Я выберу тебя своим королем.

Я подарю тебе жука в спичечной коробке и светлячков в прозрачной банке. Я поймаю для тебя кота, проедусь на подножке трамвая, покажу тебе, где зарыт мой клад – три блестящих фантика, ракушка и звезды из фольги. Сплету тебе корону из листьев, украду зеленых яблок и банку тушенки, и мы съедим их внутри той огромной ржавой трубы недалеко от заброшенной электростанции. Я соберу червей в консервную банку и поймаю для тебя рыбу, и выпущу ее обратно в реку, если ты захочешь.

Я сниму для тебя всю одежду и закрою глаза, как тогда, на чердаке.

Но однажды ты все равно уйдешь. Рано утром, с перекошенной короной из листьев на голове, со спичечным коробком в кармане и банкой светлячков в рюкзаке. Ты выбросишь корону, разобьешь банку и выпустишь насекомых. Потому что ты взрослый, и над тобой будут смеяться, если ты скажешь, что тебя выбрали королем. Ты купишь пачку сигарет, бутылку водки, и выпьешь ее прямо на перроне.

Я лежу на чердаке, смотрю на небо сквозь щели в досках. Капли дождя попадают мне на лицо. Лето похоже на янтарно-оранжевое насекомое с прозрачными крыльями. У лета вкус кислых леденцов и слепых дождей.

Но даже если у меня завтра будет день рождения, и мне подарят велосипед, и все ребята с нашей улицы будут мне завидовать, я не смогу больше вспомнить цвет и запах лета. Моя память стремительно стирается.

Когда я забуду свое имя, начнется новое летоисчисление.

Я иду вдоль замерзшей реки. Беспощадный ветер терзает какую-то бумажку, то подкидывая высоко вверх, то снова впечатывая в лёд. Я слышу звуки вальса. Я хочу поднять эту бумажку.

Вдруг я вижу, как сквозь лед под моими ногами смутно просвечивают лица людей. Дрожь идет по моему телу. Я одна, ни души кругом, только мертвые лица под непрочным слоем льда. Одно, второе, третье… Белые и жуткие. Легион вросших в лёд людей.

Мертвецы открывают глаза, они шевелятся, их лица то отдаляются, то приближаются, некоторые я вижу смутно, издали, некоторые – очень четко. Они что-то говорят. Они смотрят на меня. Но я ничего не слышу, я вижу лишь шевеление губ.

Внезапно у меня кружится голова, я падаю на колени, опираюсь руками об лед. Мертвые лица прямо передо мной, под слоем льда. Теперь я слышу их голоса.
- Боже мой. Это она?
- Похоже. Она вмерзла в лёд…

Ветер подбрасывает то вверх, то вниз бумажку с объявлением : «Пропала девушка. Двадцать лет, волосы светлые…»
Я все отчетливее слышу музыку. Я узнала ее. Фредерик Шопен, «Весенний Вальс».
До весны осталось три дня.

Вереница странников в цветных шапочках тащится в гору. У каждого в руках большой сачок, будто для ловли огромных бабочек-мутантов.

- Ты помнишь наши гонки на гигантских гусеницах? – обращается верзила в желтых ботинках к рыжему коротышке.
- Помню… Такие упитанные, пушистые зеленые гусеницы!.. Мне было щекотно и весело.
- А помнишь, как мы забрались внутрь последнего желтого одуванчика и лежали там, свернувшись улиточками?
- Еще бы!.. Еще бы. Нас тогда целый час по всей поляне искали. Ганс даже предложил пытать муравьеда: мол, он явно что-то недоговаривает.
- Да… А мы сквозь дырочки в стебле наблюдали, как муравьед гоняет наших по всей поляне. Он был страшно зол и очень голоден.
- У него еще вроде как был брачный период…
- А помнишь ту ночь в лесу, когда мы запекали на костре дырявый башмак, начиненный тыквой?
- Ну конечно. Это ведь тогда мы подрались из-за степени прожарки? «До хрустящей корочки, до хрустящей корочки!..» Да кто же, голова твоя дубовая, башмак жарит до корочки? Из него же все соки уйдут!
- А в итоге пришли наши и все съели. Оставили нам только шнурок и пару тыквенных семечек…

Солнце постепенно спускалось. Казалось, еще чуть-чуть – и можно будет поймать его в сачок. Странники остановились на ночлег на склоне горы. Поставили палатку, развели костер.
- Смотрите! – закричал вдруг здоровяк с кудрявыми волосами, выбивающимися из-под вишневой шапочки. – Деревья чихают!

Деревья действительно дрожали от холода. Отовсюду слышалось громогласное «Апп-чхи-и!» Странники достали из рюкзаков шерстяные клетчатые пледы и поспешно завернули в них корни деревьев. Кто-то решил, что нужно отпоить их горячим молоком.

У костра, на котором грелся котелок, долго еще слышались ожесточенные споры.
- В нашей семье, если кто простужался, всегда добавляли в молоко помет ящерицы! Этот рецепт моему деду рассказал его дед перед смертью… И никакая хворь нас не брала! И это вкусно, в конце концов…
- Кыш! Кыш от молока! В вашей семье, - ухмыльнулся рыжий коротышка. – Да вы же варвары. Вы при несварении желудка мясо ежей едите! А вы не задумывались, что именно от этого у вас несварение желудка?.. Ведь всем известно, что ежей не едят, ими натираются на ночь, так болезнь быстрее отступит.

Вдруг один из сидящих у костра вскочил, испуганно озираясь по сторонам.
- Слышишь? Ты слышишь? Вот, опять!
- Ничего я не слышу. Даже малейшего ветерка.
- Вот именно! Это-то самое страшное. Это оно, клянусь!
- Какое еще «оно»?
- Безветрие. Зови скорей наших. Хватай сачок. Выходим на охоту!

1. Я соткал для тебя прекрасное платье из живых цветов, жуков и бабочек. Из снопов пшеницы и огромных стрекоз. Я ткал так долго, что из глаз моих идет кровь. Теперь ты вся окутана этим живым, дышащим, непрерывно движущимся полотном. В этом платье тебя и похоронят. Это саван – сказали они.

2. Каждую ночь я прибиваю гвоздями к стене пряничных человечков. За месяц я распял столько человечков, что на стене почти не осталось места. Это большое искусство – вогнать гвоздь так, чтобы не раскрошить пряник. Я ненавижу пряники. И людей. Приходи, кстати, завтра в гости. Будем пить чай.

3. Вчера на чердаке мы долго лежали и притворялись мертвыми. Потом у нас затекли ноги, и нам надоела эта игра. А ты сказала: «Смотри, все эти вещи – они ведь тоже просто лежат и играют.»
И мы улетели через окно.

4. Прозрачные балерины рассыпаются на множество песчинок, стоит мне легонько задеть их пальцем. Песчинки оседают на моих волосах, губах, на кончиках моих пальцев, словно хрустальная пыльца. Я поднимаюсь на цыпочки и танцую все ближе к краю крыши. Скоро я стану прозрачной балериной.

5. Птицеголовые люди сидят на моей кровати в ожидании первых рассветных лучей. Я притворяюсь спящим, забившись с головой под одеяло. Как только появляются первые лучи солнца, птицеголовые люди открывают клювы и жадно заглатывают их. Утро не может наступить уже третьи сутки. Кругом темнота, и только птицеголовые люди, сидящие на кровати, слегка светятся. Солнечный свет гудит в их жилах, как статическое электричество в проводах.

Ночью в старинных часах с кукушкой распахивается потайная дверь. На пол высыпаются картонные яблоки. Деревянные бабочки, громко хлопая крыльями, кружат по комнате вокруг лампы с ярко-красным абажуром. Они ждут огненного дождя. И он всегда случается.

Деревянные бабочки искрят в воздухе, полыхая безумным огнём. Ни одной живой бабочке не снилась такая красота, такая экспрессия полёта.

Картонные яблоки шипящими огненными шарами катятся по полу. На секунду – клянусь! – комната наполняется ароматом печёных яблок.

Чёрный пепел вальсирует по комнате, когда все заканчивается. Медленно оседает на полу, на шторах, на красном абажуре. Пепел оседает внутри старинных часов, и потайные двери захлопываются.

Пепел оседает на лице молодой женщины, лежащей в кровати рядом со своим мужем. Она не спит. Пепел попадает ей в глаза.

Крепко обхватив себя руками, она удерживает свои потайные двери закрытыми, хотя натиск все сильнее и сильнее. Она чувствует глухие удары, разрывающие ее изнутри. Ей больно.

Утром она встанет на час раньше мужа, чтобы сделать макияж и завить волосы. Она утянет талию корректирующим бельём, наденет красивое платье и каблуки. Она приготовит завтрак для всей семьи. По дому разольется аромат свежесваренного кофе. Она разбудит детей, поцелует мужа, проводит его на работу, пообещав приготовить на ужин его любимый ростбиф. Сегодня весь день будет солнечно – так скажут по радио.

Она достанет хорошо припрятанную бутылку огненной воды. Глядя в окно, она сделает большой глоток. И еще один. И еще.
Она закроет глаза и улыбнется.
Искры и запах печеных яблок. Мы в огне. Мы парим.

Ветер шуршит обрывками газет, фантиками, стаканчиками из-под кофе, сухими листьями. Ветер раскачивает пустые качели на детской площадке. Ветер кусает кабинки с облупившейся краской на колесе обозрения, заставляя их скрипеть и пошатываться. Ветер набрасывается на случайного прохожего, сбивает его с ног, играет волосами, треплет воротник куртки.

Падает первый снег. Скоро из парка аттракционов исчезнут последние посетители. Только ветер останется зимовать здесь, в тлеющих искрах последних солнечных дней.

Как пес, брошенный хозяевами на пустой холодной даче в октябре.

Он еще лает на соломенное пугало в дырявом платье, слегка припорошенное снежной пылью. Он еще роет ямки в земле, закапывая последние вкусные косточки. Он еще рычит на пролетающих птиц, ожидая, когда же на крыльцо дома выйдет тот смешной кудрявый мальчишка, и они вместе побегут запускать воздушного змея.
Только что-то уже медленно сжимается и остывает в его душе, словно чья-то огромная ледяная лапа накрыла деревянный домик, двор, соломенное пугало, самого пса – и давит все сильнее и сильнее, пока не раздастся хруст.

Ветер яростно срывает плакат «Добро пожаловать!» рядом с центральным входом в парк.
Когда-то он помогал срывать груши и яблоки с деревьев на радость мальчишкам. Когда-то он швырял на землю рыжие листья, заставляя их плясать в воздухе, и все были счастливы.

Ветер бросает на землю забытую кем-то на скамейке фуражку и смотрит, как она катится, подпрыгивая, по центральной аллее.
Пес спит на крыльце деревянного дома. Ему снится, как он бежит по парковой аллее впереди ветра, пытаясь поймать круглую синюю фуражку. Он вот-вот ее догонит. Сейчас, еще чуть-чуть. Осталось немножко.

А снег продолжает падать.

Поэт написал стихотворение,
А после шагнул из окна.
Я прочла и не могу понять:
Почему оно обо мне?
Сорокалетний рок-музыкант умер от передоза
В обшарпанном номере неуютной гостиницы,
Оставив ту самую, последнюю песню.
Я ее слушаю, и – какого чёрта?
Почему это опять обо мне?

Останься наедине с собой, - говорили мне.
Мессенджеры все отключи, оборви диалоги.
Не избегай напряжения. Нет больше хлеба и зрелищ,
Только люди ослепшие крошками последними давятся.
Внутрь себя загляни,
И просто смотри.
И смотри, как посреди улицы бледно-безликой,
Через снежную грязную кашу, противно чавкающую в ботинках,
Приближается к тебе расплывшаяся, словно студень,
Желеобразная
Женщина средних лет,
С изможденным и тусклым лицом,
Грязными слипшимися патлами,
В лохмотьях из грубой мешковины.
Смотри, как тело ее аморфно, как будто
Нет у него границ, ни конца, ни начала.
Смотри, как трясется ее тройной подбородок.
Как она вспухла, словно утопленник.
Как пусты глаза ее.
И ты уже готов все, что угодно, отдать ей,
Лишь бы больше не видеть.
Все, что она хочет, готов отдать ей.
Вот только она ничего, совсем ничего не хочет.
Только молчит и идет к тебе.
Насколько близко ты способен ее подпустить,
Чтобы не вышибить себе мозги в собственной квартире?
Чтобы рассудок свой не утратить?
Не бойся встречи с собой, - уверенно говорили они.
А вы знаете, кто я, чтобы такое советовать?
В серой липкой жиже
Серые мыши придут, чтобы стать ее плотью,
Пока идет мокрый снег.
Прячься от нее в серых подъездах,
Плюйся оранжевой краской в тусклые стены,
Сны цветные себе выпрашивай.
Мы так боимся безвременья, бесцветья, беззвучья.
Взгляда собственных глаз,
Очищенных от пигмента.
Смотри, там, под слоем твоей краски,
Стоит только ногтем поскрести,
Что-то до жути серое, постылое,
Инертное и мертвое.
Что-то, о чем поэт написал стихотворение,
Прежде чем из окна шагнуть,
Что-то, о чем музыкант уставший в бреду бормотал,
На грязном полу, безвольно обмякнув,
Сон оборвавшийся дорисовать пытаясь.
Ты не находишь странным,
Что они все тебя знают?
Не находишь странным,
Что они все тебя видели?
Говорят, глазницы ее пусты: глаза ее съели крысы.
Говорят, те, кто беседовал с ней,
Полночи смеялись потом,
А после бесследно исчезли.
Говорят, у тех, кто целовал ее,
Языки отсохли.
Говорят, младенец, которого она держит на руках –
Лишь ворох пустых тряпок.
Так насколько близко ты ее подпустишь?..

Я в очередной раз крашу волосы
В красный.
И сколько их потом не промывай,
Вода никогда не станет прозрачной.
Багровые брызги на моем лице, на кафеле,
Багровые реки стекают вниз по шее.
Покрасить волосы в красный –
Это так же эффектно, как вскрыть вены.
Это тоже самое почти.
Только не больно и не насмерть.
И ванную самому потом оттирать придется.
Краска твоя яркая, золотистая, кусками отваливается,
Серое нутро оголяя,
Как та блестящая ёлочная игрушка из детства, помнишь?
Тот маленький глянцевый домик, присыпанный блестками.
Пигмент скатывается у тебя в складках под глазами,
Когда ты смеешься,
Вымывается и течет по лицу, когда ты купаешься.
Воде никогда не стать прозрачной.
Не бойся. Я никому не расскажу,
Что у тебя на шее сзади, под волосами,
Где краска давно облупилась,
Отчётливо видно мишень.

Беги, как все пытаются бежать.
С кислотно-зелеными веками, в золотистой пыльце,
В свете неоновых огней,
Корчась от боли на земле мерзлой,
Желтые зубы с алыми следами помады
В улыбке кривой обнажив,
Хрипя и захлебываясь сиреневыми блестками,
Закрой глаза, и тверди себе,
Какой ты веселый и дерзкий,
Сумасшедший и злой,
Молодой и горячий,
Пока кровь остывает неспешно.
Все лучше, чем стоять в пустом сером городе,
В гнусную мартовскую оттепель,
И ждать, пока она подойдет к тебе.
Нема и мертва природа,
И все, к чему прикасаешься ты.
Грязное крошево из воды, химических реагентов,
Талого снега, затекает внутрь твоих дырявых ботинок.
Посмотри, как прекрасен мир без наркотиков –
Ну не чудо ли?

Эй ты, подойди поближе, если не боишься.
Я шепну тебе по секрету,
Насколько близко я ее подпустила.

Каменный великан стоит здесь много тысяч лет. Внутри пустых глазниц его птицы вьют свои гнезда и высиживают яйца. Его гигантское каменное тело обвито плющом, дикими травами и цветами. Его грудь раздроблена, и в темных каменоломнях его живота сворачиваются кольцами змеи, наблюдая за птицами. На его раскаленных ступнях греются дикие коты и лисы. Еловые шишки и желуди у него под ногами щекочут ступни.

Великан отчаянно хочет выкурить сигарету. До того, как стать каменным великаном, я курил по двенадцать сигарет в день. Великан должен был стать домом для растений и тварей. Великан должен был стать их лесом, когда лес перестал существовать. Великан был обелиском на пепелище их леса. Я безумно хочу курить, но моя последняя непотушенная сигарета породила буйное пламя, уничтожившее их дом.

И теперь я – каменный великан, я – черное надгробие. Я – приют последних выживших, я храню в себе тепло их дома. Каждый апрель происходит чудо: сквозь мою каменную плоть прорастают набухшие почки, раскрываясь вскоре зелеными листьями. В период цветения великан обрастает белыми и розовыми бутонами. Осенью листья опадают, шурша, мне щекотно и немного зябко. Зимой меня заметает снег, и я становлюсь похож на застывшего йети. Розовые ондатры и сиреневые зайцы, смешные белки и лесные коты устраиваются на зимовку внутри моего свирепого каменного чрева. Им тепло и уютно. Они закрывают глаза и видят лес.

Я вижу только пепел и хлопья черного снега.

Широко раскинув руки, я кружусь по двору, задрав голову к небу. На улице влажно и сыро, падает мелкий снег. На мне небрежно распахнутое, съехавшее с плеча клетчатое пальто.

Мои движения становятся более пьяными, в стиле slow-mo. Я похожа на балерину, которую пырнули ножом во время выступления. Я пытаюсь закончить свой танец, но предательски подгибаются ноги, становится ватным тело – еще минута, и я потяжелею, обмякну, и упаду на асфальт с застывшей глупой улыбкой на лице. У меня температура тридцать восемь. Во рту горький лекарственный привкус. Все вокруг меня замедляется, и плывет, и кружится. Мое платье задралось, на чулке поползла стрелка.

Кто-то выронил пакет с апельсинами, и оранжевые шары высыпались прямо мне под ноги. Я балансирую среди них, пытаясь не наступить, но спотыкаюсь, и с грохотом падаю на асфальт. Никто не обращает на меня внимания. И я просто засыпаю – в неестественной позе, с причудливо вывернутыми в локтях руками, с широко раскинутыми ногами –как шарнирная кукла. Засыпаю посреди ароматных оранжевых шаров. Мне на лицо падают хлопья снега. Это не самое шикарное в мире ложе. Зато пахнет Новым Годом.

Ко мне приближается пушистый рыжий соседский кот. Он осторожно обнюхивает меня и трогает лапкой: мол, живое ли оно? Затем рычит на апельсины, и, не дожидаясь их ответного нападения, скрывается в подъезде.

Утром я проснусь, а перед глазами будет темно. На мгновение я решу, что умерла. Но это всего лишь подол моего синего платья, наброшенный на лицо. Мое тело болит, чулки порваны, бедра в синяках, ноги раскинуты так широко, будто я пыталась обнять ими весь мир. Надо же, я будто совсем гуттаперчевая. И кругом эти апельсины. Раздавленная, сочащаяся мякоть апельсинов. Я приподнимаюсь на локтях.

Толпа людей разглядывает меня, перешептываясь и снимая на телефон. Человек с микрофоном, повернувшись к камере, рассказывает:
- История этой инсталляции очень необычна…

Я хочу крикнуть, что это ошибка, что я не арт-объект, что я живая, что я просто…

Но камера наезжает на меня, берет крупный план, и я вдруг вижу себя глазами камеры. Вижу со стороны себя, раздавленные апельсины, снег в волосах, лиловые синяки и кровоподтеки на бедрах, призывно раскинутые ноги.

И я накидываю себе на лицо подол синего платья и старательно выворачиваю в локтях руки, чувствуя, как похрустывают суставы.
Потому что…

Как красиво.
Как красиво.
Боже, как красиво.

Температура держится уже третий день.

Я раскрашиваю гуашью гипсовые маски. Руки не слушаются, краска ложится плохо, цвета смешиваются в грязную кашу, от масок отваливаются кусочки гипса. Наконец, я устало вздыхаю, вытирая заляпанные руки о джинсы.

Я разложил все маски на полу: их было много, они покрыли весь пол в пустой комнате. Остался лишь небольшой островок в центре, на котором стоял я. Какое невероятное множество масок для одного-единственного лица.

Каким ты хочешь быть сегодня? Багровым уродцем с раздробленным носом и синими бровями? Одноухим красавцем с красным носом-картошкой и трещиной через все лицо? Болотного цвета существом с перекошенным ртом? А может, сегодня ты – желтый, в крапинку, с большой вмятиной на лбу? Выбирай, не стесняйся. Ты можешь быть кем угодно.

С юности я работал в морге, хоть мне и прочили блестящую карьеру финансиста. «Ты можешь стать кем захочешь, знаешь? – говорили мне. – Ведь ты такой умный и перспективный». «Знаю, - отвечал я. – Я хочу работать в морге». «Ты можешь быть кем угодно! – говорили, когда мне было тридцать. – Ты молод! Ты можешь путешествовать, ты можешь объехать весь мир!». Я продолжал работать в морге. «Ты можешь быть кем угодно! – говорили мне десять лет спустя. – Ты все еще молод! Ты можешь жениться на милой девушке, завести детей!». «Да вы что, вот здорово». Я продолжал работать в морге.

Каждый день, пока никто не видит, я делал гипсовые слепки с лиц покойников. Очень часто это были лица людей, погибших не своей смертью. Лица с нарушенной геометрией. С неполным комплектом глаз и ушей. Если бы кто-то узнал, чем я занимаюсь – меня бы уволили или засудили. Или и то, и другое.

Я не знал, зачем делаю это, до вчерашнего дня. Вчера у меня был юбилей. Шестьдесят лет. Я закрылся в квартире и не отвечал на звонки. Я достал все эти гипсовые слепки, все лики смерти, и раскрасил их гуашевыми красками: так, как хотел бы их видеть. Работал весь день и всю ночь. Они были цветные и странные: красные, желтые, в крапинку, в цветочек, с аляповатыми цветными пятнами и улыбкой до ушей. Потом я встал в центре пустой комнаты – от мебели я избавился за два дня до этого – и разложил их вокруг себя так, что не осталось пустого места.

Я смотрел на них, а они пялились на меня. Ты можешь быть кем угодно. Какой ты сегодня? Выбирай! Так много масок на одно лицо, а что-то не выбирается. Вот незадача.
И почему-то я совершенно счастлив. Совершенно неприлично счастлив.

«Старик спятил», - скажут потом.
«Не может быть! Почему? Ведь он мог стать кем угодно…»

Скитающиеся бездны трепещут в районе твоего живота. Когда я раздеваю тебя, меньше всего я ожидаю наткнуться на кипящие, клокочущие бездны. Они трепещут, словно пойманные на месте преступления. От них исходит пар. Если я дотронусь до них, они прожгут мне руку насквозь. Но я глажу их кончиками пальцев и не обжигаюсь. Кочующие бездны дрожат под моими пальцами, я чувствую их доверчивое тепло.

В прошлый раз я обнаружил их между твоими лопатками, сняв с тебя блузку. Месяц назад я видел их около твоих ключиц. Они были маленькими, колючими и кусачими.

Сегодня я вернулся домой, расстегнул рубашку – блуждающие бездны пульсировали на моей груди. До них невозможно было дотронуться. Они были обжигающе ледяными.
Доктор в районной поликлинике грустно развел руками.
– Все кончено, мой друг.

А дальше все будет просто: на последние деньги мы снимем с тобой на пару месяцев домик за городом. Мы заколотим все окна и двери, мы купим ящик виски и два пистолета, мы будем лежать на диване, курить, выпуская колечки дыма, гладить друг друга под одеялом, нащупывая бездны.

В прошлый раз я видел ее под левым ребром. Дай угадаю, где я обнаружу ее сейчас.

И мы будем смеяться. Очень много смеяться. Словно кто-то невидимый в самой глубине, на далеком дне блуждающих бездн услышит нас и тихонько засмеется в ответ.

Мы рассматриваем абстрактные узоры на прозрачных золотистых занавесках.
- Я вижу осенние листья, ореховое дерево и динозавра.
- А я вижу райских птиц, Медузу Горгону и Афродиту, выходящую из морской пены.
- А я вижу каменную розу в лапах пушистого кота, которого несет высоко над городом огромный дракон!
- А я вижу короля, у которого вместо головы – чайник, а вместо короны – половинка желудя, и его придворных шутов – скелетов, танцующих польку!
Мы замолкаем. За окном густеют сумерки. Занавески из золотистых становятся пепельными, нарисованные нами миры тлеют и теряют волшебство.
- Она опять не придет, да? – говоришь ты.
- Думаю, уже нет. Давай спать.
Мы забираемся с головой под одеяло, каждый на своей койке. В опустевшем интернате совсем тихо. Слышно лишь, как сторож во дворе сгребает в кучу сухие листья и переругивается с местным псом.
- Смотри, - слышу я твой приглушенный голос, - пятна от чая на моем одеяле похожи на дыры в истлевших парусах Летучего Голландца, обвитого щупальцами гигантского осьминога. Все-таки я выиграл.

Я вырастил внутри себя тысячелетнее дерево. С раскидистой кроной и толстой, потрескавшейся корой. Но никто не поверит, что внутри меня тысячелетнее дерево - ведь мне всего тридцать. Поэтому я всем говорю, что дерева во мне нет. А по ночам отплевываюсь от древесных жуков, термитов, короедов и прочих насекомых, лезущих у меня из ушей, изо рта, из глаз. Танцую, босой, под тысячелетним дождем, питающим корни моего тысячелетнего дерева.

На прошлой неделе я почувствовал огненную боль в груди и потерял сознание. У тебя был инфаркт - сказали мне, когда я очнулся в больнице. А я так и не смог объяснить им, что это молния ударила в мое дерево. И теперь внутри меня – изувеченное тысячелетнее дерево. И все древесные насекомые ползут сейчас по моей коже, покидая его. Мне очень щекотно, но я не могу пошевелиться. Я пытаюсь что-то сказать, но вместо слов выходят звуки, похожие на шелест.
- А ты знал, что ты тоже – тысячелетнее дерево внутри человека? – сказали мне древесные жуки. – Через час ему сделают лоботомию.
Насекомые ползут к окну на больничном потолке. Хотя откуда на больничном потолке – окно? И тут я понимаю, что это огромный глаз.

- Это конец, - сказали они. – Прощай.

Я открываю все двери, и все форточки,
И все балконы,
И пожарные выходы, и окна, и подвалы,
Чтобы создать сквозняк.
Пусть колышутся и взлетают твои шторы,
Пусть трещат и рвутся твои малиновые скатерти.
Я распахиваю душу на максимально возможное проветривание.
Когда выветрит плотный слой многолетней пыли,
Гарь, трупы насекомых, паутину, накипь предрассудков,
Мусор, личинки моли,
Что же останется?
Кто-то в моей голове хлопает дверью,
Звук бьющегося стекла, истошный крик.
В моем теле, как в многоэтажке,
На каждом этаже хлопают двери и бьются окна,
И воет пожарная сигнализация,
И кричат люди, и тянут порезанные осколками руки,
Пытаясь поймать улетающие с балкона простыни.
Это я открыла все двери.
Это я стала злым сквозняком.
Ветер спустится до самого подвала моей многоэтажки.
Я храню там город детства,
Наглухо забитый и заколоченный.
Маленький душный город с резными окнами,
Малиновыми скатертями и цветами на подоконнике,
И врезающимися в тело духовными скрепами.
Здесь никогда не открывались окна.
Здесь я царапала ногтями стены и задыхалась.
И ни одного дуновения ветра, только дым, дым,
Вечный дым дешевых сигарет,
Беспрерывная интоксикация.
Я надеваю свое любимое красное платье,
Но оно все пропахло дымом.
Это традиции города – травить своих детей,
Чтобы они забыли, как это – дышать самостоятельно.
Этот город сделает вам всем трахеотомию,
Город детей с трубками из вспоротого горла.
Это твоя неизбежная инициация – быть изуродованным.
Я кашляю и задыхаюсь
От вечных сигарет и лжи,
Сигарет и лицемерия,
Вонючего дыма и правил этикета.
Где-то за стенкой хмурый подросток
С серым некрасивым лицом
Не может заснуть, не нащупав лезвие ножа под подушкой,
И все бормочет про какую-то там весну.
Мы устроим вам сквозняк.
Ветер без остатка выдует все запахи,
Весь сигаретный дым, пепел,
Все, что в тебя запихали,
Что проросло и дало ядовитые плоды -
Гроздья причудливых токсичных фруктов странного цвета и формы,
Плоды, которые страшно собирать
Из-за их отчаянного шепота.
И страшно открывать рот,
Потому что они любят свет, и однажды они вырвутся наружу.
Все, что застряло в твоем горле,
Уничтожит ветер.
Он вернет тебе голос и дыхание.
Ветер разорвет все ваше барахло,
Вдребезги разобьет горшки с цветами,
И ваши малиновые скатерти будут кружить над городом,
Удивляя прохожих.
Я громко хлопаю дверью
В свой внутренний город детства,
- Раз!
Ветер разнесет на щепки дома,
Выдует весь прах и кости из-под земли,
- Два!
Ветер оборвет все провода,
В городе станет темно,
Резко замрут поезда на рельсах
- Три!
За секунду того, как их разнесет тоже.
Это будет величайший сквозняк.
Это будет отличный праздник.
Слышишь, скрепы трещат и разваливаются?
…В городе моего детства
Нас уже нет.
И только девочка в пропахшем сигаретами красном платье
И хмурый подросток, потерявший свой нож,
Останутся в пустом городе
На ржавых заброшенных железнодорожных путях,
Заросших сорняками,
Посреди ветра и холода.
Останутся ждать весну
Со сжатыми в карманах кулаками.

- Ася, я хочу, чтобы у меня был маленький-маленький хвостик.
- Зачем?
- Ну чтобы им вилять...
Полька вцепилась в мою руку потными ладошками и привлекала внимание к своей персоне писком голодного птенца. Неужели все пятилетние девочки такие вредные и глупые?! Никогда не буду заводить детей... Лучше сразу топить в ведре, как котят... Фу, Ася, что за мысли!!!
- Если будешь хорошо себя вести, я подумаю насчет хвостика, - пообещала я.
Утро, но солнце уже безжалостно печет. Ноги волочатся по асфальту каменной глыбой. Полька вдыхает воздух открытым ртом, как собака, и недовольно сопит. По улице идет девушка, одетая в японское кимоно. В руках у нее шикарный, расшитый золотом веер. Только бы Полька не заметила...
- Веер! Веер ха-ачу!!
Увы. Из уст ангельского создания вырвался пронзительный крик, достойный пожарной сирены. Я несильно шлепнула девочку пониже спины и решительно потащила за собой, невзирая на протестующие вопли, укусы и лягание.
Впереди - жуткий день. Город-печка, тяжелые рюкзаки за спиной и много-много километров... Куда мы идем? Я не знаю. Я только знаю, что деньги почти кончились, знаю, что болит голова, знаю, что в горле пересохло и до безумия хочется холодненького кваску... Стоп. Опять раскиселилась, да? Ты взрослая, Ася, ты отвечаешь за себя и за эту плаксивую кикимору
рядом. Кому вообще интересно, чего ты хочешь, а чего - нет?!
Мы шли несколько часов. Я решила устроить “привал”, поскольку Полька замучила меня своим нытьем. Ребенок-бедствие: то у нее слезы с соплями, то рюкзак рвется, то пчела в нос укусит... Мы дошли до ближайшего сквера и сели на свободную скамейку. Окурки, банки из-под пива, обертки от мороженого, шприцы - вот своеобразный пейзаж этой местности. Полька весело копается в этом мусоре. Хочет найти клад. Дура.
Я жевала полузасохший кусок хлеба и рассеянно лепила шарики из мякиша. Ну конечно, Асе - объедки, Полечке - кусочек пожирнее и послаще. Сдобная булочка, шоколадка, сок... Большое красное яблоко - я стащила его утром у пожилой торговки... “...Ася, положи йогурт на место - это Поленьке...” “...Ася, как не стыдно, пусть ребенок кушает свое пирожное, а ты большая, потерпишь...”
- Ася, где наша мама? Куда они ее увезли?
Огромные голубые глаза требовательно уставились на меня.
- Далековато, Полька. Нам туда нельзя.
- Она скоро вернется?
- Скоро, скоро... Ешь и не задавай глупых вопросов.
- Когда мама вернется, я ей все расскажу, как ты меня обижала! - мстительно заявила девочка, вгрызаясь в яблоко.
Пока Полька лакомилась всякими вкусностями, на скамейку рядом со мной сел мужчина. Молодой, лет тридцать, одежда дорогая, лицо интеллигентное. Несколько минут он сидел молча. Потом вежливо кашлянул и обратился ко мне.
- Простите, вы с рюкзаками... Путешествуете?
- Да, - сухо ответила я, наблюдая за Полькой.
- Понятно... А в какой гостинице вы остановились?
- Не ваше дело.
- Какая сердитая, подумать только!.. - он засмеялся. Правда - очень забавно. - Я часто видел людей, попавших в трудную ситуацию. У меня глаз наметанный. Вот я чую, что вам негде ночевать. Могу помочь - предлагаю место для ночлега, и практически бесплатно. За символическую плату...
Мне показалось, что его темные глаза похотливо блеснули. Ага, ясно, какая плата ему требуется... Перетопчешься, добрый самаритянин. Хотя, мне ведь только показалось. Может, он действительно хочет помочь... Но верить нельзя. Никому. Только себе, и то - раз в год, по обещанию.
Я вспомнила добродушное лицо женщины из поезда.
Когда мы с Полькой ввалились в вагон, усталые, голодные, напуганные, она встретила нас таким ласковым взглядом, наша соседка по купе... Меня будто окатило теплой волной. В ее глазах было что-то родное, знакомое, хотелось прижаться к ней... А она ворковала над нами, как птица над птенчиками. Полька растаяла первая - как же, ее обласкали, словно принцессу, угостили шоколадными конфетами, погладили по головке... Она заснула на коленях у нашей попутчицы, держа во рту большой палец. Иногда грустно, не по-детски, стонала во сне. Ей снились кошмары, моей Польке. “ Почему же вы, такие маленькие, едете одни? Где ваша мама?” - грустно спросила женщина. Тут не выдержала и я. Громко заплакала, опустив голову ей на плечо. Пятнадцатилетняя акселератка, еще не отучившаяся быть ребенком.
... Трогательная сцена. А наутро, проснувшись, я обнаружила, что наша добрая попутчица исчезла. И большая часть наших денег - тоже. С первым апреля тебя, Асенька.
Я резко встала со скамейки и направилась к Полине.

Третий час дня. Наматывать километры уже невмоготу. Если мне удастся найти работу, мы останемся в этом городе. И будет так хорошо... Но это - далекое будущее, а передо мной стоит совершенно конкретный вопрос: где нам сегодня ночевать?
Полька еле поспевает за мной, быстро перебирая толстенькими ножками в белых носочках. Откормленная, как поросенок. Ненавижу поросят. Ненавижу маленьких девочек с косичками. Вдруг - тоненький голосок:
- Ася, почему мы ушли из дома?
- Ты помолчать можешь минутку?
- Нам не надо было уходить, - заявило рассудительное дитя. - Тетя Ада так вкусно готовит. И у нее такой хорошенький песик... Помнишь, Ася, весь в складочках?
- Помню... - конечно, я помнила и милейшую тетю Аду, и ее противного мопса, с маниакальным упорством гадившего мне на постель...Хрупкая тетя Ада с кукольным личиком... Чудесная тетушка Ада, называвшая меня “деточкой”!.. Она приехала в наш дом сразу же после смерти матери ( отца не было, он погиб еще год назад ). Ада Михайловна тут же решила отдать Польку в приют - маленький ребенок для нее помеха - а меня оставить. “...Ведь ты уже большая, ты должна помогать взрослым...”
Польку - в приют! Польку!!! Эту крошечную капризную пигалицу, с которой родители всегда сдували пылинки! Полька - в сером казенном платье,в приютской столовой, тихая, забитая, среди сотен таких же... Не дождетесь! Фига вам, дорогая тетя Ада, с маслом!
- Ася... - тихо и виновато прошептала Полька, крепко сжимая мою руку.
- Прости меня, пожалуйста...
- За что?
- Я так злилась на тебя, так злилась... Ася, помнишь, в твоей комнате висит постер с твоим любимым актером? Так я пририсовала ему усы. Черным фломастером. Ты меня, конечно, не простишь, но что я теперь могу сделать?.. - тяжело вздохнула девочка. - Они не стираются - я пыталась...
- Ладно уж... - пробормотала я, чувствуя комок в горле. Полька, дурочка... Ничего-то ты не знаешь...
Помолчала немного. Потом - жалостливым голосом:
- Ася, ты меня совсем-совсем не любишь?
- Конечно, не люблю.
- Я тебя тоже не люблю, - удовлетворенно кивнула девочка.
Эх, Полька - Полька... Золотистые кудряшки, ротик-вишенка, голубые глаза... Принцесса, что с нее возьмешь. Не то что я - тощая дылда в спортивной майке, старых-престарых джинсах и дырявых кроссовках. Ощутимая разница. Как между фирменной вещью и китайской подделкой. Да, не удалась Ася, что поделаешь - первый ребенок, черновик. Вот Полина - другое дело, к этой стоит присмотреться...
- Устала! - проверещала она, сбрасывая рюкзак на асфальт. - Ну А-ася, давай отдохне-ем...
Какая-то мрачная забегаловка. Полька, довольная, пьет апельсиновый сок через трубочку - прощай, остатки денег. Официантка мило сюсюкает с ней и угощает ее печеньем. А я звоню по телефону, стоящему на барной стойке. Передо мной газета с отмеченным жирной галочкой объявлением.
- Я по поводу работы...
- Да, мы ищем домработницу. Что вы умеете делать?
Тихий, интеллигентный женский голос. Я воспряла духом.
- Абсолютно все! Гладить белье, мыть полы, готовить... Белить потолки,
забивать гвозди, чинить телевизоры!
- Достаточно, - засмеялась женщина. - А сколько вам лет?
- Восемнадцать, - привычно соврала я. - С половиной...
- Приходите, мы на вас посмотрим. Кстати, если вы будете у нас работать, вам придется жить в нашем доме.
- Да, я знаю. Но со мной ребенок, девочка пяти лет...
Голос женщины стал строгим.
- Нет, ни в коем случае! Исключено.
Щелчок.
Я с раздражением посмотрела на симпатичную Полькину мордашку,
вымазанную в соке. Все из-за тебя!..
Все из-за тебя. Эти слова я повторяла бесконечно. Из года в год... Я тебя ненавидела. Глупое, упрямое создание. Избалована и заласкана, как дорогая персидская кошка. Я “нечаянно” оставляла на столе колюще-режущие предметы, разбрасывала по дому коробки со спичками - а вдруг...
Но я перегрызу горло тому, кто посмеет тебя обидеть. Я убью любого, Полька, и ты это знаешь.

Снова пыль, жара, асфальт. Полька пыхтит, старается изо всех сил, тащит свой рюкзачок. Но нижняя губа подрагивает - того и гляди заревет. Или сядет на асфальт, объявив забастовку.
Красивый город. Я хотела бы здесь остаться. Аккуратно подстриженные газоны, дети в бантиках и оборочках... Мы проходили мимо магазинов с яркими вывесками, мимо ресторанов и салонов красоты. Очень удобно - с утра пришел в магазин, купил журнал, увидел в нем остромодную прическу а-ля “я у мамы вместо швабры”, отправился в салон красоты. А потом, с новой прической - в ресторан, покушать...
При мысли о ресторане желудок требовательно заурчал. Кушать ему, видите ли, хочется... Он у меня такая скотина, не хуже Польки.
Посреди площади искрился и переливался дьявольски красивый фонтан.
- Хочешь немного передохнуть? - предложила я Польке.
- Хочу, - мрачно ответила она, шмыгая носом. Эта маленькая садистка
умудрилась где-то подхватить насморк. Теперь вытирает сопли рукавом на-рядного платьица и дуется на меня. Само собой, во всем виновата Ася. И то, что жара собачья - так это я назло устроила. Такая вот подлая.
Мы подходим к фонтану. Я, расслабившись, наблюдаю за прозрачными струйками воды, переливающимися на солнце. Брызги похожи на мамины бусы из жемчуга - их мне пришлось продать, как и многое другое.
Замечаю рядом самозабвенно целующуюся юную парочку. Быстро от-вожу глаза. Через секунду бросаю в их сторону осторожный взгляд. Отвожу глаза. Все целуются и целуются, делать им больше нечего! Не могу удержаться и бесстыдно пожираю их завистливым взглядом. Да...
... “Верь мне, ты всегда можешь на меня рассчитывать...” Ласковые, черничного цвета глаза, волосы торчком, вечно кривоватая ухмылка. Он курил дорогие сигареты и считал себя крутым парнем. С другими вел себя невыносимо, но меня он любил... Юра, Юрочка... Мы гуляли по ночному городу и слушали плеер, а по воскресеньям ездили на велосипедах за город. Пекли картошку на костре, я хватала ее, обжигалась и с криками бросала обрат- но... Вкус печеной картошки пополам с золой, смех, верещание каких-то птиц и вечернее небо... Юра... Мы курили на двоих одну сигарету и поклялись бросить курить одновременно. Это должно было случиться третьего июля, я помню... Мы тоже целовались у фонтанов и ловили завистливые взгляды прохожих. Юра... Он был хороший, правда. Очень хороший - добрый, честный, веселый... Вот только он отказал мне, когда я сбежала с Поль-кой из дома и попросила приютить нас на время. “Я бы рад, Ася, но что скажет мама?..” Он будто был Золушкой на балу, мой Юра, но стоило о чем-то его попросить, как Золушка превращалась в тыкву. Один ответ: “А что же скажет мама ( папа, президент страны, собака соседа - нужное подчеркнуть )?” Но он правда был хороший. Очень хороший...
Облако, плывущее по небу, имело очертания седого старика с бородой.
Старик, попыхивая трубкой, смотрел на меня строго и нелюбезно.
Чего, дескать, мечтаешь? Посмотри на себя - прическа дикобраза, мешки под глазами, спекшиеся губы... А откуда взялось пятно на майке?.. Вот потому сиди и не высовывайся. Размечталась тут.
Полька! Куда подевалась моя Полька?!
Я бешено завертела головой во все стороны. Девочки нигде не было. Что
за наказание! Я быстрым шагом прошла по площади, всматриваясь в каждый миллиметр пространства. Заглянула в ближайшие магазины. Ни следа. Найду - придушу, ей-богу!
Может, ей в туалет приспичило, писает себе где-нибудь за кустиком? А вдруг... добралась до перекрестка, а там машины гоняют, как безумные... Я бессильно опустилась на свою сумку. Полька, она же еще такая маленькая...
И вдруг я ее увидела. Девочка сидела на корточках у какой-то лужи и спокойненько кормила сизых голубей хлебными крошками.
Я направилась в ее сторону с твердым намерением всыпать ей горячих. Но Полька подняла ко мне задумчивое личико и спросила, указывая на птиц:
- Ася, это не странствующие голуби?
- Нет.
- А вдруг?..
- Я же тебе говорила - странствующие голуби вымерли много лет назад. Люди отстреливали их, а птенцов скармливали свиньям. И на земле не осталось ни одного странствующего голубя.
- Жалко... - вздохнула Полька. - Ну зачем они убивали голубей?
- А просто так. Хотели, чтобы их не стало. А потом, когда погиб последний странствующий голубь, некоторые люди раскаялись.
- И что? - затаив дыхание, спросила Полька. Она все надеялась, что голуби волшебным образом ожили и вернулись к людям.
- Ничего. А что тут сделаешь?.. Мне самой жалко - может, единственное, что было в жизни хорошего, и - уничтожить, скормить свиньям... Ладно... Птичек жалко, а нам с тобой надо идти, - я потянула Польку за руку. - Пойдем... странствующий голубь...

Когда мы снова добрались до какой-то забегаловки, я позвонила еще по нескольким объявлениям. Без толку. Никто не хотел домработницу с ребенком. Действительно - зачем?
Я стащила кошелек у какого-то вдрызг пьяного мужчины, храпящего за столиком. Теперь я - воровка, преступница. Но мне ни капельки не стыдно. Голодных детей всегда жалели, жертвовали ради них собственными нужда-ми. Ну вот и мужчина за столиком пожертвовал. Только он об этом еще не знает.
Полька ела бутерброд с сыром. Вид у нее был такой серьезный, будто она
изобретала вечный двигатель. Сегодня она на удивление задумчива. Видно, что-то замышляет.
Смеркалось, как сказал бы сатирик Задорнов. Вечер, а проблема ночлега
не решена. Денег в кошельке того типа совсем мало, не то что на гостиницу - на собачью конуру не хватит. Пропил, гад, наши денежки, пусть его совесть замучает...

Мысли кружились в голове пьяными бабочками. Не хотелось уже ничего.
Холодный душ, мягкая постель, кассета с любимой группой... Все чепуха! Вот броситься бы сейчас прямо на асфальт и уснуть. Но на мне висят большая дорожная сумка и маленькая девочка. Их-то куда девать?..
- Ася, зверь вылез из норы... - захныкала Полька, уткнувшись лицом в мою майку. Она считала, что ночь - это страшный черный зверь. Когда его нет, люди гуляют по улицам, а когда он вылезает из норы, все прячутся по домам, в страхе залезают под одеяло.
- Он непременно тебя слопает, - поддразнила я, отдирая от себя плачущую девочку.
Да. Уже здесь, уже близко, уже тянется к нам лапами страшный черный зверь... Мы набрели на какой-то заброшенный парк и уселись на скамейку. Спать было жестко - я-то стерплю, а вот Полька... К нам подсели два бомжа, у одного в руке бутылка, у другого - банка кильки в томате. Меня обдало противным запахом перегара, грязных тел и гнилых зубов. Я схватила Польку, сумку и пересела на другую скамейку. Девочка, ворча, улеглась вдоль лавки, положив голову мне на колени. Видела бы нас сейчас мама, она бы накостыляла мне будь здоров... Поленька, ангел небесный, на грязной скамейке...
- Это чего? - Полька дотронулась до своей ладошки, на которую упала горячая капля. - Ты зачем ревешь?
- Спи! - я прижала ее голову к своим коленям. - Не видишь, насморк у меня! От тебя заразилась...
Рядом со мной на скамейку опустилась женщина. Молодая цыганка, одетая в разноцветные тряпки и ожерелье из золотых монет. Меня обдало тяжелым, сладким ароматом духов.
- Эй, милая, - прищурилась цыганка, - чего тоскуешь?
- Спать хочу, отстаньте, - пробормотала я.
- Э-э-э, да разве на скамейке уснешь! - она схватила меня за руку длинными смуглыми пальцами. - Пойдем, отведу тебя и девочку туда, где постель мягкая, перина пуховая, как королева будешь спать...
“Верь мне, ты всегда можешь на меня рассчитывать...”
- Нет, спасибо, - сказала я, высвобождая руку. - Мне и здесь хорошо...
Она исчезла незаметно, будто растворилась в воздухе. Только терпкий за-пах духов все еще щекотал нос. Вдруг Полька села, посмотрела на меня зло и крикнула:
- Я хочу домой, в свою кровать! Верни меня домой, а сама уходи. Мы с мамой без тебя обойдемся, ты противная, - она с упорством колотила меня в грудь крепкими кулачками. - Я к маме хочу, ясно?!
Я с ненавистью выплюнула ей в лицо несколько слов. Полька захлебнулась
слезами.
- Ты врешь! Это ты можешь умереть, а мама не может, я ей запретила...
Впервые в жизни я дотронулась рукой до Полькиной щеки и неумело по-гладила ее. Девочка оттолкнула меня.
- Она жива, ведь правда? Правда, Ася?

Скоро рассвет. Я не сплю, просто сижу с закрытыми глазами и прислушиваюсь к Полькиному дыханию. Дышит ровно, только сердечко быстро колотится: тук-тук, тук-тук...
Я машинально провела рукой по скамейке и вдруг наткнулась на что-то холодное, металлическое. Подняла. Это было ожерелье цыганки. Россыпь таинственно мерцающих золотых монет.
Зачем она это сделала?..
Я крепко сжала ожерелье в руке, хватаясь за последнюю ниточку, связывающую меня с миром.
Рядом со скамейкой расхаживал по асфальту голубь. Неуверенно, испуганно приближался все ближе и ближе к тому месту, где я насыпала ему хлебных крошек. Да, несмело. Но все-таки - ближе.
Полька открыла глаза.
- Ася, а вдруг это - странствующий голубь?
- Возможно... - задумчиво ответила я.
Да... Все еще возможно.

Четыре крепких парня несут золоченый трон, увитый оранжевыми цветами и мандариновыми ветками. Ты сидишь на троне и пытаешься держать спину прямо. Толпа рукоплещет тебе. Твое платье переливается всеми цветами радуги, будто на фестивале индийских красок холи. Скоро тебя должны короновать. Ты ненавязчиво уточняешь, входит ли в процедуру коронации гильотинирование.

- Разумеется, нет, - отвечают тебе.

Тогда ты вежливо просишь ознакомиться с регламентом коронации еще раз, перечитать весь сценарий – вдруг все-таки гильотинирование приберегли под конец, на сладкое.

Тебе терпеливо отвечают, что этого точно нет в сценарии, потому что в процессе гильотинирования человек чаще всего лишается головы. А на что же надевать корону, если головы нет?

Ты соглашаешься, что это разумно.

Сегодня жарко и душно. Ты давишь пальцами жуков и сжимаешь пойманных бабочек до хруста. Оранжевые герберы, вплетенные в волосы, придают твоему лицу нежный теплый оттенок.

Во время коронации ты смотришь сквозь восторженную толпу, на стенки ветхого деревянного сарая в отдалении. Там свисают с потолка высушенные коровьи внутренности, облепленные мухами. Ты не можешь оторвать от них взгляда. Рядом с сараем большая выгребная яма. Ее вонь смешивается со сладковатыми запахами цветов. Ты громко смеешься, чтобы никто не заметил твои рвотные позывы.

Тебе подносят фарфоровую чашку с ароматным напитком.

«Фарфор делают из коровьих костей», - всплывает вдруг в твоей голове чья-то фраза.

Перед глазами пестрят смазанные цветные пятна, будто ты катаешься на карусели: люди пляшут вокруг тебя. Грандиозный карнавал над зловонной ямой.
Танцуй с нами, королева! Танцуй с нами, королева! Танцуй с нами, королева!
Ты шепотом уточняешь у советника, за какие преступления в их королевстве все же полагается гильотина.
- За призывы к революции, - отвечает он, - за попытки свержения монархического строя.
- Простите за назойливость, - говоришь ты, - но чисто теоретически: если монарх попытается свергнуть сам себя, его казнят? У вас были прецеденты?
Советник закрывает глаза, считает до десяти, и очень спокойно отвечает, что, кажется, гильотинирует себя прямо сейчас. Вот только чай допьет.

Карнавал продолжается. Он будет идти два дня подряд.

А потом небо затянет серым, начнется ливень, ты спрячешься ото всех в ветхом сарае, и начнешь сочинять призывы к революции, отмахиваясь от связок коровьих внутренностей, лезущих в лицо. Это будет лучшим моментом последних дней.

До тех пор, пока оранжевые герберы, вплетенные в волосы, не начнут неистово хохотать.
- Дурочка, - прошепчут они тебе в ухо. – ты все еще думаешь, что что-то в твоей власти. Но у королев ее нет. Есть идея получше. Знаешь, что?

Танцуй, королева. Танцуй. Танцуй.

Седые лисы вздуваются изнутри, как просроченные консервы. Они не пролезают больше в норы. Седые лисы просто лежат на солнышке пузами кверху, как выброшенные на берег киты, смотрят на облака и вспоминают, что в их юности колобки были сочнее и слаще. Иногда рядом с ними лежат раздувшиеся рыжие лисы. Это седые лисы, покрасившие шерстку, но они слишком пузатые, и их отправляют лежать к старикам.

Моя восемнадцатая весна скользит по карнизу, переливается радугой, пахнет теплым дождем. В выдуманной стране, в выдуманном городе, с выдуманным именем, она хохочет, выдувая мыльные пузыри, прыгает с крыши на крышу, гоняет на роликах, разбивает колени и красит волосы в красный.

Моя восемнадцатая весна шлет редкие письма с пометкой «после прочтения – сжечь».

Она давно уже живет от меня отдельно, и, если случайно встретит на улице – ни за что не узнает. Наши пути расходятся все сильнее.

А я мысленно прохожу по карте выдуманных мною стран и городов, и не могу вспомнить, где именно я ее оставила. В какую из открытых дверей я ее подбросила.

Иногда я попадаю туда случайно – во сне. Дверь приоткрывается, и моя восемнадцатая весна, коротко стриженная, в татуировках, с дерзкой улыбкой протягивает мне зажигалку.

Поэтому я очень много сплю. Сон – лучшее время моей жизни.

А иногда мне делают уколы, от которых я сразу попадаю в ту самую страну, в тот самый город, в ту самую дверь. Уколы, от которых я вижу ее ближе и чаще.

Все соседи по палате завидуют мне.

И мы сидим с ней на карнизе, курим. На мне белая больничная сорочка, на голове – короткий ёжик остриженных волос. «Смотри, - говорю я, - у меня прическа теперь, как у тебя…»

Мы запускаем в небо бумажные самолётики, на которых пишем свои сокровенные желания.
Самолётики падают на асфальт, там их смоет дождем в грязный водосток, где они сгниют, прежде чем действие таблеток закончится.

Она говорит мне: «Пообещай, что всё это сбудется».

И я обещаю.

Твое лицо оплывает, как огарок свечи, плавится, теряет четкость, медленно растекается кипящим воском. Твоя голова в огне. Сейчас ты прекраснее, чем когда-либо. Затем горячий воск твоей кожи теряет гибкость и пластичность, твои очертания снова приобретают четкость и безупречную форму. Ты охлаждаешься, затвердевая.
- Доброе утро, - улыбаешься ты, не подозревая, что спросонья я принял тебя за свечу. Как быстро ты закричишь, если я тайком подожгу твои волосы? Дрожать, плавиться и гореть – самое прекрасное, что ты могла бы делать. Нет ничего уродливее застывшего, холодного совершенства.

Я снова принял пакет за кота. Иногда я думаю, что пакеты – это души умерших котов. Иначе почему вокруг моего дома столько белых целлофановых пакетов и ни одного кота? Раньше было много котов. Постепенно становилось все меньше котов и все больше пакетов. Все это неспроста, нет. Возможно, после смерти коты становятся тем, чем больше всего любили играть в этой жизни? Чудесным шуршащим пакетом, таким манящим и притягательным. Я иду, а пакет путается у меня в ногах, прилипает к ботинкам.
- Пошуршим, хозяин?..
- Пошуршим, - и я ласково треплю его рукой.

У меня есть минута, чтобы поцеловать тебя, пока мы не накроем своими телами этот лес, пока верхушки деревьев не проткнут нас, пока сосны, дубы и клены не прорастут сквозь наши зияющие раны, а в застилающей глаза кровавой пене мы не увидим сереброкрылых птиц, вьющих на Луне свои гнезда. Пока мы становимся холодным северным мхом, я буду петь тебе песни, а потом кроны сомкнутся над нами, и мы полностью перейдем на язык деревьев. Мы станем поющим лесом. Как ты всегда и мечтала.

Трещины на асфальте напоминают мне карту сокровищ, которую никто не смог расшифровать. Трещины тянутся через весь город, опутывая его сетью тайны.

Когда я постарею, я тоже стану картой сокровищ. Морщины расползутся по мне, как трещины на асфальте. Я буду рассматривать свои ноги, покрытые сетью фиолетовых вен. Выпуклые и извилистые, уходящие в никуда. О чем мне хочет рассказать этот узор? Ведь я это знаю. Я пытаюсь вспомнить…

Я буду задумчиво гладить их и постукивать, пытаясь нащупать то самое место, где зарыт сундук с золотом. Самое обидное, что я никому его не смогу завещать, потому что за целую жизнь не сумел найти. Даже теперь, когда карта сама проступила у меня под кожей, стала выпуклой, как шрифт Брайля.

Города стираются в пыль, трещины становятся глубже, здания рушатся, а сокровища остаются ненайденными. Моя кожа истончилась и просвечивает, теперь нельзя не заметить хитросплетений этих пульсирующих дорог, по которым уже не пройти. Ветер шумит у меня внутри, я живая карта, зеркало каждый день напоминает о том, что меня всю жизнь ждал где-то сундук с сокровищами. Я не знаю, зачем он мне теперь.

В соседней комнате перешептываются: «Не говорите ему, пожалуйста, что никаких сокровищ нет и никогда не было».

Я всегда это знал.

Я сижу на кресле, закрыв глаза, и продолжаю постукивать скрюченными пальцами по венам.

Разум – это серая полоса асфальта, это – твердыня, сквозь которую прорастает нечто. Лечебные и ядовитые растения, приворотные травы, алые маки, сон-трава, одуванчики и цветки папоротника. И нечто, не имеющее еще названия.

Стоит лишь приложить ухо к асфальту и задержать дыхание – и ты услышишь, как в недрах твоей потаенной жизни невидимые глазу ростки набухают, напитываются соками, раздвигают серую толщу, неумолимо набирая силу.

Этот сборник – литературно-психологический эксперимент . В нем я исследую свое растущее-сквозь-разум, не оценивая его на предмет морали, целебных или ядовитых свойств, уместности или соответствия какому-либо жанру. Это не препарированные образцы для гербария – это, скорее, мгновенный срез, смешавший запах горькой полыни с соком одуванчика.

Это короткие тексты, каждый из которых родился стихийно, будто бы ниоткуда. Это попытка автора найти и распознать свое «Я», рассеянное в дурманящем разноцветье.

Это – растущие сквозь разум.

Они появились потому, что хотели появиться.

... Дети, вы любите кукол?.. А вы, взрослые?.. Тогда – слушайте. Сказка – ложь, да в ней намек. Добрым девицам урок…

В игрушечном царстве-государстве жила-была кукла. Заурядная, статусом ниже самого замученного плюшевого мишки. Кукла училась на (прости, Боже!) педагога, пописывала стишки в розовую тетрадь, пила черничный морс и зажигала по вечерам аромалампу. Кукла любила мягкие игрушки, кружевные сорочки и простыни в цветочек.

Продавцы умилялись, преподаватели завышали оценки. «У-у, пре-лесть, крошечка!..» - хотелось сказать каждому. И потрепать по щечке. Только б не задеть, не дунуть, не плюнуть…

Куклу звали Мила. Милочка, Милонька, Милашка… Но чаще всего ее величали Пуговка S. От английского «small». Именно такой размер кукла искала в магазинах одежды. И не находила… Ох уж эти полтора метра. Однажды над куклой подшутили – закрыли ее, спящую, в коробке от телеви-
зора. Очень веселые друзья у Пуговки…

Она была вполне симпатична, наша кукла. Бледное личико, розовые щечки, ротик вишенкой, глаза – незрелые крыжовины… ресницы клацают…завершающим штрихом – несколько веснушек. Да кудряшки каштановые – будто пожизненная «химия». Все чин-чинарем. Одобрено ГОСТом, рекомендовано к потреблению.

День в сказочном государстве шел своим чередом: кукла порхала по институту, мило щебетала с подружками, откусывала крошечные кусочки от пирожков в буфете… Юбочка в горошек, туфельки, бантики. Кукла знала, что ей всегда уступят место в очереди и перенесут через лужу. Подружки обсуждали с куклой новые румяна и покрой модных платьев, юноши заводили песни про звездное небо, дарили шоколадки. А о чем еще – с крошкой?..

Иногда кукла впускала гостей в свою сказочную жизнь. Уютная квартира, пушистые ковры, аромат жасмина. Гости пили зеленый чай из игрушечных чашек и рассказывали Пуговке S свои взрослые, серьезные проблемы. Кукла печально качала головой. Каждая клеточка на ее домашнем фартуке излучала легкость бытия. Идеальный хрупкий сказочный мирок…

…придуманный на радость окружающим.

Пуговка S говорила всем, что занимается балетом. На самом деле дома, по вечерам, она тягала пятикилограммовые гантели и отжималась. Пот катился градом. Кукла хотела стать сильной и накачанной. Она вставала перед зеркалом и искала признаки мускулистости. Но тело оставалось кукольно-идеальным.

Просто Пуговка S хотела стать мужчиной. Непременно большим и сильным. Или хотя бы перевоплощаться в него в определенные моменты… Кукла знала, как должен выглядеть настоящий мужчина: рост два метра, косая сажень в плечах, голубые глаза, трехдневная щетина… А еще – круглая упитанная попа. Знатный такой попец.

Сей идеал – предмет грез соседки Пуговки, Лили. Лилю в компании величали просто L. (От «large» - большая). Все знали: Эль одинока, Эль ищет мужчину. Такого, для которого будет «small». Потому что она – женщина. Она хрупка и нежна. Ну и пусть рост метр восемьдесят, ну и пусть семьдесят кило. Ведь женщина… Эль излучала чувственность: в глазах, губах – сплошные крючки и ловушки. Не вырвешься. Изгибы тела обтянуты тканью без единой пуговицы. Вот придет двухметровый богатырь, и разорвет эту ткань в клочки, и правильно – чего красоту прятать…

Пуговка S хотела прийти к Эль и увести ее за собой. И стать не просто Пуговкой, а пуговкой с одежды Эль. Проще говоря, кукла влюбилась – чувство к Эль постучало в ее сердце два года назад да и осталось там на ПМЖ. Тепло, уютно, мухи не кусают.

Частенько, по вечерам, кукла спускалась из сказочного царства в подземелье. Она накидывала спортивный костюм, зашнуровывала кеды, ерошила волосы – и присоединялась к одной компании в переходе. Молодые люди поручали Пуговке S гитару и пение. Кукла давно научилась тренькать любимые мелодии, поддерживая сильными ручками тяжелую гитару. Пуговка S пела популярные хиты. Иногда – любимое: Земфира, «Синоптики»:
…Что мне косые эти взгляды?
Я вне закона, я синоптик…
В это время косматые парни бегали с шапками, собирая дань с прохожих. Прохожие умилялись. После «сеанса» парни хлопали Пуговку S по плечу: «Молодчина, реальный пацан!..» И сердце куклы переполнялось гордостью. Она даже пила с ними пиво из одной бутылки. Давилась, но пила.

А внешне, для всех – то же сказочно хрупкое бытие куклы. Потому что о куклах заботятся, ими восхищаются, их лелеют. Это только жизнь живых грешных людей полна страданий. Так им и надо.

Иногда у Пуговки S дико болел живот. Она сгибалась пополам и скулила в голос. Иногда она думала про Эль и сердце сочилось тоской. Ночь сотрясала тело куклы в конвульсиях, а утром подушку можно было вешать на веревочку, сушиться. А в феврале Пуговка S обычно простужалась. Температура и бессилие. Забраться в кровать, укутаться и реветь. Ничего не надо. Вот только бы Эль держала ее за руку и успокаивала – тогда нестрашно.

Но никто не приходил и не успокаивал – ни друзья, ни Эль. Пуговка S отключала свет, телефон и запиралась на три замка. Пережидала. Чтобы вскоре опять надеть юбочку в горох и выпорхнуть наружу, источая сладкую беззаботность. «А давай мы никому не скажем…» - договаривалась Пуговка S с самой собой. Ведь куклы не болеют, не ревут и не сморкаются в замызганный платок.


Пуговка S подходила к зеркалу в коротенькой ночнушке – и видела кукольное тельце. Ровненькие ножки, тоненькие ручки. Ничего лишнего. Может, где-то там, внутри, живет двухметровый богатырь. Вот он выберется наружу, и тогда… Но как Эль разглядит его внутри крошечной куклы? Ей живой мужчина нужен. Теплый. А у Пуговки S холодные ноги и руки.
Глупое, глупое зеркало…


Через сорок лет.

Уютная квартира, шелковые подушки, аромат пачули и иланг-иланга. Гитара валяется где-то в кладовке, спортивный костюм истлел. Пуговке S шестьдесят. Она – маленькая, бодрая, ухоженная. Печет вкусные пирожные. Живет одна. Пуговка S очень плохо видит и не может читать мелкий шрифт. А ей иногда приходят письма от друзей. Тогда Пуговка S выходит на лестничную площадку, стучится в квартиру Эль и просит подругу прочесть ей текст.
«Нашей маленькой, веселой, солнечной Пуговке… Оставайся такой же молодой и никогда, никогда не меняйся…»

Эль читает вслух, а за ее спиной слышится зычный бас мужа. Не два метра, не богатырь – но все же, все же…

1. - Да, юрист она грамотный, только редко практикует в последние лет пять. Может, и примет вас… Любопытнейшая тетка! Уж я-то про нее все знаю. Могу поделиться…
- !!!
- Присаживайтесь. Сигару?.. Кофе?.. Минут через двадцать она будет. Знаете, внешне она чем-то Цветаеву напоминает. Вся немножечко угловато-резкая, тяжеловатый взгляд, каре, челочка… Между нами говоря, ни вкуса, ни женской манкости, ничего… Юбка с кружевами, сапоги – «казаки», сумища а-ля «я ограбила Кировский рынок»… Мхм... Кстати, стишками тоже балуется. Даже сборник выпустила. «Подснежник». Захожу как-то к ней в кабинет: сочиняет… Одухотворенная, шарфик на ветру колышется, губы что-то вышептывают… Я ей: «Алевтина…» Она – с тем же выражением лица: «Явился, сучий потрох…»

2. Я устала пытаться их помирить.
Вчера провела день в салоне красоты. «Фифочка, - презрительно… - ты должна быть выше всяких глупостей…»
Срезала волосы под корень. Откромсала ногти тупым ножом. Прыгнула с парашютом. Работала на стройке. «В зеркало взгляни. Да кто позарится?..»
Научилась вышивать крестиком. Научилась курить. Купила шелковое платье. Купила боксерскую грушу. Вышла замуж. Построила дом, посадила дерево, вырастила сына…
Я должна была их помирить…

3. Мама и папа были профессиональные ссорщики. Ругались много, изысканно и не очень, с битьем тарелок и без. Когда мне было пять лет, мама читала мне на ночь «Дюймовочку». Через час приходил папа, будил меня и читал главы из «Нестора Махно»…
Любила их страшно. На грани развода, но так и не развелись. В семнадцать лет я ушла сама.

4. …потом она замуж вышла. Она мне рассказывала, как первое свидание прошло. Он у ней спрашивает: «Алевтина, а о чем вы в детстве мечтали?..» «Мечтала быть грузчиком, но суровая реальность растоптала чистую девичью грезу…» Это была любовь с первого взгляда.
Вот и все. Еще кофе?
- !???
- Сын… А что сын?.. В шоу-бизнес спрятался. Пародирует известных певиц. Говорят, сама Алла Борисовна смеялась. Талантливый, стервец! Творческое расщепление личности…

5. Стойка «смирно».
6. Подобострастная улыбка.
- Здравствуйте, Алевтина Александровна!..

Мечтаю

Быть разорванной надвое

(Но не строго надвое).

И одной половиной – прочь,

Легко, вальсирующе –

Обе ноги подарю.

Пустоглазое сердце

Подарю я другой

Половине –

Той, что останется

На одно лишь мгновение,

Понаблюдать,

Как в твоих зрачках

Засыпает

Умерщвленным осьминогом

Солнце

Нежности во мне отродясь не было. Вакуум; будто при всеобщей раздаче промахнулись. Ладно; я не трепетная первокурсница, я – Павел Сергеевич Воронов. Муж, отец, гражданин, психотерапевт. При таком послужном списке можно жить даже без ушей, не то что без… этой самой.
Целуя первый раз свою будущую жену, я воспринимал это, как необходимое зло. Вроде как приходишь в гости и вежливо гладишь хозяйскую кошечку. Хозяйка довольна, кошка довольна, а ты… Животных любишь, но покрытый волосками новый костюм, однако, жалко.
Родилась моя дочь, Наташа. Увидев вопящий розовый комочек, я нервно сглотнул и приказал жене: «Заверни ее. По улице понесем – что люди подумают?..» В общем, повел себя, как нормальный отец.
Нет, никакой нежности! Мне сорок. Я приземист, блекл, в меру плешив. Я очень хотел в армию, но чертова близорукость увела в институт. «Белый билет» перетек в красный диплом и увенчался должностью психотерапевта.
В небесной канцелярии моя фамилия последняя. И в списке на тюремные нары, и в списке на Нобелевскую премию.
Их было четыре. Только четыре удара нежности за всю жизнь.

1. Пять раз Земля обошла Солнце. На пятом круге я (случайно!..)_ стал убийцей.
Поселок близ Чапаевска. Голос бабушки, отчитывающей меня, дополняется мычанием коров. Кругление моих щек пропорционально созреванию арбузов на бахче старика Егора. Мальчишки повзрослее таскают эти арбузы, я стою на стреме…
И вдруг я раздавил белого мыша. Толстой, тяжелой сандалией. Мыш («мыш» - мужик, «мышь» - баба, - считал я…) – тепленький комочек, подрагивающей красными бусинками глаз. Мыш был домашний, непуганый. Что-то хрустнуло, земля под сандалией подозрительно заалела. Я совершил убийство и упал в крапиву. На шум прибежали…
Мы хоронили мыша впятером. В сдержанной мужской компании. Мальчишки притащили коробку, сколотили деревянный крест. Закопали на окраине. Положили на холмик две ромашки. Костя стащил из дома бабушкино лекарство на спирту. Выпили. Помянули. Я держал речь. Мне дали вторую кружку настойки…
«Так умирают достойные…» - выкопал я в памяти фразу, услышанную по радио.
Жалобно булькнул настойкой и отключился. Отравление.
Это были самые искренние и нежные слова в моей жизни. Убийцы сентиментальны.

2. Тринадцать раз Земля обошла Солнце. Я нашел у отца на полке драную книжку: на красном фоне черные тени танков и мужчин в касках. «Публицистика и очерки военных лет. 1941-1945» - скромная загогулина в углу…
Глаза мои прилепились к этой книге на три месяца. Невыносимые зверства войны учащали сердцебиение. Я читал на огороде, во дворе, в туалете, ночью (под одеялом, с фонариком). Особенно завораживала фраза «груды окровавленного мяса». Я любил подробности. Эту фразу и другие понравившиеся места я старательно подчеркивал ручкой.
Но отец не поддержал мои модернистские взгляды на литературу. Книга была конфискована и разорвана на листки. На этих листочках сушили яблоки, в эти листочки заворачивали рыбу. Глядя за обедом на эти промасленные обертки, я вздыхал. И рыба не вдохновляла. Я сурово пил компот и уходил. Нежность стояла комком у горла.

3. Восемнадцать раз чертова планета обошла вокруг горящего шара.
Я стоял на перроне. Уезжал в Самару, поступать в университет. Снарядили меня знатно. Провожали, как солдата в «горячую точку» («А пишите мне, мамо, сразу у плен…»). На голове – кепка и очечки, в руках – билет, паспорт и деньги «на первое время».
Это была НЕ цыганка. Девчушка лет шестнадцати. Светленькая, босая, в сарафане и соломенной шляпе.
- Привет, - сказала она.
- Привет.
- Ты едешь в Самару?
- Да…
- Я тоже хочу уехать отсюда. Но черпачок пронесли мимо…
- ???
- Когда Боженька раздавал всякие благости, он отмерил нам, - пояснила девушка, - черпачок – тебе, черпачок – мне. Но он зевнул и пронес мимо меня. И тебе досталось два раза: за меня и за тебя.
- Досадно, - посочувствовал я.
- У тебя есть билет, у меня нету, - синий цветок на шляпе девушки укоризненно подрагивал.
Я безропотно протянул ей билет. Девушка порвала его и кинула в лужу.
- У тебя есть паспорт, а я – никто и звать никак.
Я отдал паспорт. Вскоре обрывков в луже прибавилось.
- У тебя есть деньги, а я питаюсь травой, - укоряла незнакомка.
Я отдал деньги. И их – тоже – порвала.
- Зачем? – спросил я. – Ради справедливости?..
- Да нет. Так. Скучный день… - девушка зашагала дальше по краю платформы. На левой ноге поблескивал золотой браслет. В сочетании с грязными пятками – трогательно.
Я послал ей воздушный поцелуй.
Эта девушка, увы, не стала моей женой. Я уехал и поступил.

4.Голубая планета, скрипя и подвывая, завершила тридцать седьмой круг.
На курортах – бархатный сезон, в моем кабинете – бархатные занавески. «Отклоняющиеся» и «недовольные» сотрудники выплывают из моего кабинета обновленными. Результаты скупой жесткой беседы. Лет пятнадцать я смотрю в это окно с синей бархатной занавеской.
Лет пятнадцать прихожу домой, снимаю ботинки, и моя Лена кормит меня варениками.
В этот вечер никто меня дома не встретил. Дочь была в бассейне. Жена… характерные звуки из спальни не оставляли простора воображению. Скрипела кровать: скрип-скрип…
Я надел ботинки и ушел. К другу Коле. Через два дня Лена пришла ко мне: я лежал на полу, в винно-водочных ароматах.
- Привет, - весело сказала она (красивая. Бодрая. И выше меня на два сантиметра). – Да, я тебе изменила. Изменяла и буду изменять. Извини, но ведь ты – ничтожество.
- Знаешь, что? – веско сказал я. – Сделай мне вареников. Жрать охота… - Нежность впервые проклюнулась в нашей семье. Можно было жить дальше.

Десять тридцать вечера.
Косте семь лет. Он сидит на диване, насупившись, вяло обрезает ножницами бахрому со скатерти. Иногда смачно давит пальцами пробегающих тараканов. Ему скучно.
- А когда придет Леррра? – спрашивает мальчик. Он произносит твое имя именно так: Леррра. Он любит все рычащее.
- Через часок, - безмятежно отвечаю я, отбирая у Кости ножницы.
- Она обещала склеить мне космический корабль. Я тогда полечу в космос, и Леррру возьму с собой… Одному скучно.
Нет, поглядите. Маленький белобрысый паршивец в круглых очках. Он ковыряется в носу и смотрит сквозь меня. Я ведь не Леррра. Я всего лишь Лара, без роскошно рычащей начинки. Я – так, приставка. Закуска перед основным блюдом.
- Ты так обожаешь Леррру?
- Угу. – Костя оживляется, подбирает под себя тощие ноги и неловко сталкивает со стола лампу. Обормот. – Она апельсинами пахнет, очень сладко, и волосы у нее оранжевые. Она ругается так смешно – моя мама оторвала бы ей башку. Леррра умеет дым колечками пускать, и она такие истории рассказывает…
Да, милая… Костина мама точно оторвет тебе башку. И мне заодно…
- Ну, ты тоже ничего, - снисходительно добавляет мальчик и треплет меня по голове, будто я – большая лохматая собака. Я сижу на полу, рядом с диваном, и тупо разглядываю табло электронных часов.
Мне тридцать пять лет, я – в меру упитанное чудовище с вздыбленными волосами и длинным носом. Близорукая сова в мятом свитере. Я десять лет свято верна тебе, как та шизоидка Пенелопа, и я даже научилась сносно готовить. Вечерами я сижу с чужим ребенком – я уже выучила наизусть сказку про Карлсона, но не умею клеить космические корабли. А ты ласково зовешь меня Уродинкой. Жизнь прекрасна…

Час тридцать.
Ты забегаешь в квартиру, сбрасываешь босоножки на шпильках и со стоном падаешь на пол.
- Ни одного такси! Что за… Пришлось пешком. По темноте. У меня две мозоли! – ты вытягиваешь ногу и с возмущением демонстрируешь свои мозоли. Дескать, полюбуйся…
Я молча сажусь на пол рядом с тобой. Протягиваю тебе сигарету. Ты куришь, пуская дым мне в лицо. Эгоистка. Я хочу напомнить про пассивное курение, но молчу.
- Там было здорово, - вздыхаешь ты. – Красивая безмозглая вечеринка. Все безмозглые и пьяные в хлам… Это стильно. А при моей профессии – noblesse oblige – нельзя сидеть дома… - Ты очень богемно взмахиваешь сигаретой, строя из себя светскую львицу.
- Странно, что никто не подвез тебя до дома, - ехидно замечаю я.
Ты жмуришься и кладешь голову мне на плечо. От тебя пахнет терпкими духами, шоколадом, и – слегка – коньяком. – Не подвез? Ха! Да они предлагали наперебой! Даже деньги за это обещали! Но я люблю гулять…
- Не прислоняться! - резко бросаю я и поднимаюсь с пола. Дурацкая надпись в электричках – обычно от нее остается только «Не слон я»…
- Я трезвая! – ты возмущенно вскидываешь на меня честные глаза. Обнимаешь мою ногу.
- Дело не в этом. Будешь рис с курицей?
- Конечно…

Два часа ночи.
Тесная кухня. Стол, плита, холодильник «Минск» и пара сантиметров свободного пространства. Ты сидишь за столом – босая, в призрачной комбинации. Пьешь чай с лимоном, заедая конфетами «Рафаэлло». Пустая трата денег. Ну и ладно – деньги не мои.
- А мне вставать в шесть… - вспоминаю я. – Ехать на другой конец города, чтобы выслушивать жалобы на вселенскую несправедливость.
- А у меня свободный график.
- Мерзавка. Опять до полудня будешь спать?
- Да, если не разбудишь меня поцелуем.
- Может, тебе и кофе в постель?..
- Да. Две ложки сахара.
Я смотрю на твои изящные руки с тонкими пальцами, перевожу взгляд на свои ладони. Крупные. Неженственные… Пальцы словно связка сосисок. А как я ненавижу свои плечи – предмет зависти любой пловчихи… Какое наслаждение – жалеть себя.
Ты берешь мою руку и начинаешь облизывать каждый палец, по очереди. Очень медленно. Ты любишь сосать их, словно леденцы. Я покоряюсь.
- Чего ты хочешь, Уродинка? – вдруг спрашиваешь ты.
- Хочу спать. Хочу принять душ. Теплый. Хочу похудеть на пять килограмм…
- А просто – по жизни?
- Я детей люблю, - вырвалось у меня. – Очень… Они такие разные все. Подумаешь, сперматозоид плюс яйцеклетка – а получается новая галактика. Но лучше все-таки близняшки. Им не так одиноко. Из меня правильная мамаша вышла бы – я же закончила психологический…
- Зачем тебе дети? У тебя есть я.
- Тебе через два года тридцатник.
- Я сожгу свой паспорт, а пепел проглочу.
Ты начинаешь что-то вытворять с моими волосами. Я вздрагиваю, чувствуя твои пальцы на шее и плечах. Это самая сильная из моих эрогенных зон. Я закрываю глаза и исчезаю.

…И какого дьявола меня понесло в тот парк?
Лариса, 25 лет, красный диплом, престижная работа… Большие карие глаза, наконец. Ну полновата, ну на грузинку похожа – и что? Зато – изюминка… Мою фотку можно было выставлять в музей «Гордость Козлодрючинска», если такой музей существует.
Сашка только что защитил кандидатскую, и мы буянили на сто катушек – десять человек набились в крошечную «хрущевку». Я тогда выпила лишнего. Прижалась к Сашке и прошептала, что хочу замуж, и хочу детей. Близняшек. Он не ответил.
Мне стало скучно. Я просто ушла – никто и не слышал. Пошататься по улицам… Пустынный парк, полнолуние… Я легко могла бы встретить местного маньяка-убийцу, о котором в то время было слышно из каждой табуретки. Но мне не повезло – я встретила тебя.

Ты как раз ушла из дома. Мне не было тебя жалко: я видела тебя насквозь, в серых глазах было столько нахальства, и агрессии, и одиночества… Но мне не было жалко. Просто моя квартира была для меня слишком большой.
Единственное, о чем я тебя попросила – оплачивать свою половину счета за газ и электричество. Спать со мной я тебя не просила. Потому что просить об этом не пришлось.
Какое же все-таки свинство: звать человека Уродинкой из-за родинки на бедре.


Мой взгляд случайно падает на твою шею. Так, пустяки – несколько свежих засосов. Я отталкиваю тебя, подхожу к окну. Чернильная ночь – под цвет моего свитера и настроения.
- Что, хотелка еще не отсохла? – дружелюбно спрашиваю.
- Не бери в голову. Это всего лишь мужчины. Мужчинки. Мужичонки… Это все равно что съесть пирожное или сходить на массаж.
- А я из окна выпрыгну, - так же дружелюбно говорю я.
- Ну, давай…
Я распахиваю окно – опять заржавели шпингалеты – и прыгаю вниз. Благо, наша квартира на первом этаже, и мы обе это знаем.

Два тридцать.
Я сижу на скамейке у подъезда. Вокруг – темень. Я ежусь под своим свитером, но не спешу возвращаться домой. А ты – там, в тепле… Уже полчаса как спишь.
Мне не страшно. Обман зрения, кажется – будто не ночь, а утро. Я хорошо представляю, как все было бы утром.
Сначала выбегут Стрельниковы из пятой квартиры. Впереди, вприпрыжку, Крыса – их ужасная дворняжка. Она облает меня собачьим матом. За Крысой – Костя, он приветливо махнет мне рукой, и важно прошепчет: «Передай Леррре – экипаж готов к полету…» Его родители слегка развлекут меня беседой. «Как вам эти прекрасные кучевые облака? Во сколько прием сегодня? Голубушка, а как-нибудь подешевле к вам можно записаться? А то моя тетя из Астрахани…» Минут десять – легкая разминка.
Затем вальяжно выплывет тетя Глаша – сплетница старой закалки. «Что, Ларочка, как здоровье?» «Спасибо, теть Глаш, не жалуюсь» «А замуж не собираешься?» «Да нет, теть Глаш, чего с ним торопиться, с этим замужем…» «А сколько тебе?..» «Тридцать пять» «А этой твоей родственнице… как ее… племяннице двоюродной?» «Лере двадцать восемь» « А она, случайно…» «Нет, замуж не собирается» «Тьфу на вас, черти…»
После выбежит Гришка из девятнадцатой – он вечно опаздывает на работу, вылетает встрепанный и помятый.
«А что ты сидишь?» - удивится он. «Вот, сижу…» «А пойдем вечером на выставку кактусов…» «Гришечка, я слишком старая для тебя и слишком молодая для кактусов…» «А заходи в гости вечером – просто так… Посмотришь, какой я пылесос купил…» «Спасибо, Гришечка… Когда купишь «Бентли» – позови обязательно»…
А может, не так?.. Может, я раз и навсегда объясню тете Глаше, почему я все еще не замужем… Может, я скажу соседям, что Леррра – никакая не родственница, а просто мы вместе спим… А может… Может, я пошлю все к черту, и приму Гришино приглашение, и прижмусь к нему, скажу, что хочу детей, близняшек… А может…
Может быть.

Три двадцать.
Возвращаюсь без всяких понтов, через дверь. Ты все так же сидишь за столом, делаешь вид, что стоически ждешь меня. На самом деле – зеваешь и клюешь носом. Пепельница переполнена окурками.
- Свет выключить? – спрашиваю я.
- Ага…
На кухне воцаряется темнота. Эта темнота обнимает меня за талию, забирается руками под свитер, дышит в лицо табачным дымом… Я слегка отстраняюсь. Мы стоим так в темноте и молчим. Твое лицо в миллиметре от моего.
- У тебя, наверное, кризис среднего возраста, - произносит темнота твоим голосом. – Это пройдет…
- Хочу простудиться и лежать в постели, и чтобы за мной ухаживали, поили теплым молоком, читали вслух книжки…Хочу плакать. И чтобы не смеялись, а утешали…
– А чего хочешь больше всего?
- Больше всего – вот так вот стоять с тобой на этой кухне. Давай не пойдем спать…
- Давай…

Три пятьдесят.
- А мне вставать в шесть… - вспоминаю я.
- А у меня ноги заледенели… - вспоминаешь ты.
Ты садишься на табуретку, а я глажу твои ноги, отогреваю их своими руками и дыханием.
За десять лет ничего не меняется. Те же раскладушки, тот же холодильник. Та же дневная жизнь, ее заботы и соблазны. И те же вечера. Никто не знает нашу тайну. Никто не видел, как я пересчитываю седые волосы в волосах и как ты сутулишься, когда надеваешь каблуки. Вечером мы – темные бесплотные тени, одинокие и переплетающиеся в своем одиночестве. Одинаковые в своей музыке и в своем молчании. Наше молчание – это не безмолвие, это танец теней: иногда танго, иногда румба, иногда – фламенко. Луч солнца на снегу, апельсины, глинтвейн, дрожащие тонкие пальцы. Мы редко обнимаемся. Напряжение оголенных проводов. Близость в расстоянии. И это вечное балансирование на грани, над всеми чудовищными мирами, новый, прекрасный мир…


Четыре часа.
Ты держишь меня за руку, лежа на своей раскладушке. Я наклоняюсь и целую тебя в лоб. Мы обе устали, и больше ничего не хочется.
- Хочешь, я расскажу тебе сказку? – говоришь ты тоненьким голоском. – Как я рассказываю Косте, когда мы клеим макет космического корабля.
- Нет. Я хочу спать.
- Лет через десять, в старости, - начинаешь ты, - мы совсем обветшаем. Мы будем толстыми, ленивыми бабами. Мы даже перестанем работать, потому что у нас будут огромные сундуки золота… Посреди квартиры вырастет финиковое дерево, а готовить завтрак нам будут роботы… - твой голос становится все тише, и, наконец, Морфей забирает тебя в свое царство.
Я сплю, и мне снится огромный, сияющий космический корабль. Он улетает без меня. Я провожаю его взглядом, пока он не становится похож на точку в конце предложения.

С ним? Вот с этим? Вместе?.. Эта мысль была настолько абсурдна, что даже понравилась Тоне.
Они могли бы стать хорошими друзьями, но стали всего лишь любовниками. Они работали над совместным проектом – писали сценарий для детской сказки. Тоня придумывала свою версию, Тимур – свою. Потом планировалось слепить из этих наработок нечто общее.
- Ты мне будешь помогать, - она проскочила, не здороваясь, в задымленную область холостяцкой лачужки. Потеряла студенческий билет, дырка на колготках, устала после лекций… Нет, чай не буду, не кури при мне, расскажи, в каком виде это писать? Ты-то десять лет этим занимаешься. Спасибо, провожать не надо, какие мерзкие обои в горошек…
- Мутант, - сказала она, стоя под дождем на остановке. Улыбнулась.
Так продолжалось еще три дня. На четвертый день Тоня засиделась до ночи. Автобусы не ходят, звонок родителям…
Нет, - сказала она уже под одеялом. – Мы не будем этого делать. Сейчас я отвернусь и засну. Мы, конечно, не будем – я знаю, что ты меня не любишь, что время страшное – СПИД и сифилис… Я решила – не надо. Иди ко мне…
- Мутант, - решила она, когда увидела Тимура через месяц пьяным, в окружении каких-то девиц. Решила отрезать косу и перейти, наконец, на филфак.
От них целый год дожидались оригинального сюжета.
Тоня приходила сама, но уходила теперь через полчаса. Тимур завел другую. Тоня завалила сессию. Через полгода кто-то из них сделал аборт, а кто-то – запил.
На филфаке Тоню выделили как «умничку». Родители ожидали наград, грамот, и свадьбы лет эдак через пять (сейчас надо учиться). Тонина лучшая подруга сохла по Тимуру еще с детства, хранила его публикации и фотографии.
Тоня звонила по пятницам. Работа продвигалась. Он хвалил. Тимуру дали отпуск, он уехал в байдарочный поход и взял с собой не ее.
В сентябре Тоня вылечилась от анорексии и сдала хвосты. Звонила раз в месяц. Работа над сказкой шла к концу.
Она поблагодарила его за помощь изысканными ругательствами, подслушанными в университете. «Мутант» было среди них самым лестным. Глухая баба Нюра из 70-ой квартиры узнала все подробности неразборчивой интимной жизни высокомерного щегла из семьдесят второй.
Работа была завершена. Расставание было неизбежным, спасительным, логичным выходом. Они поженились.
Тонина сказка получилась похожей на «Спящую красавицу», только героиня в финале увидела дом и семейку своего принца, забралась в хрустальный гроб и заснула теперь уже навсегда.
Сказка Тимура смутно напоминала «Робинзона Крузо», только герой в конце сошел с ума, истребил весь мир и закайфовал на своем острове.

Я бы убила тебя

Шутя, легким щелчком,

Но ты слишком ждешь этого,

Как ждет удара

Ударивший.

Я бы ненавидела

Твои мысли-корни,

Твои слова-ветви,

Твои руки-листья,

Но я прощаю

Единственно для того,

Чтобы жить.

…Просто дерево,

Вдруг выросшее

Посреди комнаты.

За окном выстилает белым густым туманом так, что можно разглядеть лишь дом напротив, а остальной город стерт, словно никогда не существовал. Пустые улицы раннего воскресного утра. Ни одного прохожего, лишь серость и грязь всматриваются в тебя из подвалов и подворотен, как мартовские бездомные псы.

Это туман небытия и забвения. Туман, из которого смотрят на тебя тысячи незрячих глаз, и говорят с тобой тысячи немых ртов. Туман скрывает целые полчища тех, кто ушел. Ушел добровольно, не оставив после себя ни следа.

Это молчаливый утренний воскресный молебен, на который никто не приходит.

...Они всегда уходят одни, до рассвета. Одинокие дезертиры оставляют оружие и сдают свои города. Они уходят, чтобы стать одной из частичек тумана, растворить в нем свою плоть и отдать ему душу. Чтобы мягким покрывалом выстелить воскресный утренний город.

Чтобы ты на секунду вспомнил об этих полчищах людей. Их реальность давно утратила краски и четкие контуры. Небо выгорело и выцвело, воздух потерял запах. В той реальности ты просто идешь, ссутулившись, вдоль обескровленных артерий и вен своего безлюдного города, и тащишь на спине гроб с собственным телом, стирая кожу и мясо до костей, провожаемый взглядами голодных уличных псов.

Чтобы ты на мгновение почувствовал дыхание небытия - как внезапно ощущаешь сырость и холод земли посреди цветущего весеннего сада. Как память о тех, кто выбрал альтернативный способ менять реальность – отказаться ее менять. Ведь каждая попытка что-то изменить – это чей-то шрам. Перекраивая реальность, мы режем по живому. Мы неизбежно калечим тех, кого любим и кого хотим спасти. И иногда все же спасаем больше, чем калечим, и сквозь почерневший асфальт снова пробиваются зеленые ростки. И в артериях нашего безумного города снова течет кровь, и его сердце начинает сокращаться. И только время пересчитает шрамы. И ты участвуешь по умолчанию. Но все еще можешь уйти.

Ты видишь вдалеке смутные огоньки. Это первый утренний трамвай ползет сквозь туман, или невидимые дезертиры мигают тебе сигнальными огнями из своего мертвого города, в котором нет покоя, а есть только бесконечная одинокая дорога?

Они спиваются в соседних комнатах, в одиночестве, под звуки торжественного парада по телевизору, шум тарелок и детский смех. Наши друзья и родственники, с которыми мы весело обсуждаем на кухне погоду и цены на молоко, а потом они тихо уничтожают себя за закрытыми дверями своих комнат, куда никто никогда не заходит. Туман накрывает их не сразу, постепенно. Они растворяются в нем, не оставив после себя ни дома, ни сына, ни дерева, ни креста, ни частички себя, только батальон пустых бутылок, непрочитанные письма и мешки нерастраченной любви и ярости. Потерянное поколение, которое не хочет, чтобы его искали. Они просто медленно выцветают, как старая фотография из семейного альбома, выцветают из нашей памяти.

Они всегда уходят до рассвета. Они как альпинисты, совершающие свое последнее восхождение. Они идут не в связке, каждый сам по себе. Они уходят молча, с тяжелым рюкзаком за плечами. Они знают, что их не будут искать. А их следы заметет снег.

Оставьте в тумане своих дезертиров. Оставьте их растворяться.


Чтобы жить, подобрав их оружие.

Каждый раз, когда ты задумываешься, глядя застывшим взглядом куда-то вдаль – это они, ушедшие в туман, смотрят на тебя оттуда, и иногда вы сталкиваетесь взглядами. Но они тут же отворачиваются, надвигают на лоб капюшон, и продолжают идти в никуда.

Я встаю рано утром и вглядываюсь в туман до тех пор, пока в нем не начинают вырисоваться неясные контуры людей, которых уже нет. А через полчаса и тумана тоже нет. Оранжевое солнце, люди в разноцветных куртках спешат надышаться весной, уличные кошки сонно жмурятся на крышках канализационных люков.

Я заряжаю свое ружье, выхожу из дома. И стреляю в чистый холст неба пронзительно яркими красками. Большие желтые, красные, лиловые, синие кляксы расплываются на нем, краски текут и смешиваются, следуя своему предназначению.

Необычайно насыщенная, огромная радуга застынет над городом финальным мазком художника, и весна наконец-то распахнет для всех двери своей небесной галереи.

Ржавый покореженный вагон отцепят от поезда,
Пустят по рельсам с обрыва.
Там, где давно меня знают, не нужен билет.
Мы едем в мертвый город.
Что за блаженство – стоять, улыбаясь, под кислотным дождем.
Он словно пес, узнавший старого друга,
Ласково лижет лицо шершавым языком.
Словно мой смешной лохматый пес, попавший под электричку,
Когда мне было десять.
Он слижет кожу, налепленную криво на лицо улыбку,
Он сорвет тонкие, истлевшие нити неумелых швов,
Оголенные кости ощерятся и вновь закричат.
Здесь время замерло на пике боли.
Вот рыжий пес беспечно гуляет по рельсам, вот поезд гудит вдали.
А вот я бегу под дождем, и меня настигают,
Заламывают руки, смеются и держат.
А поезд все ближе и ближе, и металлический скрежет
Каждую ночь впечатывает в мою сетчатку беспомощность.
Каждую ночь я бегу по заросшему полю к рельсам,
А любимые продолжают умирать.
Здесь – оцепеневшей мухой – растворяется чей-то оборванный крик,
Переваренный грубой, плотно прижатой ко рту ладонью.
Я буду танцевать в отблесках костров,
Где горят тысячи глупых, бездомных игрушек,
Кем-то забытых в песочнице.
Я буду камни кидать в иссохшую черную речку,
И хохотать, пока круги не начнут расходиться снова.
Запах сгоревших крыльев тысячи бабочек,
Мертвых бабочек, танцующих у меня в животе.
Это значит, что время пришло
Кричать и оплакивать, пока швы не срастутся снова.
Может, даже не криво и косо на этот раз.
А ровно и симметрично.
Может, за человека сойду
Издалека.
Я заставлю их мертвого бога плакать
Я заставлю их мертвого бога смеяться
Я заставлю его петь.
С первым весенним дождем я вспоминаю себя иным.
Лают собаки, как будто бы я чужак.
С первым раскатом грома молния ударит в ржавый вагон,
Несущийся к обрыву.
Каждую весну я возвращаюсь в мертвый город.
Каждую весну я возвращаюсь в мертвый город.

В русских народных сказках, как правило, младший сын оказывается дураком по сравнению с братьями – и это прямое доказательство несовершенства процесса производства. А производят у нас абсолютно все: на заводах - оборудование, на фабриках - одежду, на плантациях – фрукты. Затем все это развозят по магазинам. Но всегда случается небольшой процент испорченного товара. И эту выбраковку тоже нужно куда-то приспособить. В каждом городе есть склад, где хранятся порченые вещи. Своеобразная свалка с прицелом на то, что «вдруг пригодится».

И это «вдруг» случилось. Порченность вошла в моду. Стала привилегией для избранных. Сметливые работники торговли тут же почуяли, чем тут можно поживиться. И буквально в каждом крупном городе открылся магазинчик, специализирующийся на бракованных вещах. В нашем любимом городе N он тоже открылся. Там был блестящий паркет, зеркальные стены, свора белозубых продавцов-консультантов. И на алом бархате выложен весь нехитрый ассортимент: червивые яблочки разных сортов, овощи-мутанты, вазы с отколотыми кусочками, треснутые бокалы и прочее. На вешалках красовалась одежда с различными дефектами: оторванными пуговицами, пятнышками и так далее. На любой вкус. Клиентами магазина были зачастую люди обеспеченные, местные звезды, заезжие артисты и прочие извращенцы.

А еще в магазине продавалась маленькая девочка. Она была симпатичная, здоровенькая. Но бракованная. И в чем заключался брак – никто не знал.

Ребенка купила зажиточная интеллигентная семья: он – профессор, она – музыкант. Девочку нарекли на иностранный манер: Клаудия. Но кликали все равно Клавой. Она росла маленьким солнышком с карими искристыми глазами и светлыми пушистыми волосами. Воспитывалась в тепле и ласке. Родители и думать забыли о ее «порченности» - просто прикипели к девочке. Клава, к тому же, оказалась жизнелюбивой, веселой и талантливой. И быть бы хэппи-энду. Но червоточинка не давала спокойствия.

До того, как Клава пошла в школу, родителям удавалось держать ее в стерильных условиях, не дающих распространиться микробу порока: они прятали от нее эротические журналы, к которым кроха уже тянулась, запрещали телевизор и общение с сомнительными личностями. Но девочку было уже не остановить. Ее привлекали извращения любого рода. И она их тоже привлекала.

Еще с того момента, как ее в восьмилетнем возрасте подросток пытался изнасиловать в деревянном туалете на даче. Тогда у него ничего не получилось – хотя мальчик так этого и не понял, будучи уверенным, что совершает настоящий половой акт. Клава тоже мало чего поняла, но антураж завораживал. С тех пор она мечтала, чтобы кто-то – ну хотя бы тот же подросток – затащил ее в туалет, или в подвал, и заставил делать все, на что хватит его фантазии. И лучше бы не просто заставил, а связал. Так упоительно было мечтать об этом…

Насилие манило во всех его формах. Возмущало и возбуждало одновременно. Карманной книгой Клавы было подарочное издание с описанием самых известных в мировой практике пыток.

Почти до конца подросткового периода Клава искала продолжения тех немногочисленных эпизодов в дачном туалете. Мир был многообразен: ее тело помнило прикосновения самых разных рук. Но, увы, потаенное желание легкого насилия не осуществилось: дикое и первобытное кануло в Лету, уступив место феминизму и импотенции. Спасал только интернет и фантазии.

Клава обожала петь, любила кино и театр, она мечтала быть одновременно певицей, актрисой, танцовщицей и любящей женой достойного человека. Хотелось нести только свет, ходя по краешку тьмы. Она жаждала счастья. Она полагала себя вполне нормальным человеком.

Но ссоры с родителями происходили все чаще и чаще. И в день Клавиного совершеннолетия мама и папа выложили ей правду:
- Ты порченая, червивая. Мы купили тебя в магазинчике N. Ты сразу нам приглянулась, и мы пытались вырастить тебя нормальной… Но наши усилия напрасны! Прости…

Клава собрала вещи и ушла жить отдельно. Она совсем перестала себя понимать. Но знала одно: она бракованная. Девушка перестала приближаться к людям, которых считала «чистыми» - боялась запачкать, дружила только с теми, кого тоже купили в том магазине. Даже фрукты покупала с гнильцой. Но жизнь текла своим чередом – жизнерадостная оптимистка Клава растворила себя в творчестве. И с работой тоже ладилось. И окружающие неплохо к ней относились. И она даже прошла пробы в какой-то молодежный сериал. И волосы кудрявились, глаза искрились, тело пышнело, наливалось соком. Но Клаве не давала покоя червоточинка. Она чувствовала: что-то есть внутри, глубоко-глубоко.

Сначала ей показалось, что оно находится в левой груди. Грудь побаливала, тяжелела, под мышкой уплотнились лимфоузлы. Клава обратилась в больницу, и вердикт был таков: срочно вырезать! Диагноз был страшен для обычного человека. Но девушка жаждала освобождения: да! резать! резать!!! Пусть оно покинет ее организм!

Ей сделали операцию. Грудь почти исчезла. Но червоточинка осталась.

А вскоре Клава переспала с каким-то хмырем, который согласился доставить ей удовольствие и помучить ее. Но он имел глупость влюбиться в нее, и поэтому они расстались довольно быстро. Девушка оказалась беременной.

Рожать было страшно. Кому нужен еще один порченый малыш? Нет, лучше вырезать его, вдруг это поможет? И она сделала аборт. Ее выскоблили. Ребенок умер, не родившись. Но в Клаве ничего не изменилось.

Клава перестала носить светлое и улыбаться детям на улицах. В ее квартирке зачастую горел до утра одинокий огонек: она плакала, и мечтала, и плакала. И все казалось достижимым: только бы вырезать червоточинку.

Девушка все еще надеялась. Но немножко обезумела. Как-то раз она пыталась сделать себе харакири. Но нож был туп, да и соседи остановили. Ей хотелось резать. Она изуродовала деревянный стол в своей комнате.

Она жила одна довольно долго. И в двадцать пять лет судьба осчастливила ее долгожданным подарком: Клава влюбилась. По-настоящему. Он не любил ее – он любил имбирное печенье, которым пахло ее тело. И согласился даже немного понасиловать – если в охотку и не грозит тюрьмой, почему бы и нет? А потом он уже ничего не хотел: либо темперамент подкачал, либо мужская сила оставила. И Клава сидела рядом с ним, безучастным, держала его за руку, и тихо – а иногда громко – плакала от невыразимого счастья – оно было настолько острым, что отдавало болью.

Такие отношения всегда недолговечны. Они растаяли, и от них осталось нечто, что зрело в животе у Клавы. В этот раз она не собиралась вырезать ребенка. «Может, надо родить? Может, я стану пустой, и червоточинка исчезнет каким-то чудом?..»- мечтала девушка. К тому же, убивать ребенка от любимого человека казалось ей кощунством.

Ей хватило терпения беречь себя все девять месяцев. Она принимала витамины и делала упражнения. Рожала Клава в хорошей клинике. Но все это не помогло: ребенка она не родила. А родила множество прекрасных оранжевых бабочек. Они быстро разлетались, кружась в чарующем танце. Клава металась по палате, пытаясь поймать хотя бы одну бабочку, сберечь ее. Но это было бесполезно: беспечные оранжевые существа улетали все дальше, и судьба их была уже предрешена: все они мгновенно попадали в огонь. Он был их отчим домом, и они были его частью.

Клава была в отчаянии: любое порождение ее любви обречено на быструю смерть. Потому что она – порченая. А значит, нет ей шанса продолжить себя, запечатлеть себя в вечности.

Сопротивление росло пропорционально отчаянию. Она взяла в банке кредит и выкупила тот самый магазинчик. Тем более что модное поветрие постепенно проходило. И как только бумаги были подписаны. Ночью. С горящими глазами. С ножом в руке. Клава прибежала в магазин и закрылась в нем. Она вырезала из яблок червоточинки. Она чинила бракованную одежду и мебель. Склеивала вазы и бокалы. Исправляла все, что только можно. Кромсала, клеила, чистила. Будто это была не Клава, а бригада ремонтников. И при этом на чем свет стоит кляла тех, кто вообще придумал этот магазинчик, и тех, кто догадался в нем что-то покупать.

И под утро. Безумно уставшая. Среди обновленных и безупречных вещей. Она осталась прежней.

Другая бы на ее месте давно уже смирилась и привыкла к изъяну. Даже научилась бы называть его модным нынче словом «индивидуальность». Но Клава яростно отвоевывала у природы свое право на совершенство.

И ее ярость была выкована в холодный клинок.

Знакомые до сих пор при виде нее крутят пальцем у виска.

Зато она научилась ковать из дамасской стали очень красивые и острые ножи.

Говорят, для оптимистов кот Шредингера всегда наполовину жив. Мысль о несчастном коте, который жив только на пятьдесят процентов, сводила меня с ума с тех пор, как в школе нам рассказали про этот эксперимент. Я ничего не понимаю в квантовой физике, и мне плевать, что эксперимент мысленный. К черту. Шредингер, так что там с котом в итоге? Поясни. Молчишь, садист?..

Но причем здесь, собственно, Шредингер и квантовая физика, если рассказ про обычного уличного кота Кузю.

Кузей назвали его мы. Я говорила Андрею, что давать имя дворовому коту, который трется у нас в подъезде – плохая идея. Ты начнешь волей-неволей выделять его из других дворовых котов, говорить «наш Кузя», привяжешься – и вот тут-то все, ловушка захлопнулась.
Этот кот оккупировал наш подъезд еще летом, не встретив ни малейшего сопротивления от порабощенного народа. Раз-другой пустили «бедного, изголодавшегося котика» в подъезд, да угостили колбаской, и вот уже усатый устраивает регулярный гоп-стоп в пределах отдельно взятой хрущевки. В подъезде стоит мисочка с кошачьим кормом, который регулярно обновляется, и отдельная мисочка с водой. На втором этаже тоже стоит мисочка с едой для кота. И на третьем. На четвертом. И на пятом. Подъезд быстро пропитался характерным кошачьим запахом. По запаху можно было отследить географию перемещений зверька. Такой вот ссаный путеводитель.

Животных заводить нам с Андреем не положено: хозяйка квартиры никогда не позволит. Это не женщина, это фюрер в юбке и платочке. С виду милая старушка, но при встрече с ней пальцы невольно сжимаются на воображаемой рукояти топора. А пальцы другой руки нервно поглаживают лезвие.

Мы – та самая пара идеальных квартирантов. Русские, без детей, животных и перспектив. И вы можете спать спокойно, дорогая Мария Павловна: детей у нас, вероятно, так и не будет. Последние восемь лет мы только и делаем, что откладываем. Откладываем размножение до лучших времен. Откладываем деньги на собственное жилье. Но почти все, любезная Мария Павловна, уходит на аренду вашей халупы в спальном районе Самары. А если нам с Андреем удается все же отложить денег – случается очередной форс-мажор. Обстоятельство непреодолимой силы. Например, непреодолимо хочется кушать.
А мы, уважаемая Мария Павловна, не настолько ненавидим наших будущих детей, чтобы здесь их заводить. Мы бы и сами здесь не завелись, но так вышло. И это ведь нам потом объяснять будущим детям, что такое «спальный район», и почему в нем нельзя спать, сколько влезет. Что такое гопники, и что такое Мария Павловна. И кто победит, если они вдруг встретятся. Почему нельзя есть желтый снег, даже если он вкуснее. И почему нельзя играть со шприцами в подъезде, если даже взрослые играют.
Здесь не пробиваются сквозь асфальт дерзкие зеленые ростки – будущие цветы и деревья. Единственные ростки, которые здесь пробиваются – ростки ненависти. И эти пробьются через все: через асфальт, через самую дурную и сухую почву, через атмосферу, стратосферу и прочие сферы. Укоренятся и выживут.
Пока что-то вокруг нас укоренялось и выживало, мы с Андреем двигались в обратном направлении.

А тут еще этот кот.

Кузя приходил к нам в гости по средам, субботам и понедельникам. Он поджидал на пожарной лестнице, а как только слышал шаги – мои или Андрея, или лязганье ключа, мчался и осуществлял разбойное нападение с проникновением в жилище. В гостях он обычно изволил откушать сосиску или попить молока, но, скорее, из вежливости. Кот был сыт, упитан, и довольно грязен. Его размеры и гордая стать внушали уважение. Больше всего он любил подвижные игры.
Однажды мы попытались помыть Кузины грязные лапки – Андрей держал кота, я включила воду в ванной. Кузя, издав возмущенный вопль, вырвался, оцарапав мне руки, и побежал в комнату, оставляя повсюду следы грязных мокрых лап – гордый и несломленный, как крейсер «Варяг», хоть и слегка подтопленный.
- Не нравится мне этот кот, - покачал головой Андрей. – Я бы такого кота никогда не завел.
Кузя предательски драл обои за диваном.
- Если б можно было завести кота, я бы завел породистого. Британского, скажем. Говорят, они спокойные, флегматичные, а на ощупь – словно плюшевые. А это что?.. Всклокоченный, лапы грязные, морда кирпичом. Взгляни, взгляни на эту морду – типичный неотесанный простолюдин. Пролетарий.
«Пролетарий» прыгнул Андрею на колени, и, перебирая лапами, бодался, словно молодой бычок, об его рубашку. Громко мурлыча, кот радостно разбрасывал свою шерсть во все стороны. Через минуту рубашка Андрея вся была покрыта мелкими белыми волосками.
- Может, у него сезонная линька, как у лисы? – предположила я. – Может, он должен полностью сбросить шерсть и обрасти новой, густой и блестящей…
- Почему он приходит сбрасывать шерсть именно к нам? – Андрей внимательно смотрел в круглые желтые глаза Кузи, поглаживая его грязно-белую шерстку с серыми пятнышками. – Не нравишься ты мне, брат. Без обид, но ты же обычный кот. Без изюминки.
Обычный кот издал звук, похожий на фырканье, куснул Андрея за палец, и внезапно прыгнул на книжную полку, с грохотом снеся половину книг. Затем спланировал с полки прямо на подоконник, словно белка-летяга. Горшок с любимым цветком Марии Павловны разлетелся вдребезги.

Так у нас появился гостевой кот.
Кузя так и не позволил своим рабам помыть ему лапки, но как-то раз он был схвачен, выдворен на балкон, и безжалостно вычесан пуходеркой. Огромные клоки свалявшейся шерсти летали над балконом. Кот зачарованно наблюдал за ними и грыз пуходерку.
Через неделю Андрей принес домой кошачьи консервы с кусочками телятины и заводную мышку.
- Это ничего не значит. Он все еще мне не нравится.

Я помню день, когда меня уволили с работы: утром того дня в новостях сообщили, что в нашем районе подростки съели бомжа. А еще выпал первый снег. Помню, как возвращалась домой по улице с вечно потухшими фонарями, мимо гаражей. Ела мороженое. Хлопья снега падали прямо внутрь вафельного рожка. Я ела мороженое пополам со снегом.
Запах сгоревшей гречки и кошачьей мочи, разрисованные стены в угрожающих надписях, выщербленные ступеньки.
Андрей помогает мне снять пальто, и я выпадаю из него, как сплющенный и прижатый толпой к дверям автобуса пассажир в час пик под мощным прессом выпадает из дверей на чужой остановке.
- Ты… просто.. не представляешь… - я задыхаюсь и захлебываюсь соплями. – Вчера… тетка… помнишь? Нам названивала тетка… целый день… скандальная… Но мы… Мы не помогли… не в нашей… компетенции… Сегодня… она пришла... Она вломилась… По всем кабинетам… Сфотографировала… каждую… И к начальству… Вы, говорит, знаете… кто я такая… И вот… Скандал, скандал!.. Сказали… больше не приходить… совсем… А я… Я ничего не знаю… я просто пила кофе…
- Я ничего не понял, - сказал Андрей. – Но рад, что ты успела попить кофе. А с остальным мы как-нибудь разберемся.
Он обнял меня, и я выплакивала ему в плечо все обиды и огорчения, пока запах подгоревшей яичницы на плите на стал совсем уж невыносимым.

Все утро я подчеркиваю красным карандашом объявления в газете «Работа для вас». Название обманчиво – работы для меня там нет. Звонки по объявлениям ничего не дают. Уже полчаса я просто сижу и протыкаю карандашом газету. Вскоре она становится похожа на труп поверженного врага – вся в красных дырах. Я подношу газету к лицу и сквозь дыры наблюдаю за хмурым Андреем, собирающимся на работу.
- Андрей? Ты читал про мужчину, которого обглодали после смерти его собственные коты?
Андрей залпом выпивает растворимый кофе, глядя на часы. Обжигает язык, морщится.
- Что-то слышал.
- Иногда мне кажется, что мы с тобой здесь и умрем, в этой хрущевке. Даже без котов. Кто же будет обгладывать наши кости?
- Мария Павловна, - отвечает Андрей. – Мясо обглодает, кости разгрызет. Причем она сделает это еще при жизни, если мы не заплатим вовремя за квартиру. Так что пошел-ка я работать.
Он тщательно чистит пальто липким роликом. От белых кошачьих волосков очень сложно избавиться. Для Марии Павловны Андрей подготовил версию о тайной любовнице – блондинке с короткой стрижкой.

К ноябрю стопка продырявленных красным карандашом газет на столе разрослась, все больше придавая квартире вид убежища маньяка-психопата. Сам маньяк-психопат вылезал из норы рано утром, провожал Андрея на работу, кутался в старый махровый халат, собирал сальные волосы в небрежный пучок, наливал себе гадкого растворимого кофе, и садился за стол – хмуриться, давиться горячим пойлом, и обзванивать обведенные вчера объявления.
Чтобы не дай бог не испортить деревянный стол Марии Павловны, я ставила кружку с кипятком на свой университетский красный диплом, оставляя на нем кофейные круги.
Диплом учителя русского языка и литературы, который вызывал у работодателей лишь сочувственную улыбку. Диплом, не пригодившийся мне ни разу после того, как я покинула родительское гнездо.
Я слышала, некоторые взрослые птицы общими усилиями выбрасывают из гнезда самого слабого и недоразвитого птенца. И когда люди подбирают его с земли, голого и беспомощного, и подкладывают обратно в гнездо, в середину выводка – птицы выбрасывают его снова.
Думаю, на месте птенца я была бы рада съехать от таких предков. Я сама просила бы сбросить меня как можно скорее, чтобы просто подохнуть на земле в одиночестве.
Каждый день я выходила на улицу, в ноябрьскую мерзкую морось и ледяной ветер, и шаталась по окрестностям, высматривая на столбах объявления о работе. Домой я приносила насморк и много бумажек с номерами телефонов, вываливающихся из карманов дешевого китайского пуховика.
Андрей становился все более угрюм и замкнут. Он все чаще брал дополнительные смены, выходил по субботам, а по ночам иногда таксовал на своей старенькой «девятке». Я прятала от Андрея его пальто и ботинки: утром в воскресенье, не открывая глаз, он вставал, что-то сонно бурчал, и сразу шел в прихожую, пытаясь одеться и уйти на работу. Один раз я поймала его уже в подъезде.
Но что было хуже всего – пропал Кузя.
Когда он не пришел в субботу – мы не придали этому значения. Но он не появился ни в среду, ни в понедельник. Кота не было во дворе, в подъезде, на пожарной лестнице. Кузины игрушки – заводная мышка, которую он игнорировал, и бумажный шарик из скомканной газеты, который он обожал грызть и гонять по квартире, грустно пылились в углу.
Он исчез. Корм в мисочках на всех этажах оставался нетронутым и медленно засыхал.
Я снова начала курить. Денег на сигареты практически не было. Я дожидалась, когда сосед снизу выйдет курить на балкон, и тоже выходила на балкон. Дым шел в нашу сторону. Я закрывала глаза и с наслаждением вдыхала отвратительный запах сигарет «Прима».
Я чувствовала себя полным ничтожеством. Настолько полным, что даже слегка гордилась этим.

Декабрь. Два часа ночи. Я сижу за столом, пытаюсь сосредоточиться. Я давала объявление в газету: «Курсовые, дипломные работы на заказ, недорого» - и мне перепало пару заказов. Надо как-то перебиваться, пока нет работы.
Мне наконец удалось разжиться сигаретами. Поэтому передо мной на столе пепельница с окурками, недоделанная курсовая, которую завтра я должна отдать заказчику, и чашка кофе. А еще я должна дождаться Андрея. Я слышала много разных историй… Парень из нашего района тоже таксовал по ночам, пока его не задушили и не ограбили пассажиры.
Три часа ночи. Я бросаю окурок в кружку с кофе. Ну, держись, курсовая. Я почти тебя одолела. В мешках под моими глазами лепреконы могут прятать золото.
Я слышу шаги Андрея, он приближается к квартире. Я всегда узнаю его шаги. Слышу, как он проходит мимо квартиры к пожарной лестнице, останавливается. Тихонько зовет: «Кот… кис-кис-кис… Кузя…»
Он частенько выходит к той лестнице и зовет кота. Думает, что я не слышу.
Когда мы начинали жить в этой квартире, мы были уверены, то к тридцати годам у нас уж точно будет свое жилье – квартира, или даже дом, двое детей и собака.
Нам тридцать, и все, что у нас есть, как оказалось – гостевой кот. А может, и его уже нет.

В последней декаде декабря умерла мать Андрея. Я помню готическую строгость зимнего кладбища, помню, как поскользнулась на льду и разодрала колено. Помню снисходительные взгляды старшей сестры Андрея и ее троих детей, похожих на вышколенных сурикатов.
Квартира, в которой жила мать Андрея, по завещанию досталась его сестре и ее детям.
Всю дорогу с кладбища Андрей молчал. Он молчал и на поминках, и позже, когда мы шли домой. Я разговаривала с ним, спрашивала о чем-то, а он смотрел сквозь меня и молчал.
Я попросила его подождать минутку и зашла в магазин с сувенирами.
- Вот, - вскоре я вышла, и вручила Андрею небольшой стеклянный шар на подставке. Внутри шарика был небольшой заснеженный домик, окруженный ёлочками. В домике горел свет. Если потрясти шар, внутри шел снег.
- Когда на него смотришь, то забываешь обо всем. У меня был такой в детстве.
Андрей тяжело вздохнул и бросил шар в авоську, поверх хлеба и картошки.
- Кажется, я понял, почему все так происходит. Мы с тобой – тупиковая ветвь эволюции, правильно мне сестра говорила. Если у тебя появляется хоть чуть-чуть денег, ты тут же от них избавляешься. Зачем нам этот шар? Он будет валяться под кроватью и собирать пыль, точно тебе говорю. А я тоже хорош… Подобное тянется к подобному…
- Зато ты снова начал говорить, - заметила я.
Мы приближались к дому.
- Я в той квартире провел все свое детство, - тихо сказал Андрей, глядя под ноги. – Там остались мои старые вещи. Книги со сказками. Велосипед на балконе. Гитара… Они ведь все это продадут. Или отнесут на помойку. И поменяют замок.
- Ну и черт с ними. И вообще, ее дети похожи на сурикатов. Я счастлива быть с ними на разных ветвях.
Подходя к дому, мы увидели, что все подвальные окошки кто-то плотно забил старыми куртками и тряпками. Ни одной лазейки не осталось.
- А если Кузя был в подвале? Помнишь, мы видели, как он вылезал оттуда? Что, если он там? Он не сможет теперь выбраться.
- Бред, - усмехнулся Андрей. – Нет его там. А подвал забили, чтобы крысы не лезли.
- Правда?
- Правда.
Через несколько дней я заметила, что комок старых курток в одном из подвальных окошек аккуратно отодвинут в сторону.

Утром тридцать первого декабря зашла за квартплатой Мария Павловна. Осмотрела и обнюхала каждый сантиметр квартиры, заглянула в каждый шкаф. Невидимые нам партизаны, спрятавшиеся здесь еще во времена гражданской войны, хихикнули откуда-то из-под кровати.
Старушка напомнила нам «правила встречи Нового Года в квартире»: не шуметь, не дебоширить, никаких ёлок – от них иголки! Гостей не водить, музыку громко не включать! Свечи, электрические гирлянды, пиротехника – только через мой труп!
Вечером я отправила Андрея за елкой. Зажгла свечи, достала из ящика бенгальские огни, включила на полную громкость проигрыватель. Старый добрый рок.
Когда Андрей вернулся, я сидела на столе, между тарелкой с запеченной курицей и салатом оливье. На мне была черная футболка «Металлика» и драные джинсы. Я пила шампанское из горла. Квартира сотрясалась от мощных голосов Led Zeppelin, Nirvana, Kiss, Depeshe Mode, и подобной классики.
- Вообще я планировала крутую вечеринку с кучей гостей, бухлом и дикими плясками, - сообщила я. – Но никто не пришел. А потом я вспомнила, что это было десять лет назад.
- Подожди минутку, - сказал Андрей. Вскоре он появился в точно такой же футболке «Металлика». Он стал энергично танцевать посреди комнаты, бешено тряся головой и изображая игру на невидимой гитаре. Я засмеялась. Слезла со стола и присоединилась к Андрею, тряся плечами и подпрыгивая до потолка.
Заиграла наша любимая песня - «Kiss», «I was made for lovin you» - мы подпевали изо всех сил, попадая мимо нот, мимо текста, срывая голоса. Андрей схватил меня на руки и закружил по комнате, я смеялась, вырываясь. Потом я случайно стукнулась лбом об шкаф, а потом у нас все поплыло перед глазами, меня слегка замутило, и мы оба рухнули на пол.
Я никак не могла понять, что же кружится – все еще мы или потолок над нами. На лбу, кажется, будет шишка.
- Когда я увидел тебя сейчас, сразу вспомнил тот концерт, где мы познакомились. На тебе была джинсовая куртка с шипами, а волосы начесаны так, что стояли дыбом.
- О да… Я помню, как ты смотрел на меня. Я ведь сразу тебе понравилась?
- Нет. Вообще не понравилась. Я смотрел с мыслями «Сможет ли она потом это расчесать, или придется брить налысо?»
- Придурок. А я вот в тебя сразу влюбилась. Ты был идеален: высокий, длинноволосый, в косухе. Ой, да чего там – ты же вообще всегда идеален.
- Вовсе нет. И косуха была не моя: я ее у Витьки Зинина одолжил. А он еще у кого-то.
- Смотри! – улыбнулась я. - Потолок остановился.
Мы обмотали елку электрическими гирляндами и зажгли бенгальские огни.
В новогоднем обращении Президент грустно сказал: «Я устал. Я ухожу».
- Что это было?..
- Он устал. Он уходит, - объяснил Андрей.
- И что теперь будет?
- Что-то другое.
Спала я плохо: мне снилось, что мы заперты в темном и тесном металлическом ящике, где очень трудно дышать. И что-то страшное должно вот-вот произойти. А может, и нет.

В январе меня приняли на работу в местное почтовое отделение. В тот же день я ворвалась в квартиру с радостными воплями:
- Андрей! Там… на лестнице… следы кошачьих лапок! Аж до четвертого этажа! Кот здесь!
- Ну-ка, посмотрим.
Мы с серьезным видом долго изучали следы маленьких лапок на лестнице.
- Это не кошачьи следы, - наконец сказал Андрей. – Больше похожи на собачьи.
- Это что за собака такая маленькая?
- Такса. В нашем подъезде живет мужик с таксой.
- А… ну да.
У пожарной лестницы я остановилась и принюхалась.
- Чуешь? .. Зверьком пахнет. Это кот! Он, родименький!
- Ален, перестань. Кузя, в конце концов, мог зайти в гости, а не загадочно ссать по углам, заставляя нас играть в Шерлока Холмса. Пошли домой.

Под утро выла сирена. Долго и тревожно. Звук то приближался, то отдалялся. Кажется, пока мы спали, произошло что-то необратимое. Война, эпидемия, ядерная атака… Кажется, если отдернуть штору, и посмотреть в окно, мы не увидим там того мира, в котором уснули вчера. «Оставайся дома», - говорит мне внутреннее чутье. «Оставайтесь дома!» - донесется из радио, когда я его включу.
- Ну что, ты готова? Поехали! – зовет меня Андрей из прихожей. Сегодня он вызвался подвезти меня до работы.
Когда я вышла из подъезда, он стоял у своей белой «девятки» с несколько озадаченным видом.
На капоте и на крыше машины, слегка припорошенные снегом, виднелись отчетливые следы кошачьих лапок. Весьма грязных лапок.
- Что, опять такса? – съязвила я.
- Это кошачьи следы, - уверенно сказал Андрей. – Судя по характеру следов, кот прыгнул на крышу машины вон с того дерева, бегал по всему кузову, сидел на зеркале, чуть не сломав его… Мне кажется, или я вижу вмятины от лап?.. Что ж это за негодяй…
- Это был Кузя! – обрадовалась я.
- Он мог, - согласился Андрей.

Каждый вечер, возвращаясь домой дворами, мимо гаражей, по хлюпающему мерзкому крошеву из талого снега и грязи, я стараюсь как можно быстрее пройти неосвещенный узкий участок. Слева – гаражи, справа – лесопарковая зона. Говорят, летом там нашли обгоревший труп. Опознали только по зубам.
Я вздрагиваю от каждого шороха. Ускоряю шаг. Только бы сдержаться и не пуститься бегом. Множество глаз, следящих за мной из-за кустов, гаражей, сквозь густые деревья, только этого и ждут. Это игра. Стоит поддаться страху и побежать – бесплотные тени оживут и вмиг догонят тебя.
В мире каждый день бесследно пропадают сотни людей.
Кажется, стоит только свернуть с прямой, освещенной фонарями, людной улицы чуть в сторону, пройти через дворы, чтобы срезать путь – и тебя проглотят заживо переулки, подворотни, гаражи... Они ведь только и ждут, когда ты сделаешь неверный шаг. Они проглотят и переварят тебя, сделают своей частью. Вот ты был – и вот пустое место. Осталось только едва уловимое тепло твоего дыхания.
А уж сколько пропадает дворовых котов – никто никогда не считал.

- Мария Павловна завтра к нам не придет, - сказал как-то вечером Андрей, уткнувшись в газету. – Ее наркоманы какие-то избили, она в больнице. Сын ее заедет за деньгами.
Я достала кошелек, вынула десять рублей и положила перед Андреем.
- Держи, честно выиграл. Я ставила на старушку. Жаль…
- Да, совсем она сдала в последнее время. Их ведь было всего лишь трое, а у нее трость и бешеный нрав… Надо ей апельсинов, что ли, передать.
Засыпаем мы обычно на разных концах кровати, окуклившись в своем коконе из персонального одеяла.
В пору нашей с Андреем юности мы бесконечно скитались по подъездам, прятались от прохожих в темных арках, часами целовались до распухших губ, торопливо расстегивая молнии и пуговицы, срывая и отодвигая все лишнее, и курили, бывает, не только сигареты… Вот тогда мы думали, что отдельное жилье и общая кровать – это значит каждую ночь заниматься сексом, от заката и до рассвета, а засыпать обязательно в обнимку, иначе любовь не настоящая.
А потом оказывается, что в кровати действительно спят. Каждую ночь. Ложатся и спят. С годами понимаешь, что это в принципе лучшее, что можно делать в кровати. А засыпать в обнимку очень жарко и липко, особенно летом. Постоянно чешется нос и затекает рука. А слова «пик наслаждения» наиболее точно описывают тот момент, когда мы откатываемся друг от друга и обессиленно раскидываем руки и ноги в нелепых позах, как обведенные мелом трупы на фотографиях из милицейских хроник.
Меня давно волнует один вопрос… На который никто не знает ответа.
В те времена, когда мы прятались по подъездам, ты говорил, что без меня тебе пусто. А теперь я всегда рядом.
Если я вдруг исчезну, ощутишь ли ты снова эту пустоту? Ты будешь скучать по мне, как по дворовому коту Кузе? Изучать следы на снегу? Расклеивать объявления по району? Останавливаться внезапно посреди улицы, вдруг почувствовав мой запах? Переживать, что меня похитил маньяк или забили гопники? И как долго ты будешь надеяться, что я вернусь?

В субботу утром мне показалось, что я слышу слабое мяуканье откуда-то с лестницы, между вторым и третьим этажом. Я растолкала Андрея, он оделся, чертыхаясь. Мы спустились вниз по лестнице. Поднялись вверх. Не встретили никого, кроме пьяного соседа.
- Ален, здесь нет никакого кота. Тебе показалось.
- Нет, я точно слышала. Слабое, еле слышное «мяу»…
Зачем-то заглянула в мусоропровод.
Мы снова спустились в подъезд. Внизу у почтовых ящиков стоял мужчина с таксой на поводке.
- Простите, а вы не видели кота? – обратилась я к нему.
- Да как же, видел, - он задумчиво почесал подбородок. – Во дворе полно их бегает. Вот прямо сейчас там двое дерутся. Ишь, повыскакивали откуда-то… Весну чуют.
Мы с Андреем поспешили на улицу.
Рыжий кот поспешно взбирался на дерево, отчаянно рыча. За ним лез черный, пытаясь лапкой достать пушистый хвост своего собрата.
- Не наш, - покачал головой Андрей.
- Не наш.

Весной, когда снег начинает таять, наш район становится местом удивительных находок. Вчера, например, в кустах нашли отрезанную голову.
Находится многое, скрытое прежде покровом снега. Находятся деньги, находится дерьмо, находятся скелеты птиц, находятся чьи-то соскользнувшие с пальцев обручальные кольца. Находятся золотые сережки вместе с ушами. Находятся иногда даже люди с табличек «Разыскивается» и «Пропал человек». Находятся живыми или мертвыми, целыми или частично.
Не находится только белый, с серыми пятнышками кот, обычный кот с янтарно-желтыми глазами. Ни живой, ни мертвый.
Прошло уже много времени. Вероятнее всего, Кузю поймали живодеры или задрали собаки.
Но знаете, у меня для вас важное объявление: кот жив.
Вопреки всему, кот жив. Просто потому, что я так хочу.
Выкуси, Шредингер.

Кто возвращается домой в два часа дня? Тот, кого опять уволили с работы.
Я сама виновата: сорвалась на клиента. Устроила истерику. Да, знаю, что глупо, но туго сжатая пружина внутри меня не терпит, когда ее задевают.
Я щурюсь от яркого весеннего солнца, отплевываюсь от собственных волос – ветер в спину. Меня уже два раза окатили грязью несущиеся мимо машины, но мне плевать.
По дороге домой я потеряла золотую цепочку, которую мне подарила тетя. Я надела ее всего второй раз в жизни. Я долго шарила руками в грязи, пытаясь отыскать ее, но тщетно.
Андрей сказал, если не будет никаких форс-мажоров, через пару лет мы сможем взять ипотеку. Это так естественно и так абсурдно – строить планы на жизнь. Ведь то, на что мы строим планы, намного тоньше и невесомее золотой цепочки, соскользнувшей в шеи. Цепочки, которую ты никогда не носил, боясь потерять.
Андрей стоял посреди двора. На руках он держал Кузю.

Кузя беспокойно перебирал лапами, шевелил ушами, щурился и громко мурлыкал. Лохматый, грязнолапый, но весьма упитанный кот.
На асфальте лежала картонка с нарезанной кружочками сосиской.
- От еды мы, значит, нос воротим, да? Зажрался ты, брат, - выговаривал Андрей коту.
- Кузя!.. – я схватила кота в охапку, охнула от тяжести. Зверь урчал и слегка кусался. С него клочьями летела шерсть, оставаясь на моем пальто.
- Каков, а?.. Это ж надо было такие бока наесть, - восхищался Андрей.
На дереве громко защебетала птица. Кузя навострил уши, замер, вырвался из моих рук – и вот он уже взбирается на дерево, с проворностью перекормленной белки в городском парке, удирающей от очередных желающих угостить ее орешками.
Затем он слез с дерева, пробежал мимо распахнутых для него объятий, юркнул в одно из подвальных окошек и был таков.
- Наверное, он уже чей-то чужой гостевой кот, - сказала я. – И может быть, он совсем даже не Кузя. А какой-нибудь, прости господи, Барсик.
- Мы не можем его оставить, ты же знаешь. Мария Павловна…
- Да, я знаю.
- Да и не стал бы он жить в квартире. Он взаперти не сможет, ему воля нужна.
- Я все равно буду переживать за этого засранца. Кстати, меня уволили с работы…

Ночью, когда ты ляжешь спать, я сяду за стол, включу настольную лампу, и буду обводить красным карандашом объявления в газете «Из рук в руки», и в газете «Работа для вас». Все подряд. Почтальон, курьер, уборщица. Грузчик. Продавец в продуктовом. Сиделка. Официантка. Бармен. Думали ли вы когда-нибудь о карьере рубщика мяса?.. Завтра с утра я начну обзванивать вакансии.
Закончив с газетой, я достану из-под кровати тот самый стеклянный шар, в котором идет снег, если потрясти. Поставлю его на стол перед собой.
Вместо заснеженного домика я увижу в шаре весну. Нам с тобой по двадцать лет, мы сидим во дворе на лавочке вечером, на мне драные джинсы и кожаная куртка, ты – с волосами до плеч, худой, играешь на гитаре, поешь что-то негромким хриплым голосом. Я смеюсь, пью пиво, и пытаюсь подпевать, но не попадаю ни в одну ноту. На коленях у меня сидит Кузя, он шевелит ушами, прислушиваясь к песне, и кусает меня за пальцы.
Весна обернется, желтоглазо прищурясь, тихонько поцелует меня в темечко свинцовыми губами, как целуют того, кто уже обречен.
И, уходя, замрет на мгновение, любуясь своим отражением в россыпи блестящих пуговиц в углу подъезда, оторванных кем-то второпях.

Этот город неотделим от твоих воспоминаний. Сырой осенний воздух пропитан ими. Они давно отцвели и пожухли, они падают с деревьев рыжими листьями и болезненно корчатся в лужах. И даже весной, разбухшие от тяжести, они продолжают гнить в водостоках.

Этот город содержит в себе множество архетипов, самых родных и сокровенных образов, невысказанных слов. В грохоте приближающегося трамвая, ослепительно красном на солнце, в скрипе ржавых качелей на детской площадке, в сумасшедшей бабке, танцующей рядом с кафе в центре города под какую-то свою внутреннюю музыку.

Ты никогда не сможешь смотреть на него восторженными глазами туриста.

В этом метро ты каждый день добираешься на работу и с работы, окруженный одними и теми же людьми, словно нанятыми актерами из местного театра. По дороге к метро мимо тебя пройдет уверенной походкой однорукий парень – ты как всегда немного смутишься при виде пустого рукава. Ты непременно зайдешь в вагон одновременно с бодрым седым мужичком, похожим на интеллигентного европейского инженера в тот момент, когда вроде уже заработал себе достойную пенсию, но внезапно вспомнил, что уже тридцать лет трудишься на заводе в Самаре и вот прямо сейчас опаздываешь на работу . Ты точно знаешь, что он зайдет именно во второй вагон, знаешь, на какое место он сядет. Знаешь, что две женщины средних лет в деловых костюмах, приехавшие на этом поезде на конечную станцию, будут сидеть в этом же вагоне напротив седовласого мужчины, и не выйдут, пока основной поток людей не пройдет. И каждый раз ты боишься, что сегодня женщины в деловых костюмах разминутся с бодрым европейским инженером и не пожелают ему доброго дня – будто из-за этого что-то сломается в твоем будничном театре. Автобус с актерами перевернулся, спектакль сорван, расходимся. Верните билеты, я же заплатил.

А по дороге от метро до работы ты как обычно встретишь на полпути слепую девушку с собакой-поводырем. На девушке будет серое пальто в клетку и синий вязаный шарф. Осень пришла.

А вот по этому маршруту ты пять лет ездила в университет, расплющенная толпой, вжатая лицом в стекло трамвая, чтобы через несколько остановок бежать, запыхавшись, на пары, допивая на ходу горячий пятирублевый чай из пластикового стаканчика, обжигая язык.

В этом городе будто кто-то постоянно идет за тобой по пятам, дышит тебе в спину. Сидит напротив тебя в пустом кафе, когда ты садишься за столик одна, чтобы выпить чашку кофе по дороге с работы. Это раздражает как коричневая, въедливая грязь на краях немытой чашки, как накипь.

Этот город впитал в себя миллионы отмерших частиц твоей кожи, которые ты счесываешь с себя, множество твоих выпавших ресниц, частичек ногтей, рыжих волос, которые ты оставляешь в креслах кафе, залах ожидания в аэропорту, офисном стуле, больничной койке. В этом городе так много уже твоих клеток, что на какую-то часть он уже состоит из тебя, ты уже встроился в его клеточную структуру. Отмершие частички тебя становятся пылью, которая оседает на стенах зданий, трамвайных остановках, уличных котах, прохожих, они разносят ее по всему городу.

А если представить, что из всех твоих частичек, которые ты оставил здесь за тридцать лет, можно было бы собрать еще одного такого же человека, как ты? А если он уже существует? И это именно вторая версия тебя ходит за тобой по пятам, дышит в спину и присаживается напротив тебя за столик, когда ты пьешь кофе в одиночестве.

Все твои отчаянные порывы, влюбленности и безумства, серая зловонная тоска, веселые праздники, спрятанные под ржавчиной будней, которую ты изо дня в день царапаешь ногтями, издавая мерзкий металлический скрежет, твое несбывшееся и несбыточное, все бережно хранимые или пылящиеся в глубине темного чердака воспоминания, дурные стихи, все откровенные, стыдные сны – это ведь те же отмершие частицы кожи и волос, и ты чешешься до крови, пытаясь от них освободиться, но это так не работает. И тогда ты берешь дорожную сумку, кидаешь в нее вещи, и уезжаешь на выходные в Казань, или на неделю в Питер.

Потому что в твоем городе твои воспоминания, радости, неудачи и несбывшиеся мечты, накапливаясь, никуда не деваются, и также, как пыль, оседают на деревьях, крышах, лицах людей. И так же смешиваются с городом, и он еще больше становится устаревшей версией тебя, недружелюбно уставившейся на версию обновленную. И тебе становится в нем трудно дышать.

Ты уезжаешь на выходные из родного города, как душа оставляет опостылевшее тело ночью, путешествуя по миру снов.

И тебя встречают яркие огни чужого города, новые ритмы, энергии, запахи, люди, атмосфера, воздух, еще не отравленный твоим ментальным мусором, еще воспринимаемый свежо и ярко, ведь он не состоит частично из тебя. Возможно, тебя ждет номер в уютной гостинице, или съемная квартира с идеальным порядком и свежим постельным бельем. И ты гуляешь, упиваясь привкусом тайного свидания, запретной встречи.

И кругом мчатся машины, фонари горят пронзительно, как глаза религиозного фанатика, толпы шумных, разноцветно одетых людей, запах кофе, свежей выпечки, духов. Броские вывески магазинов. Смешные, причудливые названия баров. Все резкое, четкое, объемное, яркое, выпуклое, вкусно пахнущее. Сенсорное пиршество. Ты идешь по центральной пешеходной улице, как блаженный, в дурацком полосатом шарфе, широко раскрыв глаза, с фотоаппаратом на широком ремне, болтающимся где-то на уровне бедер. Ты запомнишь этот город красивым и сказочным просто потому, что никогда не будешь в нем жить. Как был бы красив и правилен ты сам, если бы никогда в себе не жил.

И потом, вернувшись, будешь говорить друзьям: «Вот это, я понимаю – город! А у нас так… большая деревня.»

И после, в понедельник, под звук дождя, ты возвращаешься в родной город, как душа возвращается в тело. Тело, которое болеет, стареет, деформируется, страдает от неухоженности, грязи, излишеств в еде и алкоголе, плохой экологии, носит внутри опухоли, а снаружи – шрамы, морщины и седые волосы.

И где-то уже на въезде в твой город, где черные вороны густо облепили огромные буквы «Добро пожаловать!», тебя уже заждалась твоя прошедшая версия, криво слепленная из оставленных здесь твоих микрочастичек, живущая и дышащая за счет твоих безнадежно протухших эмоций, ошибок и надежд, кормящаяся плотью твоих старых страхов. Твой персональный монстр зовет тебя свистом холодного ветра, треплющего лохмотья на рваной ухмылке огородных пугал.

И когда ты снова возвращаешься в этот город, заходишь в старое кафе и сидишь там в одиночестве, твой личный Франкенштейн будет сидеть рядом с тобой, ты будешь его чувствовать. Ты будешь смотреть в запотевшее от дождя окно, а он – на тебя. И здесь вас всегда будет двое. Он – созданный тобой, прожитый тобой, отвергнутый тобой. Ты давно его перерос. Ты можешь отворачиваться от него, стыдиться того, какой он скрюченный, как криво и уродливо свисают лоскуты кожи с его щек. Как поумневший с годами седой отец стыдится сына, послушно, шаг за шагом, повторяющего все его былые ошибки и грешки. Вы никогда не будете равны. Каждый день он обрастает новыми слоями знаний, архетипов, пыли, частиц кожи, ногтей, болью, их все больше и больше, и ходить ему все тяжелее. И он совсем скоро станет равен тебе сегодняшнему. Но ты-то будешь уже завтрашним. И ты снова его предашь, и в который раз от него отречешься.

И как будто бы в этом городе много всего поменялось, много построили, заменили, отреставрировали. Но ты видишь чуть глубже, ты видишь сквозь украшения, слои новой краски, ты чувствуешь, что, по сути, ничего не поменялось. Ты живешь в том же самом городе своего детства. Это все те же самые дома, парки, трамваи. Вот здесь было дешевое кафе, сюда вы часто бегали студентами. Вот на этой детской площадке был большой деревянный корабль, и нам можно было плавать куда захочешь, если только у тебя есть воображение. А помнишь, десять лет назад тут был светофор?..

Сквозь новые дороги, свежеотреставрированные исторические здания, яркие клумбы, нарядные храмы, просвечивает остов, суть этого города. Ветхий, ржавый, изъеденный остов.

Ведь все это – просто декорации. Как на старых, полуразрушенных домах, пугающих туристов своими черными оголенным остатками, просто вешают спереди полотна с нарисованными на них красивыми домиками, а если подойдешь ближе – сквозь полотно явственно просвечивает уродливый обгоревший дом. Ты видишь, как черный пушистый кот юрко нырнул за полотно с нарисованным фасадом, и деловито засеменил куда-то в пустоту. Так вот ты какой, сказочный житель этих несуществующих милых домиков. Возможно, все это хитрая схема, и есть еще и третий, потаенный слой, и за полотном разрушенные дома превращаются по ночам в роскошные квартиры, где представители нечистой силы собираются и обсуждают свои грязные делишки, а черный кот – просто часть свиты, и он явно опаздывает к своему всесильному властелину. Но он же котик, ему можно опаздывать…

И ты тоже – часть города, и ты тоже – декорация. Сквозь которую просвечивает то самое, невысказанное, сокровенное, гниющее в водостоках, улыбающееся тебе из отражений в лужах, охрипшее, теневое. И оно разбухает у тебя в груди, корчится, рвется. И наконец прорывается наружу из твоей грудной клетки, из глаз, изо рта, клекотом яростных птиц, стоном хохочущих призраков. Сквозь все декорации и нарисованные дворцы.

И в следующий раз, сидя промозглой осенью в пустом кафе в компании сотворенного тобой хмурого Голема, угости его чашечкой кофе и пригласи на вечеринку в честь Хеллоуина.