговоры, часы и меня.

Но ушла без причин и упрёков.
Только мысли о ней, жги-не жги,
каждый день в зарифмованных строках
на клочках сигаретной фольги.

Зима тепла и греет, словно водка.
Я стал сентиментальнее и проще.
Всё чаще ставлю жизнь на перемотку,
чтоб – опа! И ни лысины, ни тёщи.

Мотаю. Вот Наташка из Покровки
в коротком синем платье и косухе,
с которой мы без всякой подготовки
зачётно камасутрили на кухне.

А вот Наташкин батя – Пьяный Пресли
несёт авоську (в ней портвейн и крабы).
Он если накачается до песни,
в себе включает Элвиса… ну как бы.

Вот кореш мой по прозвищу Куница,
торгующий на рынке всякой лажей.
И наш гараж, где можно приютиться,
не чувствуя отсутствие пейзажей.

И думать там о космосе, о маме,
что скоро март и хочется сюрпризов,
но тугрики шуршат в чужом кармане,
а в остальном – отлично всё, маркиза.

Вот я сдаю то кровь, то алюминий.
Владивосточу в куртке из Китая.
И тёщи нет, а синий-синий иней
лежит на проводах и не слетает.

Сладко спится в тридесятом крыжо́поле
в пять избушек на гектар тишины.
Под окошком престарелые тополи
словно в сани, в облака впряжены.

Забронируем снега. Спрячем принципы.
Купим сало, огурцы, самогон.
Не столицы нас пьянят, а провинции,
где не вытравлен малиновый звон.

Ты расстёгнут, я немного развязана,
как на шёлковом платке узелок.
Подфартило нам – яга долговязая
за недорого сдала уголок.

Убежали ото всех, крутим «Арию»,
запиваем самогон февралём,
нам взлететь бы и парить по сценарию,
но всё проще – наконец-то живём.

Убежать бы друг от друга, да фигушки:
Купидон-прохвост подбил невзначай.
Банька топится. Пять суток до финиша,
а на финише – «пиши» и «прощай».

Но пока бьёт жизнь ключом, а не палицей,
и судьба бредёт во тьме наугад,
распаляемся в парной и не паримся.
И густеет за окном снегопад.

Не вызрев толком, высохла заря.
Весна пришла, но небо не прогрето.
На тающих останках февраля
черным-черно, и тлеет сигарета.
Такое, братец, время: боль и страх.
Нас жизнь трясёт, как старая теплушка,
гремя, везёт куда-то впопыхах
минуя Криворожье и Гнилуши.

Мне тесно, если в городе ни зги
(от лампочек незрячих – мало толка).
Не утешай. В словах полно лузги.
Хочу молчать о разном долго-долго.
И память перетряхивать молчком,
с тобой пересекаясь в общей теме.
Хочу гадать, что завтра и потом
случится с нами: этими и теми.

Пойдём домой... Крыльцо. Паучья нить
висит здесь с ноября на штукатурке.
Всё, как всегда. Мне хочется курить
и в чёрный снег выбрасывать окурки.

Дом саманный – пугало глазастое.
Песни половиц и комаров.
Дед кормил кота и сыпал сказками –
диво доставал из закромов.

Слово было выкрашено страхами,
сшито из чудесного сукна.
Дед курил и форточку распахивал,
дым летел, как призрак, из окна.

Трепетный сквозняк метался в ужасе,
падал в занавески на лету.
Бабушка, ворча, звала нас ужинать,
слово превращая в суету.

Слово было твёрдым, будто каменным,
резче лошадиного кнута
било, обжигало больно пламенем
деда, непогоду и кота.

И шуршало – «кушай», «Таша», «вишенку»,
звуком порождая волшебство.
И была незримо я возвышена
подлинным могуществом его.

Слово утихало и баюкало,
ноткой замирая вдалеке.
Я спала, а глиняное пугало
пело на сверчковом языке.

Покажи мне дорогу в люпиновый край,
где рыбачит старик – бородатый бабай
и архангел сидит у причала.
Где в густых камышах – комариный ночлег,
и замшелую лодку – не-ноев ковчег
сонный ветер, как люльку, качает.

Мы услышим под вечер дыханье дождя
и увидим, как вынырнет лунный медяк
из тумана – котомки овчинной,
посидим в тишине у незрячей реки,
станем время кормить, словно уток, с руки,
и смеяться без всякой причины.

Будет соткана ночь из обрывочных фраз.
И люпиновый запах поселится в нас,
и архангел растает в багрянце.
Мы надолго запомним рыбацкий причал,
где легко обо всём говорить и молчать,
но пока невозможно остаться.

Мы, не прощаясь, сошли с орбиты.
Март не наступит – весна убита.
Тучи на небе лежат, как плиты,
вороном вьётся дрон.
Прошлое, словно туман, слоится.
Хочется выйти за край столицы,
сжечь наши фото и в дым напиться,
только б хватило дров.

В тысячный раз проверяя почту,
ставлю в графе «ты скучаешь» прочерк.
Падает пыль на знакомый почерк.
Врёшь себе нагло, но
глухо не в танке – в привычном чате.
Мы поделили себя на части.
Помнишь, как ты говорил, что счастье –
думать, что мы одно.

Счастье, когда ничего не нужно.
Мне без тебя нестерпимо душно.
Мне без тебя очень тесно в двушке,
но велика кровать.

Время – не виски, за час не лечит
(с ним только старость приходит легче).
Страшно, что мы вот в такой же вечер
сможем других желать.

Привет, ромео. Как твоя Коряжма?
В ней морока и грусти – будь здоров!
Она в солёной хляби двухэтажно
стоит и коченеет от ветров.
А здесь, на юге, свет и столько солнца,
что гибнут ежегодно декабри,
и жизнь печёт, когда о нас печётся,
и парит всех, а кажется – парит.
Хочу к тебе, ромео, в твой скворечник,
где всюду книги, фильмы допоздна,
где видно из окна закат нездешний
и небо из льняного полотна.
У вас кедровый полк тревожит выси,
холодных дней – чудовищный запас.

Ты спички жжёшь, а я дурные мысли,
когда не сплю и думаю о нас.
Устройщик наших встреч – приятель бестий:
то пьёт, то карантин, то не с руки.
А помнишь лампу тусклую в подъезде,
которую качали сквозняки?
Там бабочки летали, пахло пивом,
капустой, подгорелым молоком,
и кто-то на четвёртом пел тоскливо,
и кто-то расставался на втором.
А мы на третьем, словно в тихой дали,
сбежав от всех, полночи напролёт,
друг к другу юг и север «примеряли»,
не понимая: жмёт или не жмёт?

В туманной мути слепли фонари
у тёплых стен терентьевской пекарни,
где мама от заката до зари
месила тесто сильными руками.
Она казалась старой в тридцать лет:
седые пряди, острые ключицы.
В тревожном взгляде – тяжесть прошлых бед,
так смотрят из силков на волю птицы,
когда огромный мир предельно мал –
как ни вертись, он жмёт с любого бока.
Мне было шесть, и я не понимал,
что старость выдаётся здесь до срока.

Отец носил рубахи до колен,
любил смотреть на тихий свет лампады.
Он был убит жандармами у стен
разбуженного залпом Петрограда.
Сосед мне говорил: «Никчёмна жизнь.
А смерть – велика, в ней таится сила.
Но ты, сынок, не бойся и держись».
…А мама ничего не говорила.
Она всё время плакала тайком,
вздыхала и молилась то и дело.
Мне чудилось, что боль вползает в дом,
как червь могильный в умершее тело.
Сосед кричал: «Страна пошла вразнос!
Свершилась революция! Ликуйте!
Что дальше?»
И висел его вопрос,
как висельник, пугающий до жути.

В костре покорно сгорает осень.
Никто уже ни о чём не спросит,
затишье – первый симптом разлук.
Гляжу на пламя, а вижу поезд,
в котором мы начинали повесть,
когда дороги вели на юг.

Я помню: лето, купе, два чая.
Мы поначалу с тобой молчали,
потом болтали наперебой.
На полустанках кричали тётки,
соседи пели и пили водку,
и угощали нас шаурмой.

Потом по скайпу встречали зиму,
давали ей превосходный стимул
теплеть, синоптикам вопреки.
И нагревалась она до жара,
когда мы, слушая песни Мары,
с тоской смотрели на рюкзаки.

Апрель, дойдя до кипящей точки,
однажды выхватил нас из прочих,
соединил в петербуржской мгле.
И ночь обоим казалась белой.
Мы целовались. Свеча горела,
по-пастернаковски, на столе.

Потом июль полыхал повсюду,
и мы сгорели в одну минуту.
Земля, рассохшись, была мертва.

Теперь не больно смотреть на пламя…
Последней в нас догорает память,
с такой же горечью, как листва.

Написано в рамках конкурса "Беспредел-4" под псевдонимом Меlани (команда "Принесённые ветром")

Наш тайный храм – подобие тюрьмы,
где в будни горько-сладкий запах воли,
где дверь закрыта наглухо, но мы
для входа активируем пароли.
Я жду тебя с рассвета до темна,
прислушиваясь к шорохам у двери.
Там медленно густеет тишина,
и вечер, словно свитер, безразмерен.
А дома у тебя тоска, борщи,
в шкафу пылятся свадебные фото,
и спальня пахнет кремом от морщин,
и женщина рыдает отчего-то.
Одной из нас придётся проиграть
и больше для тебя не приключиться.
Но если жизнь – болото, значит, гать –
часы, когда ты дышишь мне в ключицу,
когда вину мы делим пополам,
замешивая боль на поцелуе.
Поскольку Бог не лезет в души к нам,
то, кажется, что Он не существует.
Надень на солнце крепкий поводок,
сними усталость, кинь на спинку стула,
и пусть другая шапки вяжет впрок,
чтоб голову от злости не продуло.
Пускай она заваривает яд,
обидой застилает ваше ложе
и нежит повзрослевших чертенят,
на наших неслучившихся похожих.

Написано в рамках конкурса "Беспредел-4" под псевдонимом Меlани (команда "Принесённые ветром")

Выйдет месяц из тумана над ростовской слободой,
где лягушки окаянно голосят наперебой.
Справа – злачные широты, слева – сельский магазин.
В нём резиновые боты, пиво, антикомарин.
Прямо – сотка кукурузы, дальше Ленин-часовой
и фонарь лежит на пузе с перебитой головой.
Тьмой колхозной помыкая, свет рубя напополам,
ночь ползёт глухонемая по незапертым дворам.
Поглядишь, как звезды пшёнкой сыплет небо на крыльцо,
тяпнешь рюмку самогонки с молодильным огурцом
и, укутавшись рогожей, будешь спать мертвецким сном,
ни секунды не тревожась, не жалея ни о ком.

Спи, Алёша, в сладкой хмари, мучай храпом слободу.
Спи, покуда Змей Тугарин не собрал свою орду.

Старый двор в затерянной станице.
Гладит небеса уставший взгляд
женщины, с которой породниться
выпало мне много лет назад.
Вот она скрутила листик мяты,
и о чём-то мирно тарахтя,
села. И на лавочке дощатой
вытянула ножки, как дитя.
Личико – мочёная грушовка,
лисий нос, в глазах тепло и дым.

Помнится, меня колола ловко
словом, будто гвоздиком стальным.
Зной кружил над крышами уныло,
и пока в кастрюле грелись щи,
сыну между делом говорила:
«Ты, родной, другую поищи».
Сын смущался, я кривила губы
и крутила пальцем у виска,
слыша, как гудят недружелюбно
сонные мушиные войска.

Но остыла прежняя гордыня,
словно уголь в глиняной печи.
Между нами стол, тарелка с дыней
прямо со свекровиной бахчи.
Злость ушла и больше не тревожит,
сгинула моя дурная прыть.
Я гляжу на сухонькие ножки
той, с которой нечего делить,
на закат, где небо безмятежно
греется и греет до зимы.
Чувствую, как в душу лезет нежность,
и не отмахнуться, чёрт возьми.

Гугл в помощь, пионерка:
поищи свою страну,
где любила ты Валерку,
Куприна и бузину.
Купидон плевал на детство,
в школьный лагерь семеня:
«Никуда теперь не деться
пионерам от меня».
Там, где в нос костровый воздух
запускает пятерню,
пионеры грели звёзды
под гитарную возню.
Пили воду из колонки,
целовались втихаря,
но попали в фотоплёнку,
как в кусочек янтаря.
Рельсы-рельсы, шпалы, стрелки,
тлен сгоревшей тишины.
Нет давно уже Валерки,
Купидона и страны.

Антиподы-176

В старом парке, где тропы сошлись крестом,
заболотилось озеро взаперти,
мне сказала прохожая с белым ртом:
«Уходи от не-мужа, ведь муж в пути.
Муж поймает тебя, словно рыбу, в сеть.
У него на предплечье горит луна,
и на волосы будто пролили медь».
Я подумала: «Боже, она больна.
Я по горло в замужестве восемь лет.
Шла б ты к чёрту глушить вместе с ним вино».
Но она ловко с правдой мешала бред:
говорила, что было со мной давно.
Говорила: «Не-муж твой жесток и зол.
Служит лени, и подлость – его господь.
Ты бесплодна не вечно, поскольку боль,
словно яд, отравляет и старит плоть».

Я пошла, долго думая о пустом.
Вдруг надгробие вижу в тени ракит.
А с него эта женщина с белым ртом,
улыбаясь, полвека во тьму глядит.