Никакая пчела из верхневерховска,
Оттуда, где акациевее,
Не полетит туда, где чертовски
Ху,
кажется,
евее.
Не потому что тяжесть килОметров
Ощущаешь с количеством километров,
А потому, что летели-померли
И не остались ни сном,
ни медом.
Лучше во снах грешить подсолнухом,
Пусть наяву - подсыхать с гречихою.
Но угасать
вечерами посуху -
Без пустоты - пустырями тихими.
Сонными кручами
днепроднепровскими,
Пятилепестковыми пятихатскими...
Вот бы в сугробах
пчелиною россыпью
баловаться.

Когда тебя ласкает сталинист,
В окошке прямо фетовские сани,
По-тараканьи чуткими усами -
Не Сальвадор - портрет стекает вниз.
Подобен моржеванию стриптиз
По деревням, в которых икебанно
Дымят, а иногда дымятся бани
И зверь дрожит, что запоздалый лист.

Когда к тебе приходит сталинист,
Спешит, как пионер за комсомолкой,
Стараешься стареющей двустволкой
И думаешь: на кой мне гугл-диск?
К чему метель? В окно окурок бросив,
Ты гладишь мимоходом морду лося.

Здесь появятся раньше роботы,
Чем проявятся бисексуалы.
...Кто придет за полезным микробом,
Продавщица аптечная вялая?
У тебя тут такие гербарии
И такие волшебные капсулы,
Склянки с джиннами-перегарами
Для стыдливо-дрожащих бахусов.
Не лечи их женьшенем в гранулах,
Не спасай элеу-
терококками:
Им рябина мерцает ранами,
И настоянными, и глубокими.
К ним боярышник - белым облаком,
К нерабочим скотникам, дворникам...
Ведь когда всех заменят роботы -
И дешевые, и проворные -

Заскучаешь телесной сдобою.
Не придет он, с ладонью каменной,
Обменяться с тобой микробами
В закутке, где не видит камера.
И она... Тоже тесто явное,
С большей дозою разрыхлителя.

Зверобой ты мой продырявленный,
Мой густой сироп облепиховый.

Замирала Вирджиния в камышах,
Полностью голая, полудыша,
Пряталась. Жадно светила зрачками,
Хищно искала палку и камень
Пальцами, пальцами. Холодно как...
Замирала Вирджиния на закат,
Расцветала Вирджиния на восход,
Говорила душа: не дрожи меня, плоть,
Не держи меня, плоть. Говорила душа.
Колебалась Вирджиния в камышах.
По болоту руками - поднимется муть,
Полетит черный жемчуг на шею и грудь.
А легонько ладонью направишь волну -
Тронешь лотос и млечность, любовь и весну.
Если это не отсвет оставил закат,
Если можно водой чью-то вечность ласкать.

Покажи виноград и вино покажи,
Твой фотограф не только тобой одержим.
С пустотою глазниц, без ума и без камер -
Только слух. Замирай, если он где-то замер
И прислушался так, что звенит в камышах.
Легче быть полуголой
и жадно дышать,
На мужчинах гнездясь и в журналах дешевых.
Улыбайся, Вирджиния: вспышка сверхновой.
По болоту руками - поднимется муть,
Полетит черный жемчуг на шею и грудь.
А легонько ладонью направишь волну -
Тронешь лотос и млечность, любовь и весну.

Многоквартирный дом - похожий на баньян:
Из семечки одной - все множество отростков.
Одна на всех болезнь, забвение, изъян,
И, если пьян, плевать, кто из соседей пьян,
На север ли, на юг глядят стволы коростой.
А пение - одно, и музыка одна,
Жильцы идут гуськом, воздушными корнями:
Скорей достичь ее, прекрасной почвы, дна.
И достигают. Даже большего, сполна -
Не почва пыльная, но влага свежей ямы.

Баньяну - благодать. Чем шире крона, тем
Непроходимей он и тяжелее тень.
Ответ теперь один: избавься от вопроса.
Поэтому пока сегодня пьем коньяк,
То по кудрям рука скользнет, то по корням.
А птицы семена разносят и разносят...

I
Барвинок цвел подальше от могил,
Чтоб ты его срывала без боязни.
В кладбищенской земле березы вязнут,

Крест одиночества закат забил
Среди берез. И почему-то - в крышу.
Барвинок не дорос, но хмель повыше.

Когда заполнит хмель колокола
(Барвинок рос, чтоб ты его рвала),
Всех позовут на праздничную службу.

Павлиноглазки средь окрестной мглы
Не шелохнутся. Дремные стволы
Их взгляду неподвижному послушны...

Но крылья сложатся на краткий миг,
Засветят звезды, как барвинок мамин,
Крича вдохнет - и вдруг задышит мир.
Тогда стволы
становятся крестами.

II
Сперва ползешь по полыни,
Затем идешь по полыни,
Потом бежишь по полыни,
Потом паришь над полынью,
И вдруг лежишь под полынью,
Питаешь стебли полыни,
Питаешь вечность полыни.

А в желтой пыльце арахна,
Под каждым кустом - змея,
Черной полынью пахнет
Небесная полынья.

Сперва - океан и чабрец,
Затем моря и чабрец,
Потом - водоем и чабрец
И лужица, наконец,
В которой полный чабрец.
Повсюду полный чабрец.

А сердцу легко без сказок
И хорошо без дорог.
Из окон павлиноглазок
Выглядывает то бог,
То сатана тревожный:
"Как там у вас дела?"
Чем-то они похожи.
Окна и зеркала.

На данном этапе жизни всё, что мне хотелось сказать в стихах, я, пожалуй, уже сказал.

Я всё таки должен признать, что находился в состоянии некоего аффекта. сегодня утром я уже работал над новым текстом.
(С) Поэт

Никифор, вспомни, как бывало:
Ты жил без хлеба и без сала,
Изжоги праздной не боясь.
Но тут же выходил на связь,
Учуяв запах алкоголя:
С ним неразрывные стихи.
Нет, древоточец без трухи
Древесной - уязвимо-голый,
Пустынной жизнью умерщвлен
И музой мстительной унижен.
Поэт непьющий - краснокнижен.
Поэту-семьянину он
Недавно уступал... Но вымер
Редчайший непонятный вид:
Эвтерпино лаская вымя,
Женой в Житомире убит.
Союз писателей не очень
Взгрустнул: собранье холостых.
То рукоблудят, как пророчат,
То думают, что слово их...
Неиздрочаемых. Неважно.
Обидно, что потерян друг.
Никеша, водочно-бумажный,
Буковски местный, ты потух?
Сегодня мы не так стояли
В твоем излюбленном метро...
Есть комбинации! Едва ли
Все описать сумеешь, бро;
Твердишь: стихами исчерпался,
Все локоны пережевал.
Верни клавиатуру пальцам -
В конце метро растет трава,
Всегда имея нужный вектор.
Вдруг эсемеска: "Господа!
Я в состоянии аффекта
Писал тогда.
Простите. Пью над темой новой,
Но высыхает за губой".
И мы спешим гребенщиковым -
С мешком вина -
туда, где цой.

Твой аквариум, отец
И плененные рыбехи;
Абрикосы и чабрец.
Как теперь течет эпоха?
Как течет теперь вода
В той далекой Саксагани,
Над которой провода,
Вдоль которой - астрагалом
Шерстистоцветковым - мир?
Там без золота цветений
Лягут черными костьми
В сердце тутовые тени.
Сколько повидал гитар -
Хоть одна ситаром стала?
А теперь весь дом - ситар.
Видно, мудрость. Видно, старость...
Ни железа, ни доски,
Выбрал ты стекло для плена.
Удивленные мальки
Видят лампу, видят стены.
На столе сухой чабрец.
Человек над книгой замер.
...Мы плывем к тебе, отец.
А звоним, как прежде, маме.

Летела бабочка, блестела в ней булавка.
Слаба булавка, бабочка сильна.
Поскольку умер пес, весь дом загавкал,
За огородами ползла в траве луна,
То дыней притворяясь, то арбузом.
Так - перебежками - скользнула в лопухи,
Свой узкий след
до паутинки сузив.
Но разве паука перехитрить?
По ивовым теням ходил за реку,
В залетной мухе ощущая спирт.
Лишь тот паук, который в человеке,
Мог бабочку - с булавкой! - упустить.

Морихей Уэсиба*
плавно скользит,
как если бы молния умела
огибать Фудзи.
Может сорвать цветок,
но не срывает.
Может сломать противнику
палец,
ногу,
хребет. Поочередно. Или все сразу
(Молния умеет огибать Фудзи). Но.
Люди, набитые хлопком,
падают целы-целехоньки,
говорят: "Спасибо, Мастер. Сенкью, Морихей".
А Морихей Уэсиба плачет.
Ибо нет айкидо - есть патриотизм,
нет айкидо - есть состязание,
нет айкидо - есть кимоно
и Стивен Сигал.
А если есть Айкидо,
то Морихей Уэсиба,
по международным стандартам дзен -
сразу не нужен.
Поэтому он плачет незаметно,
в медитативной позе,
будто забыт и оставлен.
Будто не знает,
как Масутацу Ояма*
убил кулаком быка
(Молния попадает в вершину Фудзи),
Ибо нет каратэ.

* Морихей Уэсиба - основатель Айкидо
* Масутацу Ояма - основатель одной из школ каратэ-до

Из новогодних игрушек - висит паук.
Можно раскрасить его, но страшно.
Арахнофобия мелочь, друг, -
Страшно за жизнь паука. Вчерашний
День в паутине скончался вмиг,
Краски - не ярки, отечественны.
Возможно, отравлены шепотом книг,
Шепотом сми, басом из-за стены.
Согласен: у стен есть уши. Пусть даже рты.
Было бы чувство, что есть стена.
Теплое чувство, что далеко менты,
Педагоги, чиновники. Мерзлый глазок окна
Занавесить и слушать: в сугробах - сердца.
Белое минное поле, в котором вдруг
Писком мышиным
жизнь разрывается.
Хищная птица выпадает из хвойных рук.
Мелочи жизни. Плети паутину, паук.

Тонкую, легкую. Чтобы потом разрушить.
Это твой Новый, последний и... первый год.
Прямо комета среди долговечных игрушек,
Которая не блеснет.

В две тысячи триста седьмом году
Плакал естественный дед в углу,
В синей лифтерской робе.
Плакал почти как робот,
У которого дети забрали метлу
В две тысячи триста седьмом году.
На двадцать втором этаже супермаркет
Сбавлял обороты. Купили подарки
Все "натуралы",
"пробирки",
клоны.
Жизнь растекалась по спальным районам:
Свет загорался и снова гас,
У староверов светились елки
В окнах,
похожих на лишний пазл
(Год напрокат в комнатенке съемной).
"Будешь рожать до первого сына!",
"Моешь посуду - ты не мужик!" -
Было когда-то в обществе сильном.
Вспомнишь - не знаешь, как дальше жить.
В полночь включает этаж уборку -
Красные лампочки тихо скользят.
Что-то пчелиное в этих ловких
Легких машинах...
Плакать - нельзя?
Можно. Всю ночь. Или даже две:
Датчик сработает - влагу вытрут.
Две тысячи триста восьмой на дворе.
Робот, раздавим литру?..

Из-за старой садистки кот
Жил в подъезде, водичку пил...
Здесь и баночка из-под шпрот -
Кто такую ногой не бил?
Кто такого ногой не бил?
В ржавый пятнах белеет кот.
Разливая в подъезде спирт,
Жизнь проходит, но не уйдет
Поздним вечером. Кинозал,
Где считают рубли и ребра.
Популярна теперь кирза,
В минус сорок особенно.
Из-за старой садистки, брат,
Будешь ты убиен сто раз.
На морозе смерть во сто крат
Нет, не краше, но хоть без глаз.
Вдалеке родней кирпичи -
Что глазеть на них изнутри?
Посмотри, кто тебя приручил:
Раз-два-три. Раз-два-три. Раз-два-три.
Одомашнен вконец. И вот -
Новый день над дымами крыш.
...Камышовый проснулся кот
И поглубже
ушел в камыш.

Сосне, убаюканной волчьим воем,
Метелью, гаснущей на заре,
Снится сон, что она секвойя
С гроздьями глухарей.
Листвой шелестит,
неба касается,
Долгое лето, зима коротка.
Не разглядеть следов мозаику -
Ветви мешают и облака.
Живет под ней какой-то философ,
На ней - зеленая активистка.
Она спускается, соли просит,
Они пьют виски.
И говорят про нее, секвойю,
Впрочем, в метель исчезают все.
В мертвом хаосе молчит живое,
Коконопрядом в сердце засев.
Глухарям высоко, они разбиваются,
Если ныряют в сугробы. Тогда
В ужасе дерево просыпается -
И остается
сосной
навсегда.

Яблоко вовсе не оправдание плохих манер,
Каждый, кто умер, молод.
Каждый почти Гомер.

...Пупырчата кожа у курицы, крылья ее слабы,
Она поддалась закланию...
...И жизнь, что когда-то всецело
принадлежала ей...
не стоит трехсот рублей.

...Яблоком чрево бездонное начини.
Роман Комаров ("Яблоко" Посвящение Ю.М.)

Посвящается Ю.Н.Г., Карл Густав

О, курица! Тебе всецело
Принадлежала жизнь твоя.
И ты летала, как умела,
Задачи ставила и цели
В водовороте бытия.
А сколько вас таких... Возможно
Быть все жирней и все умней?
Везде пупырчатая кожа
Самодостаточных курей.
Хозяев жизни. У кормушки.
Распоряжаешься судьбой:
Захочешь - быть тебе несушкой,
Захочешь - мчишься на убой.
А избран кто, те - на закланье.
Прольется праведная кровь,
Падет перо. И мирозданье
Процессы.. повторяет вновь
Во избежание толкучки
Куриных праведниц. Спешит
Слуга-убойщик. Он задумчив,
Он возмущен, что за гроши
Вы продаетесь: "Как так можно?
Не стоит и трехсот рублей?
Ну, разве гриль... Чуть-чуть дороже,
Аид пупырчатых курей".

Вечерний час. Разбавлен дымом
Закат. Петунии в росе.
Все умирают молодыми,
Почти двухмесячными все.
Трамбует Ева чрево птицы
(Сегодня не явился бес).
Ее Адам - как Гоми Симпсон
И просто яблоки не ест.
Зачем сдались они Адаму,
Владельцу кур да петухов?
Ах, яблоки не оправданье
Плохих стихов.

Всю жисть глядятся в ночь
Усталые глаза,
В пути шофер-дальнобойщик.
Он знает луче всех...
(С) из песни

Как вы там живете, махапаапи?*
Как вы там живете, паривраджаки?*
Едет дальнобойщик к алене апиной,
Блохи грешат на святой собаке.
Четыре асаны дал вам шива,
Четыре года благою вестью
Свидетель иеговы фарширо-
Вал пьяных факиров у всех подьездов,
Ногами бил блох
на святой собаке.
Как вы там живете, паривраджаки?
Приехал дальнобойщик к алене апиной,
Бежит обниматься, а она: "Простите,
Это всего лишь песня, души анапа*,
Как рамаяна и бхагавад-гита".
- Ну и сравненье...- водитель мантрится.
Фура стоит посредине матрицы.
Фары включаешь - заснеженный путь,
Выключишь - совки на стеклах спят.
Как вы там живете, хоть кто-нибудь?
Страшные слова - человек и брат.

* махапаапи(санскрит) - великий грешник
* паривраджака - искатель истины, святой и тд
* анапа - отходы, антоним праны.

Я приглядываюсь к тебе, как к зверю, чей рот кровит.
Ты не добыча любви, не порченый экземпляр...

...рассвет подмышкой колет тупым ножом...
( Роман Комаров "Размышления учителя о любви")

Уууууу, восьмиклассница!
В. Цой

В деревне, где река то мерзлая стоит,
То чуть размерзнется - и снова замерзает,
Скончался трудовик. Хоть здоровяк на вид
Был Николай Степанович Вмазаев,
Но почему-то помер. "Мало пил, -
Сказал ветврач. И вскрытие закончил: -
Кармический закон нарушен был.
А, может, порча..."
- Но семи ученикам
Скворечник надо научиться делать,
Что невозможно без трудовика,
Без направляющей руки. Сейчас имеем
По пять скворечников на одного скворца,
Но совершенству, как известно, нет конца.
- У нас в конюшне щас поэт гостит.
Приехал нА год, - говорит директор. -
Я думаю, быть может... пригласить?
Интеллигент в глубинке ныне редкость.
Тем более, скорее НЛО
Слетит на школу, чем из районо
Пришлют учителя.
- Закон не нарушаем?
- Я Вас прошу, Тамара Кочубей.
Закон придет - и не найдет детей.
Птенцы взросли - и разбрелись, крылаты,
По мегаполисам с метлою да лопатой.
"Последнее: поэт недавно голый
Слонялся по деревне". - "Но ведь в школу
Не заходил?" - "Да нет..." - "Зовем скорей!
Он не поранит психику детей".
Перевернулся ли в гробу Вмазаев
Под сочным и тенистым лопухом,
Когда Никифор стал трудовиком,
Мы этого вовеки не узнаем.
И нам, признаться, это до звезды.
Никеша девочкам решил читать труды,
Выращивать цветы эмансипаций
И равноправье у станка стеречь.
Но если посмотреть на восьмиклассниц,
Понятно, о чем речь.
Оттенок лотосный, весенняя земля,
Все то, что нас пьянит в двадцатилетних -
И тоньше, и пугливей. И заметно,
Где не испорченный любовью экземпляр.
"А бедрышки! На птицеферме "Томской"
Нежнее не сыскать, неопытность во всем,
И целомудренность, и томность...
Как горячо. Под ложечкой сосет,
Рассвет под мышкой - что же там, в паху?!
Но как забыть завет Амонашвили?
Познать любовь - и чтоб не посадили.
Ах, не могу!"
Никифор признается: с корабля
Летит в пучину. Впрочем, экземпляр
Попался не такой и желторотый:
"Секс был - но разве он меня испортил?
А если да, то чем?" Тихонько "бля"
Никеша выдавил. И стало ему душно.
Глубокой ночью сторож увидал
Поэта с чемоданом за конюшней.
И слава Богу,
что такой финал.

В мясорубку колбасного цеха
Постоянно падает крыса.
Может, даже одна и та же...
Потому что взлетели цены
На колбасы повыше крыши.
Нищете не заметна тяжесть:

Как всегда - городок притихший,
Элеватор плюет голубями
И медведи в мусоре роются.
Видно, плюшевых братьев ищут.
В магазин ходим толпами пьяными -
Двадцать нас на медвежью троицу.

Чтобы весело и не страшно,
Чтоб напиться и не уехать.
Новый снег на дырявые крыши...
Точно, точно одна и та же
В мясорубку колбасного цеха
Постоянно падает крыса.

Что ей будет? Ведь цех закрылся.

Подует сильный ветер - и на снег
Посыплются ромашки семена.
Они взойдут-проснутся по весне
И проживут три месяца без сна.
В зеленом трепете - июльский жар,
Роса и пыль на листьях и стеблях.
Но - истомленная - лицом свежа.
Потрескавшись, завидует земля.
Три месяца сверчок да богомол,
Цветной паук, прозрачная луна...
Бессонница цветов перед зимой,
Бессонница до нас,
для нас,
из нас.
...На миг проснется птица на сосне
И в снежном море не увидит дна.
Подует сильный ветер - и на снег
Посыплются бессонниц семена.

Пьем молоко с медом.
Где-то падает маститная корова,
маститый оператор
попадает ногой по последнему
здоровому сосцу.

Солнце встает.
Тяжелое, словно вымя,
корова - тоже встает.
Ее и дальше
стабильно гоняют на дойку,
стабильно кричат "зачем?!".
Она постоянно падает
и огромным глазом
(что вы творите, млекопитающие?),
который превращается в страх,
ищет
оператора.
Он всякий раз новый:
текучка бесценных кадров -
и всякий раз ее бьет.
Так...ведь...
можно забыть, что ты -
священное животное.

Или - разумное животное.
В мире, что грезит
глубокой переработкой,
солнце садится.
Ахимса силосом пахнет.
Пьем молоко.

Глупеешь, друг, сереешь в серой массе,
Но жизнь ценней словарного запаса,
И то, что рядом бьется, отцветая,
Весомее мечты... Пускай цветная,
Пускай она и йоханссон, и скарлетт.
Соседка охает и зубоскалит,
Растит детей и принимает спирт.
Ты к ней идешь не облачась в виссон,
И бред твой пьяный явно не брэд питт:
Стареет мир, как скарлетт йоханссон
В далеком городе. Там тоже за прилавком
Торгует или кафка, или лавкрафт.

Мир был и весел, и счастлив, и звонок.
С выпавшим сердцем родился теленок.
Внешнее сердце и шепот: "Кабы
Так вот рождались бобры и бабы -
Стрелять веселей из ружжа и глазами".
Приехал директор с замами замов
Фотографировать и восхищаться:
"Внешнее сердце... Спрятать бы яйца -
Был идеальный бычок-альтруист бы".
Тихо дымели сонные избы.
Спиртом прогнали сосновую стужу
И усыпили
сердце снаружи.

Сухая стрекоза на паутине
Все мечется, мечтая улететь.
Похолодели августа глубины,
Проснулся ветер - и ослабла сеть.
Теперь лети сквозь проблеск голубиный
В осенний сумрак, в золото и медь
Закатов ранних. Там песок и глина,
Здесь - листья в ямах продолжают преть.

И будут впредь. Чернеет уголь там,
Где дотлевали угольки мимозы.
Мороз закроет певчую гортань -
Притихнут птицы и умрут стрекозы.
Лети домой: паук в последний раз
Сплетает сеть. Не для себя - для вас.

Здесь тишина таких комплекций,
Таких размахов белый свет,
Что нет не то что древних греций -
И современных греций нет.

И жены с осознаньем самок,
Без идеалов пенелоп,
В тринадцать секс, в шестнадцать замуж,
А к тридцати - сушить укроп,

Травить дырявую капусту,
Пилить супруга и сосну.
Вода сошла, и вместо устья
Травинки желтые снуют.

Цветущие кусты из леса
Выходят - белое зверье.
Здесь жизнь проходит, словно плесень -
Уничтожает, но не бьет.

Не думай, что тебе зачтется,
Когда по утренней росе
Приходишь слушать древоточца
Воспоминаний, одиссей.

Где уховертки кушают слепней,
Подбитых, верно, зрячим человеком,
Никто не знает. Ночь теперь длинней,
В густых ветвях не умолкает стрекот,
Тяжелый душный воздух не бодрит...
В глазах рябит оранжевая стая:
Кто упадет - исчезнет до зари.
Когда, куда и как - никто не знает.

Людей в округе больше чем слепней,
Но учтены и тихие сиротки.
Что, впрочем, не мешает исчезать...
Сегодня ты спешишь домой скорей
И чувствуешь, как смотрят уховертки
В фасеточно-зеленые глаза.

Там минус два на огороде,
Твердеет тихая вода.
Господь приходит и уходит,
А верить требует всегда.

Чего ты, поздняя ромашка, -
Смотри, как поржавел щавель -
Все улыбаешься с натяжкой
В атеистической траве?

Как будто солнце обогреет
Не на минуту, не на две...
На целый час. И пожалеет
Щавель, что рано поржавел.

Наутро поседеет камень -
Сойдет к полудню седина.
Репейник грешен мотыльками,
И роза - бабочкой грешна.

В чем секрет немыслимый твой?
Гусеница, в чем ты права?
В том, что нужен сердцу покой,
В том, что телу нужна трава.
Сколько тысяч лет шел домой -
Там мороз, гнилые дрова.
Вот и надо телу покой,
Вот и надо сердцу трава.
Над тобою лица ребят,
Слава богу, мимо плывут,
Ты опять молчишь воробьям,
И опять о том, что ты - тут.
Зелен капюшон и глазаст.
Повезет - спугнешь стрекозу,
Полетит в глаза стрекоза -
У небес соринка в глазу.
А секрет немыслимый в том -
И неповторимый успех, -
Что забылась кукольным сном
В день, когда пошел первый снег.
Будто бы и нам, но - сквозь нас,
Будто для тебя... без тебя.
И не только лишь воробьям
Ты теперь молчишь. Как весна.

..ты спал со мной уж и не знаю сколько раз и всегда довольствовался лишь моей куночкой, как самый распоследний идиот, и в твою тупую голову ни разу не пришла мысль, что у меня имеется и..

Маркиз де Сад. Жюльетта.

Баба с возу – кобыле легче.
Ну а если с саней?
..сани были завалинкой, летним лежбищем..
где... задыхалось от ласки тело,
и рекой лилось
наслаждение. Сладость
дарила баба на завалинке милому своему...

А хозяин...
косой ходил по созревшим всходам.

До того, как олень замочил рога
и остыли нагретые летом воды
аист бросил лягушку в пустой дымоход...

В полночь выстлал хозяин соломой сани,
да супругу отнёс на них в платке-сарафане.
Ножки суженной нарядил в расписные валенки,
что латала она по утрам на завалинке, летом...

Аламо (Гадание)

Никифор Молочков, провал недавний помня,
Не смеет даже думать про село.
В глубинку дремную, не суй, поэт, стило.
Не для тебя течет уютный бытик скромный;
Линяет крот, мигрирует кабан,
Слетает на рябину трясогузка,
Олени мочат рог, шумят хлеба
Какой-нибудь пословицею русской:
То баба с воза, то кобыле легче,
То яблоко от яблони, то груш
Объелся муж. Этнографичный вечер -
Как баба с яблони. Опять поэт не дюж.
Листает память: сарафан, кокошник,
Плетеный лапоть, валенок в санях...
Белье сибирское. И дикий секс при мошках,
И быстрый - озираясь - при слепнях.
Конец июня - лето началось,
Картошка не растет - косой прошел по всходам.
Но борщевик - как пальмы. Мог бы лось
Жить у Никифора на бывшем огороде.
И, судя по следам, наверно, жил.
На стеклах виден морды отпечаток.
Но сердце любящее ходит у межи,
Размякшее, покуда тверд початок, -
И ничего не видит. Голубки
В санях забытых долго миловались,
Гаданьем по де Саду занимались:
Ану-ка, наугад, с любой строки
Утехи повторим. Но им попалась
Страница с философией в тот день...
И - муж пришел. Мокры рога - олень.
Эх, не дала ему хмельная вялость
Любовников в крапиве разглядеть:
Пока чесались, стартонул к ним аист.
Не долистали, знать, де Сада, не везде
Поля пахались.

Да, жизнь полна ошибок роковых -
Живи средь неприкрытых горожанок.
Под снежной шапкой борщевик твой ржавый
Качается. А лось ушел, увы.
Измена не раскрылась, жар - остыл.
Не так умен мужик, и баба не глупа так,
Чтоб легкие следы залетных куропаток
Принять за страуса тяжелые следы.

Падают листья. И черт бы с ним...
Нам ли маячили теплые скалы?
Что тебе, жено, ты объясни.
У всякого беженца свой экстрим,
Паркур, воркаут.
Ярок прилив и отлив сорняка
У модульного городка.

Тронешь закат - краснеет рука,
Редкие тени на потолках
Ловит бессонница. Душно в вагончике.
Лето закончилось.
Черт бы с ним.
Яблочки-дички, грушки янтарные -
Тихим детишкам. Плохой полив:
Не приживутся,
газонные,
травные.

Ни псов, ни таксистов. Снег и тоска.
Третий прилив и отлив сорняка.
Были бы лампочки - слышалось слово бы.
Переполняет свеча немотой.
Если четвертый прилив васильковый,
Давай уплывем домой?..

О чем ты думаешь, опарыш,
Во глубине сибирских туш?
Какие мучают кошмары?
Какую вырастил мечту?
Твоя супруга не худеет,
Но - одержима худобой?
Соседи, мелкие злодеи,
Смеются втайне над тобой?
То социологи с опросом,
То три Свидетеля Слепня:
Нас ждет свинья из опороса,
Обетованная свинья.
Лишь только тельце содрогнется,
Сырую кость найдя лицом,
Кричат: "Отцы видали солнце!
Личинка, куклись - стань отцом!
Взлети над розовой поляной
И у коровы на губе
Усни..." Не знают куклись-кланы,
Что снятся ласточки тебе.
С большими жадными глазами,
Огромным ненасытным ртом...
Свинья закончилась. Ты замер.
И прожужжало на вокзале:
"Мы уезжжжаем в кремото..."
- Куда? куда?

О ты, бумага!
И ручка с надписью PILOT,
Какая надобна отвага,
Чтоб стать немножечко имаго,
И то - судьбина не дает.

Вот кот оранжевый, дремотный апельсин,
И облако слепней, оранжевых и темных.
Прохлада легкая молоденьких осин,
За ней - тяжелая прохлада ветхих комнат.
Старуха в комнате, в осиннике - змея.
Слепень стучит в стекло - так дождь начаться мог бы...
Кот на хвосте приносит запах мят,
Котом из космоса соседнего помят,
Где так же спят, в избе, под тем же Богом.
Вдруг - замирает. Рыжий взгляд. Прыжок.
Недолго в лапах билась капля гнуса.
Кот месяц ест слепней. Старухе не проснуться,
Она, наверное, стучится к Иисусу:
"В осиннике змея, убей ее, сынок!
Убий, убий, распни!" Господь ее обратно:
- Живи до ста пяти. И до двухсот живи.
Кот засыпает, цитрусово-мятный...
Вдруг: "Кыс-кыс-кыс.
Айда змею ловить".

Каким огромным вырастает одуванчик...
Коснешься мокрых листьев поутру -
Вмиг потревоженную гусеницу прячет.
Прохладная искра, она тебя дурачит:
Не убивай меня, сама умру.
Уже мертва.
И, затаившись, смотришь дальше:
Как воскресает, прячется в листве.
Уютный дом. Неприхотливый житель. Даришь
Им имена теперь: сорняк, вредитель, даром
Не нужный рудимент экосистем.
Умен адам. Клиссифицирует столь классно,
Найдется место Змею и Отцу.
Но можно и без них: селекционной сказкой
Засеивать поля, и бабочка, что в маске
Ворсистой гусеницы, близится к концу.

Река боится берега в тени,
Который корнем-щупальцем кленовым
Ее коснулся: ну-ка, догони
Саму себя, прими мое каноэ -
Сухую муху на сухом листе.
До пчел не доросла, пусть половодье
Срывает ульи в зябкой пустоте
Глухой деревни - родинки Господней.
Весь в родинках, гуляет там Иов,
Похожий на парней из "Поворота",
Который не туда. Своих сомов,
Своих тяжелых, сытых, большеротых
Предупреди: Иова не глотать,
Когда святой сорвется в омут пьяным.
На третий день умрет твоя вода
И берега покроются бурьяном.
Падет сухая ивовая тень -
Чтоб водомерок поразить затишьем.
Сомы всплывут на рынках деревень,
Глотая мух.
Чего же ты боишься?..

Она была типичная Николь:
Искала бога, занималась йогой;
И молоко пила, и кушала фасоль,
Мужчинам не давала, но не строго.
Не ноль по жизни, в целом, а 0:0.
Но что-то в ней зловещее таилось -
Никифора неистово влекло.
Не влажность воспевал поэт, а сырость
Возлюбленной. Чтоб тонко, а не в лоб.
И сыроедом звал себя игриво.
Ах, третий курс! Как много в этих звуках
Могло бы слиться, если б не... слилось.
Студентки молча шли на опорос,
Бес вожделения по общежитьям хрюкал.
Никеша бредил змейками волос -
Николь стреляла лучше Чингачгука.

- Николь, у нас всерьез?
- А разве у поэтов
Всерьез бывает? - крепеньким бедром
Погладила Никифора. При этом
Певец так хрустнул, будто перелом.
Но промолчал. Потом ответил: "Да.
Поэт - как бройлер: пары - навсегда!"
- Тогда твоя... Навеки. Безвозмездно.
Никеша пал к Николиным ногам.
Мерцали звезды, а за ними - бездны,
И в уголке мерцал Шивалингам.

Жаль, идеала нет. С поэтом надо сало,
И славу, и забвение делить.
Николь все время где-то пропадала...
"Мне плоть нужна не тока для любви! -
Врывается Никифор со скандалом. -
Картошку сжарь". Николь - на потолке.
Обнажена. Глядит на паутину,
Паук огромный - в тоненькой руке.
"Уборку вот затеяла... - змеиный
Шепнул язык: - А ты все налегке?
Пришел пораньше? Значит, пред весельем
Преобразим студенческую келью.
Сегодня, возле люстры обессилев,
Уснем в обнимку... Только не умри".
Никеша вспомнил, как отец Василий,
Хмелея, ностальгично говорил
О всяческих суккубах. Было поздно:
Николь спускалась. Зажигались звезды.

То было в 90-х. Православных
Преследовал неутомимый Зверь.
Ведь церковь не окрепла, как теперь,
Без спонсоров, без грандиозных планов.
А ныне крестик охраняет дверь
Твою, мою, и даже Молочкова.
Николь его обличье приняла.
Метнулась к девам. И метнулась снова,
Но как-то не заладились дела.
Наверное, в нечаянных оковах
Голубка доживет до судных дней,
Не ведая, что карма Молочкова
Страшнее, чем силки
на глухарей.

Забирая ребенка с острова, где маяк:
Вдруг укусит ребенка морская змея?
Океан, как слоеный пирог, пересолен,
И маяк устарел, кораблям не нужен...
Слой за слоем - от чаек до снов жемчужных -
Не исчезнет мечта, но самой ассоли,
Невесомой соломинки в черном горле,
Чем смелее плывет, тем скорей лишимся.
А куда мы ее заберем от жизни?

...Отрывая ребенка от полноводья. Лес:
Сердце в сумраке бьется, сверху, над ним, навес -
Пенье птиц и молчание птицеедов.
Слой за слоем - от солнца до наготы стволов,
Уходящих корнями в реку, где стынет кровь
Теплокровных не зря - пропадешь бесследно.

Рыбье облачко острое радо гостям:
Плоть коснется воды - дна коснется костяк.
Воплощает кошмары всесильный случай
Далеко не всегда. Но теперь не страшно.
Пусть не мы начинали - развязка наша,
И, не зная дитя, знаем, как будет лучше.
А куда мы его увезем? Послушай...
Океаны, леса - огоньки, этажи.
Их вовек не изучишь, сколько бы ты ни жил:
Верхний слой арендуют, нижний закроют.
После - наоборот. Кажется, однотипно
Люди живут? Перед каждым окном залип бы,
Муравейник явный
сделался б тайный роем.

Гаснет маяк, но у нас корабли - герои.
Дети спят, детям снятся до времени сны.
Корабли плывут сами.
Люди им не нужны.

Средневековый день, журчание голубок,
Как говорил Жак Фреско - майский день.
Никифор задремал, придумывая Кубок.
Рисунок на столе: картошка и олень.
Проснулся, посмотрел, опять вздремнул немного.
Легонечко нанес картошке кожуру,
Оленю - указал ветвистую дорогу:
"Иди, иди, олень. Идеи щас попрут.
Крикливый нужен вброс, эффектно чтоб работал,
Название, в котором - звонкий я.
Чтоб щекотнуть ноздришки патриотов,
Чтоб было как брюслевское "кии-йя!"
Брюслинское? Да нет, брюслевское с кремлевским
Рифмуется. А мы - не без Кремля".

А в центре что? Футбол краеугольный!
Пусть это человечества болезнь.
Мяч в голову летит. Рога слетают. Больно.
Олень, не лезь!
Скажи, где денег взять? Без денег все - скорлупка.
Простимулировать бы ходоков по кубкам.
Жаль, я - студент. Скромна моя заначка,
Но, может... может, хватит для раскачки,
А там подкинут. Загляну к декану,
Он сразу скажет: "Правда Кубок, что ль?
Никеша, думай, может - Полстакана?
Я слышал, в этой сфере ты король.
Не ты ли к общежитью номер семь
Пригнал цистерну пива?" - "Не совсем.
Нас было трое. Все футбола ради.
Кирилл, Валерий, Рома и Геннадий."
"Так это ж пять, с тобой." - "Ну, да... Ну, то есть, так...
Считаю плохо: все-таки филфак." -
"Иди, Никеша. Мы на Полстакана,
Поскольку ты умелец шпаклевать,
Всей кафедрой дадим. И загляни к Татьяне
Георгиевне - кран течет опять".

Нет, не пойду - довольно малой крови.
Никифор снова спит. Над городом закат
Багровый.
В дверь стучат:
"Айда на пиво!" Входят лангольеры -
Кирилл, Геннадий, Рома и Валерий.
Метель подсолнухов, вернее - шелухи.
"Я конкурс объявлю! Значительные суммы." -
"А делать что?" - "Об этом не подумал...
Наверное, стихи." -
"Там дочь декана выставляется, Рахиль,
Воспетая тобой." - "Ах да, бубышки губок!
Скорей пойдем, друзья - ей часто нужен
кубок".

I
На самом дне воздуха, где коряга сна,
Коряга забвения и гипноза,
Линяла змея и линяла весна,
Дождевым мотылям
расцветала роза.
То горда, то пьяна, то в припадке любви,
Будто воздуху нет во Вселенной предела.
Я готов был змею вокруг шеи обвить,
Погребальным огням отдавая тело
Всякий раз, когда воздух ненужным ставал -
Чтобы снова в нем жить и по-рабски нуждаться.
Как в бенгалии каменно зрела айва,
Я лягушкою прыгал с кайласа.
В сердце каменной кали вулканы вселя,
Тишину обретал, а тем временем кали
Танцевала. И так выгорала земля...
Худосочной травой обрамляется камень
После танца не скоро.
Но я выходил.
Из пещер, из землянок и верных адептов,
Из растений и звезд, из воды и могил.
Над убитым оленем, поломанной веткой
Замирал, наполняя собою миры.
Только где потолок?
Где конечная точка?
За пределы Вселенной дотянется взрыв
Неприметных бутонов цветочных.
Разрушительной страсти куда прорасти?
Пусть отпразднуют свой
день меча или плуга.
Нам с тобой - во все сущее тайно вплестись,
Не касаясь друг друга.

II
С одной стороны - река,
С другой стороны - туман.
Встретятся да смешаются -
И поплывут в тумане
Рыбы к своим малькам.
Из черной воды зима
Белыми-белыми пальцами
Поздних гусей поманит.

Простота у зимы - в крови,
Просто так холодна вода.
И никто ни гусей, ни рыб
Не жалел, и они - согласны.
Мне бы так твои сны ловить,
Черной веткой искать во льдах,
Серебро зеницы укрыв
То водой, то туманом... Маска,

Безымянная маска мне
Открывается. Это - ты?
Что песок золотой на дне.
Что в песке золотой мотыль.

Евгений Павлович Эволюция
отбирает племенных цыплят:
эти - на откорм,
эти - на расплод.
Кто его отобрал, сложно сказать,
но замдиректора птицефермы
Андрей Полухолдинг
пил с Евгением пиво
в соцсетях
на фотографиях,
совсем не начальники в полосатых
уютных майках.
Плохо, наверное, что Полухолдинг
определяет ход Эволюции...
Вот Серафима Экология
всюду пробы берет и всех бракует.
Лечилась после Полухолдинга,
лечилась после Эволюции,
сказала, что всему виной шофер,
забраковала, пробы не взяв -
его уволили.
Мы, поющие в терновнике птицефермы,
любим смотреть на Экологию,
но издали,
без проб.
Потому что бережем яйца,
твердые сердца инкубаторов.
Когда дети спрашивают про кур,
шепотом говорим, что птиц создал
Авраам Холдинг -
тайный слуга серого покупателя,
серый покупатель
продукции иных холдингов.
...Где повсюду Светуля Планета
моет полы.
У Светули проблемы:
она Евгения Павловича
случайно назвала Селекцией,
не сделала флюорографию,
к тому же, ее хотят лишить
материнских прав.
Мы не любим смотреть на Светулю,
когда она каждый день,
мелко дрожа,
обманывает алкотестер.

Черемуха, и дождь, и одуванчик,
А подорожник только начался.
Пробьется снег - большой, ленивый, ватный -
Сквозь тихий дождь на целых полчаса.
Стоит ребенок, радостно распахнут,
Как будто снег проходит сквозь глаза,
Черемуху, и дождь, и одуванчик.
Твой первый снег в июне, стрекоза.

Сначала мне было известно лишь то, что ты
Где-то сломала ветку, сирень упала.
Не так, как падает царство сарданапала,
Рушится дом или целый земной пустырь:
Четыре слона и мертвая черепаха.
Медленно, плавно падала ветка. Пахла?
Все, что хотелось узнать: ты успела вдохнуть
Смерть эту хрупкую? Жизнь из нее вдохнула?
Снят первый слой, первый кадр,
шепнула:" Та ну..." -
Будто бы утонула
(Одиночки идут по воде, а двоим - тонуть,
Делай что хочешь, марио, с мариулой).

Ветка сломалась, надломлен библейский тростник,
Мимо сирени - языческая тропинка.
Ночью цветы раскрываются средь трясин.
Ева теперь раскованно-многолика,
Бражником бьется, сумерки только трогай...
Слой номер два - это глина. А глина - Богу.
Кто еще может слепить
третий слой мифичный:
На новобрачных смотрят глаза яичниц,
Покуда ребенок сосиской в зрачок не тычет.
Это Вселенная гуру меняет на тичер,
Дождь распинает пакеты, в них ветер - стыл,
Слой чернозема в памяти смыт помалу.

Сначала мне было известно лишь то, что ты
Где-то сломала ветку, сирень упала.

"Выживает сильнейший", - сказал лопух,
Огромным листом затеняя цикорий.
Жирные птицы летели на Юг
И падали в море.
Старуха сидела на берегу,
Волной приносило ей жирных птиц,
Аутист-головастик из лужи - в луг,
Аутист-головастик светило простил,
Высыхая там, где цикорий слаб,
Где к ручью дорогу закрыл лопух,
Под которым громкое пенье жаб
Чередуется сочно
с бултых! бубух!
Эх, песок или перхоть - баба ищет лопух.

"Лопушок- красавелла! Не корень - плоть,
И цикорюшка-слабачок... Возьму", -
Перекрестит две ямки: храни Господь.
И нырнет во тьму.
"Выживает сильнейший, но сам не плошай.
Птицы белеют. Мертвые, чай..."
Скоро волна общипает их
Под созвездием Головастика Аутиста,
Океан замирает, тих,
Принимая лавровые листья.

Там чей-то бизнес процветает
И тыква радостно цветет.
Неразбериха с паспортами
Который год, который год.
Проблема взрослых, а у тех, что
До паспортов не доросли
Своя игра во тьме кромешной:
По звуку угадать калибр,
С какого берега снаряды,
Назавтра - кукиш или флаг?
Одно и то же. Вечность рядом.
Цветы закрылись. В них зола.
И если дождь, который замер,
С восходом солнечным польет,
Заплачет черными цветами
Зелено-желтый огород.
То, как солдаты, цвета хаки,
То, как солдаты, цвета лайм.
Грешно трибунною собакой
На этой почве сеять лай.
Трибуна - миг, и лай не долог.
Жаль только - эхо разошлось.
От боли отделяет полог...
Молчать бы, словно археолог,
Нашедший сломанную кость.

Сосед не так пристрелил собаку,
Хотя в банку пивную попадал...
Ночью скулила. Ребенок плакал.
Я позвонила: спасите
сон -
нам завтра в сад.
Сказали - приедут. Трубка легла.
Собака ждала спасения
под оградой, где из цветов
высыпалась зола.
Спасенье кричало: "Стрелять нельзя!
Делай как хочешь, но чтоб без жалоб.
И чтоб заткнулась".
Спасенье визжало, колеса визжали.
"Мама, собаке
сегодня
в сад?"

Солнце садится, тень закрывает цветы.
Живородящий туман живо рождает страхи.
Выдохни, дом, обитателей на пустырь,
Умирающих рыб в чешуе фотографий.
Если ты океан, если я квартирант -
В тихой черной воде
Только искры креветок -
Что мой временный панцирь? Худой минерал.
Выдыхай и меня,
Брось в рыбацкие сети.
В первых тонких лучах хорошо умирать,
Хорошо умирать, осознав напоследок,
Что и сам - океан, а весь мир - квартирант.
Но кому рассказать? Только искрам креветок.

Мир, который подходит вплотную, с годами все ближе,
Он дохнет на людей и как будто бы мимо пройдет.
Но проснешься - и что-то тебя до хребтины оближет
В тихий пасмурный день.
На уснувшей реке - ледоход.
Ну, да что на реке - даже в Арктике, даже зимой.
Тут и там мерзлота раскрывается язвой сибирской,
Дремлет чукча над мамонтом:
Разморозим да заживем.
Олененка меняет на вкусную водку с ириской.
Там - южнее и западней - гуще чернила ночей,
А земля так свежа под крылами сороки-трещотки.
Чуть просыплешь ячмень - вырастает немедля ячмень,
Чуть прольется вино - вырастает алкаш и еще три.
Если грянет жара, что посадим - лимоны? Инжир?
Или, может, баньян, прямо с йогом под ним в Пиндасане?
Тем, кто в креслах да тюрьмах сидит, так себя не сложить,
А посмотришь - везде пиндасаны. И даже славяне.

Ни лимон, ни инжир. Нам пока что томат без румянца,
И дырявый редис, и капуста, что блошкой звенит
На вечерней заре. А хотелось цикад, померанцев,
Невысокой волны и коктейля, в котором ваниль.
О, ваниль. Без нее пиндасанам и радости нет,
Не затянутся гайки судьбы на гоа и гаите.
Любят жадно дышать, но не любят зеленых планет.
Ни чужих, ни свою... А она бы пошла по орбите -
Если б только могла - в необъятное варево Солнца,
Растворилась, шепнула: по новой вовек не начну.
Мы спасемся, когда мерзлый мамонт воскреснет, вернется,
Чукча с йогом на нем
в чатурангу сыграют вничью.

I
Человек, которого мыслили,
Мысли его на выселках.
Генофонд - словно
скрип виселиц.
Мыслил мегаполисом,
Затем - селом,
После - хатой.
И во всех трех случаях -
Виноватый.
Значит, человек человека выследил.
Ну так мыслите меня,
Мыслите
Бытием карасика
после лодки.
Ведерко с водой,
мука,
сковородка.
Радуйся, бро, в сиянии бра,
Что ты
на этапе ведра.

II
А пачке сигарет что?
А на пачке сигарет - рак.
Где-то заболел кое-кто,
Кое-кто его кое-как
Некогда лечил-не лечил,
Исцелил, как тот заплатил.
За больницей спичкою - чирк.
Закурил и понял: дантист
Совершенно не дорогой.
И не дорогие врачи.
Вот пройти бы этой весной
Медосмотр. Спичкою чииирк.
Вот бы так об землю лицом
Черкануть и стать спорышом.
А про пачку сигарет - Цой,
А воробышек - про все,
ни про что.

III
Тонок мир, и тоска - тонка.
Тонкая ниточка на запястье...
Если назавтра нет ивняка -
Не удивляйся.
Верно, сгорел,
Как вчера вишняк,
Как прошлое с будущим перегорели.
Землю засеют, будет ништяк,
Далеко, глубоко заскрипят качели.
И - затихнут. Услышим ли топот ног?
Мальчик и девочка - бездорожье -
Растворяются в воздухе.
Чертополох
Загудит пчелой. Да исчезнет тоже.

Татьяна, с громким голосом и прыщавым лицом,
Счастлива:
Держит мужчину возлюбленного за руку.
Автобус едет.
Девичьи прыщики - то ли фонарики,
То ли колокольчики: звенит Татьяна,
Сияет.
Совестно, стыдно смотреть.
Не потому, что "счастье мгновенно",
Не потому, что сам так катался,
Точно не потому, что уже не сможешь
Держать кого-то за руку, звенеть, сиять.
Наверное, оттого,
что бабочка исчезает,
Только ее заметишь.
Не важно - сатурния в роще бамбуковой,
Серая моль под корой.

И без меня энтомологов
Полон автобус.

Если Господь живет в человеке,
То в нашей местности Он - убог.
Настолько, что кажется: Бог - калека
И даже совсем не Бог.
Если Всевышний живет в собаке,
То это запуганный бог клещей,
Горящих помоек и катаракты,
Ползущей на око всевидящее.
Если Господь затерялся в деревьях,
Редких оленях и глухарях,
Идут на Него полупьяной деревней -
Зря рассыпался перлами, зря.
Углями жизни по хатам да ульям,
Лентой гадючьей по мутной воде...
Господи, лишь бы они уснули,
Я подойду к ним, спрошу: "Ты где?"
Разве ответишь? Дыхание рядом.
Дышит вода, человек и кора
Яблонь, облепленных шелкопрядом -
Сам ли себя покарал?

Снег идёт, снег.
Бездонное, бескрайнее
Одиночество.
Басё

I
В начале безымянный снег,
Метель без имени.
И без названья льды на всех
Забытых зимниках.
Сначала сосны без имен,
Но если длится тот же сон,
Приходит имя.
Уже не снится тонкий клен,
Жизнь протекает испокон
Подспудно, мимо...
Пускай вода венозных рек
Не привлечет кораблик дальний -
Пожили мы артериально,
Пора в лицо запомнить снег.
Который, может, и не к нам
Идет в предутренних потемках,
Но мы назвали имена.
Они, как лед в апреле,
ломки.

II
Деревня в снег зарылась, как глухарь,
За белой полосой закат багровый.
Сугроб такой, что позабудь ухналь -
Тут до весны не сыщешь и подковы.
А с крыш не капает: под крышей снег.
Природа или смерть глядит на свечку?
Белел снежок - да почернел в окне,
И черным дымом дом живой помечен.
Чтоб в летних снах не загорела кожа,
Недолго снится лето, впопыхах...
Природа или смерть? Одно и то же.
Деревня в снег зарылась, как глухарь.

III
Где белая нефть поэтов,
Скважинами метели
Рождаются меж деревьев,
Под лапами тяжких веток.
За боязнью птиц в укрытьях,
За поездом по бескрайним
Немым деревням, что тайно
Давно в мегаполис слиты.
Густейшее населенье:
Мизинец на километр
Квадратный. Но круглый ветер
Ветвисто качает тени.
Готова дичать корова,
Крадется Китай с жень-шенем...
Из облачных месторождений
Снег фонтанирует снова.

Нет и не будет слова.

В сонную воду, где ряска и лилии,
Пересменка тумана и камышей,
Пересмешники перышко уронили,
Неразлучники пение уронили.
Сколько пригоршней времени... Все страшней
Наблюдать, как уходит оно сквозь нас -
Мимо губ твоих бледных и темных глаз.
Мимо легкого тела, в котором - ртуть:
Эта жажда древнее воды в пруду.
Не признаются карпы, что видели вечность:
Жажда корнем древесным их обовьет.
Чтоб не жгла изнутри неспокойные плечи,
Ты гасила ее. И... растила ее,
Чтоб сожгла изнутри неспокойные плечи.
Бедра - белые корни в зеленой воде.
Небо ходит по дну. Поцелуи все легче,
Ибо искры они, но костер - поредел.
И запомнится сердцу не пламя, не жажда -
Только мрак, что нисходит на пепел двух тел.
То мгновенье, когда
Не дышалось так слаженно,
Как не будет дышаться
Ни с кем и нигде.