Где летним жаром занавешены
твой город, лес и водоём,
и облака отяжелевшие
не прорываются дождём,
приходят призраки вечерние,
в шофары древние трубя.
И на дороге всходят тернии –
от Назарета до тебя.
Дрожит осина тонкорукая.
Голодный старый суховей
листву качает и баюкает
дремучей музыкой своей.
Боль не исчезла, только прячется,
спит под корой минувших лет,
Гроза. И тучи, как захватчицы,
осатанело гасят свет.
Страх, словно крест, взвалил на плечи ты.
Не бойся! Вон, не скрытый тьмой,
шагает Бог очеловеченный,
обожествляя нас с тобой.

Мы в городе, случайном и ночном,
где тьма полузаброшенных гостиниц
ведёт в кафе. Там старый кабардинец
лепёшками торгует и вином.

Там сад, в котором музыка и пыль,
и лампочки, похожие на груши.
Дышать бы вечно осенью и слушать,
как жалобно поёт о нас камыль.

Мы вскоре разойдёмся, но пока
пропитан воздух музыкой и чачей,
ешь виноград из рук моих горячих,
срывай моё дыханье с языка.

Сиди в грушёво-лампочном плену,
где Бог ещё не чопорный, не строгий,
и наши параллельные дороги
соединяет мысленно в одну.

Под грузом ладана, халвы,
приправ для хумуса и плова,
шли мы с тобой, а не волхвы,
к Тому, Кто был в начале Словом.

Пустыни, каменный бурьян,
оглохший лес, слепые чащи.
Рассвет был зол, закат был пьян.
Маячил свет кровоточащий.

Как ворон каркал воробей,
провозглашая неудачи:
«Бегите! Ибо «не «убей»
здесь ничего уже не значит.

Вам обесточат провода,
как всем, поднявшимся над бездной!»
Но шестипалая звезда
звала нас лампочкой подъездной,

мопедной фарой, фонарём,
свечным огарком-горемыкой,
шуршащим, тлеющим огнём
в костровой пасти безъязыкой.

Нам говорили: «Небеса
полны водой, а не любовью».
А мы меняли адреса,
искали хижину воловью,

и шли с темна и до темна,
в гремящем холоде чугунном
туда, где зрела тишина
и обещала тишину нам.

Уходя от зимы запасными путями,
укрываясь от бед,
поднимается солнце в холщовой панаме
на Тянь-Шаньский хребет,
где, проснувшись, шуршат и качаются ели,
тишину распоров,
где ни вьюжного плача, ни стона метелей,
только шёпот ветров.
Только память, в которой морозы стеная,
заграждали мне путь.
Только голос Господний: «Не бойся, родная».
И не страшно ничуть.

"...и мрамором слоноподобных арок..."
А.А. Пурин

И мрамором слоноподобных арок,
и царственным размахом анфилад
гордится Рим – создатель коммуналок.
О, нищий дух! О, варварский уклад!

Тут всё пьянит, тут всё средневеково,
тут, мысли высекая, как гранит,
седой Тацит, рождённый в Черемхово,
о русской тирании говорит:

«Очнитесь, дети тьмы и ширпотреба,
испили вы невежество сполна!»
Но чернь желает зрелища и хлеба,
распятия Святого и вина.

Ещё тоску, а большего не надо.
Здесь вбито в них: в страдании – награда.

«В начале было Слово...»
Евангелие от Иоанна

Вначале было слово. А потом –
печальный сад, тропа, казённый дом
с решётками, прибитыми на окна,
где время останавливало бег,
где мальчик-часовой курил «Казбек»,
а ночь сплетала дымные волокна.

Звенел трамвай, чернел апрельский дождь,
казённый дом дрожал под небесами.
Был арестант, а рядом – Ирод-вождь
с тяжелыми колючими глазами.

Он много говорил и призывал
служить ему. Что в праведности толку,
поскольку всяк пастух ничтожно мал,
пока его отара внемлет волку?

Услышь, как громко пахнет серебро!
Бери его, как женщину, не споря!
Здесь каждый саддукей в политбюро
имеет дом в Ливадии у моря!

Вначале было слово… и оно
вождя тянуло медленно на дно –
безжалостно, без устали, сурово.
Он злился и смеялся напоказ,
когда из арестантских тёплых глаз
шёл свет. И это тоже было слово…

Тень от решётки выползла крестом,
точней, крестами, и легла под ноги.
И мальчик-часовой вздыхал о том,
что всякий суд вершит не Бог, а боги.

Вставало солнце. Радугой согрет
был траурный заплаканный рассвет.
Уставшая земля очнулась снова.
И шли волхвы навьюченной гурьбой
вдоль Яузы за утренней звездой,
твердя себе: "В начале было Слово"...

«Не осанной была эта полночь полна,
А глухим канцелярским злоречьем.
Головешкою тлела над нами луна,
И золой осыпалась на плечи.

Не дождавшись свободы, войны, мятежа,
Попрощавшись с непрочным покоем,
Мы глядели, как Тот, Кто учил побеждать,
Проиграв, уходил под конвоем.

И пока Он виднелся, не скрывшись впотьмах,
Было жутко нам, горько и душно.
Улюлюкала смерть на остывших камнях
Под печальную дудку пастушью.

Всё бессмысленным стало для нас. Оттого,
Пошатнулась нестойкая вера:
Если гибнет вожак, то и стая его,
Словно пыль разлетится от ветра.

Но случилось не так…» – говорил в никуда
Бородатый старик в «Мастер-Сити».
И фонарик в кармане его, как звезда,
Полыхал сквозь хлопчатые нити.

Он молился и шёл мимо кассы. За ним
Чертыхался кассир бестолковый:
И казалось тому, что серебряный нимб
Над макушкой висит стариковой.

А старик, не касаясь ногами земли,
Шёл в пасхальную ночь торопливо.
И качалась победно берёза вдали,
Но завмаг утверждал, что – олива.

Кинь в рюкзак горчинку алкоголя,
дым шашлычный, пляску саранчи,
выйдем к побережью Алаколя
в шорохах арктической ночи.

Чтобы там, на холоде трескучем,
темень опрокинулась ничком,
чтобы налились пустые тучи
среднеазиатским молоком.

Пусть луна штурмует сонный берег,
(где ни откровений, ни души),
рыхлая, как манго в Актубеке,
бледная, как персики в Акши.

«Посреди оглохших и незрячих, —
скажет, опустившись на причал, —
не отыщут вас, не перепрячут,
не осудят вас, не разлучат».

Он тихим был, но в голосе его звучала мощь не арфы, а кимвала –
казалось, даже вьюга оттого молилась и по-бабьи завывала.

Он говорил: «Когда восстала мгла и смерть глядела жадно и пытливо,
металась лихорадочно ветла, скрипела обессиленно олива.
Сплетались страх и плач, хамсин и пыль. Прошенья были... Были бесполезны.
С небес глядела мрачная Рахиль на правнуков, блуждающих у бездны».

Подсев к печи, к желанному теплу, он кутался, надрывно сухо кашлял.
Вечерний снег, стекавший по стеклу, от голода казался манной кашей.
Но голод не страшней доносов, лжи, пока здесь пахнет домом сладковато,
пока письмо от матери лежит в кармане залоснённого бушлата.

Сверяя речь с исписанным листком, замёрзшие ладони растирая,
он говорил: «Представьте за окном Голгофу вместо ветхого сарая.
Покуда мрак плодился в суете, рассаднике страданий и печали,
где Бог висел, распятый на кресте, неузнанный своими палачами,
где в душах было скверно и темно, где солнце почерневшее страшило,
уже рвалось в завесе волокно, уже в века летело: «Совершилось!»»

Он кашлял вновь, бумагой шелестя. И, просочившись в запертые двери,
сквозняк, как непослушное дитя, раскачивал подобие портьеры.
Привычная за много горьких лет дверная щель, в мороз, была, как жало.
Но то, что согревало Назарет, и ссыльный Яренск тоже согревало.
Нам было слышно, как издалека бежит впотьмах собачья злая стая.
Но белый свет спускался с потолка, слепил глаза, кружился и не таял.

Не грусти, не время финальных точек,
Расставаний, жалоб, судебных исков,
Хоть кредит Амуру давно просрочен,
И любовь без правил и без прописок.  

Ну и пусть икают Федот и Яков,
А в сети про нас сочиняют басни.
Мы ещё не бросили в море якорь,
Просто стали опытней и опасней.  

Пусть звонки пропущены, как пенальти,
Мы всегда в онлайне, в доступном шаге.
Прорастаем фальками на асфальте,
Возникаем фетами на бумаге.  

Как ни бейся, всё, что нам остаётся,
Танцевать, покуда вокруг цунами.
Но пока включается наше солнце,
И стихи, и химия между нами.

Жизнь приходит засухой и циклоном,
то молчит, то жжёт нецензурной бранью.
Помнишь наши встречи под Безансоном,
где закаты стыли в горшках герани,
где глухие окна врезались в крышу
и глядели в заросли винограда,
где читавший Фрейда портье-мальчишка
ободрял нас добрым лукавым взглядом?
В небе между звёзд прорастал физалис,
в чьей утробе зрела луна большая.
Мы шагали к речке и целовались,
ничего друг другу не обещая.

Но проснувшись утром, мы понимали —
ни реки, ни тёплого Безансона
просто нет, а рядом такие дали,
что нам Фрейд и звёзды не по сезону.
Ни портье, ни музыки, ни накала,
за окном – заснеженная черешня,
между нами пропасть и одеяло,
да и то лишь в мыслях: благих и грешных.

На полях, где пели птицы, из столетнего зерна
прорастала не пшеница, а отборная война.
Забавлялся чернокнижник, зубоскалил бес когда
день за днём в колосьях рыжих зрела злачная беда.

Всюду ложь мололи, чтобы – от рассвета до зари –
умножались лихоробы, войнопашцы-плугари,
чтобы в братьях видел каждый неприятельскую рать,
ненавидел и однажды стал готовым убивать.

Время шло. Сожжённым летом, корни выпачкав золой,
скороспелые ракеты поднимались над землёй.
Их опавшие крупицы оставляли чёрный след,
чтобы смертью возродиться через сотню мирных лет.

Путь земной подчас уводит в бездну.
Помнишь сад, где нас коснулось зло,
где нам было маетно и тесно,
потому что сытно и тепло?
И, когда солдат небесной роты
с нимбом из немого воронья
отпер золочёные ворота
нашего постылого жилья,
мы под шёпот плачущей оливы,
скрытые туманом и дождём,
с радостью пошли неторопливо
по великой пустоши вдвоём.

В тишине, под песни небосвода,
не имея пищи и воды,
стали мы свободны. Но свобода
соткана, как рабство, из беды.
Оттого ночами зачастую,
видя ненавистное жнивье,
мы хвалили клетку золотую,
позабыв хозяина её.

…Знал ли Он, к рабам не тяготея,
что наш старший мальчик у реки
кормит обездомленного змея,
как щенка, с заботливой руки?

Мне вдали от дома снится чаще,
и не отмахнуться, хоть убей,
Алмата, лежащая, как в чаше,
у тянь-шаньских каменных цепей.

В зелень, как в чапан, она одета,
капает с макушки пыльный зной
в сонное черешневое лето
с вызревшей единственной звездой.

Вон базар, потеющий от жара,
манит и зовёт издалека.
Маленькую пери из Талгара
вижу в продавщице молока.

Тяжело вздыхаю без причины.
Сон плывёт, цикадами звеня,
и луна с глазами Темучина
по-родному смотрит на меня.

Там, где мир у дьявола под пятой,
тьма порой не кажется темнотой.
Там гуляет женщина в белом платье,
у которой очи, как виноград,
потому так сладок лукавый взгляд,
потому так манят её объятья.

Безмятежным утром слова чисты.
Как детей, целует она цветы,
и несёт в ладонях живую воду.
Но потом с цепи отпускает ад,
и в огне зенитном легко горят
цветники, внимавшие цветоводу.

Позволяя смертным любую блажь,
надевает женщина камуфляж –
не спугнёшь, не спутаешь с тварью тленной.
И тогда печали земля полна.
Отовсюду слышно: «Идёт она!»
И война идёт по своей вселенной.

Давай всё будет так: падёт Аид,
и небо, словно банка жестяная,
торжественно над нами загремит,
мы примем кофе, жизнь, довольный вид,
и май придёт в кроссовках из Китая.

Асфальт начистит, будто мельхиор.
Дождями застучит, чтоб уважали.
И пусть там будет город наш и двор,
скамеечно-старушечий набор
и песни Шевчука за гаражами.

Мы выйдем из привычной конуры
какой-нибудь лимонно-мятной ночью,
когда ещё не жалят комары,
в помине нет ни лени, ни хандры,
и ангелы пьют пепси у обочин.

Не выпросив свет у старухи-Москвы,
чьё солнце мало, как лимонная долька,
мы выстоим! Выстоим ради листвы,
грачиных хитов под окном… и не только.
Добавь в этот список полуденный миг,
в котором ни боли, ни спама, ни хроник;
вкус латте, печенья, прочитанных книг,
положенных башенкой на
подоконник.

Покажется, будто плывут в пустоте
чернильные будни, слепая дорога,
но всякий Иона, сидящий в ките,
способен и там достучаться до Бога.
На крыши прольётся рассветная медь,
асфальт заиграет полосками света.
И будет грачиха с птенцами лететь
в большое хлопчатобумажное лето.

http://litset.ru/publ/16-1-0-75110

"Я помню эти берега
Базальтовой породы".
(Sheffield)

Жизнь непомерно дорога
и столь же уязвима.
Ты помнишь наши берега,
продрогшие за зиму?
Апрель. Предместье тихих рощ,
томящихся от скуки,
где зяблик зяб, а первый дождь,
как пёс, лизал нам руки.
И сверху виден был причал
с рядами чёрных брешей.
Там рассыхался и ворчал
баркас осиротевший.
Ни дождь, однако, ни баркас,
ни прочие печали
не крали музыку у нас,
и нас у нас не крали.
Качалась лунная фольга,
земля вбирала воды,
и мы врастали в берега
базальтовой породы.

Осенний парк бездушен и свинцов –
забыл про садоводов и птенцов.
И ты меня забыл, как всяких прочих.
Брожу вокруг да около ракит,
где падший лист земле благоволит
и собственное тление пророчит.

Из всех живых в колючей полумгле –
лишь я и птичий ангел на ветле,
два местных постояльца-нелегала.
Он молчалив, и я не говорю.
Неслышно первый снег крадёт зарю
и в лужи опускается устало.

И в тишине, где тьма во тьму стекла,
мне кажется, что не было тепла,
ни нас с тобой, пригретых на скамейке,
ни августов, ни прочей лабуды.

Глядишь, у нашей памятной звезды
от холода садятся батарейки.

Где черти пестуют чертят
в суровый вечер,
и сквозняки со зла скулят
по-человечьи,
где приобщили тишь да гладь
к мечтам о чуде,
я отвыкаю привыкать
к вещам и людям.
Я отвыкаю. В горле ком,
в мозгах морзянка,
а город пахнет табаком
и валерьянкой.
Иду, прошитая бедой,
на сердце – пластырь,
покуда овнов на убой
уводит пастырь.

Сижу под небом черноликим,
сбежав от пропасти и лжи
туда, где осень с птичьим криком
летит за чьи-то гаражи.

Где обескровленное солнце,
как точка серая впотьмах.
И одиночество крадётся
с ружьём в охотничьих руках.

Сквозь гобеленовую слякоть
чужая музыка плывёт.
А где-то дом, и впору плакать,
рифмуя сутки напролёт

подъезды, лестницы, фронтоны,
застывший призрак у дверей,
чьё фото в старом телефоне,
как вспышка памяти твоей.

Осенью закончились грачи,
словно их и не было в природе.
Дождь идёт, земля кровоточит,
мир сошёл с ума и сумасбродит.

В сердцевине холода и тьмы,
паники, помноженной на хаос,
мы ещё не поняли, что «мы» –
не местоимение, а статус.

Не горим, не греемся теплом
влажных губ и маленьких гостиниц.
Но уже шагает за углом
нежность, как отважный пехотинец.

И уже не буря во дворе,
а стихи, где хочется остаться,
где рука, зажатая в руке, –
это строчка нового абзаца.

То, что было – нам со счетов не сбросить.
Подари слова мне, в которых осень
с ноября подёрнута белизной,
а внутри неё колокольни, срубы.
Мы, продрогнув, греем губами губы
на мосту, в бессоннице затяжной.
Псиный лай и холод вокруг собачий.
И луна, как сдутый футбольный мячик,

до утра качается в полынье.
Подари слова, не скупись на звуки.
Наша встреча пахнет всегда разлукой,
чьим-то домом, музыкой, оливье
(оливье вписалось сюда для рифмы).
У любви двойные для нас тарифы,
для неё ни поводов, ни основ.
Потому и смотрит она свинцово.
Ну и пусть! Отдай мне её, как слово,
то, в котором спрятано много слов.

Светлане Пешковой

Свет мой, Света, холодно мне, не спится.
Небо сеет снежную чечевицу
в здешней белокоменной не-глуши.
Мысли, как смола, и темны, и вязки.

Помнишь, оказавшись в единой связке,
мы калининградили от души?
Отключали связь, заводили связи.
А стихов там было, как в Саки – грязи,
были волны, брют и «Жатецкий гусь».
Мы ходили в лавочки и киоски.
Молодой Арсений, но не Тарковский,
нам читал Тарковского наизусть.
Помнишь, посреди вековых магнолий
было много смеха и мало боли,
и весна, пролистанная на треть?
Но ушла она из небесных скважин.
Прошлый день, по сути, уже неважен,
важно в новом, господи, не сгореть.
Не впустить в себя ни тоску, ни зверя,
научиться заново жить и верить,
обретая в ближних уют и тыл.

Света, свет мой, знаешь, что очень страшно –
знать, когда мы встретимся вдруг однажды,
мир уже не будет таким, как был.

Сбереги эту улицу с видом на дом,
затихающий в полдень, гудящий под утро,
менестреля-шмеля, что поёт ни о ком,
опыляя асфальт и дворовую утварь.

Сбереги соловьиную хмарь и забор,
где на досках черны письмена и портреты,
и листву — не сметённый газонный декор,
не менявшийся здесь с прошлогоднего лета.

И когда я зачем-то отсюда сбегу,
не заметив, как ночь причитает старухой,
в задымлённую даль и в такую пургу,
от которой не греют любовь и сивуха,

где кусается снег и ползёт в сапоги,
и до самого мая не думает таять,
сбереги этот дом и шмеля сбереги,
положив их в мою заскорузлую память.

Пока ж/д-состав играет соло
и небо обожжённое мертво,
запомни город с обликом монгола,
с ленивой добродушностью его,
уставший, но не сломленный до срока,
безветренный с утра и дотемна, 
с распахнутостью выкрашенных окон,
с молитвой, залетающей в дома.

Вдали осколки матового солнца
запутались в закатной полосе,
и пыль, поднявшись, падает и жмётся
к торговкам на обочинах шоссе.
Тоска, как пёс, гляди, бежит по рельсам,
не выключить её привычный зов.
И поезд твой выстукивает песню,
в которой нет ни музыки, ни слов.

Над крылечком подъезда висит темнота.
Тётя Гуля-уборщица кормит кота
и от грязи дороги спасает.
Много лет длится битва с опавшей листвой,
где она — санитарка, связист, часовой,
запылённый солдатик Аксая.

Руки стёрты, морщинисты, пахнут дождём.
Но пока на притихший стареющий дом
гонит осень свои легионы,
тётя Гуля до ночи стоит на посту,
улыбается ветру, глядит в пустоту.
И летит ей звезда на погоны.

Обнищала земля за неделю
и без боя сдалась холодам.
И тогда интервенты-метели
разогнали народ по домам,
накрывая дрожащие окна,
выпуская на волю волков.

И звезда затаилась, продрогнув,
позабыв про идущих волхвов.
Не видавший такого размаха
непогодных воинственных дел,
слеп фонарь, одуревший от страха,
не светил, а моргал и скрипел.

И казалось, вовек не согреться.
Но затеплился в хостеле свет,
где Мария качала Младенца,
и Младенец агукал в ответ.

Когда со мной случился Коктебель,
до лета оставалось четверть шага,
рыбачью лодку, словно колыбель,
раскачивали духи Карадага.
Я помню, как дрожали небеса,
окрашенные маревом заката.
Не тучи, а ставрида и хамса
смотрели с высоты подслеповато.


Покуда ночь из звезд сплетала сеть,
окутывая наши выходные,
хотелось по-цветаевски взлететь
и рифмы посвящать тебе чудные,
чурчхелу покупать за полцены,
глядеть, как жизнь вращается лениво:
ни окрика чужого со спины,
ни горечи, ни смерти, ни войны,
лишь бабочки, летящие на пиво.

В селении, где ширились ухабы,
и церковь не соперничала с пабом
в желании гостям представить рай,
был мир, как скорлупа, непрочно-тесен.
Блаженный Том – хранитель древних песен,
любил подчас висеть, как попугай,
вниз головой на ветке тополиной.
Он громко пел. Но лился над равниной
не звук, а свет, сошедший с языка.
«Чиста вода в уродливом сосуде.
Безумный херувим», – дивились люди,
и шли к нему на свет издалека.

Молчали псы, не жалила крапива,
пока горел огонь неторопливо
в светильнике из музыки и слов.
Склонялось в покаянии селение.
И суть любви являло воскресение,
в котором каждый встречный слышал зов.
«Не слушайте его! – кричал викарий, –
Он меньший из живущих ныне тварей!
Испорченный, гнилой материал!»
Но тёк елей в тумане невесомом,
когда Господь на ветке рядом с Томом
сидел и незаметно подпевал.

«Я раньше и не думал, что у нас
на двоих с тобой одно лишь дыхание…»
(И. Кормильцев)

Когда отыщешь улицу без имени,
из памяти дорогу к морю вымани,
где осень остывала на песке,
сверчковым языком треща и цокая,
и облако, как рыба белобокая,
бесследно растворялось вдалеке.

Где ночь, спустившись медленно на плечи нам,
кормила муравьёв тунцом и чечилом
из добрых черноморских кладовых.
А мы сидели, связанные ветрами,
на свитере, пропахшем сигаретами,
во тьме, с одним дыханьем на двоих.

В твоём краю грузнели облака,
покуда тьма, как пух, была легка.
И берег пах креветками и йодом.
А на его невыжженной спине
давно не говорили о войне
и горе поминали мимоходом.

Над столиками с пивом и лавашем
хранился свет в фонарных белых чашах,
был тёплым запад, ласковым – восток.
Писала ты: «Туристы здесь и рифы.
Работаю, ищу покой и рифмы.
В апреле отпуск, свидимся, Ленок».

Потом был ад и зимние огни.
Кричали чайки: «Боже, сохрани!»
Я вторила им: «Сжалься над сестрою!
Как маленькую рыбку иваси,
возьми её в ладонь и пронеси
над чёрною февральскою жарою».

Я помню, говорила ты серьёзно,
что лучшее лекарство – пот и слёзы,
и море, где густеет тишина.
Я плакала. И пот бежал по шее.
Мне в коридорах чудились траншеи…
И жизнь, как смерть, была тогда страшна.

Устраиваясь юристом в бурундайский аэропорт, первым человеком, которого я встретила в длинном пустом коридоре была Сторублёва Оксанка. Она шла, держа в руках ведро и швабру, заглядывала по пути в кабинеты, весело с кем-то здоровалась, спрашивала:
-- Степаныч, а шо, Ромка Мелютин ещё не вернулся с Судана?
Или:
-- Батюшки, какого дядяньку к нам занесло! И давно вы с Конго?

Увидев меня, она остановилась. Её круглые карие глаза на пухленьком миловидном лице горели, как лампочки Ильича над нашими головами.
-- Чьих будете? - спросила Оксанка, поставив ведро на пол.
Я расстерялась, и моё косноязычие, появляющееся в такие моменты, полилось полноводной рекой.
Оксанка терпеливо слушала, потом перебила:
-- Так ты новая юристка? А я менеджер по чистоте. Давай на ты, ладно? Не люблю я всякие реверансы. Ну, до встречи. Я позже загляну... очеловечивать твой офис.
После обеда она притащила цветок, полотенце и клубнику на блюдце.
-- Ты где её взяла? Март же? -- удивилась я.
Оксанка засмеялась:
-- Ешь, юристкам тоже витамины нужны. А я пошла обустраивать комнату для гостей.
Комната для гостей -- это техническое помещение для рабочего инвентаря, на дверях которого была бумажная вывеска: "Менеджер по чистоте". Там был дух стерильности и цветов, резные полочки, стол, стулья, занавески, там мы обедали с лётчиками, а после работы пили коньяк с шоколадными конфетами, говорили о неглавном и в любое время года чувствовали, как внутри нас расцветает очеловечивание. Это позже. А пока...
...Я ела клубнику и думала о маленьких зарплатах менеджеров по чистоте и большом человеческом великодушии.

Отгремели зима и фанфары,
на столе – недописанный стих.
От меня до тебя – тротуары
вологодских дворов и тверских.
А повсюду черно и терново.
И лежит две недели пластом
непрощённое грубое слово
в раскуроченном чате пустом.

В тишину прорастают усталость,
одиночество, зло, ОРВИ.
Мне в товарищи даром достались
беспощадные строфы твои.
Рай потоплен, изгнанник заколот.
И пока телефоны немы,
мне мерещится маленький город,
где смеёмся вчерашние мы.

Дави на газ, помчали наугад
туда, где перегруженный заМКАД
проносится за окнами машины.
Пускай за рюмкой водки плачет Лепс,
согнувшись, на поля выходит лес,
и снег летит, как выводок мушиный.
В такой глуши сбоит любая связь.
Но верен Бог! Февраль перекрестясь,
наладит чат, настроит диалоги,
чтоб мы, не вспоминая ни о ком,
вошли в закат, пропахший табаком,
где сто путей, но нет назад дороги.

Я о нём ничего не знаю.
Так уж вышло – не довелось.
Он сидит в кабинете с краю.
Часто курит, не любит дождь.
Ненавидит, когда при встрече
кто-то прячет недобрый взгляд.
Он немного сутулит плечи,
а в глазах его сотни ватт
теплоты, и огня, и света.
И чертят там полным-полно.
Он, мне кажется, любит лето,
и хорошее пьет вино.
Не выносит пустого крика,
лицемерия, суеты.
С ним начнешь по привычке «выкать»,
всё равно перейдёшь на «ты».
Почему? И сама не знаю,
и не стоит, пожалуй, знать.

Он сидит в кабинете с краю,
чтобы небо не заслонять.

1.

Помню лето, кто-то крутил «Чижа».
Папа мыл на даче в тазу посуду.
Я ему сказала: «Готовь пиджак –
будет скоро свадьба …и внуки будут».

Было что-то детское в тех словах,
беспокойных, важных, звучащих глупо.
И конфорка пыхала – ох да ах,
толстый чайник носом сопел и хлюпал.

«Он такой хороший, весёлый, пап.
У него сестрёнка, Рено, собака».

Джинном плыл из чайника белый пар.
Папа мыл тарелки… и тихо плакал.

2.

Помню зимний сумрак, закат кровавый.
Я в роддоме, солнце во мне и ад.
Всех богов ругает соседка справа,
та, что слева – молится всем подряд.

Я в окошко пялюсь, прижавшись к стенке:
там, с утра, лелея свою хандру,
муж стоит, как школьник, забывший сменку,
смотрит так, как будто бы все умрут.

Пьёт коньяк тихонечко, чтоб согреться.
Пишет мне: «Вся жизнь до тебя – фигня».
Я реву, растрогавшись не по-детски,
и светло, и больно внутри меня.

3.

Помню осень, в квартиру спустилась тьма.
Мы, начав ругаться, сошли с ума –
говорили много о том, что мало
нам любви, которая б всех спасала,
что расстаться надо бы, разойтись.
И слова по трубам летели ввысь.
И сосед по ним колотил до ночи.
Мы стучали тоже, что было мочи.
Он шумел один, а у нас – «семь-я».

За окном провинция, дождь, скамья,
на скамье – поломанный дом для кукол,
под скамьёй пригрелась худая сука,
у неё щенки и в глазах печаль.
Мы, прижавшись к стёклам, глядели вдаль…
И молчали.

Он, август проезжая поперёк,
глядит в окно КамАЗа, видит пашни,
село в две сотни хат, пивной ларёк,
в котором каждый ценник – карандашный.
Он знает эту местность наизусть.
Здесь всюду пахнет сеном и мазутом,
в дородных облаках белеет грусть,
черна дорога, речка полногруда.
Он любит землю, скрытую травой:
лежи на ней – и большего не надо.
Здесь женщина привыкла ждать его,
без слов всё понимать, коснувшись взглядом,
стирать его бельё, кормить борщом,
прощать, жалеть, лечить руками спину,
считать цыплят, минуты, и ещё
считать его своим… наполовину.

Но есть вдали – отсюда день пути –
неспящий город, шумный и мятежный,
где небо у высоток взаперти,
а мир замкнýт и зáмкнут для приезжих.
Там гул машин на пыльной кольцевой,
как будто рёв, несущийся из ада.
Там женщина привыкла ждать его,
без слов всё понимать, коснувшись взглядом;
губами осязать небритость щёк,
усевшись в неостывшую машину;
считать его любимым, а ещё…
ему принадлежать… наполовину.

В сырой ночи земля сырая, цветы и бабочки мертвы.
Неслышный ветер из Китая летит от неба до Москвы.
С тоски осушишь рюмку чая, посмотришь сводки, а потом,
привычный страх не замечая, сидишь и думаешь о том,
что ты был крепким, да и только, но ослабел за год, обмяк,
и выдыхаешься тихонько, как неприконченный коньяк.

Вдруг вспомнишь прошлый отпуск, лето, дыханье солнечной Керчи,
где всюду воздух перегретый то медовеет, то горчит.
В кафе у моря шумно, душно. Динамик гулко дребезжит.
Торговка Рая из Алушты, прильнув к тебе, смакует жизнь.
А жизнь полна понтов и блеска, сорит весельем и рублём,
и прилипает к занавескам неугомонным комарьём.
Цепляй удачу на булавку, ведь рядом Керченский пролив,
пути, ведущие к прилавку, где шулер-лавочник шутлив,
невзгоды где-то за спиною, как сетка с вяленой хамсой,
и комментаторы не ноют в вечерней ленте новостной.
Народ купается в нирване, трезвея к завтраку едва.
В Москве – тепло, дожди в Ухане. И по колено – трын-трава.

Давай с тобой немного помолчим,
пока слепит и слепнет белый вечер.
Сбегают от туристов москвичи
в замкадный ледяной замоскворечник.
А в парке, не впускающем пургу,
звезду пригрела ёлка городская.
Слова с трудом слетают с наших губ
и тают, никого не задевая.
Сезон разлук открыт, но не для всех.
Ещё чуть-чуть – и вырвемся на волю.
От долгих расставаний пахнет снег
не свежестью, не сыростью, а болью,
которая растает по весне,
когда на вербах вылупятся почки.
Пиши мне иногда. А, впрочем, нет.
К чему мне эта музыка из строчек,
которая не сможет нас спасти –
в ней каждый звук тосклив и бесприютен.
Нам, сбившимся с привычного пути,
давно пора сменить свои маршруты.

Наполнен парк субботним галдежом,
и смех, и снег на лицах у влюблённых.
А мы стоим на празднике чужом,
как в белой стае чёрные вороны.

Я помню старенький сарай,
где клад зарыт – отцовский ножик.
Ползёт июньская жара,
у леса выпь кричит тревожно.
Я из окошка чердака
смотрю на речку свысока.

Там тихий плёс, мосток сырой,
чернеют каменные глыбы.
Мы завтра с папкой и сестрой
пойдём ловить сетями рыбу,
потом пожарим на костре.
...Вдруг слышу крик: «Сынок! Андрей!»

И меркнут речка и костёр,
густеет воздух неподвижный.
Гляжу испуганно во двор:
под сонным небом спеют вишни,
гуляют куры, сохнет таз.
А мамка хмурится, крестясь.

Идёт ко мне. А комарьё,
взметнувшись, быстро отступает,
и солнце трогает её
сквозь щели ветхого сарая.
Нащупав тонкое плечо,
то замирает, то течёт.

Я выхожу в просвет, к лучам,
неясный страх бежит по венам.
В проулке женщины кричат,
как в день, когда горело сено,
но их слова не разобрать.
Меня схватив, рыдает мать.
Не знаю, в чём моя вина.
И слышу страшное: «Война...»

Холодный сумрак пахнет январём.
Всем хочется чудес, но их не сыщешь.
Я в храм иду, минуя ветхий дом –
в нём правят запустенье и затишье.
Непрочна жизнь, обманчива подчас,
едва начнётся, глянь – уже отпета.
Но плотник галилейский учит нас
нисколько не заботиться об этом.

Иду по переулкам и дворам.
Мне чудится сегодня непрестанно
распятье в перекрестьях старых рам,
желтеющих от отблесков фонарных.
Я прочь гоню предчувствие беды.
Мне холодно, и вроде не согреться,
но жарок свет, идущий от звезды
у яслей вифлеемского младенца.

Он входил, хромая, в притихший класс,
с теплотой отцовской смотрел на нас.
Шёл к столу, молитвы под нос шепча.
И трещала лампочка Ильича.
...Кыргызёнок, слушай про мать земли,
про богатство древнего Сомали,
про страну шумеров и Вавилон,
мир, который тайнами окружён.
И запомни: выше всего – любовь,
совершенен каждый, кто к ней готов.
В непрощенье слышен звериный рык,
кто прощает – сущность святых постиг.

Много стран объехал учитель наш.
Знал, как сшить чапан, как испечь лаваш.
Он учил, как сделать тугой аркан,
и дарил нам камни из разных стран:
вот голыш из солнечной Шри-Ланки,
вот куриный бог из Чулым-реки.

Мы узнали позже, через года:
никуда не ездил он никогда,
он чудил и камни искал для нас
в шумных водах местной реки Талас.
И любил, чтоб юрта была светла,
и жену любил. Да она ушла,
написав: «Чингыз… ты хороший, но…».
Как шайтан в степи, он кричал в ту ночь,
пил арак, о доле своей скорбя.

И всю жизнь прощенью учил… себя.