Он был алкаш. Из добрых алкашей.
Его никто не прогонял взашей.
Он разводил скалярию и гуппи.

Он получил кликуху Айболит:
всё мучился – а что у рыб болит?
И горевал о каждом рыбьем трупе.

Он заполночь звонил уже бухой
и приходил с какой-то чепухой
на закусь и с поллитрой неизменной.

И в вашем захолустном городке
она светилась, как фонарь в руке
больного на кукушку Диогена.

Но кто мудрее был – ещё вопрос.
На Троицу добил его цирроз,
а человека всё-таки нашёл он, –

ведь ты молчишь который день подряд
и смотришь, как с востока на закат,
чудно и глупо, брюхом в облака,
плывёт, плывёт по небу рыба-клоун...

Я научилась жить не торопясь,
вплетаться в эту медленную вязь
знакомых просек

и, если мне навстречу семенят,
здороваться, как раньше в деревнях,
поскольку все ж выгуливаем мосек.

Я научилась поболтать за жизнь,
про цены и погоду, метражи,
соседку-выпивоху,

пенять на запоздавшее тепло,
поддакивать про было и прошло
и даже охать.

Есть в этом некий старосветский кайф.
По сути, начинаешь привыкать
к себе, такой же суетной, невечной,

с которой расставаться жаль, а всё ж
и после будут солнце, снег и дождь,
старушки, псы и прочее, конечно.

Дожди зарядили. Апрельская хмарь.
Ночами промозгло и гулко.
Торжественно лапу задрав на фонарь,
мой пёс начинает прогулку.

Я тут на раёне давно аксакал,
мне всё и привычно, и скучно.
А этот, гляди-ка, опять поскакал
обнюхивать разные кучи.

Смотрю и завидую: эх, ни черта
не смыслю я в жизни, на деле.
Не верую в чудо травы и куста,
мечтаю о свете в тоннеле.

А псу ни к чему городить огород,
и светит ему без печали
фонарь – перекрёсток собачьих миров,
описанный в самом начале.

Ляг. Лежи. Томись или отдыхай.
Рассматривай паутину или считай овечек.
Всё, что с тобой происходит, для времени чепуха.
Потому что оно не лечит.

Потому что этот зимний белый халат,
который ты принял за панацею,
время надело как лаборант
с единственной целью –

ставить опыты: тут надавить, подрезать там,
послушать, где больно, а где очень больно,
а самые чёрные истоптанные места
посыпать солью.

Оно заставляет, испив до дна,
оказаться на самом дне в пустоте и холоде,
и смотрит, кто выживет, а кто ни хрена.
И однажды в какой-нибудь полдень

ты чувствуешь, что и зимнего солнца хватает вполне,
лучшее – враг хорошего после той петрушки.
А думаешь, что выжил и стал сильней...
Вот такой полёт над гнездом кукушки.

Ночью славно. Мирно, мерно
за окошком снег валит.
Лучше времени, наверно,
не бывает для молитв.

Не таких, чтоб по канону,
просто – света и тепла.
Просто думать полусонно,
кем я стала, кем была.

Как на майские над дачей
снова будет дым кружить.
Опрокинет дед стаканчик.
Жив!

Как с утра, кряхтя мотором,
лодка тащит рыбака.
Как потом поедем в горы,
как в горах ворчит река,
а её цикады глушат...

За окошком валит снег.
Бог, спасибо, что послушал.
Дальше знаешь сам, как лучше,
Ты хороший человек.

Бывает, память тянется, как нить
из ветхой кофты, вязаной в том веке.
Конечно, позабыть нельзя хранить,
и всё такое... Помнишь чебуреки
на Черкизоне? Дьявольский фастфуд
в горелом масле – бешеные бабки.
Напёрсточников тоненькие лапки.
Ты столько слил им. Ладно, что уж тут...
Вот так и я. Варёную джинсу,
ликёры и трёхдверные восьмёрки
несу по жизни в памяти, несу.
И эти захламлённые задворки
то наказаньем кажутся, то нет –
как будто бы они родили свет
в конце туннеля. И (прости мне, грубо)
пусть позади всё так же дышит мгла,
я выбралась, я выжила, смогла,
и хрен им в зубы.
Хотелось бы забыть те времена,
на самом деле.
У каждого из нас своя война,
свои фантомы и своё похмелье.
И так чертовски тошно быть людьми
с бэкграундом весёлых девяностых.
Но мы их пережили, чёрт возьми.
А память – просто
всё тянется и тянется, как нить.
Сижу, в клубок мотаю, а накой мне?
Конечно, позабыть нельзя хранить,
и всё такое...

Пока фонарь над лавочкой скрипит,
поставь коньяк и закусь на репит
и слушай музыку янтарной полусферы.

Здесь дом и сад. Молчи со мной, Сократ,
и принимай и свет, и звездопад,
пока ломают копья робеспьеры,

не ведая, что, в сущности, увы,
они давно уже без головы,
а время – просто дворник на зарплате.

Оно берёт и золото, и медь,
и каждого способно отыметь.
И мы с тобой – не исключенье, кстати.

Поэтому лакай свои пять звёзд,
закусывай орешком, словно клёст, –
у нас ещё осталось полбутыли.

Поэт при жизни меньше, чем поэт.
Но мне пока по нраву этот свет
и лавочка с автографом: «Тут были...»

Я майский жучок в коробочке января.
Практически дохлый, по совести говоря.
Пожалуйста, перестаньте меня трясти.

Оставьте последнюю волю – крылатый сон.
А я бы проснулась, когда под капельный звон
оттает земля до мамонтовой кости,

на даче зажжётся лампочка над крыльцом,
и станет тепло и светло, и, в конце концов,
я выпущу крылышки, чтоб устремиться к лугу...

Но вот незадача: весёлый пацанчик-бог
привяжет меня за одну из мохнатых ног
и будет, смеясь, на нитке гонять по кругу...

Никого не зови, этот берег привык к тишине.
При отливе над белым песком занимается марево.
Ты такая же тень, как и все, кто остался на дне.
Проходи, погости, а с приливом вернутся хозяева –

плоскодонные сонные камбалы-жидкая-кровь
да извечные стылые волны – косматые, в проседи,
и натянутся дикие жилы поморских ветров...
Эти камни, и кости, и холод зачем Тебе, Господи?

Для чего же меня днём и ночью зовёт и зовёт,
непокоем моим и моим одиночеством лакомясь,
этот мир на краю, омываемый горечью вод,
где в рассветном тумане качаются лодки под благовест?

Для того ль так сурова и скорбна вот эта юдоль,
и озёра черны, и кровавы брусничные россыпи,
для того ли тут всё только камень и памяти боль,
чтоб уверовать в Царство Твоё? Подскажи Ты мне, Господи.

...Слишком долгими кажутся летом на Севере дни,
но пошиты они дождевыми непрочными нитями.
Видишь – бабочка бледная, северной ночи сродни,
из-под ног вылетает у стен Соловецкой обители...

Что знает собака о смерти? Что смерти нет.
Есть одуванчики, снег, прелые листья.
Так будет всегда – у собак не бывает лет.
И это важней человеческих истин.

Что знает она о любви? Что любовь проста:
будь рядом, облизывай руки, сопи под боком,
помахивай закорючкой хвоста
и жди у порога.

Что знает собака о боге? Что он придёт
всегда, даже если ушёл от неё надолго.
И я бы хотела, ты знаешь, вот так же вот
верить и в жизнь, и в любовь, и в Бога.

*
Среди белужьих косяков
идёт «Василий Косяков».
На нём паломник и турист
глядят на море сверху вниз.
А море дышит: вдох – и фух.
Маяк зажёгся и потух.
А век зажёгся и горел.
Этап, Секирная, расстрел.

Когда приходит пароход,
двоих с него тотчас в расход.
А ты на жёрдочке сиди.
Падёшь – пригреют на груди
седые божьи старики.
По именам их нареки:
Савватий, Герман и Зосима.

А рвы распахнуты на зиму.
Теперь до оттепели здесь
лежи, с других сбивая спесь.
А там, глядишь, зароют
под Чудовой горою.
И вырастет из босых ног
черничник и косматый мох.

*
Разбудит благовест. То тихо, то набатно
качают звук поморские ветра.
У Царской пристани толпятся катера,
везут на Анзер и везут обратно.

В посёлке благостно. Копчёная треска
по 200 рэ за среднюю рыбёху.
Селёдку малосольную неплохо
мы сторговали тут у рыбака.

Неспешно всё. А что, на Божий суд
успеется. Живи себе в охотку.
К Преображенью патриарха ждут,
и мужики вовсю скупают водку.

*
Когда глядишь на облака,
нет расстояний меж веками.
Скроёны стены на века,
а может, взрощены из камня.

И причащаешься суровой
скупой нешумной чистоты.
И бродят сонные коровы
и любопытные коты,

и чайки кормятся с руки...
Меня не удивляет, в общем,
что произносит Soul-love-ки
какой-то иностранец тощий.

*
Вода в ручьях темна
и, словно кровь, густа.
Шевелится у дна
ржавелая листва.

И вверх ногами в ней
дрожат среди камней
малина у моста
и маковка скита.

*
А вот где жизнь назло берёт своё
у каменного холода и глины:
цветёт шиповник, тянутся люпины
и прочее заморское быльё.

Здесь прижились ростки и семена
чужих широт. Шмели качают розы.
Тут, говорят, в иные времена
цвели и вызревали абрикосы.

Таблички там, таблички тут. Иду,
куда ведёт натоптанная тропка...
Мне больше всех растений в ботсаду
запомнилась тупая кровохлёбка.

*
Белое море и белый песок.
Белый туман по-над белой обителью.
Белобородый языческий бог
смотрит с иконы глазами Спасителя.

Лето не лето, зима на носу.
Клонятся травы к земле покаянно.
Крикнет белуха на дальнем мысу –
и тишина.
И расстрельные ямы.

Я лета жду с начала сентября,
с явления кленовой позолоты.
Ещё янтарно теплится заря,
ещё птенцы разучивают ноты,

а я уже, поёживаясь впрок,
из шерстяных носков не вылезая,
ращу внутри, как тонкий стебелёк,
как чутошное деревце бонсая,

предчувствие июньских земляник,
далёких полустанков с перекуром,
где поезда срываются на крик:
эй, кто-нибудь! – А им в ответ дежурный

по громкой связи лепит черт-те что,
ни слов не разобрать, ни матерщины...
И вот в краю платанов лет по сто
горланят горбоносые мужчины,

несут какой-такой шашлык-машлык,
кувшин вина... Но время на исходе,
и самолёт взлетает тык-впритык
к туманам, соснам, северной погоде,

макушкам храмов средь бедовых изб
с окошками ей-богу слюдяными,
где пьют дожди до положенья риз
поля, поля, поля, а между ними

петляют позабытые пути,
ведущие в капканы малых родин.
А там ни новостей, ни суеты,
грибы пошли... Но время на исходе,

и, проезжая – что там? Сестрорецк? –
я чувствую усталость всё подспудней
и так мечтаю, чтобы, наконец,
унылым клином потянулись будни.

Да плохо ли, по правде говоря? –
На даче астры, лужи и соседи.
Диван, чаёк, собака и соцсети.
Работа. Дом. Начало сентября…

Старый лисапед отзимовал
под навесом, как барбос дворовый.
Ржаво шелупонится металл...
Но под тётей Надей-то, коровой,

он ещё побегает – ого!
Потрясёт её большие булки.
Вот, бывало, сядет на него –
сладострастно взвизгивают втулки.

Только тени сменят жаркий свет,
потная возлюбленная Надя
гонит престарелый лисапед
в магазин по кочкам на ночь глядя.

Цепь скрипит, и блямкает звонок.
Слышен хриплый покрик петушиный.
И тепло сиденью между ног.
И довольно крякают пружины...

Приезжай! Смотри, уже тепло.
Засиделась в городе, корова!..
И блестит на солнышке крыло,
как у молодого.

Била ива прутиком по воде.
Тарахтели в сумерках катера.
Под шашлык и водочку подырдеть
хорошо в июльские вечера.

Вовка стал начальник, родил двоих.
Мишка – парень быстрый, в полтинник дед.
Завалилось солнышко за буи.
Говорят, за островом клёва нет.

Дядя Ваня будто уже не тот,
на леща не ходит – не ходит лещ.
Густера – и та через раз берёт...
Эх, шашлык под водочку – это вещь.

Дальний берег светится и дрожит.
Теплоходик с музыкой, все дела...
А подумать если – вот так и жизнь
по реке корабликом проплыла.

Поднимаешь голову, смотришь вверх.
Звёздами пришпилены облачка...
С нами этих нету и нету тех,
а смотри – как прежде, бежит река,

серебрятся листья, и ветер свеж.
Будет ныне, присно, вовеки так.
Вишенку на ощупь сорви да съешь,
если стало горько, смешной чудак...

Ты говоришь, что не о чем писать,
глядишь во двор на бабушек и лужи,
ещё один окурок в банке тушишь,
рассматриваешь стрелки на часах.

Ты думаешь: ну пара-тройка лет...
ок, двадцать-тридцать... что изменят в мире?
Живёшь-живёшь, однажды – бац и нет,
ни в памяти, ни в собственной квартире.

Придёт какой-то долбаный чувак,
повесит шторки новые на кухне,
а ты себе смотри и не возбухни,
поскольку помер. В общем, как-то так...

Но – вот же день. Он изморосью тих,
он чёрен птицей и прозрачен клёном,
он шёпотом бредовым, воспалённым
с тобой ещё пытается шутить.

Подсвечивает пасмурный стакан –
мол, коньячку? А что же, по сезону!
И шлёт тебе синичек перезвоны,
и тоже пьян...

Когда не станет видно циферблата,
и в городе не будет ни души,
ни лая, ни автобусов, ни мата,
запомни, запиши

подслеповатый свет из мокрых окон...
Останется тебе от октября
сиюминутность, впаянная в строку,
как муравей в кусочек янтаря.

Из тишины, застывшей между нами...
Прости, не так.

Из тишины, остывшей между нами,
растут вьюнки на цепких стебельках
с безжизненными бледными цветками.

Ползут по штукатурке старых стен,
пускают щупальца в оконное пространство –
им нравится в пространстве разрастаться,
они-то знают: если раз расстаться,
расстанешься однажды насовсем.

Они врастают в трещины и сколы,
в оставленный на вешалке пиджак,
их цвет печально теплится лиловым...
Прости, не так.

Печально цвет их теплится ли, нет ли –
они врастают в кресло и торшер,
затягивают жилистые петли
вкруг тонких шей
почти доцветших лампочек стоваттных,
чей знобкий свет давно похож на зуд,

и скоро мне под кожу заползут,
пробьют насквозь и вынырнут обратно,
заштопав крик (ну тише, тише, ну), –
в осенний сумрак зыбкий, топкий, нежный,
звенящий чайной ложечкой...

Да нет же.
В проросшую меж нами тишину.

Когда приходит время птиц…
Когда вообще приход­ит время
перечитать свой эпи­криз
по птичьим росчеркам осенним,

по чёрным галочкам в дыму
и дымке ржавого под­леска, –
вдруг понимаешь, что к чему,
что и тебе придёт по­вестка,

как журавлю, – в пр­озрачный день,
пока чудны и зыбки дали,
и жизнь – серьёзная болезнь,
исход которой (у)ле­тален.

Мы поделили мир с тобою надвое:
тебе досталась тьма, мне – белый свет.
Пока я тут летаю, ты там падаешь,
и дна у твоего паденья нет.

Прости такой-сякой никчёмной бабочке
цветастость крыльев, жадность до цветка.
Тебе мой свет, естественно, до лампочки,
ты слепнешь от него наверняка.

В твоих домах накурено и матерно,
пейзаж до горизонта в серых швах,
и стелется за край дорога скатертью,
прожжённой сразу в нескольких местах.

А у меня печенье в тонкой вазочке,
сегодня в жизни снова всё сбылось,
сиреневые сумерки и ласточки,
и запах земляничный у волос.

Я думаю нередко, цепенея:
для равновесья не случится ль так,
что ты увидишь свет в конце тоннеля,
а я из света выпорхну во мрак?..

Из глубины осенних холодов
всё тянутся ростки былого лета.
Так у давно отплакавшихся вдов
фантомной болью пыхнет сигарета
в зубах совсем чужого мужика
на волглом полустанке возле дачи...

Уже черна по-зимнему река,
тиха, нема, а водомерка скачет,
высматривает в сумерках воды
клочок небес – портал в другое лето.
Всё помнит, как кувшинки золоты,
дрожит ивняк и плюхают хвосты
среди камней и солнечного света.

Но будто выцвел к осени рогоз.
Скрипят протяжно ели-перестарки,
и свечи догорающих берёз
средь сосняка беспомощны и жарки...

Пускай мне и отпущено лет сто,
идёт любая осень за две всё же.
Лампадно в пальцах теплится листок.
Лети, хороший.

https://www.youtube.com/watch?v=bM3SzkkbskQ

Ты – свет, я – тень. Дай в имени твоём
услышать отзвук млеющих глициний,
береговых изгибов – сколов – линий,
туманных красок, смазанных с краёв.

Дай говорить о будущем легко –
так птицы по весне свивают гнёзда,
а осенью с порывами норд-оста
меняют их на пену облаков

и сквозь ветвей раскинутую сеть
взлетают без оглядки, не тоскуя,
поскольку знают истину простую:
всё повторится, не о чем жалеть.

На перекрёстке, на семи ветрах,
когда нам снова выпадет расстаться,
заговори тоску мою и страх,
и холод пальцев.

Скажи: всё предназначенное нам,
когда бы ни пришло, придёт ко сроку,
и я нигде не буду одинока –
ни здесь, ни там…

Отпели, отмучились ржавые петли дверей –
сарайчики-баньки ушли на покой до весны.
Поедем, поедем. Чайку на дорожку согрей.
Попьём да посмотрим на жёлтые пятна листвы.

Вот видишь – как лето ни нянькай, а лето ушло.
Дымы выцветают над крышами зябнущих дач.
Бельё на верёвке пытается встать на крыло.
Черно и прощально на ветке сутулится грач.

Я думаю, мам, оттого так печален сентябрь,
что небо прошито дождём и саднит этот шов,
и облачки пара, от губ отрываясь, летят,
как будто бы я привыкаю прощаться с душой.

В такой арифметике спутаны цифры и суть:
хоть лет прибавляется, лето опять вычитай…
А птицы летят, не тревожа небесную ртуть,
цепляя крылами холодный заоблачный край…

Стригу отца. Седой, как одуван.
Стоит жара. Кукукают кукушки.
Среди настурций, лютиков, лаванд
летает белый пух с его макушки –

задумчиво порхает по жаре,
разносит по округе наши споры.
Потом взойдёт снегами в декабре
и подопрёт корявые заборы.

И до весны, занудней, чем бемоль,
протяжней проводов высоковольтки,
начнёт фонарь, выскрипывая боль,
оплакивать пионы и бархотки...

Но это всё потом. А полдень тих,
зевает пёс от жара и от скуки.
Отец скрипит о пахотах своих,
мосластые рассматривая руки.

И некуда и незачем спешить.
Трясёт хвостом на грядке трясогузка.
Всё пух и прах и сумерки души.
Ещё один июнь.
Перезагрузка.

Был у бабушки гребень в седых волосах,
тёмно-синие серьги в оттянутых мочках.
Не читала, с трудом разбиралась в часах:
– Сколько времени, дочка?

А в деревне часы не бывали нужны –
как стемнеет, ложились, вставали до зорьки.
А читать... Много ль писем-то было с войны?
Похоронка и только.

Руки бледные тяжко ложились на стол.
Рот беззубо дожёвывал вечное горе.
– А умела б читать – прочитала бы, мол,
буду вскоре.

И смеётся беспомощно. Боже ты мой,
сохрани и спаси от подобного смеха...
Поселилось во мне тихой птицей седой,
птицей-нежитью, тенью, навечной бедой
этой горечи эхо...

У Бога дён много,
да у Христа – четыре ста...
Бабочка-недотрога
вспархивает с листа.

Ветер тягуч и ласков –
сонный покой тепла.
Видно, недаром Пасха
ранней была.

Скоро полягут травы,
скошенные с росой.
Но подойдёт отава.
Снова перед грозой

света густые пятна
позолотят стволы.
Запахи будут мятны,
завязи тяжелы.

Пылью дохнут дороги,
зябко потянет с рек.
Как же пусты тревоги...
Бабочке-недотроге
день мой – век.

Я возвращенец из полтыщи мест
в свой заводской посёлок, в двухэтажки,
где сохнут во дворе штаны-рубашки,
а выйдешь со двора – так сразу лес.

Дома до дыр изношены давно –
ненастьем потрошёные гнездовья.
Кусты сирени вписаны в окно.
Пятидесятый год, средневековье.

Кому – мосты и башенки… Моё –
вот эта рухлядь, ржава и щербата.
Засижена сутулым вороньём,
опять шуршит берёза в два обхвата.

На эту же берёзу между дел
мой дед глядел.
И виделось, что будет всё иным.
Но... Тот же дом. Над крышей тот же дым.

Всё пыль, и тлен, и птичий пересвист,
застрявший между прутьями ограды...
Мне только здесь грустится так, как надо.
Здесь и помру, не чувствуя досады, –
из праха в прах, как прошлогодний лист.

Расскажи мне, как тени, сливаясь с нами,
становятся снами,
и к утру выплавляется солнце из сонной руды.
Помоги, эта жаркая темень тесна мне.
Дай воды.

Воркование голубя переходит в дремотный говор,
в бормотанье реки, промельк ветра по камышу.
Полумесяцем чёрт на хромое копыто подкован.
Что же, мытарь бессонный пребудет с уловом:
я сегодня грешу.

Потому что под пальцами кожа твоя прохладна,
и слова прорастают – влажные стебельки –
из семян нетерпения. Губы жадны,
горьки.

Тишину вышивают шорохи, птичьи вскрики.
И вот-вот, захмелев от сласти туманной мглы,
зацветут придорожные земляники,
розовато-белы...

Здесь жили дети, жили старики –
у берега реки,
чуть выше камыша, чуть ниже храма.
Но птица вылетает, как душа,
в просвет, на свет, где мошки мельтешат,
из крыши прямо.
В полах трава. Сухие мотыльки
просыпаны на узкий подоконник...

Дрожит ивняк, и рыбы плавники
полощут в пойме.
Вдыхая разомлевшую полынь
и запах досок, жаркий и трухлявый,
ты смотришь на корявые стволы
дичалых яблонь,
на ржавый цвет беспамятных руин,
на птицу, что круги над ними чертит,
на солнце в зыбких нитях паутин...

И начинаешь верить: ты один
с рождения до смерти.

Солнце тает, стекает на камни.
Речка тащит прохладу и прах.
Скучный вечер кудлат облаками
и дворняжками в сонных дворах.

Ничего не рассказывай. Тихо!
Слушай: ласточка режет закат,
и, стесняясь, цветёт облепиха
на задворках, у самых оград.

Время тут не часы обживает –
время тянется дымом из труб,
и орёт петухом за сараем,
и глодает колодезный сруб.

Время тёплой шершавой ладонью
гладит деда по жёстким щекам,
никуда не торопит, не гонит.
Сяду рядом, гляжу в облака.

От меня только в этом безлюдье
не бежишь в суматохи свои.
Из надтреснутых старых посудин
вместе с дедом гоняешь чаи

и киваешь в ответ на ворчанье,
и молчишь, тишиной умудрён...
Оставайся. Давай одичаем
до бесстыдства эдемских времён?..

Вечереет. Просыпались птицы
с поднебесья в соседний ивняк.
Я тебе собираюсь присниться.
Но пока не придумала, как...

Промозглый ветер гонит снежный прах:
холстина долгой осени истлела.
Пора молчанье нянчить на губах.
Внутри бело, снаружи тоже бело.

Сквозь тишину полуприкрытых век
плыву, но рыбья шкура велика мне.
И льдистые мальки подзимных рек
звенят, меня касаясь плавниками.

Со дна, дымясь, всплывают фонари,
вослед таращат выпуклые бельма.
И тянут, тянут жилы пустыри,
раскачивая травы колыбельно.

Я всё ещё тоскую по утрам
и сладко плачу в полусне о чём-то.
Но белой полосой заклеен шрам
далёкого пустого горизонта...

Кто-то войдёт в подъезд. Не ко мне... и слышу
горький железный привкус дверного скрипа.
Катит по небу к полночи лунный рикша.
Палки ему в колёса вставляют липы.

Чайник вскипел. В окне запотели звёзды.
Щурюсь китаисто, дую, тяну помалу.
День по минуте выжит, по крохе роздан
птицам, клюющим с голоду что попало.

Медленно дзынькаю соло на чайной ложке.
Бабочкой синей порхает над газом пламя...
Дом – это поезд на станции, и в окошке
светится, теплится дальнее огоньками.

Снег выскребает полосы в небе чёрном.
Эй, машинист, давай потихоньку трогай!
Нет, говорит, мы б рады, конечно, чо нам!
Только метёт, совсем замело дорогу...

Вспыхнет ночник – и станет тепло и рыже.
Тени улягутся рядом со мной без спроса.
Может, конечно, снится. Но я же слышу:
кажется,
всё-таки
едем –
стучат
колёса...

Мой рассвет совсем не похож на свет
это взвесь и муть паутина.net
этот гул во мне неземного близь
это сон во сне ну проснись

по перилам пальцы бегут-бегут
винтовая лестница это жгут
это жгут листву и зола летит
я во сне реву это дым не стыд

мне бы сил из тьмы перебраться в явь
вместе с птицей влёт или с рыбой вплавь
из тугого крика родить слова
за окном смотри-ка бела трава

отмоли меня у оконных рам
открести от старых фантомных ран
от белесых губ от припухших век,
снег.

Хрипя в динамик, увалень вокзал
цедит ушельцев, хлопая дверьми.
Экспресс, лупатый, будто стрекоза,
уже напичкан нервными людьми

и, был бы конь, копытами лупил,
а так пыхтит – ни дрогнуть, ни мигнуть.
Старушка голосит: купи-купи!..
А я – пришелец. Здравствуй, город! Ну,

носитель неопознанных имён,
глухой промзоны, парка с Ильичом,
я знаю: ты в меня уже влюблён.
Я чувствую, как ты разгорячён,

как плавятся асфальт и эскимо,
и одурело дзынькает трамвай...
Окошки растревоженных домов
скрипят: давай, хозяин, закрывай,

смотри – пришелец-драная-джинса!
С такими ухо знай востро держи!..
А я иду себе такая вся:
хеллоу, я транзитный пассажир!

На набережной пиво на разлив.
Мой поезд отбывает ровно в пять.
Ах, город, мы друг другу сон и миф.
Твои петуньи будут горевать

об этом дне – одном из многих дней,
который в никуда перетечёт,
и лепетать чудное обо мне,
и нянчить между делом сонных пчёл.

Я запихну на полку чемодан
и сяду у окошка – провожать.
И ты качнёшься, дрогнешь, будто пьян,
и уплывёшь, как старая баржа...

Шагает лес на чёрных костылях,
цепляя неба мутные верхи.
Под первым снегом ржавые поля
юродивы, блаженны и тихи.

Ни солнца в них, ни крика на сто вёрст.
Унылый сон, тягучая мигрень.
На горизонте – дыма сизый ворс
и плесневые корки деревень.

Шуршит рогоз у илистых озёр.
В церквях – и страсть и страх, и Вий и Бог.
Врастает наледь в стылый глинозём,
в похмельную расхристанность дорог.

Спаси нас от болезней и скорбей,
от вражия навета отреки...
Тут всё – покорность року и судьбе,
и жизнь – судьбе и року вопреки.

Мне видится который раз одно:
сырой прогон, пехота месит грязь,
и у дороги, чёрная, как ночь,
стоит старуха, истово крестясь.

Видишь – под утро уже не черно, а бело.
Выйду на кухню, смотрю и смотрю в окно.
Там, за фиалками, в воздухе индевелом
тянется сумерек стылое полотно.

Лето уже не камлай, не зови – пропало.
Глянешь назад – только улицы мокрый хвост.
Лампочка осени мается в полнакала.
Скоро, как свечку, задует её норд-ост.

Холод по дому босыми ногами ходит.
В зеркало смотришь – всё вроде бы то же, но...
Но седина – просто дань вот такой погоде,
вроде перчаток и шарфа под самый нос.

Время себя запускать в тишину предзимья.
Вечером в кухне не лампу включать – маяк.
Медленно-медленно в зиму скользить по-рыбьи
и вспоминать, как было, как будет, как

вечером сонно. Снаружи гудит и воет.
Нитку проденешь – да сослепу, наугад.
Есть в этом что-то уютное и родное –
штопать носки, когда за окном пурга...

С. Ч.

Снег светится, будто из неба сыплется Млечный Путь.
А там, где ты, ржавеют гвозди в заборных досках,
старый завод принимает дожди на грудь,
и пацаны забивают косяк за киоском.

У меня во дворе голуби, голуби, старушечий щебеток.
Летом одуванчики. Пастораль, всё такое.
Слушай, маугли, как ты там выжить смог?
Расскажи, и я оставлю тебя в покое.

Если к дому твоему подходить с другого угла,
там по колено бурьян, покрышки и арматура.
Ты говорил, у тебя рыжая такая была.
Из Москвы ездила к тебе, дура.

Расскажи, как сосед — алкаш, эпилептик и друг
любит рыбок, а больше некого просто.
Как ровесники в вашем районе давно не мрут,
потому как вымерли в девяностых.

И когда с Байконура стартует очередной корабль,
так и тянет спросить, подняв удивленно плечики:
что вы там ищете? Вот она чёрная дыра —
и в ней у пивной зелёные человечки.

Я знаю правду (умнею, пора стареть).
Но не дрейфь, никому не скажу, конечно, об этом.
Всё очень просто: ты сталкер в этой дыре.
Ты, маугли, и спасёшь планету.

Тонкой прозрачной ниткой
шьётся судьба к подолу.
В сумраке зябком, зыбком
тлеет осенний холод –

жёлтой свечой бессилья
(руки тонки и ломки),
красным огнём осины,
синим огнём конфорки.

Помнишь, от поздних яблок
ранняя осень млела?
Ты позабыл, а я бы
снова в рассвете белом

слушала, как поётся
пчёлам в уставших травах
и как гудит в колодце –
гулко, прохладно, ржаво...

Маетно без тепла мне...
Шли бы себе и шли бы
к речке – смотреть, как в плавнях
солнце плеснётся рыбой.

За полдень – чай с вареньем,
и попадаешь в путы
лени и светотени...
Сумрак. Врастаю будто

в чёрную землю-горечь,
в сонную немочь света.
Как седина в узоре
переплетённых веток,

тянется, гаснет, тает
облако-снегоноша.
Нянчи меня до мая,
холодно мне, хороший...

В городе Дрянске разверзлась небесная хлябь.
Вылилось небо на землю — и вся недолга.
В городе Дрянске грязь по колено, глянь.
Даже собаки ходят тут в сапогах.

Хмурый старик сочиняет из досок плот.
Волосы дыбом, язык от натуги вбок.
Вроде построил. Жене говорит: ну вот!
Всё, собирайся, а я отдохну чуток.

Значица так. С собой заберём козу,
мурку, барбоса, бурёнку. Ещё курей.
И собери пожитки, к плоту снесу.
Да не копалась бы, старая, поскорей.

Бабка — за голову: старый совсем сдурел!
Возле сарая забор подчистую снёс.
Да у неё по хозяйству полтыщи дел!
Да в телевизоре новый уже прогноз!

Нынче под вечер приедет гостить кума.
Что ж он на старости лет да такой чумной!
Господи-Господи, дал бы ему ума!..
Горько старик повторяет: не ной, не ной...

Город приходит под утро к моим дверям.
Стелет дороги и тени, включает звук.
Дымом багровым дымится его заря.
Первый троллейбус заходит на первый круг.

Люди идут по краю: и сон, и явь
спутаны в ветках, похожи на птичий гвалт.
Я выхожу – и входит зима в меня
белым холодным солнцем на сорок ватт.

Гром поездов нарастает, поёт металл.
Девочка смотрит – восточно, темно... Во мне
город гудит, себе до смешного мал,
и выцветают герани в чужом окне.

Ну, прорастай антеннами сквозь меня,
нервы дроби каблуками надменных дам!
Вечером ты исчезнешь, сгоришь в огнях,
не докурив неоны своих реклам.

Я же останусь – латать тишину небес,
тени сшивать в немыслимое одно,
слушать, как где-то у станции дремлет лес,
и поливать цветы, и цедить вино...

Не зашторивай окна. И так
слишком мало тепла, слишком хочется света.
Эта осень по капле влита
в лето,

в мой бельём занавешенный двор
с фонарем, что не светит, не греет...
И мне кажется, что до сих пор
трубки капельниц впутаны в ветви деревьев.

Как ни майся, срываясь на крик,
клином клин журавлиный не выбить.
Эти ночи вливаются в Стикс.
Мы похожи на пойманных пойменных рыбин.

Мы похожи... Потом, поутру,
между тёмных стволов, между делом
нас развесят на горьком ветру
над усталой травой, припорошенной белым.

Ветер выберет парочку нот
и запилит по веткам скрипучего сада...

Не распутывай ниточки снов,
не надо.

А сны хмельны. Слегка переберёшь –
и видишь мир в сомнительной расцветке...
Как паутина, тишина на ветке.
В ней дождь.

Рассвет по окнам розовым вьюнком
ползёт в просветы между облаками.
Моргнёшь, потянешь руку за цветком –
он бабочкой уснёт в оконной раме.

Теперь – скучать, гонять веретено
бесцветных дней по выскобленным доскам...
Ты знаешь, межсезонье пахнет воском.
Так сладко пахнет... Только всё равно

(смотри, смотри из-под прикрытых век)
по мокрым подолам пустынных улиц
в него приходит серый долгий снег
и скрадывает листья-поцелуи.

Казалось бы, такие пустяки –
но как они и горьки, и горьки...

Покуда холод чёрную постель
свивает на деревьях у обочин,
вей из меня веревки всех мастей,
мотай клубки, а там – плети, что хочешь:

пока не дрогнет бабочка в окне,
ты снишься мне.

Ну что, старик, ты был лихач и фат.
Всему свой срок, всему свои года.
На ухо туг, и глаз подслеповат.
И с палочкой. Без палки – никуда.

На фото этот милый карапуз.
Потом такая мода – брюки-клёш...
Скажи, старик, как тяжек этот груз –
листать года, которых не вернёшь?

Чего ты ждёшь – начала ли, конца?
Не веруешь, чтоб трусом не прослыть...
Тяжёлый абрис тёмного лица.
Бессильных рук тяжёлые узлы.

Толпа не смотрит смертникам в глаза.
Не потому, что страшно или жаль, –
твой взгляд, старик, уже направлен за...
Непрожитых часов горизонталь

похожа на заросшую тропу –
горячий полдень, пряная трава...
Ты там, старик, за временем. И пульс
тихонько начинает отставать...

Ты ждёшь: когда? сегодня? через год?
Колокола нездешнего литья
гудят в тебе, приветствуя уход.
Прощай, старик. Такой же буду я...

…И заболело внутри, задрожало от музыки.
Город почудился – маленький, после дождя.
Улицы узкие, окна у домиков узкие,
и любопытно герани из окон глядят.

Все в этом городе кто не старухи, те странники.
Вставшие намертво ходики – местный тотем.
И в палисаднике (тут сплошняком палисадники)
грозди сиреневых, как холода, хризантем.

Небо сырое и вязкое, будто бы в копоти.
Храм за оградкой – не выбелен и низколоб.
Мокрые окна и блики. Оглянешься, господи… –
нет никого. Только форточка хлопнула: хлоп.

Тёмное, смутное шьётся лохматыми нитями,
тянет-потянет в беспамятство, в чёрный провал…
Мне в этом городе дышится с хрипом и… выпить бы.

Аккордеон на Цветном в переходе играл.

Читает Ольга Фокина

Тихие голые чёрные
липы несут небосвод.
Кажется, тронешь — и звонами
иней по веткам пойдёт.

Думаешь, мне это чудится —
крик перелётных, тоска?
Ветры взметнутся над улицей
и, растрепав облака,

тонкими белыми нитями
дрёму к полудню соткут...
Белые цапли невидимы
утром на свежем снегу*.

_____________________

*Тиё (1703–1775)

Только их крики слышны…
Белые цапли невидимы
Утром на свежем снегу.

Пер. В. Н. Марковой

А ты не держи меня, за хвост не лови, не путай.
Я пишу, как сердце болит, как цветёт в огороде рута.
Я пишу, а солнце вот так же светит с утра до ночи.
А тебе не понять, впрочем.

Я иду на звон. Зазвенит внутри, я слышу и маюсь.
А потом лелею, качаю, как люльку, завязь
незнакомых смыслов иного мира, хлебов и зрелищ.
Ты когда-нибудь чувствовал, как по ночам зреет

не луна, не вина, а любовь и печаль по всему на свете –
рыжим промельком сна, парой пазлов в чудном сюжете;
как умеешь летать – даже руки болят... летала!
А проснёшься – кровать, пара тапочек, одеяло.

Встанешь на цыпочки…
Ну же – ни паутин, ни пут! А потом заорёт кочет,
и застынешь ни там, ни тут...

А тебе не понять, впрочем.

Я прячу в шарф простуженные губы.
Мне скучен город. Если б да кабы
махнуть на самый распоследний рубль
в Якутию на Ленские столбы!

Там небо держат скальные махины —
богатыри, титаны прежних эр,
отвесные седые исполины.
Суровый камень, выветрен и сер,

растит из трещин сгорбленные сосны.
Там дик и чуток девственный покой.
Там ветер тучам спутывает космы
и носится над выстывшей рекой

так много миллионов лет, что веришь:
над этой бездной вызвездило тьму...
О големы, сходящие на берег,
зачем храните верность вы, кому?

Кто оживит вас, детища вулканов?
Не вы ль снесёте наши города,
устав от шума, поздно или рано,
когда в зенит войдёт полынь-звезда?..

Мой город зябнет, греется неоном,
не зная, что на том краю судьбы
нет никакого дела до него нам,
уверовавшим в чёртовы столбы.

...А ты во сне беги-беги-беги
по берегу холодной Селенги
до сопок, разукрашенных закатом
под сказочные горы Най-Навы*.
Как сладок запах скошенной травы,
и ветер дышит дико и хрипато.

Беги во сне. Беги, беги легко
до золотом подбитых облаков –
там кедрачи врастают в занебесье,
и, если долго щуриться, со скал
увидишь засыпающий Байкал
и диких лошадей на редколесье,
и белый остывающий песок.

Ни встреч, ни расставаний, ни дорог,
ни времени, ни эха, только ветер...
Беги во сне. Беги-беги-беги.
Метнётся тень пугливой кабарги,
и задрожат малиновые плети...

И я бы добежала как-нибудь
до рыжих сосен в полосах тумана,
но дребезжали в поезде стаканы
так жалобно и тонко – не уснуть...

__________
*Най-Нава (Наи-Нава, Наин-Нава) – легендарная страна предков у бурят.

С годами осень наступает чаще:
чем больше лет, тем меньше лета в них.
Слетает жёлтый лист в почтовый ящик.
Пиши в ответ о музыке, звучащей
в дрожании рассветов золотых,
изнеженной прозрачности смородин
и дымчатых малиновых сластях...

Уже октябрь почти что на исходе,
а хочется туда, где соки бродят,
и небо, словно баба на сносях,
пузато жарким разопревшим солнцем,
и ветер сладко запахи плетёт.
Скажи, обратно что-нибудь вернётся?..

Ты говоришь: дай руку, всё путём.
Откуда грусть в глазах твоих оленья?
Смотри: пылает зарево аллей,
и свет стекает в баночку варенья
на кухонном столе...

Лист календарный жёлт и иссушен.
Сердце не бьётся – скребётся, болит.
Я бы давно слетела с катушек,
если б не сила моей земли.

Если б не вздутые корни сосен
и не шершавая их кора,
я бы летела над глиной просек
горечью, дымной хандрой костра,

криком и стоном, собачьим воем –
ни удержать, ни убавить звук.
Но оплетает земля травою,
но вырывает из жадных рук

тёмной, исподней – такой печали,
что и до Господа не достать...
Только в янтарном живом молчанье,
трепете света, воды, листа

держит меня тишина лесная,
нянчит-качает на дне своём.
Видишь? – И небо в неё врастает
серым дождём...

Вода гудела душно, нараспев
по старым трубам выжившей хрущёвки
(и выжившей, конечно, из ума).

В окне, разинув глупый жёлтый зев,
цвёл львиный зев, задрав свои головки
туда, где не кончаются дома,

где ряд, и ряд, и сто ещё рядов
щербатых кирпичей под цвет погоды,
балкончики с исподним, то да сё –

пятиэтажный сборник старых вдов
и всякого приезжего народа
из разных городков и прочих сёл…

Ты помнишь, как завод давал гудок,
и по ступеням скатывались в утро
трудяги, бабки-мамки, малышня?

Галдеж, и рёв, и крик, и топот ног…
Плескались в небе пасмурном и мутном
вороны, заунывно гомоня.

Грозил туфлёй антихристам Хрущёв,
«Столичная» тревожилась в стакане,
и всё, что было, – было не зазря!..

Так что же, пой, пока жива ещё
вода в твоём заржавленном органе,
мой старый дом, пейзаж в осенней гамме,
мой славный пережиток Октября…

...А лес подсвечен будто изнутри —
томливый жар почти истлевших углей.
Небесный пепел в пальцах разотри,
и станет солнце ярче и округлей.

Метнётся ветер в замершей листве,
сорвёт листву и понесёт с собою,
и розово плеснётся бересклет
среди янтарно-медного прибоя.

Далёких снов туманная слюда
вдруг на просвет затеплится знакомо,
и рябь воды, впитавшей холода,
забудется полуденной истомой.

Осенний воздух — мёд и молоко...
Задышит лес, заохает, качнётся,
насыплет нам на бедность медяков, —
купи на них ещё немного солнца...