Между Спасом и Успением
расстояние – на вздох.
А вздохнуть еще успею ли –
знает, видно, только Бог.

Вон он, сидя на завалинке,
чешет грудь под бородой.
С виду – дед в подшитых валенках,
старый, маленький, худой.

Бог, не бог – какая разница,
постучался – я впустил.
Говорит: наверно, блазнится
что когда-то здесь я был.

Вон и церковь ваша памятна –
на холме по-над рекой.
К ней подняться так и тянет, но
я ходок уж никакой.

Говорит – сходи к Успению,
свечи матушке поставь,
да молись не о спасении,
а с молитвой на устах

поминая богородицу –
не забудь и о своей.
Им обеим не находится
места возле сыновей.

Пересекая плоскость бытия
насквозь ли, поперек ли, под углом ли,
все размышляю: если бы не я,
а кто другой, не согнут, не надломлен
недугами стареющей мечты,
неволями ошибок и просчетов,
наивностью душевной простоты –
совсем иной, совсем далекий кто-то
пересекал бы плоскости судьбы,
не разглядев, как я, пересечений –

вот он, без сослагательного «бы»,
испытывал бы те же ощущенья,
какие вновь испытываю я
сейчас и здесь, касаясь ненароком
скопившегося в памяти старья
с превышенным на поколенье сроком,
которое действительность потом
смахнет, как пыль с камина, рукавами –
и разве он историю о том
не рассказал бы теми же словами?

Я не знаю, придется ли нам скучать,
если вдруг нас оставят наедине,
если кто-то на время закроет чат,
где от мнений и реплик отбоя нет.

Мы, наверное, вздрогнем от тишины,
мы, наверное, сядем, в руке рука,
мы, наверное, будем слегка смешны –
а скорей всего, даже и не слегка.

Но до мнений досужих нам - как до звёзд,
до галактик, туманностей и орбит;
мы уверены будем, что вывод прост:
тишина на двоих – это просто хит.

Мы уверены будем – рука в руке
не подстроенный кем-то системный сбой,
и не стоит спешить нажимать escape,
и молчать так нравится нам с тобой.

Лучше этого мнения нет для нас,
остальные нам попросту трын-трава,
остальные нам даже ни в бровь, ни в глаз,
и нелепица полная – все слова.

И безделица полная – всё вокруг,
и какие сомнения могут быть
в том, что нужно всего-то две пары рук,
чтобы в небо ступени без слов сложить.

Осенний кровоток несет листву
по венам тротуаров и дорожек.
Мы рядом, но уже по существу
друг другу не становимся дороже.

Нам выставило полный номинал
в своем бутике пасмурное лето –
но кто из нас об этом вспоминал,
пока в ходу разменная монета?

Ведь мы забыли: истина – в вине,
когда вина прощением согрета.
Осенний поцелуй ты даришь мне
логичным завершением сюжета.

А я в ответ касаюсь губ твоих
с неясным ощущением потери.
Мы эту осень делим на двоих,
но в лето лишь тебе открыты двери.

И в странном обострении чутья
так долго послевкусие не тонет,
как будто не тебя целую я,
а яблоко, упавшее в ладони.

Я уже спокоен, расслаблен, тих.
Я уже смирился. Сомнений нет.
Мне введен подкожно последний стих,
внутривенно влит на него ответ.

Скоро скальпель света надрежет край
налитого болью нарыва сна,
а пока – прошу тебя, поиграй,
поиграй со мной, если ты одна.

Поиграй со мной, если там, где ты,
не хватает в детстве одной строки,
и еще не время срывать цветы
и еще не повод нести венки.

Убегай, смеясь, зазывай, дразня,
и кружись, ладонью глаза прикрыв,
через дебри сна выводи меня
на пробитый корнем сосны обрыв.

А над ним надрезом кровит закат.
А под ним лоснится речная гладь.
А на нем, минуя полсотни дат,
может быть, позволишь себя догнать.

Скрипач в подземном переходе
в озябших пальцах греет скрипку.
Из сотни сыгранных мелодий
он лишь одну начнет с улыбкой.

И я дождусь ее сегодня,
когда не надо торопиться.
Скрипач приладит подбородник,
смычок взлетит на струны птицей

и заскользит по ним упруго
без предисловий и прелюдий,
а звуки двинутся по кругу,
и все вокруг исчезнут люди.

А вместо них закружат в танце,
теснясь поближе, пара к паре,
медузы, втиснутые в панцирь,
драконы, скатанные в шарик,

индифферентные горгульи,
амбивалентные грифоны,
левиафаны на ходулях
и чупакабры в панталонах.

Но мне ни капельки не страшно
от этой странной вереницы.
В фантасмагории мультяшной
стоим с улыбками на лицах

под впечатленьем magic story,
возникшей словно ниоткуда,
скрипач – озябший чудотворец,
и я, уверовавший в чудо.

Если есть ручей – должен быть исток,
жизнь течет не с запада на восток –
от восхода катится на закат,
не спешит, покуда уклон покат.

И течет, и катится жизнь-ручей,
сам себе печатник и книгочей,
сам себе поверенный и судья –
а в его воде отражаюсь я.

Если вдоль него я пройду еще,
то своим шагам потеряю счет
и в ручье уже не увижу дна,
потому что станет вода черна.

Мне идти не вдоль, мне идти туда,
где всегда прозрачна в ручье вода,
где истока чистое озерцо
отражает снова мое лицо.

Где ладонь мальчишескую свою
сам себе из зеркала подаю
и откуда звонкой струей ручья
через годы память течет моя.

Натянут день как тетива –
дрожит, вибрирует от ветра,
и неба синяя канва
уходит вверх на километры.

А по канве строчат стрижи
узоры вышивки небесной,
и так огромно чувство жить,
что уживаться в теле тесно.

Такая даль уходит ввысь,
такая высь в разливах дали,
что просто выйди, поклонись
прозрачной искренней печали.

Ведь все равно возврата нет
туда, где не было начала,
туда, где небо стае вслед
подбитой птицей прокричало.

Ведь каждый раз над головой
узоры вышивки все те же,
и день натянут тетивой,
и знаешь – выстрел неизбежен.

По закраинам, по забрежинам,
по излучинам сонных вод,
по хрустящим годам-валежинам
жизнь на сверку меня ведет.

Что сверять – только ей и ведомо,
да тому, кто ведет учет,
и никто не крадется следом, но
небо сверху – один зрачок.

Не укрыться от взгляда синего
ни за дверью, ни за стеной,
по ладоням ветвятся линии,
а хватило бы и одной.

Так давно, замерев в раздумиях,
не меняет она длины,
что, наверное, где-то умер я,
в неизвестных мирах иных.

Там в нездешних телах и обликах
завершил я свои пути,
только с этого неба облаком
до сих пор не могу уйти.

Застрял в приотворенной двери свет
полоской невесомой желтой шторы,
и в комнату втекают, как в бювет,
пузырчатые струйки разговора.

Все дома. Третий раз на посошок
разлили чай по чашкам домочадцы,
соседка забежала на часок,
но до сих пор не может распрощаться.

Текут, текут из кухни ручейки
полуночной, вполголоса, беседы,
бювет наполнен, бойки пузырьки,
а ты с дремотой борешься под пледом.

И кажется – ты этого и ждал,
томясь от жажды целую неделю,
чтоб долгий вечер лился в твой бокал,
заботливо придвинутый к постели.

Берешь его расслабленной рукой –
и звук шипуч, и слово тонкостенно,
и цедишь этот истинный покой
по вдоху, по глоточку, постепенно.

У весны прохладные ладони,
но прижать фрамугу не спешу –
скоро Млечный путь на небосклоне
устремится к звездному ковшу.

Карамельно хрустнет под ногами
кружевная корочка ледка,
и асфальта крапчатый пергамент
упакует след от каблучка.

Ты пройдешь по вылинявшей «зебре»,
как всегда по будням в этот час,
обогнешь надколотый поребрик,
год назад попавший под КАМАЗ.

Зашагаешь дальше мимо дома –
дом как дом, бетонная стена,
вроде внешне все тебе знакомо,
а внутри – отдельная страна.

И в ее одной двухсотой части
я смотрю наружу из-за штор,
как мое несказочное счастье
пробегает мимо до сих пор.

Сказки нет, заморского гостинца
ты давно не просишь у отца,
и жениться жаждущие принцы
не толпятся около крыльца.

Но тебе не виден я за шторой
и в горшке на блюдечке – росток,
над которым, верю, очень скоро
запылает аленький цветок.

Не побегут мустанги в прерию –
они стреножены давно,
и столько лет уже не верю я,
что по-иному быть должно.

Сомбреро, плащ, седло потертое
сданы в архивный реквизит,
об этом помнят только мертвые,
живым утрата не грозит.

Мустангер бродит по обочинам,
лассо заброшено в сарай,
мораль сложила полномочия,
а на замену – выбирай.

Кури, ковбой, в рекламном ролике,
скачи, индеец, в казино,
сиди, Майн Рид, в кафе за столиком,
пиши сценарий для кино.

Злодейство сплошь давно безликое,
и мода вновь диктует стиль:
людей лишают жизни кликами,
а пули с вензелем – в утиль.

И безголовых племя множится,
а у меня (прости, Майн Рид)
зарубцевалась шея кожицей.
Уже не ноет. Не кровит.

Приближаясь к сумеречной границе,
ты уже не ищешь в себе меня,
ты уже не хочешь поднять ресницы,
сберегая зрение от огня,
что течет неоново-синим светом
по холодной плоскости слюдяной,
перекрестьем рамы стеклопакета
в темноту впечатанной надо мной.

Свет подвешен, иссиня-фиолетов,
словно куб, набитый стерильным льдом,
там совсем чужая тебе планета,
чье название выговоришь с трудом,
ты совсем случайно туда попала
и летишь над кафельной синевой,
над шеренгой спящих в углу каталок
с теми, кто накрыт уже с головой.

Я лечу с тобой, чтобы выждать время
и тебя от сумерек оттолкнуть,
а потом вернуться туда, где дремлет
под биение пульса простая суть,
что пока лучи ультрафиолета
две границы пробуют развести,
между ними, сумеречной и рассветной,
только лишь со мной тебе по пути.

Что же, режь побольнее тупым ножом,
раскаленным для верности докрасна.
Каждый сразу взобрался на свой рожон,
так какого нам надо еще рожна?

Каждый раньше другого спешил взлететь,
чтоб запомнить точнее, куда упасть,
каждый плел для другого покрепче сеть,
уверяя, что это всего лишь снасть.

Каждый думал, что нервы другого – сталь,
проверяя зубилом и кислотой,
каждый чаще себе говорил «ужаль»
вместо нужного в этот момент «постой».

Я сдаюсь, я уже уронил свой щит,
мне не надо победы любой ценой.
Что же, радуйся, смейся, рукоплещи
и твори инквизицию надо мной.

Что же, жги и гаси подо мной костер,
продлевая мучения еретика,
мой хранитель давно уж не так шустер,
чтоб с твоим состязаться наверняка.

Если я на все сто и уверен в чём,
то не в том, что где надо они хранят:
мой, наверно, за правым твоим плечом,
ну а твой – не за левым ли у меня?

Оставь меня. Лети. Тебе важнее
подняться поскорее в поднебесье.
Ведь небо без меня не обеднеет,
ему всего лишь знать, что где-то есть я.

Ты часть его. Оно с тобою цветом
в ненастье даже мериться стыдится.
А я лишь тень от облака при этом,
слегка напоминающая птицу.

Не жди меня. Я больше не летаю,
хоть небо столько лет с тобой делили.
Давно уже пора прибиться к стае,
да только велики для стаи крылья.

Не думай, что причина – горстка зёрен,
насыпанных старушкой на аллее.
Я даже на земле все так же чёрен.
Ты – светлая. Лети. Переболею.

Просыпаясь среди развалин вчерашней Трои,
ты уже не можешь представить себя Парисом,
ты уже не знаешь – зачем её снова строить,
если стая галер караулит за ближним мысом.

Если каждой Елене – в придачу по Менелаю,
то и каждая новая Троя теряет смысл,
и бродячие псы на дарёных коней не лают,
потому что вчера последнего съели крысы.

Прорастает травой из кургана вчерашний Гектор,
с постамента нахмурился каменный Лаокоон,
и ты чувствуешь, как на весы опустился век твой,
для посылки в безвестность тщательно упакован.

Так оставь этот город, пропитанный ядом гари,
и беги к побережью, где властвует гул прибоя,
где никак не дождётся на сходнях последней твари
некто издали напоминающий в профиль Ноя.

А я все рвусь с невидимой цепи,
тянусь к тебе рукой, а может – лапой,
залей мне воском уши, ослепи –
я потянусь тогда к тебе на запах.

Ты где-то рядом – не обманет нюх
цепного пса, не верящего звуку,
но если выбирать одно из двух,
я никогда не выберу разлуку.

Ведь что ни ночь – на новое звено
становится как будто цепь длиннее,
и до тебя на шаг поменьше, но
на столько же к земле пригнется шея.

Не уходи, прошу, так далеко,
где я тебя не чувствую, не вижу,
с такой обузой разве что ползком
удастся пододвинуться поближе.

И лезут мысли пальцами под нож
о том, что с каждой ночью цепь прочнее,
и если вдруг меня ты позовешь,
то я с нее сорваться не сумею.

Иду курить на лестничную клетку,
привычно разминая сигарету;
в стекло скребёт берёзовая ветка –
наверно, поцарапает до лета.

Я каждый раз внезапно замечаю
в знакомом не замеченное прежде,
как будто мысль на лестнице иная:
с неё как будто сдёрнули одежду.

И ёжится она среди ступеней
и серых стен в царапинах и пятнах,
ей, голой, не до праздности и лени,
она остра, внимательна и внятна.

Соседка моет тамбур перед дверью
так истово, как будто моет в храме,
но только я решительно не верю,
что пол затоптан чьими-то ногами.

Мила, стройна, но выглядит устало,
с работы возвращается под ужин...
Она вот так однажды замывала
следы внезапно скрывшегося мужа.

С тех пор и моет – тщательно, упрямо,
а я иду обратно на носочках...
На взгляд с дивана – просто мелодрама,
а с лестницы – ещё одна отсрочка.

Отсрочен мне момент необратимый,
когда, цветными линзами испорчен,
мой взгляд скользнёт рассеянно и мимо,
не становясь внимательней и зорче.

Когда шагну на лестничную клетку,
как будто выйду в дальнюю дорогу,
и милая усталая соседка
мои следы замоет у порога.

Моя Долорес крепко спит
в своей небесной асиенде,
а время держит старый хит
то в прозябании, то в тренде,
но в сентябре так сладок сон
под шёпот памяти и моря,
что даже нежный саксофон
не будит спящую Долорес.

Моя Долорес никогда
меня не видела, не знала,
слоилась времени слюда,
а крошки сыпались в анналы,
но седовласый вокалист
не потерял с годами голос,
а в сентябре вечерний бриз
всё так же стонет о Долорес.

Прощай, Долорес! Столько лет
иду в твой сон с упорством фавна,
но если в жизни чуда нет,
то в смерти нет его подавно.
Прощай, Долорес! Тем и жив
во мне твой образ эти годы,
что, замирая под мотив,
душа не просит перевода.

Звонит, звонит мой колокол вдали,
как будто на окраине земли
всё раньше, всё настойчивей, всё чаще
его боков касаются слегка,
качая медный стержень языка,
тревожные ладони уходящих.

Чем ближе я – тем громче этот звон,
как будто резонансом рвётся он
внутри меня из тесных оболочек,
грозя перерасти уже в набат,
да вот беда – мой колокол щербат,
в могучем теле выкрошен кусочек.

А потому и звук его не чист,
как будто нерасчётливый солист
сорвал на самой верхней ноте голос,
и я издалека спешу к нему
с тех пор, как мне понятно самому,
что я и есть потерянный осколок.

Всё ближе, ближе, день-другой пути –
и я смогу обратно прирасти
к литому колокольному предплечью,
чтоб после зазвучать без хрипоты
и благовестом падать с высоты,
не отвергая облик человечий.

Шекспир не пьёт мартель и кьянти,
не тратит деньги на сигары.
Шекспир не помнит о таланте,
стыдливо пряча гонорары.

Шекспир обедает не в клубе,
а варит дома макароны.
Жена Шекспира просит шубу,
хотя бы просто из мутона.

Шекспир не требует прибавки –
худрук купил себе Хайлэндер.
Шекспир не знает слова «ставка» –
в театре в моде слово «тендер».

Такая вот драматургия
с унылой догмой эпилога:
не хочешь ты – придут другие,
худрук один – шекспиров много.

Шекспир бурчит «дерьмо собачье»,
определяя сущность мира,
где нет насущнее задачи,
чем продавать в себе Шекспира.

Они говорят мне – это не твой малыш,
ты, мол, всё время бредишь, когда не спишь:
август, жара, бессонница, барбитураты.
Но я же помню тёплое тельце в руках,
боль в груди от пульсирующего молока
и торопливо написанную на бирке дату.

У этого, говорят, – ни тела, ни головы,
те, кто увидел – ослепли или мертвы,
и ты на нас смотришь каменными глазами.
Но я же вижу – малыш улыбается мне,
на снимке в центре, с трубкой (привык на войне),
как будто вот-вот шепнёт еле слышно «мама».

Они говорят – у вас, во Флориде, жара,
хотя за окном всего-то девять утра,
не то что в февральском слякотном Иллинойсе.
А там, где он, воздух в пепел сжигает птиц,
и фото в альбом засвечено – ярок блиц,
но ты от него не ослепнешь, не беспокойся.

Ведь ты, говорят, не боишься уже высоты,
у тебя, мол, уже давно на руках винты,
по два на каждой, и номер, как пропуск в Лету,
впечатан чёрным в твой серебристый борт.
Очнись, Энола – тот малыш уже мёртв
с тех пор, как в восемь пятнадцать крикнул этот.

Потом мы долго будем сожалеть
об этом дне последнего тепла,
о том, что лета высохшая плеть
последней гроздью в руки не легла,
что август бился лодкой о причал
в напрасном ожидании гребца
и яблоками спелыми стучал
по деревянным клавишам крыльца,
что это торопливое туше
не завершилось звяканьем замка,
и на веранду старенький торшер
не принесён тобою с чердака…

Но мы простим друг друга не за то,
что заперта веранда до сих пор,
а из карманов курток и пальто
торчат обрывки вылинявших ссор:
тебя прощу за грусть усталых глаз,
за сон без снов, за горечи комок,
а ты меня простишь в который раз
за то, что осень смотрит между строк.

И снова повторяется точь-в-точь
знакомое развитие сюжета:
последней каплей быстро сохнет ночь
на острие слепящего рассвета.
И сталь его достаточно остра,
чтоб отсекать по четверти, по доле,
за часом час отжившее вчера,
в котором я ещё тобою болен,
в котором бег настойчивой руки
вознаграждён мурашками на коже,
а тело в теле ищет уголки,
куда в иной реальности не вхоже,
в котором губ горячечная дрожь
ответной дрожью гасится до стона…

Но утро снова всаживает нож
в набухшую аорту небосклона,
и ночь стекает звёздами в траву
по желобку горящего востока…
Но я неотвратимо оживу,
не дожидаясь повода и срока,
пока сюжет и наше место в нём
определяет истина простая –
чем чаще я тебя теряю днём,
тем больше каждой ночью обретаю.

Разбуженный вторыми петухами,
бывало, до последних не уснёшь,
лежишь в своей постели, словно в яме,
ни в дрёму, ни в действительность не вхож.

В деревне сон всегда предельно чуток
старанием горластых певунов,
и каждый час в начале новых суток
как будто по-особенному нов.

Как будто ты, очнувшийся внезапно
от оклика пернатых часовых,
себя отождествляешь поэтапно
с собою, остающимся в живых.

И крестишься, во тьме не попадая
щепотью сразу в нужные места,
как будто ждёшь великого суда и
готовишь плечи к тяжести креста.

А нынче – и не ждёшь, и не готовишь,
и спишь всю ночь, не чувствуя грехов,
прощая тем изнеженную совесть,
что в городе не слышно петухов.

От ярких красок глазу тяжело,
а в чёрно-белом истина сурова,
и время прячет чувства под стекло
музейным достоянием былого.

И вроде можно клеить ярлыки,
вписав где надо памятные даты –
но ты одним движением руки
опять смешаешь в кучу экспонаты.

Опять взорвёшь архивный полумрак
нежданной вспышкой выплеснутой страсти,
не дав сложить в стеклянный саркофаг
помеченное бирочками счастье.

И я пойму, что ты уже давно
со мною рядом в новой ипостаси –
не только то полночное окно,
где для меня призывный свет не гасят.

Не только та тропинка к шалашу,
в котором собирали рай по крохам –
ты воздух мой, и я тобой дышу
пока свободны лёгкие для вдоха.

Когда в широкий лоб капота
ударит звонко детский мячик,
не заводись с пол-оборота
и не ищи – а был ли мальчик?

А вдруг всё это не случайно,
и мячик – вроде чёрной метки,
что неизбежно получает
любой, привыкший к тесной клетке?

А вдруг таким нехитрым тестом
судьба тебе диагноз ставит
душевной фобии к протестам
и исключениям из правил?

А к ней в придачу – вирус нала,
анализ банковского счёта
и патология скандала
вокруг царапины капота.

Синдром налаженного быта
и кризис перепланировки –
а детство намертво залито
куском асфальта на парковке.

Лишь иногда оно прискачет
нежданным мячиком-вопросом
на твой капот – а был ли мальчик,
или родился сразу взрослым?

Прокладывая новую тропу
на нужном расстоянии от старой,
ты думаешь, что выскользнул из пут
устроенного временем кошмара
с названием то быт, то бытие,
что в сущности почти одно и то же,
и, вскидывая правду на копье,
ты пройденное домыслом итожишь.

Но вскоре и на свеженькой тропе
ты тянешь за собою те же путы
и шаркаешь подошвами в толпе,
ссыпая на обочину минуты,
отколотые бытом от мечты
и смешанные с мусором сомнений,
по сути – здесь совсем уже не ты,
а сдавшийся искатель приключений.

И тропы, проторённые тобой,
другими прежде вытоптаны были.
Ты можешь оставаться на любой,
пока тебе выписывают крылья.

Брусничник разросся до самой тропинки,
и некуда больше шагнуть.
Упругие ягоды выгнули спинки,
о том не заботясь ничуть,
что кто-то примнёт в одночасье подошвой
пластинчатых стеблей слюду.
Сюда я спешил на свидание с прошлым,
но дальше уже не пойду.

Не ходят здесь люди, забиты травою
лесные тропинки вокруг.
Теперь и не знают, что это такое –
спрямить через рощицу крюк.
Теперь без проблем доставляют колёса
до самых ступенек крыльца…
А я вспоминаю брусничную россыпь
и радостный голос отца:

«Смотри-ка, брусничник пошёл разрастаться,
набрался силёнок, поди.
Ты, сын, если будешь впотьмах возвращаться,
его стороной обходи».
И новая тропка протоптана нами
шагов на полста в стороне…

Стою я на ней, и мне кажется – память
кровит потихоньку во мне.

Этот город сед, в триста стен одет
и застёгнут на кнопки окон,
ходит он вокруг, не злодей, не друг,
задевая шершавым боком.
Деловит и скуп, зачастую груб,
раз погладит, а два ударит,
он и швец, и жнец, на дуде игрец,
но при этом – не славный парень.

Он идёт за мной как библейский Ной,
выбирая кому-то в пару,
но который век на его ковчег
мир никак не приладит парус.
Нет резона плыть, если держит нить,
хоть тонка – но прочней швартова:
город в паре сам, и без слёз и драм
не заманит к себе второго.

Тот приходит в срок, миновав порог
приоткрывшего дверь заката,
весельчак, мудрец, и притом – близнец,
плоть от плоти дневного брата.
Чародей, артист, иллюзионист
в балахоне ночного шёлка –
он в душе поэт, и вплетёт в сонет
то, что брат превратил в осколки.

Напустив туман, он сметёт в карман
шелуху от дневных раздоров,
вскинет свой тотем и напомнит всем,
что по сути он тоже город.
Промелькнув в окне, он зайдёт ко мне,
створку рамы качнув без скрипа,
чтоб от всех тайком, словно птице корм,
свежих снов на ладонь насыпать.

А за окном дождит, и ничего
не происходит нового в природе,
которой дела нет до одного
события, случившегося вроде,
а вроде и не сто́ящего быть
событием, достойным полуслова:
стоять, молчать и в форточку курить
давно и окончательно не ново.

И не нова преамбула любви
от «я люблю» до «завтра не свободна»,
она уже ничем не удивит,
ни шифром снов, ни сплином непогодным,
лишь полотенца розовый комок
дохнет в лицо твоим послушным телом,
да сухо щёлкнет челюстью замок,
переводя возможности в пределы.

Но даже если их не замечать,
взять с полки зонт и выбраться наружу –
там той же неизбежности печать
определяет форму каждой лужи,
и в строках дней – сплошной системный сбой
в давно уже наскучившем центоне,
и тот же дождь, приласканный тобой,
собачьим носом тычется в ладони.

Я не могу тебя любить,
и ненавидеть, впрочем, тоже,
ты никогда не сможешь быть
на город снов моих похожим.
Твои проспекты и мосты,
крутые спуски и подъёмы,
мои не заняли мечты,
не стали доводом весомым
в защиту доблестей твоих.
Ты, многоликий и досужий,
из сотни виденных других
не стал ни лучше и ни хуже.

Но, зная собственный удел,
я не ищу в тебе защиты,
и у твоих ворот присел
лишь потому, что ноги сбиты.
Я всё равно уйду туда,
где утро плавится от зноя
и всходит вещая звезда
над соломоновой стеною,
где не написаны пока
судьбу итожащие строфы
и в небе тают облака
над безмятежностью Голгофы.

Ты северный, я южный – полюса
определяют вектор нашей драмы,
и временной отрезок в полчаса,
пока мы априори моногамны,
не укрепляет веру в чудеса.

Стремительны, настойчивы и злы
с тобою рядом белые медведи,
и ты привычно ловишь похвалы
от этих неприветливых соседей,
считая, что достаточно милы.

А там, где я, картавят вразнобой
и косолапо шлёпают по льдинам
сутулоспинной траурной гурьбой
замученные буднями пингвины,
топча свои же тени под собой.

И странна эта связь для чьих-то глаз,
привыкших всё оценивать детально,
поскольку ось, соединяя нас,
в конечном счёте, всё же виртуальна,
и неизвестен прочности запас.

Ты северный, я южный – но в судьбе
на компасе души не дрогнет стрелка:
каков бы ни был – чёрен, красен, бел –
мой личный полюс в каждой новой сделке,
она всегда направлена к тебе.

Говорят, у болота, в тиши ночной, под засохшей с одной стороны сосной,
прижимаясь к шершавой коре спиной, одиноко сидит принцесса;
я стою здесь без малого сотню лет и заверить могу, что ошибки нет,
хоть давно ни один человечий след не выходит сюда из леса.
Но едва напоит всё вокруг луна одуряющим снадобьем допьяна,
из болота вздымается вдруг волна чёрной гнили и мутной жижи,
а из этой волны – как перо легка – тянет тонкие пальцы ко мне рука,
и смолой застывает мольба в зрачках, чтобы ветку нагнул пониже.

… Мы бежали тогда по тропе лесной, слыша сзади собачьей погони вой,
и бежала принцесса моя за мной, оборвав подол кринолина,
но болото не терпит бегущих ног, здесь судья и палач – наугад шажок,
и подводит печальной судьбы итог леденящая глубь трясины.
Я метался как зверь, я рычал и выл, но согнуть и сломать не осталось сил
искривленной сосны, вросшей в чёрный ил, наклонённую низко ветку,
чтобы бросить туда, где ждала рука, где плескалась в огромных зрачках тоска
и куда наблюдающий свысока добирается очень редко…

Заклеймённый стыдом, колдовством, волшбой и прокушенной в муках насквозь губой,
я оставлен стоять здесь живой мольбой, истекая смолою мыслей,
чтобы помнить о том, что нельзя вернуть, и по-прежнему ветку свою тянуть,
чтобы те трижды проклятые «чуть-чуть» между явью и сном не висли.
Изгибаться, скрипеть, рвать жгуты корней, но тянуться к руке, прикоснуться к ней
и хвоинками пальцы обвить сильней, приникая к ним каждой клеткой,
чтоб, касаясь кривого ствола спиной, посидела принцесса моя со мной,
ощущая, что я всё ещё живой,
даже если засохнет ветка.

Как будто жертвы на заклание,
судьбой заранее отпетые,
бредут мои воспоминания,
пугая новыми приметами.
Уже не яркие и тёплые,
а отстранённые и тусклые,
как будто спрятаны за стёклами
под освещением искусственным.

Бредут, бредут поводыри мои
по закоулкам да окраинам
и тянут ниточку незримую,
в душе задетую нечаянно.
А я за ними, как привязанный,
шагаю, сны на память пробуя,
не потому что так приказано,
а потому что нить особая.

Она не рвётся по желанию,
хотя рвануть порою хочется,
её несут воспоминания
как оберег от одиночества.
Пока во сне в руке мальчишечьей
не тает детства льдинка звонкая,
пусть борозду на сердце высечет,
но не порвётся нитка тонкая.

Я – слово, отработавшее смену
в унылом цехе ругани и склок,
я – слово, завершающее сцену,
в которой следом щёлкает курок.

Я – слово, изречённое в попытке
пройти по краю с правдой на весу,
но, в ливне фраз промокшее до нитки,
тепла ничьей душе не донесу.

Я изначально, может быть, такое,
что даже бриллиант – не ровня мне,
но ни ума, ни чувств не беспокоя,
неотвратимо падаю в цене.

И, превращаясь в серую рутину,
ложусь в чуланы памяти комком,
как будто наспех слеплено из глины
тем, кто с гончарным делом не знаком.

И если ты сюда заглянешь в щёлку,
то дверцу следом лучше не тяни:
здесь много слов, но только что в них толку,
когда не теми сказаны они.

Пытаюсь сжечь который год подряд
свои стихи в потрепанной тетради,
не для того, чтоб видеть, как горят,
а деловой рассудочности ради.

Рассудок прав – зачем её беречь,
когда компьютер стропами формата
за пару суток снял с тетрадных плеч
бесценный груз до точки после даты.

Рассудок ропщет – всякий раз «потом»
отодвигает скорую расправу,
вон классик – бросил в топку третий том,
а угодил, как выяснилось, в славу.

Скулит рассудок, душу теребя,
и мне не доказать ему приватно,
что классик сжёг неверие в себя,
а я не жгу уверенность в обратном.

Что как бы ни был кегль прихотлив,
кокетлив и изящен на экране,
ему не разбудить в душе мотив
записанных рукой воспоминаний.

И мне не объяснить, что никогда
не ощутить на пуговицах клавиш,
как шелестят под пальцами года,
которые опять в живых оставишь.

Если капля – не мера, то и мера – не догма:
каплей множится вера, каплей катится слог мой.
С ней сверяется время, ею полнится чаша,
в каждой капельке дремлет мера совести нашей.

В ней столетия тонут, янтарём каменея,
строки древних законов размываются ею.
В каждой капле заката – мера возраста света,
в каждой памятной дате – капля сумрачной Леты.

Стуком капель по блюдцу из протёкшего крана
о бессонницу бьются одиночества граны.
Ждут в игольном канале внутривенной свободы
то небесные дали, то пещерные своды.

В каждой капле дробится повторённая вечность,
запрокинуты лица этим каплям навстречу.
Но в одном не приемлет жизнь эффекта плацебо:
капли падают в землю – души падают в небо.

Когда твоей щеки коснётся дождь,
такой, каким запомнился из детства,
ты в тот же миг отчётливо поймёшь,
что не найдётся действеннее средства,
не разрывая память на куски,
попасть туда, где ласковые струи
на смуглоте мальчишеской руки
прозрачные созвездия рисуют,
на поиски которых поспешил,
не зная срока будущей разлуки…

Ты вдруг поймёшь: на донышке души
ещё живут касания и звуки
того дождя, который иногда
в других дождях пытаешься услышать,
но все они – не больше чем вода,
уныло барабанящая в крыши.

И всё же ты его упрямо ждешь
желанным завершением сюжета,
поскольку уходить из дома в дождь –
все говорят – хорошая примета.

Постоянство – не порок, если мыслить не о пьянстве.
Всякий ладит свой мирок, экономя на пространстве
устаревшего вчера в пользу нового сегодня.
Лепят веру мастера из доверия Господня,
дуют ветры перемен, задувая мусор в щели,
график слома спин и стен проработан до недели.
Флаги едут в гости к нам каждый раз другого цвета,
распрямляется Вьетнам в каждом рубчике вельвета,
усмехается Китай из любого монитора.
Сколько басню ни читай, всё равно спешишь под гору
с возом новеньких горшков, а внизу – всё те же грабли,
постоянство дураков год за годом всё масштабней.

Но один противовес не даёт уткнуться носом
в утомительный ликбез возникающих вопросов,
одинаково весом, будь то присно, будь то ныне:
– Наконец-то ты плисол.
Лаздевайся,
узын стынет.

Не построено пока что ни дворца, ни терема,
ни на трон уже не ме́чу, ни на пьедестал.
И всё тоньше нитка жизни из клубка доверия,
да и сам клубок размером вдвое меньше стал.

Чем, казалось бы, не лишний повод для уныния,
только память не согласна с данностью такой.
Если жил, не зная долга, на земле доныне я,
то и дальше жить не стоит милостью чужой.

Доверяло время делу, а молчанье – золоту,
доверяла птица слову, а любовь – огню.
Но иголкой в стоге сена пальцы не исколоты:
что доверено однажды – вряд ли оброню.

Доверяло сердце счастью, не скребло засовами,
доверяли мысли строкам, двуединство для.
Но несчастья не кружили над душою совами,
а судьба не выбирала в небе журавля.

И доверия клубочек, мне когда-то выданный,
не катился по дорогам, измеряя путь.
Расточительство такое только в сказках видано,
а в реальности другая поджидает суть.

И из сути этой ткётся жизни рукоделие
год за годом, ряд за рядом – как заведено.
Ничего, что нитка тоньше – быть потом на теле ей
самым тонким, самым чистым смертным полотном.

Что, казалось бы, может быть проще –
существуй, наслаждайся, живи.
Выйди вечером в ближнюю рощу
и мгновения правды лови,
от которой в последние годы
за дверьми и замками отвык.
Убедись, что пока у природы
звукофайлом не вырван язык.
Проследи не на глади кристалла,
а на зеркале сонной воды,
как пролётная стая пыталась
склюнуть зёрнышко первой звезды.
Пусть напомнит стремнина речная
убывающей жизни отсчёт,
не грусти, что вода утекает –
слава Богу, что просто течёт.
Не ищи аналогий с могилой
в каждой встреченной ямке крота,
тронь ладонью – земля не остыла,
значит, будет грибница густа,
и до первого инея смогут
прорываться наружу грибы…

Не проси у Всевышнего много,
коль дозволено главное – быть.
И, казалось бы, что ещё проще,
если мысли от скверны чисты?
Только сердце по-прежнему ропщет,
не достигнув такой простоты.

А сколько правды в капельке смолы,
которая под зубьями пилы
теряет цвет, мутнеет и крошится?
Ей этой правдой мир не заслонить,
не свить металлом порванную нить
и не сверкнуть слезинкой на ресницах.

Она права, живая на живом,
пока течёт, рождённая стволом,
врачуя на шершавой коже раны,
хоть путь её по трещинке коры
нетороплив и светел до поры,
когда застынет корочкой багряной.

И эта правда шире всех границ,
прозрачней хрусталя и звонче птиц,
прочней и крепче стали и бетона.
Она сама – и тлен, и благодать,
её нельзя ни спрятать, ни продать,
поскольку не придумано закона,

которым можно взять и запретить
смоле увечья каплями лечить
и умирать на вылеченном теле,
чтоб эти капли не пропали зря
и тёплыми слезами янтаря
в пустых глазницах времени желтели.

Под дождь, равнодушно бьющий по старой крыше,
она обещает вновь, что уснёт пораньше,
она уверяет – шума дождя не слышит
и сну не мешает занудливый барабанщик.

Она утверждает – спит несравнимо крепче
под дождь, равнодушно бьющий по старой крыше,
а если в подушку что-то в горячке шепчет –
так это она во сне неспокойно дышит.

А если при этом тело то жаром пышет,
то стылым ознобом скручено на кровати
под дождь, равнодушно бьющий по старой крыше –
так это во сне не впору царевны платье.

Но я промолчу, что знаю причину тоже:
мне встретился тот, кто новую сказку пишет,
когда я на днях палил лягушачью кожу
под дождь, равнодушно бьющий по старой крыше.

И всё-таки ты есть, моя звезда,
хоть убеждают скептики в обратном.
Пусть не тебя над облаком закатным
я наблюдаю в небе иногда,
пусть не тебя по имени зову,
а может быть – совсем не замечаю,
но каждый раз, когда я близко к краю,
ты дашь мне сил держаться на плаву –
и я об этом снова не узнаю.

Пусть где-то там, в созвездии чужом,
ты для чужого взгляда даришь лучик –
меня уже сомнения не мучат,
что не тобой по жизни я ведо́м,
что не тобой мне снова подан знак,
когда тропа от шага ускользает,
и затеряться в будущем нельзя ей,
пока моя звезда пронзает мрак –
но я опять об этом не узнаю.

И не страшит теперь уже ответ,
с каких высот ты смотришь в наши лица
и сколько сотен лет к планете мчится
тобой когда-то излучённый свет.
Ты, может быть, давно уже мертва,
до ледяной песчинки остывая,
а рядом зарождается другая,
чтоб стать звездой другого существа –
но я уже об этом не узнаю.

Пролетит торопливая стая,
разделив пополам небосклон,
и метнётся к земле, затихая,
то ли вздох, то ли сдержанный стон.

Словно лопнула в выцветшем небе
под неловким аккордом струна,
и не вспомнится музыка, где бы
так печально пропела она.

Но чутьём, обострённым в разлуке,
я проникну в осеннюю высь
и на миг различу в этом звуке
замирающий шёпот «вернись».

И чем дольше мгновение длится,
тем сильнее уверенность в том,
что не просто последняя птица
отзывается в небе пустом.

Что срывается снова и снова
этот звук, еле слышен и скуп,
отголоском забытого слова
с пересохших от нежности губ.

Ты молишься неведомым богам,
ты ходишь по неведомым дорогам,
но, назначая собственного бога,
ты не спешишь в душе построить храм,
в котором можно каяться себе
и не судить придирчиво и строго
за мысль о том, что времени немного
отведено для будущих побед,
что до сих пор не вытащен билет
и под вопросом сроки лотереи,
а жизнь идёт, река невзгод полнеет,
и переправы не было и нет.

Но даже если помыслы чисты,
твоим дорогам звук иной неведом –
ни встречных шаг, ни шаг идущих следом;
в безмолвии сердечной глухоты
ты здесь один, и впереди – финал
на нужной строчке в божьем фолианте.
Что толку в драгоценном бриллианте,
томящемся в ловушке из зеркал?
Что толку в отрицании того,
о чём толкуют древние скрижали?

На отчеканенной тобой медали
придуманное наспех божество
тебя услышит,
но поймёт едва ли…

Последнее лето, последнее лето
уже петухами на зорьке пропето
и выпито залпом – лишь самая малость
на донце осталась.

Аукнулись эхом балы выпускные,
исхожены вдоволь тропинки грибные
и в кровь исцелованы губы любимой –
для лета простимо.

И слышно под утро, как бродит по дому,
ступая украдкой, почти невесомо,
по брошенным под ноги клеточкам лунным
притихшая юность.

Ей вроде бы с летом не стоит прощаться,
им с этой минуты – всегда по семнадцать,
но что же так сердце заходится болью,
как будто бы колет

Его незаметной, но острой иголкой
сухая травинка с изнанки футболки,
которую ищет по памяти где-то
последнее лето.

Серп занесён над лесом,
ночью прохладной кован,
лето летит экспрессом
в осень без остановок.
Август ровняет пылью
оттиски голых пяток,
звёзды росой умылись,
месяц наточен к жатве,
чтобы среза́ть под корень
летних закатов стебли.
Шорох опавших зёрен
ткань тишины колеблет,
и, налитой до края
вызревшей жизни медью,
я колоском склоняюсь…

Жнец наверху всё медлит.

Обмакнула в мёд заката
облака
и скормила первым звёздам
над рекой,
напоила ветром с мятой
вполглотка
и отправила по гнёздам
на покой
всё дневное птичье войско
в гарнизон,
провозилась, верным словом,
дотемна,
и натёрла, словно воском,
горизонт
медным заревом сосновым
докрасна.

А потом задула вечер,
как свечу,
рукавом лица коснулась
моего…
Мне заре ответить нечем.
Промолчу.
День вдогонку подмигнул и –
нет его.