2 часть

- Сынок…
Ее слова потонули в зверином рыке, сотрясавшем деревянные стены небольшого дома. Разъяренный, потерявший человеческий облик от разрывавшей его душу боли, ее сын метался по комнатам, пиная и расшвыривая мебель. Боль загнала его в угол между стеной и шкафом, куда в детстве его сажала на стульчик мама, чтобы он остыл и смог обдумать свои поступки. Глядя в стену безумными глазами, он видел синие глаза своей Наташи, а голоса, не умолкавшие в голове, шелестящим зловещим шепотом напоминали в деталях всё, что он заливал годами, пытаясь утопить в самогоне.

«Ты помнишь, как пылая страстью, насильно взял ее и пил, чтобы не видеть боль в ее глазах?
Ты не забыл, как бил ее из жгучей ревности и снова пил, увидев в отражении ее потухших глаз вместо себя животное?
Вспомни, как выгнал ее раздетую из дома, потому что она больше не смотрела на тебя, и пил, зная, что ты виновен в том, что сын родился мертвым!»
Он помнил, как разбивал кулаки о стены дома в кровь и пил, пил, пил на могилке, потому что она ушла, сука, навсегда, его синеглазая Наташа.

- Сынок, - услышал он сквозь шепот голосов, - люди говорят, когда покаешься, отпустит и полегчает сердцу.
- Мать, отвали, - он развернулся, глядя на нее заблудшими глазами. Потом схватил дрожащими руками за сухонькие плечи и оттолкнул с дороги. – Принеси еще бутылку.
Услышав сзади стук, шатаясь, повернулся.
- Мать, ты чё… вставай давай… - она, не шевелясь, лежала на сотканных ее натруженными руками половиках.
Рухнув на колени, он пополз к ней на четвереньках, сгреб в охапку и прижал к груди.
- Суки! Твари! – дикий рев, перешедший в хрип, последний раз наполнил дом и все затихло.
Он застыл белой статуей, с отчаянием смотревшей вверх, с телом мертвой матери в окаменевших руках.

В безжизненной тишине дома раздался шорох. Из-под бабушкиной кровати показалась лопоухая голова, с близко посаженными испуганными глазами. Когда Мишка услышал стук калитки и пьяный голос дяди, он привычно нырнул в спасительную темноту вместе с серым полосатым котом Яшкой. Все это время, вздрагивая и стараясь не шевелиться, они просидели под кроватью зная, попадись под дядину тяжелую руку, а хуже ногу, хорошего не будет. Мишка надеялся, что дядя, взяв самогонку, уйдет к друзьям. Тогда минимум неделю они с бабушкой будут жить спокойно и не придется опять ночевать в соседях.
- Яшенька, кис-кис, иди ко мне.
Дрожа всем телом, мальчик обнял кота, пушистое тепло которого защищало его от страшного. «Все это не по правде, это не по правде», - стучало в голове как заклинание. Вжавшись спиной в стену, потом в шкаф, потом опять в стену, стараясь не издавать звуков, он медленно двигался в сторону двери, но, не выдержав напряжения, прерывисто дыша, Мишка выбежал из дома.

***
По ночам дядя Вася уходил бродить по аллеям городского парка, спасаясь от повторяющихся кошмаров, преследовавших его во сне. К этому времени, далеко заполночь, жизнь, кипевшая в парке весь день, замирала. Под цветным зонтом ночного волшебника давно спала малышня, днём звеневшая смехом и разноцветным драже скакавшая по дорожкам парка. Маясь бессонницей, бродили по темным комнатам старушки, что в первой половине дня, пока ребятня в школе, сидели на лавочках в тени голубых елей, обсуждая местные новости и нравы, цены на еду и лекарства. Даже влюбленные, невидимыми тенями присутствовавшие в полумраке аллей, к этому времени растворялись в призрачном свете старинных фонарей. Парк замирал, наполняясь безмолвием ночи и умиротворенной тишиной, ценность которой Вася-сапожник понял там, где стрельба вызывала физическую тошноту, а звуки выстрелов били по нервам, отдаваясь в каждой живой клетке. Где тишина становилась навязчивой идеей и единственной неотступной мыслью: «Не надо! Больше! Стрелять!» Чтобы не сойти с ума Вася чинил обувь всему батальону. Невысокий, с тонкими чертами умного лица, добрый и надежный, в той жизни он действительно был сапожником. Ботинки, берцы, кирзачи были его связью с домом и нормальной жизнью. Наверное, поэтому он держался дольше других.
Война уже заканчивалась. Ребята пили чай и балагурили, сидя за дощатым столом в саду брошенного дома. Чтобы починить ботинок, Васе нужна была струна, за которую хозяева подвешивали виноградную лозу, и он пытался ее снять, стреляя одиночными выстрелами…
- Вася, не надо.
... так неуместно звучавшими в почти мирной тишине.
- Не надо стрелять!
К его выстрелам добавилась автоматная очередь, и, повернув голову, Вася увидел, как парень, сидевший за столом, стрелял в него. Не в него, конечно, пули ложились в метре от ноги, застревая в стене дома. Но в Васиной голове что-то перевернулось. Он стоял растерянный, а в умных глазах рушилась его Вселенная. Всегда немногословный, он совсем замолчал. Ботинки больше не спасали его ни на войне, ни дома. Он брал в руки шило и часами сидел неподвижно, глядя в одну точку.

Единственной, кому удавалось вернуть его в реальность, была Аленка, его восьмилетняя племянница – подвижная, как маленькая обезьянка, с легкими кудряшками вокруг головы, большим ртом и распахнутыми серыми глазами. Ее принесло рано утром с колокольным звоном, мерно плывшим над городом.
- Дядечка Вася, Христос воскрес! – оставив на столе разноцветные яйца и кусок кулича, она подлетела к нему легкой пушинкой, почти не касаясь пола, обняла любимого молчальника и трижды поцеловала. – Пойдем с нами в церковь! Только тебе совершенно необходимо переодеться. Иди умойся и почисти зубы, а я найду тебе праздничную рубаху.

Ей нравилось играть во взрослую и деловито отдавать распоряжения всё разрешавшему дяде. За закрытыми ото всех дверями его сердца, она чувствовала тепло, а он, повинуясь летавшему по дому облачку, оживал в ее присутствии.

Позолоченный шпиль белокаменной колокольни уносился ввысь, исчезая в ярком свете весеннего солнца. Василий стоял на самом верху и смотрел на белые корабли облаков над рекой, что текла где-то далеко внизу, золотые от одуванчиков поляны и темно-синюю щетку леса, вдыхая раздолье жизни. Счастливая Аленка, стоявшая рядом, перебирая пальцами нити самых маленьких колоколов, заставляла смеяться их радостно и беззаботно. «Прехождение от смерти к жизни, от земли к небу», - вспомнил Василий слова пасхальной службы. И он понял в сердце своем, что нашел то место, где его душа обретет покой, став дядей Васей церковным сторожем.

Почувствовав в любимом дядечке перемену, Аленка стала чаще забегать к нему по дороге из школы. Сначала из двери, которую Василий никогда не запирал, появлялась золотистая, как у одуванчика, голова. Оглядевшись и оценив обстановку, Аленка сначала подкрадывалась на цыпочках, а потом, не выдержав, с разбегу запрыгивала на спину дяди.
- Попа-ался! – кричала она самым страшным пиратским голосом. – Жизнь или выкуп!
Подхватив племяшку под коленки, Василий подвозил ее к полке, на которой всегда лежал и ждал сладкий гостинец, а потом спускал хрустевшую оберткой Аленку на старый продавленный диван, где она весело щебетала, рассказывая о школьных приключениях. Но бывали вечера, когда в очередной раз, ее крикливая мамаша (младшая сестра Васи), выпив лишнего, закатывала сцену очередному сожителю, и тогда молчаливая Аленка приходила к нему со школьным рюкзачком делать уроки, оставаясь с ночевкой.

С приходом болезни и бесконечной осени привычный ход жизни Города шаг за шагом рушился – страх и неизвестность постепенно парализовали его. История повторялась. Как в эпоху Средневековья бессильные против смертельной заразы, отчаявшиеся люди искали спасение от неизвестных болезней в соборах, пронзающих шпилями небо, так и теперь верующий и неверующий народ толпами повалил в храм зажигать свечки, ища спасения и ответов. Но, когда молодой батюшка и его матушка с малышом на руках по слабости душевной, испугавшись карающей заразы, покинули город в поисках безопасной жизни, дом Божий, оставшись без попечителя, постепенно опустел.

Болезнь, навестившая каждого в городе, потоптавшись на крыльце дома Василия, спустилась со ступенек, вынужденная пойти дальше ни с чем. Как у греческого Орфея, фурии не увидели в сердце ничего кроме любви и тоски, так и в душе Васи-сторожа не было ничего, кроме выжженной до тла земли, перепаханной воронками взрывов, пустоты и смертной тишины прошлого, и молчаливого покоя настоящего, которое затягивало раны робкой свежей зеленью.

Сначала Василий, приходивший вечером, привычно поддерживал чистоту вокруг храма, а утром открывал тяжелые двери и зажигал лампады перед иконами. Но сторожить храм стало не от кого, и что делать дальше в пустеющем мире Василий понял, когда, с трудом открыв тяжеленную дверь, босая, в одной ночной рубашке, растрепанная и ревущая в голос Аленка, ворвалась в притвор и бросилась ему на шею. Привыкший на войне не спрашивать и не рассуждать, а действовать по обстоятельствам, он молча обнял и крепко прижал к себе обхватившую его руками и ногами малышку. Он ходил туда и обратно в сумраке храма, напевая вечную песню, без слов успокаивавшую детей: «Аа-а, аа-а…». Глядя на спокойные лики святых, подсвеченные лампадами, Аленка постепенно затихла, лишь изредка тяжело вздыхая и всхлипывая. «Ты ведь не исчезнешь в белом песке?» - засыпая, спросила она, вспомнив, как рассыпалась мама от ее объятий. Василий уложил уснувшую девочку на свою раскладушку, и по пустынным улицам, едва подсвеченным тусклым светом фонарей, пошел к дому сестры.

Он вошел в открытую настежь дверь. Яркий свет и мертвая тишина жутким контрастом били по нервам, предвещая непоправимое. Оглядевшись, он увидел на диване горку белого песка – всё, что осталось от Насти. Когда-то красивая и беспечная, его сестренка носилась в облаках и, как Ассоль, мечтала о чистом рассвете любви, но, поторопившись, разменяла его на бурные ночи. Рано став мамой, она почувствовала себя обманутой жизнью и связанной тяготившими ее обязанностями. Растила дочь, меняя партнеров, и избегая смотреть в глаза брату. Смеялась, посылая воздушный поцелуй, и убегала, хлопнув дверью: «Всё еще будет! Это же не конец?!»

Подойдя к дивану, Василий увидел на полу сложенный вдвое и присыпанный песком тетрадный листок, словно выпавший из руки. Стряхнув белую пыль, он увидел свое имя: «Вася, сбереги Аленку. Знаю, тебя эта мерзость не тронет. Боли в тебе много, но душа твоя, как была чистой, так и осталась. Твоя сестренка, Настя».
- Что ж ты не пришла, бедовая голова…
Он сел на стул у круглого стола, о котором всегда мечтала сестра: «Чтобы он был, как счастье, без углов, стоял посреди комнаты, покрытый скатертью с бахромой, и маленькой вазой с полевыми цветами». Он развернул листок и чем дальше читал, тем отчетливей снова видел Ассольку, сестренку-мечтательницу, скрытую в дальней комнате души, но всё время жившую в Насте. «Аленушка, донюшка моя, - писала она неровными скачущими буквами. – Прости меня, прости свою мамку непутевую. Не могу больше видеть, как ты смотришь на меня после всего, что вывалила на тебя, чтобы статуей не окаменеть да не сдохнуть. По дурости молодости да со страху матерью одиночкой стать пыталась это сделать с тобой, когда поняла, что врачи уже не помогут. Но как родилась – одна ты меня любила, светлый мой ангел, только в твоих глазках видела себя настоящую. Пусть, когда подрастешь, встретится юноша, что поднимет для тебя алый парус в рассветное небо. Ты только не спеши, ладно? Дождись его. Твоя мама». Не шевелясь, Василий сидел, держа письмо в дрожащей руке.

- Ладно, Настя, понял тебя.
Тяжело выдохнув, он вытер глаза ладонью, свернул листок и положил в карман куртки. Василий собрал легкий, как пепел, песок в глиняную корчагу и похоронил сестру под старой черемухой, где когда-то юная Настя танцевала под дождем белых лепестков: «Васька, смотри, я, как настоящая сказочная принцесса, да же ведь?»

На обратном пути ноги сами свернули в парк, где он не так давно выгуливал ночные кошмары, а теперь пытался свыкнуться со всем, что произошло и осмыслить обрушившуюся на него новую реальность. Около того дома, с застрявшими в штукатурке пулями, его жизнь остановилась, погрузившись в холод и безмолвие. Но они спасовали перед неумолимой силой детства, которая не терпит ничем не занятых пространств, наводя там свои порядки. Аленка заполнила его ярким колокольно-ромашковым летом и, не представляя, что может быть как-то иначе, теплыми ладошками души растопила ледяные стены непроницаемой отчужденности. Следом, стремительно заполняя запахами, красками и звуками, ворвалась красота и унесла его в новую жизнь, открывая непреложность мудрых законов. С приходом болезни и бесконечной осени, его простое служение церковным сторожем потеряло смысл, но помогало сохранить внутренний порядок в царившем вокруг хаосе. В отличие от войны, где часто, защищая одно, ему приходилось разрушать другое, теперь, простившись с сестрой, он понял, что должен создать для маленькой племянницы безопасное пространство и стать его хранителем в этом странном, изменившемся мире.

Василий давно заметил, что липкий туман, стелющийся по улицам Города, не проникает на территорию храма, клубясь, но не смея пересечь кованую ограду. То же самое он увидел, войдя в парк. Здесь, как прежде свет фонарей терялся в листве старых лип, разбрасывая светлые пятна на брусчатку дорожек, а воздух был чистым и легким. Аллея вывела к фонтану, подсвеченные струи которого поднимались то выше, то ниже, падая, рассыпались разноцветными брызгами. Деревянная скульптура медведя привычно приветствовала его поднятой лапой. Диссонансом звучал едва слышный в теплой тишине ночи скрип железа, доносившийся с детской площадки. Нахмурившись, предчувствуя неладное, Василий ускорил шаг. На круглой качели, как в гнезде, свернувшись калачиком, лежал мальчишка, из под руки которого вылезла серая кошачья голова и раскрыв пасть беззвучно мяукнула.

Пытаясь разбудить, Василий потряс мальчишку за плечо и обжёгся неземным холодом, идущий от его тела.
- Эй, проснись… слышишь меня?
Одной рукой он осторожно приподнял его голову, другую положил на лоб. На мгновение он увидел раскаленную от зноя землю, пересохшие губы и темные от пота и пыли лица солдат. Сморгнув видение, он скинул с себя куртку, закутал в нее безвольное тело ребенка и бережно взял его на руки. С трудом открыв глаза мальчишка еле слышно позвал: «Яшка… он мой…»
- Тут он, - Василий подхватил кота поперек живота и отдал его парню. – На, держи своего.

3 часть

- Рота, подъем! – Каждое утро Василий бил в ботало, вытаскивая из постелей на зарядку и пробежку Аленку с Мишкой, почти привыкших к этому пункту в распорядке их дня.
- Мы же не солдаты…
- И нас не рота… - пытались сопротивляться заспанные ребята, подозревая, что это не поможет, но в надежде всё же найти весомый аргумент, который смог бы сломить непреклонность дяди Васи.
- Вам нужно стать сильными настолько, чтобы с легкостью уметь преодолевать собственную леность, - парировал он.
- Но мы же каждый день её преодолеваем… - нехотя натягивая одежду, пытались возражать ребята.
- После завтрака наряд на кухню. У вас две минуты.
- Ну вот, ещё и картошку чистить, - вздохнула Аленка, когда дядя Вася вышел. – Когда он успел стать таким командиром?
- Да ладно, вдвоём быстро управимся. Давай быстрей, а то ещё чего-нибудь огребем – застёгивая на ходу толстовку, торопил ее Мишка.

Болезнь обходила Василия стороной, но он не знал, что случится, когда его тоже однажды накроет, потому хотел как можно лучше подготовить ребят к самостоятельной жизни. Военное прошлое научило его выживать в любых обстоятельствах, оставаясь человеком, показало необходимость дисциплины и самоорганизации, которые он день за днем прививал ребятам, не давая им спуску.

Открыв тяжёлую дверь, Василий вышел на крыльцо храма. На ступеньках паперти, положив голову в белом кружевном платочке на коленки, сидела девочка. Услышав стук двери, она встала, и Василий увидел, что она прижимает к груди жёлтого Чебурашку, с улыбающимся лицом, нарисованным фломастером.
- Здравствуйте.
- Здравствуй, - растерялся он от неожиданности. – Ты чего здесь одна делаешь?
- Можно мне к вам? – глядя на Василия снизу вверх, спросила она. – Я видела, что у вас по вечерам свет горит… и ребята… Я здесь недалеко живу, вон там…
-Тебя как зовут?
- Полина Быстрова.
- Полина Быстрова, а почему сразу-то не зашла?
- Не смогла дверь открыть – ручка высоко и дверь тяжёлая. Бабушка говорила, что ко всему надо усилия прилагать, но…
- Эй, а вы как дверь открываете? – спросил Василий у вывалившихся на крыльцо Аленки и Мишки.
- Вдвоем толкаем, а что?
- С усилием, значит… Ясно. – Отправив ребят на пробежку, он принёс белый кирпич и вставил его между нижним косяком и одной из дверных створок. – Попробуй, теперь хватит усилий, чтобы открыть?

После завтрака Аленка с Мишкой сели друг напротив друга и начали умело чистить картошку, бросая её в кастрюлю с водой.
- Полин, иди к нам, - позвала Аленка, увидев, стоявшую посреди столовой девочку.
- Сейчас… - крепко прижав ушастого друга к груди и глубоко вздохнув, она подошла к Василию, закончившему мыть посуду.
- Можно я приведу Игната?
- Какого Игната? – повесив полотенце на гвоздь, обернулся он.
- Моего друга. Мы из одного дома, только из соседних подъездов.
- А чего же он сразу с тобой не пришел, если друг?
- Он сказал… что неверующий и вы его не возьмете, - сникла она и, помолчав добавила. – А ещё у него черепаха… за ней уход нужен. Он сказал, что не бросит ее одну.
- Хм… значит, своих не бросает, да?
«Во всех непредвиденных случаях не дай мне забыть, что всё ниспослано Тобой», - подняв глаза к иконе Вседержителя, про себя произнес он.
- Так, Михаил, оставь картошку, сейчас поедешь с нами, поможешь перевезти вещи. Алена – на тебе обед, сообрази, чтобы хватило на пятерых… Не смотри на меня так, не маленькая уже, справишься.
- А можно Полина…
- Она с нами – покажет куда ехать. Идем.
Полина топталась на месте, виновато глядя на Алёнку, потом подбежала к пустому стулу и посадила на него своего Чебурашку.
- Иди уже с Богом! – улыбнулась Алёнка, беря в руки большую картофелину.

До обеда Василий с мальчишками занимался обустройством правой части притвора, которую они отвели под спальню. Под его руководством Мишка с Игнатом помогали собирать кровати, прибивать полки и расставлять тумбочки для вещей, вешать занавеску, разгородившую спальню пополам. Игнат оказался серьёзным спокойным мальчишкой, без лишних слов помогавшим управляться с делами. Когда наполняли аквариум водой, желающим потрогать и потискать «такую милую черепашку», он обстоятельно объяснил, почему этого делать не следует.
- Она же не игрушка, а живая. В смысле, такая же, как мы только иначе выглядит. Вы же не станете просить разрешение у… например, у чернокожего человека, чтобы его потрогать?
- Вот знаешь… - смущенно глядя в сторону, начала Аленка. – Если честно, то хотелось бы.
- Но ты же не сделала бы это по-настоящему?
- Нет, конечно! Это же… - мимикой и руками она ярко выразила совершенную неприемлемость подобного намерения.
- Ну вот, теперь понимаете?
- А если я буду помогать за ней ухаживать – это ведь совсем другое дело, да? – с надеждой в голосе и мольбой в глазах спросила Алёнка у Игната.
- Ладно, если тебе это интересно…
- Ну что! Работа и мучит, и кормит, и учит – на сегодня закончили. – Сложив инструменты в ящик, Василий подошел к ребятам. – Устроили живность на новом месте? Как её зовут?
- Малышка, - глядя на черепаху, вытянувшую шею и задние лапы под лампой, ответил Игнат.
- Ну… большая у тебя малышка.
- Это она сейчас такая, но сначала-то целиком убиралась у меня в ладони. Её полное имя Грамазекина Малышка Бонапартовна.
- Ого! Прямо, как у человека – фамилия, имя и отчество, - усмехнулся Василий, оценив немигающе-царственный взгляд черепахи.
- С фамилией ты, Игнат, в точку попал – знатно по полу панцирем грохает! По-первости даже испугался, пока не понял, что это она. Я вот тут подумал, если к её верхней крышке приделать башню с дулом, получится живой танк, - Мишка осекся, увидев недовольно-возмущенно-испуганные взгляды ребят. – Да ладно, не трону я вашу тортилу, уж и пошутить нельзя… Но похоже ведь, дядь Вась?
- Всё ребята, если обед готов, моем руки и за стол, скомандовал Василий.
«Отец, дай мудрости, научи меня прямо и разумно действовать с каждым, кто пришёл сюда, никого не смущая и не огорчая»

***
- Ты о чём думаешь? – спросил Мишка притихшую Полину, которая мыла посуду после обеда.
- Вот подумала, вдруг папа с мамой приедут и начнут меня искать… Они же не знают, что я здесь… Надо будет завтра написать записку и отнести домой.
- Твои родители не здесь? Они…
- Они ученые – исследуют природные аномалии, - очень по-взрослому начала она. – Этим летом им нужно было уехать в командировку на все три месяца, поэтому они хотели поместить меня в детский лечебный санаторий. Когда бабушка об этом узнала, приехала и забрала меня к себе. Потом родители позвонили и сказали, что на работе возникли непредвиденные сложности, и бабушка записала меня здесь в школу.
- Она…
- Сказала, что я слишком мала узнать о таком, хотела найти кого-нибудь постарше. Пошла к соседкам-подружкам, но все боялись заразиться и никто не открыл дверь… и она не успела… - тяжело вздохнув, Полина передала очередную тарелку Мишке, который, протерев ее полотенцем, поставил на полку. – А твои родители?
- Я… я… - заикаясь, начал Мишка и замолчал, будто заледенел.
- Миш, ты чего?
Полинка тронула его за плечо, но испуганно отдёрнула руку, словно обожглась холодом, исходящим от него. Стол, за который он держался, и пол вокруг него медленно покрывались тонкими иголочками инея.
- Ну вот, опять. Дядь Вася! Мишка опять замерз! Ты его о семье спросила? – глядя на испуганно дрожавшую Полинку, спросила подбежавшая Алёнка. – Не надо больше, поняла?
- Но я же…
- Теперь знаешь. Не реви, лучше поставь чайник и возьми вон с той полки банку с малиновым вареньем. Положи в чашку четыре ложки, залей горячей водой и тащи в спальню, поняла? Когда вода закипит, позови, - крикнула она, убегая вслед за дядей Васей.
Он уже положил закутанного в одеяло Мишку в кровать, и вместе с прибежавшей Алёнкой укрывал его одеялами, лежавшими на стуле для таких случаев.
- Яшка, Яшка, кис-кис-кис… да где тебя носит!? – Хриплый «мяв» раздался из под одеяла. – Вот ведь умный котик.
Она слегка отогнула край одеяла и из темноты сверкнули два зеленых огонька.
- Закипела!
Алёнка метнулась в столовую и вылила остатки кипятка в большую миску, слегка разбавив холодной водой, схватила полотенце и почти бегом вернулась к кровати. Окунув в воду, она положила его на ледяной лоб Мишки. Тело будто высасывало тепло из полотенца, которое становилось холодным в считанные секунды. Она отжимала холод и снова, и снова окунала его в горячую воду, пока кожа не стала слегка розовой. Мишка открыл глаза, и Алёнка тут же протянула ему кружку с малиновым чаем.
- С возвращением, космический бродяга.

***
Вечером, сидя на крыльце храма, Алёнка и Игнат перебирали лук, откладывая подгнивший в корзину.
- Почему ты назвала Мишку космическим бродягой?
- Это не я, это дядя Вася, когда мы его в самый первый раз выхаживали. Он сказал, что так холодно может стать только от абсолютного одиночества внутри. Потому что, даже если иногда внутри становится одиноко, то вокруг всё равно есть люди. Когда разговариваешь с ними, смеёшься или споришь, возникает связь, которая разрушает, пусть на время, внутренний холод, наполняя жизнь теплом.
- Как от силы трения, да? Люди трутся, соприкасаются друг с другом, и рождается тепло.
- Ага, что-то вроде того, - обрадовалась Алёнка, но вспомнив ту ночь, тут же стала серьёзной. - В тот день Мишка остался совсем один… он побежал искать хоть кого-нибудь, но вокруг были только пустые улицы, темные окна, закрытые двери и этот мерзкий липкий туман… Он оказался будто в открытом космосе… Знаешь почему там так холодно?
- Потому что на огромных расстояниях…
- Никого нет, - закончили они вместе. – Если бы не Яшка, который был в ту ночь рядом с ним… дядя Вася сказал, что Мишка стал бы комическим скитальцем.
- А как же Яшка выдерживает этот холод?
- Не знаю, но ты сегодня правильно сказал о Малышке – все они такие же, как мы, только другие. Может поэтому у них выходит делать то, что не могут люди…
- Может быть… - кивнул Игнат, закончив шелушить последнюю луковицу. – Вот и всё.
- Давай ещё посидим здесь немножко?
- Смотри! – Подняв голову вверх, воскликнул Игнат. – Звезды! Они же совсем пропали в этом тумане, а теперь, смотри! Вон они! Ты видишь – они двигаются! Медленно, как маленькие кораблики в огромном океане. Будто каждый ищет пристанище – свою бухту, где он бросит якорь.
- Они будто живые, как светляки. Однажды я видела фотографию: ночной лес и люди, как черные тени, а вокруг много-много-много, целые мириады крошечных ярких огоньков. Будто нарушились все законы и люди попали в самый центр Млечного пути, увидев жизнь звезд прямо вокруг себя. – Затаив дыхание они наблюдали рождение нового неба. – Хочешь, кое-что покажу… моё знакомое «другое существо»?
Игнат молча кивнул, предчувствуя необыкновенное.
- Ты боишься высоты?
- Нет.
- Тогда идем со мной, нам наверх. Ой, подождешь чуть-чуть, я быстро, только захвачу тыквенный сок?
Алёнка сбегала в столовую, взяла бутылку с соком и глубокую тарелку.
- Всё, теперь идем.
Она открыла дверь, ведущую на колокольню, и через несколько минут запыхавшиеся ребята были на самом верху.
- Уух ты! – Игнат замер, подбежав к высоким аркам башни.
Земля где-то далеко внизу утонула в клубах тумана и колокольня, со всех сторон окруженная темным небом, парила, как космический корабль.
- Здорово, да?
- Я никогда не был так высоко над землей…
- Душезамирательно.
- Ага… но ты хотела кого-то показать.
Алёнка стояла около соседнего арочного проема, выливая сок в тарелку, а над её плечом висел круглый светящийся шар, чуть больше баскетбольного мяча.
- Да подожди ты чуть-чуть, сейчас вылью и дам, - смеялась она, отодвигая шар рукой, который, как котенок, то с одной, то с другой стороны пытался залезть в тарелку. – Ну вот, всё, ешь теперь.
- Это… кто?
- Лунушка – это Игнат, Игнат – это Лунушка.
Шар замер над тарелкой, но уже через мгновение крутился в ней, будто задавшись целью изгваздаться в тыквенном соке как можно сильней.
- Если по правде, не знаю… примерно месяц назад, когда я развешивала бельё, то чуть не наступила на неё. Она лежала в траве, как маленький серый камушек. Я присела, а она шевельнулась в мою сторону, будто позвала… но камни ведь не умеют двигаться сами по себе. Лунушка была легкая, почти невесомая, как две горсти пепла. Я взяла ее в руки, а она втянула всю воду, будто выпила, и засветилась – неярко и совсем ненадолго.
Чтобы ей было удобней, я устроила гнездо из сухой травы в картонной коробке, и сначала поила только водой. Но потом подумала: «Вдруг ей понравится малиновый чай или молоко, или вишневый компот». От яблочного сока у нее появились пятнышки – знаешь, как я тогда испугалась? Ей же нельзя дать, как человеку таблетку от аллергии! Потом я подумала, что, если Луна была жёлтая, то Лунушке может понравиться напиток такого же цвета. Однажды дядя Вася приготовил нам тыквенную кашу – кстати, оказывается, она вкусная – и я сделала ей сок из тыквы. Теперь это любимая еда Лунушки.
Когда она немного подросла, окрепла и перестала гаснуть, она начала летать. Сначала невысоко, будто пробуя силы, поднималась над коробкой, а потом стала летала за мной, как хвост, нет, как воздушный шарик у Пятачка из мультика, только без нитки.
- Ты думаешь… это Луна?
- Не знаю… Но когда она стала улетать всё выше, я перенесла её гнездо сюда – ведь, если она правда Луна, то ей нужно жить ближе к небу.
- Смотри!
Вылетев в арку колокольни, ярко светящийся шарик, как заправский гонщик, несколько раз облетел вокруг башни и, мгновенно затормозив, завис напротив ребят.
- Лети уже, куда тебя твоё космическое сердце зовёт, - рассмеялась Аленка, помахав ей рукой.
Раскружившись на месте, разбрызгивая во все стороны капли света, она в одно мгновенье взлетела высоко вверх и повисла в небе, как ярко-желтый фонарь.
- Ну вот, кажется, она определилась со своим новым домом, – улыбнулась девочка, взяв тарелку и бутылку из-под сока. - Пойдем вниз, нас уже, наверное, потеряли.

***
Все давно улеглись, дядя Вася скомандовал отбой и выключил свет, а Мишке никак не спалось. Перед глазами опять мельтешили то ли звезды, мелкие, как пыль, то ли серебристые снежинки с тонкими и острыми лучиками. Как стайка мелких сверкающих рыбок, они летели то в одну, то, как по команде, резко меняли направление в другую сторону, стремительно взлетали вверх, и медленно, словно в обмороке, оседали вниз – как легкий занавес, скрывая за собой что-то важное. Всматриваясь сквозь них, Мишка выхватывал из серого сумрака неясный силуэт, но как только пытал приблизиться, чтобы рассмотреть, их обжигающий холод острыми иглами впивался в кожу, и он в который раз, тяжело дыша, отступал.

Его опять знобило. Закутавшись в одеяло и стараясь не шуметь, он пошел в столовую заварить спасительный малиновый чай. Проходя мимо аквариума, он услышал, как плюхалась в воде и скребла коготками по стеклянному полу, озабоченная своими черепаховыми проблемами Малышка Бонапартовна.
- Что, Грамазекина, тоже не спится? – тихонько, чтобы никого не разбудить, прошептал он.
Выйдя из спальни, он остановился, увидев неяркий свет из приоткрытой двери, ведущей в храм. Мишка давно не видел людей, входивших в церковь, чтобы помолиться. Кто мог прийти сюда среди ночи?
Подойдя вплотную к двери, он услышал высокий голос, чистый, как свет множества тонких свечей, горевших в больших круглых подсвечниках. Мишка вошел и остался стоять на пороге, боясь лишним движением нарушить то, от чего сначала замерла, а потом раскрылась его душа. Мелодия, отраженная от стен храма, звучала ото всюду, наполнив его теплом и покоем. Святые, смотревшие с потемневших от времени икон, раскрыли объятья и вместе с ними Мишка парил высоко, под самым куполом храма.

Очнувшись в тишине, он увидел Полину, стоявшую перед иконой Мамы Марии (так он просебя называл Богородицу) в своём белом кружевном платочке. В ее спокойных, не по-детски глубоких глазах отражался свет свечей.
- Вы похожи, переводя взгляд с иконы на Полину, прошептал Мишка. – Только она уже взрослая, а ты еще девочка.
- Хочешь зажечь свечку? Вот, возьми. В храме должно быть много света, чтобы не забывать о нем в жизни.
- Они разговаривают с тобой? Спроси, почему они не помогают нам? Почему всё так плохо вокруг, и оно никак не заканчивается?
- Миш, они тут ни при чём… Это мы будто разучили разговаривать друг с другом. Особенно, когда ссоримся – каждому хочется рассказать о том, что болит и накопилось внутри, именно у него, но кто же тогда будет слушать? Как понять друг друга, если говорит только рот, а уши закрыты? Ведь стоит одному, пусть на время, совсем-совсем забыть свою обиду, на секундочку отставить её в сторону, чтобы понять ничего не доказывая – просто услышать… попробовать поверить… Ведь это совсем несложно простить, когда сможешь увидеть другого его глазами. Люди такие разные и, если причиняют боль, то не назло, не специально, а потому что не могут иначе – потому что они просто такие, какие есть.
- А если всё-таки специально, назло!?
- Даже тогда, у человека просто не хватает сил сделать по-другому. Бабушка говорила: «Кто из вас без греха, пусть первый бросит камень».
- Откуда ты всё это знаешь?
- От них, - глядя на лики, ответила Полинка. – Все могут разговарить с ними.
- Я не могу…
- Тебе просто не нравятся их ответы… Пойдем спать, уже поздно.

Юная леди

Она проснулась от холода, когда её легкое покрывало сползло тонкой розовой полосой на темное небо. Она подумала было еще немножко поваляться, но, почувствовав чьё-то присутствие, открыла глаза и увидела нависшую над собой черную голову с толстым клювом
- Кар! — констатировала голова ей в лицо.
Оттолкнувшись лапами от ветки, строгая гувернантка, педантично следившая за точностью подъёма юной леди, взмахнула черными крыльями и с чувством выполненного долга удалилась с достоинством английской аристократки.
- Старая перечница…
- Кар-кар, — укоризненно донеслось эхом в ответ.
Сладко потянувшись, юная леди выскользнула из гамака, сплетенного из молодых побегов старой ивы. В длинной до пят ночной сорочке она устроилась на толстой ветке и, обхватив руками худые плечи, зябко поёжилась.

Длинные тени, неторопливо просыпавшихся от зимнего сна деревьев, тянулись темными полосами по голым лужайкам парка. Распухшие лапы последнего снега цеплялись за оттаявшую землю с робкой зеленой щетиной и редкими золотистыми веснушками. Располневший пруд, сбросив обмалевшие ледяные доспехи, подставил размять чешуйчатую от мелкой ряби спину теплым ладоням весеннего солнца и скакавшим по ней ушастым сорванцам.
- Ладно, всё! Я уже встала. — Улыбнулась юная леди, сморгнув с ресниц особо смелого зайчонка, ослепившего ее на мгновение своей неуемной радостью.
Она скинула сорочку и окунулась в прохладные волны тумана разогнать последние остатки сна. Наплававшись вдосталь, она вынырнула и накинула на разгорячённое тело тунику, сплетенную из солнечных нитей, с узором из мелодий вернувшихся домой птиц.
- Эй, что там такое? — нахмурилась она, заметив, как внезапно потемнело и похолодало.
К парку медленно плыла толстая, сизая туча, из которой сыпалась снежная крупа.
- Опять что ли там, наверху, диспетчеры проспали сбой в системе навигации?!

Свистнув в два пальца, она кликнула ветерков-драконов и, вскочив на спину самому быстрому, помчалась разбираться с заснувшей фрау Тучей, явно сбившейся со взятого на север курса. Подхватив её на буксир, наездница с друзьями-ветерками направили проснувшуюся фрау в фарватер северных ветров.
- Ох, деточки, чуть-чуть бы поделикатней со старухой, — пыхтела фрау «большой корабль», смущенно улыбаясь от щекотки.
Галантно попрощавшись с тучей, юная леди Утро, сделала круг над парком и, взлетев к высоко поднявшемуся солнцу, растворилась в его свете – лишь золотые кудри разметались по яркому весеннему небу.

Хорошо-то как!

Мальчишка с лохматой золотистой шевелюрой и с крапинами веснушек, разбрызганных по всему лицу, обхватил руками и ногами охапку солнечных лучей и стремительно скатился по ним, как по перилам, оказавшись в парке точно между струями пешеходного фонтана. С его появлением в парке жизнь прощалась с утренней неспешностью.

Помолодевшие к лету качели уносили ребятню, пищавшую от восторга, в ярко-голубое небо. Туда, где со стародавних пор, как невиданные птицы, в невесомости порхали детские непарные сандалии. Оставляя за собой шлейф цветочных ароматов, лихие всадники на ярких самокатах разгонялись быстрее скорости света и носились где-то за пределами видимости, иногда появляясь из «ниоткуда» смазанными полосами на летних фото.

- Как думаешь, взлетит? – крутил в руках сухую шишку, наблюдая за струей фонтана, будущий профессор.
- Пока не проверим – не узнаем, - ответил юный испытатель и подтянул сползающие шорты.
- Вот только бы нам опять не влетело…
- Но сейчас-то это точно не баловство, а ради научного эксперимента!
Этот весомый аргумент придал обоим непоколебимую решимость.
- Тогда заряжаем.

И всё у них могло бы получиться, но в это время разгорячённый Денёк, чтобы слегка освежиться, отвязал от макушки ели густое облако и на землю хлынул дождь. Расправив крылья, зонтики, как сказочные бабочки, порхали над розовой брусчаткой. Вместе с голопузыми коротышами, на время потеряв серьёзность, юные учёные скакали под теплыми струями дождя, который от руки рисовал круги в прозрачных лужах, каплями попадая точно в центр. Прозрачные горошины дождя прыгали по ладоням листьев и бомбочкой ныряли в лужи, рассыпаясь на множество разноцветных радуг.
Умаявшись, Денёк упал на влажную траву, раскинув руки: «Хорошо-то как!»

Оранжевое солнце

Осенью обрюзгший старик с выцветшим зонтом в руке, в сером плаще и старой шляпе с обвислыми полями каждый день приходит в парк чуть раньше, чем вчера. Шаркая, он гуляет по аллеям, неторопливо зажигая фонари, неяркий свет которых рассеивает морось. Потом в одиночестве сидит на мокрой лавке, угрюмо созерцая нахохленных ворон.
Сегодня, устав от монотонных песен дождя о горечи разлуки и тоске, старик закрыл свой зонт и небо прояснилось. Холодом дохнули сумерки, тронув прозрачным льдом края неглубоких луж. Кленовый лист упал на отраженный в них рисунок переплетения ветвей. Для тех, кто потерял надежду, на тонких линиях возможностей зажглось оранжевое солнце.
Тяжело оперевшись на трость зонта, осенний Вечер нехотя встал с лавки, уступая свое дежурство Ночи.

Остановка "Зима"

Это черно-белый, сверкающий чистотой зал, из которого лучами расходятся коридоры в прошлое и будущее. Её сиятельство Ночь опускает черный бархат занавеса, отделяя им всё несущественное, чтобы не отвлекать внимание от главного.
Величественной хозяйкой – в девственной чистоте зимнего парка, не тронутой даже лапами вездесущих кошек – она ожидает прихода гостей.
Здесь, за гранью привычного она приветствует всех, кому назначена аудиенция с одиночеством.
Одиночество – та ещё суета. Каждый приглашенный приводит с собой толпы воспоминаний, и начинается длинный монолог то с одним, то с другим без опасения, что кто-то перебьёт – одиночество внимательный и терпеливый слушатель.
Расставив все знаки препинания в прошлом, начинается диалог с самим собой и поиск ответов на вечные вопросы: кто «я» и зачем?
Наконец, устав от болтовни, с гостем остается только тишина, которая дарит, способность слышать и видеть.
Жизнь начинается сначала. Ночь, уходя, поднимает занавес.
Добро пожаловать.

Воображение – это самое главное,
оно является отражением того,
что мы притягиваем в свою жизнь.
Альберт Эйнштейн

Она любила свой Город, в котором жила уже около двадцати лет, не замечая ход времени – давно приняв для себя новую жизненную реальность и воспринимая её как данность.

Её Город не гнался за модой и потому мало изменился за прошедшие годы, сохраняя свою неповторимость, которая бережно оберегалась и поддерживалась руками его жителей. Похожий на солнце, он разрастался от площади Песочных часов, от которой, улицы, как лучи, расходились в разные стороны. Собственно, от этих часов и началось строительство Города – огромные, в два человеческих роста, они стояли на небольшой поляне, густо заросшей ромашками. Над ними на тонких стеблях в рост человека покачивались от ветра белые пушистые шары одуванов – так прозвали эти диковинные цветы, похожие на обычные одуванчики, первые жители, появившиеся здесь. Они решили ничего не менять и оставить это чудо нетронутым, лишь обложили поляну светлыми булыжниками, словно клумбу, а часы сделали символом Города. Родители, помня свою озадаченность, любопытство и упорство в поиске ответа, посмеивались и не мешали пытливой ребятне, уже столько поколений искавшей объяснение чуду, происходившему каждую ночь. Эти часы ни разу не переворачивались, но никто никогда не видел, куда пропадал пересыпавшийся песок из нижней колбы, и откуда он брался в верхней. Ровно в полночь, а эти часы никогда не ошибались, когда последняя струйка песка ссыпалась вниз, случались два необъяснимых события – верхняя колба снова становилась полной, а в нижней песок исчезал, будто его там никогда не было. Каждый, кто таращился, стараясь не моргнуть в решающий момент, рассказывал свою версию того, что его отвлекло, но все сходились в одном – дрожании воздуха, изменяющего очертания окружающего, и сухом щелчке, после которого из верхней колбы белые, слегка мерцавшие песчинки продолжали своё безостановочное движение вниз. Для Софико, любившей мгновение перехода, этот феномен давно перестал быть тайной. Она знала, что песок просто исчезал с концом предыдущего дня и появлялся с наступлением нового, так же, как с приходом настоящего уходит прошлое.

Еще одной достопримечательностью, необъяснимой с точки зрения науки, но ставшей повседневной реальностью для жителей Города, были то ли феи, то ли эльфы – маленькие человечки с прозрачными стрекозиными крылышками и с остроконечными колпачками на головах. Они появлялись на ромашковой поляне с приходом сумерек, когда ночная роса на парашютиках одуванов начинала светиться. Хрупкие и грациозные светлячки (так этот народ стали называть местные жители) с длинными, развевающимися даже от самого легкого ветра локонами, танцевали на гибких стеблях, или, слегка раскачиваясь, лежали на них и разговаривали с ночными мотыльками. Быстрые, они расшивали ночное небо тонкими серебряными нитями, гоняясь друг за другом, прятались в цветах, а потом разом, словно по команде, взлетали вверх в облаках светящихся парашютиков.

Светлячки были такими же жителями Города, как прокопченные летним солнцем голопузые мальчишки, звонко щелкавшие подошвами по брусчатке парка: «Здравствуйте, тётушка Софико!» - весело кричали они, перепрыгивая через ступеньки «кто больше», и спускались на набережную, где ныряли в тёплую коричневую воду городского пруда с деревянных мостков, кормили чаек и плавали наперегонки с подросшими утятами.

Софико любила прогулки по дорожкам парка, где яркая красота молодости, уступала дорогу ее сдержанно-элегантной старости, а приветливый старичок-фотограф со своей маленькой лохматой собачкой, выглядывая из-под темной ткани, привычно приглашал сделать портрет. На зелёной лужайке чуть в стороне от дорожки девочка, закрыв ладошками глаза и растопырив локти в стороны, стояла на пеньке и считала «до пяти, не могу до десяти. Раз…», а ребятня, рассыпавшаяся, как горох, пряталась, замирая за стволами старых берез, но ненадолго – то там, то здесь, укрытые низко свисавшим зеленым занавесом веток, выглядывали озорные мордахи, дожидаясь момента, чтобы сорваться и, стукая по пеньку довольно прокричать: «палики-стукалики!»
С приходом старости, Софико отчетливей ощутила присутствие одиночества, но вопреки опасениям, они втроём хорошо поладили друг с другом. Софико дождалась жизни вне суеты, когда всё время принадлежало только ей – наконец, она могла никуда не торопиться и тратить его по-своему усмотрению. Подвижная в молодости, она заметила, что стала медленней ходить – всё стало медленней, но благодаря этому она начала видеть то, что раньше оставалось вне поля зрения. Увиденное, воскрешало в памяти прожитое, а наличие времени позволяло рассматривать происходившее под разными углами накопленного знания. Улавливая закономерности в цепи событий, она наслаждалась красотой мироустройства. «Так, из знания и жизненного опыта рождается мудрость, - думала она, наблюдая за склонившимся над эндшпилем господином и его белобрысым соперником, слегка неприлично закинувшим ногу на скамейку и сосредоточенно теребившим подживающую на коленке коросту, полученную в сражении, конечно. – Её видят незамутнёнными, чистыми глазами дети, и к ней приходят старики, отбросив суетное и не отвлекаясь на иллюзорное, постепенно подходя к изначальному – ёмкой простоте».

Дорожка вывела её к фонтану, где она часто отдыхала на деревянной лавочке в тени раскидистых лип. Прикоснувшись к шляпе, её приветствовал учтивый немолодой человек, много лет читавший здесь книги. Слегка кивнув ему, как старому другу, она садилась рядом, глядя, как в фонтане на спине большой черепахи счастливые мальчишка с младшей сестренкой, взметнув руки вверх, круглый год ловили то яркие радуги, то золотые кораблики листьев, падавшие в потемневшую воду. «Старость – это любование мелочами, которые пропускает молодость в стремлении освоить новые пространства», - думала Софико.

Осень в Городе начинала прорастать золотом опавших листьев на еще зеленом газоне. В ней Софико любила покой и тихие моросящие дожди. Взяв свой большой прозрачный зонт, она уходила гулять по безлюдным улицам, где темный от дождя асфальт был укрыт ярко-желтыми листьями тополей. «Ещё немного и они потемнеют, постепенно превращаясь в слой земли, сквозь который весной пробьётся молодая зелень, вбирая в себя их опыт прожитой жизни, - размышляла она, слушая неспешно текущие мысли под тихое шуршанье капель по куполу зонта. - Так в глубине глаз старости светятся ответы для неискушенной молодости, что торопится в неизведанное».

Тонкая пелена дождя, несмотря на зонт, оседала бисером водяной пыли на ее одежде, волосах, ресницах, неуловимо меняя очертания Города. Стоило чуть пристальней всмотреться сквозь дрожащий от капель воздух в большие светящиеся окна домов, как Город оживал, наполненный историями своих жителей. В небольшом доме, сложенном из розового кирпича, увитом еще изумрудной зеленью, за обеденным столом, взявшись за руки, сидит дружная семья. Закрыв глаза, отец произносит молитву благодарения, а старшая дочь не сводит с него восхищенных глаз. Сегодня утром она полезла за плоскогубцами и нашла в ящике с инструментами сложенную вчетверо старую записку, написанную за месяц до ее рождения: «Я алкоголик с криминальным прошлым, которого выгнали из колледжа, но ради своей не родившейся дочери я изменюсь и стану лучшим отцом – таким папой, которого не было у меня».
На втором этаже дома с высокой башенкой и флюгером-драконом, забыв о полотенце и тарелке, которую только что протирала, совершенно седая старушка вспоминала выпускной бал. Нет, на свой она не попала, потому что тогда, много лет назад, её никто не пригласил. Прошлой весной вечером в дверь позвонили. Открыв, она увидела внука в смокинге, который пришел пригласить её на бал выпускников.
В доме, с балкона которого ветер по всей улице разносил ароматы цветов, ждала любимого молодая женщина. Уезжая на службу, он оставил заказ в цветочном магазине, чтобы каждую пятницу в течение года посыльный приносил букет цветов в ее дом.
Истории разворачивались словно фильмы, унося далеко за пределы города или раскрывая простые незамысловатые сюжеты, от которых, словно от живого огня в камине или горящих свечей в храме, становилось светлей и теплей на душе.

Лишь однажды в Городе случилось непоправимое. Софико не спеша прогуливалась по вечерней набережной, наблюдая за работой фонарщиков, которые как в старые времена, ходили от столба к столбу, держа в руках длинную палку с горящим фитилем. В её Городе не прижились электрические фонари, провода которых мешали жителям по ночам летать во сне. Старый дворник Петрович с бородой-лопатой, в огромных рукавицах и необъятных размеров рабочем фартуке смахивал метлой только ему видимый мусор, выражая напускное недовольство беспорядком, вечно взъерошенному коту Пилигриму. Нервно дергая кончиком хвоста и в пол уха слушая привычное ворчание, кот сидел на парапете набережной, пристально вглядываясь в сторону фонтана, взлетавшие струи которого мерцали серебристым светом. На них, как на водяных горках, то взлетая, то ныряя вниз, катались яркие звезды.
- Вы не боитесь гулять одна так поздно? – подняв взгляд от воды, спросил мужчина средних лет с легкой сединой, тронувшей виски, который сидел на краю круглой чаши фонтана.
Там, светясь пятнами рассеянного света, звезды гонялись друг за другом, как серебряные рыбки. Он опустил руку в воду и та, что была ближе других, подплыла, пощекотав его пальцы пушистым теплом.
- Думаю, что Вы у нас недавно, потому не знаете, что здесь бояться некого и нечего.
Он стряхнул воду с пальцев и посмотрел на нее странными неподвижными глазами.
- Доброй ночи, мадам.
Он сдержанно попрощался, и его темный силуэт растворился в безлунной ночи, оставив после себя напряженность недосказанности.

На следующий день Софико увидела его сидящим на скамейке около ромашковой поляны.
- Почему ты рисуешь только черным карандашиком? – удивленно глядя на его рисунок на небольшом мольберте, спросила девочка с рыжим котёнком в руках. – Хочешь, я принесу тебе свои карандаши, и твой рисунок станет разноцветным?
- Настоящий мир, девочка, таков, каким ты видишь его на этом листке.
- А вот и нет! – думая, что этот серьёзный художник так шутит, включилась в игру малышка и протянула к нему своего котенка, как убедительное доказательство своей правоты. – Смотри, Веснушка же рыжая!
- Твоя Веснушка видит мир черно-белым и, когда ты видишь на небе радугу, для нее она просто не существует, - откинувшись на спинку скамейки, он невозмутимо закинул ногу на ногу. – Ты не думала, почему не видишь цвета в темноте? Куда они деваются и есть ли они вообще? – глядя на нее своими странными неподвижными глазами, продолжил он. – Дело в том, что настоящий мир – тот, который есть на самом деле – черно-белый, а днём твои глаза раскрашивают его цветными карандашами, поняла?
Он спокойно наблюдал, как наполняется слезами её открытая настежь, доверчивая, и потому не умевшая еще защищать свой мир, душа, вздрагивавшая от ледяных прикосновений его серых глаз.
- Здравствуй, солнышко! О, глянь-ка, как у тебя Веснушка подросла! – Сев на скамейку, Софико притянула к себе девочку и погладила котенка, замурчавшего в ответ на ласку. – Что-то мне подсказывает, что друзья заждались тебя на лужайке, слышишь их голоса? Беги, милая, поиграй с ними.
- Зачем Вы так с ней?
- Что? Разрушил иллюзию?
- Бесцеремонно вторглись в её ещё очень хрупкий мир.
- А Вы предпочитаете поддерживать ложные представления о действительности? - Переведя взгляд на одуваны и песочные часы, он продолжил. – Это вы отравляете ум детей сказками – ведь ваше, так называемое, волшебство не более чем иллюзия. Забудьте на время о своих светлячках и вы перестанете их видеть. Краски только усложнили жизнь, наполнив ее ложными, ненужными фантазиями и миражами. Черно-белый мир лишь на первый взгляд скушен и не ярок, но стоит убрать из него серые полутона и он наполнится безупречной стройностью, четкой простотой и однозначностью. В нем легко контролировать жизненные процессы и давать им оценку: если есть истинное, то остальное ложно, если один прав, то другой виноват; всегда однозначно то, что можно и нельзя, хорошо и плохо; если ты ребенок, то обязан слушаться, если ты не со мной, то против меня, если ты не преуспеваешь, то станешь неудачником. Только в таком совершенном мире на простые вопросы всегда есть простые ответы: если человек предал, он может быть честным? Если он струсил, можно ли на него положиться? Если груб, можно ли назвать его воспитанным? Да или нет.

Сначала жители города с улыбкой смотрели на странного чудака, рисующего черно-белые картины в парке, и упорно отрицающего разлитое вокруг разноцветье жизни. Но со временем вокруг него стали собираться те, кто принял и поверил в его простой мир, однозначность логики и безапелляционность суждений. Они стали называть его Учитель и собирались в парке, чтобы послушать, поговорить, спросить совет. Позже, когда их стало больше, они поселились вместе на окраине Города, создав общину, построили ограду, закрывшись от тех, кто не разделял их взглядов.
Спустя время, разделение коснулось и людей в общине – оно, как метастазы, стало проникать в отношения близких, когда-то дорогих друг другу людей. Стараясь следовать простой однозначности правил, они начали спотыкаться о слабости и несовершенства – без понимания и прощения рождалось недовольство, за ним приходило раздражение, перераставшее в ссоры и поиск виноватых. Требуя признания своей правоты и следованию идеалам, они перестали слышать и понимать кого-то, кроме себя.

В претензиях друг к другу забывались повседневные, привычные, как воздух мелочи, которых хранили когда-то столько тепла и заботы, что хватило бы на отопление отношений в самую суровую зиму чувств. Они совершались привычно, походя и также принимались, но чуть исчезли, и внутри образовалась пустота. Вместо любви, которая, как флёр неуловимо была растворена в тех самых мелочах, наполнявших минуты дня, в душах людей поселился холод разрушения. С грохотом хлопали двери домов, надрывались сердца, переполненные болью, воцарялось молчание, а за ним пришла мертвая тишина. Чтобы заполнить пустоту, согреться, поговорить, люди жгли костры, собираясь вместе. Но никто не искал причину происходившего, они лишь выплёскивали обиды, делились болью, потому, вскоре, и костры погасли.
Те, кто почувствовал неладное, ошибочность черно-белого мышления, предлагали открыть ворота и вернуться в Город, но, видя никчёмность своих попыток, упираясь в глухие стены принципиальности и нежелания, оставляли всё и уходили не оглядываясь. Холод вытягивал из оставшихся в общине людей тепло, которое могло бы вывести их оттуда, но поглощенные собственным разрушением, они так и не смогли увидеть выход.

Софико вошла в незапертые ворота общины и остановилась. По пустынной, безлюдной улице ей навстречу, шел учитель-художник.
- Вы уходите?
- Они оказались не способны осознать красоту чистой логики и руководствоваться рациональной целесообразностью.
- Вас не смущает отсутствие ожидаемого результата?
- Путь избранного – непонимание и одиночество. Выдающихся людей изолирует их превосходство над остальными. Прощайте.
Когда его темная одинокая фигура скрылась за поворотом дороги, ведущей из Города, из-за спины Софико выглянула девочка с Веснушкой в руках.
- Что это, тётушка Софико? – спросила она, подставив руку падающим снежинкам.
- Это снег.
- Он холодный.
- Он укрывает то, что ушло в прошлое, чтобы однажды дать возможность родиться новому.

- Доброе утро, Софья Александровна, - звонкий голос молоденькой сестрички вывел ее из забытья.
Она лежала на кровати у большого окна с видом на старый парк, которое давно стало единственным источником общения с внешним миром. Тело не хотело слушаться, всё реже отзываясь на её желания. Всё чаще она с трудом могла пошевелить руками и ногами. Вся прожитая ею жизнь, как в кармашках, была разложена в морщинах лица: размышления – в ровных, глубоких линиях лба, счастье лучами расходилось от глаз, разочарования слегка опустили уголки рта, а боль… кто без нее живет? Укрыла белой сединой ее голову.
- Открой окно, детка, - попросила она медсестру, которая готовила шприц для укола.
- Но…
- Сделай, милая, пожалуйста, то, что я прошу.
Остановившись в нерешительности, она смотрела то за окно, где отдавшись музыке ветра, танцевали снежные хлопья, то на пожилую женщину, со слов пожилых медсестер, уже около двадцати лет живущую в этой комнате. Девушка потянула за ручку и медленно приоткрыла окно.
- Что это..? – влетавшие в открытое окно снежинки, не таяли, а опускались на подоконник, тумбочку, кровать, белыми лепестками черемухи.
- Новая жизнь, дорогая.

Она надевала черную куртку, серые брюки и, закрыв входную дверь на щеколду, шла гулять в темноту осенней ночи. Чтобы незамеченной выйти из деревни, старалась идти в тени заборов, кустов и деревьев с пуантилизмом редкой листвы, обходя мертвенно-бледные пятна на асфальте от рассеянного света неоновых фонарей. Лишь тогда, когда темнота за спиной смыкалась плотным занавесом, она всей грудью вдыхала холодный воздух и медленно брела, положив голову на капюшон куртки, как на подушку. «Ночное небо не черное, - думала она. – Потому что силуэты деревьев, стоящие вдоль дороги, гораздо темней».
Она уходила по серой ленте шоссе, разделенной белой прерывистой полосой. Ей нравилось балансировать на ней и, вглядываясь вдаль, смотреть, как края дороги внизу и кроны деревьев наверху сужаются где-то там в точку, в которой никогда не оказаться, если продолжить просто идти. Она подумала, что ее можно догнать, если стать быстрее взгляда. В тот момент, когда она оказалась в точке схода параллельных линий, без грохота и спецэффектов произошел взрыв, сродни Большому. Сначала ее сжало до внутренней сути, а после, в невесомости воздушной ямы, пространственное расширение вынесло за Пределы и медленно погрузило в вечно живой океан хаоса.
- Ого… Это что, «Матрица»?..
Она погрузилась в первозданный мир, сложенный из мириад живых частиц. Свободные, ничем не связанные между собой, они двигались – одни быстро, другие медленней – но словно спали в ожидании мысли или идеи, что разбудит их и, соединив друг с другом, наполнит смыслом и красотой. «Хаос – это не что-то уродливое или агрессивно-разрушительное. Это просто жизнь в отсутствии идеи».
Она увидела, что уже созданный мир-Вселенная, в котором она жила, соединивший в себе колоссальное разнообразие форм существования, был подарком и демонстрацией Создателя своим детям потенциала их творческих возможностей. А этот океан исходной материи, как живой конструктор для всего сущего, жил в ожидании человека – потому как именно он является единственной тварью, наделенной свободой выбора и способностью к творчеству. Она почувствовала, что, если сначала пройти сквозь любую видимую форму, потом решетки молекул и соединения атомов – сквозь всё, что открыла и ещё не открыла наука – там, за пределами всего окажутся изначальные частицы хаоса, скрепленные идеей ее создателя. Увлекшись своим открытием, она представила, что, если сейчас сложить их в молекулы воды, то пойдет дождь, а зонт, раскрытый над головой исчезнет, просто перестанет существовать, если нарушить связи, соединявшие его элементы в видимую форму.
«Человек создан волшебником, - улыбалась она, подставив лицо звездам. – А вместо этого он микроскопом колет грецкие орехи». Самая яркая звезда горела справа от дороги, а слева, устроившись на кронах темных деревьев, уснула Большая Медведица. В клубах Млечного пути тонким коротким росчерком вспыхнула летящая звезда, а вторая летела долго-долго, оставляя за собой яркий, медленно остывающий хвост. «Сегодня они падают слева от самой яркой звезды, - думала она, провожая взглядом третью, ещё более длинный хвост которой, переливался сиреневыми, лиловыми, нежно розовыми и золотистыми оттенками. – Будто маленькое северное сияние… красиво получилось».
В безветренной тишине ночи, раскинувшей сети созвездий над миром, с глухим стуком ударяясь о ветки, падали последние сухие листья.

стылое солнце
проседь на мерзлой земле
время раздумий

жизнь словно листья
с веток летят страницы
есть ещё время

песню свирели
крылья кленов укрыли
ворон на камне

серая морось
зонт двоих укрывает
вместе сквозь осень

старые ветки
яблок ковер на земле
время собирать

вуаль облаков
смахнула с лица Луна
прошлого тени

листья кружатся
ива в венчальном цвету
позднее счастье

Это случилось осенью, когда дни стали короче, а ночи темнее. Сначала пошли дожди. Опухшее небо нависло над Городом, стекая сыростью на шуршащее под ногами золото осени, превращая его в коричневую грязь, прилипавшую к обуви.

Потом пришла Тьма, которая постепенно окутывала улицы не только ночью. Днем по ним плыл серый липкий туман, сквозь который с трудом проглядывали очертания знакомых строений. Фонари тускло освещали улицы, оставляя темные пятна между собой, и их перестали выключать даже днем.

Вместе с Тьмой в Город вошла болезнь, названия которой не было ни в одном медицинском справочнике. Кара небесная пришла к живым, а не в послесмертие. Ее стали называть «греческий ад». Как когда-то в Элладе страшные фурии, появляясь там, где свершалось беззаконие, мучали тем, что нашептывали на ухо все подробности совершенного проступка, доводя человека до сумасшествия или самоубийства. Их не останавливали ни мольбы, ни слезы, ни объяснения – они являли непреложный закон возмездия. Теперь страшная эпидемия Тьмы, постепенно расползаясь, поразила в Городе всех. Внутри, в голове возникал выползавший из дальнего шкафа, когда-то наглухо замурованный скелет и начинал ковырять душу и мозг, принося тем большую боль, чем сильнее становились попытки засунуть его на место. Напряжение борьбы сковывало, превращая человека в камень, который рассыпался от прикосновения в белый песок. Но было средство остановить это мучение – стоило открыться, рассказать, раскаяться в содеянном – пытка прекращалась, давая ощущение покоя, дарованного всепрощением, пока новая волна боли не накрывала и не заставляла начать следующий раунд борьбы с тьмой, живущей внутри.

Постепенно жизнь в Городе замирала – пустели дороги, улицы, магазины, парки. Люди боялись контактировать, не понимая, как передается болезнь, запираясь в домах и квартирах в надежде на «авось минует». Занятия в школе еще велись, но все больше учителей не приходили на уроки. Раньше их отсутствие вызывало у ребят бурную радость, теперь – они растерянно топтались в фойе школы со своими рюкзаками, а потом понуро расходились по домам. Сегодня у пятиклассников отменили физ-ру и русский, и завуч Татьяна Федоровна, которой некого было поставить на замену, уставшим голосом попросила собрать вещи и идти в раздевалку.

Данила накинул курточку и, выйдя из школы, решил зайти в «Книжную лавку», где хозяйка магазина обещала привезти книги Даррелла. Их можно было взять в библиотеке или скачать в сети, но ему нравилось держать в руках свою книгу, открывая хрустящую обложку, вдыхать запах новой истории. Он понял это, сидя на коленях у папы, с которым они уносились и ныряли, дрались и спасали, глядя в волшебные страницы книг. «Закрыто» — такая табличка висела за стеклянной дверью «Книжной лавки» и почти всех магазинов на «Диагон-Аллее», так Данила называл эту оживленную раньше улицу. В одиночестве постояв перед закрытой дверью, он засунул руки в карманы и, прибавив шаг, пошел домой сквозь серый липкий кисель тумана.

***

Садик, в который ходила Маришка, шестилетняя сестренка Данилы, недавно закрылся и она сидела дома, рассказывая корове Аленке и льву Эйнштейну, сколько будет, если к двум, нет, лучше к четырем яблокам прибавить мм… шесть конфет (чтобы всем по две, а яблоки лев не ест). Аленка с выпученными глазами, а Эйнштейн с открытой от изумления пастью через выразительную учительскую паузу узнали, что всего получится десять вкусняшек. Данила не стал мешать сестре, удивлять учеников новыми законами математики и тихонько проскользнул в свою комнату. Он не пообедал в школе и теперь, проголодавшись, пошел на кухню, откуда доносился мамин голос.

Войдя туда, он понял, что эпидемия добралась до папы. Когда в школе он видел красные от слез глаза одноклассников, Данила знал, что даже если его самые лучшие и добрые папа и мама заболеют, то обязательно поправятся. Он помнил как они вместе с Маришкой, сидя на коленях родителей, ревели навзрыд, рассказывая о своих проступках, а папа и мама, вытирали им слезы и говорили, как любят их. Он помнил страшную боль в груди, когда пытался скрыть то, как однажды пробовал курить с мальчишками за гаражами, о деньгах, которые он взял без спроса, чтобы быть как взрослый, и облегчение, пришедшее с последними словами.

И вот теперь это случилось с папой. Родители стояли на коленях друг напротив друга. Плачущая мама обнимала папу за голову обеими руками, и, глядя в глаза, умоляла рассказать. А он весь белый, со сжатыми в кулак от напряжения руками, молча смотрел на маму.

Данила не слышал, что он рассказал, но увидел, как мама замерла, а после, растерянная и молчаливая, ушла в комнату. Папа еще живой, сидел на коленях и плакал, спрятав лицо в ладони. Когда это случилось второй раз, мама неподвижно стояла, прислонившись спиной к запертой изнутри двери, вздрагивая от доносившихся из комнаты звуков.
- Почему папа там закрылся один?
- Он очень любит нас и бережёт от боли, - с трудом разжимая губы, ответила мама.
Когда все стихло, прижав Данилу к себе, она, наконец, заплакала.

— Мама, почему он не рассказал?

— Есть вещи, которые мы не готовы услышать.
Она будто окаменела и стала белой, как снег.
- Мам...
Словно очнувшись, она присела перед сыном, крепко взяв его за руки.
- Данька, что бы ни случилось, что бы ты ни узнал о Маришке - люби сестренку. Не дай ей остаться непонятой или осужденной, слышишь?

На следующий день, проходя мимо ванны, сквозь шум воды Данила услышал мамин голос – она стонала, заглушая крики боли. Она не смогла простить себе убийство мужа. Не смогла оправдать в себе то, что не нашла силы понять и принять его боль, закрывшись в своей. Она не подобрала слова, чтобы переложить эту тяжесть с себя в души своих детей. Данила звал ее, колотил руками и ногами в запертую дверь. Когда дверь, наконец, поддалась, увидел каменную маму… от прикосновения, рассыпавшуюся горкой белой крошки.

Данила нашел Маришку в их комнате за креслом. Сжавшись, она сидела, закрыв уши руками.

— Теперь мы остались одни, да? – шепотом спросила она.

Обнявшись, они втроем сидели за креслом: Маришка крепко прижимала к себе Эйнштейна, а Данила сестренку, ближе которой не осталось никого.

***

«Любимые наши Данила и Маришка!
Запомните самое главное – где бы вы ни были, что бы ни случилось – мы всегда рядом с вами, потому что над любовью не властны ни события, ни пространства, ни время. Ничего не бойтесь, потому что мы крепко держим ваши ладошки в своих руках.
Данила, теперь ты за старшего. Береги, защищай и заботься о сестре.
Маришка, солнышко, слушайся брата и ни за что не разрешай ему отчаиваться и опускать руки.
Живите дружно и слушайте свое сердце – оно подскажет верные решения и даст ответы на все вопросы.
Крепко целуем и обнимаем. Всегда с вами, папа и мама».

Ребята нашли письмо на столе в столовой, когда поздно вечером бурчание в животах напомнило о том, что они целый день ничего не ели.

— Прочитай еще раз, — попросила Маришка, когда после еды, они вместе сидели в детской на ее кровати.

Переодевшись в пижамы, ребята расправили постели и, включив ночник, Данила прочитал письмо еще раз.

— Теперь они оба будут жить в моем космосе, — таинственно прошептала Маришка, прижав руки к груди.

— В душе, — поправил брат.

— В моей космической душе.

Она расстегнула пижаму и Данила увидел на груди сестренки круг, обведенный тонкой едва заметной линией.

— Что это?

— Я случайно заметила, когда у меня там зачесалось, задела краешек, он отковырнулся… и вот.

Она потянула за кожу и, в образовавшемся отверстии, Данила увидел космос. Глубокое темное небо, в котором мерцали искры звезд. Чем дольше он смотрел, тем больше становилось пространство, в котором начали проступать… Он увидел там маму, а потом появившегося папу. Он изо всех сил потянулся к ним.

— Даня, выходи, — услышал он голос сестры, и «окно» в ее космос опять стало маленьким.

— Ты тоже это видишь?

— Да, только изнутри, — Маришка закрыла «окно» и застегнула пижаму.

— А когда ты закрываешь его, у тебя там…

— Ага, там ребра, как у всех, — зевая, ответила она.

— Ладно, давай-ка ложиться спать, — сказал Данил, глядя как сестра трет глаза. – Держи своего Эйнштейна.

Перевернувшись на бок, Маришка сонным голосом попросила: «Погладь мне спинку». Поправив сбившуюся пижаму, Данила, слегка прикасаясь, начал гладить, как делала это мама. Ему показалось, что сестренка уже уснула, когда он услышал ее тихий голос.

— Дань, пойдем завтра в школу?

— Зачем?

— Там все ребята и Света зовет.

— Откуда ты знаешь?

— Это же космос, он для всех один…

***

Тьма заполнила не только улицы Города, но постепенно заползала в подъезды и квартиры. Все меньше оставалось домов, в окнах которых горел свет. Потеряв родителей, ребята, не зная как жить и что делать дальше, по привычке шли за ответами в школу, и уже не могли вернуться в пустое одиночество квартир. Когда-то место не всеми любимое, теперь она стала большим домом для напуганных и растерянных ребят. Фигурный деревянный забор, окружавший школу со всех сторон, стал странной преградой для Тьмы, которая обтекала это место со всех сторон, но не могла вползти внутрь периметра.

Утром по дороге в школу Данила вспомнил вчерашние слова сестры.

— Откуда ты знаешь Светку?

— Мы с ней в космосе встретились, — как само собой ответила Маришка.

Стараясь не удивляться очевидному для сестры, он все же решил уточнить.

— У нее тоже есть «окно»?

— Нет, — задумавшись, не сразу ответила сестренка. – Она сама как космос.

Данила ничего не понял, но решил поверить ей на слово.

— Она попросила прихватить бумажные кораблики на подоконнике среднего овна в вашем кабинете.

— Откуда ты… да, понял – космос.

Раньше Света жила с бабушкой в большом деревянном доме, где все было как в старые времена. Они мыли бревенчатые стены и хлопали тканые половики перед праздниками. Обедали за круглым столом, вокруг которого стояли стулья с круглыми сиденьями и гнутыми спинками. В Божьем углу мерцали окладами деревянные иконы. Дом наполнял запах тепла и домашней еды с примесью едва уловимой нотки бабушкиных лекарств «от старости». На перекрыше русской печи, на лоскутном одеяле Света обустроила свой уголок, где на приступке стояли любимые книжки и блокнот для творчества, куда она записывала важные мысли и открытия. Оттуда она уносилась в миры никем не изведанные.

Несколько дней назад Светка пришла из школы и не услышала привычного щелканья маятника больших настенных часов. Не раздеваясь, она вошла в комнату и увидела бабушку, которая сидела за столом, обхватив голову руками почти как живая, только вся белая и каменная. Онемев от боли, девочка долго стояла, глотая слезы. Потом до темноты бродила по Городу, пока ноги не привели ее к школе, большие окна которой были наполнены светом. Постояв, она открыла ворота и шагнула во двор.

В школе царила сдержанная суета. Взрослых не было видно и ее потоками управляли старшие ребята. При входе у Данилы спросили фамилию, имя, класс и записали в толстую тетрадь под номером 87, а Маришку – 87а, сказали обустраиваться и отправили в кабинет, закрепленный за пятиклассниками. Там они никого не застали. Парты были сдвинуты к стене, как это делали раньше на праздники, оставляя пространство свободным. С одной и другой стороны от доски лежали спортивные маты, накрытые одеялами и спальными мешками.

— Куда дальше? – взяв в руки внушительную стопку бумажных корабликов, спросил Данила. – Что слышно в космическом эфире?

— Теперь нам на крышу.

— Куда?

— Идем, я покажу.

***

— Привет.

— Здравствуй, — Светка повернула голову и улыбнулась.

— Что ты здесь делаешь?

— Ты любишь цветы?

— В смысле, — Данила с недоумением смотрел на бывшую соседку по парте.

Она всегда была странная. На переменах сидела на подоконнике и смотрела в окно или что-то рисовала в своем блокноте.

— Я хочу посадить цветы.

Они сидели на крыше, и Данила никак не мог уловить ход ее мысли.

— Здесь же нет земли?

— И не надо, — рассмеялась она. – Хотя в некоторых странах в последнее время стало модно устраивать сады Семирамиды на крышах домов.

Она встала и, перешагнув заграждение, подошла к самому ее краю.

— Свет, осторожно!

— Не бойся, это только первый раз страшно, — и она шагнула с крыши. – Видишь? Когда я зацепилась за заграждение и упала, думала – все. Но «все» оказалось не настолько фатальным, только синяк остался.

Данила, замерев, смотрел, как Светка идет по черному небу.

— Не бойся, иди сюда. Мне кажется, это небесная твердь, о которой рассказывала бабушка. Но еще она говорила, что на ней должны быть звезды, ты поможешь мне?

— Что? – Данила подошел к краю крыши и посмотрел вниз.

— Посадить звездный сад, конечно, — сказала Светка, как о само собой разумеющемся. – Мне понадобятся кораблики, которые у тебя в руках. Ты идешь?

«Сейчас я или свалюсь или тоже пойду по небу», — подумал Данил. У него промелькнуло сомнение о том, могут ли ходить по небу нормальные, потому что со странными все было понятно. Данила, задержав дыхание, шагнул и никуда не упал, что сильно его порадовало.

— Ты не мог бы идти чуть быстрее, пожалуйста.

Шагая по небесной тверди, он заметил, что земля находится много дальше, чем, когда он видел ее с крыши третьего этажа. Небо было как выпуклая линза, только не приближающая, а в обратную сторону.

— А зачем тебе кораблики?

— Я положу туда звезды и отправлю их плыть по небесным течениям.

Сказав это, она засветилась, как фонарик. Зачерпывая свой свет ладонями, она опускала его в кораблики и отталкивала их, чтобы они плыли в разные стороны.

— Теперь это наш мир и наша Вселенная.

— Раньше звезд было много больше, — отдав ей последний кораблик, сказал Данила.

— Ничего, они прорастут, дадут семена и вырастут новые звезды.

— А Солнце? – Они сидели и смотрели, как темнота постепенно расцветает новыми красками.

— Его нужно успеть зажечь до 24 декабря.

— Почему?

— Сначала будет самая длинная ночь, а потом солнце повернет на весну и день начнет прибывать, а иначе…- она коротко вздохнула, а на лбу обозначилась взрослая складочка. – Иначе мы все умрем без тепла и света.

— А если его посадить, как звезды, оно ведь тоже звезда?

— Оно не успеет вырасти до зимнего солнцеворота, — с убежденным сожалением в голосе ответила Света. – Пойдем к ребятам, вместе мы что-нибудь придумаем.

- Представляешь, он мне пионы подарил…
- Кто? Тот твой Неслучайный знакомый?
На ее лице появилась легкая растерянность, но улыбка не исчезла.

Она сидела на парапете фонтана и вместе со смуглой скульптурой мальчишки болтала ногами в воде. Из-за деревьев на серый камень облицовки, раскрыв белые веера крыльев, спланировал голубь и замер неподалеку мраморной статуей. Солнце пускало зайчиков сквозь яркую зелень лип: «Совсем, как на картинах Ренуара», - думала Она, играя с ними в салки. Поймав, жмурилась и тихонько улыбалась от безмятежного удовольствия. Она вдохнула сладковатый аромат цветения, принесенный ветром, но уже следующий его порыв окатил ее водяной пылью.
- Вот ведь ты и шкода! Ладно, держись! – рассмеялась она от неожиданности и, включившись в его игру, подняла ногами тучу сверкающих брызг.
Шумно взмахнув крыльями, голубь с достоинством покинул поле битвы и исчез в солнечном свете летнего дня, а Она, проводив его взглядом, спрыгнула с парапета на нагретую солнцем брусчатку и присела застегнуть ремешки сандалий.
- Боевая ничья? – услышала она голос за спиной.
Вместе с пожилым господином, круглый год погруженным в чтение, Он сидел на «читательской» скамейке, держа в руке открытую книгу.
- Я тоже больше люблю бумажные, - Она встала, стряхивая мелкие капли влаги с рук и длинных прядей волос.
Он захлопнул книгу и поднялся ей навстречу.

- И где они, твои пионы?
- В Японии, в саду монастыря.
- Он что, пригласил тебя съездить туда?
- Нет, мы посмотрели в интернете.
- Зачем?
- Это просто красиво… Как чудо хрупкой и утонченной красоты. Только представь – зима, февраль, снежная крупа сыплет с неба, а на земле под накидками из рисовой соломы цветут пионы.
- Ему денег что ли жалко купить букет живых цветов?
- Ты чудачка – живые растут из земли, а срезанные тихо умирают.
- Вы оба просто чокнутые!

- Охотишься за красотой? – негромко, чтобы не испугать, спросил Он, присев рядом с ней. – Возьми чуть правее, здесь свет играет с тенью, а цветок будет подсвечен изнутри.
- Я даже не знаю, как он называется… - сделав несколько кадров, она легко встала, оправив подол сарафана и стряхнув прилипшие к коленям травинки. - Подобные ему, «незаметные», относятся к разряду сорной травы, но кажется, что крошечные эльфы живут именно в таких цветах, а не в сортовых лилиях и розах… Ты когда-нибудь видел, как цветут колоски обычной травы?
- Как длинные сережки на тонкой нити.
- Точно!..
Они гуляли в заброшенной части парка, где никто не убирал с дорожек нападавшие шишки, а могучие сосны, окутывая тишину сухим смолистым ароматом, сомкнули ветки, образуя тень, скрывавшую от полуденного зноя.
- Раньше мне казалось, что всё, что растет из земли – деревья, цветы, травы, – накрепко привязано к ней корнями и может смотреть в небо только снизу вверх. Конечно, знал, что семена падают, но не считал это полетом. Однажды увидел, как они летают – некоторые долго парят, высоко поднимаясь в потоках ветра. Мне кажется, потом, прорастая в землю, они снова тянутся вверх, наполненные памятью о свободе в небе… подобно людям.

- Ты всё еще не знаешь, как его зовут?
- Разве это так важно?.. Считаешь, что душе нужно имя?
- Думаю, что в твоем уже не юном возрасте это всё как-то не серьёзно.
- Когда жизнь становится правильной и серьёзной, то постепенно выцветает и перестает быть живой… Из нее исчезает необыкновенное и это мешает жизни происходить – она просто идет день за днем. Разве нет?

Они шли по пустынному шоссе, всё глубже погружаясь в темноту теплой августовской ночи.
- Куда мы идем? – спросила Она, балансируя на белой линии дорожной разметки.
- Подальше от огней большого города.
Когда они вышли из под деревьев, темными силуэтами нависавших над ними по обеим сторонам дороги, им открылся необъятный простор темного-синего неба, от края до края усыпанного пылью звезд и расчерченного рисунками созвездий. Над самым горизонтом, как огромная долька апельсина, висела рыжая Луна. Завороженная, подняв голову к высокому небу, Она медленно поворачивалась вокруг себя, пытаясь охватить Вселенную, смотревшую на нее сверху мириадами глаз.
- Здравствуйте…
Часы на его руке показывали за полночь. Развернув ее на северо-восток, он обнял ее за плечи.
- Смотри…
Ярко белые метеоры проносились по небу во всех направлениях, расчерчивая его то тонкими короткими штрихами, то длинными, в полнеба, светящимися линиями.
- Это же…
- Персеиды.
- Звездный дождь…
- Да.

- Тот самый Мюнхгаузен в небо залезал по лестнице, вам, пожалуй, она нужна, чтобы без травм спуститься на землю.
- Земля и небо не антиподы, поэтому лестницы никому не нужны. Барон исключение – для него лестница спустилась сверху, а те, кто думают, что она необходима, лишь хотят оказаться выше других. – Отправив в кастрюлю порцию нарезанной капусты, она взяла в руки клубень молодого картофеля. – Поэтому, гуляя по земле, ходишь по небу.
- Всё это походит на игру, в которую всё больше заигрываются взрослые и, думаю, неглупые люди, потерявшие реальную опору под ногами.
- Да? Может быть… – задумалась она, глядя на выступающие из пореза на пальце капельки крови. – Кто знает, возможно, я никогда не брошу эту игру.

Четыре разноцветных, но одинаково понурых инопланетянина гуляли по августовскому лесу, вдыхая непривычные для их постоянного места обитания запахи. Нет, они вовсе не грустили. Несмотря на дождь, непрерывно сыпавший из рыхлых, похожих на чайный гриб, туч, они медленно шли, сканируя глазами землю.
Самого маленького, ярко-розового, взяли с собой впервые, и он бегал от зеленого папы к желтой маме, топая сапожками по мокрой траве, опавшим с берез, золотистым листочкам и рыжим чашечкам лисичек. Своим маленьким ножичком он помогал срезать найденные родителями уцелевшие грибы и складывал их в плетеные корзинки.
Его большой сиреневый брат, чтобы не заблудиться, сверял траекторию движения с навигатором, оставляя после себя в березовом перелеске длинный коридор.
- Эоо!
- Ооу! – слышалось то с одной, то с другой стороны, в зависимости от того, куда усталые конечности заносили папу или маму.
Старая нахохлившаяся ворона сидела на согнувшейся под ее тяжестью макушке березы и хмуро смотрела на них сверху вниз. Она еще помнила те времена, когда перелески, что сейчас окружали молодой лес, отделяли друг от друга лазоревые поля, засеянные льном.
Обойдя поле по периметру, семья снова вышла к точке высадки.
- Ну, чё, погнали? – ставя в багажник ниссана корзинки с грибами, подмигнул зеленый глава семьи неутомимому ярко-розовому сыну.
- Папа, - оторвавшись от гаджета и задумчиво глядя в небо, где макушки чешуйчатых стволов щекотали флегматичные тучи длинными иголками, позвал большой сиреневый сын. – Что это?
- Это сосны, сынок, - проследив за его взглядом, ответил отец и молча встал рядом.
Семья сняла шуршащие плащики-дождевики и, стряхнув с сапог сосновые иголки и налипшие листики, загрузилась в машину.

Дождь не помеха
След в памяти оставит
Короткий отпуск.

Он стоял в пустом вагоне в новом костюме и галстуке, который никогда не носил, и наблюдал, как на перроне метро нервные провожающие бросают ему последние фразы в закрывающиеся двери.
- Следующая остановка Когда-нибудь.
Поезд мягко тронулся с места, оставляя позади суету прошлого, входя в длинный тоннель неизвестного.
Он отошел от дверей и сел, глядя на свое неподвижное отражение в мелькающей за окном темноте, подсвеченной редкими вспышками последних фонарей.

Если проснуться темной ясной ночью, когда звезд на небе больше, чем черного космоса, подойти к окну и открыть его створки, то ты окажешься Там, и оно будет каждый раз совершенно непредсказуемым. Кровать, письменный стол, стены комнаты – всё исчезнет и останется только окно, летящее в загадочное Туда, как космический корабль. Приближение такой ночи десятилетний Вовка научился предчувствовать заранее по прозрачности воздуха, наполненного тихой музыкой, которую можно было услышать только тогда, когда облака не закрывали землю от неба. В такие дни он заранее открывал окно, чтобы послушать звездную музыку, от которой где-то в груди около сердца заводилась теплая пушистая щекотка, а на спине, где у всех людей находятся лопатки, начинали шевелиться…

Мама не поверила, когда четыре года назад ее шестилетний сын уверял, что у пижамной рубашки совершенно необходимо сделать разрезы для крыльев, иначе им тесно. После того, как Вовка сам взялся за дело, мама забрала ножницы и «категорически» сказала, что он уже большой мальчик и должен понимать, что ради детской фантазии нет необходимости портить хорошие вещи. Но, глядя на сникшего сына, всё же сделала аккуратные прорези в рубашке обмалевшей пижамы старшего брата. Откуда-то Вовка абсолютно точно знал, что у детей крылья белые, как у ангелов, а когда люди вырастают, они становятся у каждого своего цвета. Но сколько он ни пытался разглядеть их в трюмо, сам и с маминой помощью… он видел только тощую коричневую спину с торчащими лопатками. Но ведь в Такие ночи за спиной совершенно точно что-то шевелилось.

Дождавшись, когда темный бархат занавеса, усыпанный рисунками алмазной мозаики, опустится до самой земли, Вовка вместе с Тринадцать, умным и молчаливым черным котенком, отправлялся в космические странствия.
- Как думаешь, Женька сегодня придет? – спросил Вовка Тринадцать, поправляя кустик белой азалии на деревянном подоконнике большого арочного окна. Не меняя позы, Тринадцать, слегка дернула кончиком хвоста, что означало: «Не говори глупости».

Цветок подарила Женька на второй день их необычного знакомства. Вовка встретился с ней случайно почти месяц назад в созвездии Ориона. Она одна играла там в классики, расчерченные в звездной пыли. Безмолвным стражем за ее спиной возвышалась темная Конская Голова на фоне ярко-красного свечения, мерцающего хрусталиками звезд. Незнакомая девчонка прыгала то на одной, то на двух ногах, от чего колыхания воздушных воланов лилового платья делали ее похожей на легкое облачко. Закончив игру, она подняла голову, откинув назад длинные, совершенно белые пряди волос.
- Привет, - увидев Вовку, она помахала ему рукой, будто совсем не удивившись его появлению.
- Здравствуй, - ответил он, слегка растерявшись от неожиданности, потому что впервые встретил кого-то в своих космических путешествиях (к тому же девочку).
- Можно присесть? – спросила она, подойдя к Вовкиному окну.
- Ага… конечно!
Девочка подпрыгнула и ловко села на подоконник. Тринадцать, для порядка несколько раз потянув носом воздух, устроилась у нее на коленях и затарахтела, удивив хозяина столь быстро принятым решением.
- Как его зовут?
- Ее, – поправил Вовка. – Это Тринадцать.
Кошка повела ушами, не прекращая тихо урчать.
- Как чертенка из мультика? – улыбнулась девочка, гладя между ушами, замершего от удовольствия котенка. - Потому что черная?
- Ага.
- Ты оставляешь ее на подоконнике, чтобы потом найти свое окно? Не боишься, что она убежит?
- Зачем мне искать окно – вот же оно, - не понял Вовка.
- Ты что, ни разу не выходил на другую сторону?
- Нет… - эта мысль как-то никогда не приходила ему в голову. Вовке нравилось летать, представляя окно иллюминатором большого космического корабля. – А ты как путешествуешь? У тебя тоже есть окно?
- У меня балкон – на верхнем этаже дома почти у самого неба. Только ты не думай, будто это какая-нибудь пластиковая лоджия, - торопливо пояснила она. – Папа хотел, чтобы у нас было больше света, и сделал на балконе заграждение, как в старинных домах, из черных железных прутиков. Поэтому, когда выходишь на балкон, кажется, что делаешь шаг в небо, а потом, если не смотреть вниз, то будто летишь.
- И тебе не страшно? – Вовка представил уходящий вниз город, россыпь огней под ногами, и у него тут же закружилась голова.
- Неа, я же там с рождения живу, поэтому привыкла. Мама выносила меня туда гулять, потому что в доме часто ломался лифт. А летом на балконе была моя спальня, я засыпала в коляске прямо под звездами.
«Девчонка, а такая смелая», - подумал Вовка и вспомнил своих одноклассниц, с визгом кидавшихся врассыпную от паучка, пробегавшего по полу.

Потом Женька рассказала о том, как она сначала летала с космическим ветром, который, как огромный дракон подхватывал ее с балкона, сажая на спину, и вместе они путешествовали по разным уголкам Вселенной.
- Он будто архитектор, перемещая звездное вещество в огромном космическом пространстве, создавал новые галактики и зажигал звезды, почти такие же, как фонари, только ослепительно яркие. Он показал мне биполярную туманность: гигантские Песочные Часы, которыми измеряется вселенское время.
Вскоре Женька научилась путешествовать сама: она упросила маму купить в Книжной лавке Звездный атлас и по вечерам просто закрывала глаза и представляла, где хочется оказаться.
- И ты ни разу не заблудилась? – спросил Вовка, захваченный ее рассказом.
- Почти сразу же. Знаешь, как испугалась? Это же ведь не в лесу, в котором всё равно где-то есть люди, и они обязательно придут за тобой. Тогда я подумала всё, совсем пропала.
- И как ты вернулась? – представив себя совершенно одного в огромном космосе, почти шепотом спросил он.

Прижав к себе затихшую Тринадцать, Женька рассказала о том, как металась по галактикам, не находя знакомых созвездий, кричала и звала на помощь в совершенной тишине, надеясь на невозможное, ревела, скорчившись от страха, а потом, когда решила брести наугад, куда ноги несли, вышла к остановке.
- Она была совсем такая же, как у нас на Земле: с лавочкой, прозрачными стенками и крышей.
- Остановка? А это точно было в космосе, может ты не заметила, как оказалась на Земле? – спросил Вовка, от волнения подтянув ноги к подбородку и обхватив их руками.
- Это было странное место… и красивое. Я шла по темной поверхности, гладкой, как стекло, в которой отражались сиреневые и розовые всполохи, метавшиеся по темно-синему небу, а надо мной, как светляки, кружили маленькие золотистые звездочки. Когда я добрела до лавочки, то решила, что раз есть остановка, значит должен быть какой-то космический транспорт, и осталась ждать.
- Вроде летающей тарелки? И ты не забоялась? Вдруг какие-нибудь инопланетяне забрали бы тебя с собой неизвестно куда?
- Я как-то об этом не подумала тогда. Просто хотела, чтобы кто-нибудь прилетел за мной, чтобы не одна… в этой огромной пустоте…

Женька замолчала, а Вовка представил, что это он, без папы и мамы, вдали от всего привычного остался совершенно один в тишине, которая закладывает уши, как вата. Оцепенев, он почувствовал, как холод, от которого нельзя согреться, заползает в него всё глубже, забирая тепло и превращая в каменную статую. Тринадцать, будто почувствовав неладное, спрыгнула с Женькиных рук. Прогоняя холод, тыкалась в руки мокрым носом, терлась выгнутой спиной, щекотала кончиком хвоста, пока ее человеческий друг, очнувшись, не взял ее на руки и не прижал к себе, вбирая тепло ее пушистого тела.
- Раньше я думала, что в космосе полная тишина, - продолжила Женька. – Но, если есть уши, значит тишины быть не должно – ведь в жизни, если что-то есть, то оно зачем-то нужно. Пока сидела и ждала на остановке, я поняла, что тишина наоборот – нужна, чтобы услышать.
- Что услышать? – не понял Вовка
- Тишина – это возможность услышать смыслы
- Смыслы чего..?
- Всего, что сможешь расслышать. Они же всё время звучат, их просто надо уловить и случится открытие.
- Ух, ты… - оправившись от удивления, выдохнул Вовка.
- Здорово, да? А потом пришел автобус.
- Обычный автобус?
- Знаешь, как я тоже удивилась! Ярко желтый, как школьный, только будто старинный и с табличкой «Межгалактический маршрут» на лобовом стекле. Когда я вошла, возле кабины водителя зажегся экран, где высветилось: «Исходная точка – NGC 2030». Оказывается меня занесло в самосветящуюся туманность в созвездии Золотая Рыба – я ее уже дома, когда вернулась, нашла в звездном атласе.
- А дальше?
- Электронный голос сказал отметить пункт конечного назначения и сообщил, что время прибытия 20.30 по межгалактическому времени. Смешно совпало, да? Странно, наверное, но это было самое неинтересное путешествие, потому что, когда едешь на поезде, то окно, как экран, и будто смотришь длинное кино под постоянный ты-гы-дык. В самолете – днем экскурсия по Заоблачью, а ночью – небо наоборот, когда летишь над городами. А тогда было похоже на полет в самолете над тайгой, когда сидишь, гудит и… ничего не происходит, даже не трясет… хотя откуда на космических дорогах быть кочкам.
- И автобус привез тебя прямо домой?
- Нет, он же межгалактический, он высадил меня на Млечном Пути у дома тетушки Глафиры. Я потом узнала, кто она, когда мы с ней познакомились. Это она мне объяснила, почему можно потеряться насовсем.
- То есть, из путешествия можно совсем никогда не вернуться?
- Она сказала, что теряешься, когда разрывается связь с домом, с дорогим, к чему тянется сердце. Я в тот день поссорилась с мамой, обиделась и улетела, будто дверью хлопнула… и она закрылась – поэтому я никак не могла отыскать дорогу назад. Потому что, когда теряешься, внутри живет только плохое: страх, отчаяние, сомнения, бессилие, злость. И всё это вовсе не помогает, а только мешает, связать то, что порвалось. Мне тетушка Глафира объяснила и помогла вернуться… и про другое потом много рассказывала.
- А кто она, эта тетушка Глафира?
- Давай завтра, ладно? Мы можем вместе ее навестить, а то сейчас уже поздно, мне домой пора.
- Договор! – обрадовался Вовка не только следующей встрече, интересному приключению, но, кажется, и это главное, новому другу (хоть и девочке) – А где?
- Давай здесь же, у Большой Лошади, сможешь найти?
- Ага.
- Тогда, счастливенько.
- Пока-пока.

***
На следующий день Женька принесла горшок с небольшим кустиком, у которого белые розочки цветов, словно в ладошках, сидели в пазухах зеленых глянцевых листьев.
- Это азалия, нравится? – аккуратно ставя цветок на подоконник, спросила она. – Тетушка Глафира сказала, что на первое время живой цветок, который нравится, самый простой способ найти свое окно. Видишь, здесь совсем другие расстояния и, заигравшись, можно не заметно оказаться в другой галактике или заблудиться в космической туманности.
- Я уже понял, - кивнул Вовка, отодвигая от цветка Тринадцать, проявлявшую к нему неподдельный интерес.
- А кто она, всё таки, эта тетушка Глафира?
- Они вместе с сестрой стражи и караулят проходы, - как само собой произнесла Женька.
- Какие проходы? С какой сестрой? – Вовка совсем растерялся, всё больше запутываясь в непонятностях и недоговоренностях.
- Мы можем навестить ее, и ты сам всё увидишь, – поправляя небольшую сумочку на длинном ремешке, предложила она. - Здесь совсем недалеко, пойдешь?
- Давай, - недолго подумав, согласился он.

Женька соскользнула с подоконника и взяла на руки котенка, молча спрыгнувшего за ней.
- Давай возьмем с собой Тринадцать, тетушка Глафира ей обрадуется, - попросила она, обернувшись к Вовке, и увидела его растерянное лицо. – Ты чего?

Спустившись с подоконника, он стоял, держась за раму окна, не решаясь разжать пальцы. Он понял, что в своих путешествиях никогда не терял связь с теплом и уютом привычного. Окно было прочной пуповиной, связывавшей его с домом. А сейчас Вовке казалось, что он стоит за ограждением Женькиного балкона, а вокруг пустота, заполненная точками огней, и ему предстоит сделать шаг в пропасть, откуда веет жутким холодом неизвестности.
- Давай руку, - услышал он Женькин голос среди оглушающего гула тишины.
Он протянул руку, и его застывшие пальцы почувствовали согревающее тепло ее ладони.
- Ты как? Если не получается, можем никуда не ходить сегодня.
- Всё нормально, - глядя под ноги он сделал несколько нерешительных шагов.
- Не спеши, здесь надо привыкнуть перемещаться.
- Похоже, как на Луне, будто притяжение слабее, - почувствовав уверенность, он прибавил шаг.
- Не совсем, твоя скорость зависит от устремленности, - опять увидев непонимающий Вовкин взгляд, она попыталась разъяснить подробней. – Это как у волшебников – чудеса зависят не только от взмахов палочки и громкости заклинания, но и от силы желания, понимаешь? Внутренней устремленности.
- Понял, - кивнул Вовка, постепенно осваиваясь.

Страх отпустил, а на его место пришла радость и чувство, что вот это всё, весь этот огромный бесконечный мир, где он чувствовал себя гостем, теперь тоже стал его домом. Они шли держась за руки по дороге присыпанной звездной пылью, Тринадцать то забегала вперед, сверкая яркими, как звезды глазами, то останавливалась, поворачивая уши и слушая что-то, находящееся за гранью человеческого восприятия.
- Здесь живет огромный Конь, у которого видно только голову, ты его уже видел, - рассказывала Женька, скрашивая время пути историями о том, что видела и запомнила. – В созвездии Дракона поселился хитрый Кот, который прячется в темноте и всегда смотрит только одним глазом. В созвездии Скорпиона летает Бабочка с крыльями легкими и прозрачными, как вуаль, а в созвездии Орла плавает огромный аквамариновый Ламантин, такой же большой и добрый, как его родственники на Земле. Они знают множество историй и легенд о стародавней жизни Вселенной и любят делиться ими, когда я их навещаю. А за советом я прихожу к тетушке Глафире. Кстати, мы уже почти пришли. Вон, видишь? Там впереди ее избушка.
Проследив взглядом за Женькиной рукой, Вовка увидел стоявший на дороге светлый бревенчатый дом, из трубы которого валила звездная пыль, то рассеиваясь в пространстве, то оседая на крыше дома.

- Смотри,– неожиданно Женька остановилась, раскинув в стороны руки. - Красиво, да?
Вовка оглянулся вокруг и, если бы не был уверен, что он не на Земле, то подумал бы, что они стоят на цветочном лугу, где на тонких стеблях качались серебристо-белые цветы, с острыми, как лучи лепестками. Между ними, как тыквы на огороде, медленно поворачивались шары, мерцающие разными цветами. Тринадцать убежала далеко вперед, пытаясь поймать пушистые хвосты комет, которые со стремительностью ласточек носились над цветами. Вовка не почувствовал запахов, но вслушавшись, различил звучание голосов, которые вместе сливались в музыку. Женька присела около цветка, лепестки которого закрылись, образовав светящийся фонарик. Она сомкнула ладони вокруг него и спустя мгновение, фонарик отделился от стебля, оставшись в ее руках.
- Что это за цветы? Где мы?
- Это звездные сады – здесь живут планеты и зарождаются будущие звезды. Хочешь подержать? – она раскрыла свои ладони и осторожно переложила фонарик в Вовкины руки. – Чувствуешь?
- Он живой?! Там тумкает, будто сердце бьется, только очень быстро и неровно.
- Подожди немного и он успокоится, доверится тебе.
Вовка почти не дыша, прижал светящийся фонарик к груди.
- А если эти семена посадить на Земле, они приживутся?
- Да, вырастут цветы, красивые, почти такие же, как здесь, но звездами не станут никогда.
- Почему?
- Чтобы стать настоящей звездой, семенам нужен простор неба, - коротко вздохнув, ответила Женька.
- Ты пробовала уже?
- Да, хотела посадить на своем балконе, но тетушка Глафира отговорила. Понимаешь, привязанные к земле, они не смогут улететь, и всю жизнь будут смотреть вверх и тосковать по небу. - Вдруг Женька радостно замахала сначала одной, потом обеими руками, подняв их высоко над головой. – Это она, тетушка Глафира, видишь, машет в ответ?
Подойдя ближе, Вовка с удивлением заметил, что избушка вовсе не стояла, а сидела, свесив куриные лапы с дороги, а на ступеньках крыльца древняя старуха с длинным крючковатым носом доставала из корзины светящиеся фонарики и очищала юные звезды от шелухи. Слегка подтолкнув, она отпустила очередную лететь в возрастание, а Тринадцать, обогнавшая ребят и, похоже, уже освоившаяся на новом месте, вылетела из дверей избушки и, прыгая и кувыркаясь, пыталась зацепить лапой серебристое семечко будущей звезды.
- Это же … - начал он, глядя на обернувшуюся к нему Женьку, большими круглыми глазами, забыв закрыть, такой же круглый рот.
- Да нет же! Это ее сестра, я же говорила! Баба Яга внизу на Земле охраняет проход в царство мертвых, а тетушка Глафира здесь сторожит вход в мир ушедших.
-Ёоошкин кот… Это что, всё по правде?!

Из детских сказок Вовка знал, что дорога к избушке Бабы Яги ведет через дремучие леса и высокие горы, но он нигде не читал, что тропинка с растущими на ней подорожниками и белыми фонариками четырехлистного клевера ведет всё вверх и выше. По ней продолжают путь те, кто не боится высоты, потому что леса, моря и горы остаются далеко внизу. В избушке, что сидит, свесив лапы в бездну, живет бабушка всех бабушек – древняя старуха-ведунья, знающая тайны мира. Аленушки и Иванушки, однажды узнав дорогу, забегают к ней, скрашивая бесконечность времени громким смехом и веселыми забавами. Она ворчит на проказников, но улыбается в морщины, глядя, как раскачиваясь, взлетают над темной бездной качели на куриных лапах.
- Идите ужо сюда, неча стоять на дороге! – проскрипела старуха, ловко продолжаю свою работу. – Женьк, корзинку прихвати, никаких рук не хватает со всем управиться. Да аккуратней там ступайте! Будь неладен, пыли от вас, как от табуна коней! Там пяток планет к параду готовятся – замучилась им сегодня кольца начищать. Ох, уж мне эта богема – понапялили на себя цацки, то ли дело малыш Меркурий.

Подхватив у дороги корзинку с фонариками, Женька подбежала, ласково обняла тетушку Глафиру и, достав из сумочки, положила ей на фартук гостинец – коробочку с ее любимым песочным печеньем.
- Тьфу ты, непутевая, - поправляя сбитый платок, проворчала ведунья, отвернувшись и пряча довольную улыбку. – Балуешь ты меня, нечо, лишнее это.
- Здравствуйте… вот еще один… одна, - запинаясь от смущения, Вовка протянул ей свой фонарик.
- И тебе не хворать.
От ее пристального взгляда, как острое шило, проникавшее во все тайные уголки души, ему стало слегка не по себе.
- Иди в дом, - закончив сканирование, сказала она. – Там на лавке стоит ведро, на нем за ручку ковш висит, зачерпни живой воды – усталость, как рукой сымет. Чево смотришь, ты же пить хотел, разве нет?
- Нет, то есть да… то есть… живая вода?
- Не боись, козленком не станешь.
- Да я не про то…
- Аааа! Ты думаешь в сказку попал? – Старуха, всплеснув костлявыми руками, затряслась от беззвучного смеха. Успокоившись, она отерла намокшие глаза концами древнего, как она сама платка. – Нет, милок, это не сказки и не волшебство, а мудрость житейская. У вас живая вода «непочатой» зовется. Берут ее из родников, куда солнце косы окунает, а ночью звезды, как рыбки плещутся. В путь отправляются до рассвета, чтобы первыми зачерпнуть. Всю дорогу идут, не проронив ни слова, а возвращаются, не оглядываясь. Новым сосудом черпают водицу с запада на восток с первого разу, не добирая и не сливая. Вот тебе и вся магия. Иди ужо, пей, сказочник.

Отодвинув любопытную усатую морду от корзинки, ведунья пытливо посмотрела на Женьку.
- Ну, что, стрекоза, кажется, по себе друга нашла? – и, покачав головой, добавила. – Робок только твой молодец…
- Кто меня учил – не узнавай друга в три дня, узнавай в три года? – хитро прищурившись, ответила Женька тетушке Глафире ее же присказками, которыми щедро были пересыпаны ее мысли.
- Умница. Друг не испытанный – что орех не расколотый, да без беды друга не узнаешь, – усмехнулась она, довольно качая головой. – Что-то он долго там телится, пойди-ко, глянь.
Благодарно ткнувшись лбом в плечо ведуньи, девчонка легко поднялась со ступеньки и, оправив платье, крикнула в полуоткрытую дверь избушки.
- Володь, пойдем покатаемся на избушкиных качелях!
В затянувшейся тишине, она увидела изменившуюся в лице ведунью и стремглав влетела в дом.
- Вовка, нет! Стой! – схватив за руку, она оттащила испуганного мальчишку от неприметной деревянной двери в глубине дома, по углам затянутой сетью липкой паутины.
- Ты чего? – ничего не понимая, Вовка смотрел на белую, как ее волосы Женьку. – Я просто хотел посмотреть, кто там играет… слышишь музыку?
- Да… это Макс.

Потом, когда все успокоились, и ребята сидели над темной бездной на избушкиных качелях, Женька рассказала всё, что знала от тетушки Глафиры о звездном скрипаче и запретной двери.
- Макс часто прибегал сюда, когда был мальчишкой – читал книги, слушал музыку звезд. Он понял, что у каждого небесного тела есть свой тон и длина звучания. Поэтому Звездный ветер старается найти каждому такое место, чтобы его звук влился и дополнил собой общую музыку Вселенной. Представь, галактика арф или поющая голосом дудука ... А может всё вовсе не так, и у каждой из них своя музыкальная история а вместе они составляют созвучие всей огромной жизни… А потом Максим сам научился играть на скрипке. Он говорил, что звуки – это волны, а музыка – их переплетение. Он мечтал сплести узор, который помог бы людям стать добрее, и искал созвучия, на которые будет откликаться только светлое внутри человека. Тогда люди не смогут думать о плохом, потому что эта часть души будет молчать. А потом… помнишь, в Новостях передавали о взрыве в торговом центре? Он тоже там был… взрывом ему повредило руки и он не смог больше играть.
- Но он же играет?
- Ты не понимаешь… Там за дверью все живы и здоровы, как раньше и вроде даже лучше, потому что никогда не болеют…
- Ну и что там тогда не так?
- Оттуда нельзя вернуться… они больше никогда не найдут дорогу домой.
Она замолчала, глядя в грустное никуда, а Вовка, наконец, до самого конца понял от чего уберегла его Женька.
- Как ты… поняла? – еле слышно, почти шепотом спросил он.
- Что? Что ты у двери? – тень улыбки скользнула по ее задумчивому лицу. - Просто твое молчание было слишком подозрительным.
- А ты знаешь, что стало бы со мной там?
- Ты бы просто пошел дальше.
- Куда?
- У каждого своё дальше.
- Откуда ты всё это знаешь? – Вовка замер от неожиданной догадки, яркой вспышкой мелькнувшей в голове и, подсказавшей простое объяснение. – Ты… была там?
- Ага… но меня оттуда только холодом опалило, тетушка Глафира вовремя заметила и закрыла дверь. А те, кто уходят туда насовсем, его уже не чувствуют. – А потом чуть слышно добавила, открывая другу свое сокровенное, о котором знала только тетушка Глафира. – Зато теперь я будто могу бывать там, но только совсем недолго – холод быстро забирает силы…

Где-то далеко внизу иссиня-черной бездны, над которой, чуть покачиваясь, молчали ребята, постепенно расширяясь, обозначилась темно-сиреневая линия горизонта. Тринадцать, до этого чутко дремавшая на Вовкиных коленях, подняла голову и пристально всматривалась в неясные очертания небольшого города, проступающие на фоне постепенно розовеющего неба.
- Нам пора возвращаться, - погладив Тринадцать, выгнувшую дугой спину, сказала Женька. – Отсюда самый близкий путь до дома.
- А как же окно и азалия? – Вовка вдруг понял, что совершенно о нем забыл за лавиной событий, произошедших с ним сегодня.- Они же остались…
- Ничего страшного, - перебила его Женька, но встретившись с непониманием в Вовкиных глазах, на мгновение задумалась, подбирая понятные слова для объяснения. – Окно, как будто часть тебя, понимаешь? Раньше оно было нужно, как надувной круг для тех, кто не умеет плавать.
- Аа… и что теперь?
- Как ты обычно возвращался?
- Просто… представлял, будто я дома…
Внезапный порыв ветра подтолкнул качели вверх, доска слегка накренилась, потому что Вовка с Тринадцать исчезли.
- Ну… как-то так.

Скрестив руки на груди, профессор молча стоял у окна, долгим взглядом провожая очередную осень. Казалось, он не слышал, что происходит в классе, отрешенно глядя на деревья с редкой потускневшей листвой, которая уже не закрывала тонкие перья облаков в высоком холодном небе. Закончив свой жизненный цикл, сухие листья с очередным потоком ветра, взлетели вверх и легли за каменную балюстраду балкона хорового класса.

Его студентка, не зная чем заполнить оставшееся время репетиции, абсолютно правильно, но совершенно бессмысленно взмахивала руками и просила уставший хор повторить еще, а потом еще раз давно выученное произведение без какой-либо возможности вдохнуть в него жизнь – превратить ноты партитуры в музыку. Высокий, подтянутый, слегка сутулый профессор подошел к замолчавшему хору. Положив руку на крышку рояля, опустил голову, постоял еще немного и в глубокой тишине произнес несколько слов. Девушка вновь взмахнула руками и зазвучала музыка, которая соединила хор, дирижера, композитора, уходившую по аллее осень, хрупкий пергамент листьев, словно страницы прожитого года, разбросанные ветром, наполнив смыслом всё, что происходило в классе в эти минуты.

Потеряв любимую жену, он едва не ушел вслед за ней, перешагнув порог жизни, но вернулся, увидев там то, что необратимо изменило его внутренний мир. Реквием – вечный покой – тема, о которой можно не думать лишь на расстоянии, но подойдя вплотную, она заставляет смотреть глаза в глаза. Что там? Неразрешимые вопросы – неизвестность, интригующая или вселяющая страх своей фатальностью, надежда на продолжение чего-то где-то там, или credo – вера в то, что услышат и исполнятся слова молитвы об ушедших и о нас, возможно: «к Тебе да прийдет всякая плоть, вечный покой даруй им, Господи, и вечный свет пусть им светит».

Они оба однажды пристально смотрели в глаза смерти – Альфред Шнитке, создавший Реквием в память о любимой матери, и профессор, не вынесший взгляд в пустоту потери. Вслушиваясь в ноты партитуры, дирижер открывает дверь и входит в мир композитора, всматриваясь, улавливает и исследует его идеи и ход мысли, сливается с движением души. Вживаясь в партитуру Реквиема, профессор слышал музыку, считывая то неслышимое, что подразумевал композитор, оставив между нот. На репетициях, сидя на высокой спинке стула, он часами работал с хором, изредка бросая взгляд в партитуру, лежавшую на дирижерском пульте, чтобы дать тон. Без ярких эмоций и кренделей руками, он работал сдержанно, внимательно вслушиваясь в диссонирующие гармонии: «Вторые сопрано, если чисто споете свою «ля», цены вам не будет». Пользуясь скупым жестом, показывал чаще левой рукой, а правой, согнутой в локте, словно придерживал сердце. Когда черновые репетиции подошли к концу и начались прогоны в концертном зале, он погружал исполнителей в создаваемое им пространство, в котором переплетение звуков рождало зримые картины. Разрушая стереотип восприятия о работе дирижера, где средством управления произведением являются лицо, руки и корпус, он становился воплощением того, что подразумевает английское слово conductor – проводник – не управляющий, но проводящий энергию музыки. Он погружал в нее, меняя пространство, время и, возможно, законы самой жизни, открывая дверь туда, где живым, казалось бы, не место. Работая над Реквиемом, он переносил исполнителей в день, когда жизнь на земле, словно остановилась, и колокола всех храмов мерно раскачивались и звонили сами по себе, управляемые одним невидимым звонарем. Над миром плыли тихие звуки благовеста, собирая всех однажды созданных и получивших время многих воплощений, свободу жить и использовать его по своему разумению. Отзываясь в каждой душе, колокола призывали вернуться домой – туда, где были рождены, откуда вышли, отправившись в путь, и, куда пришло время возвращаться. Под их непрестанные удары темные силуэты медленно двигались по дороге, петлявшей между голых скал уже нездешнего пейзажа. Бережно прижимая к себе, они держали в руках лампады, наполненные чистым светом, раздвигавшим сумрак неизвестности. В смятении оглядывались по сторонам те, у кого дрожащие язычки пламени то вспыхивали, то почти гасли, словно на ветру. Они протискивались поближе к тем, у кого ровно горевшие лампады ярко освещали дорогу не только им, но поддерживали неуверенных, с опаской прикрывавших свою лампаду ладонью. Дорога выводила всех на ровное каменное плато без линии горизонта, светившееся мириадами огней, словно звездное небо поменялось местами с твердью. Безжизненный мир – пространство между мирами, откуда каждый отправится туда, к чему стремилось, что выбирало ценностью его сердце.

Гулкую тишину между ударами колокола заполнял шелест голосов, в оцепенении повторявших слова последней надежды, запоздалого раскаяния, отчаянной попытки исправить то, что есть, с чем пришли, и то, что останется неизменным. Господи помилуй – два слова, как мантра, в исступлении повторяемая снова и снова, постепенно охватывала всех. Нарастая, она перешла в яростное взывание, требование, крик толпы, обезумевшей от страха приближения неотвратимого. Не только страха, но и блаженства во всё усиливающемся свете. Словно падающие башни готических соборов, рушились иллюзии самооправдания, со стонами срывались и сгорали покровы, и тайное становилось явным. Являя обнаженную красоту и уродство души, свет проникал во все ее уголки, может быть, впервые давая возможность, увидеть все как оно было – то, как оно есть. Вихрем проносились строки и перелистывались страницы истории жизни, записанные в книге – собственной бессмертной душе – запечатлевшей каждый миг от начала до конца, от создания до последнего момента. Мысли, поступки, слова – всё, что выбиралось и совершалось, на что было потрачено отведенное время, всё, во что вложены «таланты», что посеяно и каким собрано. С трубным ревом открывались порталы, из которых доносились манящие и пугающие звуки иных миров, влекущих к себе своих неодолимым зовом – «где сокровище ваше, там будет и сердце ваше».

Под гром ударов единого сердца вселенной, рассеивая сумрак, свет постепенно заполнял всё пространство этого безжизненного мира. Источник милосердия, пугающий и влекущий – любовь, что «долготерпит, всё покрывает, всему верит, всего надеется, всё переносит» - чистый свет окутал каждого блаженством покоя, оставив наедине с Собой. С Его появлением возникло ощущение полноты – то, что каждый чувствовал и искал в земной жизни, чтобы заполнить ту самую внутреннюю пустоту одиночества. Ту, что исчезала на время влечения и страсти к любимому, в любви к родным, животным и кому бы то ни было, в слиянии с природой. Становилась движущей силой метаний в поисках истины, забывалась, в безостановочной суете временного, такого важного тогда, но потерявшего ценность в этом свете. Один за другим все опускались на колени, увидев теперь то, от чего отворачивались тогда, имея уши, не хотели слышать то, о чем шептала, напоминала, кричала та, что называли совестью, осознав, что не будет суда присяжных, прокуроров, адвокатов и страшного судьи – всё уже случилось. Лохмотьями сползало всё временное и суетное, оставляя лишь истинное. Искаженные страхом лица постепенно обретали покой и отрешенность. Прохладные капли дождя, казалось, невозможные здесь, смешавшись со слезами раскаяния и очищения, смывали пепел сожженной боли, врачую раны, стекая с лиц, обращенных… к небу. Оставшись лишь с надеждой, в орган вселенной вплелись их неуверенные голоса, просящие о милосердии. Как далекое эхо, их голосам вторили еще и еще, смутно знакомые, становясь ближе и отчетливей, проходя сквозь время, словно через толщу воды. В растерянности замолкая, они слышали рядом с собой тихие голоса тех, кому при жизни и после смерти были дороги, кто своими молитвами помогал находить дорогу из личного ада боли и страха, добавляя свет любви им в лампады. Вглядевшись, могли различить их лица, которые одно за другим появлялись и таяли.

А потом все стихло и перестало, погрузив мир в тишину, оставив каждого один на один с вечностью. В огромной вселенной, созданной и отданной в дар. Во вселенной, где всё уникально и совершенно: две слезы, катившиеся по щеке – неповторимые, как снежинки, летевшие с неба. Совершенство, рожденное любовью Создателя, в которой нет «я», что привычно требует своего для себя. Это Он, та рыжая божья коровка, что греет спину на золотистом цветке мать-и-мачехи, который тоже Он. И зеленые стрелки нарциссов, и нагретый весенним солнцем розовый булыжник, и само солнце – всё Он. И каждая частица, из которых они состоят – есть Он – потому и неповторим этот мир, и каждая его частица живая. Мир, созданный любовью, которая не может принадлежать, потому что всё – это и есть она. Лишь перестав любить, отделившись, потеряв ее, можно пытаться присвоить, и считать ее суррогат своим. Любовь, о которой, только о ней говорил Создатель, та единственная, что способна соединить все части в единую картину. И только теперь, сейчас она сложилась, и потому так тихо.
Все увидели.
Увидели, что свет, который горит в лампадах – есть единственно ценное, что соединяет их с красотой мира и его Творцом.
Мощный гул от ударов колокола поднял всех с колен на ноги, задавая унисон биения сердец, прошедших перерождение – пакибытие. Заполнилась внутренняя пустота, исчезло одиночество, ушли сомнения и страх. Они обрели в себе человека, созданного от начала – подобного совершенству. «В мире не осталось больше неверующих» - свершилось вечное торжество света над тьмой.

Тихий звон благовеста далеко разносился над речным раздольем, уплывая в вечернее бесконечное небо, оставив исполнителей, увидевших это, между вернувшейся реальностью, в которой теперь невозможно жить по-прежнему, и вечностью, куда еще не пришло время ступить.

Профессор ушел спустя несколько лет. Закончил свою последнюю репетицию, зашел в кабинет, сел в кресло… и всё…

Разбухшие от избыточной влаги сизые осенние тучи в изнеможении разлеглись на плоских крышах домов. Они стекали тонкими струями дождя, избавляясь от чрезмерной тяжести, чтобы, возможно, однажды серыми облаками подняться в небо и двинуться дальше. В такие вечера, когда заканчивались часы посещения, было особенно тоскливо от бесконечно-унылого дождя, монотонно стучавшего по железным наличникам больничных окон.

- Зовите меня «просто Мария», ну, как в том сериале, - тяжело опираясь о край стола, она устроилась на единственном стуле.
Просто Мария была крупной рыхлой старухой с больным сердцем, сахарным диабетом и букетом сопутствующих болезней, в безразмерном халате поверх такой же ночнушки, с черным пластмассовым гребнем в редких, засаленных волосах. Ее палата была напротив нашей, и по вечерам она стала приходить к нам травить анекдоты: «Молодая, закрой уши, дальше тебе знать еще рано». Она говорила спокойно, совсем без эмоций, а такие же, как она, седые и насквозь больные старухи, держась за бока, смеялись слезящимися глазами и вставными ртами. В такие вечера под мягкую сахарную подушечку за щекой и принесенные родными сладости, которые выкладывались на стол из всех тумбочек: «Чего уселась там одна, на вот, бери шоколадинку-то!» – такие разные, одни вечно ворчавшие, другие тихие и замкнутые, мешавшие спать друг другу по ночам храпом и скрипом кровати, они забывали об осени, болезнях и одиночестве. Больница становилась для них санаторием, где можно потусить и наобщаться вволю, сэкономив жалкую пенсию, часть которой они умудрялись отдавать детям и внукам.

Однажды просто Мария пришла к нам в палату и также невозмутимо, как травила анекдоты, начала разговор за жизнь: о своем муже, горьком пьянице, что часто бил ее, и, в конце концов, однажды повесился, оставив ее одну с двумя малыми детьми на руках. О любимом непутном, в отца, сыне, что последовал за ним той же дорогой. Как пыталась его уберечь, искала, вытаскивала, отмывала, но все равно схоронила до срока.
- Раньше вот сидела дома на кровати и выла, выла… Пока соседка по площадке не спросила однажды: «Не знаешь, - говорит, - кто у нас собаку завел? Воет всё воет, бедняжка». С тех пор закрываю харю подушкой, чтоб не слышно было.
Она осталась со слабоумной дочерью инвалидкой. Научила ее шить на машинке – здоровая ведь уже – и брала для нее заказы по подшивке простыней, чтоб копейку для себя могла заработать.
- У всех дети вырастают, помогают-ухаживают за немощными родителями, а я с ней до смерти нянчиться буду. Вот помру, как будет без меня жить, большая, как корова, а понятия нету, - рассказывала она так же спокойно и без эмоционально, как вчера анекдоты, в мертвой тишине палаты. – Ладно, девоньки, пойду к своим, засиделась. Хорошо у вас тут, весело, не то что в нашей мертвецкой.

Просто Мария давно ушла по Млечному пути, веселя ангелов и оставив на земле свое большое, больное тело.

Тогда, молодая, перспективная первокурсница ВУЗа, загремевшая в больницу с бронхитом, я ныла о том, как же мне тяжело и одиноко без мамы-папы-друзей живется. Каждый несет свой крест и каждому дается по силам его, но то, как его нести, стала уроком жизнь этой простой старухи – Просто Марии.

Симка знала, что класть локти на стол нехорошо, и уж совсем неприлично ложиться на них головой. Но именно так, неприлично лежа на локтях, ей нравилось смотреть, как в дедовых часах из одной колбы в другую, стекал песок.
- Деда… - не отрывая взгляд от тонкой струйки, позвала она. – Это всё из-за этих часов, да?
- Что из-за часов? – отвлекшись от чтения, дед посмотрел поверх толстых линз очков на внучку, с ногами забравшуюся на стул.
- Все торопятся, и в Городе все время идет дождь…

Это необъяснимое явление, изменившее отношение жителей ко времени, началось, когда в каждой отражающей поверхности, люди начали видеть песочные часы. Они появлялись везде, стоило бросить даже случайный взгляд. Позже оказалось, что их можно взять оттуда, просто протянув руку – часы с той стороны начинали двигаться навстречу, поверхность исчезала и возникала внутренняя пауза. Каждый описывал это по-своему, но общим было чувство соприкосновения с вечным временем или безвременьем, после чего человек приходил в себя, держа часы в руке. Мучительные последствия и болезненные внутренние ощущения пресекли попытки людей переворачивать их: дети теряли сознание, а взрослых пронзала резкая головная боль и чувство вывернутости наизнанку. Постепенно к жителям Города пришло понимание того, что они стали обладателями собственного, личного времени – не того, привычно-равномерного, которое отсчитывали часы на стене, руке или в гаджете. Крупинки в колбе могли зависать как в вакууме, паря и медленно опускаясь вниз, будто для них не существовало закона тяжести, и тогда время, словно замирало. Оно могло стекать равномерной тонкой нитью, иногда усиливаясь или ослабевая. Но особо пугающими были случаи, когда песок начинал ссыпаться быстро, будто под большим напором и в нижней колбе быстро нарастала песчаная горка. В такие моменты казалось, что, если вот так продолжится еще сколько-нибудь долго, то время жизни может просто закончится.
Что управляло движением песка? Почему у безнадежно больного последние крупинки могли кружиться по нескольку дней, а то и месяцев, а у здорового и сильного – враз высыпаться большая его часть?
- Когда-то давным-давно часов не было, и люди жили, глядя на небо – на солнце и звезды, - начал дед новую историю о том, что люди забыли.
- Они что, никуда не торопились и не боялись опоздать? – удивившись, не поверила Симка.
- Они просыпались утром и просто жили каждый новый день.
- И никто не знал, сколько он проживет?
- Люди и сейчас не знают, но им кажется, что, если они будут спешить, то успеют сделать что-то важное.
Глядя на песок в своих часах, людям стало страшно опоздать, не успеть сделать то, что могли, должны, хотели в отведенное им время. Неизвестность, ставшая теперь видимой, но так и оставшаяся непредсказуемой и неконтролируемой, подстегивала торопливо принимать решения, как можно скорее осуществлять планы, стремиться взять и попробовать как можно больше. Постоянный страх накрыл Город тяжелой серостью, из которой начал сыпать непрерывный мелкий дождь проблем. Чем больше люди хотели и спешили, тем сильней он становился, в потоках однообразной суеты смывая детали и краски, которые теперь потеряли смысл – лишь отвлекали, вызывая раздражение – забывая о том, что когда-то именно из них состояла жизнь, в которой один день был не похож на другой.
Теперь монотонный серый проник во все цвета, постепенно став доминирующим. Бесцветные струи дождя стекали с зонтов, заполнивших улицы. Их черные купола стали иллюзией покоя, собственным маленьким небом для уставших от изматывающего движения людей.

***
- Симка, ты готова? – услышала она голос из кухни, где мама торопливо собирала школьный завтрак.
- Мам, а почему люди перестали летать, как птицы? – Симка сидела на своем стульчике в прихожей и задумчиво смотрела на полосатый носок, который держала в руках.
- Что? Ты о чем? – Пробегая мимо, мама одела носок на ножку дочки и дала в руки сапог. – Надевай бегом.
«Как ласточка…», - думала она, глядя на маму, которая бегала из комнаты в комнату, собирая свои и Симкины, совершенно необходимо-важные вещи.
- Деда рассказал, что раньше люди умели летать даже выше птиц.
«Опять он морочит ребенку голову своими глупыми фантазиями», -недовольно качнув головой, подумала мама.
- Ты еще не оделась? Мы опять опоздаем в школу.
«…Только ласточки так весело переговариваются между собой, сидя на проводах у дедушкиного дома, а мама грустная и все время торопится», - натянув сапог, Симка встала рядом с мамой, на мгновение остановившейся перед зеркалом.
- Мам, а почему птицы в городе не живут?
- Какие птицы? – торопливо застегнув молнию на куртке дочки, спросила она.
- Которые с крыльями.
- Всё, нам пора. Надевай рюкзак, и бежим, - спрятав косички под капюшон, мама протянула Симке черный зонт.
- Мама! Дедушкин! – спрятав руки за спину, она удивленно смотрела на маму.
- Симка, ты опять эти глупости…
- Ну, мама!
- Ладно, держи, - подавив вздох, она протянула ей зонтик, сделанный из прозрачной пленки – подарок деда на день рождения. – Ключи, ключи… где они? А, вот! Всё, выходи.

Симка уже привыкла, что все время шел дождь, бесцветные струи которого давно смыли краски, сделав город безликим. Из-за него весной распускавшиеся цветы были похожи на мокрую промокашку, осенью листья быстро превращались в слой грязи, прилипавший к подошвам, лето почти без солнца стало холодным, рыхлые тучи, лениво лежавшие на крышах домов, сделали зиму раскисшей и больной вечной простудой. Времена года слились в суетливый поток однообразно-серых будней, но никто этого уже не замечал, прячась под куполами зонтов.
Держась за мамину руку, стараясь поспевать за ее быстрыми легкими шагами, Симка внимательно вглядывалась в жизнь сквозь прозрачный купол своего зонтика с тех пор, как однажды на него спланировал ярко-желтый лист клена, похожий на ладошку. Всю дорогу она представляла, что на прозрачном куполе, как на небе, поселилось маленькое солнышко. Но на школьном крыльце мама, закрыв зонт, стряхнула листок в мусорное ведро под пристально-недовольным взглядом технички: «Нечего тащить сюда грязь, своего мусора хватает». С тех пор Симка вглядывалась, пытаясь не пропустить в стекавшей серости, напряженных лицах, остановившихся взглядах, что-то теплое, живое, настоящее.
- Мама, смотри!
Широко распахнутыми от неожиданности глазами Симка смотрела на девушку в ярко-красном плаще на другой стороне улицы. Скользя между людьми, она будто танцевала, дирижируя каплями дождя, и Симке показалось, что она видит легкую разноцветную музыку. Девушка улыбнулась, заметив девочку, машущую ей зонтиком, и взмахнула рукой в ответном приветствии.
- Ну, что опять? – нервно посмотрев на часы, спросила мама, понимая, что они точно опоздают, если не поторопятся.
- Там… - взволнованно начала Симка и сбилась – серые плащи и черные зонты сомкнулись, и девушка исчезла. – Мама, она была без зонтика, но ее плащ совсем не промок.
- Не говори глупостей, опять ты… - она осеклась, увидев отчаяние в глазах дочери. – Давай руку, пойдем.

***
- Что с ней не так? У нее всё в порядке? – напряженно ожидая результатов тестирования, мама сидела на небольшом диванчике в кабинете школьного психолога.
- Пока ничего страшного. Похоже на небольшую задержку в развитии. Хотя… - вслух размышляла не первый раз общавшаяся с Симкиной мамой психолог, просматривая пометки в личной карте. – Обычно к этому возрасту дети уже теряют способность фантазировать и видеть мир в красках, если только кто-то не поддерживает ее в ребенке… Вы ведь не делаете этого?
- Нет, что Вы, - нервно улыбнувшись и растерянно опустив взгляд, мама взяла дочь за руку, и они вышли из кабинета в длинный пустой школьный коридор.
- Мам…- виновато опустив голову, Симка шла, тихонько раскачивая вперед-назад мамину руку. – Ты тоже не веришь, что всё это было по-настоящему, да?
- Ну что ты, солнышко, - мама присела перед ней, взяв обе ее ладошки в свои.
- Но ты же не видела… Почему ты ее не видела? Почему ее никто не видел…
- Давай мы дома поговорим, ладно? А сейчас бери рюкзак и беги в класс, хорошо?
- Договор, - сжав пальцы в кулачок, она оставила торчать мизинец, кивнув им несколько раз. – Пока-пока.
- Пока-пока, - качнула мама мизинцем в ответ.

Симка смотрела в окно на длинные черные пальцы кленов и лип, протыкавших серую хмарь неба, лохматые края которой свисали до самой земли. «У них там на небе тоже сыро, и жители ходят в высоких сапогах, чтобы не промочить ноги, - думала Симка, сидя на уроке рисования. – Но зато им не нужны зонтики, потому что (и она это знала точно) над небесными хлябями в ярко-голубом небе летают легкие, белые, как распахнутые крылья огромных лебедей, облака, а солнце раскрашивает…»
- Серафима! – услышала она над собой строгий голос учительницы. – Спускайся на землю и приступай к работе. Ребята, обратите внимание, сколько разных оттенков, от глубокого до почти прозрачного, включает в себя серый цвет.
Симка посмотрела на белый лист альбома, за окно, и ей стало почти также тоскливо, как облачным мамонтам, которые будто забыли, куда шли и, лежа на крышах домов, отчаянно грустили. Но она решила, что не последует их примеру. Тряхнув косичками, Симка отложила в сторону черный карандаш и взяла желтый. Она нарисовала большой круг со множеством отходящих от него лучей, длинных и коротких, а потом взяла голубой, чтобы рисовать вокруг яркое небо.
- Что это у тебя? – озадачено глядя в Симкин листок, спросил Витька, ее сосед по парте.
- Это солнце, оно огромное и, если на него смотреть сквозь ресницы, от него в разные стороны отрастают лучи, а если щуриться, то они становятся то длиннее, то короче.
- Всё это вранье и сказки древних стариков, - презрительно глядя на нее, прошептал вредный белобрысый Витька.
- А вот и нет! Я сама видела! – вспылила Симка.
- Что у вас происходит? – услышали они над собой. – Серафима, кто тебя научил так рисовать?
- Никто, я сама… - опустив голову и стараясь закрыть листок руками, ответила она.
- Встань, когда разговариваешь со старшими. Ты считаешь, что знаешь больше учителя?
Симка, сжавшись, упрямо молчала, защищая свое солнце.
- Я задала тебе вопрос, - заложив руки за спину, учительница возвышалась над замершим классом, прямая и уверенная в своей правоте.
- Нет, - прошептала девочка.
- Тогда сядь и нарисуй всё заново, - сказала она, вырывая листок из альбома.
Подступившие слезы едва держались в переполненных Симкиных глазах.
- Приступай к работе, - не мигая, она смотрела на свою способную, но странную ученицу, протягивая черный карандаш.
Серые фигуры с черными зонтами вместо головы, сдавленные между мрачными монолитами надгробий с черными провалами окон, заполнили улицу. У самого горизонта мрачным призраком застыло дерево со множеством голых рук в бессмысленной попытке раздвинуть камень стен.
- Отлично, Серафима! Видишь, что может получиться, если постараться, проявить усердие и точно выполнить рекомендации наставника.

***
- Ты что-то невеселая сегодня, – прервав молчание, заметил дед, после школы встречавший Симку, обычно без устали щебетавшую.
- Почему нельзя рисовать разноцветную жизнь? – держась за руку худого, высокого, слегка ссутуленного годами деда, ответила внучка.
- Люди перестали ее видеть.
- Как это? – опешив от неожиданности, Симка остановилась, глядя на деда снизу вверх сквозь прозрачный купол зонтика.
- Когда ты торопишься, что ты видишь?
- Ничего… почтилишто…
Дождавшись автобуса, они молча доехали до конечной остановки, всю дорогу глядя на размытый, быстро мелькавший пейзаж за окном сквозь дорожки капель на стеклах.
Там, на окраине города, в небольшом доме, окруженном садом, жил дед. Он не захотел переехать в удобную городскую квартиру, где с помощью сенсорных панелей все было устроено разумно и целесообразно – так, чтобы максимально экономить время, не растрачивая его на ненужные мелочи. Симка с легкостью справлялась с системой «умный дом», обеспечивавшей комфорт, и вполне могла дождаться маму с работы в городе, но ей нравилась жизнь у деда. Там она снимала свое серое школьное платьице, обязательное для всех девочек в школе и переодевалась в любимый розовый с веселыми мишками халатик из мягкой фланели, который когда-то сшила бабушка еще для мамы. Ей было интересно угадывать, что сегодня происходит по ту сторону нарисованного на картине распахнутого в летнее утро окна, со стоявшими на подоконнике никогда не увядавшими алыми маками в прозрачной вазе. Быстро сделав уроки, она вытаскивала из-под кровати «свое богатство» - старый бабушкин чемодан с кожаными уголками и железными замочками. Ей нравилось наряжаться в мамины детские разноцветные одежки и танцевать на балах, с миссией спасения отправляться в далекий космос, готовить исцеляющие снадобья и колдовать в борьбе со злыми волшебными силами. По вечерам Симка затихала в большом кресле у живого огня в камине, погружаясь в свои мысли и выныривая оттуда к деду с очередным вопросом. «Почему всё время приходится спешить? Кто придумал, что всё, что нужно делать, – это важно, если из-за этого совсем не успеваешь видеть жизнь? - Закусив губу и нахмурив брови, отчего на лбу появилась «взрослая» складочка, думала она. –Зачем все эти дела, если от них мама все время усталая и почти не улыбается, если это не приносит радость, а только раздражение? Ведь птицы… они тоже строят домики для птенцов, кормят и учат их летать, но потом птицы-родители не забывают о небе – вместе с детьми летают и поют песни. Почему мама забыла про крылья?»
- Что? – переспросил дед, потому что последний вопрос Симка произнесла вслух.
- Деда, а у тебя есть крылья?
- Конечно. Все люди рождаются с ними.
- Значит, ты можешь летать?
- Думаю, что уже нет.
- Почему?
- Потому что …
Он вспомнил свои картины, почти забытые, что пылились на чердаке в деревянной коробке вот уже… столько лет. Спрятав за кривой улыбкой волнение, он опустил голову. «Чтобы взлететь в небо, нужно оттолкнуть землю». Он глубоко вздохнул, пытаясь успокоить не в меру разбушевавшееся сердце.
- Почему ты перестал летать, - решив разобраться до конца в этом вопросе, не унималась Симка. – Деда!
- Я сдался, малыш. Одному… в небе хуже, чем вместе на земле.
- Деда… - Симка молча смотрела на него, а потом, забравшись на колени, обняла так, как могут только дети.
– Хочешь, расскажу своё открытие? - Он молча кивнул и она продолжила. - Когда я была ещё маленькой, то тоже думала, что небо наверху, а земля внизу. Но однажды, когда я рисовала, поняла, что небо надо раскрашивать до самой земли и получилось, что они рядом. Деда, их надо просто соединить – небо и землю, понимаешь?
Дед обнял Симку, пряча навернувшиеся слезы в растрепавшиеся косички.
- Я поздно это понял, а у тебя получится, малыш, обязательно получится.
- А мама…
Прервав Симку, в комнате раздался телефонный звонок, и голос мамы в трубке торопливо произнес: «Солнышко, у тебя все хорошо? Начинай одеваться, я уже почти пришла». Симка нажала на сброс и молча отдала трубку деду.
- Иди скорей, переодевайся, а я помогу собрать твой рюкзак.

Она уже успела убрать свое богатство в чемодан, но замерла у окна, когда щелкнул замок входной двери, и она услышала голос мамы.
- Привет, пап. Симка, ты готова?
- Мама, пойдем скорей со мной! – схватив маму за руку, она изо всех сил тянула ее за собой.
- Ты опять в этом халате?
- Мама, там на небе…
- Зачем ты опять это делаешь? – Спросила она, повернувшись к отцу, с болью глядя ему в глаза. - Ты понимаешь, что из-за этого… из-за твоих сказок у нее проблемы в школе с учителями, у нее нет друзей среди сверстников, потому что она вечно рассказывает то, что не видит никто! Все её считают… странной, понимаешь?
- Мамочка, милая, пойдем со мной, и ты увидишь, что всё это по-настоящему, - снова поймав мамину руку, Симка звала ее за собой. Чтобы мама, ее любимая мамочка, с которой совсем недавно она рисовала луговые цветы и бабочку Махаона, и Павлиний глаз яркими карандашами, но почему-то совершенно об этом забывшую, наконец, поверила ей. – Мамочка, если ты не будешь торопиться и немножко постоишь у окна вместе со мной, ты тоже увидишь какое совершенно разноцветное сегодня небо, а облака похожи на огромные за…
- Не перебивай, когда разговаривают взрослые! – она поставила Симку на стул, пытаясь расстегнуть ярко-красные пуговки на халате. – Она будет изгоем, или, что хуже, ее поместят в изолированную лечебницу, после которой… ты ведь знаешь, оттуда вернется уже не она!
- Мама…
- Не крутись! – она всё дергала и дергала пуговку на халатике, которую никак не могла расстегнуть.
Слезы катились по ее щекам, оставляя серые разводы косметики на лице.
- Я честно пытался ради тебя, дочка. Но ты плачешь сейчас, потому что невозможно убить в себе то, что дано от рождения – свою суть. Желая уберечь тебя от того, что испытал сам, я поздно понял, что совершаю ошибку – крылья даны, чтобы летать, а хотя бы раз побывавшему в небе, жизненно необходимо видеть его не снизу вверх, а на уровне глаз, иначе…
- Замолчи! – оборвала она отца, вытерла слезы и спустила дочь со стула на пол. – Иди быстро переодевайся. Нам пора.

***
От автобусной остановки Симка почти бежала, едва успевая за торопливыми мамиными шагами. Сквозь прозрачный купол любимого зонтика в серых сумерках вечера она перестала видеть людей, исчезнувших в глубине своей головы, где они разговаривали, спорили, решали проблемы, ничего не видя вокруг себя в настоящей жизни. Их глаза опустели вместе с закрывшей двери душой, и Симка видела только темные силуэты, проходившие мимо нее, словно ожившие тени.
- Мама…
- Поговорим дома, ладно?
Симка видела серые лужи, которые вздрагивали и кривились от постоянных брызг. Ее пугал мертвенно-белый свет фонарей, освещавший хищную паутину трещин на асфальте, на которую Симка боялась наступать, потому что казалось, что встав, точно провалится и полетит в черную пустоту под землю. Вокруг она не видела ничего живого, настоящего.
- Мама, мне страшно.
- Не выдумывай, мы уже скоро придем.
«Завтра я возьму черный зонтик, чтобы спрятаться, а сейчас можно просто закрыть глаза, чтобы не видеть», - решила просебя Симка. Но от этого стало еще хуже, потому что серость и чернота оказались прямо внутри нее. Вздрогнув, она быстро открыла глаза, и в черной щели асфальта увидела…
- Мама, смотри!
Услышав в голосе дочери опасные нотки, которые всегда предшествовал рождению очередной фантазии, мама крепче сжала ее руку и молча прибавила шаг.
- Нет, мама! Нет!
Симка изо всех сил тянула маму назад, потому что он был такой маленький и хрупкий. Оглянувшись, она увидела серые плащи и черные ботинки, непрерывным потоком двигавшиеся над ним. Она отбросила зонтик в сторону, чтобы высвободиться из ставших стальными маминых пальцев. Чуть не упала, когда у нее, наконец, это получилось. Подбежав, она упала на колени и заслонила собой цветок, чудом выросший в трещине посреди тротуара. Симка накрыла ладошками тонкие белые лепестки от частых ударов капель дождя.
- Серафима, что ты делаешь? Прекрати немедленно! – Мама подошла к дочери, с отчаянным упрямством смотревшей на нее снизу вверх. – Сейчас же встань и пойдем домой!
- Мама! Пожалуйста! Ну посмотри же! – Симка, умоляя, смотрела на нее блестевшими от дождя или слез глазами.
- Ладно. – Закрыв зонт, она присела рядом с дочерью. – Покажи, что у тебя там.
Песчинки в их часах, уже выпавшие из будущего, медленно парили в настоящем, не торопясь стать прошлым. Время – валюта вечности, которую каждый человек тратит по-своему усмотрению. Это единственное, что он может принести в эту жизнь из вневременья, чем обладает от рождения, приходя в этот мир нагим.
Вглядываясь в цветок, они увидели множество едва заметных жилок, которые пронизывали тонкие белые лепестки, обрамлявшие золотистые нити тычинок с пушистыми головками. В нем не было никакой редкостной красоты и благородного изящества, но, подхваченные едва заметным движением воздуха, его лепестки стали похожи на легкое белое облако, тронутое солнцем.
- Мама, он настоящий, видишь?
«Как это произошло, что тонкие нотки ароматов спрятаны в изящные флаконы, неповторимая красота жизни восхищает на фото в интернете, тишина заполнена постоянным гулом голосов снаружи и внутри. Жизнь моей дочери определяют специалисты в различных областях, сверяясь с принятыми кем-то стандартами нормы. - Молча глядя на Симку, думала мама. – Как так случилось, что я перестала слушать дочку и верить ей – перестала быть мамой, а стала лишь обязана воспитывать, заботиться и нести ответственность? Когда настоящее и живое между нами стало долгом и правилом?»
Улыбаясь, мама и счастливая Симка сидели посреди тротуара, мешая непрерывному движению потока спешивших людей, забывших под одеждой крылья. Людям приходилось обходить их, сталкиваясь друг с другом. Вокруг собиралось всё больше людей, пытавшихся понять, что произошло. Но чтобы увидеть, им пришлось остановиться. Зонты, под которыми они привычно жили, не видя друг друга, теперь мешали смотреть, и тогда сначала один, за ним другой – люди стали закрывать их, и дождь закончился. Они подняли головы и увидели звездное небо, невозможно большое и зовущее.
Люди забыли, но завтра для них опять взойдет солнце и наполнит жизнь новыми красками.

Жирафы – очень умные и красивые существа (нет, не животные, а именно существа), потому что они в некотором роде инопланетяне, но не раскрывают это. Они прилетели к нам давным-давно и поселились у нас на Земле. Андрюшка это сразу понял, когда впервые увидел их в книжке. У них есть рожки, как маленькие антенны, чтобы они могли разговаривать между собой на недоступной для человеческого уха частоте. А еще они почти не спят – им хватает меньше двух часов, а когда появляются детеныши – десяти минут в день. Об этом он вместе с мамой прочитал в интернете и еще больше убедился в том, что жирафы прилетели из Космоса.

Жирафика Альку принес папа на Андрюшкин девятый день рождения, чем сильно удивил маму, потому что подарил не робота, не бластер, и не радиоуправляемую машинку. Папа сказал, что у жирафов большое сердце. Сначала Андрюшка подумал, что он говорит о размере, и был прав, потому что у них и по правде самое большое сердце. Но потом понял, что папа говорил о них как о людях – очень добрых и благородных. Мама как-то странно посмотрела на него и крепко обняла. И он ее тоже. А потом взял на руки сына с жирафом Алькой и они обнялись все вместе. Только мама почему-то плакала. Андрей понял "почему" через несколько дней, когда папа весь в камуфляже зашел к нему в комнату, чтобы попрощаться и сказать важные мужские слова о том, как ему с мамой жить дальше вдвоем.

В середине лета над городом начали летать ракеты ПВО, оставляя в небе белый шлейф дыма. Гулявшие во дворе ребята широко распахнутыми глазами следили за ее попаданием и черным дымом от сбитого снаряда, радуясь, что «наши победили». Белая как мел мама, прибежавшая с работы, отвела сына домой, крепко взяла за плечи и, глядя в его серые глаза, строго настрого наказала при звуках воздушной тревоги немедленно бежать с улицы домой и прятаться в ванной комнате, потому что там нет окон и можно закрыть дверь, чтобы уберечься от осколков. Потом, когда ракеты ПВО не всегда успевали сбить снаряды, и они начали попадать в дома, стало страшно. Очень сильно страшно, потому что все стало по правде, а не как в кино – дома по-настоящему рушились, а люди умирали. Оцепеневший Андрюшка молча стоял около площадки, где раньше был дом, а сейчас большие машины зачерпывали железными ковшами чьи-то на веки вечные убитые миры, а мэр города говорил по телевизору, что на этом месте построят спортивную площадку для ребят и разобьют парк.
Город продолжал жить своей повседневной жизнью, но когда душевынимающе начинала выть сирена воздушной тревоги, улицы пустели, напоминая постапокалиптические кадры фильмов. Теперь, когда начиналась стрельба, Андрюшка хватал фонарик, телефон, Альку, плотно закрывал дверь и сидел в темной ванной, вжавшись спиной в стиральную машину. «Если не думать о страшном, то это похоже на грозу, - объяснял он сидевшему у него на коленях жирафику. – Не бойся, Алька, еще немного погремит, и снова можно будет идти гулять с ребятами. Но перед глазами стояли, разбросанные в пыли на руинах дома, игрушки – как улитки без домиков-ракушек, умиравшие под лучами солнца. Не выдержав гнетущей тишины в промежутках между близким грохотом взрывов, вздрагиванием стен дома и звоном стекол, Андрей добавил к хард-року жизни свою вокальную партию. Сначала не громко, он постепенно вышел на предел возможности голосовых связок.
- Андрюшка, всё! Слышишь? Посмотри на меня. – Мама пыталась остановить дрожавшего от крика сына, продолжавшего яростно играть на воображаемых ударных. – Всё, малыш, всё. Уже всё закончилось. Иди ко мне.
Как в детстве, когда он не мог успокоиться, она накрыла его большим махровым полотенцем и крепко прижала к себе продолжавшего вздрагивать всем телом Андрюшку. Тихо напевая и глотая слезы, она укачивала его обезумевшую от страха душу. Уложив затихшего сына в постель, она пошла собирать сумки.

***
В середине августа они приехали к деду в небольшой провинциальный городок, откуда еще не ушло лето, но утренняя свежесть прозрачно намекала на приближении осени. Здесь белый след в небе оставляли серебристые точки пассажирских авиалайнеров, тишина и безлюдье улочек были наполнены стрекотом кузнечиков, а бомбочки взрывались фонтаном брызг под веселый смех прокопчённых за лето ребят и визг девчонок, прыгавших с перил мостков в неспешно текущую реку.

Мама записала Андрюшку в школу, в которую с рюкзаком за спиной бегала когда-то сама. С тех пор густо разрослись клены в школьном дворе, появилась яркая игровая площадка для неугомонной малышни. В пустых и гулких коридорах также пахло свежей краской, и изредка слышались голоса тех, кто готовил ее лоно к приему ребятни, которую школа взрастит, наполнит, выпустит, но не забудет.

От мамы Андрюшка знал, что о папе давно не было известий. Она пыталась улыбаться и с бодростью в голосе говорить, что все обойдется и надо просто подождать еще немного, но в конце сентября, обняв сына и наказав ему слушаться деда, уложила вещи и поехала домой. Андрей умолял маму взять его с собой и клялся, что он уже вырос и больше никогда ничего не испугается. Со звоном в голосе он убеждал, что обещал папе помогать и защищать ее. Он ревел и кричал, что она бросает его здесь одного и, что он, оказывается, ей совсем не нужен. Мама обнимала и плакала вместе с ним, но была непреклонна в своем решении. С сухими глазами Андрей проводил ее до автостанции, а потом смотрел, как автобус увозит ее через мост на другой берег. Он любил мосты, потому что они всегда соединяли то, что само по себе вместе быть не может. Но сейчас мост стал зоной отчуждения, ничейной землей, разделявшей противоположные берега, где с одной стороны осталось глухое одиночество, с другой – вся остальная жизнь Андрея.

***
Елена Александровна – первая школьная мама 3А класса. Высокая и статная, как большой корабль ходила между рядами, помогая осваивать язык, обживаться, налаживать связи в непростой и единственно главной для ее вихрастых архаровцев и маленьких принцесс науке – Жизнь. Ее ребята легко приняли этого большеротого, с близко посаженными глазами, малоразговорчивого мальчишку с душой, как натянутая до звона струна. Они вместе играли в салки и по коридору неслось: «Андрюха вОда!», гоняли за разноцветными прыгунами, катались по перилам и, понурив голову, сипло обещали: «Мы больше не будем». На уроках он бегло читал и грамотно излагал мысли, слушал и слышал объяснения Елены Александровны, но при этом она видела, как карандаши и ручки в его пальцах бешено мелькали в безумной джазовой импровизации. Однажды она попросила положить их в пенал и, когда пальцы замерли, Андрюшка превратился в сломанного робота с планеты Шелезяка. Бешеная скорость пальцев сменилась медленной резкостью рук и тела, он беззвучно открывал и закрывал свой большой рот, поворачивая голову то в одну, то в другую сторону или наклоняя ее почти до самой парты.
- Открываем тетради, пишем число и «классная работа», - резко оборвав объяснение, Елена Александровна дала ребятам письменное задание.- Андрей, бери ручку и пиши, слышишь меня?

В преддверии нового года школа преобразилась: серебристый и голубой свет стекал с сосулек, украшавших карниз крыльца; на больших окнах белые бумажные олени несли сани с дедом Морозом над заснеженным городом. Золотые звезды сияли над мальчишками, скользившими на коньках и девочками, которые ловили ажурные снежинки. На окнах третьеклашек под флажками и гирляндами стояла новогодняя елочка, а вокруг ждали своего часа праздничные коробки, кульки и конфеты. В чуткой, живой тишине класса ребята по-очереди читали рассказ о рождественской девочке, потерявшей папу, а вместе с ним весь свой привычный счастливо-безоблачный детский мир. Историю о семилетней Жене, столкнувшейся с нуждой, горем, беспомощностью, отдавшей последнее и самое дорогое, что у нее осталось от «той» жизни, ради помощи больной маме. Андрюшка читал об обычных людях, не растерявших человечность в суетности жизни, простые поступки которых смогли исполнить мечту и подарить маленькие рождественские чудеса почти потерявшей надежду девочке. А Елена Александровна, сидевшая рядом, тихонько гладила по спине успокоившегося мальчишку, погруженного в недетские мысли.

***
Легкая снежная пыль, искрясь в ярких лучах пока холодного солнца, парила в воздухе. Как когда-то много лет назад, когда Андрюшкина мама была тощей егозой, дед еще с осени присмотрел небольшую пушистую елочку. За неделю до нового года, взяв санки, топор и веревку, он вместе с внуком отправился в лес. Деревья сомкнулись под тяжестью снега над лесной дорогой. «Как мамин платок - тонкий, как кружево, но теплый», - думал Андрюшка, глядя на переплетение веток пушистых от инея. Он попал в голубой полумрак снежной галереи, из-за поворота которой бил яркий свет. Дойдя до конца, они с дедом вышли на небольшую поляну, окруженную могучими елями. Великаны в белых парадных доспехах, слегка наклонив головы, сверху вниз смотрели на замершего мальчишку: «Как лесное воинство». А внизу на поляне торчала из сугробов молодая поросль: та, что повыше – с нахлобученными на глаза зимними шапками, а те, что поменьше – укутанные в теплые пушистые одеяла с головой, погрузились в сон, до весны накапливая силы. Почти в центре поляны стояла юная елочка в пышном зеленом платье с легкими, искрящимися от солнца воланами.

Дед, оставив санки на дороге, пошел вброд по снежной целине. Дойдя до елочки, большими валенками начал утаптывать снег вокруг нее.
- Деда Миша, может не надо?
- Чего не надо? – беря с санок топор, удивился дед.
- Давай оставим ее здесь…
Дед с недоумением посмотрел на внука.
- Не нравится что ли?
- Она одна здесь такая, как младшая сестренка у лесного воинства… - и помолчав, добавил. – Она будто их любимица, которую они оберегают.
Словно в подтверждение его слов над головой резко вскрикнула сойка и сорвавшийся с веток снежный сугроб с глухим ударом упал недалеко от них. Усмехнувшись, дед снял большие меховые рукавицы и молча прикурил. Посмотрел на могучие ели, юную лесную красавицу, внука.
- Так чего, без елки, что ли новый год встречать будем?
- Давай веток наломаем и поставим в ведро с водой. Тоже ведь елка…, а эта пусть здесь останется.
«Вот ведь, весь в мать, - прищурив глаз от солнца, мороза и дыма, подумал дед. – Той тоже елочку жалко стало, когда однажды взял ее в лес».

***
За несколько дней до праздника дед слазил на чердак и принес пыльную коробку с новогодними украшениями, которую за ненадобностью перестал доставал с тех пор, как его Маруся ушла из этого мира. Внук, ни разу не видевший стеклянные елочные игрушки, затих над коробкой. Затаив дыхание, он перекладывал ярких попугаев на прищепках, серебристых снеговиков с разноцветными пуговицами и витые сосульки, прозрачные шары с блесками внутри и пряничные домики. Не торопясь он развешивал блестящую хрупкость на еловые ветки, наполнившие дом запахом свежести и смолы. Вечером вместе с дедом они развесили над Андрюшкиной кроватью гирлянду из больших белых колокольчиков с трещинками зимнего узора на боках. Дед погасил яркий верхний свет и уютное тепло, окутав озябшую душу внука, наполнило комнату тихим ожиданием чуда, растворив в мягком полумраке колючее крошево горе-обид.

Уроки в школе уже закончились, и Андрюшка, обняв Альку, долго сидел в кровати, думая о папе, от которого до сих пор не было вестей, и маме, по которой он тосковал гораздо больше, чем обижался. Как Женя, девочка из книжки, он готов был отдать всё, чтобы они снова были вместе, но не знал кому. Вырвав листок из тетради, он решил написать письмо.
«Здравствуйте, Дед Мороз.
Меня зовут Андрей Кравченко. Я хорошо учусь и помогаю деду Мише по хозяйству чистить дорожки, кормить козу Лизавету, таскать дрова. Сам умею затоплять подтопок, чистить и жарить картофель, варить макароны. Дед меня многому научил, теперь я точно не пропаду. Я уже взрослый. Мне почти десять лет и знаю, что подарки под елку кладут родители. Поэтому хочу попросить Вас не об этом. Если Вы настоящий волшебник и можете исполнять желания, сделайте так, чтобы папа нашелся, чтобы больше не стреляли, и мама не боялась забрать меня домой. Заранее спасибо.
Андрей Кравченко»

Дописав письмо, он вложил его в новогодний конверт, будто именно для этого сделанный на уроке технологии в школе, и оставил его на столе под еловыми лапами.
Расправив постель, Андрюшка взял с собой Альку, который после отъезда мамы, был единственным другом, которому по ночам, шепотом он доверял всё-всё, что скапливалось в душе: «Помнишь, когда мы вместе с папой смотрели на небо, он говорил, что люди похожи на звезды, потому что тоже могут посылать друг другу свет. Он может проходить миллионы лет сквозь космическую тьму, но всегда находит того, кто в ответ скажет «здравствуй». Здравствуй, папа, ты ведь слышишь меня? Ты говорил, что такая звезда уже никогда не будет лететь одна в холоде космоса. Вместе с другими, которые отозвались, она соединится линиями и получится новый рисунок на небе, потому что именно так устроена наша Вселенная. Есть ты, и есть я, есть мама и дед – ты очень нужен нам всем, слышишь? Без тебя наш рисунок на небе нарушится». Андрей понимал, что Алька не совсем настоящий жираф, но глядя в его умные карие глаза, помня, что папа сказал о большом сердце, мальчик верил, что он его понимает и с помощью рожек-антенн по космическим волнам свяжется и передаст его слова папе.
- Алька, ты ведь сможешь, правда?

Дед тоже долго не мог уснуть в эту ночь. Сгорбившись, он сидел на кухне около печки, приоткрыв вьюшку, чтобы выпускать дым папирос, которые он курил одну за другой. Тягостная тишина ушла из дома с приездом внука. Не все было гладко в его семейной жизни. Но время стерло несущественное, оставив в памяти по-настоящему значимое, ценность которого раньше терялась за повседневной суетой и мелкими ссорами. Держа в руках письмо уснувшего внука, он мысленно разговаривал со своей Марусей, которая всегда знала что делать. Роняя на письмо пепел тлеющей папиросы, он спрашивал совета, вслушивался, пытаясь уловить ответ, думал о том, что сделала бы она, его мудрая жена. Затушив папиросу, он пошел к Божьему углу, раздвинул прозрачные занавески и зажег тонкую церковную свечу. Глядя на спокойный лик Спасителя, неторопливо перекрестился.
- Господи, прости, что не знаю правильных слов и молитв. Моя Маша всегда говорила с Тобой о нас… Помоги Ты им, молодым. Пошто им столько горя отвешано…
Он перевел взгляд на Богородицу с сыном на руках и вспомнил осунувшееся лицо дочери, красные от слез глаза, в которых жили отчаяние, боль и страх.
- Если надо, возьми мою жизнь, чтобы вернулся домой их батька, поцеловал жену, обнял сына, внука моего, Андрея… Пусть будет им счастье в семье… Мне нечего больше отдать Тебе. Попрошу просто так, ни за что… как Маша говорила – во имя любви. Господи, дай людям мир… всем людям.
Дед трижды перекрестился, кладя земные поклоны. Встав с колен, он долго смотрел на ровное пламя свечи…

— Здравствуй.
Солнце ещё не вышло из-за гор, но долина наполнилась светом раннего утра.
Вчера вечером Анна не стала ставить палатку и легла спать под лёгким укрывалом летней южной ночи, но так и не смогла заснуть, перелистывая в памяти впечатления прошедшего дня. Она то сидела, натянув спальник до подбородка, то ложилась, и ночное небо становилось зеркалом, на котором возникали алые поля маков на фоне зелёных гор и яркого голубого неба; белые голуби, взлетавшие от удара колокола под купол храма, пронзенного лучами света. Она слышала многоголосие народной песни на незнакомом языке, рождённой под шум горной реки, чувствовала ветер гор, освежавший прохладой и жар, поднимавшийся от камней.
— Пойдем? — Рубен присел на корточки, протянув руку.
— Куда?
— Ты же любишь приключения?
Анна улыбнулась. Протянув руку навстречу, легко поднялась отчего длинные темные волосы рассыпались по спине.
— Возьми с собой купальник.
Они спускались по отвесному берегу горной реки, держась за металлический трос. Рубен, первым достигший небольшой площадки, помогал Анне находить опору для ног в почти гладком грунте.
— Оставь обувь и одежду здесь, дальше пойдем по воде, — он кивнул в сторону ниши, завешенной почти до земли спускавшимися сверху нитями растений со множеством мелких листьев.
Держась за выступы скал, они шли по краю стремительно текущей реки.
— Почему сюда не делают удобный спуск?
— Здесь опасно, — вжавшись спиной в скалу, перекрикивая шум воды, ответил Рубен. — Выше по течению произошел обвал и в любой момент река может пробить запруду.
— И мы все равно туда идём? — балансируя на камнях, девушка изо всех сил старалась удержать равновесие.
— Это же приключение. Справишься?
Анна утвердительно кивнула головой, убирая с лица прилипшие пряди волос.
— Оно того стоит, вот увидишь.
Зная свою природную неуклюжесть, Анна осторожно шла по скользким камням. В очередной раз оторвав от них взгляд, она не увидела загорелую спину Рубена, а через несколько шагов оказалась у входа в пещеру. Он стоял там по пояс в воде, протягивая руки, чтобы помочь перебраться через камни, преграждавшие путь.
— Нам туда.
Уходя от входа все дальше они погружались в полумрак пещеры. От холодной воды, темных влажных стен, сводом сходившихся над головой и все дальше уводивших от света, Анну начала бить мелкая дрожь.
— Долго ещё? — ее слова гулким эхом отразились в мрачной тишине.
— Уже почти пришли. Осторожно, не ударься ногами. Здесь камни, по которым надо подняться вверх. Помочь?
— Я сама, — цепляясь онемевшими пальцами, дрожавшая всем телом, она выбралась наконец из воды.
Рубен так и не узнал, что она ещё хотела сказать, замерев на полуслове.
— Нравится?
Все вокруг было белым. Своды пещеры то уходили вверх, то стекали мощными потоками сталактитов, образуя гроты.
— Где мы, Рубен?
— В начале жизни. Парадный зал древних богов, что жили здесь прежде людей. Вода веками создавала это место.
Пол разноуровневыми террасами то спускался, то поднимался вверх. На некоторых Анна увидела природные ванны разных цветов. Рубен ходил между ними, пробуя рукой воду.
— Вот, эта теплая, садись, ты замёрзла.
Они лежали в них, вбирая нетронутую красоту, созданную от начала.
— Мы как первые люди, унесённые из пространства и времени. — Анна набирала воду в ладонь и слушала, как падают капли, стекая с пальцев.
Бурный поток остался позади
Капли воды стекали с пальцев
В начале жизни
Что будет дальше?

В небольшом городке, где невысокие старинные дома засыпали зимой в пушистых сугробах, жил старый Сказочник. Долгими вечерами, когда сумерки рано занавешивали окна темными шторами, а крепкий мороз добавлял прозрачный ажур на стекла, мерцавший в теплом свете уличных фонарей, он часто засиживался допоздна у горящего камина в любимом плетеном кресле-качалке. Он давно остался один, рано проводив любимую жену в вечную и, как ему очень хотелось верить, более светлую и счастливую жизнь. На низком деревянном столике, на подставке-подсолнушке, связанной когда-то заботливыми руками жены, дымилась кружка горячего кофе со сливками, а рядом лежала стопка чистых листов и ручка. У него был компьютер, но он любил смотреть, как буквы из-под его руки, складываются в живой узор, рождая на бумаге новую историю.
Слегка покачиваясь в кресле, он невидящим взглядом смотрел то в огонь, то в большое арочное окно, машинально поглаживая старую толстую папку из коричневого картона со шнурками-завязками, лежавшую на коленях и хранившую все его сказки. Он думал о том, что Жизнь – это большая история уже кем-то написанная, в которую он, Сказочник, добавлял свои главы-пространства, подобно тому, Первому, создавшему этот удивительно многогранный мир, и ждавшему продолжения творчества от тех, кто обладал такой же способностью. Созданные Сказочником миры и их жители, постепенно проявлялись, вплетаясь, становясь частью той Первой, большой истории. Разойдясь по свету, герои его сказок давно жили самостоятельной жизнью. Иногда навещая его, делились радостями, спрашивали совета, жаловались или грустили.
Но были и такие, кто приходил ночью, во сне. Они стояли, молча смотрели на него долгим взглядом и исчезали с лучами солнца. О них сегодня, в канун Рождества, сидя у камина, думал Сказочник. Это были истории, которые писались, когда он был в разладе с самим собой, уставший от житейских неурядиц или внутренней боли. Но проходило время, менялось настроение, а у событий краски – его жизнь шла дальше, а герои и пространства, созданные им тогда, так и оставались в мрачной безысходности. Они смотрели и безмолвно просили не happy end, но возможность, шанс изменить то, в чем он их оставил. Спустя время Сказочник увидел, как тьма без надежды, воплотившаяся в его историях и героях, которым он не позволил найти выход, с годами как плесень расползлась, проникая в реальный мир, отравляя жизнь и забираясь в сердца тех, кто открывал свое этим сказкам навстречу. Он перебирал их одну за другой – сказки, сложенные в старую папку.
«Марк и Мари» - когда он писал историю о них, тоже была зима. На улице мело не переставая. Ветер проникал в дом через невидимые щели, забирая тепло. Мокрые с улицы дрова долго не хотели разгораться, а взявшись, недовольно шипели, наполняя дом едким дымом. Его кофе остыл, пока он возился с камином. Раздраженный, закутавшись в шерстяной плед, он, наконец, сел в кресло. Пока он пытался согреть руки дыханием, ему вспомнилась история о королеве, превращавшей сердце в лед и отнимавшей любовь. Онемевшими от холода пальцами он взял бумагу и ручку и написал сказку, в которой убил любовь двух некогда близких людей. Он погрузил Марка в холод отчужденности и непроницаемого безразличия. Ушедшую из дома Мари, замерзавшую в пустоте безмолвия и ледяной завороженности мужа, растворил в стылой слякоти облаков и колючем крошеве вьюги.
Сейчас, перелистывая страницы этой истории и осознав, что он создал, когда выплеснул в мир свое раздражение много лет назад, он вспомнил, как однажды, измученный и опустошенный, потерявший смысл в жизни, бесцельно бродил по городу. Ноги привели его к небольшой деревянной церкви. Не веривший ни в бога, ни в черта, он сел на высокий порожек, как когда-то в детстве учила бабушка. Освещая лики святых, неровный свет тонких свечей раздвигал полумрак церкви. Словно легкие призрачные души, живущие в храме, они освещали дорогу заблудившимся, а в ладонях пламени уносили просьбы пришедших за помощью. Постепенно сердце успокоилось, и во внутренней тишине он услышал: «В чистоте храни сердце свое».
Подбросив еще дров в камин, он взял ручку и чистый лист бумаги.
…От зимнего ветра все сильней хлопала входная дверь, которую, уходя, не закрыла Мари. От очередного удара, особенного сильного, желтые мохеровые цыплята-клубочки, которые она каждый год вязала мужу на Рождество, подолгу держа в руках и напитывая любовью своего сердца, но давно позабытые на полке буфета, вспорхнули и разбежались по полу. Накопленное в них тепло заставило таять сталагмиты, наросшие в доме, и грязной водой стекать в щели пола. Несколько желтых шариков с картонными лапками и клювиками прикатились прямо к ногам Марка. От них тепло медленно начало подниматься и растекаться по скованному холодом телу. Когда оно коснулось сердца, его глаза открылись. Ничего не понимая, он, с трудом разогнувшись, встал из-за стола. Оглядев комнату, Марк начал собирать с пола мохеровых цыплят, притягивавших его, идущим от них теплом. Оно согревало и возвращало все, что когда-то перестало быть важным. Он вспоминал сад, в котором они вместе посадили кусты роз, как он учил Мари кататься на коньках, ее теплые умелые руки и сердце художницы. Взяв кочергу, Марк сбил с потолка оставшиеся налипшие сосульки, насухо протер пол, растопил камин, подбросив побольше дров, чтобы окончательно выгнать стужу, проморозившую дом. В платяном шкафу нашел мохеровый свитер, связанный заботливыми руками жены. Надев, поискал глазами теплую шаль, в которой была особенно красива его Мари и, аккуратно сложив, положил в рюкзак. Оглядев дом еще раз, прикрыл за собой поплотнее дверь и отправился в путь, веря, что любовь, наполнившая его сердце, подскажет правильную дорогу к любимой.
Поставив точку, Сказочник взял кружку и откинулся на спинку кресла. Он пил давно остывший кофе и всматривался в новые, созданные им линии развития истории и возможности для ее героев. Дальше сказка не властна над их судьбами. Воплотившись в жизнь, став частью ее реальности, она продолжала жить в людях, вселяя надежду в сердца.
Старинные часы, висевшие над камином, начали бить полночь. Он подошел к окну и увидел, что в маленький сонный городок вошло Рождество – окна перемигивались яркими огнями, ребятишки и взрослые высыпали на улицу, и в их наполненных радостью глазах отражались цветы, распускавшихся в небе праздничных салютов.
Любите и благо вам будет

Ей нравился серый цвет. Смешанные в нем черный и белый по отдельности были излишне активны: белый – непрерывно пульсировал жизнью и творчеством, черный – агрессивно давил, поглощая и вбирая в себя. В сером она видела не депрессию и не растворенную в нем грусть, а, скорее, уравновешенность и покой.
Сегодня она поздно проснулась. Ей нравились редкие дни, когда она могла жить не глядя на часы, используя время по своему усмотрению. Вставив в белую раму окна, воскресенье подарило ей монохромную картину поздней осени, которая давно перестала быть золотой, открыв красоту линий неприкрытой наготы.
Макушки берез вязли в рыхлой многослойной серости опухших от избытка влаги облаков. На темных тонких ветках сливы перед окном, прошедший ночью дождь оставил нити ожерелья – своей чистой прозрачностью добавлявшее свет в излишнюю тяжесть серого неба. Сквозь мелкую сетку тюля в комнату заглянуло бледное пятно белесого солнца, наполнив ее неспешностью и расфокусированностью мыслей, которые медленно дрейфовали в тишине позднего утра. Чтобы не потерять их в суете дня, она взяла ручку и открыла блокнот.

«Когда я думала о нас, у меня было столько вопросов, на которые никак не находились ответы. Когда перестала их искать, опять смогла улыбаться. Всё стало легко и спокойно – просто жизнь, без ломаных линий сиюминутных решений, которые казались правильными день или два, когда естественный ход событий заменялся геометрией ума.
Странно-непривычно говорить одной, не видя твоих ответов. Но мы так долго были вместе, что твое присутствие внутри моего мира стало автономным. На недоступном расстоянии в реальной жизни, но так близко в глубинах сети, читая только слова, без фото и имен, пытаясь уловить лишь намеки и знаки, указывающие на настоящее, мы часто продолжали мысли друг друга, отправляя вопрос и ответ на него одновременно. То, что в обычной жизни считывалось бы глазами или в интонациях голоса, здесь, в сети можно было увидеть только через буквы, вслушиваясь в их сочетание, пытаясь распознать в вязи слов то, что оставалось «между» и являлось главным.
Прошло больше двух лет. Мы научились улавливать оттенки чувств и внутреннее движение души, но так и не успели разобраться кто мы друг для друга: друзья, влюбленные, любимые или просто хорошие знакомые – бродяги-попутчики по дорогам Вселенной. Постепенно рамки наших личных представлений о жизни перестали успевать расширяться, чтобы вместить понимание смыслов, видение мира своего визави. Мы совсем не смогли разговаривать, когда перестали узнавать свой мир внутри собеседника – пропущенный через личное восприятие, искореженный его собственными взглядами.
Разрывались нити последнего веревочного моста над пропастью наших отношений, унося каждого из нас в одиночество собственного мира.
Но где-то там, за гранью реальности еще остались они – мы, живущие в глубине сети. Те, что создали дом на берегу вечернего моря. Разжигали огонь в камине и вместе пили густой чай из глиняных кружек, над которым плыл аромат, неважно какой, но вдохнув который хотелось закрыть глаза, впустить его как можно глубже, а открыв их снова, глядя на страстную румбу тепла и света в камине, сказать: «Хорошо-то как, Господи!» Нагие – зачем чистоте одежда – они заплывали далеко в море. Вслушиваясь в ритм волн и мелодии звезд, качались между мирами на теплом шелке волн, пытаясь уловить, постичь смыслы мироздания. Потерявшие ориентиры в глубине неба и морской бездне, скользили по их течениям. Мелкая галька дорожек тихо шуршала под ногами, когда они уходили в глубину сада, где было слышно, как в тишине между их мыслями светляки, смешавшись со звездами, тихо шуршали о вечном в ночном бархате листвы.
Не поверив в возможность подобного в реальности, мы оставили их там, как красивую сказку, реальную иллюзию. Помнишь? «…Но только, если, испугавшись, вы будете искать лишь спокойствия любви и наслаждений любви, тогда лучше для вас сразу закрыть свою наготу…, уйти в мир безвременья, где вы будете смеяться, но не всем своим смехом, и плакать, но не всеми своими слезами…» - в глубине сети наготу не телесную, а гораздо более глубокую - внутреннюю.
Мы не успели осознать, что счастье зависит не от того какие «он» или «она», а от того, что они-мы смогли построить между собой – тот, третий, общий мир, куда приходили из своих, которые так и остались своими, но открытыми друг для друга: «…Отдавайте ваши сердца, но не во владение друг другу. Ибо лишь рука Жизни может принять ваши сердца…» Теперь между нами осталась только тишина.

Зябко поежившись, она отложила ручку и, обняв себя за плечи, подошла к покрытому мелкими каплями влаги окну. «Снег идет круглый год, - думала она, глядя на крупные мокрые хлопья, почти скрывшие темные стены соседнего дома. – В весеннем небе кружатся легкие лепестки черемухи и вишни. Они не растают, укрыв ярко-белым кружевом свежевспаханную, темную от влаги землю. Воздушная армада семян одуванчика, следуя за порывом летнего ветра, раскроет белые парашюты и полетит в неизведанные земли, чтобы, сменив дислокацию, обосноваться и пустить там корни. Пух тополей, летая в воздухе, защекочет в носу, запутается в волосах и одежде, а потом ляжет теплыми сугробами на обочинах дорог и по краям луж. В августе с нескошенных трав взлетят неторопливые пушистые звезды. Странствующие в потоках ветра, они плывут не вниз, а куда-нибудь, над желтеющей травой. Осенью белая вата на ветвях ивы оттенит золото берез и полетит редкими хлопьями в холодной синеве неба, ложась на утреннюю седину земли. И снова зима. Сегодня земле не хватило тепла, чтобы растопить холод небес и обратить снег в дождь». Спохватившись, она поняла, что до сих пор не умыта, не одета и не причесана. Завершив утренний туалет, она заварила крепкий кофе с молоком и пошла в столовую. Это была ее мечта – столовая, отдельная от кухни, где вокруг круглого стола стояли стулья с высокими спинками, а стены украшали картины, написанные красками. Она принесла блокнот и, с ногами устроившись на стуле, продолжила записывать неспешно текущий поток мыслей.

«Доверившись тишине, теперь живущей между нами, в который раз услышала: «Нет ничего хорошего, нет ничего плохого – всё лишь движение Жизни». Приходя в эту жизнь нагими, мы обладаем лишь временем для возможности осуществить задуманное. Жизнь бесконечна, а человек бессмертен и лишь время является ценностью, данной нам в распоряжении здесь и сейчас, и каждому самому выбирать на что его потратить, во что вложить.
Помнишь пустырь, заросший сорной травой и полевыми цветами, о котором рассказала тебе однажды? Там всегда жаркий летний полдень, а дрожащий от солнечного зноя и тишины воздух наполнен сухим горьковатым запахом полыни и непрекращающимся стрекотом кузнечиков. Я оставлю это письмо, там, на одном из вросших в землю бетонных блоков, как когда-то в детстве, мы с друзьями оставляли записки в тайнике на случай непредвиденных обстоятельств.
Здравствуй, Eternal..»

Использованы цитаты из книги Джебран Халиль Джебрана «Пророк»

«И учись летать высоко и смело.
Ты сумеешь. Если тяжело будет – выдержишь, если больно – вытерпишь, если страшно – преодолеешь. Самое трудное знаешь что? Когда ты считаешь, что надо делать одно, а тебе говорят: делай другое. И говорят хором, говорят самые справедливые слова, и ты сам уже начинаешь думать: а ведь, наверно, они и в самом деле правы. Может случиться, что правы. Но если будет в тебе хоть капелька сомнения, если в самой-самой глубине души осталась крошка уверенности, что прав ты, а не они, делай по-своему. Не оправдывай себя чужими правильными словами».
Это слова из повести «Журавленок и молнии» уральского писателя Владислава Крапивина.

Я росла с героями этих книг, мальчишками, реже девчонками. Благодаря этим тихим ребятам, которые часто не умели драться, узнала, что слова верность, честь, достоинство, благородство – не дежурные слова, которыми любили нас воспитывать в школе. Что можно иметь собственные взгляды, и не всегда возможен компромисс. С ними поняла, что иногда надо отстаивать свои убеждения до конца, иначе предашь себя. Они помогли поверить, что мечтать и придумывать – это совсем не равнозначно быть
«ну ты и дурой», а строить свой мир – это не носить «розовые очки».

Меня пытались убедить, что это собирательный образ идеальных мальчишек и девчонок, и таких не существует. Но мы говорим с ребятами об этом, когда приходит время их взросления, изменения, переосмысления.

Я хочу, чтобы они не потеряли, не отвергли внутри себя детскую открытость. «Будьте как дети».
Не хочу, чтобы они стали циниками, увидевшими бесполезность и невозможность красоты и чистоты в этом мире. «Любовь никогда не перестает».
Не хочу, чтобы они смирились с властью денег и отказались от своей мечты. «Не хлебом единым». «Где сокровище ваше там будет и сердце ваше».
Хочу, чтобы они осознали, что высокие идеалы – это не парящая над землей утопия, а труд каждого дня. «Будьте совершенны».
Хочу, чтобы они открыли, что рычаг, поворачивающий мир, находится внутри каждого из них. «Изменись сам - изменится мир вокруг тебя».
Хочу, чтобы они поверили, что мир начинается с тебя, а ты – можешь все. «По вере вашей».
Хочу, чтобы они научились распознавать в человеке внешнюю форму и внутреннее содержание. «Не судите».
Хочу, чтобы они не боялись быть собой, а раскрыв свои дары, подарили их миру. «Зажегши свечу, не ставят ее под сосудом».
Хочу, чтобы они воспитали в себе силу, говорить правду. «Но да будет слово ваше "да, да", "нет, нет"; а что сверх того»…

Я готова применять для них известные методы и изобретать новые приемы, чтобы каждый из них (а здесь не уместно обобщение) раскрылся и поверил в себя.

Под этими словами подпишутся многие, но все они останутся словами, если учитель будет лишь изрекать их. В них нет ничего нового, и ребята слышали об этом не раз. Они не поверят словам до тех пор, пока учитель не станет их воплощением в работе каждого дня, ибо знать – это уметь. С правом на ошибку, но умением признать ее перед ними. Быть примером во всем, но при этом оставить и им право выбора.

Если они поверят – произойдет встреча, и тогда легко и быстро пойдет взаимообмен между учителем и учеником. Тогда разрушатся стенки: взрослый – ребенок, учитель – ученик. Тогда не будет в классе испуганных глаз и страха перед незнанием.

Я благодарна им за их доверие, за открытые глаза и души.
За мысли и темы, которые они поднимают.
За ответы на мои вопросы и вопросы, которые задают они. Вопросы, на которые не сразу найдешь ответ.
За радость общения, совместные победы, за жизнь, которую мы живем вместе.
За то количество открытий, которые надо сделать для них. За тонкую работу души, которую приходится совершать в себе.

Спасибо, ребята, и будьте счастливы, ведь именно его так не хватает в нашей жизни. А "… счастье живет только в свободном добровольном труде, не зависящем от наград и похвал, которые нам за него расточат. В том труде, который мы вынесем в свой обычный день, как труд любви и радости».
К. Антарова

За порогом
Она улыбалась редкими зубами, раскачиваясь как маятник. В подслеповатом окне появлялся то покосившийся забор, то угол сарая. Забор — сарай, забор — сарай… Она качала на руках своего малыша под дребезжание холодильника, потом под стук мухи о стекло окна, потом просто в мертвой тишине.
Окоченение ещё не наступило и кроха лежала как спящая в ее больших руках. Вой, опухшие щели глаз, рев в голос, мольбы в сторону иконы в углу — она не могла пойти копать яму в земле, где оставит свое маленькое Счастье. А вдруг...
Баю-бай, баа-юу бай… мычала она…
Любинка моя
Забор — сарай... забор - сарай...

Расставание
Голые ветки сливы скребут окно.Она лежит локтями на перекрестье рамы, вглядываясь в сумрак, где, укрывая землю, светятся огнями листья клена у деревянного креста. Сквозь могильный холм она видит свою малышку, и боль разрывает сильными руками комья земли, пытаясь вернуть ее оттуда, чтобы прижать к груди. Целует, улыбаясь, пальцами ласкает стекло запотевшего окна.

Пепел с неба. Летит весь день… и падает. Серый и невесомый.

— Ангел мой, — скрюченные пальцы отпускают отражение лампады божьего угла. — Весной ещё земли надо подсыпать и посадить оранжевые ноготки.

Не проходит
Где ты, мой ангел, в каких небесах летаешь?
Прошёл почти год. Твой холмик затянуло травой и цветами - яркими огоньками ноготков. Время не лечит. Оно идет - и ты вместе с ним, живешь в моем настоящем.
У нашей старой облепихи за окном отломилась ветка. Помнишь, мы любили вместе молчать. Повозившись, ты устраивалась рядом на диване и мы смотрели на тонкое серебро листьев облепихи на оранжевом круге солнца - словно рисунки бамбука с японских акварелей. Лохмотья белых облаков повисали, цепляясь за колючие ветки.
Ладно, не облака, конечно. На исходе лета закружила белая метель - августовский ветер срывал пух семян нескошенных трав и носил их над землёй, как теплый снег.
В бочке с дождевой водой птицы как прежде оставляют свои легкие перья после купания. В бледных сумерках в темной глубине воды тонет черный рисунок веток, рябью тревожа воспоминания, вздрагивая от холодных капель осеннего дождя.

Эта новая сказка началась так быстро, столько событий и красок сразу вылились на пятилетнего Сёмку. В его воображении мелькали рассеянное и доброе лицо доктора Гаспара Арнери и черные гвардейцы с желтыми перьями в клеенчатых шляпах, розы, плавающие в мисках с водой и мертвые люди на мостовой города с черной кровью на лице в сумраке вечера. Он видел круглые фонари вдоль набережной, в которых ослепительный свет кипел как молоко и мосты, будто железные кошки выгнувшие дугой спины над черной как смола рекой. У Сёмки, как у странного доктора, потерявшего во всей этой суете очки и каблуки, сердце прыгало как яйцо в кипятке, когда он следил, как гимнаст Тибул шел по лучу-канату над площадью Звезды, словно над пропастью.
- На сегодня всё, - мама закрыла книжку, когда гимнаст вылез из камина в доме доброго ученого.
- Мама… - выдохнул Сёмка облегченно и обнял маму.
Он всегда знал, что его мама – добрый ангел с белыми крыльями, яркими, как солнечный свет, поэтому на них можно было смотреть только прищурившись. Он чувствовал ветер от них, когда крылья раскрывались, если мама волновалась или радовалась.
- Спи, любимый, - она нажала выключатель настольной лампы и на потолке, мерцая, зажглись звезды. – Добрых снов.

А когда мама работала в ночную смену, папа перед сном играл с Сёмкой в игру «Разбуди червячка». Мягкий и безвольный он спал на камушках, но от касаний Сёмки, сначала осторожных и нежных, чтобы червячок не испугался, потом более уверенных и быстрых (папа рассказал, как его разбудить) он становился все больше и сильнее, появлялась его нежная и влажная головка, а потом от радости он выпускал белый фонтанчик, который первый раз попал Семке на лицо. Про игру с червячком папа сказал никому не рассказывать, потому что это великая тайна каждого мужчины.
- Но ты показал его мне?
- Ты мой сын, мое наследие, он создал тебя, поэтому тебе можно, - стерев рукой капли с лица сына, отец расслабленно потянулся к бутылке с пивом.

***
У Сёмки были тонкие черты лица и спокойный, слегка рассеянный взгляд теплокарих глаз. Невысокий и щуплый, он казался младше своих семи лет, когда пошел в первый класс. Ему понравилось в школе. Каждый день он узнавал там что-то новое, делал открытия о мире, который оказался таким огромным, разным, таящим столько неизведанного и потому зовущим за собой Сёмкин пытливый ум. Возвращаясь из школы, он не уставал делиться всем, что его волновало. Он задавал столько вопросов, что маме приходилось покупать книги, в которых, то он один, то вместе с мамой по вечерам, они искали ответы. Ему было интересно понять почему Луна то большая и круглая, то совсем почти пропадает, а потом, заглянув дальше в космос, он узнал о других планетах нашей системы и далеких разноцветных звездах-солнцах. Он с увлечением погрузился в мир динозавров, и маме пришлось выучить их названия и особенности, чтобы не отставать от полета фантазии сына. Его потрясла мощь огненных фонтанов и рек лавы, текущих по черной земле, когда он увидел извержение вулкана, а потом вместе с мамой они читали историю города Помпеи, похороненного под пеплом в очень древней стране Греции. Как-то вечером он очень серьезно спросил у мамы кто такой Бог, правда, что Он может всё, и на самолете или ракете нужно лететь, чтобы встретится с Ним и поговорить, раз Он живет на небе. Того, о чем Сёмка хотел поговорить с Богом, он не мог рассказать маме, потому что то, что произошло, касалось мужчин, а Бог…он ведь не человек.
Однажды вечером, когда Сёмка закончил делать уроки и складывал в рюкзак учебники и тетрадки на завтра, как его научила мама, в комнату вошел папа. Он встал сзади и, взлохматив волосы на макушке сына, взял его за плечи.
- Ты стал совсем большим, - пальцы отца то сжимали, то разжимали плечи и Сёмка слышал над собой его тяжелое дыхание. – Твой друг скучает по тебе, сегодня он хочет познакомиться с тобой поближе. Ты ведь разрешишь ему?
Семка не сразу догадался зачем папа снимает с него пижаму. Слегка наклонив вперед, отец прижал его к себе и Семка почувствовал, как что-то большое вошло ему внутрь. Он застонал и попытался вырваться, но отец потной ладонью закрыл ему рот и крепче прижал к себе, двигаясь внутри с нарастающей силой, входя все глубже и резче. Семка задыхался, дрожа всем телом от ужаса и боли, пока, тяжело дыша, отец не кончил и не отпустил его. Он упал на колени, с трудом дополз до кровати и укрылся с головой одеялом.
- Вот и молодец, спокойной ночи, - отец щелкнул выключателем. – Это наш мужской секрет, ты ведь помнишь?

Полностью раздевшись, деревья в парке стояли голыми и беззащитными. Они протягивали черные от дождя ветки к небу в бесполезной немой молитве, постепенно впадая в кататонический ступор.
- Солнышко моё, ты стал таким серьезным и задумчивым. Тебе нравится в школе? Тебя не обижают? Расскажи мне про свои новые открытия. – Звучали мамины далекие слова в большой, черной и пустой Сёмкиной вселенной.

***
Страх. Каждый день страх и стыд – вдруг они все догадаются. Кто я? Я уже гей? Или то, что делает со мной отец, не считается? Таких как я бьют, если узнают, а иногда убивают. Я уже будто покойник, но еще живой. Может взаправду… просто выпить снотворное…это ведь не должно быть больно…просто усну и всё, наконец, закончится. Может сделать пистолет из лего и поиграть с ребятами в войнушку, чтобы они не догадались? Или пойти покидать мячик в «собачку»? Мишка с Серегой так смотрят на меня и шепчутся, может, они уже что-то знают?
- Хочешь половинку? – Соня села за парту напротив, разворачивая большую шоколадно-вафельную конфету «Джек».
Семка пару раз качнул головой в знак согласия, разглядывая, как на хрустящей обертке этот самый Джек качается на зеленой лиане на фоне сказочного города, и большим пальцем показывает, как это здорово. Наверное, у него и правда всё хорошо и ему нечего бояться.
- Он немного похож на тебя…, когда ты улыбаешься. На, держи, - Соня отломила половину конфеты и протянула Сёмке.
- Спасибо…
Их странная немногословная дружба началась три года назад, когда первого сентября невысокая тоненькая Соня не могла справиться с портфелем и огромным букетом гладиолусов. Сёмка без слов взял у нее из рук портфель и помог донести его до класса, расположенного на третьем этаже слегка пахнувшей краской, но такой нарядной школы.
- Ты куда хочешь сесть? – спросил Семен, оглядывая класс.
- Не знаю… - Соня слегка растерялась в таком большом и новом для нее пространстве.
- Давай у окна?
Она улыбнулась и кивнула головой.
- Давай знакомиться, тебя как зовут? – спросила она, положив, наконец, тяжелый букет на парту.
- Семён, но лучше Сёмка, - он отдал ей рюкзак, а свой поставил с другой строны парты. – А тебя?
- София, но лучше Соня, - опять улыбнувшись серыми глазами, ответила она, когда уже немножко знакомый мальчик сел рядом. – Спасибо.
Вокруг них суетились еще незнакомые мальчишки и девчонки, занимая свободные места за партами. Они так и остались сидеть вместе за партой у окна, за которым уже столько раз сменили свои наряды клены, растущие в школьном дворе. Каждый занимался своими делами, но оба чувствовали что-то, негласно натянувшееся между ними.
…Может, я еще не совсем превратился в гея, мне же нравится Сонька…Соня. Мне с ней спокойно…и хорошо. Когда она рядом, я перестаю думать о плохом… Почти как с мамой.

***
Когда Семка понял, что отец ему врал, и то, что он с ним делал никакая не мужская тайна, он пытался угрожать ему, что все расскажет маме или даже пойдет в полицию, на что отец лишь ухмыльнулся.
- Подумай, умнов, что будет, если все об этом узнают? Кому ты такой нужен, порченный?
И десятилетний Сёмка, онемевший от ужаса, остался жить один на один с этим кошмаром, ненавидя себя и боясь всего мира.
Отец на время отстал и Семён начал успокаиваться и даже подумал, что он всё-таки испугался, но оказалось, что попытка сопротивления сына, лишь больше разозлила его.
Он был сильней. Обшарив карманы и отключив телефон, отец просто схватил его поперек туловища. Семка пинался, дрался, кусался, кричал. Отец швырнул его на диван и с размаху ударил по лицу, движимый лишь яростью и животным инстинктом. Он сорвал с оглушенного болью сына одежду. Борьба довела возбуждение до точки, когда он совсем потерял контроль над собой и происходящим. Щелчок замка, стук закрывшейся двери и слова жены «я дома» с трудом вернули его к реальности. Мама вошла в комнату, и Семка, выбравшись из под враз обмякшего тела отца, кинулся к ней. Сквозь слезы он впервые увидел, каким может быть ангел в гневе. Он плохо помнил слова, но ему чудились раскаты грома и сильный ветер от раскрывшихся крыльев, который смел, обратив в пыль, все мерзкое, липкое и коричневое. А потом хлынул яркий свет, от которого отец вжался в диван, став черным жуком – единственным грязным пятном, оставшимся в комнате.
Семка очнулся на коленях у мамы. Они сидели в машине и куда-то ехали, а мама, обняв его как маленького, слегка покачивая, тихонько напевала что-то понятное только им двоим.

***
В доме у бабушки всегда тикали часы. Семке нравился этот живой домашний звук, который с приходом эры электроники, постепенно начал исчезать. На старом деревянном комоде около его кровати всегда стоял большой пузатый будильник, который громко щелкал зубчиками шестеренок. Раньше он слушал это бесконечное тик-так и смотрел в бесконечное небо с бесконечным количеством звезд, и постепенно засыпая, растворялся и представлял себя бесконечно большим.
Скрипнула дверь и в комнату вошла мама. Мягко ступая по домотканым бабушкиным половикам, она подошла к кровати и, увидев открытые глаза сына, присела на край.
- Не спится?
Семка взял ее руку в свою.
- Полежать с тобой?
Семка молча кивнул, и она легла рядом с ним, окутывая своим теплом, как одеялом.
- Семен, пообещай мне пожалуйста, что больше ничего не будешь от меня скрывать, ладно? Что бы ни случилось, вместе мы всегда найдем выход. Ты мне веришь?
Он крепко прижался к маме и со слезами, которые он так долго сдерживал, вылились его боль и гулкая пустота одиночества, липкий страх, который не давал покоя с того момента, когда он впервые от мальчишек в классе услышал слово гей и понял, что он теперь и не мужик совсем, а как подгнившее яблоко, абсолютно никчемный. Захлебываясь слезами, он вспоминал, как мучаясь и сгорая от стыда и ненависти к своему на веки вечные испорченному телу, придумывал тысячи причин, потому что не мог раздеваться в классе вместе со всеми, перед уроками физкультуры. Как тайком от родителей начал искать что-нибудь о Таких людях и понял, что совершенно не знает, как ему теперь Такому жить эту бесконечно длинную жизнь.
Тик-так, тик-так – слышал он сквозь собственные всхлипы.
- Тщщ-щ…я с тобой, малыш.
Тик-так, тик-так – как птенец он зарылся в мамино тепло.
- Аа-а, спи, мой сынок.
Тик-так…

***
Для Семена и его ровесников пришло время, когда начал проявляться повышенный интерес к себе с точки зрения привлекательности для противоположного пола, и болезненное внимание к пропорциям своего почти развившегося тела. Когда дружба осталась в прошлом, уступая место пылкой романтической влюбленности, а в головах рождались фантазии и сны отнюдь не детского содержания. Трудный период, когда маятник настроения чаще всего находился в его крайне критических положениях, то повышенной ранимости и застенчивости, то холодности и грубой развязности. Возраст, когда переставшие быть мальчишками и девчонками – они пытались найти себя, собрать из кубиков разрозненных знаний о себе собственную личность, индивидуальность.
Рано повзрослевший Семен стал высоким, худощавым подростком. Серьезный и неразговорчивый он редко улыбался и сторонился шумных компаний. Соня, незаметно и безболезненно пройдя все перипетии переходного возраста, осталась единственным другом, для которого он по-прежнему не боялся открыть двери своего внутреннего мира.
Пообедав в школьной столовой, Семён привычно зашел в спортивный зал, где старшеклассники в борцовках, подтягиваясь на перекладине, демонстрировали накаченные мышцы рук, а легкость, с которой они выполняли подъем переворотом, говорила о рельефных кубиках пресса.
- Они тебе нравятся? – встав рядом, негромко спросила Соня.
- Кто?
- Парни, старшеклассники.
- Да
Между ними не было тайн. Они оба чувствовали грани того, что переходить не стоит. Но сейчас Семён понял, что в своей откровенности шагнул дальше обычного.
- Семён…
- Что?! – он повернулся к ней, пытаясь скрыть страх за вызовом в голосе.
- Не смотри на них…, пожалуйста, - забыв про неловкость, она обняла его и прижалась губами к его губам, вложив в этот первый поцелуй все тепло своей робкой и чистой, но сильной души. А он, растерявшись от неожиданности, замер, но почувствовав ее искренность, подался навстречу и ответил.
Вокруг начали хлопать и кричать о двух дерзких тихонях, на глазах у всей школы слившихся в порыве страсти. Ничего не слыша вокруг, Соня, отстранившись, смотрела ему в глаза.
- Я не отдам тебя им, слышишь?
Оставшиеся уроки они, не сговариваясь, не проронили ни слова, молча игнорируя шутки парней и завистливые взгляды девчонок.
Выйдя, наконец, из душных классов на улицу с последним звонком, школьники окунулись в объятия карнавала бабьего лета. Прячась в пестрой листве кленов, солнце вело прицельный огонь ослепительными лучами, заставляя жмуриться от их ярких вспышек. Ветер срывал легкое золото берез, танцуя с ним самбу на безоблачной синеве небесного паркета. Семен догнал ушедшую вперед Соню, и как девять лет назад молча взял рюкзак, а из-за спины достал лохматый букет кленовых листьев.
- Это тебе.
Соня, прищурившись от невозможно яркого солнца или счастья, раскружилась и подбросила листья над собой, глядя, как большие разноцветные ладони касаются ее рук, лица, соскальзывают по легкой куртке.
- Давно мечтала так сделать.
А потом они шли и шуршали прилегшими отдохнуть листьями, уставшими от танцев и карнавала.
- Приходи сегодня ко мне, - прервала привычное молчание Соня.
- Куда?
- Видишь, за девятиэтажками торчит самый высокий дом, его ото всюду видно? Приходи к восьми и поднимайся на самый верхний этаж.
- А подъезд?
- Он там единственный.
Семен кивнул, и они разошлись до вечера каждый в свою сторону.

***
Сделав уроки, Семен пришел к маме на кухню, где она жарила котлеты, манящий запах которых плыл по дому, и мяла картофельное пюре на ужин.
- Сейчас будем кушать, иди мой руки.
- Мам, я гей? – Семка увидел, как на мгновение замерла мамина спина.
- А сам ты как думаешь?
- Я не знаю… я вижу сны
- И в них ты…
- Чаще с парнем…, мама…
Все это время она много думала о том, что произошло с ее сыном и что ждет его дальше. Сразу после случившегося, она повела Сёмку к психологу, но из этого ничего не вышло – после второго сеанса сын сказал, что больше никуда не пойдет, не будет разговаривать об «этом» с чужими людьми, и, если ей так хочется, пусть сама ходит «к этой доброй и внимательной женщине». Не будучи набожной, она сходила в церковь к батюшке, и он дал ей наставление и список молитв, которые нужно было читать ежедневно. Не найдя покоя в сердце, она начала искать статьи психологов, читать рассказы ребят, переживших подобное, и интервью с их родителями. Она не представляла масштабов этой страшной беды и по ночам, плача от боли, вместе с молитвами за своего сына просила Бога и Пресвятую Богородицу защитить самых беззащитных в этом мире. Она ждала этого непростого разговора, но не решалась начать его первой, сомневаясь, готова ли она, получится ли найти верные слова, чтобы не оттолкнуть сына, помочь, а не навредить.
- Семен, - вытерев руки о фартук, она пододвинула стул и села рядом с ним. – Ты уже совсем взрослый… Из-за того, что сделал с тобой отец…не смотри на меня так…он совершил мерзкий поступок, он переступил черту, но он твой отец…Так вот… из-за произошедшего в детстве, ты не приобрел новую ориентацию, ты не гей, Сёмушка. Когда ты был маленьким, из-за случившегося, твое тело получило искаженную программу сексуального опыта. Тогда, не понимая, что с тобой происходит, ты принял это как должное, а сейчас, когда пришло время телу проснуться, эта информация, этот опыт, полученный телом, включается. Сейчас – оно сбито с толку, и, так же как и ты, не знает, как ему быть. Тогда – это был не твой выбор, а насилие, принуждение к тому, чего ты не хотел. Постарайся не дать этому повлиять на свой выбор сейчас.
- А если…
- Сёмка, ты мой сын. Я люблю тебя.
Она обняла его и как в детстве укрыла своими крыльями, защитив от всего, что бродило в его мятущейся душе.
- Мама, ты ангел?
- Что? Я не расслышала, - она поцеловала его в макушку и повернулась к своим кастрюлям доделывать пюре. – Давай уже кушать, а то совсем остынет.
- Так, ничего. Я потом поем, ладно? Мне пора.
- Ладно, иди к своей Соне. Только долго не задерживайся.

***
- Зачем мы здесь? – недоумевал Семен, встретившись с Соней, как договорились на последнем этаже.
- Тсс-с…- Соня приложила палец к губам, добавив таинственности.
Она подошла к закрытой на замок железной двери, ведущей, как догадался Семен, на крышу.
- Откуда…- он осекся под выразительным взглядом девушки, доставшей из кармана куртки ключ.
- Это наследство, - ответила она, открыв дверь в небо на высоте птичьего полета. – Здесь воздух совсем другой, чувствуешь? Когда там, на земле сумрак уже начинает выползать из щелей, здесь еще горит солнце.
Семен смотрел, как меняясь на глазах, исчезала тихая, скромная, неприметная девушка. Подхваченная золотыми крыльями заката, она парила над городом. Разбросав по небу розовые хлопья облаков, стремительная, она неслась по тающей белой нити, догоняя серебряную точку самолета и, оставив его позади, улетела к звездам, принеся их свет в распахнутых серых глазах.
- Когда я была мелкая, мне было жутко любопытно – куда пропадает брат со своей девушкой, уходя из квартиры, но, не выходя из дома. И однажды я их выследила – они сидели обнявшись на краю крыши и смотрели на звезды. – улыбнувшись она вспомнила, как потрясло ее детское сознание, что сказки могут быть так близко. – Меня, конечно, застукали, но когда брат уезжал, за сохранность тайны, ключ от этого места перешел мне по наследству.
- Значит, у нас свидание?
- Выходит так.
Семен посмотрел на темнеющий внизу город, и знакомые монстры из сгущавшегося сумрака потянули к нему свои мерзкие конечности.
- Ты давно поняла?
- Что?
- Ну…что я…
- Что ты запутался? Еще в началке, когда парни начали обсуждать геев, а ты закаменел, превратившись в белую мраморную глыбу. Тебя тогда еще к медсестре послали.
- Сонь… - Семен понял, что теперь не может больше от нее ничего скрывать. - Я порченый.
- Что ты такое выдумал?
- Ты бы согласилась быть…дружить с таким, как я?
- Так мы же вроде дружим уже…или нет?
- И тебе не противно? Ты ведь это просто из жалости со мной, да?! Кому я такой нужен?!
- Вот ты правда так думаешь?
- Какая девчонка захочет…со мной, если узнает?!
- Но ты же не гей?
- Откуда ты знаешь?! Я даже раздеться боюсь!
- Почему?
- Ну испорченный я! Я бы выкинул это тело, если бы мог. Ненавижу его! Оно мерзкое, понимаешь?!
- Смотри, я держу твою руку, разве она мерзкая? Тогда, около спортзала, ты ведь ответил не только на поцелуй, - она густо покраснела от неловкости, но все же закончила. – Мы были близко …, я почувствовала.
- Ну…да. Это лучшее, что со мной было
- Ты чувствовал тогда, что ты порченный?
- Нет… Это было не важно.
- Значит, есть шанс.
- Ты правда в это веришь?
- Однажды, когда ты станешь счастливым, эти жуткие воспоминания рассеются, как дурной сон.
- Можно тебя обнять? - Семен почувствовал за спиной некое шевеление – что-то вроде крыльев, которые, впервые неловко расправившись, несмело накрыли Соню.
«Может это наследственное?» - улыбнувшись, подумал он.

***
Таинство постепенно загоравшихся на ночном небе звезд, таких больших и ярких на крыше, уступило место пестрому фейерверку огней ночного города.
Семен шел по аллее сквера, где теплый свет высоких фонарей запутался в листве цвета дорого коньяка, а ветер играл легкими тенями.
Из сгустившегося между деревьями ночного сумрака, постепенно обретая четкие формы, отделились три мужские тени.
- Это тот самый, что пялился?
- Да
- Точно? Он вроде сегодня с девчонкой…
- Это она с ним. Да пох..!
Дальше все случилось быстро. Выйдя из сумрака, тени, окружив Семена, заломили руки и заткнули рот. Удары пересыпал отборный мат. Он очнулся на траве от того, что кто-то на него мочился.
- Очухался?
Обнаженного, со связанными за спиной руками его поставили на колени. Резко дернув за волосы, подняли голову.
- Слушай сюда, урод! Это тебе за то, чтобы не множилось зло и похоть в людях от таких как ты, извращенцев. Аминь.
- Давай сюда бутылку. Раздвинь ему ноги, а харю прижми к земле.
- Семен! – на дорожке послышались легкие шаги и сбитое дыханье.
В нескольких шагах зазвенел мобильник Семена.
- Бл..дь, валим!
- Ну, ты все понял?! – резкая боль пронзила тело, и тени слившись с сумраком исчезли.
Опять зазвонил мобильный. Сквозь кусты, цепляясь за черные ветки деревьев, Соня бежала на его звук.
- Семен! Семен…это я, Соня, - она сорвала с себя куртку и накрыла дрожащее тело.
– Алло! - кричала она в трубку, набрав 112. - Пожалуйста, Семка милый, не отключайся.
- Вы слышите меня?! Нам нужна помощь!

Так непривычно тихо. Движение жизни осталось за непроницаемой стеной остановившегося времени, окружившей парк. Алиша лежала на лоскутном одеяле, собранном осенью из кленовых листьев, на детской площадке. Ее рюкзак остался стоять под лапами голубой ели. Из руки выпал планшет, на экране которого замерли подающие с неба листья-ладони. «Как в кино», - подумала она, радуясь, что это случилось здесь, а не в больничной палате. Сказочные домики, переходы лестниц, горки, качели, раскрашенные в простые яркие цвета, отдавали тепло детской радости, не успевшее раствориться в прохладе вечера, продлевая минуты ее жизни. Алиша ничего не вспоминала и ни с кем не прощалась. «Запоминай всё, что видишь», - сказали ей однажды, и ее сердце вбирало красоту, которой был наполнен парк прежде, чем она отправится в Путь.

Пошел мелкий дождь, и его легкие капли последними мгновениями опускались с неба и уходили в землю. В глазах от дождя или от слез расплывались рыжие пятна кленов, окутанные желтым светом фонарей. Шорох листьев. Ее любимый звук жизни. Алиша чуть повернула голову и увидела размытый силуэт серого котенка. Сморгнув капли с ресниц, она заметила белые «тапки» на его лапах.
- Ты пришел пожелать мне доброй Дороги?
- Мы пойдем вместе, - услышала она внутри.
Котенок подошел и сел рядом с Алишей, внимательно глядя большими глазами.
- А разве не ангелы встречают и провожают людей Домой? – спросила она мысленно, почти не удивившись такому способу общения.
- Мы не Домой. Туда тебе еще не время, - и, посмотрев на темнеющее небо, добавил. - Пойдем, нам пора.

Они вышли на центральную аллею, где подсвеченные струи фонтана вырастали из земли, когда они проходили мимо. Деревянные лев и слон, стоявшие около огромной ели, проводили их задумчивым, понимающим взглядом. Две арки, одна за другой, служили выходом из парка. Первая – привычная, с черно-белыми фотографиями старого Города. Очертания второй, чем ближе они подходили, становились все более расплывчатыми, словно облака. За ней Алиша не смогла разглядеть старинных двухэтажных домов, окна которых украшала ажурная резьба.
Котенок оглянулся на остановившуюся в нерешительности спутницу. Множество вопросов, словно ветер, проносились у нее в голове: «Я правда разговариваю с котенком? Или это сон? Куда мы идем? Зачем?»
- Как тебя зовут? – отпустив остальные вопросы беспорядочно летать и сталкиваться, спросила Алиша.
- Митька, - услышала она внутри. – Ты идешь?

Пройдя сквозь облачную арку, они оказались на Дороге, выложенной брусчаткой песочного цвета, сквозь которую проросли кустики травы и золотистые одуванчики. Легкий ветер рассеял дымку облаков, и Алиша увидела, что плавная лента Дороги тянется по вечернему небу и растворяется в ярком портале Луны. «Забавно, значит она и правда окно в другие миры», - улыбнувшись, подумала Алиша, вспоминая, как рассказывала друзьям свои сны, такие реальные, что невозможно было усомниться, если бы не их нереальность.
Кивнув Митьке, она пошла по Дороге, глядя, как на темнеющем небе проступают первые звезды, выстраиваясь в знакомые созвездия. Много лет назад, еще девочкой, держа в руках черепаху, она замерла в восхищении, когда папа рассказывал, что на ее ладонях лежит и тянет к ней голову маленькая модель всего мира, где купол спины был небом, а нижний щит – землей. Спустя некоторое время ей приснилась Большая черепаха – сначала появился глаз, большой зеленый с черной продольной полосой посередине. Стало немного страшно, но он смотрел спокойно и, подмигнув, закрывшись нижним веком, исчез. Но тут же появилась голова на длинной шее. Алиша подошла и поняла, что черепаха приглашает забраться ей на шею, подставив большую лапу. Все было как рассказывал папа – она была вселенной, несла в себе галактики, светила-звезды, соединенные лучами света. И землей, где жизнь состояла из событий, а время сжато до мгновений. Вместе они летали или плавали, что было почти одно, в огромном пространстве, слушая музыку звезд, встречая пузыри других миров. Всмотревшись в них, ей показалось, что это люди – много людей-вселенных. А утром, проснувшись, Алиша поняла, что теперь черепаха живет у нее внутри. Митька, только что лежавший на пузе на краю Дороги и высматривавший что-то внизу, повернул голову и беззвучно мяукнул, соглашаясь с ее мыслями.

Они шли то вместе, то Митька уносился вперед, пытаясь поймать за хвост близко падающую звезду, или вдруг замирал, развернув оба уха в одну сторону, прислушиваясь к чему-то далекому. «В космосе родилась новая мелодия», - отвечал котенок на вопрос Алиши. А она чувствовала, как с каждым шагом возвращается упругая легкость тела. В жизни, расписанной по минутам, она все чаще ощущала себя голограммой, состоящей из ячеек информации, которая с высокой точностью транслирует в трехмерном изображении контент, записанный на жесткий диск ее памяти, существующему числу клиентов.
Боги древних легенд, вы ошиблись, перевернув Черепаху – ей нельзя долго лежать на спине. Средоточие мудрости и внутренней гармонии – теперь она борется за жизнь. Сожалея об исчезающей красоте, она умирает, и наш мир вместе с ней, перевернутый вниз головой, потерявший ориентацию. Алиша не заметила, когда перевернулась ее черепаха. События жизни исчезли, превратившись в каждодневную рутину, а погоня за результатом стала определяющей. Настоящее же – переносилось на потом или откладывалось до отпуска, а там всегда находились дела более важные. Она остановилась от пронзившей боли осознания бессмысленно растраченного времени.
- Ты можешь еще успеть, - услышала она Митьку, который терся о ее ноги.
- Тогда я поспешу.
Как в детских снах, она пошла, потом побежала, пропуская шаги, почти не касаясь брусчатки, все быстрее к своей черепахе.

Облако держало на кончиках пальцев раскрытой ладони оранжевый шар солнца, готовый вот-вот соскользнуть и скатиться за горизонт. Движение жизни порывом ветра ворвалось в парк, срывая листья с кленов. Алиша вздрогнула от неожиданности – кадр расплылся, оставив на синем фоне летящие желтые и оранжевые пятна. Ловя момент, она прикоснулась к кружку кнопки еще раз – на экране замерли подающие с неба листья-ладони. «Как крылья осени», - подумала Алиша, закрывая крышку планшета. Подхватив рюкзак, она выбежала на центральную аллею, подмигнула льву и слону, и прошла сквозь арки.
– У меня еще есть время.

Он перешагнул через каменные перила моста. Каким бы он ни был: подвесным над глубоким ущельем, ультрасовременным стеклянным в центре мегаполиса или древним арочным над горной рекой, виадуком скоростного шоссе – этот шаг делает его мостом над пропастью. Этот шаг отделяет вечное движение жизни от полной ее остановки.
- Ты ведь знаешь, что это бесполезно, - опираясь на перила в нескольких шагах от решившегося на последний шаг, стоял средних лет мужчина в светлом плаще. – Ничего не закончится, лишь станет пожизненным, ты бессмертен.
- Зачем ты пришел?
- Прости, парень, работа у меня такая.
- Вытаскивать тех, кто стоит за гранью? – молчанием игнорируя вопрос, незнакомец в плаще устало опустил голову, глядя на сцепленные в замок пальцы. – У тебя это плохо выходит, ты знаешь?
- Ты уже все решил, я не могу тебе помешать.
- А ты попробуй, может выйдет меня отговорить?
- Тебе нужна проповедь? – незнакомец поднял голову, и они долго смотрели друг другу в глаза.
- Да пошел ты! Нет ни ада, ни рая – только боль и страдания.
- Если шагнешь, то опустишься до самого дна, а мука… ты не представляешь, насколько она будет долгой. Ты же помнишь – душа бессмертна.
- Может этого я и хочу! Слышишь? Бесполезный проповедник неба! Где вы все были, когда спасти любимую могло только чудо, и за какие грехи вы наказали ее, самую чистую, неизлечимой болезнью? Где ты был, когда я бросался на стены запертый в клетке отчаяния и сходил с ума в мертвой пустоте одиночества? Я не помню тебя рядом, когда пустился во все тяжкие. Ты присматривал за мной оттуда, из рая? И как, впечатлило? Все грехи успел записать, не надорвешься такого волочить на небо? Ты слышал, когда я кричал и звал от бессилия в слезах и соплях? Чего ты молчишь! А теперь вот пришел. Ты типа мой ангел? Должен хранить? Слишком долго пришлось тебя ждать, – злые слезы срывали порывы ветра, оставляя глаза сухими. – Боишься, что с работы уволят за то, что не справился? Как у вас там – на землю без крыльев сошлют или черные выдадут? Где она, ваша любовь? Ты знаешь, я верил… только в нее.
Он замолчал, глядя вдаль.
- Как тебя зовут? У вас есть имена? – почти спокойно вновь заговорил он.
- Александр.
- А меня – Иван, - да ты и так это знал, усмехнулся он. – Ладно, забей. Ты прав – свобода выбора и остальные бла-бла – это только мое решение. Написать расписку твоему высшему начальству, что ухожу по собственному желанию?
Они смотрели друг на друга в последней попытке натянуть мост спасения между спокойствием и иронией.
- Врут они все, про светящуюся любовь из глаз. Думал, вот увижу ее сейчас и может… Ладно, спасибо, что навестил, постоял рядом. Проводил в последний путь.
Ночь подходила к концу, шел последний час перед рассветом.
- Там, на том конце, на дне пропасти, правда, стоны и скрежет зубов? Я ведь читал когда-то…
- Там, куда собрался, тебе будет все равно.
- Что ж
Иван улыбнулся, разжал пальцы и сделал шаг. Яркая вспышка света ударила по глазам и прежде, чем он вновь смог что-либо видеть, с ним заговорили.
- Убивая в себе жизнь, отрицая ее своим шагом, ты выбираешь не смерть, ведь она лишь переход. Ты выбираешь стазис – состояние, когда всё движение остановится внутри тебя. Там, где ты окажешься, прекратится движение мысли и творчества внутри тебя. Ты больше не сможешь слышать и соприкасаться с Извечным, вместе с тобой наполнявшим смыслом и красотой, рожденные вами идеи.
Не смея пошевелиться, Иван смотрел, как рушится и умирает его внутренний мир: сливаясь с темнотой, гасли фонари, в свете которых рождались его сказки; исчезали города, в которых растворялись люди, замершие за мгновение до этого, словно почувствовав неладное. Погасла изумрудная звезда, зажженная им в небе. Шевельнув на последок кончиком хвоста, растаял кот, бродивший между пространствами и временами. Серебристым дождем осыпались миры, не закончившие свои истории. Жизнь ушла, и на месте умершего мира зияло абсолютное ничто.
- Воспоминания – это движение времени в твое «вчера». Прошлого не существует, но оно и есть «ты», которого настоящее лишь констатирует. Когда время внутри тебя остановится, ты замрешь в одной точке… Время исчезнет, а с ним – твои воспоминания. Внутри тебя исчезнет всё, что и есть «ты», Иван.
Черным песком начала осыпаться скамейка под старой березой, где, улыбаясь в морщины прожитого времени, сидела… мама. Держа в неверных руках кусок хлеба, она кормила голубей, с сухим шелестом рассыпавшихся у ее все время зябших ног. Черной тенью тьма забвения стремительно догоняла Маринку, шестилетнюю дочку в красном с большими белыми горохами платье, летевшую на новеньком самокате по дорожке парка. Легкие волосы едва поспевали за стремительным движением ее радости. Постепенно заполняя все существо Ивана, черные кристаллы песка вбирали улыбку любимой и боль, саднившую многие годы, родные лица и горечь потерь, собственные открытия и вопросы, так и оставшиеся без ответов. Последним, забвение поглотило немой крик ужаса, застрявший в горле, погрузив Ивана в небытие.
- Все живое дышит – вдох и выдох, рождение и смерть. Дойдя до края, жизнь продолжает свое бесконечное движение в новом рождении. Смотри: летний полдень. Ветер лениво трогает кроны деревьев. Солнце стоит в зените и окутывает жаром. Все замерло и, разомлев, лишь впитывает, поворачиваясь за его движением. Но ночь принесет прохладу, рассыпав хрусталь далеких звезд на черный бархат неба над безмятежно уснувшей землей.
- Убив в себе жизнь, ты сделал невозможным новое рождение в себе: осознание, раскаяние, стремление исправить – там ты не сможешь изменить свой последний выбор. Потому никто не сможет протянуть тебе руку помощи. Ты останешься там навсегда. Иван?
Оглушенный, с остановившимся взглядом, он с трудом понял, что еще… живой. А значит...
- Любовь, Иван. Молитвы любящих – это та тонкая нить, по которой она вопреки всем законам, потому как Любовь и есть высший закон, даст жизни возможность протянуть руку, чтобы коснуться того, кто отрицал ее и подарить шанс на короткое время, чтобы можно было сделать новый выбор.
- Что ж я… Господи! – с отчаянным раскаянием Иван повернул голову в сторону моста и почувствовал сильный рывок.
У его ангела были уставшие, обычные серые глаза. Перегнувшись через перила, Александр крепко держал Ивана за руку.
- Балбес, сколько еще раз тебя доставать.
- Ты знал?
- Верил.

Яська потерялась. Она стояла посреди огромного мира, который стал нарисованной на картоне декорацией. Жаркий летний день, дом культуры с толстыми колоннами, неработающий фонтан и сидящие на скамейках около него мамашки с колясками, лохматый пес и каменные пятиэтажки – все кружилось вокруг нее. Она чувствовала себя абсолютно лишней в этом ярком рисунке.

- Давай руку.

Рука была настоящей, и Яська вложила свою – ладошка в ладошку. Они шли по лесным дорогам с вековыми деревьями и бескрайним снежным полям, гуляли по звездам, качались на солнечных качелях, спорили с ветром и блуждали в ночной тьме, проходя сквозь грани мироздания. Пока Яська не увидела, что перемещаясь в мирах, сидит на полу каменной темницы, обняв колени грязными руками. Высоко под потолком через квадраты каменной решетки проникало подобие света. Мокрые дорожки из глаз продолжались по щекам и коленям. «Я хочу домой»… - и она отпустила руку.

Черная пустота окружила Яську со всех сторон. Лишь под ногами оставался твердый камень земли. Она подняла глаза. Три силуэта в длинных одеждах стояли перед ней полукругом. Глядя на них снизу вверх, она поднялась и шагнула навстречу. Они подхватили ее под вытянутые в стороны руки, прямую, как струночка. Яська не видела их лиц, но слышала сердца, бьющиеся в унисон. Она стала называть их Хранителями. Три башни, твердыни остались с ней невидимыми стражами. Мир снова обретал краски.

Яська вошла в дом, где в русской печи горел огонь, а из Божьего угла смотрели полустертые лики святых. Корни дома уходили глубоко под землю, что питала его жизненными силами. А дым из трубы – высоко в небо, которое начиналось от самой земли. Соединив в себе небо и землю, она, босая, стояла на свежевспаханной земле, укрытой лепестками черемухи, сидела на толстых ветвях сосны, вдыхая запах смолы, дурачась, нагая бегала под холодными струями летнего ливня, обжигала горячее тело о снег, ныряя в него с размаху. Замирала, впитывая красоту жизни. «Запоминай», - слышала она шепот внутри. – «Придет время и все это исчезнет».

Однажды Яська повернула вертушок калитки и вышла наружу. Там она встретила множество лиц – добрых и равнодушных, смущенных и озлобленных, довольных и разочарованных – они смотрели на нее и ожидали чего-то. Яська пела им песни и рассказывала истории, за это они давали ей кров и еду. «Я хочу домой», - и она шла, шла…. Как-то она познакомилась с улиткой и та сказала ей, что дом находится там, где ты есть. Но Яська не поверила, потому что этот дом был всегда в гостях.

Она повернулась ко мне и посмотрела в глаза.

- Яська, прости, я пока не знаю…

- Мама… мамочка, где ты?
Она сидит в кровати и молча смотрит на меня спокойными глазами.
- Бабуля, почему она не отвечает?
- Оставь, Лука, пойдем со мной.
Она берет меня за руку, и я встаю с колен, отрывая взгляд от маминых глаз, темно-карих, как спелая вишня.
Моя мама вся в черном – это не моя мама. Ее забрала к себе звездная ночь. Мама выходит в сад и, растворяясь в темноте, исчезает, а я бегаю между деревьями по лунным дорожкам, кричу и ищу ее.
Все было не так, когда был жив папа. Он подкидывал меня вверх в голубое небо, где я летал на солнечных качелях. А потом ловил и держал меня на руке, а другой обнимал маму. И когда они смотрели друг другу в глаза, воздух вокруг нас становился разноцветным. Мы обнимались все вместе и шли в наш дом обедать, где бабуля, улыбаясь морщинками, расставляла на круглый стол тарелки с дымящимся супом, а я обводил ложкой белые ромашки в зеленых квадратах на клеенке и играл бахромой, которую мама пришила, чтобы было красиво.
А потом папа не пришел домой, и мама сказала, что теперь он живет на небе и гуляет в звездных садах. Она каждую ночь стала уходить к нему, и однажды будто заблудилась, потеряла дорогу домой.
Теперь мы с бабулей вдвоем сидим за круглым столом, и она говорит, чтобы я не царапал клеенку, когда ложкой рисую на ней квадраты.
Мама, я не могу подняться в небо, чтобы найти тебя там, но я спущу его на землю, и мы опять будем вместе. Обещаю.

Лука озадаченно стоял перед деревом, на нижней ветке которого, сложив на коленях руки, сидела девочка.
- Привет.
- Здравствуй, - улыбнулась она, убирая с лица вьющуюся прядь темных коротких волос.
- Зачем ты туда забралась?
- Я немного не рассчитала, присела отдохнуть и вот… застряла, - вздохнув, завершила она.
- Как это «присела»? Ты что, летала?
Она молча кивнула головой.
- Я – ангел.
Лука недоверчиво смотрел на девочку, теребя ручку плетеной корзинки.
- Ты не настоящий ангел.
- Почему?
- Ангелы не сидят на деревьях, как птицы, - и, немного подумав, добавил, - они кого-то охраняют или приносят весть, мне бабушка рассказывала.
- Я пока маленькая – просто ангел, - девочка коротко вздохнула, пожав плечами.
- У тебя есть крылья? – поправив лямку штанов, сползшую с плеча, спросил Лука.
- Ага, - она улыбнулась и от этого стала светлым пятнышком на фоне ночного неба.
- Покажешь? – Лука смотрел на девочку, затаив дыхание.
Она смутилась и отрицательно покачала головой.
- Я не могу…
- Почему?
- Я пока не могу ими пользоваться. Мне нужно пройти испытание.
- Какое?
- Не знаю, мне не сказали, у каждого ангела свое. Но когда пройду, крылья опять появятся и я смогу улететь домой.
- А что ты будешь делать сейчас? – совсем до конца поверив ее словам, спросил Лука.
- Пока не знаю, - улыбнулась она. – Надо как-то спуститься на землю. Поможешь?
Она повисла, держась за ветку руками. Лука, отставив корзинку в сторону, встал на носочки и обхватил ее под коленками.
- Отпускай!
Не удержавшись, они вместе упали в траву под деревом.
- А у ангелов бывают имена? – спросил Лука, когда они, помогая друг другу, отряхивались от прилипших травинок.
- Ага, меня Ангелина зовут, лучше Геля, – уточнила она, протягивая ему корзинку. – Лука, зачем она тебе?
- Как ты узнала?
- Что? - Ангелина растерянно смотрела на мальчика
- Ты умеешь делать волшебство?
- Нет, я умею слушать, что говорит сердце. Я нечаянно… - она покаянно опустила голову. – Мне было интересно, почему ты гуляешь так поздно и зачем тебе корзинка, и почему ты один.
- Ладно, давай ее сюда. И что оно тебе рассказало?
- Я не совсем поняла. Тебе нужны звездные цветы, – Ангелина робко подняла виноватые глаза. – А такие бывают здесь, на земле?
- Старики в деревне рассказывают, что в давние времена над нашей долиной летела звезда и, не коснувшись земли, рассыпалась серебристой пылью. С тех пор там растут необыкновенные цветы с тонкими, как лучи, лепестками. С заходом солнца они, раскрываясь навстречу звездам, светятся в траве, потому их можно найти только ночью.
Лука посмотрел в темное небо, расписанное узорами звезд.
- Мне пора.
- Можно с тобой?
Взявшись за руки, они спускались вниз с холма по светлой тропинке, убегавшей у них из-под ног, растворяясь в темном куполе неба с мириадами звезд.
Полная Луна, как прозрачный воздушный шар, медленно поднялась из-за гор, осветив долину ровным холодным светом.
- Лука, смотри!
Ангелина, замерев на секунду, побежала вперед по тропинке, распахнутыми руками и глазами пытаясь охватить, красоту долины, постепенно наполнявшуюся легким свечением.
- Лука, это они, звездные цветы? Смотри! Смотри, как волшебно! – в восхищении она шепотом повторяла слова, боясь спугнуть красоту.
Она сошла с тропинки и пошла по траве, то останавливаясь, то приседая и касаясь светящихся матовым светом белых цветов, раскрывшихся и словно вбирающих в себя лунный свет.
- Оох! Иди скорей сюда, - затаив дыхание, она присела на колени около цветка, лепестки которого сомкнулись, образовав ярко светящийся фонарик. – Почему они закрылись?
- Осторожно, в них созрели звездные семена. С ними надо аккуратно. – Лука сомкнул свои ладони вокруг закрытых лепестков, и спустя мгновение фонарик отделился от стебелька.
- Как у тебя так вышло?
Не размыкая ладони, мальчик бережно положил цветок в корзинку, на дне которой лежал пушистый платок.
- Они как птенцы – маленькие и беззащитные. Вот, попробуй сама. – Он взял Гелькины ладошки и сомкнул вокруг бутона. – Чувствуешь, как там стучит, часто-часто, будто сердце у птахи. А теперь попробуй успокоить… чувствуешь?
- Да, - Геля подняла сияющие глаза, - А что теперь?
- Подожди немного.
- Ах…- чуть дыша, девочка-ангел держала в руках цветок, который ей доверился.
- Клади в корзинку.
Они ходили от цветка к цветку, бережно собирая те, которые им доверились. Наполнив корзинку, они вышли на тропинку.
- Лука, а зачем тебе семена звездных цветов? – напевая и кружась вокруг мальчика, спросила Ангелина.
- Это для мамы
- Для мамы…- она остановилась, прислушиваясь к чему-то внутри себя.
- У ангелов есть мама?
- Я не помню, - и качнула кудрявой головой, отгоняя неизвестность. – Почему ты не позвал ее сегодня, чтобы показать такую красоту?
- Моя мама болеет,- тихо начал Лука, - с тех пор, как папа ушел жить на небо. Бабушка говорит, что это черная тоска поселилась у нее в сердце и отнимает силы. Каждый вечер, когда зажигаются звезды, она идет в сад, садится на качели, которые сделал папа, и молча смотрит в небо. Доктор сказал, что ее может вылечить только чудо.
Ангелина взяла его за руку и тихо пошла рядом.
- Я посажу в нашем саду звездные цветы. Она перестанет смотреть в небо и спустится на землю, когда увидит звезды вокруг себя, и тогда я смогу рассказать ей, как мы с бабушкой ее любим.

Ангелина лежала на большой деревянной кровати с резными спинками и толстыми матрасами, как принцесса из сказки, было мягко и тепло. Натянув легкое одеяло до подбородка, она вспоминала, как с Лукой бродила по темному саду и клала в траву бутоны звездных цветов, семена которых разлетятся от первых лучей солнца. Как, стараясь не скрипеть половицами, на носочках, они крались по дому. Добрые усталые глаза бабушки, смотревшие на нее поверх очков, пока Лука рассказывал ее историю.
Мама…это слово еще в долине странно отозвалось внутри, заставив замереть, а сейчас постепенно погружало во что-то теплое и спокойное. Она слышала голоса, но особенно запомнились два, звучавшие с особым теплом.
Вместе с молодой женщиной она сидела в кресле-качалке, куда их, весело кружась по комнате, на руках перенес молодой мужчина. Женщина называла себя мамочкой и говорила, что любит свою кроху, маленькую звездочку. Потом стало немного тесно, потому что сбоку в кресло залез мальчишка, и они вместе с мужчиной, сидящим у ее ног, нежно обнимали и говорили, что ждут не дождутся ее появления. Ангелина плавала в волнах тепла и любви, которые лились от них.
Проснувшись утром, она спрыгнула с кровати и, не найдя своего платьица, отправилась на его поиски. В белой, почти до пят, рубашке, которую дала ей вчера бабушка, с растрепанными после сна волосами, она, побродив по дому и не найдя никого, кто мог бы ей помочь, вышла на открытую веранду. Там за столом уже завтракали Лука, бабушка и женщина в черном платье с глухим воротом и с большими печальными глазами, которые она отрешенно подняла на появившуюся Ангелину. Когда их глаза встретились, они замерли, не отрывая взгляд друг от друга.
- Софи, вчера вечером Лука нашел эту малышку в долине, она потерялась и переночевала у нас, - вставая из-за стола, объясняла бабушка. – Гелюшка, ты, наверное, платье свое ищешь? Вон оно, на веревке, поди уж и высохло, сейчас принесу.
- Звездочка моя… - Софи медленно поднималась из-за стола.
- Мама… мамочка, - девочка сначала неуверенно, потом быстрей пошла, побежала к протягивающей ей навстречу руки Софи.
Ничего не понимая, Лука смотрел, то на опустившуюся на колени и обнимавшую Ангелину маму с глазами, полными слез, то на растеряно прикрывшую рот рукой, бабушку.
Позже, после того, как все вместе уложили едва державшуюся на ногах Софи отдыхать, бабушка отвела ребят в свою комнату, где они, устроившись в большом кресле, приготовились слушать.
- Шесть лет назад у тебя родилась сестренка. Ты мал был еще, может, и не помнишь, как любил стоять у ее кроватки и рассказывать ей сказки. Мы удивлялись, как тихо она лежала и слушала, будто понимала. А потом однажды она уснула и не проснулась. Ты говорил, что видел, как она стала ангелом. Кто ж тогда мог подумать, что это не сказка. А вот видишь, как все обернулось.- Она замолчала, глядя куда-то вдаль, сквозь время.
Уже ночью, когда Софи впервые за долгое время спокойно уснула в своей комнате, брат и сестра сидели на качелях в темном саду, где мерцали искорки прорастающих звездных цветов.
- И что теперь? – Лука легонько отталкивался ногой от земли, раскачивая качели. – Ты останешься с нами?
Ангелина молча сидела рядом, болтая ногами в воздухе и глядя, как качаются звезды в небе.
- Не говори никому, что я была ангелом, ладно?
- А ты разве…
- Лука, - спрыгнув с качелей, перебила она. – Возьми меня сейчас за руки, только крепко и не отпускай.
Она закрыла глаза и глубоко вздохнула. А потом был долгий-долгий выдох. Лука чувствовал, как чем дальше, тем больше нарастало напряжение внутри нее. Прикусив губу, она разрывала все, что связывало ее с небом, отказываясь от того, что делало ее ангелом, пока вновь судорожно не вдохнула, открыв глаза.
- Все. - Она, улыбаясь, смотрела на брата, а из глаз одна за другой, оставляя дорожки на пухлых щеках, катились слезы. - Я больше не ангел.
- Гелька, сестренка, не плачь, пожалуйста, - обняв, Лука гладил ее пушистые волосы. – Давай, когда ты будешь сильно скучать по небу, мы вместе будем ходить в наш сад, чтобы гулять по звездам.
- Ладно.
Лука взял сестренку за руку, и они пошли домой.

Может быть

Тихо покачиваются на тонких ножках-стебельках пушистые головки одуванчиков. Высоко запрокинув голову, поляна смотрит желтыми глазами в глубокую прозрачность.
— Кто ты?
Мягкие шаги босых ног в снежной завороженности.
— Отзовись, подай голос.
Гулко раскачивается старина в паутинных одеждах на древних морщинах.
— Почему ты молчишь?

Это не Фонарь светил. Он не мог жить по щелчку, когда кто-то его включал, потом выключал, поэтому лампочки всё время перегорали. Солнце жалело его, угрюмого и молчаливого, на закате оставляя свой луч, чтобы Фонарь горел всю ночь, как остальные. Но этот свет, пусть живой и настоящий, для него был чужим. Когда приходил вечер и дорожки аллеи наполнялись ровным светом соседей, он грустил.
Серебристый голос звезд
Маятник дождя
Качели ветра –
Приходит и исчезает
Тот ссутуленный в черном капюшоне. Он часто сидел на скамейке под Фонарем. Его лица не видно. Может, он тоже потерял свой свет. Медленно словно ожидая, он уходит по дорожке аллеи.
— Смотри
— Я не могу
— Смотри вокруг
— Я не вижу, не умею, кто ты?
Свет солнечного дня, живущего в листве.
Жучки звёзд на сонном стекле.
Калейдоскоп, мозаика, бессмыслица,
Лепет ребенка в мудрости старца.
— Довольно

Фонарь больше не горел. В этот вечер он отпустил луч и погас.
Прозрачная ночь раскрывает объятья.
Сны стучатся в такую пору...
Черный Фонарь уснул
… волшебные сны.
Затаив дыханье, приходит,
Капли росы роняя на землю.
Мерным шагом ступая,
Гулким эхом в сводах развалин.
Старый волшебник из доброй сказки в высоком колпаке и с морщинистыми руками. Приходя, перелистывает страницу, возвращает слова обратно.
Счастье — слово из сказки.
Сказки — странички из детства...
Улыбка паутинка
Лёгкости создание,
В волосах травинка
Тополя дыханье

Фонарь проснулся от внезапного толчка.
Она стояла перед ним, запрокинув голову вверх, слегка покачиваясь на тоненьких ножках.
— Я – счастье твое.
— Не было у меня никакого счастья.
— А теперь – есть.
Счастье — слово из сказки
Где-то подснежник, кому-то подсолнух,
Страха не ведая, жизни смеётся
Взмахом ресничек, солнцем огромным.
Слово любви — аромат огуречный,
Жизнь из листов папиросной бумаги.
Солнце и небо
Облако рая...
В мягкие ладошки легло отражение тени. На паутинку улыбки упала росинки слезинка. Капелька влаги.
Уходят тучи, рождая краски, разливы света, размывы радуг.
Где конец, где начало
Где-то когда-то
Жили-были...

Качели

Горбатый мостик перекинулся из вечера в ночь. Его чуткие доски слушают шаги любви – робкая, ее слова вплетаются в шёпот берёз.
Она расцветает в свете фонарей, которые бережно подхватывают ее, легкую, из рук в руки и деликатно опускают возле качелей для двоих.
Тепло, волнами поднимается от земли. Наполняя негой, проявляет ее очертания, делая их видимыми и осязаемыми.
Полог тишины опускается прозрачным куполом, охраняя сокровенное от праздного.
А любовь, раскачиваясь все сильнее, взлетает в небо, подхваченная ветром вневременья.

Без зонта

Они гуляли вместе по парку
Осенний дождь и листопад.
Прямые прозрачные линии, соединяющие небо и землю,
И золотые блики, рисующие диагонали.
Линии мыслей стекали каплями сердца, оставляя разводы боли.
Летящие, они смотрели в глаза, обнимали за плечи, держали за руку и падали к ногам.
Снова и снова

Безмолвие

Фонари. Они уснули все и сразу.
Лишь стук каблуков по брусчатке разносится ночным эхом по замершему парку.
Черные руки деревьев тычутся в пустоту. Голые, потерявшие голос.
Линии света фар чертят новые направления, упираясь в железные вертикали качелей и турников, холодные без тепла рук.
Безмолвные скамейки – зрители танца редких струй фонтана с опавшей листвой.
Последний щелчок… исчезновение времени
За стеклом
Уставшая, она ложилась спать. Молчала с тишиной. Ей было холодно. Комната без света. Тусклый ночник – фонарь в окне.
Свет фар на стене рисовал обратный мир. Он наплывал и отступал назад, проявляя жизнь за стеклом - узор изогнутых ветвей, написанный японской кистью - кончаясь яркой вспышкой. Свет таял.
И в тишине в который раз голос из ниоткуда:
- Люблю тебя

Туда, где ждут

Опустевший парк.
Весь день по его дорожкам под руку гуляли осень и тихий дождь, читавший ей печальные стихи. Строки ложились на брусчатку, в прозрачных лужах отражая паутину черных веток. С перекладин замерших качелей, капали слова. По спинкам на сиденья сонных лавок стекали многоточия.
Яська появилась в серых сумерках вечера, проводив взглядом исчезающую в дымке мороси пару, и одна стояла на детской площадке среди лесенок и домиков. Её курточка начала сливаться с темными от влаги стволами деревьев, когда зажглись фонари.
Ожившие качели тихо поскрипывали, подхваченные ветром времени. Летая по Вселенной, он открывает двери пространств для тех, кто потерял, но ищет, соединяя с тем, кто ждёт.
- Яська…
- Мама…
- Что же ты так долго!

Сказки фонарей

Я видела волшебный город.
Где люди, листья и теплый свет старинных фонарей перемешались в осени. Солнце уже ушло, но небо осталось голубым. Летали детские качели, а над ними светились тихие деревья. Там много смеха, с ним рассыпались охапки ладошек клена над землёй. Листья упавшие, мягким золотом шуршали под ногами малыша – его родители застыли темными высокими тенями.
Время гуляет по дорожкам, замкнув кольцо, и не дает нарушить жизнь разноцветных бликов вечерней сказки.

Солнце уснуло за краем земли
Тихо на небо звезды взошли
Листья деревьев шептаться устали
Баюшки-баю.

Ночь сотворенье двоих ожидает
Дыханье любви мечту воплощает
Теплые руки Земли принимают
Новую жизнь.

Звезды за окнами песню допели
Дочка-малютка спит в колыбели
Солнечный луч в росе заискрился
Первый рассвет.

Юная красавица доверчиво смотрит на меня своими солнечными лепестками. Прячу розу под куртку, чтобы донести до дома сквозь снежный занавес мартовского дня. Чувствую, как она дышит в меня своим ароматом, доверчиво прижимаясь и цепляясь за одежду, чтобы не выскользнуть. А дома ярким солнцем светится на подоконнике, на фоне кружева метели за окном.
Маленькая кухня. У окна квадратный стол, за которым мы сидим напротив друг друга. На нем букет весенних цветов, чашка горячего кофе и ломтик поджаренного хлеба с сыром на тарелке. Это для меня, потому что ему ничего не надо. Он – ангел. Не хранитель, он вестник, сидит молча и ждет, когда я буду готова услышать.

— Привет.
Мы стояли на открытой веранде. Летнее утро моего рождения: не высохшая, еще дрожащая на травинах роса в тени старой яблони, раскинувшей ветки на балкон квартиры этажом выше. Легкий ветер, принесший свежесть скошенной травы, облетев вокруг яблони, добавил в нее цветочный букет, собранный с клумбы под балконом.
— Я никогда не дарил женщинам цветы, — Михалыч прикурил, стараясь, чтобы дым не попал на меня. – Прости, волнуюсь, как мальчишка на первом свидании.
Он молча затянулся еще пару раз.
— Видишь, там, в траве, — он смотрел на светлый островок ромашек, тихо покачивавшийся от ветра, на лужайке чуть в стороне. – Это тебе. Хотел сорвать... ты не против?
Запрокинув головы, живые цветы смотрели золотистыми глазами в глубокую прозрачность.

За окном снежные хлопья вываливаются из серого неба, забор почти утонул в сугробах, глухой угол белого кирпичного дома и двухъярусное переплетение толстых, в тон небу, труб теплосети на ржаво коричневых стойках. Солнечные лепестки розы ярко светятся на фоне белесого заоконья. Но она устала. Головка цветка опускается все ниже, веточками с обвисшими листьями она держится за края банки.
Михалыч долго болел, постепенно угасая – осталась его тень и боль. Он устал и хотел уйти.
Смерть уравнивает рождение. Как пропилеи - они и вход, и выход в мир. И остается Жизнь, золотистыми глазами смотрящая в бесконечность. Ты ведь это пришел сказать?

Европейская южная обсерватория опубликовала снимок двух спиральных галактик, которые находятся в процессе слияния, назвав фото «Галактический балет».

Гуляя по вечернему городу, он мимоходом смахивал рукой облака с неба, и, чтобы не забыть, записывал слова новой сказки, а потом отыскивал их между звезд.
Она любила блуждать в лабиринте историй, живущих под одной крышей в книжном магазине, знакомить героев разных книг и наблюдать за развитием новых линий событий.
Они столкнулись на катке, где Кристина впервые пыталась устоять на коньках. Чудаки – они не могли не встретиться. Каждый по-своему испытавший разочарование, бессилие, боль потери – блаженные – в этом жестком мире они сохранили открытость и не разучились верить. Она мечтала научиться кататься и смело оттолкнулась от бортика. Патрик подхватил ее руку, когда она, теряя равновесие, почти упала.
- Все хорошо?
- Да… спасибо, - снова почувствовав лед под обеими ногами, Кристина подняла испуганный, но сияющий взгляд на своего спасителя. – Вы похожи на актера из фильма «Пианист».
- Что?
- Ох,…простите, у меня нечаянно выскочило.
Они не смутились, продолжая стоять посреди катка. Пауза заполнилась легким кружением звучавшего вальса, сверкавшими вокруг огнями, редкими хлопьями, падавшими из темноты.
- У вас…
- Что?
- В волосах, - он переводил взгляд с распахнутых глаз Кристины на рассыпавшиеся по плечам мелкие кудряшки. – Снежинки… очень крупные, как знаете,… бывают такие маленькие цветы.
- Да, гипсофила. В букетах они как… снежинки.
- Точно!
Им было так легко вместе, будто они знали друг друга давным-давно.
- Меня зовут Патрик, а вас?
- Кристина.
- Не хотите еще покататься? Я помогу.
Он взял ее за руку и, сначала осторожно и неловко, потом, круг за кругом все больше чувствуя уверенность, она, наконец, решилась отпустить его руку.
- Это скольжение… так, наверное, летают птицы в небе.
Они шли по дорожке парка, вдоль которой деревья светились серебристыми огнями. Патрик нес ее сумку с коньками, а Кристина, слегка уставшая с непривычки, тихо радовалась осуществившейся мечте.
- Жизнь тоже похожа на скольжение или, скорее на танец соприкосновений.
Кристина остановилась, переведя задумчивый взгляд с далекого неба на Патрика.
- Я тоже об этом подумала.

- Автор, ты не против, если мы здесь прервемся на время?
- Зачем?
- Дальше всё понятно – начнется благородная и чистая романтика, перерастающая в любовь. Для справочки: Патрик (с латинского) – благородный, Кристина (с греческого) – христианка, всё ведь не просто так, верно, автор? К чему эти сказки о возвышенном? Никто давно не верит в любовь. Мечтают, грезят – да, потому что это удобно и не больно, а в промежутках впадают в депрессию и философские размышления о смысле жизни под бокал. Теперь любви предпочитают одиночество, потому что оно не ранит и не мешает жить так, как хочется, как привычно и комфортно. Сначала его боятся, от него бегут, позже лишь сетуют, но в конечном итоге, когда предоставляется выбор – оно выигрывает у любви. Ты молчишь?
- Да, жду, пока ты закончишь.
- Давай, уступаю на время.
- Ты прав, читатель, возможно, уже не верят, но сам факт выбора между чем бы то ни было и любовью говорит об обратном. Она никогда не «перестает» в этом мире, потому что вшита в его код, не зависимо от чьих-то взглядов и желаний. Любовь – не что-то приходящее или уходящее, но сущее, прописанное и действующее как закон. Послушай, мы часть этого мира – она вшита и в нас. И ты прав, с ней неудобно, потому что приходится разгребать весь внутренний бардак – она ведь свет и грязь становится видно. И иногда кажется, что проще построить стены, пытаясь отгородиться, но там, глубоко внутри ты знаешь, что это иллюзия, потому что для любви нет преград, лишь наш выбор. Но даже тогда она будет постоянно напоминать о себе неповторимой красотой каждого уголка Вселенной, она будет смотреть на тебя с фотографий родителей, что бы ты о них не думал. Она придет мудростью или милосердием вдруг, как чудо, в самый нужный для тебя момент. Она откроет в тебе искренность и открытость руками ребенка. Любовь не отступит.
- Тогда еще пять капель и я закончу. Давай на секундочку допустим, что эти Кристина и Патрик не побоятся открыть двери своих сердец (но мы-то знаем, что это еще одна маленькая ложь, потому как, кто ж теперь так делает?). Этот «галактический балет» - слияние схожих по размеру галактик полностью сломает структуру каждой из них.
- Но в итоге их взаимодействия две группы звезд создадут новую гигантскую галактику с единой структурой.
- Что приведет к ее преждевременному старению.
- Но породит всплеск образования новых звезд. Так устроен мир.

Прошло время, неважно сколько – столько, сколько нужно, чтобы сейчас Патрик и Кристина шли по дорожке парка навстречу друг другу. Старинные фонари в снежных беретах провожали их, раздвигая сумрак. Задумчивые снежинки с удивлением оглядывались, пролетая около воздушного шара, который слегка покачивался на тонкой нити в руках Патрика. Ярко красное сердце парило в матовой белизне снежных хлопьев, одевавших в белое Кристину и стекавших с темной куртки Патрика. Она светилась тихим счастье, прижав руки к груди, он – взволнованно сжимал их за спиной.
- Ты согласна? – спрашивали его глаза.
- Да, - сияли ее в ответ.
Да будет так.

«Странные они — эти Летучий и Ромка, — думала вожатая, которой достались неугомонные семиклассники, пока тихо сопевшие в палатках, стоявших на лесной лужайке. — Вот опять, несмотря на раннее утро уже сидят вместе и о чем-то секретничают. Вроде не дети уже, а всё где-то летают и придумывают разные сказки и небылицы».

Болтая ногами в зеленых чулочках и коричневых башмачках, Ромка сидела на ромашке, подставив остренький носик утреннему солнцу. Легкий ветерок перебирал ее золотистые волосы, распутывая волнистые пряди.
- Эй, Ромка! – услышала она снизу.
- Чего тебе? – не меняя позы, отозвалась она.
Сквозь пушистые ресницы она наблюдала, как на лесную лужайку, скользя по тонким лучам, спускался солнечный десант.
- Сегодня можно будет лететь!
Ромка тут же перевернулась на живот и, раздвинув белые лепестки цветка, свесила голову вниз.
- С чего ты взял?
- Вчера камни жаловались, что у них бока ноют, а это ведь всегда к дождю. Спускайся скорей.
- Ладно, сейчас.
Поправив легкое белое платьице, слегка пританцовывая, она сбежала по ромашковым листьям, как по ступеням. Внизу ее с нетерпеньем ждал кареглазый мальчишка в коричневом комбинезоне и ярко-зеленой рубашке. Шапка пушистых светлых волос обрамляла тонкое лицо с редкими крапинами веснушек.
- Привет, Летучий! Ты уже...
- Привет, догоняй! - призывно махнув рукой, он помчался, оставив Ромку, замершую на полуслове.
- Ты куда? – крикнула растерявшаяся девочка, не привыкшая видеть своего друга таким взволнованно-быстрым.
Не получив ответа, она помчалась вслед за ним.
- Я нашел одуванчик, парашютики которого наберут силу сегодня, - перейдя на быстрый шаг, объяснял мальчишка.
- Здорово, но почему мы бежим? – переводя дыхание, недоумевала догнавшая его Ромка.
- Нужно не дать корзинке раскрыться. Вот он, давай за мной. – Летучий побежал к лопуху, нижний лист которого лежал на земле.
- Но это же… - в недоумении остановилась Ромка. – Ладно, тебе видней.
Летучий поднимался по широким листьям лопуха , перепрыгивая с одного на другой, пока не оказался над одуванчиком, еще спавшим в тени широких листьев. Солнце вот-вот могло коснуться его лучами и разбудить заспавшийся цветок.
- Ромка, где ты там?
- Здесь, уже здесь.
- Держи веревку, - он снял перекинутый через плечо моток, скрученный из травинок. – Ложись на край листа, накинь эту петлю на верхушку бутона и слегка затяни, чтобы он не раскрылся, скорей!
Ромка легла на шершавый край листа и потянулась к бутону.
- Нужно спуститься пониже, я не достаю.
- Знаю, не бойся, - Летучий уже сел на лист и крепко обхватил Ромкины лодыжки. – Давай, я держу тебя.
Под их весом лист лопуха слегка наклонился, приблизив ее к цели.
- Готово, - крикнула Ромка, слегка шевельнув пяткой.
Летучий помог ей выбраться и, пока она приводила себя в порядок, привязал другой конец веревки к толстой жилке лопуха.
- А теперь можешь спокойно объяснить, что это было? – спросила Ромка, когда они, качаясь на листе, любовались, как лужайка наполняется красками просыпающейся жизни.
- Парашютики бесполезно срывать раньше времени, иначе они теряют летучую силу, – привычно спокойно начал Летучий.
- И что?
- А то, что после дождя они будут мокрыми и тяжелыми, теперь понимаешь?
- Дошло! Мы спрятали их в корзинке под лопухом, чтобы их не замочило, а после дождя, когда выглянет солнце…
- …Снимем петлю, цветок раскроется, мы возьмем парашютики и сможем взлететь, - улыбаясь, закончил Летучий.
- Давай пять! – Они звонко хлопнулись ладошками.
- Главное успеть поймать свежий ветер, который поднимет нас к радуге, - глядя в чистое безоблачное небо, вздохнул Летучий. – Думаешь, получится?
- Ну, взрослые же летают…
- Так-то бы да… но с парашютами они вниз летают, - опустив голову, усмехнулся мальчишка.
- Так они ж тяжелые! – рассмеялась Ромка. – Столько забот на себе таскают, и то выходит в небе удержаться.
- Слушай, я понимаю, что мы давно об этом мечтаем, но потом, когда мы пролетим сквозь окно радуги, мы не пожалеем? – тихо спросил Летучий. – Эти взрослые, они же такие зануды. Вечно пасмурные и недовольные, что бы с ними ни случилось: если солнце – жара, из дома не выйдешь, дождик – плохо, что грязь кругом, птицы поют – чего разорались.
- Летучий, как ты не понимаешь, им просто страшно быть счастливыми, - Ромка разглядывала оранжевую бабочку крапивницу, севшую рядом на лист лопуха. Она смешно шевелила усиками и щекотала хоботком, собирая пыльцу, прилипшую к руке девочки.
- Они думают, что все знают, но не умеют придумывать и делать открытия, разучились верить в чудеса и друг другу. Вдруг мы станем такими же?
Девочка шевельнула рукой, а бабочка, поймав движение воздуха, скользнула, расправив крылья.
- Они боятся, улетев в небо, потерять землю, - провожая бабочку взглядом, улыбалась Ромка.
- Взрослые строят вокруг себя столько стен и заборов.
- Не будь к ним слишком строг. Они редко выходят за двери, потому что их пугает неведомое. – Девочка на мгновение замерла, потом глубоко втянула воздух. – Чувствуешь?
- Да, пахнет влагой. Скоро придет дождь.
Взявшись за руки, они стояли на листе лопуха, вглядываясь в неведомую им даль.
- Летучий, честно-почестному мне тоже страшно. Но самое главное – шагнуть. Пусть даже зажмурившись, а потом еще, и станет легче, а главное – Дорога продолжится.
- А иначе страх встанет стеной и придется искать обход, и тогда можно заблудиться и испугаться еще больше… и появятся новые стены, - они часто так разговаривали, подхватывая мысли друг друга.
- Но ведь мы с тобой не забудем, что камни разговаривают?
- Ни за что на свете!
- На мизинчиках, - они повернулись друг к другу и сцепили пальцы в нерушимой клятве.
Потом все случилось так, как они задумали. Стремительно налетевшая весенняя гроза, яростно отгремев, страстно посверкав и отшумев коротким ливнем, унеслась дальше, а в сияющем чистотой небе повисла яркая двойная радуга. Порыв свежего ветра поднял их - легких, с парашютиками в руках - высоко над землей. Туда, откуда радуга становится большим круглым окном с разноцветной рамой и серой пеленой тайны внутри.
- На счет «три»?
- Летучий, давай никогда не потеряем это небо внутри!
- Никогда!
- Три, - разжав пальцы, они отпустили парашютики.

- Так, ребята, поторопитесь. Собираем палатки, спальники, личные вещи не забываем, - над лесной лужайкой разносился звонкий голос вожатой, подгонявшей разомлевших на природе семиклассников. – Летучий, Ромка, хватит витать в облаках, пора спускаться на землю и подумать о делах насущных.
- Ромка, ты как?
- Там посмотрим.

Точки — полоски — точки — пустота — изгибы линий — цветы и листья, опять изгибы — пустота. И снова точки — полоски — точки — пустота — изгибы линий — цветы и листья срезает рама.

Линии ствола и веток старой облепихи японской кистью нарисованы на белом поле облаков, что прячут за собой зной солнца.
Тонкие серебряные листья подсвечены неспелым светом ягод.
Пушинка-семечка присела на колючку, на миг задумалась, подхваченная ветром полетела искать то место, что станет домом.
На край железной бочки с водой опустилась птица жажду утолить.
Белый мотылек — летящее пятно — пересекает раму..

Точки — полоски — точки — пустота — изгибы линий — цветы и листья...

Обои на стенах
Дыханье жизни не заменят.
Открой окно

Сумерки раздвигают стены дома, и в комнату заходит старинный Город, где скаты крыш покрыты красной черепицей, а кованые флюгеры в форме драконов и кораблей над стрелками ветров замерли на шпилях. Пушистый лунный кот стоит на задних лапах на покатой крыше, положив передние на городскую часовую башню. Его густая шерсть серебряно мерцает в лунном свете. Он наблюдает за серой тенью - легкая, она бежит за облаками по полному диску Луны - и, мягко оттолкнувшись, кот уплывает вслед за ней. Размытый свет круглых фонарей, стоящих вдоль безлюдного бульвара, провожает трамвай, устало вышедший из темноты дивана. Тень на стене тянется к гитаре. Темноволосый парень, вслушиваясь в звуки, пробует лады, перебирает струны. В разрывах ритма облаков ловит мелодию ускользающего света. Ее вбирает лунный Город. Город цвета блюз.

Скользнув с темной ветки на подоконник, пушистый кот устроился у ног хозяйки.
- Привет, бродяга, - она сидит в светлой раме открытого окна. Откидывает золотистые густые локоны, скрывавшие точеную фигуру. – Дождись меня, я ненадолго.
Отставив бокал недопитого вина, легким касанием ладоней рассеивает дымку облаков и, окунувшись в чистый лунный свет, легко оттолкнувшись, улетает, нарушая земные законы притяженья. Под звуки ночного блюза, стекающего каплями с карнизов, она танцует, едва касаясь конька покатой крыши; кружась, исчезает в серебристом свете; взмахнув руками, невесомая, летает на тонких лентах звездных лучей. Задержавшись на шпиле башни, сквозь пальцы пропускает кисею лунного сияния, которая, спадая, обнажает руки, впадины ключиц, высокую линию груди.

Из открытых окон лунного трамвая, спящего на кольце бульвара, с легкой хрипотцой звучит монолог уставшей от одиночества гитары.

Она гуляет в городе теней, где навесные фонари освещают кривые улочки, пологие подъемы стертых лестниц, каменные арки и балконы, густо увитые цветами.

В потоке его импровизаций в пустом вагоне слышен холод тишины скольжения по монорельсу жизни, бесплодность пересечения путей и пустота от мимолетных встреч-касаний. И все же…

Она вбегает на длинно отзвучавшей ноте.
- Осторожно, двери закрываются. Следующая остановка…
В свете утреннего солнца трамвай, набирая скорость, уносит девушку с золотыми локонами и парня с гитарой за спиной.
Всё может быть…

Есть страна в заоблачной дали
Может дали, а может и близко
Часто в гости она к нам стучится
Туки-Дония

Где-то, когда-то, может совсем недалеко от вас жил-был Волшебник. Не было у него волшебной мантии, из которой получаются всякие чудеса, а вместо волшебной палочки – просто веточка. Зачем она ему и что он с ней делал – об этом позже, а пока… Никто и не догадывался, что рядом волшебник. Обыкновенный чудак, да ребятишки его любили – сказки он умел рассказывать. Но появилась у него мечта – придумать свою страну, чтобы были там и гора высокая, до самых облаков, и море теплое, и ночь звездная, и… но сколько ни старался – не получалась у него эта сказка.
А на другом конце города поселилась старушка-странница. Многие недолюбливали ее, а кто и просто боялся. Бывало, взглянет на тебя попристальней – как будто всего насквозь прочитает. Были и такие, кто за советом к ней ходил. Обычно те, у кого прятать было нечего, сердце доброе да смех веселый.
Далеко ли близко живут люди, но встретились однажды молодой чудак и старушка-странница.
- Здравствуйте, - сказал ей Волшебник и улыбнулся. – Может помочь вам чем?
Вмиг прочитала старушка мечту его заветную.
- Что ж, может и поможешь. Но сначала я тебе помогу. На-ко вот эту шляпу, может, увидишь там чего.
Взял Волшебник шляпу. Обыкновенная старая шляпа с широкими обтрепанными полями и остроконечной макушкой, на которой красуется белый помпон.
- А ты присмотрись повнимательней.
И тут Волшебник увидел гору с зацепившимся за макушку облаком. А обтрепанные края стали густым мохнатым лесом, откуда, если попадешь, не просто найти дорогу обратно.
- Вот тут я бы и поселилась со своим домиком. В самой глуши. Страну твою сказочную вместе со Страхами охранять буду. Злой – Страхов испугается, не пройти ему через лес, а уж кто с добром придет али по делу по какому срочному, того – напою, накормлю, спать уложу, а на-утро дорогу укажу, куда путь держать.
На том и порешили.

Добро пожалуйста
Жил-был Заяц, добрый и веселый, а радости у него столько было, что к кому ни подойдет, всякого ею ослепит. Кому ж такое понравится! Вот и закрывались от Зайца руками да бежали куда быстрее. Выходит – что ж: радости-то много, да проку с нее никакого. Зайцу бы опечалиться, да не тут-то было. Идет как-то Волшебник по улице, никого вокруг нет, а посередине, как второе солнце сияет – стоит Заяц и поет во весь голос, что весь мир бы он залил светом, и радостью готов со всеми поделиться!
- Ну, что ж, коли так… – улыбнулся Волшебник.
- Смотри, видишь, - и веточку свою показывает. – Листочек на ней зеленый, а наверх взгляни – небо там синее…
Так они идут по дороге, а Волшебник то на цветок укажет, то на бабочку. Все глаз не слепит, а радует.
Остался Заяц у Волшебника жить. Сам-то он в домике поселился, а свет свой яркий снаружи оставил.
- Эка невидаль?!
- Да не все! Свет тот через хрустальную крышу в дом радугой льется.
- Да что ж с того?!
- А то, что берет Заяц кисточку и окунает ее в цвет радуги, как в краску. Куда поведет кисточку, туда и цвет послушный идет.
- Да ну!
- А в открытом окне, то легкое платье для весны, то богатый наряд для осени появятся.
- Ух, ты!
- Если ж выбежишь из домика, кроме света белого ничего не увидишь.
Старается Заяц-художник глаз вам порадовать: весной – нежностью, летом – яркостью, осенью – богатством, зимой – чистотой. Оторвитесь на минутку от забот тяжелых, может, мелькнет где крылечко, над которым золотистые буквы приглашают:
«Добро пожалуйста».

Про модницу и не только
Если у вас дома есть зеркало, то может статься, и с вами произойдет нечто…
Но давайте все по порядку. Жила-была Лиса. Красивая и большая модница. А у какой же модницы дома нет зеркала. Когда Лиса была модница поменьше, зеркала у нее тоже были поменьше. В самом маленьком и самом первом она могла видеть только свой остренький носик. Но однажды она села в свое любимое кресло и подумала: «А как же я увижу свои большие глазки и пушистую челочку?» И в доме появилось новое зеркальце, чуть побольше первого. Так и повелось. Чем больше росла в Лисе модница, тем больше приносили в дом зеркала. И вот в самом большом - Лиса смогла увидеть себя от пушистой челочки до каблучков.
Долго крутилась Лиса, любуясь собой. Вскоре с ней остались только любимое зеркало, кресло и безлунная звездная ночь. Все остальное она перестала замечать, и оно исчезло. Помните, я обещала, что с вами может что-то произойти? И именно сейчас наступает этот волнительный момент.
Однажды Лиса так устала от своего отражения, что перестала замечать и его, и оно тоже… да, да, оно тоже исчезло.
«Чудеса», - подумала Лиса.
Вот тут-то самое время появиться Волшебнику.
- Ты звала меня? – Спросил Волшебник, глядя на Лису прямо из зеркала.
«Чудеса», - начала догадываться Лиса.
- Твои мысли о чудесах отразились в зеркале, и ты увидела меня. А если попробуешь меня запомнить, я не растаю, как облако, а окажусь там, где ты обо мне подумала.
И Волшебник оказался рядом с Лисой. Оп! Вот так.
Что ж, Лиса стала жить у Волшебника. Она и сейчас стоит или сидит в любимом кресле перед зеркалом и новые формы, каких еще нет на земле, придумывает. Придумает что-то – оно в нем отразится, не понравится – она мыслью, как ластиком, подотрет, а новой – исправит. Но уж когда совсем понравится, запомнит, и оно рядом с ней из зеркала плюмкнется. А у Лисы уже новые мысли очереди ждут. Так и живет Лиса, а если кому что-то новое понадобится, вспомните о ней, может, и поможет чем.

Тс-с-с
Тише. Здесь живет знание. Оно не любит шума и суеты. Оно ответит вдумчивым и внимательным. Здесь мудрый Пингвин вписывает в большую толстую книгу все, что уже придумано и открыто. Не будем ему мешать.
Тихонько подойдем к полкам, на которых стоит множество книг. Какую же из них выбрать? Давайте возьмем первую и посмотрим, с чего здесь все началось.
- Кажется, я опять здесь что-то напутал. – Пингвин так расстроился, что не заметил, как его ученая шляпа с кисточкой сползла набок, а очки едва держались на кончике клюва.
Это значит, что у знаменитого профессора опять незадача. Переваливаясь с валенка на валенок, он ходит по своему кабинету, заложив крылья за спину. Профессор работает над серьезным научным трудом «Книга советов на все случаи жизни». Сегодня перед профессором встал вопрос – как посоветовать съесть шоколадку. Можно, конечно, съесть ее всю сразу с надеждой на новую, но с другой стороны, ведь неизвестно, когда она появится. И тогда уместней будет растянуть удовольствие и есть ее по долькам. От размышлений о шоколадке у Пингвина кругом пошла голова. Мысли в голове профессора никак не хотели выстраиваться ровными рядами правильного совета, а вместо этого устроили настоящую кутерьму, от чего ученый так растерялся, что сел прямо на пол, что с ним раньше никогда не случалось. Так и застал его Волшебник сидящим на полу, в ворохе исписанных страниц.
- Что бы Вы мне посоветовали, дорогой Волшебник, видя мое положение?
- Знаете, профессор, вот я бы в таком случае пол-шоколадки съел сразу, а остальное предложил бы Вам.
С тех пор прошло уже много времени. Раскрытая «Книга советов» так и осталась лежать недописанной. А профессор… Тс-с-с. Тише. Не будем ему мешать.

А ты, любишь купаться?
В общем-то ничего страшного не произошло. Просто в этот день, проснувшись, Страусенок еще не решил, о чем можно было бы поплакать, а листочек уже начал падать с дерева прямо в ручей Печали. Страусенок хотел поплакать об этом, но опять не успел, потому что листочек уже упал, а узнать, куда же он поплыл, ему захотелось больше, чем плакать, и он пошел за листочком вдоль ручья.
Видите, как иногда бывает здорово, если однажды не заплачешь, даже если собирался это сделать.
Страусенок никогда не отходил от беседки, где он жил, так далеко, поэтому эта прогулка казалась ему целым путешествием. Ему так понравилось, что он начал напевать давно забытую веселую песенку. И вот тут-то и начались настоящие чудеса – заметьте, совсем без Волшебника. Вода в ручье начала светиться золотистым светом, и Страусенку просто очень сильно захотелось там искупаться. Плескаясь и ныряя в ручье, он поднял целый фонтан брызг. А золотистый свет больше и больше заполнял все вокруг. И это уже не ручей Печали, а настоящее озеро Радости, в котором звенел веселый смех Страусенка. Когда он выбрался на берег, то с удивлением заметил, каким он стал легким и пушистым. И Страусенок остался здесь жить. По совету Волшебника он сделал в дне озера дырочки, чтобы радость золотистым дождем попадала к тем, кто еще не ушел от своих ручьев Слез, чтобы капли ее дробили камни Обид, а золотистые струи вытаскивали тех, кто увяз в болоте Уныния.
Когда же где-то царит веселье и звонкий смех, а от улыбок расцветает все вокруг, в озере Страусенка начинают бить фонтаны, а над ними повисает семицветная радуга.

О джентльменах
Вы, наверное, догадываетесь о том, что настоящие верблюды живут в пустыне. Там мало воды и травы, и все время жарко. У всех верблюдов есть горб, а то и два, как рюкзаки за спиной, чтобы запасать там еду и питье. Но кто-нибудь видел Верблюда, который на голове бы носил кепку, а на шее галстук? А еще шорты и мокасины. Наверно, это был не просто настоящий верблюд, а настоящий Верблюд-путешественник. Все настоящие верблюды немного путешественники, потому что носят рюкзаки-горбы за спиной. Но ведь если надеть рюкзак и ходить по дому, это же еще ненастоящее путешествие, а подготовка к нему, поэтому все они только начинающие путешественники, и ходят по пустыне без штанов, как по дому. Но если ты настоящий Верблюд-путешественник, то из дома без штанов выходить, знаете ли, не прилично. И босиком. И к тому же этот настоящий Верблюд-путешественник был еще немножко и джентльмен. А всем джентльменам без головного убора и галстука тоже нельзя.
А знаете, почему этот Верблюд стал путешественником? А все очень просто. Потому что этот Верблюд очень любил цветы. Но в жаркой пустыне так мало воды, что почти не растет даже трава. Теперь-то вам, наверное, стало понятно, что в своих путешествиях он ходил не в музеи и театры. Всюду, куда он приходил, он спрашивал о садах и парках, где растет много цветов. Он мечтал о том, что когда-нибудь случится чудо, и в его пустыне тоже расцветут цветы, и он (но это уже второе чудо, о котором он мечтал только шепотом, и только когда рядом никого нет) станет настоящим Верблюдом садовником. И эта вторая мечта оказалась таким большим чудом, что ее услышал Волшебник. Ведь верблюдов-путешественников не так уж и мало, а вот о Верблюде-садовнике не слышал никто.
И Волшебник решил, что нельзя упускать такую возможность случиться чуду.
- Я давно ищу того, кто хотел бы ухаживать за цветами, - начал Волшебник. – Но мой сад ароматов в пустыне, где очень жарко и нет ничего живого. Если хочешь, я мог бы показать его тебе.
- Конечно, - спокойно ответил Верблюд.
Он не стал скакать от радости только потому, что он был немножко джентльмен, а им это не прилично. Но пока они шли, его ноги как будто немного пританцовывали, ведь танцевать разрешается даже джентльменам.
Вы, наверное, уже сами догадываетесь, что у Волшебника был не просто сад. В каждом цветке этого сада живет душа человека. И твой, и мой цветок жизни растет в этом саду. Если ты вредный и упрямый, то, наверно, у твоего цветка кривой и жесткий стебель, если ты любишь радость и смех, то лепестки твоего цветка всегда раскрыты к солнцу. Но если ты скрытный, твой бутон может никогда не раскрыться. В стороне от других растет цветок того, кто любит быть один. Посмотри на себя внимательно, и, наверное, ты сможешь догадаться, как выглядит твой цветок.
- Знаешь, - прощаясь с Волшебником, сказал Верблюд, - наверно, моя верблюжья колючка долго кочевала по этому саду.
- Пока на ней не распустился прекрасный цветок, - приподняв свой цилиндр на прощанье, добавил Волшебник.
(Наверное, он тоже был чуть-чуть джентльменом).

Тайна соломенной шляпы
Ж-ж-ж – нет, это не майский жук.
Ж-ж-ж – нет, это не пчелка.
Ж-ж-ж – нет, это и не машина, и не поезд, и не самолет.
Ж-ж-ж – а жужжит.
Ж-ж-ж – и никто не догадается, потому что того, что жужжит здесь, еще нигде нет.
Загадка.
Да это же на чердаке изобретений. А жужжат здесь еще никому не известные мысли от нетерпения. Хотят скорее попасть в чью-то голову. Но не так-то просто найти подходящую. В одни головы уже столь всего понапихано, что даже не подступишься. В других вроде бы и пустовато, но ветер сильный: мысль только туда, а ее с другой стороны выдувает. Вот и ищет Пугало со своего чердака нужную, в которую можно отправить новую мысль. Ах, да, мы же еще не познакомились. Пугало. Самый лучший в мире изобретатель новых мыслей. Откуда они у него берутся, не знает никто, даже он сам. Но он знает точно, что когда ему нужна новая мысль, он начинает чесать макушку, потом садится и ждет. Через какое-то время солома в голове начинает шевелиться, и оттуда постепенно вылезает новая мысль. Чтобы ее не спугнуть, надо посидеть тихонько еще немного, а когда она вылезет совсем, Пугало надевает шляпу, чтобы она не улетела, пока он не рассмотрел ее хорошенько. А рассмотрит – отпускает летать по чердаку.
Наверное, у меня тоже образовалась дырка, и туда залетела новая мысль, а я сделала открытие про то, что внутри голова у Пугала очень похожа на чердак, на котором он живет. Ведь ни для кого не секрет, что именно на чердаках среди всякого хлама встречаются самые интересные вещи, из которых можно сделать… Нет, можно, конечно, купить все в магазине и ничего вообще не придумывать. Но тогда вы ни за что не поверите, что Луна – это большое окно, через которое можно увидеть… Но оставим это открытие для тех, кто захочет освободить в своей голове немного места для новой мысли. И тогда посмотрите наверх (ведь чердак на крыше почти у самого неба), может, вы увидите Пугало, который машет вам соломенной шляпой.

Когда приходит время
Знаете, трудно рассказать о том, чего сам не знаешь. Что такое праздники?!
День рождения – это когда ты родился.
Новый год – это, когда елка и все ждут, когда часы будут бить двенадцать раз.
23 февраля – это праздник у папы, а 8 Марта – праздник у мамы, а Рождество – это когда в Англии едят жареного гуся.
Видите, все праздники очень разные, но на всех или ты, или тебе дарят подарки и делают сюрпризы, а еще делают много вкусного, чтобы гости не проголодались. Вот и получается, что праздник – это когда ты или тебе дарят подарок (а лучше не один).
Когда Мишка был маленький, он часто думал, почему праздников гораздо меньше, чем остальных дней в году, даже если ходить в гости на День рождения ко всем своим друзьям.
Долго ждать праздник Мишка не мог, и когда немножко подрос, он придумал, что если начинать делать подарки заранее, то праздничный день приближается гораздо быстрее.
К подаркам Мишка относился серьезно. Ведь для кого-то кораблик – это деревяшка с парусом, а кому-то не хватает именно его, чтобы поднять паруса и отправиться в дальнее плавание. Пусть пока дома и не по суровым морям, а по нарисованной карте.
И Мишка открыл большую и важную тайну: что каждому подарку должно быть свое место и время. А потом еще одну, поменьше: что если подарок придет вовремя туда, куда нужно, он может исполнить мечту, а это уже чудо.
Все чудеса, как вы знаете, живут у Волшебника, а тайны, как невидимые стены, охраняют их до поры до времени. Тот, кому удается найти дверь к чуду, уносит его с собой, а у Волшебника звенит серебряный колокольчик – еще одна тайна открыта.
Так встретились Мишка и Волшебник. В волшебной стране у Мишки появилась лаборатория подарков. Около каждого – стоят песочные часы, и когда приходит время, подарок отправляется туда, где его ждут. Мечтайте и ждите, когда придет время, ваш подарок из лаборатории Мишки найдет вас.

Вовремя остановиться
Скоро 12 часов. Все ждут Кенгу. С почтой. Но давайте все по порядку.
Кенга – это почти кенгуру. В общем-то он и есть кенгуру. Но настоящие-то прыгают, как вы знаете. А этот бегает. Очень быстро. Чтобы успеть туда, где происходит. А происходит везде. И постоянно. Однажды Кенга так увлекся, что попал.
Страхи первые, кто с ним встретились. Это их работа. Встречать и пугать. А тут не успели. Напугать. Только приготовились.
А Кенге лес очень понравился. Ему все нравится необычное. И Страхи тоже. Только они быстро исчезли. Но Кенга не расстроился. Не успел. Потому что помчался.
Со всех ног. И рук. И глаз. И хвост тоже. Во все стороны. А избушка не успела убежать. Только присесть. А вокруг промчался вихрь. Несколько раз. И пропал. А тропинка вокруг осталась. Так, обежав всю страну, он добрался до горы Высокой. До самой ее макушки.
Где встретил Волшебника:
- Здравствуй, ты как раз вовремя.
И Кенга остановился. Иногда надо суметь вовремя остановиться.
Гора Высокая проснулась и заработала. Вулканом стала. Но в недрах кипит не лава.
А мысли и желания, которые с земли поднимаются. Светлые и легкие сразу из кратера вылетают. Обидные и нечестные сначала огнем очищаются. От посторонних тяжестей. А совсем мрачные и сердитые, подозреваю, что на голову своих хозяев падают. Не удерживаются. Уж больно грязи на них много налеплено.
А Кенга... Который сейчас час, полдень? Он уже умчался. С вашими мыслями в кармане.
Вы не сомневайтесь. Он доставит их вовремя. И по адресу. И ждите ответа.

Секрет пушистых тапочек
- А ты как здесь оказалась?
- С неба упала…
- Страшно было?
- Только сначала, когда прыгнуть надо.
- Ты чего, сбежала?
- Ага.
- А зачем, обижали?
- Им там всем не до меня. У них ведь свои планеты…
- А ты?
- Маленьким ведь нельзя.
Обычно падающая с неба звезда, когда касается Земли, превращается в обыкновенный темный камушек. И эта маленькая летящая к Земле Звездочка тоже могла стать камушком, но ей повезло. Она не коснулась Земли, а упала на площадку к Лисе, перед самым ее остреньким носом. Там она и осталась жить до самого своего вырастания. Но с этим она не спешила. Лиса, оглядев ее с ног до головы своим конструктивным взглядом, вместо дорожного комбинезона, в котором прилетела Звездочка, замыслила ей серебристое платьице (девочка ведь все-таки). А с волосами справиться не смогла. Так и остались они золотистой копной вокруг головы.
Днем Звездочка чаще спала или лежала на пузе носом вниз, наблюдая за жизнью в волшебной стране.
А ночью садилась на краешек площадки и, болтая ногами в пушистых тапочках (тоже подарок Лисы), напевала свои звездные песенки. Вот с этих пушистых тапочек (то есть с одной из них) все и началось. Однажды, как вы уже догадались, одна из них свалилась с ноги Звездочки и упала вниз, в Сад ароматов.
Они оба очень любили цветы. Маленький и большой. Маленьким часто не хватает кого-то очень большого. А большим – самой малости, например, оградить своего малыша от насмешек. Днем Лягушонок чаще дремал под лопухом, а ночью помогал своему большому другу, настоящему Верблюду-садовнику ухаживать за цветами.
Тапочка повисла совсем недалеко от Лягушонка, зацепившись за травину. Он поднял голову и увидел маленькую девочку, идущую по лунной дорожке.
- Ты кто?
- Звездочка. А ты?
- Лягушонок. Ты настоящая?
- Ага. Ты живешь здесь?
- Угу. Ты потеряла?
- Спасибо.
- Ерунда…
- Красиво здесь как!
- Угу
- Мне пора…
- Ну, пока. Ты еще приходи.
- Ага.
А на следующую ночь они сделали открытие. Любая звездочка может гулять по Земле, если у нее на ногах будут тапочки.

О высоких порывах
У мечты есть крылья,
Она ищет друга,
О далеких просторах мечтают люди.
Но было в этой волшебной стране одно Но, из-за которого ее благополучию грозило…
Звали это Но – Жуткий Иванов. Да, да, именно так. Но лучше немного уточнить. Просто этот Иванов (сначала просто) любил уноситься в Заоблачные Выси и летать там в самое неподходящее для этого время. Например, когда жарил картошку. Поэтому картошка часто подгорала, и Иванову приходилось просто Очень Быстро возвращаться на Землю, от чего в Заоблачной Выси в разных местах образовывались совершенно незапланированные дыры. Из-за которых возникал жуткий сквозняк, от которого утонченные Заоблачные жители начинали чихать и кашлять. Болеть, одним словом. А потом в ватно-облачных повязках заделывать дыры, которые оставлял после себя теперь уже Жуткий Иванов.
А Иванова тянула ввысь Мечта, высоко парившая над Землей. Ему так хотелось догнать ее и рассказать, какое прекрасное место он приготовил для нее на Земле. А она как всегда в последний момент ускользала в лучах заходящего Солнца.
Но его высокие порывы никак не могли оправдать нарушения территориальной целостности Заоблачья и простудные заболевания его утонченных жителей. И вход в Заоблачье для Иванова был закрыт. Он пытался было пару раз проникнуть на запретную территорию. Но что за радость от постоянных оглядок и опасений, что тебя выгонят? И он подчинился. Лег на диван и загрустил.
Однако, странное дело. Может быть, впервые в истории Мечта тоже загрустила. Она пробовала спуститься на Землю. Но здесь она была слишком прозрачна, чтобы кто-то заметил ее присутствие. Лишь тонкий аромат растекался по комнате. Но слишком глубоко грустил Иванов. Мечта таяла на глазах, и озабоченные подруги-мечты обратились к Волшебнику за помощью.
У Волшебника на Облаке (куда перебрались Иванов и его Мечта) они и подружились. Вместе они летали строить воздушные замки для небесных жителей. А когда спускались на Землю…
Но это уже другая история.

Ерема любил сидеть по ночам на подоконнике большого окна и наблюдать, как белые хлопья важно ложатся в пухлые сугробы, а снежинки танцуют под музыку звезд…
Он поселился здесь недавно, и ему нравилось, как ночью в репетиционной повисала тишина и останавливалось время. В праздничные дни жизнь небольшого самодеятельного театра замирала, переносясь на сцены городских площадок. И в это время Ерема мог не прятаться под вешалкой с костюмами, откуда он любил наблюдать за тем, как среди импровизированных декораций рождаются спектакли-сказки. Он успел понять, что здесь никто не удивился бы, увидев домового. Но Ерема предпочитал сохранять свое присутствие в тайне.

Он сидел, подперев лохматую голову кулаком, и наблюдал, как в свете фонаря из темного Ниоткуда появляются снежинки, расчерчивая небо легкими траекториями танца. Серебряная искра, сверкнув, заставила Ерему зажмуриться от неожиданности. Открыв глаза, он увидел девочку. Она стояла на дороге, держа в руке фонарик – маленький домик для огонька. Ее легкие, пепельного цвета волосы будто не могли опуститься на плечи и мягко окружали голову. Черный комбинезон, сотканный из ночи, мерцал далеким светом звезд. Она смотрела на светлые от снега ветви высоких деревьев над собой и желтые квадраты окон в темноте. На появившегося невысокого, лохматого, с большими синими глазами, в длинной рубахе и пушистых тапках. Стоявшего, как и она, посреди нетронутого, только что нападавшего снега.

Ерема неловко шагнул назад и, оступившись, сел в мягкий снег на обочине дороги.
- Привет, - сказал он из сугроба, смутившись.
Фонарик погас в ее руке. Она не ответила, продолжая спокойно смотреть на домового. Он так и не смог понять, что заставило его оказаться около девочки. Не привыкший показываться и от этого смущавшийся еще сильней, Ерема выбрался из сугроба, стряхнув снег с грубо вязанной безрукавки.
- Ерема, - прокашлявшись и подняв глаза, представился он.
Девочка опустила руку с фонариком, продолжая молча смотреть на него.
- Хочешь чаю? – прервал он затянувшуюся было паузу.
Опять пошел снег, укрывая две пары следов, смотрящих друг на друга.

Девочка сидела на широкой лавке, покрытой толстым пледом, в небольшой комнате, служившей в театре столовой. Она все также молчала, чуть прикусив нижнюю губу, пока Ерема грел электрический чайник и расставлял чашки на раскладном столе.
- Угощайся, - пододвигая блюдце с конфетами, сказал домовой.
Девочка поставила фонарик рядом с собой и, подняв глаза, посмотрела на него. Ерема пододвинул стул и устроился напротив.
- Юки, - выдохнула она, решившись. – Я прилетела… - запнувшись, она опустила глаза.
- Да понял я, что ты с неба… свалилась. Ты пей чай-то, конфетки вот кушай. Устала, небось, с дороги.
- В наших легендах поется о том, что в жизни существует единственная сила, способная создавать миры, – помолчав, продолжила она. – Без ее притяжения звезда не сможет собрать вокруг себя планеты и останется одинокой. У нее недостанет тепла, чтобы согреть свой мир, если в сердце не будет вечного света Любви. Нас приносит сюда ветер времени, чтобы мы отыскали ее.
- Ух, так ты звезда?
- Я же пока не зажглась…
- А почему сюда? – Отхлебнув из чашки, спросил Ерема.
- Старшие сказали, что ее дом здесь. Помоги его найти.. – Юки встала из-за стола, готовая отправиться прямо сейчас.
- Утро вечера мудрее, - неторопливо убирая чашки со стола, покачал головой домовой. – Поздно уже, давай-ко спать.

«Вот ведь незадача, - устроив Юки, думал Ерема, сидя на своем подоконнике. – Всего на земле полно, а любовь все только ищут… да разговоры умные. Юки… Поди ж ты! Красивое имя для звезды».

Юки проснулась под пологом голубых марлевых облаков, которые Ерема накинул на театральные ширмы. Ей снились планеты – холодные и безжизненные – ледяные и каменные пустыни, мимо которых она пролетала. Они не нашли свою звезду и одиноко дрейфовали в космосе. Без тепла любви в них так и не проснулась жизнь, лишь существование и ожидание возможности рождения. Выбравшись из-под облаков, Юки устроилась на фанерном кубике, стоявшем в репетиционной, и тихонько наблюдала за домовым.
Утром Ерема взялся за обычную работу. То бубня, то напевая себе под нос, то исчезая, то появляясь, пританцовывая как шаман, вычистил дрему из углов, разогнал случайные беспорядочные мысли, выветрил остатки снов и ночных беспокойств, и комната вздохнула свободно, открывшись новому дню.
- На вот, возьми. Где он у тебя тут выключается? – Аккуратно держа за колечко, Ерема протянул домик-фонарик Юки. – Всю ночь, небось, горел, вот ведь, недоглядел.
Юки медленно взяла фонарик и он погас.
- Ох ты ж, беда, батарейка поди села, - хлопнул себя по бокам домовой.
- Ты и есть дом Любви? – тихо спросила Юки.
- Ты чего это? – опешил он.
- Смотри, - и она поставила домик на его большую ладонь, - видишь, опять…
Они оба, затаив дыхание, смотрели на домик, в котором горел свет.
- На-ко, возьми его, - нахмурившись, проворчал Ерема.
- Старшие звезды наполнили его своим теплом, чтобы он указал мне дорогу сюда, - взяв фонарик, не отставала Юки. – Его может зажечь только свет Любви.
- Пойдем-ка пить чай, - Не выдержал он и первый пошел в столовую.

А там… вопросы и поиск ответов
Попытки понять и стремление объяснить
Чай
Надежда и отчаяние
Чай
Еще чай…
- Не смотри на меня! Не знаю, почему так выходит, - наливая очередной стакан кипятка, ворчал домовой.
Юки сидела на лавке и молча смотрела, как Ерема нервничает все больше.
- Хватит, а то дырку прожжешь, и так уже дымлюсь от твоих вопросов.
Она закрыла глаза. Он, грохнув чайник на подставку, в бессилии обхватил лохматую голову руками.
- Ведь ничего особенного! Просто уборка – каждое утро делаю! – Развел он руками. – Любо мне это, понимаешь? Душа поет и сердце радуется!
- Что? Что ты сейчас сказал?
- Ну вот представь свои планетки, какими ты их хочешь видеть, - меряя шагами столовую и размахивая руками, пытался растолковать Ерема. – Как станешь будить букашек по утрам, как будешь посылать им свет-тепло, какими красками распишешь небо вечером, прощаясь до следующего дня.
Он спрашивал, а она, мечтая, рассказывала о будущем своего мира. И чем дальше говорила, тем ярче загорались ее глаза. Чем глубже она смотрела, тем серьезней становилось лицо и тише голос, пока она совсем не замолчала. Не замечая, как мягким ровным светом горит фонарь в ее руках.

Кто знает, сколько прошло времени. Или оно остановилось, наблюдая за рождением новой звезды? Сотканная темнотой космоса одежда Юки все больше наполнялась звездным сиянием.
- Ерема, но ведь это не все, верно?
Домовой положил свои большие пятерни поверх ее рук, державших фонарик.
- На дорожку.
Любовь долготерпит…, не ищет своего…, не превозносится, - летя, читала она строки вечной жизни во всем, к чему прикасалась сердцем. – Всему верит…, все переносит… Любовь никогда не перестает – серебристо белая звезда вспыхнула во Вселенной.

Ерема сидел на подоконнике и любовался звездным небом.
- Юки – снежная. Ну надо же …

Юки (с яп.) - снежная

Мышонок была совсем маленькой, когда мама уехала в Город налаживать новую личную жизнь, оставив дочку с бабушкой. Девочка сидела и смотрела сквозь прутики кроватки, как мама ходила по дому, собирая вещи в большую сумку на колесиках. Не понимая, но чувствуя, малышка тихо всхлипывала и тянула к ней ручки. Когда за мамой закрылась входная дверь, Мышонок замолчала, как потом оказалось, совсем. Врачи не находили никаких физических патологий, и, устав ходить по кабинетам больницы, бабушка приняла действительность такой, какой она была: внучка ее слышала и понимала, но отвечала молчанием.

Этой осенью ей исполнилось шесть. Маленькая и тихая, как мышонок, она выглядела младше своих лет, но лишь до тех пор, пока не увидишь взгляд ее синих глаз, слишком спокойный и пугающе открытый, наполненный недетской грустью.
- Сейчас Полюшка, немного отдохну, и пойдем лепить пельмени, - сказала бабушка, садясь в любимое кресло, около которого на столике всегда лежал мешок с разноцветными клубочками, спицами и будущей обновкой для внучки.
Они с Мышонком только что закончили украшать комнату. Бабушка с удовольствием вдыхала аромат морозной свежести и смолы, идущий от еще не оттаявших еловых лап, которые недавно принес бойкий соседский мальчишка. Ветки стояли в большой хрустальной вазе, которая на время праздника заменила на столике мешочек с рукоделием. На подоконнике мигала огоньками небольшая искусственная елочка, которую они собрали утром, украсив старинными стеклянными игрушками. Словно здороваясь, Мышонок разглядывала каждую из них: серебристого снеговика с разноцветными пуговицами, пестрого попугая, отважного космонавта и грустного Пьеро, за прищепку прикреплявшихся к ветке, яркие шары и сосульки, пряничные домики, с обсыпанными, будто сахарной пудрой, крышами, которые Полинка, когда была помладше, потихоньку от бабушки пыталась лизнуть. На дне коробки с игрушками Мышонок нашла две небольшие картонки, на которые были намотаны суровые нитки, с привязанным к ним серебристым дождиком. Бабушка не смогла отказать блестящим от радости глазам девочки, и, охая и ахая от волнения за балансирующую на стремянке внучку, помогла натянуть нитки с дождиком, протянув диагонали через всю комнату. Спустившись со стремянки, Мышонок включила гирлянду, и комната исчезла, погрузившись в мерцающую волшебным блеском сказку.

***
Заснеженный парк погрузился в предновогоднюю тишину. Жители небольшого городка за накрытыми столами перед телевизорами в праздничном возбуждении ожидали речь президента и бой курантов. Сложенные из ажурного узора секунд, последние минуты уходящего года легкими снежинками тихо опускались, заполняя живым узором пространство парка, подсвеченное нитями гирлянд. Разноцветные огни прочертили линии аллей, которые сходились к стекающему золотыми и серебристыми струями фонтану.

Устроившись на одной из лавочек, стоявших по краю небольшой площади, горбатая старушка в длинной юбке и старой меховой безрукавке чистила мандарин. Она усмехнулась, увидев идущего по аллее статного старика с белой до пояса бородой, устало опиравшегося на посох.
- Здравствуй, Яга.
- И тебе, Мороз, не хворать, - разламывая мандарин, ответила старуха. – Ну, что, всех успел осчастливить? На-ко, угостись.
Старик не торопясь пристроил посох и мешок возле лавочки и подозрительно глянул на Ягу, протягивавшую ему половинку мандарина.
- Ладно, не зыркай, бери. Скоро Новый год, передохнем чуток, и уходить пора. Вывалят сейчас изо всех щелей, искры в воздух пулять начнут, благие.
- Не ворчи, старая, дай отдохнуть в тишине, - наслаждаясь покоем и ароматом цитруса, пробасил Мороз.
- Ну, отдыхай-отдыхай, - собирая кожуру, ненадолго замолчала Яга.
- Глянь-ка, елочку с любовью украсили, - кривым пальцем Яга показала на новогоднюю красавицу, росшую в парке. – Огоньки современные, а игрушки руками мастерили. Значит, осталось еще в людях тепло сердечное.

Старый Волшебник молча смотрел на сверкавшую огнями елку и думал о тех, кому смог подарить радость сбывшегося желания. Из века в век он вслушивался в самое заветное, шедшее из глубины истинного, чтобы, используя данную ему силу, воплотить что-то по-настоящему важное. Один раз в год он был вправе сотворить чудо с людьми. Но каждый раз, когда он опускал руку в бездонный мешок возможностей, вместе с подарками, трепетно пульсировавшими от ожидания, он доставал и такие, что скалились в недоброй усмешке. И чтобы не было соблазна изменить загаданное, к нему приставлена тень, старая подруга, не дававшая переступить законы большие, чем он сам.

***
Этим летом Мышонок научилась читать и писать печатными буквами. Все лето они с бабушкой играли в записки. На маленьких квадратиках они оставляли послания друг другу: «Ушла в больницу, завтрак на столе» - «Я пакушала сбасиба», «Скоро пойду в магазин. Прибери игрушки» - «Купи шыкалатку», «Прилитал балшой жук».

В начале декабря Полина сама написала письмо Деду Морозу и, запечатав в голубой конверт со снежинками, вместе с бабушкой отнесла на почту. Тогда же она прочитала, что Дед Мороз может оставить подарок не только под елкой – некоторые кладут его в специальный новогодний носок. И однажды, увидев его в магазине, ярко красный с золотыми звездами и совершенно точно волшебный, сняла его со стойки и с абсолютной уверенностью в его необходимости вручила бабушке около кассы.

После праздничного ужина уставшая за день бабушка пошла прилечь в свою комнату, разрешив внучке поиграть еще немного.
- Чем скорее ты уснешь, тем быстрее наступит завтра с новогодними подарками, - поцеловав в макушку внучку, она отвела глаза, чтобы та не увидела навернувшиеся слезы.
Все эти годы бабушка видела в глазах Полины это слово, и, как бы ни догадываясь, старалась не произносить его вслух. Но Мышонок, научившись писать, наконец, сама смогла рассказать Деду Морозу о своем заветном желании. Бабушка несколько раз пыталась звонить дочери, но неизменно получала ответ вежливым голосом, что абонент с таким номером не существует. Лежа на кровати и глядя в стену, она искала слова, которые сможет сказать завтра внучке, не отводя глаз.

***
Ромка начал приглядывать за Мышонком вскоре после ухода ее мамы. Случайно он увидел Полину через пластик окна, маленькую и одинокую в большой кроватке. Ромка, тоже недавно оставшийся один, потянулся к ней, и она услышала. «Мышонок» - подумал он. Ему было одиннадцать, когда он ушел с Земли – большеротый и улыбчивый, с копной пушистых светлых волос. Он старался появляться, когда бабушки не было рядом, потому что она не могла взять в толк, к кому тянется и улыбается ее внучка.

Когда Полинка чуть подросла и научилась понимать слова, он устраивался на подоконнике и рассказывал истории о «другой» жизни. Ромка знал, что она скоро перестанет его видеть и слышать, а все, что он ей рассказывал, постепенно забудет, думая, что это были просто сны. Но все вышло наоборот. Мышонок научилась разговаривать, не произнося слова вслух, так, как это делал он сам. И по вечерам, когда бабушка ложилась спать, они вместе устраивались на подоконнике, рассказывая друг другу открытия и тайны.

***
- Ой, смотри-ка ты, детки, - толкнув локтем в бок, Яга вернула Мороза из раздумий в парк на лавочку.
- Вот и ладно, - ответил волшебник, всматриваясь потеплевшим взглядом в бегущих по дорожке аллеи мальчика и девочку.
- Ты ведь знал, да, что они придут? Чего это ты удумал напоследок?
Когда бабушка повздыхав, все же уснула, Полинка потихоньку оделась и, выскользнув из квартиры, вместе с Ромкой отправилась в парк, который был в двух шагах от дома. Два раза, в День рождения и в Новый год, Ромка ненадолго становился почти человеком – мог бегать и ощущать под ногами упругость земли, чувствовать запахи и разговаривать, как раньше. Раскачивая еловые лапы, он обрушивал снежные лавины на пробегавшую мимо Полинку, а она, ловко уворачиваясь, подбрасывала охапки легкого снега, который, не долетая до хохочущего мальчишки, осыпал ее искрящейся пылью. На площади Ромка взлетал на спинку дремавшей скамейки и под ее неодобрительное поскрипывание с размаху нырял в мягкие сугробы, раскинув в стороны руки и ноги. Легко вынырнув обратно, уходил на новый прыжок, оставляя в снегу чашечку снежного цветка с пятью лепестками. Полина мягко опускалась на спину, рисуя руками крылья бабочек, дополняя проявлявшуюся на полотне нетронутого снега картину зимнего лета.
- Дед, они ведь не игрушки у тебя попросят, - пристально вглядываясь в ребят, еще больше встревожилась Яга.
- На себя посмотри. Кто в парке время замедлил, думаешь, я не заметил?
- Так чтоб поиграли, малята. Ведь всего ж ничего им отмеряно, – оправдываясь, бормотала колдунья себе под нос.
- Мышонок, лови…, держи крепче…, вот он летит…, - слышался звонкий голос Ромки.
Блестящий шар размером с детский мяч летал над светящимися струями фонтана, как большая яркая звезда. Подброшенный слишком сильно, он откатился к лавочке, на которой, скрытые тенью еловых лап, сидели волшебники.
- Ой…, - разгоряченный игрой Ромка, подбежавший за шаром, замер в растерянности. – Простите…, мы немного поиграем и повесим его обратно на елку…
- Да чего уж тут, спрашивай давай, - скрипуче проворчала Яга.
- Вы ведь Дед Мороз, да? – И получив утвердительный ответ, еще секунду помедлив, призывно махнул рукой. – Мышонок, сюда!
Они стояли около лавочки, взявшись за руки. Огни фонтана, гирлянды на елке, блики от шара играли на их лицах и одежде.
- Дед Мороз, а ты настоящий или переодетый? – спросила Мышонок, как всегда молча.
- Что ты, деточка, ряженый, конечно. Смотри, вон какие синяки под глазами, - предчувствуя неладное, Яга выразительно глянула на Мороза.
- А Вы – Баба Яга? – Глаза Полины от этой догадки заметно расширились. - Вы что, подружились?
- Это у нас так, временное дипломатическое перемирие, пока мандаринки не закончатся. Ой, гляди-ка ты, закончились, - выбрасывая оранжевую кожуру в урну, стоявшую около лавочки, засуетилась колдунья. – Пора нам Дед, вставай. А вы ребятки, идите-ка подобру- поздорову…
- А если я не совсем человек, Вы мое желание можете исполнить? – с отчаянной смелостью шагнул к Морозу Ромка.
- Ты был и есть человек, только дом у тебя теперь в другом мире, - оглянувшись, проворчала Яга. – Мороз, посох с мешком не забудь.
- Новый год – праздник для всех. Думаю, тебе стоит поторопиться. – Волшебник смотрел в блестящие надеждой глаза Ромки, читая в сердце единственное желание.
- Охолонись, дед! – Последний раз попробовала остановить его колдунья.
- Я сегодня в своем праве, - отрезал Мороз.
- Ну, как знаешь, с тобой скучно не бывает. – Сложив костлявые руки на коленях, Баба Яга опять села на лавочку.
- Подойди ко мне, - сказал Мороз, протягивая мальчику открытый мешок. – Опусти в него руку, смелее. Там найдешь свой подарок.
- Ключ? – Достав руку из мешка, Ромка с недоумением смотрел на Деда Мороза. – Что он открывает?
- Дверцу заветную, - неохотно ответила Яга.
- Какую?
- Через которую ты сюда воротишься.
- И где ее искать?
- Все-то тебе расскажи, да в рот положи! Самому придется ее найти, – вспылила колдунья, увидев сомнение в Ромкиных глазах. – Малой, а ты думал такое по щелчку пальцев исполнить? Вот ведь, нонешние дети пошли, привыкли на блюдечке все получать! – И помолчав, чуть спокойней добавила. – Усилия для того потребуются запредельные, упорство и вера в исполнение невозможного.
Полина молча взяла Ромку за руку, чтобы пойти вместе с ним.
- Но она загадала…, - начал он и осекся под суровым взглядом Яги.
- Дед, пора нам.
- Мышонок, до поры, каждый из вас пойдет своим путем. Но, если будешь помнить друга, дорожки ваши быстрее пересекутся, – надевая рукавицы, закончил Мороз. – Прощайтесь, ребята, часы отмеряют последние мгновения уходящего года.
- Теперича спокойна твоя душенька? – вставая с лавочки, усмехнулась, Яга.
- Теперь можно в путь, - взяв посох и закинув мешок на плечо, довольно улыбаясь в усы, ответил Мороз.
- Думаешь, справится?
- Приглядывай за ним.
- Вот еще! – Скорее из вредности, чем по-настоящему ответила колдунья.
Девять, десять, одиннадцать… с последним ударом часов парк, мигнув огнями, вздрогнул от хлопка, и Ромка остался один. Казалось, ничего не изменилось, и он медленно пошел по дорожке парка. Постепенно все вокруг начало погружаться в плотный белый туман, сквозь который сначала просвечивали размытые огни города, потом заснеженный лес.

***
- Вставай, засоня, подарки тебя уже заждались, - тормошила заспавшуюся внучку бабушка утром первого января.
Стряхнув остатки сна, Мышонок выскочила из постели и помчалась осматривать подарки. Носок доверху был наполнен сладостями: «Значит, правильно пишут в книжках». Под елкой лежал большой сверток, обернутый блестящей бумагой и перевязанный яркой ленточкой. Аккуратно его развернув, она нашла стопку книжек с красочными иллюстрациями на обложках. Там были знакомые по мультфильмам Дядя Федор, Буратино, Снежная Королева, и пока не знакомые с двумя мальчишками, красившими забор, с девочкой, которая зимой держала в руках корзину подснежников, и принца, присевшего около розы на маленькой планете.
- До осени тебе хватит, а там – в школу пойдешь, - улыбалась бабушка, видя нетерпеливую радость внучки прочитать все книжки сразу. – А сейчас пора завтракать. У нас со вчерашнего вечера твой любимый пирог остался, с черникой и сгущенкой, кто его доедать будет?
Вместе они пошли на кухню, по который плыл аромат смородины, сушеные веточки которой бабушка добавила в чай. Она разлила его в любимые глиняные чашки и разложила по блюдцам треугольники пирога.
- Не хочешь погулять? – спросила бабушка после завтрака, собирая чашки со стола.
Помотав головой, Мышонок, светящаяся от счастья, умчалась рассматривать новые книжки. Весь день она была непривычно взволнована, и бабушка, видя ее ожидание, решила не откладывать больше сложный для обеих разговор.
- Полюшка, - начала она, но ее прервал телефонный звонок.
Мышонок сорвалась с места и с горящими от нетерпения глазами принесла бабушке телефонную трубку, на экране которой высветился незнакомый номер.
- Алло, - нерешительно ответила бабушка, - Кто это?
- Мама…, - раздался в трубке сдавленный голос.
Бабушка молчала, глядя на замершую внучку с полуразвернутой конфетой в руке. Как много лет назад, сидя в кроватке, она протянула руки.
- Прости меня, если можешь…, - услышала Полина, присложив трубку к уху. – Пожалуйста…
- Ма-ма

***
Чем дальше, тем больше дорога, по которой шел Ромка, становилась похожа на коридор, окруженный белым холодом пустоты и тишины. Чтобы не сойти с нее, не потеряться в монотонном однообразии – не забыть, куда и зачем идет, он крепко сжимал в кулаке ключ и начинал разговаривать с Мышонком, представляя ее рядом. Но однажды холод одиночества и сомнения проникли слишком глубоко, заслонив собой уверенность в то, что этот путь все же должен закончиться. Без сил Ромка опустился на обочину дороги и свернулся калачиком.
- Ромка! Ты ведь слышишь меня? - Донеслось откуда-то издалека. – У нас Рождество, и бабушка сказала, что в полночь небеса открываются и исполняются все светлые желания. Я загадала, чтобы добрый ангел помог тебе в дороге.
Ключ, который Ромка все время сжимал в кулаке, стал теплым, как доверчивая ладошка Мышонка.
- Ты ведь идешь, да? Я так сильно жду тебя!
Он знал, что слезы не украшают мужчину, но вокруг никого не было, и он дал им волю.
Сколько времени прошло с тех пор, Ромка уже не помнил. Он все шел, шел, шел… пока вдруг не увидел горбатую старушку в старомодной шляпке с отвислыми полями, сидевшую на лавочке, и не остановился от неожиданности.
- Ну, чего стоишь? В ногах правды нет. – Закрыв книгу, она пригласила сесть рядом.
Старушка молчала, не мешая Ромке, украдкой, разглядывать себя. Если бы не худоба и длинное пальто, она была бы похожа на добрую морщинистую черепаху, какую рисуют на детских картинках.
- Интересная? – Прервав затянувшееся молчание, спросил Ромка.
- Что?
- Книжка, которую вы читали.
- Ах, да, - спохватилась она. – Это твоя жизнь. Но сейчас ведь нет смысла ее читать, согласен?
- Эта книга про меня? Значит, вы знаете, чем все закончится?
- Тут об этом никто не знает, скиталец, - усмехнулась старушка. – Самому придется постараться.
- Тогда, что мне делать дальше?
- Что-что, опять за рыбу деньги – все расскажи да покажи, - всплеснула она руками. – Вспомни, когда пришло время покинуть землю, тебя предупредили, что вернуться обратно к родным – невозможно. Потому все ушедшие и начинают новую жизнь. Но есть такие, как ты, скитальцы – вас, каждого по своей причине, тянет назад. Но по пальцам перечесть тех, кому Жизнь дала шанс вернуться обратно.
- У меня есть ключ, - начал Ромка торопливо.
- Да-да, - перебила старушка. – И тебе нужна дверь.
- Вы знаете, где она?
- Да. – И, увидев вспыхнувшую в мальчишке надежду, покачала головой. – Не спеши, малец. Ты уже однажды уходил, оставив любимых, но гораздо больнее будет узнать, что, возможно, тебя уже никто не ждет. Ты точно хочешь этого?
Ромка, замерев на мгновение, молча кивнул головой.
- Мышонок – твоя дверь.
- А ключ зачем, что мне с ним делать? – Растеряно держа его в руке, спросил Ромка.
- Да ни «зачем»! Ты думал, здесь будет дверь под лестницей, как в «Буратино»? Тоже мне, умник. – Сухо рассмеялась она. – Ладно, не серчай на старуху.
Она вытерла глаза длинным узким шарфом, небрежно повязанным вокруг тощей шеи, и продолжила уже серьезно.
- Позови ее так, как вы разговаривали раньше. Откликнется – твое счастье, не откликнется – что выросло…
Ромка глубоко вздохнул, выдохнул и закрыл глаза: «Мышонок, ты слышишь меня?» Старушка внимательно смотрела на ключ, который он по привычке сжимал в кулаке. «Как ты там? У тебя все хорошо?» - Вслушиваясь в себя, он слышал лишь учащающийся стук собственного сердца. «Мышонок, ты помнишь меня, это я, Ромка?» - он в отчаянии открыл глаза и увидел доброе улыбающееся лицо старухи.
- Все, милок, здесь закончилась твоя дорожка, - она взяла в свою сухую руку его кулак, только что сжимавший ключ.
«Ромка, это ты? Где ты? Ты вернулся?» - Услышал он радостный голос Полины.
Старушка взяла тонкую трость, стоявшую у лавочки. Подняв ее над собой острием вверх, открыла зонт. И пошел снег. Как из ведра. Большие теплые снежинки, сложенные из ажурного узора секунд, отсчитывали время до новой жизни, белой стеной отделяя старушку от Ромки. Хлопок – и она осталась одна. Старушка закрыла зонт и снег прекратился. От ее глубокого вдоха сквозь прорези в пальто раскрылись два крыла.
- Вот и ладушки.

Эпилог
- Здравствуйте, садитесь, - поприветствовала Татьяна Евгеньевна своих пятиклассников. Она была не одна. Двадцать пар любопытных глаз разглядывали светловолосого мальчишку, который вместе с ней вошел в кабинет. – Знакомьтесь, Рома Суворов, с сегодняшнего дня он будет учиться в нашем классе.
Она внимательно оглядывала класс, думая куда посадить новичка.
- Можно он сядет со мной, - увидела она взметнувшуюся над классом руку.
- Полина? Конечно. – Обернувшись, она увидела улыбку на лице новичка. - Ты не против, тогда садись и готовься к уроку.

Сжавшись, словно в ожидании удара, она шла по улице, засунув руки в карманы джинсов. Из под накинутого на голову капюшона черной толстовки, на лицо свисали пряди прямых светлых волос. Ее пугали глаза людей – липкие, любопытные или пустые, что было еще страшней. Она старалась выбирать дороги, вдоль которых росли деревья или пышные кусты сирени – они укрывали от насмешливых взглядов проносящихся мимо машин. Девушка смотрела под ноги, но чувствовала как серые многоэтажки, наклоняясь ей вслед, впивались в спину темными провалами окон. Поэтому она предпочитала просторную, свободную одежду, чтобы не чувствовать прикосновение этих навязчивых рук-глаз, преследовавших ее повсюду. И постоянный шепот чужих мыслей за спиной, стоило, опустив взгляд, пройти мимо.

Она преображалась в парке на краю города, забытом и потому часто безлюдном. Он не выдержал конкуренцию с Центральным, напичканным современными развлечениями на любой вкус. По горбатому мостику она переходила овраг и оказывалась в уютном и тихом мире, где ее съежившаяся душа приоткрывала дверцу шкафа и выбиралась наружу, чтобы жить. Сняв капюшон, она любила читать, устроившись на давно некрашеной лавочке, облупившейся до дерева под солнцем и дождями . Или бродила по дорожкам аллей, усыпанным мелким золотом берез, здороваясь с каменными скульптурами, как со старыми знакомыми.

Худой, высокий, с тонкими чертами лица и всегда растрепанной шапкой темных кудрей - он видел мир через объектив фотоаппарата. Ему нравилась безлюдность парка, никем не нарушаемая тишина и атмосфера остановившегося когда-то времени, характерная для мест не тронутых или забытых человеком, где восходы и закаты не отсчитывали прожитые дни, а обозначали дыхание жизни. Он давно не бывал в этой его части и потому не ожидал здесь кого-либо встретить, но девушка, стоявшая на дорожке аллеи, была так органична, словно часть осени, живущей в парке. Она стояла под золотым дождем листьев, стекавших с веток берез, в полном безветрии. Грустная полуулыбка отражала тишину мелкой ряби небольшого озера, а тонкие кисти рук двигались в унисон с дыханием старого парка. Окунувшись в осень, она впитывала уходящую ее красоту, а он, делая кадр за кадром, пытался запечатлеть этот плавный танец жизни. Очередной щелчок фотоаппарата заставил девушку вздрогнуть. Она замерла, мгновенно опустив глаза, и привычным быстрым движением накинула на голову капюшон.

Убежав из парка, смущенная и рассерженная, она вернулась домой и, закрывшись в комнате, снова и снова прокручивала в голове произошедшее – объектив, бесстрастно смотревший на нее, растерянные темные глаза, длинные артистические пальцы, державшие камеру и странную тишину вокруг незнакомца – ей показалось, что он стоял, как будто в стеклянном шаре в окружении белых плавающих снежинок.

В школе он был долговязым нескладным подростком, молчанием отвечавший на вопросы учителей и сверстников, и на отлично выполнявший контрольные и письменные работы. Люди пугали его непредсказуемостью. Он физически ощущал их грубость, страх, яркие вспышки, будь то радости или агрессии. Внутри начиналась дрожь даже тогда, когда яркие всплески эмоции не были напрямую направлены на него. Спасением стал фотоаппарат, подаренный родителями на день рождения. Взглянув в объектив первый раз, он понял, что тот пугающий мир остался по другую сторону. Он продолжал чувствовать людей, но их эмоции более не вторгались в его мир, защищенный стеклом объектива.

Вернувшись из парка, он просматривал получившиеся фото на экране компьютера – чуть прищурившись, девушка смотрела на солнце, такая свободная и открытая, окруженная дождем света и желтыми штрихами падающих листьев.

День второй

Она устроилась на лавочке, стоявшей на берегу небольшого озера в центре парка. Длинные, тонкие ветки старой березы зеленым пологом укрывали ее от случайных взглядов. У берега, усыпанного длинными листьями прибрежных ив, плавали утки, и девушка бросала им куски булки. Она ждала его, но вздрогнула, услышав сухой щелчок фотоаппарата. Инстинктивно руки потянулись к капюшону, но остановились, когда поняла, что вчерашний незнакомец ее не видит. Недалеко от берега сломавшийся ствол старой ивы образовал заводь, укрытую тонким занавесом листьев. Утки скользили по волнам, на которых танцевали солнечные блики. Почувствовав взгляд, он обернулся. Поискав глазами, столкнулся с ее взглядом. Споткнулся и, как когда-то давно, ощутив неловкость, закрылся камерой и нажал на кнопку.

Его работы пользовались успехом – покупались журналами и побеждали на конкурсах. Подобно импрессионистам, он тонко ловил мимолетность красоты, будь то природа, портреты людей, ситуации. Постоянный взгляд через объектив научил его предчувствовать моменты и ракурс, чтобы вовремя поймать «тот самый кадр». Люди перестали пугать – теперь не обязательно было держать камеру, чтобы отгораживаться от них. Но эта странная девушка смогла пройти сквозь защитное стекло, которое привычно и незаметно для других окружало его мир.

День третий

Весь день моросил дождь. На дорожках парка в выщерблинах асфальта собирались лужицы, в которых плавали лодочки листьев. Два зонта – черный и темно бордовый – гуляли по мокрым аллеям, постепенно сближаясь друг с другом. Она начала подниматься по каменным ступеням, подставив лицо мелким каплям и остановилась, увидев незнакомца на верхней площадке. Разделенные шестью ступенями и тонкой пеленой дождя. Соединенные тишиной – три ступени вверх, три ступени вниз – навстречу друг другу. Молча он протянул руку, на раскрытой ладони которой лежал квадратик флэшки. Она аккуратно взяла ее, стараясь не касаться его руки.

С экрана ноутбука на нее смотрела незнакомая девушка – неплохо сложенная, несмотря на мешковатость одежды, скрывавшей фигуру, с искренней улыбкой и легкими светлыми волосами, подхваченными ветром. Ей показалось, что девушке на фото не хватает красок. И забыв о страхах – взглядах и шепоте за спиной, своей беспомощности перед выбором – пошла в торговый центр, а когда вспомнила, было уже поздно, потому что увидела то, что ей сразу понравилось – голубая куртка, у которой верх и рукава были из привычного текстиля, а от талии – стеганная плащевка с рисунком в виде поперечных полос. И конечно с капюшоном.

День четвертый

С самого утра лил дождь и синоптики прогнозировали месячную норму осадков за следующие три дня. Осень, словно решив устроить генеральную уборку, смывала остатки роскоши. Белые колонны ротонды ярко выделялись на фоне темных стволов. Девушка стояла под куполом и смотрела, как струи дождя пузырятся в лужах. Она увидела незнакомца на другом берегу озера у лавочки, где любила кормить уток.

Чистый голубой цвет в окружении белого, на фоне черных деревьев привлек его внимание. Они стояли друг напротив друга, разделенные озером.
— Если пойти в обход…
— опять попадем в лабиринт дорог.
— Тогда остается…
— прямо навстречу.
— Ходить по воде мог только один…
— Он звал за собой
— Мне страшно…
— мне тоже. Но храбрый не тот…
— кто страха не знает.
— Он говорил, что можно…
— просто идти.
— Идем?
— Давай
Главное сделать это хоть раз, потом будет легче.