Интересно, почему у девушек во время «селфи» получается бесчувственная гадкая гримаса вместо улыбки. И у парней замечал этот неестественный дурацкий рот и бессмысленное лицо.

В самоупоении грудастые «барби», беременные девицы, школьницы-дурнушки «щелкают» себя чуть ли не нагишом, выставляют добытый «интеллектуально-эстетический продукт» напоказ в «инстаграммы», «фейсбуки», «вконтактики», как на витрину модного заведения или магазина.

Увлекшись, заядлые «селфингисты» ведут себя, как потерянные, как спящие, пренебрегая иногда инстинктом самосохранения. Чокнутые мамаши и папаши роняют грудных детей в проёмы между эскалаторами, в ущелья лестничных пролетов. Подростки шагают под поезда и колёса автомобилей, срываются со скользких крыш и балконных перил, сжимая в руках смартфон с предсмертной фотографией…

Утрачивая связь с реальностью, кажется, и сама человеческая душа, насильно упрощённая, как будто осиротевшая, отправляется в невидимую глобальную паутину вслед за ускользнувшим в глубины сети фотофайлом.

Я ничего против не имею, но мне кажется, один и тот же симптом у большинства людей — это эпидемия. Вопрос только — эпидемия чего? Похоже на психическое расстройство. На какой-то повальный, смертоносный сомнамбулизм.

А знаешь, вспомнил вдруг хромого и длинноволосого, как музыканты с плакатов «Битлз», фотографа Костю. Из моего детства. Такого необычного. Непохожего на других. Таинственного, как художник. Незаменимого.

Крошечная студия с вывеской «Фотография» ютилась в жилом доме у городского скверика, в цокольном этаже с выходом на улицу и каменной лестницей. В каморке — приоткрытый чуланчик, деревянные ширмы с нарисованными на шелке птицами и китаянками, небрежно брошенные поверх них белые простыни. Загадочные лампы разной величины и формы, на штативах и металлических прищепках. Распахнутые зонтики, лёгкие складные стулья, старинное плюшевое кресло, письменный стол, где под стеклом виднелись лица, лица… Белый эмалированный умывальник, обмылок в пластиковой мыльнице, полка с алхимическими ретортами, пепельница, электрочайник. Слегка обшарпанные стены, покрашенные густо-зеленой, скучной казённой краской.

Костя писал стихи про девушек, сочинял дворовые песни и пел их под гитару. Он сильно хромал, поэтому чаще ездил на мопеде или передвигался по городу с щеголеватой палочкой. Местные прозвали его — Байрон.

Приходили к Байрону всей семьёй, нарядные, в приподнятом настроении, испытывая друг к другу какое-то особенное, праздничное душевное тепло. Рассматривали перед большим зеркалом себя и друг друга придирчиво, поправляли случайные складки на одежде, бережно приглаживали непослушные вихры или выбившиеся из прически пряди волос.

Костя улыбался тонко, будто знал о нас нечто секретное, чего мы сами о себе не подозревали. Колдуя у штатива с фотокамерой, отмечал, что я подрос, спрашивал, как поживают наши старики, какие оценки я получаю в школе. В этот момент я почему-то испытывал облегчение от того, что в дневнике не было позорных троек, я был уверенным «хорошистом».

Прикидывая что-то в уме, Байрон двигал наши фигурки в пространстве фотомастерской, вглядывался в лица, соединял всех в правильной, с его точки зрения, композиции, негромко говорил: «Станьте ближе….» Прятал лохматую голову под тёмный чехол, исчезая за хитроумной конструкцией, щелкал пальцами, призывая: «Внимание! Сейчас вылетит птичка!»

И мы становились друг к другу ближе, и замирали в непостижимом ощущении торжества и счастья. Я до сих пор помню тепло вздрагивающей маминой руки на плече. Это длилось мгновение, до вспышки. А потом — вылетала птичка. Всегда.

Отца похоронили на местном кладбище без особых церемоний. У могилы Эрс был один. Потом подошла Мара, старая молочница, которую Эрс знал, сколько себя помнил. Поодаль – чуть позже – появилось несколько незнакомых людей. Постояли недолго и ушли.

Накануне похорон Эрс позвал в дом священника. Не из суеверия, так как он никогда не верил в загробную жизнь, а скорее из чувства вины перед отцом. Это было похоже на досаду и возникало всякий раз, когда вспоминался ему странный и тяжёлый последний разговор.

Церкви в селении не было, только – маленькая часовня с пристройкой и небольшим двориком, а вокруг всё было увито виноградом. В пристройке жил священник с больной женой и тремя почти взрослыми детьми. По нынешним временам иметь такую семью было везением. Не многие решались заводить детей, прибегая к различным ухищрениям, доступным в затерянном мире.
Казалось, каждая новая жизнь оплачивалась другими жизнями, как будто кто-то жадный до тёмной крови и горя, требовал платы за любую человеческую радость. И если кто-то рождался на свет – кто-то обязательно должен был умереть.

Те, у кого дети рождались без последствий, вызывали нездоровое любопытство и самые неприятные подозрения. Глядя в постное лицо священника, вслушиваясь в его бесцветное, едва различимое бормотание, Эрс подумал о том, что жизнь в этом Богом забытом селении у него не сложится никогда. Закончится на старом топчане, где был зачат и рождён на свет он сам, на котором умерла после родов мать, и где много лет спустя заснул его отец, чтобы не проснуться больше.

После похорон пришла старая Мара. Принесла кринку с молоком, головку сыра и золотистый, теплый ещё, хлеб.
- Может, что-то приготовить? – спросила она.
- Не нужно, - мрачно отказался Эрс.
- Ты такой же бирюк, как и твой отец, - как будто с обидой сказала женщина. - И как только твоя мать жила с ним, Бог знает...
- Что он может знать, твой Бог? – усмехнулся Эрс.

В селении все давно разуверились во всём. Но слово «Бог» вплеталось в речь по старинной привычке, передаваемой по наследству, из уст в уста. Бог знает, Бог даст, или – не дай Бог. Господи. Боже мой... Казалось, это слово помогало выразить сомнения, отчаяние, страх, удивление и ещё сотни нюансов человеческих реакций на то, что происходило снаружи. Оно стало обиходным набором звуков, частью расхожих поговорок. Но никто в Бога не верил всерьёз, не молился ему. Эрсу казалось, что в него не верит даже священник.

– Бог с тобой. Твоя мать, говорят, что-то знала об этом.
Эрс встал из-за дощатого стола, открыл грубо вырезанную деревянную шкатулку, достал оттуда отцовские часы, цепочку с крестиком и кольцо с ящерицей. Разложил предметы на столе. Странная штука – вещи. Человек умирает, а они живут долгие годы, если не превращаются в мусор. Хранят невидимое: воспоминания и что-то ещё. Невыразимое, неосязаемое.
В проёме двери возникла фигура священника. Кивнув Маре, он прошёл в комнату, достал из холщовой сумки и поставил на стол глиняную бутыль, потом – извлёк корзину с виноградом.
- Помянуть надо бы.

Привычка поминать усопших тоже была старинным обычаем, в смысл которого уже никто не вдумывался. Скорее, это служило поводом собраться, чтобы поддержать человека, помочь ему осознать произошедшее и свыкнуться с потерей. Эрс не чувствовал потери. Они с отцом были чужими. Его смерть не изменила ничего.

Священник погладил мизинцем серебряный крестик, лежащий на столе.
- Откуда это у тебя?
- От матери осталось... - он сгрёб цепочку с крестом ладонью и зажал в кулаке.
Мара накрыла стол скатертью, осторожно, будто прикасаясь к чему-то горячему, положила часы и колечко рядом, поверх льняной ткани. На столе появились глиняные кружки, тарелки, деревянная доска, нож для хлеба.

Откуда-то из угла комнаты вынырнула мышь, просеменила вдоль стены и замерла напротив стола. Со двора в дом скользнул рыжий кот и, не обращая на мышь внимания, запрыгнул на пустой табурет. Вслед за ним вошла чья-то чужая дворняга и тихо уселась на пол у порога. Священник перекрестился и поднёс ко рту чашку с вином. Лицо у него было слегка удивлённое, но невозмутимое. В открытое окно впорхнул серый голубь, шумно хлопая крыльями, облетел комнату и опустился на край подоконника. Гости молчали, как зачарованные, глядя на изящную серебристую ящерицу, поблёскивающую на тоненьком кольце.

Эрс оцепенел, впал в немоту, видя, как сошлись люди и звери в незримый круг, будто невидимка прозрачными руками их привёл сюда со всех сторон мира. В груди, у диафрагмы, будто шевельнулось, налилось что-то давнее, тяжёлое, заныло больно и сладко, затрепыхалось, заплескалось внутри, забилось горестно, как огромная солнечная рыба. Он вдруг заплакал – беззвучно, безудержно, как плакал в детстве., когда никто не мог видеть его слёз.

Священник опустил глаза, отвернулся смутившись. И только Мара, обведя глазами всех, собравшихся в комнате, искоса взглянула на залитое слезами лицо Эрса, потом — на священника, и вполголоса, испуганно прошептала:
- Господи... Это что ж такое происходит-то?

Продолжение следует

2. Цена

Младенца нарекли именем - Эрскай. Он рос крепким, как медвежонок, согласно данному от рождения имени, был молчаливым и мстительным. Друзья звали его кратким именем – Эрс.

Эйнар старел, молчал, а по вечерам пил грибную настойку, заглушая боль от жизни, с годами казавшейся ему всё невыносимей. Если бы не пристрастие к грибному пойлу и редкие плотские утехи, ради которых он иногда посещал небольшое обиталище распутниц, живших особняком, за пределами посёлка – его можно было бы считать праведником. Он не был завистливым, не жадничал, назначая плату за работу, не злословил и никого не осуждал. Да и никем особо не интересовался. Жил в своём тесном мирке, безлюдном и отгороженном ото всех. Эрса он, казалось, почти не замечал. Парень рос как-то сам по себе. Отец обеспечивал необходимое: еда, одежда. Что ещё он мог дать ему?

Эйнар тяжело избил сына только однажды, когда вместе с двумя подростками он повадился таскать трофеи с заброшенного древнего кладбища, найденного в диком лесу, в глубине заросшей чащи. Обнаружив тайник с украшениями, добытыми из могил, Эйнар выследил сына, и прямо там, рядом с разверзшейся землёй, обрушил на отпрыска всю тяжесть звериного гнева и неизбывной печали, поглотившей его неприкаянную душу после рождения сына и смерти жены. Тогда-то и услышал Эрс своё настоящее имя, произнесённое отцом: Эрскаин. Убийца, медведь-шатун, губитель душ.

Урок был усвоен навсегда и напоминал о себе сырыми осенними ночами, когда сросшиеся кости тихонько ныли, и тело откликалось на низкий вой ветра за ослепшим чёрным окном. Эрс обходил с тех пор кладбища десятой дорогой, порвал с друзьями и стал скрытным, как хищный зверь.

Иногда он думал о матери, которую не видел никогда и ничего не знал о ней, кроме имени. Память о женщине по имени Мэй, ненадолго расцветшей, как цветок, в удушливом, тёмном мире отверженных, была под негласным запретом в доме. Хранилась в душе постепенно спивающегося старика, будто ревниво охраняемый, спрятанный ото всех, клад.

Мысли о матери были подобны мимолётным коротким вспышкам. Эрс думал не о ней, а о себе, убившем её при рождении. В его мыслях не было любви, но было лишь ускользающее невнятное сожаление о том, чего он был лишён с первого дня пребывания на земле. А чего - он и сам не смог бы объяснить.

Он до мелочей помнил, когда совершил первое убийство на одной из дорог, соединяющих между собой поселения дикого мира. Это был человек с огромной повозкой, под завязку набитой жестяными коробками с мясом, сыром и льдом. Тот год был голодным, и еды хватило, чтобы дожить до весны. Отец не спрашивал, откуда привалило богатство. В мире, давно слетевшем с катушек, у всего была непомерно высокая цена.

И только перед тем, как умереть, старый Эйнар позвал Эрса и, тяжело дыша, со свистом выпуская из себя каждое слово, дребезжащим голосом произнёс то, на что не хватило духу раньше:
- Я знаю, что дела твои темны. Сколько таких дел сошло тебе с рук? Сколько их на твоей совести?
- Четыре, - тихо отвечал Эрс, инстинктивно понимая, что от умирающих и мёртвых ничего невозможно скрыть.

Старик ухватил его за отворот рукава рубашки, и неожиданно сильно притянул к себе. Его шёпот вдруг стал густым, а дикция - внятной, отчётливой:
- Знаешь, почему твою башку ещё не снесла эта проклятая жизнь, душегуб? Потому что она… Слышишь? Она! Заплатила... за тебя... наперёд.

Продолжение следует

- Молчишь? Со мной кончено, да?! - Эрс выкрикнул в небо привычную фразу. Так начиналось каждое утро. Сколько тысяч дней, сколько тысяч раз он задавал этот вопрос пустоте? За семь лет ему ни разу никто не ответил.

1. Цветок

Эрскай родился в селении отверженных через десять лет после того, как его отец, собрав нехитрый скарб из опустевшего родительского дома, уехал из Мрана на стареньком трейлере и поселился в нейтральной зоне. С точки зрения жителей умного мегаполиса зона была диким полем для генетически неполноценных, не способных принять неизбежные и необратимые изменения, представителей бывшего человечества.

Так и было. Дикий мир. Здесь обитали люди со старым набором стереотипов, с особенностями сознания, делавшими этот деградирующий вид разумных существ - непригодным, несовместимым с новизной наступившей эпохи.

Здесь, в голых полях, каждый выживал, как мог. Постепенно земля обживалась. Возникало нечто, отдалённо напоминающее по структуре старую цивилизацию. Люди объединялись, обменивая свои знания и умения на то, что было им необходимо. Жили общинами. Здесь были воспитатели, обучающие детей элементарным навыкам, математике и грамоте; целители, среди которых были врачи и знахари; ещё были ремесленники, охранители, строители, скотоводы. В некоторых селениях, по слухам, между собой объединялись, помимо людей с полезными практическими навыками, ещё и священники, художники, музыканты, литераторы. А может, это были сказки, мечты людей, которым за непроглядной завесой трудного выживания мерещилось лучшее будущее. Эта перспектива была светлей, чем мысли о постепенном вымирании, на которое были обречены отверженные. Человек привыкает ко всему...

Отца звали Эйнар, в его имени воплотилось печальное одиночество воина, не сдавшегося, но - отступившего прежде, чем Мран окончательно укрепился и запустил щупальца в жизнь каждого, кто решил остаться в умном городе. Мран изгнал лишних - тех, кто не в состоянии был осознать необходимые вещи, для Мрана имеющие фундаментальное значение. Расправился с теми, кто не захотел отречься от всего, что делало людей - людьми.

Время от времени в диком пространстве службы Мрана отлавливали заблудших, чья жизнь, сама по себе, являлась нарушением Закона. Это были чудотворцы, чья таинственная связь с вымышленным «Творцом» способствовала особому воодушевлению, благодаря которому они совершали нечто, выходящее за рамки жёстко и навсегда регламентированного мира. Их увозили связанными, надев на голову мешок - как чумных, от которых можно было заразиться. Никто из тех, кого называли чудотворцами, никогда не возвращался из Мрана.

О том, что мир свихнулся, сдвинулся с привычной точки, Эйнар догадывался давно, однако окончательно понял, когда увидел Мэй на окровавленном топчане, сколоченном им собственноручно в первый год жизни в поселении. Лицо мёртвой роженицы сливалось с серой наволочкой, а босые белые ноги блестели от направленного на кушетку искусственного света и казались мраморными.

Держа в руках матерчатый кокон с ребёнком, акушерка бесцветным голосом произнесла:
- Плод был слишком крупный. Вон какой медведь родился.

Эйнар горько усмехнулся. Плод любви оказался юной Мэй не по силам. Её имя означало – цветок. Он всегда знал, что счастье с ней будет хрупким и недолговечным. Плата за привязанность, телесную страсть и короткое счастье – слишком высока. Глядя на её тело, он вдруг ясно и безжалостно осознал, что мир сдвинулся с привычной точки координат, стал иным - по-настоящему.

В той, вчерашней жизни, всё происходило не справедливо, как казалось тогда, но - по крайней мере - понятно и логично. Если ты был честен с собой, всегда можно было понять, откуда и за что прилетел бумеранг. В том, исчезающем мире, причины и следствия еще были в относительной гармонии, а плата за каждый совершённый поступок была не так высока и зависела от морали. Теперь же платить за каждую минуту, прожитую на земле, приходилось втридорога. Безобидная ошибка, промах - вызывали шквал последствий, состоявших из несчастий.

То, что в Мране давно не считалось грехом, вдали от него - стало тяжёлым, как чугун, вязким, как липучая камедь - древесный клей, после которого невозможно было отмыть руки. То, что перестало быть грехом и вменялось в обязанность жителям Мрана - на этой, тёмной стороне бытия, вызывало сокрушительные удары, подчас уничтожавшие человеческую жизнь, как будто она состояла из пыли.

Время стало жёстким, как страшный механизм, и больше не требовало от любви самопожертвования. Смерть брала своё, не спрашивая, готов ли ты заплатить. Грех совершался легко, стоило лишь оступиться или отвести взгляд от того, что было внутри – и являлось главным. Последствия были ужасны и неотвратимы.

Эйнар наклонился над кушеткой и взглянул в лицо умершей, походившее на восковой бутон. Поцеловал Мэй в мокрый лоб и чуть не заплакал. Вспомнилась фраза, когда-то брошенная в душу Марой, перезрелой одинокой молочницей.
- Говорят, эта девчушка из семьи тех… - выстрелила Мара глазами в глубину дома, где мелькала в кухне тоненькая фигурка в белом ситце. - Ну ты понял, о ком я. В их роду были чудотворцы.

- Откуда тебе знать, кто был у неё в роду? – грубо тогда перебил её Эйнар, и его лицо обдало жаром нынешней ночи.
- Люди говорят… - простодушно развела руками молочница. – Ну, дело твоё! Считай, что ты ничего не слышал, а я этого и не говорила.

Эйнар выменивал у Мары сыр, сметану и молоко на всякую домашнюю утварь, сделанную из дерева его крепкими руками. Мэй уже была беременной. Ему не хотелось никаких осложнений.

- Она обычная. Обычная баба, такая же, как и ты, - осторожно попытался он свернуть опасный разговор, стараясь придать голосу как можно более безразличный, и даже дружелюбный тон.

- Да я-то что… Я молчу! Просто она слишком хороша для тебя… Старый ты, седой совсем! - засмеялась Мара в ответ. В её голосе послышались Эйнару вызов, непонятная злость, упрёк и сожаление.
- Не твоё дело, сами разберёмся… - широко улыбнулся он, чувствуя, как в солнечном сплетении сладко, обжигающе плещется адреналин.

Мара тоже усмехнулась, надменно и жалко, высоко подняв подбородок - и быстро пошла прочь, сверкая на солнце двумя серебристыми, бидонами и покачивая широкими бёдрами в тяжёлой тёмно-красной юбке.

Эйнар никогда не заводил с Мэй разговора на эту тему. Всё было обычно, как у всех. Никаких чудес. Когда-то он привёл её к себе, случайно встретив на рынке, где отверженные обменивались товарами. У неё было узкое, детское лицо, мягкие волосы цвета зрелой пшеницы и низкий, не вязавшийся с её обликом, голос, с бархатными обертонами. Эйнар смотрел на неё во все глаза, слушал, как она торговалась со старухой, продающей тёплые платки. Потом взял её за руку и сказал: «Хочешь, мы сейчас пойдём ко мне домой?» Она согласилась легко, как будто знала его раньше. Покорно уступила ему, его естественному голоду, без кокетства и долгих уговоров. Тихо, не говоря ничего, легла с ним в постель. И осталась. Навсегда.

Их отношения были простыми. Рядом с ней было тепло и спокойно. Рядом с ним она чувствовала себя защищённой. Всё дело было в том, что они любили друг друга: она – светло и смиренно, он – погружаясь в топкую, отчаянную страсть, которая влекла к её точёному телу, волнующему грудному голосу. Иногда его сковывало от ужаса перед тем, что с ней может случиться что-то плохое, что он может её потерять. А иногда вдруг сердце съёживалось, больно сжималось от непонятной жалости ко всем, кто жил рядом с ними, на земле обречённых. И теперь, от вида её застывшего, умиротворённого лица, от алебастровой белизны кожи на голых ногах, от тонких пальцев, замерших на измятой грязной простыне - непоправимое горе, смешанное с нежностью, накрыло душу так, что ему уже, наверное, не выплыть из омута никогда.

Акушерка сняла перчатки, собрала какие-то блестящие предметы в походный несессер. Поправила пелёнку у лица ребёнка, взяла в руки живой кряхтящий свёрток, поднесла и протянула вдовцу.

- И вот ещё… - она вытащила из нагрудного кармана серебряную цепочку с маленьким серебряным крестиком и колечком в виде крошечной серебряной ящерицы.
- Она зачем-то сняла это с себя, не хотела, чтобы это оставалось с ней. Просила отдать.

Сглотнув трудный комок, от которого судорога свела горло, Эйнар вгляделся в приоткрытое лицо новорожденного с брезгливостью, как будто видел перед собой личинку неестественно большого и тяжёлого насекомого, и прошептал: «Ну здравствуй, душегуб...».

Продолжение Душегуб. 2 часть. Цена

В этом коротком стихотворении – квинтэссенция отношения поэта Юджина Велоса к поэзии и – шире - к языку: пытливое, бережное, проникающее вглубь, в многослойную толщу и многомерность смыслов, оттенков слова.

О себе Юджин Велос говорит так: «Направление, в котором пишу – «Велосамелос». Стремительный напев. Устная музыка».

Слово поэта неразрывно связано корнями не только с речью, говорением, но и с жизнью, с основами существования человека. Осмысленная речь – в поэтической парадигме Юджина Велоса – божественный дар, необходимое условие, без которого человек теряет связь с Богом и Родом, а значит – утрачивает человечность как главный видовой признак.

Слово письменное и устное в стихах Велоса сливается воедино: отсюда скрупулёзное внимание к графической стороне текста, топонимике и звучанию, где – согласно авторской доктрине – совершается великое таинство слияния звука, знака, смысла и музыки. В этом синтезе – фокус, в котором преломляется история и культура, эпоха времени и географическое пространство, актуальность и вечность. В напряжённом, плотном поэтическом языке поэта сконцентрированы смыслы, связывающие речь с русской культурой на уровне корневой системы. И в то же время – смысловые нити стихосотворения пронизывают материю поэзии, связывая её с культурой Европы и Азии. Православные «колокольные» ноты и магия природных стихий переплетаются с ведическими архетипами, буддийскими воззрениями и образами, приходящими из глубины языческой древности.

Его стихи многослойны: внешний слой – событийный – подобен художественному полотну с неброским, но всегда точным и изящным рисунком, с внятным, взаимообусловленным сюжетом. Внутренние слои раскрывают глубинные смыслы, буквально прорастающие из каждой завершённой фразы.

При комфортности чтения текста, кажущейся лёгкости считывания его «верхнего слоя», более глубокие содержательные слои насыщены общекультурными, «цивилизационными» смыслами, с одной стороны – и мифологическими и фольклорными мотивами, с другой. Содержание текстов полнится образами, символами, архетипами, аллюзиями и реминисценциями. Художественные образы теплы и человечны, и в то же время восходят к сакральным, фундаментальным понятиям человеческого бытия – жизни, смерти, судьбы, веры, любви – как созидающего, связывающего все элементы мира, первоначала. В поэзии Велоса ощущается мистическое отношение к языку, особая благоговейность, когда каждое слово – весомо, а каждое поэтическое высказывание становится подобным молитве.

Персонажи произведений, как и авторский голос от первого лица – отличаются цельностью, монолитностью. В поэзии Юджина нет раздвоенности, фрагментарности бытия, его рефлексия в отношение языка лишена эмоциональной агрессивности, это - любование языком и его элементами, сосредоточенное исследование природы человеческой речи, имён и свойств внутреннего и окружающего мира.

Генеалогия поэзии Велоса связана, в первую очередь, с такими столпами русской словесности, как Хлебников и Мандельштам, Волошин и Заболоцкий. Переплетаясь между собой, эти поэтические традиции питают собой авторскую речь и формируют особенное «смысловое облако», которое становится для поэта отправной точкой в создании слово-звуковой материи и лабораторией собственных смыслов.

Стихи Велоса – для гурманов, для вдумчивого чтения. К их чистому, родниковому языку, наполненному энергией особого рода, спокойной, внутренне цельной и мощной – хочется возвращаться.

О, Слово — смолистая суть языка!
В неё окунаешься снова и снова,
покуда в нём камедью стынут века,
пока не слежится до камня основа.
(Юджин Велос)

Перед тем, как уйти из жизни, Борис Рыжий оставил предсмертную записку. В ней было всего несколько слов: «Я всех любил. Без дураков»

Имя Бориса Рыжего вспыхнуло и погасло на небосклоне поэзии девяностых годов прошлого века в тот момент, когда известность и признание уже стояли, что называется, на пороге. Короткая, неблагополучная судьба, самовольный побег из жизни в момент наступления успеха – сюжет, ставший для поэтов «лихих девяностых» не то что типичным, но – распространённым.

Трагический сюжет ранней смерти талантливого человека неотделим от искусства того времени, это один из магистральных сюжетов литературы той поры и маркер для многих биографий.

Не все выжили в катастрофе крушения большой страны, где родились и впитали в себя идеалы, обесценившиеся в течение считанных месяцев. Не все устояли перед искушениями, перед назойливыми соблазнами, которыми нас буквально пичкали, постепенно разрушая границы дозволенного и недозволенного, стирая различия между добром и злом.

Не каждый оказался способным преодолеть отчаяние, так хорошо знакомое самым тонким, чутким художественным натурам тех лет. Отчаяние не зависело от материального благополучия, социальной устроенности. Настигало спонтанно, и казалось, было разлито в воздухе, как невидимый яд. Въедалось в душу и имело, скорее, метафизическую природу, нежели было спровоцировано конкретными обстоятельствами.

Фигуры преждевременно ушедших из жизни поэтов, музыкантов, художников, и просто – лихих парней, ярких девчонок, персонажей тех лет, олицетворяли собой «героев того времени». Трагический ореол сломанной судьбы привлекал читателей и зрителей, расцвечивался, подкрашивался в средствах массовой информации, вызывал благосклонную реакцию издателей и прочих представителей структур, так или иначе связанных с искусством. На именах безвременно ушедших всегда было легко делать бизнес, это всегда был тренд, хайп, смерть была самой эффективной рекламой для любого, даже далеко не не совершенного, творчества. Если вдуматься в их короткие жизни, то кажется, они сами создавали для себя обстоятельства, выйти из которых, оставаясь живым человеком, было не просто. Но они были властителями умов, как будто кто-то специально устраивал из их смертей шоу, формировал моду на неестественную смерть, саморазрушение, сумасшествие.

Борис Рыжий тонко и точно уловил и отразил атмосферу того шизофренического, по сути, недоброго времени. Увековечил её в поэтической речи, которая порой кажется слишком откровенной, даже грубой. Его стихи как будто беззащитны перед лавиной собственной лексики – порывистой, неровной, импульсивной, где вульгарное забористое словечко запросто может соседствовать с нежным признанием или образом непреходящей красоты – женщиной, цветком, птицей, щемящим родным пейзажем…

В литературе того времени царила смерть. Она формировала романы, рассказы, стихи, исторические исследования. Казалось, тема смерти проникла во все закоулки интеллектуальной деятельности. Как будто в пику времени, пытаясь придать времени и пространству собственного бытия хрупкое равновесие, поэт в каждом стихотворении говорит о любви, но не о той, оранжерейной, герметически замкнутой в личном пространстве счастья или несчастья. Его любовь похожа на черно-белое кино Германа, она помещена в жёсткий, подчас гротескный, контекст эпохи, где букет цветов для любимой женщины запросто совмещается с обрезом в бардачке автомобиля, где от дружбы до вражды – лишь несколько неосторожных слов, от дружеского застолья до драки - всего несколько лишних рюмок.. Где жизнь могла оборваться в любой момент – от несчастного случая, от водки, от одиночества, от самоубийства или в результате криминального беспредела.

Этот грубоватый, слегка застенчивый, но умеющий за себя постоять в драке и словесной перепалке, человек обладал большим состраданием и любовью ко всему, что его окружало. В его стихах трудно найти мотивы ненависти или осуждения, презрения или высокомерия, ехидства, сарказма. Только боль и любовь, дружба и верность – до конца. В некотором смысле Борис навсегда остался ребёнком – доверчивым, уязвимым. Не смог стать циником, не был способен на сознательную, расчётливую подлость. Как и положено настоящему поэту.

А тем временем люди вокруг менялись. Кто-то, чувствуя опасные вызовы времени, резко взрослел. Расставался с впитанными с детства «предрассудками» – совестью, жалостью к людям, бескорыстием, моральными запретами, с человечностью, наконец. Те, кто не смог перекроить себя на потребу времени – оставались за бортом благополучия, в нищете, с инфантильной картиной давно изменившегося мира.

Борис Рыжий не прятался от жизни в уютном интерьере благополучной семьи, в которой вырос. Не закрывал глаза при виде чужого горя. Его друзья гибли в уличных драках, спивались, умирали от тоски и наркоты, уезжали навсегда, опускались на дно и взлетали вверх по социальной лестнице. Он одинаково любил и жалел всех, и себя в том числе. Не потому, что был нытиком. Наоборот. Просто не отделял себя от других: ни от бандитов и алкоголиков, ни от успешных дельцов или бедняков, ни от соседей или собратьев по литературному ремеслу. Не считал себя лучше, порядочнее кого-то. Никому не завидовал. Никого не осуждал.

Ему было подвластно редкое нынче искусство - быть и ощущать себя, как все... Но хрупкая, жизнелюбивая, подвижная психика, защищённая бронёй «пацанской» бравады, не смогла приспособиться новой жизни, к агрессивной среде. Срыв был неизбежен. Теперь невозможно понять, когда наступил окончательный слом. Борис не любил откровенничать.

Какова ни была жизнь, она не вытравила из Бориса Рыжего главное: то, что делает его грубоватые стихи притягательными – острую жалость к людям, и любовь к ним. То, без чего ни один стихотворец не может состояться как поэт. Его стихи пронизаны тревожной, сумрачной атмосферой «времени перемен», которое он так и не смог принять и пережить. Поэтическая речь отличается достоверностью живого разговора, исповедальной интонацией, невидимой игрой смыслов, понятной каждому, кто выжил в лихолетье. Именно этим они интересны – документальностью, какой-то горькой, упрямой правдой, и обезоруживающей искренностью.

Может, поэтому современный читатель с такой жадностью вернулся к стихам Бориса Рыжего после большого перерыва. Его стихи желанны, рассыпаны по виртуальным дневникам, тематическим виртуальным сообществам, форумам, они украшают незатейливые рукотворные музыкальные открытки – плейкасты, звучат на концертных сценах, в песнях бардов и рок-н-ролльщиков – на фестивалях и в кухнях, в декламациях известных артистов и простых читателей. Его стихи любят разные люди, независимо от образования или социального слоя. Возможно, в них нет той лакированной безупречности, которая привлекает литературных гурманов. Наоборот, стихам Рыжего присущи, казалось бы, не самые изысканные черты: уличная грубоватость лексикона, бесшабашный, порой даже слегка развязный, тон, хулиганская простота и физически ощутимая, детская брошенность, духовное сиротство, беспризорность. Но в каждом слове этих этих шершавых, ёмких стихов ощущается глубина и неразрывная связь с историей, искусством, жизнью и смертью огромной страны. С русской душой, ранимой, подчас то самолюбивой и гордой, то взваливающей на себя неподъёмную вину за свои и чужие грехи, и саму себя осуждающей за несовершенство всего мира.

В этих пронзительных стихах есть главное: они вызывают доверие.

2.

...Ибо я не надеюсь вернуться…
Т.С. Элиот

Я скажу тебе тихо так, чтоб не услышали львы,
ибо знаю их норов, над обсидианом Невы.
Ибо шпиль-перописец выводит на небе “прощай”,
я скажу тебе нежно, мой ангел, шепну невзначай.
Все темней и темней и страшней и прохладней вокруг.
И туда, где теплей, — скоро статуи двинут на юг.
Потому и скажу, что мы вместе останемся здесь:
вся останешься ты, и твой спутник встревоженный — весь.
Они грузно пройдут, на снегу оставляя следы,
мимо нас навсегда, покидая фасады, сады.
Они жутко пройдут, наши смертные лица презрев.
Снисходительней будь, не к лицу нам, любимая, гнев.
Мы проводим их молча и после не вымолвим слов,
ибо с ними уйдет наше счастье и наша любовь.
Отвернемся, заплачем, махнув им холодной рукой
в Ленинграде — скажу — в Петербурге над черной рекой.
..............................................................................Борис Рыжий. 1994

Неприкаянность маленького человека, с его тихой любовью, нежностью, душой — в холодных, тёмных временах «святых девяностых» получило в творчестве Бориса Рыжего, пожалуй, самое убедительное поэтическое воплощение. Время жуткой разрухи, ощущение катастрофичности бытия, невозвратности какой-то, и неизбывности — в стихах поэта лишено глянцевой ретуши, кокетливости, дешевой романтизации. Всё как есть: гибельно, остро, жестко. Иногда жестоко. Резко, реалистично, как на чёрно-белой фотографии. Предельно искренне. Но— никакой чернухи.

За мягким флёром почти безукоризненной романсовой любовной лирики — осколки огромной страны, где ещё вчера было безопасно, и впереди было будущее. Но вдруг всё дрогнуло, сдвинулось, нелогично, против правил, сошло с места, как страшные каменные львы с почерневшей набережной. Изменились люди и отношения, стали незнакомыми имена улиц, городов, названия книг и вывески на магазинах и кафе… Это петербургское стихотворение — расползающийся шов между безоблачным «вчера», тревожным «сегодня», пугающим «завтра». Написанное на небесах «Адмиралтейской иглой» слово «прощай» — печальное пророчество и прощание с Ленинградом, со счастьем и любовью, со страной, в которую уже не вернуться никогда, как нельзя возвратиться в детство. Впереди — чужой, зловещий, бандитский Петербург, где «черная река» — символ фатального исхода, образ смерти для поэтов. . Тёмная Лета мистического Петербурга. Чёрная речка, где прозвучал роковой выстрел Дантеса. Отражение ужаса мёртвых вод Стикса — в глазах Орфея.

Безысходность и горе этих строк заставляет внутренне содрогнуться. Борису Рыжему было всего 20 лет, когда были написаны эти невероятные, слишком ёмкие, для двадцатилетнего поэта, стихи. Через 6 лет его не станет.

Кому были посвящены эти петербургские строчки? Этого не знает, кажется, никто. Борис Рыжий не был болтлив, и пикантными событиями из личной жизни никогда ни с кем не делился. Впрочем, не так уж и важно… Призрак Элизиума мерещится за этими удивительно зрелыми, горькими и нежными, словами стихов о любви, зыбкая тень Эвридики, потерянной навсегда.

3.
Не надо ничего,
оставьте стол и дом
и осенью, того,
рябину за окном.
Не надо ни хрена —
рябину у окна
оставьте, ну и на
столе стакан вина.
Не надо ни хера,
помимо сигарет,
и чтоб включал с утра
Вертинского сосед.
Пускай о розах, бля,
он мямлит из стены —
я прост, как три рубля,
вы лучше, вы сложны.
Но, право, стол и дом,
рябину, боль в плече,
и память о былом,
и вообще, вобще.
..........................Борис Рыжий

Борис Рыжий — поэт от Бога. Таких никогда не понимают при жизни — за исключением двух-трех людей. Таких стараются унижать тонко и незаметно. Борис всегда остро чувствовал такие вещи...

Он прожил 26 лет и 8 месяцев. После его смерти было много как искренних, так и фальшивых слез, муссировался диагноз — ах, ведь он пил, он был ходячий суицид…

Думаю, в смерти таких, как Борис Рыжий — есть и заслуга литераторов. Не секрет, что живых поэтов литераторам (в отличие от читателей, которым нечего делить с поэтом) любить трудно, мёртвых — даже выгодно в каком-то смысле. Не помню кто эту мысль высказал… Мысль едкая, но к сожалению, содержит в себе неприятную правду.

Уж кому как не собратьям по перу дано убивать — молчанием, снобизмом, явной или скрытой завистью, выражающейся в тонкой отраве легкого пренебрежения. Даже показным сочувствием, в которое любит рядится скрытое самодовольство или злорадство. Да оно и понятно — премий на всех не хватит, публикаций, спонсоров… Чего там ещё… В общем, всяких лилипутских благ, корочек и значков, говорящих об официальном признании — по эту сторону жизни. Кстати, как правило (есть, есть счастливые исключения!) официально признанные поэты стараются признавать таких же как они, а настоящих поэтов, пророков — среди них очень мало. Практически нет. Живых поэтов — боятся, недолюбливают, и уж вряд ли протянут руку, случись что… Увы, увы, антологии, изданные под властными дирижерскими палочками «маститых» и «официально признанных» говорят об этом. Ну это так, к слову...

С мёртвыми порой тоже не церемонятся. Сколько неприятных мелочей в мемуарах и прочих эпистолярных жанрах! Частенько такие воспоминания приправлены плохо скрытым сарказмом, насмешкой. Некоторые передачи буквально прошиты смесью показного сочувствия и плохо скрываемого веселья. Иногда сразу и не разберёшь, то ли отпраздновать кончину человека собрались, то ли это просто повод встретиться, публично поделиться друг с другом воспоминаниями о себе.

После смерти Бориса Рыжего один довольно успешный старший «собрат» написал воспоминания. Обозначил причастность к этой трагической, короткой чужой жизни. Имен называть не хочется. Ни к чему это. Мне показалось, что в них, в этих странных, искаженных личными пристрастиями и неприятиями, хотя внешне «доброжелательных» воспоминаниях «о себе» в первую очередь, а уж потом «о Боре» — сквозила тайная нелюбовь. Стремление обелить себя, слегка очерняя — невзначай, так, походу — того, кто послужил поводом для написания этих мемуаров. Как-то сверху вниз, слегка покровительственно, что ли… К слову, сам Борис очень любил и высоко ценил автора этих странных воспоминаний...

4.
Приобретут всеевропейский лоск
слова трансазиатского поэта,
я позабуду сказочный Свердловск
и школьный двор в районе Вторчермета.
Но где бы мне ни выпало остыть,
в Париже знойном, Лондоне промозглом,
мой жалкий прах советую зарыть
на безымянном кладбище свердловском.
Не в плане не лишённой красоты,
но вычурной и артистичной позы,
а потому что там мои кенты,
их профили на мраморе и розы.
На купоросных голубых снегах,
закончившие ШРМ на тройки,
они запнулись с медью в черепах
как первые солдаты перестройки.
Пусть Вторчермет гудит своей трубой.
Пластполимер пускай свистит протяжно.
И женщина, что не была со мной,
альбом откроет и закурит важно.
Она откроет голубой альбом,
где лица наши будущим согреты,
где живы мы, в альбоме голубом,
земная шваль: бандиты и поэты.
......................................................Борис Рыжий

Борис Рыжий в одном из стихотворений с горькой иронией назвал как-то себя и своих друзей «земной швалью» и «первыми солдатами перестройки. Павшими солдатами. Он сообщил об этом просто и иронично, без пафоса и драматизма. Просто зафиксировал факт. И назвал вещи своими именами.

Теперь нам знакомы виртуозные западные политтехнологии. Теперь-то мы умные, знаем, что все эти сценарии рассчитаны на недалёких, но тонкослёзых, сентиментальных обывателей, готовых умиляться или горевать по щелчку пальцев невидимого режиссёра, и чьи сердца «требуют перемен», «цивилизованной жизни по западным стандартам», всеобщего равенства, фантастического благосостояния, причём немедленно, без трудовых затрат и умственных усилий.

Но тогда мало кто понимал, что происходит на самом деле. Весь этот цирк принимали за чистую монету. Позволяли играть на нервах, подыгрывали эмоционально. И лишь немногие чувствовали, что вместе с переменами пришла беда.

В то время многие поэты уходили от лобового столкновения с реальностью в собственных стихах.

Одни оплакивали погубленную навсегда, как тогда казалось, страну, отказываясь верить в катастрофу и отворачиваясь от наступившей «свободы», от реальности, как от скверны.

Другие уехали в «цивилизованный мир», и отражали «ужасную российскую действительность» издалека, не имея понятия о том, в чём же она, собственно, теперь состоит.

Третьи ринулись воплощать невесть откуда свалившуюся «историческую правду», очернявшую всё и вся, что когда-либо происходило на нашей земле, не стесняясь в выражениях, усердствуя в обличительном пафосе, не проверяя, не отличая реальную историю от фальсифицированной, в погоне за пресловутой актуальностью нещадно перемешивая грешное с праведным.

Кто-то погрузился в эстетику, философию, историю, религию, замкнулся в «башенке из слоновой кости» - маленькой, да своей.

Кто-то ударился в замысловатый постмодернизм или мозгодробительный авангард, где образы реального мира были настолько искажены и зашифрованы, что становились неузнаваемыми, недоступными для моментального понимания и более-менее внятной идентификации.

Кто-то окунулся в миры готики, мистики, фэнтези, экзотики, эротики, а то и вообще предался коммерческой творческой деятельности, и там уж было точно не до жизненной правды.

К стихам Бориса Рыжего можно относиться по-разному. Любить, не любить их. Но суть в том, что они навсегда останутся художественно убедительным, реалистичным, документальным памятником страшной эпохе перестройки, за которой последовала цветная революция. Правда о том времени чётко отразилась в стихах поэта, без нытья, слезливости, без романтического флёра и ретуши. Как есть...

Стихи Бориса Рыжего. Горькие, «слишком тяжелые», как принято говорить некоторыми литераторами. Как будто в поэзии эта искренняя тяжесть является чем-то предосудительным. Может, такие стихи и нужны в первую очередь — чтобы душа не глохла, память не отказывала, сердце шерстью не покрывалось от сытой и благополучной жизни, которая – без греха, без сучка и задоринки. Стихи, где хранятся его жизнь и смерть, его потерянная, любимая им бесконечно, страна. Его любовь, громадное терпение и благодарность – по отношению к тем, кто так и не смог услышать его, пока он был живым.

… Уста их мягче масла, а в сердце их вражда; слова их нежнее елея, но они суть обнаженные мечи.

Псалтирь 54:22

… Твоя речь в глубине кишит бесплотными змеями, ехиднами, в ней обитают большие и малые демоны радостей и несчастий. А сверху — пена из лести, страсти, приторной жалости, отравленных комплиментов, горькой ненависти, язвительных усмешек, липких страхов, искушений и откровенных соблазнов, скрытых обид и колких упреков, как бы невзначай срывающихся с поджатых губ…

Мы постоянно что-то подчеркиваем, акцентируем, демонстрируем с надрывом, с нажимом, и вот уже целый бестиарий речи из демонов и монстров шипит, беснуется в звуках голоса, в написанных буквах, а фрустрация продолжается, хотя уже всё, всё вокруг души в невидимых иглах слов, всё утыкано хищными, ядовитыми словами.

И конечно, всё нечаянно, и никто никого нарочно не собирался грузить или причинять боль, и «совсем не это имелось в виду»… Но ведь хотим сказать одно, говорим о другом, а имеем в виду — третье. Поток бессознательно произнесенных, как попало прилепленных друг к другу, слов — обжигает магмой, окатывает ледяной стынью, пеленает, сковывает, душит, пожирает, убивает радость живого общения.

Хотим выглядеть эффектно, картинно, и одерживать верх, но почти никто не заботится о содержимом сказанного.

Не прозрачна речь твоя, лукава, с двойным и тройным смыслом, и гнездится нечистая сила в ней. И полнится она простыми и непростыми человеческими грехами. И пенится на губах невидимое — то ненависть, то отчаяние, вечная эйфория одержимых.

Мы все немного порой психопаты, и если нами не правит Бог, то управляет внутренний Зверь.

… А есть люди, для которых слова, как прикосновения. Для таких затворничество — спасение, а молчание — единственное лекарство от невыносимой аллергии на чокнутый от боли и злой радости, помешанный на своих похотях, мир.