Когда мне было плохо, он впотьмах
пришёл, и отступила злая сила,
исчезли суеверие и страх.
А впрочем, всё не так происходило…
Не встав с кровати, я пошла с ним в дом,
запрятанный в ущелье, за плотину.
Молитвы там, как сныть, под потолком,
висели и качали паутину.
Сквозняк меня пронизывал насквозь.
На вязаном ковре пылилось утро,
и музыка – хранительница слёз
на плечи опускалась нам… как будто.
И, ощущая жар над головой,
во времени, где всё средневеково,
я чай пила – не Lipton, а другой,
заваренный с бессмертным древним словом.

Он, вытащив из подпола свечу
и книгу «Об исполненном Законе»,
сказал мне вдруг: «Не я тебя лечу,
но Тот, Кто путь и истина, запомни!
Не верь, что зло тождественно добру,
что тьма такой же свет с другого бока».
И войны прошагали по ковру,
и сделалось темно и одиноко.
Ещё сказал: «Страшись мышей и крыс,
однако не иди за крысоловом».
Молитвы с потолка взметнулись ввысь,
как гончие, подстёгнутые зовом.

И благо разлилось, как молоко.
Я кожей ощущала мир и милость,
поэтому спокойно и легко
мне с каждою минутой становилось.
Гляжу, вот снова мой привычный быт,
в зашторенную спальню бьётся солнце,
на стуле врач, он маме говорит,
что кризис миновал и не вернётся.
Всё, как всегда: январь, кровать, окно.
Всё, как всегда: щелкунчик спит под елью,
и снег идёт, и крысы за стеной,
и крысолов играет на свирели.

Моим прабабушке и прадедушке
Выходцевым Анне и Самойлу
посвящается

Ты спишь, моя Аннушка? В этом часу вам боязно дома и жутко тоскливо,
дрожит под окошком китайская ива, молясь саранче и плешивому псу.
Я знаю – у страха колючая шерсть и чёрная пасть с жестяными клыками.
Он силу копил, сатанея веками, и жизнью пугал, и засеивал смерть.
Он к нам постучался тяжёлой рукой, шептал про расстрел, обескровливал лица:
"Корова у вас, кукуруза, пшеница. Достаток у вас, тишина и покой".
Под властью его, поднимая детей, сгребая пожитки в остывшую простынь,
мы видели энкавэдэшную осень, бесправность, безумность и тьму у дверей.

Спасаясь, мы шли к пограничной реке, где били в набат беспокойные воды,
и рыбы рабам не желали свободы, и берег Китая чернел вдалеке.
Светила луна и, меняя окрас, алтайское небо моргало от боли,
тряслось и гремело: «Бояться доколе?» И лодка, заныв, опрокинула нас.
Не стало троих из несчастных восьми – река забрала наших мальчиков, Анна.
Но здесь, где повсюду олива и манна, и солнце обшито подобьем тесьмы,
я с ними. И дочери, те, что пришли чуть позже, не выдержав тифа, страданий,
гуляют по райскому саду, как лани, и Вождь им поёт в безъязыкой тиши.

Но ты не сдавайся, мой свет. Береги себя и детей, что остались с тобою,
и нас поминая молитвой скупою, подолгу не стой у всесильной реки.
Всё тленно: секира и холод оков, война и нужда, что приходит босая.
И страх прогоняй, вспоминая Исайю: «Не бойтесь, Я с вами во веки веков!»

______________________________________________
Из семейной родословной:
Выходцевы попали в Юго-Западный Алтай (на территорию Казахстана) из-под Рязани в 18 веке. Это были староверы – люди честные, богобоязненные, трудолюбивые.
Самойло отслужил в армии 4 года, участвовал в Первой мировой войне, потом в Гражданской. Вернувшись, женился на землячке Анне, вместе с которой построили дом и завели хозяйство.
В 1930 году в Советском Союзе начались коллективизация и раскулачивание, в жернова которой попал и Самойло. Оказав сопротивление властям, он был посажен в тюрьму и приговорен к расстрелу. Ночью двоюродный брат Самойло, служивший в НКВД, выпустил его из тюрьмы. Семья приняла решение бежать в Китай, граница с которым находилась в двадцати километрах от дома – страны разделяла горная река. Когда переплывали реку, лодка перевернулась и утонуло трое из восьми детей. В Китае от голода в этом же году умер Самойло и две дочери. Его жена – Анна вырастила троих оставшихся детей.

Когда тебе слегка за двадцать и в твоём кошельке вторая в жизни зарплата – спроси у тебя, какой корень в слове «работа», ты, не задумываясь, ответишь – воля. Ибо эта самая воля парит повсюду и пахнет новыми духами, шуршит свежекупленным платьем, имеет вкус стейка и отражается на твоём лице гордостью.
И вот с этой самой гордостью, в белом платье, благоухающая, как сирень, я ожидала своего жениха, стоя на углу самой обесславленной и провокационной улице города. О последнем я – краснодипломница юридического универа, новоиспечённый лейтенант миграционной службы, а по сути – девочка из обособленного правильного мира, не знала. Точнее, что-то где-то когда-то я слышала, но мне казалось, что мир разврата – это область фантастики. Покажи мне сейчас женщину древнейшей профессии, я бы восприняла её точно так же, как знаменитую актрису: с удивлением и любопытством. Конечно же, с таким наивным и неопытным взглядом на мир, стоять в белом платье на улице красных фонарей, было небезопасно. Но я стояла: молодая, красивая, с широко распахнутыми глазами, думая о прекрасной новенькой полицейской форме, как вдруг возле меня остановилась машина. Открылось окно водителя, и я увидела симпатичного мужчину. Он слегка улыбнулся мне и по-деловому спросил:
– Работаешь?
Никто никогда ещё не начинал со мной разговор с такого вопроса. И я слегка смутилась. Но тут же подумала: «Вероятно, по мне уже видно, что я не сопливая студентка. Может быть, это работодатель и он набирает в свою фирму работников». И, успокоившись, вспомнив о зарплате, форме и жёлтеньких звёздочках на погонах, я с гордостью ответила:
– Работаю!
По глазам мужчины было понятно, что ответом он доволен. Мне стало приятно, и я ему улыбнулась.
– Сколько? – снова спросил мужчина.
Я удивилась. Зачем ему знать, сколько времени я работаю? А, ну да! Чтобы понимать мой стаж. Если у него фирма и ему нужны работники, то это же логично. Два месяца мне показались достаточным стажем, и я вновь с гордостью сказала:
– Два месяца!
Мужчина перестал улыбаться:
– Что два месяца?
– Ну, вы спросили сколько времени я работаю… я ответила, что два месяца, – пояснила я.
Мужчина прищурил глаза:
– Я спросил сколько ты стоишь!
Иногда мы взрослеем настолько неожиданно, что сами того не замечаем –, стоит лишь оказаться в нужном месте и встретить нужных или ненужных людей. Вот и моя наивность испарилась так быстро, что я до сих пор удивляюсь, что она вообще была. И, вспомнив, как на курсах первоначальной полицейской подготовки Нездемковский учил нас разбирать и собирать пистолет Макарова, я начала смеяться:
– Знаете, стоимость моя, по-видимому, не очень большая, судя по полицейской зарплате, но стреляю я неплохо. По стрельбе у меня пятёрка.
Презрительный взгляд мужчины завершил нашу с ним встречу. Он поднял окно и уехал. А мне стало хорошо и весело потому, что я была в белом платье, вкусно пахла и работала… уже два месяца!

Юлька обладала редкостным даром – она умела в другом человеке пробуждать смех. С ней всегда было весело, даже если было грустно. Как она это делала, я не знаю, но в её присутствии хотелось и моглось смеяться. А учитывая, что мы учились в одном классе и наши дома разделяла всего одна небольшая дорога, то смеялась я постоянно.
Помню, сидим мы с ней на уроке музыки. Учительница молодая, но нервная, она кричит, чего-то злится и периодически устраивает контрольные. И вот как раз – контрольная. Первое задание: написать всех иностранных композиторов, которых мы знаем.
Я пишу: «Моцарт, Бах, Бетховен, Шопен, Шуберт…» На этом мои познания заканчиваются. Я заглядываю в Юлькину тетрадь и вижу нового композитора – «Петуховина» …
Хм… иностранец с русской фамилией. Разве такой был? Но ведь не стала бы Юлька зря писать, значит – знает, значит – был. И я аккуратненько добавляю к своему списку загадочного Петуховина.
– Юлька, – всё же не выдерживаю я, – а кто такой Петуховин?
Юлькин ответ меня потрясает:
– Не знаю! Я у тебя списала.
Помню, что на секунду я потеряла дар речи. Потом меня осеняет: Юлька же близорукая. Видать, заглянула ко мне, увидела что-то…
– Мой Бетховен – это твой Петуховин?
Я падаю на парту лицом вниз, Юлька падает рядом.
И в эту же минуту возле моего уха раздаётся страшный женский крик, принадлежащий, как на зло, училке:
– Уварова!!! Ещё одно замечание и я выгоню вас из класса.
Мы с Юлькой берём себя в руки и… приступаем ко второму заданию: нужно послушать музыку и письменно назвать композитора. Я слушаю и понимаю, что это может быть кто угодно: от какого-нибудь неизвестного мне Дебюсси до школьного дворника… но есть подозрение, что это… и я ставлю номер задания, потом рисую две волнистые линии и пишу – «Чайковский». Юлька копирует мой текст: две волнистые линии, фамилия композитора. Потом она наклоняется ко мне и шепчет:
– А что означают эти две волнистые линии?
– В математике – это знак приблизительного равенства. Этим я хотела сказать, что приблизительно это Чайковский.
Юлькины плечи начинают предательски трястись и заражают этим мои. Мы больше не в состоянии оставаться незамеченными, слишком громко играет в нас собственная музыка. Учительница слышит её и не одобряет:
– Выйдите вон! Обе!
Мы снова с Юлькой берём себя в руки, сдаём тетради с контрольной, где Петуховин и приблизительный Чайковский, и выходим за дверь, туда, где нам никто не запретит радоваться жизни, кроме самой жизни… Но это произойдёт гораздо позже.

Из цикла "Семейные истории "

То лето пришло огненным алма-атинским солнцем, маминым отпуском и нашим семейным отъездом в Петропавловку к бабушке и дедушке, до которых нужно было добираться на поезде.

Папа с нами ехать не мог, зато вместо него ехала мамина сестра и мой двоюродный братик.

С раннего утра в доме господствовала суета: мама с тётей пересчитывали сумки, перекладывали вещи, умоляли нас – своих балованных детей – переродиться и стать молчаливыми статуями, ворчали на моего папу, который то курил, то болтал с соседкой и никак не соглашался прогревать за три часа до отъезда машину.

Узкая коробка, называемая квартирой, наполнилась шумом, весельем, тревогой, детским смехом, женским криком и папиными мыслями: «Потерпи, Володя, вечером отдохнёшь».

На вокзал было решено ехать заранее – мало ли что. Это решение папе очень понравилось, и он тут же перетаскал сумки и детей в машину. Мама с тётей тоже торопились, поэтому мы ждали их в душном автомобиле всего каких-то полчаса.

На перроне папа всех выгрузил, усадил на лавочку напротив железнодорожных рельсов, где стояли зелёные поезда, сказал внимательно слушать объявления и исчез.

Минут пять мы сидели, лопали яблоки и наблюдали, как с первого пути отходит поезд. А когда он уехал и взору открылись дали, то мы увидели, что на третьих путях, чуть в стороне, стоит другой состав, и не просто другой, а тот самый, который должен везти нас в Петропавловку. И вдруг он запыхтел и начал медленно двигаться.

О, что тут началось! Мама с тётей соскочили, замахали руками, схватили поклажу.

– Дети, наш поезд уходит! Бежим! – приказала тётя.

И мы все побежали. Неуклюжие, навьюченные чемоданами, авоськами, рюкзаками, мы перелазили через рельсы, падали, вопили. Проводник, стоявший в открытых дверях нашего поезда, закричал:

– Куда вы лезете?

– Не ваше дело! – парировала на бегу мама и скомандовала ему – Хватайте детей!

И он, поддавшись настроению толпы, стал ловить детей, сумки и помогать двум ошалевшим женщинам взбираться на ступеньки двигающегося поезда. Наконец все оказались в тамбуре. Тяжело дыша, тётя уселась на один чемодан, мама на другой. И вдруг поезд ахнул, дёрнулся и остановился.

– Ну вот и приехали, – сказал проводник и зевнул, – будем сорок минут стоять, можете оставить вещи и погулять. Впрочем, нет. Сидите лучше в купе и до конца маршрута не выходите!

– Как сорок минут стоять? А отчего же он ехал? – возмутилась мама.

– Не ехал он, а немного пододвинулся, чтобы людям было удобно подходить к нему – ответил проводник и вышел на улицу.

А мы остались в душном вагоне рассуждать об изменчивости жизни, и сорок минут наблюдали через окно, как по комфортной асфальтированной дорожке, не спеша, улыбаясь, к поезду шёл народ.

В город, в котором пели виолончели,
мы пробирались тайно и там горели
так, как горят две лампочки в двести ватт.
Пили вино на крыше, где видно дали,
спали в обнимку… впрочем, почти не спали –
сбой был тогда в системах координат.

Счастье всегда вне графиков, вне религий.
Май расцветал дождями, смывал улики,
по водостокам неба текла вода.
И, забирая запах весенней прели,
голос консьержки, песни виолончелей,
мы каждый раз прощались там… навсегда.

В детстве я жила в двухэтажном кирпичном доме, который был построен пленными японцами в сороковых годах двадцатого столетия. Рядом, образуя большой квадратный двор, стояли его родные братья – такие же жёлтенькие, местами облупившиеся домики, разделённые на маленькие квартирки с дворцовыми потолками. Их обитатели, как и всякие другие, оказавшиеся в подобном пространстве, знали друг о друге всё. Новости здесь разносились за считанные минуты.
К слову сказать, самой ближайшей соседкой нашей семьи была баба Мира – высокая старая женщина, согнувшаяся под гнётом бед и хронического одиночества. В любое время года можно было увидеть её, сидящую на отдалённой лавочке, в дырявой длинной шубе с неизменной папиросой в бесцветных губах. Она никогда не сплетничала, никого не осуждала, но знала обо всём, что происходило в пределах дворового колодца. Правда, в силу возраста и невесёлых игр мозга, эту информацию она передавала всегда по-своему, забывая важные или добавляя несуществующие детали.
И вот в одно прекрасное утро мой папа оторвал лист календаря и увидел, что на дворе – о-го-го – первое апреля. И это было не просто первое апреля, а к великой папиной радости ещё и суббота, ибо то, что он тут же задумал, требовало присутствия соседей. Глаза его загорелись, как у всякого шкодного тридцатилетнего мальчишки, а в животе полетели… таракашки. Папа, напевая под нос «Будет весна, полагаете вы?» вышел на улицу, где уже вовсю кипела жизнь. Кто-то развешивал постиранное бельё, кто-то курил, кто-то выгуливал детей.
– Водой все запаслись? – небрежно обронил папа, улучив момент, когда его могло услышать большинство.
– Что значит запаслись водой? – насторожилась тётя Соня – боевая хваткая женщина, со следами на лице прежней красоты, усталости и разочарования.
– Так отключат через час, – зевнул папа, – и холодную, и горячую. Из ЖЭКа же звонили. Ремонт труб. Дня два будем обезвожены.
О, что тут началось. Двор загудел, как улей, в который ткнули палкой. Через час в каждой квартире, кроме нашей, водой было наполнено всё, что можно наполнить: кастрюли, вёдра, чайники, тазики, ванны. Папа стоял на улице, с удовольствием наблюдая, как быстро и плодотворно расползается придуманная им новость. Когда же соседи запаслись не пивом, но другой полезной жидкостью, и снова вышли вдохнуть свежий апрельский воздух, когда они наперебой стали делиться своими переживаниями и тем, что «ну какой ремонт в апреле, это же беспредел», папа не выдержал:
– Никто не напомнит мне, какое сегодня число? – громко спросил он.
– Первое апреля, Володя! – поспешил ответ.
– Ну так, с первым апрелем вас, господа-любители-запасаться-водой.
Двор снова загудел. Папу хотели побить, но он смеялся так, что заразил других. А зараженные смехом никого побить уже не могут. И довольный жизнью папа пошёл домой. Возле подъезда, в одиночестве, как всегда, сидела баба Мира. Дым наполовину выкуренной папиросы окутывал её худую старушечью фигуру, одетую в рваную шубу.
– Володя, – позвала она папу, – ты запасся водой? Отключат сегодня. И горячую, и холодную.
Папа улыбнулся и вздохнул:
– Баба Мира, да это я выдумал про воду. Первое апреля же.
Ответ бабы Миры, умевшую забывать важные и помнить несуществующие детали, папу потряс:
– Не знаю, что ты там выдумал. Лично я эту новость слышала по радио!
И баба Мира поднялась с лавочки и пошла запасаться водой – ибо радио врать не будет!

Эта история могла бы закончиться в этом месте, но нет.
Соседи, позлившиеся на папу, а потом простившие его, один за другим освободили свои жилища от ненужного количества H2O, все, кроме бабы Миры, которой казалось, как мы помним, что эту новость она услышала по радио. Конечно, по радио никто ничего подобного не объявлял, как и из ЖЭКа никто не позвонил, когда к вечеру во всех наших маленьких, словно японки, домиках отключили и горячую, и холодную воду. Папа тогда справедливости ради заметил, что то, что начинается с шутки, вполне себе может закончиться аварией.
На следующий день баба Мира охотно делилась с соседями водой и не знала, что с лёгкой руки своего ближайшего соседа, с тех пор все её называли мировой женщиной или женщиной мира.

Таине Ким

Когда во мне завывает вьюга,
и вместо солнца – седой клубок,
ты мне звонишь: «Не боись, подруга!
В спокойных мыслях ночует Бог!
Мы много раз проходили это –
шагали к свету, укрывшись тьмой.
Обычный принцип: приходит лето
за каждой выкуренной зимой.
Печали – в топку, беде – импичмент,
на несогласных – забить болты».

Мне слышно в трубке, как шепчут спички,
как дышит чайник до хрипоты.
Мурлычет Боня, гремит посуда,
сверчком стрекочет пустой пакет.
И вой сирены из ниоткуда…
И вой сирены из ниоткуда,
и грохот падающих ракет.

На сочельник снег дотемна маячил,
а когда замёл он моё крыльцо,
в ледяную дверь постучался мальчик –
невысокий, щуплый, с рябым лицом.

Говорил тревожно, ступал несмело,
наблюдал с опаской, исподтишка.
Сел у печки. Печка  безмолвно пела,
как поёт старуха без языка.
 
Погадать просил. Растирая пальцы,
отогрелся, скинул с себя тулуп.
Я в него глядела: вот церковь, плацы…
и проклятья с чьих-то слетают губ.

Кто ты, мальчик? Выйди ко мне, не прячась.
Два пути на линии жизни есть.
На одном – ты зряч, но идёшь к незрячим,
и несёшь смиренно благую весть.
 
На другом, который вот здесь, где палец,
ты - слепец,  и сеешь повсюду смерть.
Кто ты, мальчик? Кто ты, худой страдалец?
Отчего так страшно в тебя глядеть?

Выбирай судьбу! Впрочем, ты не властен.
Или властен? Вот же – не разобрать!
За тобой – лукавый с драконьей пастью,
но и Бог, в которого верит мать.
 
Выбрав свет, погибнешь, как лёд на солнце.
Жив останешься, встав на безбожный путь,
одержимость властью в тебе проснётся,
от которой в сторону не свернуть –

так в ушко иглы не пролезть верблюду.
И тогда хоть сотню лет проживи:
будет плач и скрежет зубов повсюду.
Будет кровь…и слава твоя… в крови.
 
Он сидел, на плечи тулуп набросив,
словно мёрз, но пот выступал на лбу.
И глумилась ночь: «Выбирай, Иосиф,
если сможешь выбрать свою судьбу».

Холодным мартовским утром рыжая молодая дворняжка Фрида произвела на свет двух щенят. Став матерью, она впервые ощутила тревогу, крепнувшую и усилившуюся с каждым днём. Теперь её беспокоили шумные ледяные сквозняки, заползающие в деревянную будку, соседские собаки, снующие ночами по чужим дворам, даже большой Хозяин, который стал недобро и странно посматривать в её сторону.
Лишь когда она ложилась возле своих пищащих малышей, а они, нащупав её соски, начинали жадно сосать, тыкаясь тёплыми мордочками в худой живот, ей становилось спокойно. Она обнюхивала и облизывала их с такой нежностью и лаской, о существовании которых раньше не догадывалась. А малыши не догадывались о её тревоге, им было спокойно, безопасно, тепло и сытно. «Безопасность и еда – это мама».
А она почти забыла свою мать. Когда-то они жили в трубе заброшенной канавы на краю рабочего посёлка. Мать долго не разрешала им с братом вылазить из трубы. Но со временем труба стала казаться щенкам тесной и скучной, а мир за ней – огромным и удивительным. Фрида принялась нарушать запреты, сперва робко и осторожно, не отходя далеко от дома, а потом всё смелее и увереннее. Однажды она забылась, увлеклась и ушла слишком далеко. Наверняка, она нашла бы дорогу назад, если бы её ни заметил маленький Хозяин. Мальчик был очарован рыжим пухлым щенком с круглыми любопытными глазами и мягким языком, лизнувшим его в нос. Он взял маленькую Фриду на руки и унёс в новый мир, далеко от канавы, трубы и матери. С тех пор она жила на цепи, в тёплой конуре, стоящей возле саманного дома большого Хозяина.
Большой Хозяин был угрюм и неласков. Иногда он прикрикивал на Фриду и бил палкой, если, например, она, не различая его друзей от недругов, отчаянно лаяла. В такие минуты он сердито говорил: «Дурная псина, надо же было ей попасться на глаза моему сорванцу. Ох, не чета она погибшему Дику. Тот был умён и красив. А эта…дурная псина».
Но большой Хозяин исправно кормил её и иногда отпускал на волю. Именно воля и подарила Фриде два скулящих комочка, а вместе с ними и неведанное чувство, превосходившее по своей силе всё, что она испытывала раньше: привязанность, голод и страх, и чувство это было – материнство. Его великая мощь, пробудившаяся в ней, делала смелой и уязвимой, сильной и слабой, счастливой и… тревожной.
На пятое утро после рождения малышей, беспокойство, живущее во Фриде, бьющееся вместе с сердцем, приобрело цвет: оно стало серым, таким же, как мартовское небо, лежащее на крыше собачьей будки, как холщовый мешок в руках большого Хозяина, как его холодные глаза, которыми он заглянул в её материнскую душу. Нет, она ничего не поняла, просто почувствовала болезненное серое беспокойство. Большой Хозяин отстегнул цепь и, вытащив Фриду из конуры, повёл в сарай. Она рычала и оглядывалась на щенков, оставшихся позади. Серое беспокойство темнело, пока не стало чёрным. Графитовые тяжёлые тучи прорвались дождём. Фрида, закрытая в чёрном сарае, кидалась на дверь, надрываясь от мучительного лая. Чернота разливалась в ней и приносила боль, не известную до сей поры. В щель между неплотно прилегающими досками двери, она видела, что большой Хозяин вытащил щенков из будки, положил в мешок и скрылся за железными воротами. Она видела, как маленький Хозяин, громко плача, выскочил из дома и побежал вслед за отцом. Но остановленный властным криком отца, он скоро вернулся. Его плач перешёл в рёв, от которого Фриде стало страшно. В отчаянии, она царапала когтями землю, металась, кусала черенки лопат, натыкалась в темноте на вёдра, которые с шумом опрокидывались. Но по мере того, как шло время, энергия её утихала. И вот наконец, ослабевшая, она легла возле двери и закрыла глаза.
Когда большой Хозяин выпустил её, был уже полдень.
Трое суток Фрида ничего не ела, только скулила, скулила, скулила. Маленький Хозяин смотрел на неё с горьким сочувствием, от которого ей становилось так тяжело, что она начинала выть. Взгляд же большого Хозяина: холодный и колючий, словно штырь, за который была закреплена собачья цепь, не изменился. За сорок лет человеческого существования большой Хозяин убедился, что жажда жизни почти всегда сильнее боли и страданий. А время побеждает любую тоску и меланхолию. Он был уверен, что совсем скоро Фрида станет прежней, а потому однажды она снова доставит ему хлопоты, произведя на свет несчастные ненужные рты, и, возможно, что он вновь…Впрочем, так далеко он не размышлял.

Давай мечтать – вот вьюга, и покуда
предчувствие не магии, но чуда,
мы спрятаны за пазухой глуши.
Там дом и печь. Нам весело и жарко.
В углу сверкает хвойная дикарка,
и коврик с антилопами шуршит.

Там запертый сквозняк поёт в подвале,
и песнь его чудесна, но едва ли
с классическими звуками в родстве.
Кровать, две табуретки, стынет ужин.
Ты мужествен, но мной обезоружен
в придуманном сегодня Рождестве.

И ночь черна, как в банке листья чая.
Мы чувствуем её, не замечая,
что эфемерны эти глушь и дом.
Снимаем с губ медовую настойку.
Спокойно нам. Нам хорошо и только…
И только снег колдует за окном.

Ах, эти милые магазинчики, где у каждой вещицы есть душа и история. Стоит мне зайти внутрь, как все они начинают верещать, перебивая друг друга:
– В дождливые дни цветы на моём абажуре превращаются из голубых в синие. Купите меня, и я стану скрашивать ваши вечера!
– Представляете, вчера какой-то невоспитанный господин назвал меня шторой, а я портьера. Вы-то ведь разбираетесь в подобных тонкостях?
– Раньше я был отвратительного коричневого цвета, но хозяйка покрасила меня в тёмно-зеленый, и теперь я совершенно винтажный комод, не правда ли?
Как-то раз в одном из таких суетливо-весёлых мест я увидела удивительную лампу. Она имела респектабельный, слегка надменный вид, под её элегантным абажуром стояла фарфоровая пара, принадлежащая высшему европейскому средневековому свету. Лампа сказала мне вежливо:
– Здравствуйте. Не будете ли вы так любезны поплотнее закрыть дверь? Дело в том, что сквозняки вредят моему здоровью.
Я была очарована. Никогда раньше мне не доводилось встречать в своём восточном городе столь утончённую аристократку.
– Сколько стоит эта дама? – спросила я у продавщицы, намереваясь купить лампу во что бы то ни стало.
– О, она не продаётся. Мне принесли её, чтобы перешить абажур…и вот уже год хозяйка не возвращается. Но я надеюсь… понимаете?
Я глянула на лампу. Она тяжело вздохнула и с тоской уставилась в окно.
– Вы великолепны, – шепнула я ей, уходя.
Лампа благодарственно кивнула мне и тоже прошептала:
– В городе есть мои сёстры, поищите, возможно кто-то решит продать одну из них.
Мы попрощались.
Несколько месяцев я мысленно возвращалась к своей новой таинственной знакомой. Что-то сказочное виделось мне в её облике…А потом я решилась найти и приобрести похожую, чтобы в обыденные скучные вечера зажигать в своём маленьком мире волшебство. Мне это удалось, моя новая лампа любит смеяться и приговаривать: "Элен-Элен, поднимись с колен. Их бин дайна, загадывай желанья".
Такие волшебные дела...

Бабу Сагир'у я побаивалась. У неё всегда был суровый неулыбчивый вид, вдобавок она резко прищуривала один глаз, отчего становилась похожа на пирата. Однажды она то ли попросила, то ли приказала мне резать мясо на манты. Я не посмела ей отказать, хотя в свои двадцать три года была глубоко убеждена, что это не женское занятие. Режу и недовольно поглядываю на её уставшее лицо, изборождённое морщинами.

– Ууу, собака, – ласково говорит она моему маленькому сыночку, игравшему рядом.

Я обиделась, подумала: «Сама ты собака». Баба Сагира повернулась ко мне, улыбнулась одними уголками сухого рта:

– У нас, у казахов, нельзя говорить приятное ребёнку, чтобы не сглазить. Молодая ты, девочка, все мысли, как на ладони.

Ничего я не поняла, поглядела на свои руки, стёртые до мозолей от тупого ножа и нескончаемого мяса, покосилась на бабушку, снова подумав: «Сама ты собака».

А потом баба Сагира слегла с давлением. Приехала я к ней, села возле кровати, набралась смелости и говорю: «Хочу помолиться о вас Иисусу. Можно?»

Она смотрит на меня таким мудрым материнским взглядом, словно чувствует меня лучше тех, кто со мной всегда мягок и добродушен.

– А я верю в Иисуса, – отвечает мне. – Он дочку мою спас. - Жили мы с моим Шракбеком в колхозе. Вокруг степь да бураны. Врачей нет, зато шайтанов полно. Рожаю я, а мои мальчики не доживают до трех лет, один за другим…трое. Сильный сглаз наложили на меня…. И вот доченька появилась, Майя. Растёт цветочек мой, глаз радует. Я думаю, лишь бы перешагнула она через проклятый возраст. Ан нет, заболела в один день. Ни с того, ни с сего. На глазах гаснет. Криком орала я, заставила Шракбека везти нас на телеге к русскому знахарю в другое село. Пятьдесят километров – шутка ли…с больным ребёнком. Когда увидел знахарь нас, сказал: «Вовремя приехали, ещё день – не спас бы». И стал он молитвы читать, и имя Иисуса Христа призывать. Долго читал, не помню сколько времени прошло… долго…Я рядом стою, смотрю, а девочка моя в себя приходит. И сказал мне знахарь: «Не я, а Христос спас твою дочь. Не забывай этого». Как тут забудешь? Верю я в Иисуса! Как могу верю. И ты верь, родная (это баба Сагира уже ко мне обращается).

Наклонилась я к ней, обнялись крепко, помолились. Так и осталась она у меня в памяти: мудрая, утомлённая жизнью, негромкая в своей спокойной вере, с пиратским взглядом и большим сердцем, в которое она поместила и меня.

Мне хочется остаться здесь, с тобой,
в уездном мире, сумрачной метели,
где краски за столетья помутнели,
но тот же снег на той же мостовой.

И надпись у аптеки – «Жив Господь» –
входящего пугает неизменно.
Всё, как всегда. Здесь время ко Вселенной,
как бабочку, сумели приколоть.

Оно на нас глядит из темноты,
на лавочки, старушечью аллею,
на дом, где, словно лампочки, желтеют
тревожные, уставшие цветы.

Забудем их и выйдем на плато
под ритмы танго в городе угрюмом,
который пахнет счастьем и парфюмом,
покуда я дышу в твоё пальто.

Стихи стихают, улицы черны,
холодный воздух слеп и неподвижен.
Мы так близки. Но были бы мы ближе,
не будь мы на других обречены?

Где летним жаром занавешены
твой город, лес и водоём,
и облака отяжелевшие
не прорываются дождём,
приходят призраки вечерние,
в шофары древние трубя.
И на дороге всходят тернии –
от Назарета до тебя.
Дрожит осина тонкорукая.
Голодный старый суховей
листву качает и баюкает
дремучей музыкой своей.
Боль не исчезла, только прячется,
спит под корой минувших лет,
Гроза. И тучи, как захватчицы,
осатанело гасят свет.
Страх, словно крест, взвалил на плечи ты.
Не бойся! Вон, не скрытый тьмой,
шагает Бог очеловеченный,
обожествляя нас с тобой.

Мы в городе, случайном и ночном,
где тьма полузаброшенных гостиниц
ведёт в кафе. Там старый кабардинец
лепёшками торгует и вином.

Там сад, в котором музыка и пыль,
и лампочки, похожие на груши.
Дышать бы вечно осенью и слушать,
как жалобно поёт о нас камыль.

Мы вскоре разойдёмся, но пока
пропитан воздух музыкой и чачей,
ешь виноград из рук моих горячих,
срывай моё дыханье с языка.

Сиди в грушёво-лампочном плену,
где Бог ещё не чопорный, не строгий,
и наши параллельные дороги
соединяет мысленно в одну.

Под грузом ладана, халвы,
приправ для хумуса и плова,
шли мы с тобой, а не волхвы,
к Тому, Кто был в начале Словом.

Пустыни, каменный бурьян,
оглохший лес, слепые чащи.
Рассвет был зол, закат был пьян.
Маячил свет кровоточащий.

Как ворон каркал воробей,
провозглашая неудачи:
«Бегите! Ибо «не «убей»
здесь ничего уже не значит.

Вам обесточат провода,
как всем, поднявшимся над бездной!»
Но шестипалая звезда
звала нас лампочкой подъездной,

мопедной фарой, фонарём,
свечным огарком-горемыкой,
шуршащим, тлеющим огнём
в костровой пасти безъязыкой.

Нам говорили: «Небеса
полны водой, а не любовью».
А мы меняли адреса,
искали хижину воловью,

и шли с темна и до темна,
в гремящем холоде чугунном
туда, где зрела тишина
и обещала тишину нам.

Уходя от зимы запасными путями,
укрываясь от бед,
поднимается солнце в холщовой панаме
на Тянь-Шаньский хребет,
где, проснувшись, шуршат и качаются ели,
тишину распоров,
где ни вьюжного плача, ни стона метелей,
только шёпот ветров.
Только память, в которой морозы стеная,
заграждали мне путь.
Только голос Господний: «Не бойся, родная».
И не страшно ничуть.

"...и мрамором слоноподобных арок..."
А.А. Пурин

И мрамором слоноподобных арок,
и царственным размахом анфилад
гордится Рим – создатель коммуналок.
О, нищий дух! О, варварский уклад!

Тут всё пьянит, тут всё средневеково,
тут, мысли высекая, как гранит,
седой Тацит, рождённый в Черемхово,
о русской тирании говорит:

«Очнитесь, дети тьмы и ширпотреба,
испили вы невежество сполна!»
Но чернь желает зрелища и хлеба,
распятия Святого и вина.

Ещё тоску, а большего не надо.
Здесь вбито в них: в страдании – награда.

«В начале было Слово...»
Евангелие от Иоанна

Вначале было слово. А потом –
печальный сад, тропа, казённый дом
с решётками, прибитыми на окна,
где время останавливало бег,
где мальчик-часовой курил «Казбек»,
а ночь сплетала дымные волокна.

Звенел трамвай, чернел апрельский дождь,
казённый дом дрожал под небесами.
Был арестант, а рядом – Ирод-вождь
с тяжелыми колючими глазами.

Он много говорил и призывал
служить ему. Что в праведности толку,
поскольку всяк пастух ничтожно мал,
пока его отара внемлет волку?

Услышь, как громко пахнет серебро!
Бери его, как женщину, не споря!
Здесь каждый саддукей в политбюро
имеет дом в Ливадии у моря!

Вначале было слово… и оно
вождя тянуло медленно на дно –
безжалостно, без устали, сурово.
Он злился и смеялся напоказ,
когда из арестантских тёплых глаз
шёл свет. И это тоже было слово…

Тень от решётки выползла крестом,
точней, крестами, и легла под ноги.
И мальчик-часовой вздыхал о том,
что всякий суд вершит не Бог, а боги.

Вставало солнце. Радугой согрет
был траурный заплаканный рассвет.
Уставшая земля очнулась снова.
И шли волхвы навьюченной гурьбой
вдоль Яузы за утренней звездой,
твердя себе: "В начале было Слово"...

«Не осанной была эта полночь полна,
А глухим канцелярским злоречьем.
Головешкою тлела над нами луна,
И золой осыпалась на плечи.

Не дождавшись свободы, войны, мятежа,
Попрощавшись с непрочным покоем,
Мы глядели, как Тот, Кто учил побеждать,
Проиграв, уходил под конвоем.

И пока Он виднелся, не скрывшись впотьмах,
Было жутко нам, горько и душно.
Улюлюкала смерть на остывших камнях
Под печальную дудку пастушью.

Всё бессмысленным стало для нас. Оттого,
Пошатнулась нестойкая вера:
Если гибнет вожак, то и стая его,
Словно пыль разлетится от ветра.

Но случилось не так…» – говорил в никуда
Бородатый старик в «Мастер-Сити».
И фонарик в кармане его, как звезда,
Полыхал сквозь хлопчатые нити.

Он молился и шёл мимо кассы. За ним
Чертыхался кассир бестолковый:
И казалось тому, что серебряный нимб
Над макушкой висит стариковой.

А старик, не касаясь ногами земли,
Шёл в пасхальную ночь торопливо.
И качалась победно берёза вдали,
Но завмаг утверждал, что – олива.

Кинь в рюкзак горчинку алкоголя,
дым шашлычный, пляску саранчи,
выйдем к побережью Алаколя
в шорохах арктической ночи.

Чтобы там, на холоде трескучем,
темень опрокинулась ничком,
чтобы налились пустые тучи
среднеазиатским молоком.

Пусть луна штурмует сонный берег,
(где ни откровений, ни души),
рыхлая, как манго в Актубеке,
бледная, как персики в Акши.

«Посреди оглохших и незрячих, —
скажет, опустившись на причал, —
не отыщут вас, не перепрячут,
не осудят вас, не разлучат».

Он тихим был, но в голосе его звучала мощь не арфы, а кимвала –
казалось, даже вьюга оттого молилась и по-бабьи завывала.

Он говорил: «Когда восстала мгла и смерть глядела жадно и пытливо,
металась лихорадочно ветла, скрипела обессиленно олива.
Сплетались страх и плач, хамсин и пыль. Прошенья были... Были бесполезны.
С небес глядела мрачная Рахиль на правнуков, блуждающих у бездны».

Подсев к печи, к желанному теплу, он кутался, надрывно сухо кашлял.
Вечерний снег, стекавший по стеклу, от голода казался манной кашей.
Но голод не страшней доносов, лжи, пока здесь пахнет домом сладковато,
пока письмо от матери лежит в кармане залоснённого бушлата.

Сверяя речь с исписанным листком, замёрзшие ладони растирая,
он говорил: «Представьте за окном Голгофу вместо ветхого сарая.
Покуда мрак плодился в суете, рассаднике страданий и печали,
где Бог висел, распятый на кресте, неузнанный своими палачами,
где в душах было скверно и темно, где солнце почерневшее страшило,
уже рвалось в завесе волокно, уже в века летело: «Совершилось!»»

Он кашлял вновь, бумагой шелестя. И, просочившись в запертые двери,
сквозняк, как непослушное дитя, раскачивал подобие портьеры.
Привычная за много горьких лет дверная щель, в мороз, была, как жало.
Но то, что согревало Назарет, и ссыльный Яренск тоже согревало.
Нам было слышно, как издалека бежит впотьмах собачья злая стая.
Но белый свет спускался с потолка, слепил глаза, кружился и не таял.

Не грусти, не время финальных точек,
Расставаний, жалоб, судебных исков,
Хоть кредит Амуру давно просрочен,
И любовь без правил и без прописок.  

Ну и пусть икают Федот и Яков,
А в сети про нас сочиняют басни.
Мы ещё не бросили в море якорь,
Просто стали опытней и опасней.  

Пусть звонки пропущены, как пенальти,
Мы всегда в онлайне, в доступном шаге.
Прорастаем фальками на асфальте,
Возникаем фетами на бумаге.  

Как ни бейся, всё, что нам остаётся,
Танцевать, покуда вокруг цунами.
Но пока включается наше солнце,
И стихи, и химия между нами.

Жизнь приходит засухой и циклоном,
то молчит, то жжёт нецензурной бранью.
Помнишь наши встречи под Безансоном,
где закаты стыли в горшках герани,
где глухие окна врезались в крышу
и глядели в заросли винограда,
где читавший Фрейда портье-мальчишка
ободрял нас добрым лукавым взглядом?
В небе между звёзд прорастал физалис,
в чьей утробе зрела луна большая.
Мы шагали к речке и целовались,
ничего друг другу не обещая.

Но проснувшись утром, мы понимали —
ни реки, ни тёплого Безансона
просто нет, а рядом такие дали,
что нам Фрейд и звёзды не по сезону.
Ни портье, ни музыки, ни накала,
за окном – заснеженная черешня,
между нами пропасть и одеяло,
да и то лишь в мыслях: благих и грешных.

На полях, где пели птицы, из столетнего зерна
прорастала не пшеница, а отборная война.
Забавлялся чернокнижник, зубоскалил бес когда
день за днём в колосьях рыжих зрела злачная беда.

Всюду ложь мололи, чтобы – от рассвета до зари –
умножались лихоробы, войнопашцы-плугари,
чтобы в братьях видел каждый неприятельскую рать,
ненавидел и однажды стал готовым убивать.

Время шло. Сожжённым летом, корни выпачкав золой,
скороспелые ракеты поднимались над землёй.
Их опавшие крупицы оставляли чёрный след,
чтобы смертью возродиться через сотню мирных лет.

Путь земной подчас уводит в бездну.
Помнишь сад, где нас коснулось зло,
где нам было маетно и тесно,
потому что сытно и тепло?
И, когда солдат небесной роты
с нимбом из немого воронья
отпер золочёные ворота
нашего постылого жилья,
мы под шёпот плачущей оливы,
скрытые туманом и дождём,
с радостью пошли неторопливо
по великой пустоши вдвоём.

В тишине, под песни небосвода,
не имея пищи и воды,
стали мы свободны. Но свобода
соткана, как рабство, из беды.
Оттого ночами зачастую,
видя ненавистное жнивье,
мы хвалили клетку золотую,
позабыв хозяина её.

…Знал ли Он, к рабам не тяготея,
что наш старший мальчик у реки
кормит обездомленного змея,
как щенка, с заботливой руки?

Мне вдали от дома снится чаще,
и не отмахнуться, хоть убей,
Алмата, лежащая, как в чаше,
у тянь-шаньских каменных цепей.

В зелень, как в чапан, она одета,
капает с макушки пыльный зной
в сонное черешневое лето
с вызревшей единственной звездой.

Вон базар, потеющий от жара,
манит и зовёт издалека.
Маленькую пери из Талгара
вижу в продавщице молока.

Тяжело вздыхаю без причины.
Сон плывёт, цикадами звеня,
и луна с глазами Темучина
по-родному смотрит на меня.

Там, где мир у дьявола под пятой,
тьма порой не кажется темнотой.
Там гуляет женщина в белом платье,
у которой очи, как виноград,
потому так сладок лукавый взгляд,
потому так манят её объятья.

Безмятежным утром слова чисты.
Как детей, целует она цветы,
и несёт в ладонях живую воду.
Но потом с цепи отпускает ад,
и в огне зенитном легко горят
цветники, внимавшие цветоводу.

Позволяя смертным любую блажь,
надевает женщина камуфляж –
не спугнёшь, не спутаешь с тварью тленной.
И тогда печали земля полна.
Отовсюду слышно: «Идёт она!»
И война идёт по своей вселенной.

Давай всё будет так: падёт Аид,
и небо, словно банка жестяная,
торжественно над нами загремит,
мы примем кофе, жизнь, довольный вид,
и май придёт в кроссовках из Китая.

Асфальт начистит, будто мельхиор.
Дождями застучит, чтоб уважали.
И пусть там будет город наш и двор,
скамеечно-старушечий набор
и песни Шевчука за гаражами.

Мы выйдем из привычной конуры
какой-нибудь лимонно-мятной ночью,
когда ещё не жалят комары,
в помине нет ни лени, ни хандры,
и ангелы пьют пепси у обочин.

Не выпросив свет у старухи-Москвы,
чьё солнце мало, как лимонная долька,
мы выстоим! Выстоим ради листвы,
грачиных хитов под окном… и не только.
Добавь в этот список полуденный миг,
в котором ни боли, ни спама, ни хроник;
вкус латте, печенья, прочитанных книг,
положенных башенкой на
подоконник.

Покажется, будто плывут в пустоте
чернильные будни, слепая дорога,
но всякий Иона, сидящий в ките,
способен и там достучаться до Бога.
На крыши прольётся рассветная медь,
асфальт заиграет полосками света.
И будет грачиха с птенцами лететь
в большое хлопчатобумажное лето.

http://litset.ru/publ/16-1-0-75110

"Я помню эти берега
Базальтовой породы".
(Sheffield)

Жизнь непомерно дорога
и столь же уязвима.
Ты помнишь наши берега,
продрогшие за зиму?
Апрель. Предместье тихих рощ,
томящихся от скуки,
где зяблик зяб, а первый дождь,
как пёс, лизал нам руки.
И сверху виден был причал
с рядами чёрных брешей.
Там рассыхался и ворчал
баркас осиротевший.
Ни дождь, однако, ни баркас,
ни прочие печали
не крали музыку у нас,
и нас у нас не крали.
Качалась лунная фольга,
земля вбирала воды,
и мы врастали в берега
базальтовой породы.

Осенний парк бездушен и свинцов –
забыл про садоводов и птенцов.
И ты меня забыл, как всяких прочих.
Брожу вокруг да около ракит,
где падший лист земле благоволит
и собственное тление пророчит.

Из всех живых в колючей полумгле –
лишь я и птичий ангел на ветле,
два местных постояльца-нелегала.
Он молчалив, и я не говорю.
Неслышно первый снег крадёт зарю
и в лужи опускается устало.

И в тишине, где тьма во тьму стекла,
мне кажется, что не было тепла,
ни нас с тобой, пригретых на скамейке,
ни августов, ни прочей лабуды.

Глядишь, у нашей памятной звезды
от холода садятся батарейки.

Где черти пестуют чертят
в суровый вечер,
и сквозняки со зла скулят
по-человечьи,
где приобщили тишь да гладь
к мечтам о чуде,
я отвыкаю привыкать
к вещам и людям.
Я отвыкаю. В горле ком,
в мозгах морзянка,
а город пахнет табаком
и валерьянкой.
Иду, прошитая бедой,
на сердце – пластырь,
покуда овнов на убой
уводит пастырь.

Сижу под небом черноликим,
сбежав от пропасти и лжи
туда, где осень с птичьим криком
летит за чьи-то гаражи.

Где обескровленное солнце,
как точка серая впотьмах.
И одиночество крадётся
с ружьём в охотничьих руках.

Сквозь гобеленовую слякоть
чужая музыка плывёт.
А где-то дом, и впору плакать,
рифмуя сутки напролёт

подъезды, лестницы, фронтоны,
застывший призрак у дверей,
чьё фото в старом телефоне,
как вспышка памяти твоей.

Осенью закончились грачи,
словно их и не было в природе.
Дождь идёт, земля кровоточит,
мир сошёл с ума и сумасбродит.

В сердцевине холода и тьмы,
паники, помноженной на хаос,
мы ещё не поняли, что «мы» –
не местоимение, а статус.

Не горим, не греемся теплом
влажных губ и маленьких гостиниц.
Но уже шагает за углом
нежность, как отважный пехотинец.

И уже не буря во дворе,
а стихи, где хочется остаться,
где рука, зажатая в руке, –
это строчка нового абзаца.

То, что было – нам со счетов не сбросить.
Подари слова мне, в которых осень
с ноября подёрнута белизной,
а внутри неё колокольни, срубы.
Мы, продрогнув, греем губами губы
на мосту, в бессоннице затяжной.
Псиный лай и холод вокруг собачий.
И луна, как сдутый футбольный мячик,

до утра качается в полынье.
Подари слова, не скупись на звуки.
Наша встреча пахнет всегда разлукой,
чьим-то домом, музыкой, оливье
(оливье вписалось сюда для рифмы).
У любви двойные для нас тарифы,
для неё ни поводов, ни основ.
Потому и смотрит она свинцово.
Ну и пусть! Отдай мне её, как слово,
то, в котором спрятано много слов.

Светлане Пешковой

Свет мой, Света, холодно мне, не спится.
Небо сеет снежную чечевицу
в здешней белокоменной не-глуши.
Мысли, как смола, и темны, и вязки.

Помнишь, оказавшись в единой связке,
мы калининградили от души?
Отключали связь, заводили связи.
А стихов там было, как в Саки – грязи,
были волны, брют и «Жатецкий гусь».
Мы ходили в лавочки и киоски.
Молодой Арсений, но не Тарковский,
нам читал Тарковского наизусть.
Помнишь, посреди вековых магнолий
было много смеха и мало боли,
и весна, пролистанная на треть?
Но ушла она из небесных скважин.
Прошлый день, по сути, уже неважен,
важно в новом, господи, не сгореть.
Не впустить в себя ни тоску, ни зверя,
научиться заново жить и верить,
обретая в ближних уют и тыл.

Света, свет мой, знаешь, что очень страшно –
знать, когда мы встретимся вдруг однажды,
мир уже не будет таким, как был.

Сбереги эту улицу с видом на дом,
затихающий в полдень, гудящий под утро,
менестреля-шмеля, что поёт ни о ком,
опыляя асфальт и дворовую утварь.

Сбереги соловьиную хмарь и забор,
где на досках черны письмена и портреты,
и листву — не сметённый газонный декор,
не менявшийся здесь с прошлогоднего лета.

И когда я зачем-то отсюда сбегу,
не заметив, как ночь причитает старухой,
в задымлённую даль и в такую пургу,
от которой не греют любовь и сивуха,

где кусается снег и ползёт в сапоги,
и до самого мая не думает таять,
сбереги этот дом и шмеля сбереги,
положив их в мою заскорузлую память.

Пока ж/д-состав играет соло
и небо обожжённое мертво,
запомни город с обликом монгола,
с ленивой добродушностью его,
уставший, но не сломленный до срока,
безветренный с утра и дотемна, 
с распахнутостью выкрашенных окон,
с молитвой, залетающей в дома.

Вдали осколки матового солнца
запутались в закатной полосе,
и пыль, поднявшись, падает и жмётся
к торговкам на обочинах шоссе.
Тоска, как пёс, гляди, бежит по рельсам,
не выключить её привычный зов.
И поезд твой выстукивает песню,
в которой нет ни музыки, ни слов.

Над крылечком подъезда висит темнота.
Тётя Гуля-уборщица кормит кота
и от грязи дороги спасает.
Много лет длится битва с опавшей листвой,
где она — санитарка, связист, часовой,
запылённый солдатик Аксая.

Руки стёрты, морщинисты, пахнут дождём.
Но пока на притихший стареющий дом
гонит осень свои легионы,
тётя Гуля до ночи стоит на посту,
улыбается ветру, глядит в пустоту.
И летит ей звезда на погоны.

Обнищала земля за неделю
и без боя сдалась холодам.
И тогда интервенты-метели
разогнали народ по домам,
накрывая дрожащие окна,
выпуская на волю волков.

И звезда затаилась, продрогнув,
позабыв про идущих волхвов.
Не видавший такого размаха
непогодных воинственных дел,
слеп фонарь, одуревший от страха,
не светил, а моргал и скрипел.

И казалось, вовек не согреться.
Но затеплился в хостеле свет,
где Мария качала Младенца,
и Младенец агукал в ответ.

Когда со мной случился Коктебель,
до лета оставалось четверть шага,
рыбачью лодку, словно колыбель,
раскачивали духи Карадага.
Я помню, как дрожали небеса,
окрашенные маревом заката.
Не тучи, а ставрида и хамса
смотрели с высоты подслеповато.


Покуда ночь из звезд сплетала сеть,
окутывая наши выходные,
хотелось по-цветаевски взлететь
и рифмы посвящать тебе чудные,
чурчхелу покупать за полцены,
глядеть, как жизнь вращается лениво:
ни окрика чужого со спины,
ни горечи, ни смерти, ни войны,
лишь бабочки, летящие на пиво.

В селении, где ширились ухабы,
и церковь не соперничала с пабом
в желании гостям представить рай,
был мир, как скорлупа, непрочно-тесен.
Блаженный Том – хранитель древних песен,
любил подчас висеть, как попугай,
вниз головой на ветке тополиной.
Он громко пел. Но лился над равниной
не звук, а свет, сошедший с языка.
«Чиста вода в уродливом сосуде.
Безумный херувим», – дивились люди,
и шли к нему на свет издалека.

Молчали псы, не жалила крапива,
пока горел огонь неторопливо
в светильнике из музыки и слов.
Склонялось в покаянии селение.
И суть любви являло воскресение,
в котором каждый встречный слышал зов.
«Не слушайте его! – кричал викарий, –
Он меньший из живущих ныне тварей!
Испорченный, гнилой материал!»
Но тёк елей в тумане невесомом,
когда Господь на ветке рядом с Томом
сидел и незаметно подпевал.

«Я раньше и не думал, что у нас
на двоих с тобой одно лишь дыхание…»
(И. Кормильцев)

Когда отыщешь улицу без имени,
из памяти дорогу к морю вымани,
где осень остывала на песке,
сверчковым языком треща и цокая,
и облако, как рыба белобокая,
бесследно растворялось вдалеке.

Где ночь, спустившись медленно на плечи нам,
кормила муравьёв тунцом и чечилом
из добрых черноморских кладовых.
А мы сидели, связанные ветрами,
на свитере, пропахшем сигаретами,
во тьме, с одним дыханьем на двоих.

В твоём краю грузнели облака,
покуда тьма, как пух, была легка.
И берег пах креветками и йодом.
А на его невыжженной спине
давно не говорили о войне
и горе поминали мимоходом.

Над столиками с пивом и лавашем
хранился свет в фонарных белых чашах,
был тёплым запад, ласковым – восток.
Писала ты: «Туристы здесь и рифы.
Работаю, ищу покой и рифмы.
В апреле отпуск, свидимся, Ленок».

Потом был ад и зимние огни.
Кричали чайки: «Боже, сохрани!»
Я вторила им: «Сжалься над сестрою!
Как маленькую рыбку иваси,
возьми её в ладонь и пронеси
над чёрною февральскою жарою».

Я помню, говорила ты серьёзно,
что лучшее лекарство – пот и слёзы,
и море, где густеет тишина.
Я плакала. И пот бежал по шее.
Мне в коридорах чудились траншеи…
И жизнь, как смерть, была тогда страшна.

Устраиваясь юристом в бурундайский аэропорт, первым человеком, которого я встретила в длинном пустом коридоре была Сторублёва Оксанка. Она шла, держа в руках ведро и швабру, заглядывала по пути в кабинеты, весело с кем-то здоровалась, спрашивала:
-- Степаныч, а шо, Ромка Мелютин ещё не вернулся с Судана?
Или:
-- Батюшки, какого дядяньку к нам занесло! И давно вы с Конго?

Увидев меня, она остановилась. Её круглые карие глаза на пухленьком миловидном лице горели, как лампочки Ильича над нашими головами.
-- Чьих будете? - спросила Оксанка, поставив ведро на пол.
Я расстерялась, и моё косноязычие, появляющееся в такие моменты, полилось полноводной рекой.
Оксанка терпеливо слушала, потом перебила:
-- Так ты новая юристка? А я менеджер по чистоте. Давай на ты, ладно? Не люблю я всякие реверансы. Ну, до встречи. Я позже загляну... очеловечивать твой офис.
После обеда она притащила цветок, полотенце и клубнику на блюдце.
-- Ты где её взяла? Март же? -- удивилась я.
Оксанка засмеялась:
-- Ешь, юристкам тоже витамины нужны. А я пошла обустраивать комнату для гостей.
Комната для гостей -- это техническое помещение для рабочего инвентаря, на дверях которого была бумажная вывеска: "Менеджер по чистоте". Там был дух стерильности и цветов, резные полочки, стол, стулья, занавески, там мы обедали с лётчиками, а после работы пили коньяк с шоколадными конфетами, говорили о неглавном и в любое время года чувствовали, как внутри нас расцветает очеловечивание. Это позже. А пока...
...Я ела клубнику и думала о маленьких зарплатах менеджеров по чистоте и большом человеческом великодушии.

Отгремели зима и фанфары,
на столе – недописанный стих.
От меня до тебя – тротуары
вологодских дворов и тверских.
А повсюду черно и терново.
И лежит две недели пластом
непрощённое грубое слово
в раскуроченном чате пустом.

В тишину прорастают усталость,
одиночество, зло, ОРВИ.
Мне в товарищи даром достались
беспощадные строфы твои.
Рай потоплен, изгнанник заколот.
И пока телефоны немы,
мне мерещится маленький город,
где смеёмся вчерашние мы.